1.Куда девался воск с пасеки
Ой, и молода ж я о ту пору была и пужлива! По таёжке с лукошком не боялася шлынать, как кошка по кедрушкам лазала на верхотень , а вот приснится чо –и спужаюсь так, што трясусь от страху. Пуще всего боялася в девках, чо глянусь какому перестарку – богатею, а он меня и сосватат. Бедненько мы с маменькой жили, а батяня о ту пору и вовсе прибрался и почивал за деревней на бугорке под крестиком. Да тут ешшо загореванилась маманя, што нашего козла в лесу волчишки загрызли.
- Эх Алёна, Алёна!-вздыхала маманя, заводя квашню для хлебушка. -Мука кончатся. В гомонке –не гомонит, чо исть будем и , перекрестясь на образа в красном углу, утирала слезу уголком платочка…
Брала я в руку лукошко, на спину берестяной короб-горбовник с каким папаня по таёжке хаживал – и отправлялась в лес пропитание добывать. Весной –папороть,сморчки, летом –грибы да ягоды.Насушим ягод, грибов, как почнём печь пироги да кулебяки - никаких присух иль пришоптываний не надоть -по улке такой дух идёт, што соседскай Миколка тут как тут - явился пробовать.Мы с ём и на базар в уезд грибы-ягоды и пироги возили -давал ему батяня на тако благо дело коня с телегою. Прихватывала я на ту торговлишку и травы таёжны. Бо, ходя по лесу я и травки всяки брала: Иван –чай, душничку, зверобой-желтяк, тышшэлистник. В начале зимы чагу с берёз сшибала топориком. Так вот мы травками да березовым грибом-коростой и чаёвничали с маманей. Любо-дорого. И никака хворь нас не брала, и ничо мы не боялись окромя колдовских навождениев. Но от них особо лекарство- отговор да тайно заклинание знать надобно.
Бывало, выйду из дремучего урмана на девий смех да ребячье возгласы. А на поляне –гулевание у костра. Скажет мне Миколка:
-Ну чо ты, Алёнушка, всё с горбовником по таёжке шасташ, по кедрушкам лазаш да брусницу берёшь? Айда к нам в круг-брусница кисла, а поцелуи ой, как сладки…
Скину я свой берестяной горб, лукошко-под ёлку заховаю- и ну к ребятам на игрища. Трепетало серчишко надеждой, што не мельник –пузач, или староста-морщинистый да сизоносый , намедни схоронивший свою супружницу, не ссыльный очкарик – слывший колдуном теринар сосватают меня, а Миколка – бычья холка.
Но на святки, когда попик в церкве про звезду вифлеемску, младенца, вола, осла в хлеву да волхвов с дарами по писанию бубнит-какая таёжка? Всё так заметёт, засугробит, что деревенька наша –Ольгинка –едва из снежных валов трубами выглядыват, курясь печами, маковка колоколенки на солнце алтыном поблескиват в солнечный морозный денёк. Какая ж тут добыча в таёжке или хороводы с парнями на опушке! Зато – в банях девки колдуют да гадают на женихов.
Намедни медный колокол к вечерне тенькал, молилася я у образа Богородицы, штоб женишка дала. А в ночь , как прикоснулась девьей щекой к подушке, так и почалось…
Говаривали в деревне , што теринар наш Чертышов Матвей Екимыч–ссыльнопоселенец из политических –колдун-люминат. Што хаживавшая к нему старуха Баяниха- стара ведьма, знающа секреты снадобий и тайны шепотных наговоров. А приблудившаяся когда-то к трактовой деревеньке с вертопрахом-дворянчиком бурятка Сахатэ – шаманит и созыват бесов за деревенькой у того костровища, где мы гулеванили, духов вызыват, колобродя вокруг засохшего Великаньего Древа.
И што , собрамшись вместях, эти трое великую порчу навести могут хоть на скот, хоть на посевы, хоть на девок деревенских. Мало того –баяли – не даром Чертышов таку фомилию носит, с чёртом знается. Главно –никада тот люминт не голодал , хоть и не богатенек был. Он таковские заклинания знал, што посередь зимы на полянке в таёжке- расступался снег, папортоть начинал загогулины свои наружу выталкивать, грибы набухать, ягоды соком наливаться. То што он зимой на охотничьих лыжах-снегоступах из лесу с грибами- ягодами вертался, а то в прихват из ружышка и белку с бурундучишкой порешит, объясняли иные так: мол, зорил запасники белок да бурундучишек, но кто ево знат, может и правда мог зиму в весну и лето обратить. Хужей тово – воск с пасеки скупал у пасечника Варфоломея в таких количествах, што на свечки в церкве не хватало. А всё потому, што лепил фигурки из воску. Вся живность деревенска, включая честной люд,у ево была вылеплена и теснилась по полкам в его избе и сенцах. Скот он лечить и не лечил, а тока колдовал с восковыми фигурками. Над какой копией пошепчет ласково, той ригинал и молочка даёт, каку швырнёт под стол-той близняха и скопытится.
Что до Баянихи-то она и по обличью ведьма ведьмой была – власы-пакля, нос –закорючка с подбородком клещами сходился, голос хриплый. А Сахатэ – глазки щелочки – волос крыло ворона -тем всех пугала, што выходила другорядь в засуху на улку в своём обвешанном висюльками-гремушками балахоне и с бубном и починала камлать. И правда –глядишь –средь ясного неба тучи сберутся-гром , молния, дождь –избавитель. Все ликуют. Ребятёшки приплясывают по лужам , заклиная дождь, штобы он лил пуще, и тогда они дадут ему гущи, хлеба и прочей снеди.
2. На святки
И всё бы ничо. Но про ту честну компанию говаривали, што они , мол , у девок и молодых парней силу крадут и через-то могут прожить вечно. Што их не токо в селе, чудесно помолодевших, прогуливающих мимо церковной паперти, видывали, но и в уездном Таинске. Непокоянная троица , лузгая кедровы орешки, топтала на Троицу деревянны тротувары, теринар покупал какие-то пузырьки в аптеке, Баяниха – румяны, Сахатэ- конфекты да бараночки. Все трое – были начепурены, Чертышов благоухал деколонтом, ведьма с шаманкой- смотрелись не по годам писаными кралями.И он - в новячем спинджаке, блистающий крукгляком пенснеи в злотом ободе на снурке, картуз набекрень, полосаты штаны и в смазных шшыблетах.
А на неделе отзвонили поминально -отпевальную по двум ольгинским девкам и пареньку. Высохли на нет –не понять с чего. То ль чахотка, тол ль сухотка. Доктор прикатил на таратайке – велел раздеться, послушал , пощупал, повздыхал, поохал-и уехал , пояснив-кака-то неизвестна науке пидемия, мол. Батюшка Елфимий , соборовал овосковевших, истончавших мучеников- и поминай , как звали.
Девки да бабы жгли в церкве свечки, да поговаривали, сошед с паперти, што колдуны творят бесовские обряды, с нечистью шашни водят. Оттого и мор этот…
И вот - святки. Гуляния да гадания по баням. Да жаркие поцелуи с парнями на морозном ветру.
На святки дома не сидится – и засыпается только под утро. Мы с Марфуткой по деревне колобродили. К Миколке – шлындали. По всем хатам, по всем баням, где дурёхи с зеркальцами ждут, што жених по нитке прибежав , покажется, где тётка Прокопьиха карту гадальную у свечи мечет, где по сонникам бубнят и молодухи, и старухи…Мы –повсюду. У Прокопьихи червового вольта выгадаем, подругам женишками –ряженными представимся, наведя над губой гусарски усы, ребятёшек пужали ведьмами да чертями, да так обернулось, што сами чуть со страху не окочурились.
И вот – по спине сугроба- топ да топ пимами так што за край снег черпаш и он тает в жарком нутре, -занесла нас нелёгкая во двор Чертышова. Смотрим, в банном оконце свет мерцат. Мы -туды. Приникли. Гля- сидит за столиком в просторном предбанничке окаянная троица –тока видать отпарились и не то чаи гоняют, не то ешшо чо почуднее.
Смотрим. А дела в сам дель чудные…Выложили колдун, ведьма да шаманка на столе из свечей звезду пятиконечну – и лучиной зажигают каждую. А в серёдке – три фигурки восковые. Ба-да то мы с Марфуткой и Миколка, вылепленные из воску! Телешом! Воссияла звезда. И тут Сахатэ при полном шаманском наряде, вся в ленточках и оберегах- ударят в бубен. А Баяниха –давай бубнить ведьмачий заговор по засаленной книжице. Шевелит ввалившимися губами, бормочет чевой-то, аж глаза смежаются-так в сон и валит. И как бы в сугроб не осесть –и тут же и не уснуть. Глядь-то не сугроб-подушка. А на ей - я да подружка. А промеж нас златокудрая головёнка Миколкина…
Миколка, Миколка, ждала возле околка , да колкая иголка, что с головы заколка…Буран гонит снежны буруны, подолы зипунов задират, пробират до косточек, а жарко. Волосами змеится по гребням сугробов звёздчатое серебро, чеканом на оконце инеевые ветки брыльянтятся, ох, и духотишша в натопленной баньке!
3. Тайна Великаньего Древа
Всяко говаривали в Ольгинке про Великанье Дерево. Никто не помнил его зелёным. Никто не знал отчего оно засохло аль вымерзло. Одни говорили , што под той мёртвой сосной, когда-то гадюки свили гнездо и , расплодясь, отравили дерево, потому што точили о свисающие в глубокие норы корни свои ядовиты зубы. Другие болтали,- под деревом,мол, закопан заколдованный клад и опутав его корнями, насосавши злата-серебра, сосна одно время стала звенеть от удара топора-и ронять наземь золоты шишки и серебрянны иголки-и кто успел собрать- разбогател. Третьи плели небылицы про могилу опального чернокнижника-люмината и его зазноб, коих зарыли здесь , потому как они водились с нежитью. Ольгинские пытались найти могилу, копали, рубили корни, но не нашли ничего кроме козлиного черепа с огромными рогами-каменюками , обрывок обода от бубна, полуистлевшей метёлки на кривом черенке и заплесневелую книжку с позеленевшими застёжками, надписи и рисунки которой невозможно было разобрать.
Тропа от Ольгинки в таёжку шла мимо Великаньего Дерева. Возвращаясь из лесу лёгкой на ноги девкой, я всегда останавливалась здесь передохнуть. А то и, сев на камешек возле ручейка, перебирала грибы в корзине. И странно дело. Приложишь ухо к стволу, а оттуда то стоны, то хохот доносятся. Ежели неровён час поставишь лукошко меж кореньями-грибы тут же и зачервивят. А то зелёные , недоспелые ягоды будто кровью нальются. Правда хохот и голоса то и дело доносились с другого конца поляны, где устраивались игрища, парни через костёр прыгали, девки в жмурки играли.
В ясный летний день, сидя на камешке возле говорливого ручейка-ключика, можно было видеть всю Ольгику как бы подвешенной в кроне дерева. И мстилось мне-то сосна с серебряными иголками да золотыми шишками. Две из них ещё не упав наземь, блистали навершиями храма и колоколенки. Избы , как игрушечные, лепились по веткам. Блескучей ниткой вился ручёёк по склону, впадая в голубую орденскую ленту Родихи, така лента с усыпанной алмазами звездой красовалась на картинке с царём – свободителем в нашей избе рядом с образами. А в морозный зимний день мерещилось мне, что те алмазы рассыпаны по сугробам да заносам на крыше нашего дома и стайки.
4. Колдовская блазь
И вот мы с подруженькой у банного окна смотрим живые картины. Марфутка рядом дышет, жаром пышет. А я смотрю сквозь намёрзшее оконце- шаманка под потолок поднялась, села верхом на бубен, ноги крест - накрест, как в шайку банную – и кругами, кругами вокруг стола. У Чертышова бородень седущая отросла до пупа, рога на лбу вылезли пока ещё небольшенькие, но заметно прибавляющие вершок за вершком. Баяниха с банным веником на черенке и с книжкой в горсти хороводила вслед за шаманкой. Откуда ни возьмись соткались из банного чаду –утопшая жена мельника, про котору говорили, чо сам мельник её и спихнул под водяно колесо, чоб не мешала за молоденькими девками ухлястывать и старостиха, удавившаяся о прошлый год из- за блудливого муженька с обрывком пеньки на шее, и загрызенный волками наш с мамкой упрямый козел, всё время сбегавший в лес, голову коего захоронила я под сухостойной сосной. Круг, другой, третий…И чую я-младёхонька-ногти у меня сквозь вязаны маменькой варежки протыкаются и растут , как стручки. А в отражении стекольном – уж не я, а старушенция с седыми власами. Я зырк на Марфутку, -баттюшки светы! - она уж сморщена, как печёный картофан в мундирах. Я к окну- а окаянная троица уже вертогонит во всю по разросшейся в купецкие хоромы баньке. Чертышов – молодец – хоть щас в девий круг –женихаться, а ведьма с шаманкой, красавицы писаные-одна –чернявая, другая русовласа-токо што с бубном да веником берёзовым на черене. Хохот, музыка. Скрипица в руках цыгана. Золотые браслеты на грудях да мониста – на запястьях. Празднество в разгаре. Бал –машкерад с лыцарями, червонными королями, пиковыми дамами, пашами в чалмах-каких казали гадальные карты. И огромная, сверкающая посередь залы ёлка –вся в шариках, конфектах, печатных пряниках, золотых шишках, свечах, гирляндах, игрушках…И вроде как ведьма, колдун и шаманка вместях со своей свитой из утопленницы, удавленницы и козла- тож игрушки с той ёлки. Тока ожившие…
Слышу –стон за спиной. Обернулась-мой червонный валет Миколка по сугробу ползёт весь уже , как свечи огарочек, желтый с лица, в заплатанном озямишке, тянет руку, помощи просит…А светло, как днём , поскоку из купецких окон, где правят бал колдуны –свет льёт –от пылающих факелами свечей- ну што день -деньской…
-Ах ты, нечисть! Да што я даром в омуте Родихи на Крещенье окуналась- в прорубь ныряла и видела там щуку –щекотуху, ерша-шаркуна, налима- липковёрта! Изыди сатанинское отродье!
Это я уже читала заклинание, какому меня бабушка моя обучила, штоб имела я отговор ото всякой нечисти, што можно встретить хочь в таёжке, хочь на молодёжном гулевании, хочь во сне. И хвать за крестик, што грелся в ямочке под сарпиновой кофтёнкой. Передала мне и крестик, и заклинание бабушка, нашептав на ухо, уже лёжа на смертном одре.
Видать, вовремя я вымолвила заветные слова. Ещё б чуток-и дух бы из нас вон. Потом нашли б в сугробе-замёрзли, мол, гулёны. Ясно дело –две девахи да парень , хватив медовухи на хмелю, за ними увязался, в баньку ломились побаловаться, тут их лихомань и прихватила.
Токо произнесла я последнее слово заклятия, как забурлил снег вокруг, слепляясь то в гривастых коней, то в рогатых лосей, то в огромных белок и бурундуков с пушистыми хвостами…И вдруг прояснело . Месяц блеснул. Вызвездило. И , проказничая, мы втроём-я Марфутка да Миколка, уже возились со шкворнем на соседской баньке...
И всё же ближе к весне стали оттаивать из-под сугробов невесть куда пропавшие на Рождество молодухи и парни. Вначале на двух девок и паренька наткнулись возля бани ссыльного.Да узнали их токмо по одёжке, бо были то две сморщены старухи и седобородый старик. Когда же, отпев их в церковке, схоронили на бугорке за Ольгинкой, отыскали за дровяником ешшо двух девах и сына кузнеца.И опять токо по кафтану да сарафанам опознали. Лиц-то не узнать было-сморщились, что тот сморчок, пробившийся сквозь прошлогодню палую листву. И тогда вознегодовал народ деревенский. Лунной ночью двинулись гуртом к бане злодеевой, штобы застукать колдунов на месте. Но заклинания –не знали. Благо батюшка был в той ватажке с псалтирём, святой водою в склянке, паникадилом. И как токо начала твориться така чертовщина, што весь молодняк в подступившей к баньке толпе стал на глазах стариться и обращаться в сиянии полной луны из вьюношей и девок в старух и стариков- отец Елфимий открыл псалтирь, плеснул святой водой на бесов- и всё истаяло как пар над каменкой…
Опосля, вдогон , отыскав в книге церковных записей, какую-то странную надпись священник снарядил мужиков вскрыть могилу под Великаньим Деревом, чуть в стороне от кострища. Опутанные корнями там лежали в обнимку три шкелета. Батюшка и их окропил святой водою, прочёл молитву и велел закопать другорядь.