Глава 3
…Черт - те знат куды вязли, где били. И скоко днев. Да и то знать, человек с дясяток нас собралось, мужиков-то… Всяко наслухалси от них. Говаривали - кто от войны пряталси по дерявням, да в погребах схоронилси, наши к стене. Так уж луча к немцу, на работы. А там, Бог дасть, войне-то, конец. Наши, похожа, отовсюду немчуру-то погнали…
Одно что: привязли нас на станцию, согнали всех гуртом, да пяшком до лагеря. А лагерь-то: три барака, что хлев для скота, итит яго… Долго там не дяржали. Распредяляли каво куды. Рядом дяревня, в аккурат, у разъезда. Дворов двадцати, не мене. Мужики ночью бряхали, еже кто из здешних мест, да за каво жана придет просить, немцы отпущали…
Вот и надумал я. Постерег бабу, котора избу хаживала прибирать, да и брось ей камяшком чрез забор. А камяшек бумажкой обярнул с именем… Не верил, что придит…
Пришла, ядрена корень. Да как не мяня бросица, как заголосит, а сама имя свою шепчет. Значица, еже спросят… Хитра, стерва…
Поверили. Можеть, что прибирать ходила, а можеть, что голосила шибко хватко, одно что, поверили… Вот так я и ослобонилси, да и оженилси враз.
Отпустили, работу дали, по станции…
А к зиме немца и отселе погнали. Схоронилси я в погребе - таперя от своих. Боязно,- дед обхватил колени, крепко задумался…
- Где, скажуть, был? Да к стене… Нечто я стоко мученья принял, чтоб от своих подохнуть. Еще чаво!! Схоронился, а сам глаза в потолок, кумекаю. Так, да эдак - все худо. Бяжать надыть. Куды дяваться-то? Бабу, оно, понятно дело, шибко жаль, да уж чаво. Собрал припасов, сколь мог, да ночью с погреба и ходу. Ближе, где стрялят, подалси. ….
….. Сам руку себе подстрялил - все уплыло в глазах. Матерь божья… чуть не издох… Куды полз, не ведаю…. Бяда, да и только….
Очнулси: вязут кудат. Слышу, говор тихий, наш. Значица, свои. Слава те Господи!...
Рядом парнишка лежит, весь как есть изранятый. Разговорилиси. Где воевал. То - се. Сам чейнай. Оказалося: дятдомовскай, бязроднай, значица. Одно что, ни кола, ни двора, ни единой души на белом свете. А я-то, даром скажи, дяревенскай, а смякнул, что да к чаму. Энто мне его сам Бог послал. А парень-то, все одно не жилец. Ночью чуть и надавил-то. Он и замолк, сярдешнай. Храни его душу…. А имя яго хорошо заучил, ужо не запамятовать. Так и назвалси….
Глава 4
Привязли нас в госпиталь. Эх, чтоб я так жил! И постеля, и яда по часам! Ни тоби камыши!...
Там победу и встрячал. Да така мяня радость взяла! Веришь? Плакал, точно дитя малое. Вот радость-то, радость! Кончились мои мучения, туды их в бога мать!...- старик молодецки тряхнул головой,-
- рана-то небольша была. Заросла, что и не было. Выписали. Документы получил. Все чин по чину, как подобат.
Куды таперя? Негоже домой-то. Ягор я выходит, не Гришка… Коим боком не поверни, а домой - оно няльзя. С тем и пошел мыкаца по белу свету. Где бывал, где не бывал, ужо и не упомню… Да и кака разница, каль корня- то не пустил. А родна зямля все тянет…. Думал, забуду, ан нет. С кажным днем все хужее. Мыкалси, мыкалси, токмо душу изорвал тоскою по дому. Так измаялси - спасу нет, хыть плачь.
Тады и порешил: хватит. Поближе к своим мястам, к рязанским, подамси… Оно чтоб в свою дяревню: ни-ни. А вроде, как и недалече - спокойнее. И воздух свой, и зямля…
А зямля у нас знашь кака? Эх, ма!
Кабы сызнова да родица… Да ишо одну жисть, немцем не изгажену!! Шел бы и шел тады полем, куды глаза глядять… А кругом грячиха в цвяту заливаца… Медом за пять верст пахнеть, да так, что и слова такого нету чтоб сказывать, токмо сердце щемит от энтой сладости. Благодать, ну просто незямная - божья благодать- вона оно как! Так бы упал, да помер, так сердце щемит. Помер бы, а кругом грячиха в цвету, мядовая, жгучая, от сладости задыхаца. Да зямля теплая да мягкая. Родна зямля, домом пахнет, хлебом, мамкой… Что в раю!... А чуть развядешь грячиху-то руками: а тама, понизу, васильки глазастыя, точно ковром. Такия синия, да ясныя, что в небе искупаны, и тож медом пахнуть… Эх!... Кабы сызнова, да ишо одну жисть… А так, чаво уж,..- дед горестно махнул рукой, продолжил:
-Осел у одной хозяюшки - молодки, приютила. Сама не так чтоба… Да ужо больно скорая, да заводна: завсягда первая, где сплясать, али спеть. А сама-то махонька, что тоби птенчик. Хохотушка. Все ей смяшно, что не скажи, прыськ в кулачек. И на работу спорая, ничаво. Вровень с мужиками. Во кака! Так и осталси. Свадьбу справили. Работать пошел в колхоз, за трудодни, мать иху….
Тута меня награда-то и нашла. Орден дали. О, как! А я ничаво. Пущай будет. Оно уваженье и почет. А настрадалси я не мене кажного, а то и боле, - старик расправил сухонькие плечи, вздернул упрямый подбородок.
- Так и зажили. Двух дочерей народил! День работаю где в поле с косой, где на трахторе. Рабочих рук-то оно - не хватат, а я вона: жилистый. Наработаюсь, да напьюсь, до дома не добряду: в траву за околицей рухну.
Трава от ветру шелестить, а кажица, что камыши… А в камышах мать стоит, руки на груди скрестила. Стоит и смотрит на мяня, а глаза таки горямышны, таки тоскливы… Прямо волком выть хоца. А всё в сердце дяржу, креплюся… За работой-то забывашь, а как выпьешь - бяда…
Маялси, маялси и порешил: мать-то навестить надыть. Как она, мочи нет, сердце рвёца…
На электричку. Потом на рабочем поезде. Недалече, а ночь проехал. День на задах пряталси, а как смерклось - в избу…
Ох! Да как обмярла, рукой трясёть, крестит. Так на пол и осела. Лет-то, коль минуло опосля войны. Еле признала. Стара стала, ослабла. На отца похоронку показала, на братьев…
Всё глаза краем платка утирала. А слёз-то и нету. Вядать, выплакала ужо сколь человечьему организму отмеряно: нету боле слёз-то. Всё Гришань, да Гришань…
Рассказал ей, чаво мог. Про лагерь… Что ежели узнають, то конец. Не поняла, но затаилась. Мать она завсегда мать - не продасть. А что Ягор, что Гришаня - ей одно. Главно дело - жив. Вот радость-то, радость. Один я у неё осталси. Всех война забрала, будь она неладна.
-Ты, мать, радости-то на дяревни не кажи. Тярпи. А как с домом отстроюсь, забяру к сябе. Жди…-
Под утро ушёл.
Глава 5
Так и навострилси: чуток где день - другой выпадет - к матери. Вот однажды и вяртаюси к сябе в дяревню. Мать в дорогу и сальца и самогонки собрала. Выпимши ужо к дяревни-то подхожу. Луна полная, белая, что тоби дыня. Ровно днём иду. И, веришь, как на грех, прямо пред собой, в дясяти шагах, бабу вижу, что во сне. Простоволоса, в рубахе. Брядёт, мяня не вит, по тропинке, значица, к избам. Вся луной освящена, точно русалка. Статная, да плотная, что тёлка на выгуле! Вижу, не нашенска, не дяревенска. По сей день не ведаю, откель её занесло на мою голову, окаянную. Сам не знаю, как на неё наскочил, да огрёб. Лешак мяня попутал, что ли, с пьяну-то. Она в крик. А я рот-то ейный закрываю Она противица, дура. Другая бы рада - мужиков-то на дяревне раз-два да обчёлси. Одно слово, баба, а баба она и есть дура завсягда…
И не упомню как подмял, а она враз осела, что тоби мяшок с соломой. Потом только и понял, что шею-то ей свярнул, дуре. Не со зла, понятно дело, по нечайности. А кады понял - струхнул. Матерь божья! Дялов-то наделал! Схватил её, да к лесу. Тащил, сколь мог, да в овражек… Хворостом забросал впопыхах… Святало ужо. И убёг. Задами, задами к свому двору, да на сеновал. Как там всё время и был…
Токмо баб не скроешьси: коров-то доять чуть свет. Вот и заприметила одна, стерва. Свого мужика-то нет. Дай соседкина засажу… Сука…
Дали десять лет.