Глава десятая. Муравейное детство

               
В четвертое лето состоялся первый настоящий выход Меркулова-первого в люди.
Александре и бабушке Елизавете Лукиничне было совершенно ясно, что жить их сыну и внуку придется в коллективе, по-толстовски – "муравейной" жизнью.
Нужно было к этому привыкать.
Дети в их квартале жили одной детской коммуной, то есть круглый год проводили в общих играх, кочуя по дворам, отдавая, однако, предпочтение двору, общему для трех домов, значившихся под номерами 26, 28 и 30, в котором проживало больше всего детей, и чей простор и наличие множества «коронюшек»: сараев, дровяников, закоулков и «глухих» тупичков, летом заросших мясистыми лопухами, заживляющей порезы и царапины «куриной слепотой» и высокой, особенно жгучей крапивой, - создавали все условия для игры в мяч, «чижика», лапту, прятки, казаки-разбойники, где зимой строилась из снега и заливалась водой горка, с которой скатывались в санках укутанные по глаза и поэтому малоразговорчивые малыши, в то время, как дети постарше, вернувшись из школы и едва успев забросить домой портфели, отправлялись шумной ватагой на близлежащий пруд, зимой превращавшийся в превосходный каток, собиравший на своем льду любителей катания на коньках со всех примыкавших к нему улиц.
Каждая дворовая компания делилась на девчачью и мальчишечью.
Понятно, что малыш, будь то мальчик или девочка, чьи игровые способности были в зачаточном состоянии, вначале попадал в компанию девочек, чьи игры не предполагали опасных последствий для пальцев, локтей, коленок, носов и глаз новоявленного члена детского коллектива.
Напротив, игры в «дочки-матери», в «магазин» или «школу» давали малышу начальное представление о всей его будущей судьбе: от наказания за принесенную из школы «двойку» до суровой «проработки» за появление домой в нетрезвом состоянии.
В девчачьей компании всем заправляли две-три девочки десяти-двенадцати лет, которые правили с самодержавной деспотией консулов Первой Республики.
Дисциплина в девчачьем коллективе была на высоте и вольнодумство не поощрялось. Мятежнице, посягнувшей на авторитет главных девочек, грозил немедленный остракизм и изгнание со всеми вытекающими последствиями.
Изгнаннице приходилось неделю, если не больше, со слезами просить прощения и каяться в своих вольных и невольных грехах, тайно прибегая к услугам посредниц, чтобы быть восстановленной в прежних правах.
Такой девочке нужно было очень постараться, чтобы смыть «пятно позора» и искупить свою вину.
Может быть, поэтому среди девочек в ходу были неприкрытая лесть, откровенное угодничество и бессовестное ябедничество.
Это была настоящая наука жизни.
Правда, мальчики, участвовавшие в девчоночьих играх, пользовались некоторыми поблажками и задания им давались значительно легче: «быть конем» и отвозить девочку «на рынок» или в «магазин», где по совместительству им также доверяли место в «массовке» при «покупке» на скупо выданные клочки бумаги, заменявшие деньги, пучков бузины или «кашки», или желтых одуванчиков .
Иногда мальчику доверялась более сложная роль: будучи посланным «по воду» с маленьким жестяным ведром, и умудрившись при этом расплескать воду и облить свои сандалии, малыш мог получить от девочки, игравшей роль «матери», выговор в качестве «неряхи-сына» или «пьяницы-мужа».
В первом случае полагался несильный шлепок по мягкому месту, во втором – две подруги «хозяйки» торжественно уводили «мужа» под руки в тенек «проспаться». В этом случае «мужу» позволялось вести себя несколько развязнее обычного, кричать что-нибудь непонятное, что должно было означать ругательства, несильно вырываться, но плеваться и давать волю кулакам при этом строго запрещалось.
Легко было догадаться, что особенной популярностью среди малышей пользовалась роль коня, открывавшая прямую дорогу в легкую кавалерию, состоявшую из ребят постарше, уже выросших из девчачьей компании и плативших за доброту своих прежних «хозяек» махновскими налетами на прилавок «магазина».
Меркулова-первого, стараниями дяди Бори, – знатока лошадей, не соглашавшегося ни на какую иную роль, готового «по-всамоделешнему» жевать предложенную в качестве корма настоящую траву, увлекла за собой первая же кавалерийская атака.
Ах, как весело и увлекательно было скакать на палке «аллюром – три креста», срубая хворостиной белые папахи одуванчиков.
Очевидно, в нем «говорила» азартная кровь литовских панов, тешивших себя лихими «наездами» на ближних и дальних соседей с пронзительным свистом, устрашающим воплем-воем «Авой», зловещими языками пламени факелов, яростными криками нападавших и оборонявшихся,звонким лязгом сабельной сечи и гулкими выстрелами пищалей.
(Только прошу читателя не путать исконную Литву – западные земли современной Беларуси – с «Жемойтией» (или "Жмудью") - глухой провинцией, существовавшей в границах Великага Княства Литовскага, незаслуженно получившей название "Литва" по произволу императрицы Екатерины II после третьего раздела Речи Посполитой в 1795 году)
Однажды, Меркулов-первый таким образом «наехал» на осколки разбитой бутылки из-под вина, предательски притаившиеся посредине застигнутого врасплох отряда одуванчиков, сильно порезавшие ему ногу и оставившие следы от порезов на всю оставшуюся жизнь.
Этот случай имел серьезные последствия не только для него.
Истекавшего кровью Меркулова-первого притащила домой на закорках девочка Влада Ильина, личность в их квартале знаменитая.
Во-первых, ее полное имя было Владлена – сокращенно от «Владимир Ленин».
Во-вторых, Влада училась в шестом классе, была пионеркой и знала назубок все книги про пиратов, рыцарей, мушкетеров, путешественников, революционеров и могла без запинки перечислить всех героев Гражданской войны. Поэтому ей ничего не стоило придумать игру, какую кроме нее не смог бы придумать никто другой.
В-третьих, она лазала на деревья и через заборы, прыгала с сараек, бегала, плавала, носилась на коньках и лыжах, каталась на «финках», свистела, играла в лапту лучше иных мальчиков- сверстников .
Благодаря этим и другим талантам, а также смелости, открытости, доброте и справедливости Влада Ильина была кумиром и авторитетом для всех мальчиков с Рыночной улицы от двенадцати лет и младше.
Даже старшие мальчики относились к Владе с уважением, и на это были веские причины: в квартире, приютившей ее вместе с бабушкой в своих двух маленьких комнатах с крохотной кухонькой на первом этаже дома под номером 30, окна которой выходили в заросший кустами белого  жасмина и облюбованный птичьей мелюзгой тупик, хранились всамоделишные офицерская сабля и кремневый пистолет.
Эти замечательные предметы некогда принадлежали Владиному прапрадеду, участвовавшему и чудом уцелевшему в Бородинском сражении, о чем свидетельствовала третья семейная реликвия, хранимая в круглой, обтянутой когда-то черным, а теперь выцветшим и ставшим серо-коричневым атласом коробке – офицерский пехотный кивер, со сквозной пробоиной на вершок правее кокарды, оставленной французской картечью.
Жаль, что пистолет и саблю, как нельзя лучше подходившие для игры в «казаки-разбойники», запрещалось выносить из дома. За этим строго следила бабушка Влады – Марья Сергеевна Островская (в девичестве Козельская, по мужу - родственница драматурга А.Н.Островского), не смотря на дворянское происхождение и солидный возраст, большая почитательница советской власти и корректорша уездной партийной газеты. Отец и мать Влады умерли от тифа в 1923 году, оставив трехлетнюю дочь на попечение бабушки и дедушки – старого врача, умершего за два года до описываемых событий.
С девочками Влада не играла, что вызывало с их стороны плохо скрываемую вражду и «черную» зависть.
Тяжело приходилось той девочке, которая была замечена в попытке подружиться с Владой Ильиной.
Исключение было сделано только для «дефективной» Таньки Тряпиловой, которая, как все «юродевые», пользовалась свободой и была всей душой привязана к Владе, приветливой с плохо слышавшей от рождения и потому застенчивой девочкой.
«Главные» девочки не подвергали «Таньку- дефективную» заслуженной каре, потому что, сгорая от любопытства, часто заманивали в свой кружок и выспрашивали простодушную девочку обо всех событиях, происходивших в «мальчишичьей» компании, после разукрашивая выведанные сведения разными небылицами.
Между собой девочки презрительно называли Владу Ильину «мальчишницей», но на открытые враждебные действия не отваживались, хорошо помня случай, когда полная, с поросячьим глазками на круглом и глупом лице Зинка, прозванная за толстоту «жиртрестом», неосторожно кинула вслед проходившей мимо Владе грязное слово. Влада, мгновенно развернувшись, пошла на Зинку столь решительно, что все стоявшие рядом с Зинкой девочки благоразумно отошли от нее подальше. Зинка, оказавшись в испугавшем ее одиночестве и уже открыв рот, чтобы заранее удариться в рев, получила оглушительную пощечину, в результате чего поперхнулась уже собранными во рту слюнями и едва не задохнулась, катаясь по земле, кашляя и хрипя, наводя ужас на обступивших ее подружек.
Вот какой девочкой была Влада Ильина, притащившая домой раненного Меркулова-первого в сопровождении взволнованной толпы мальчиков и девочек.
Дядя Боря, по счастью в это время оказавшийся в своей террасе и тотчас явившийся на тревожный зов Александры, туго стянул и перевязал истекавшую кровью ступню, а когда пришло время ехать на нанятом извозчике в больницу, то пригласил садиться в экипаж вместе с  Александрой...Владу Ильину, словно боялся с ней расстаться.
Дальнейшие события показали,что последствия этого происшествия имели для дяди Бори судьбоносное значение.
Взгляд тринадцатилетней девочки в одно мгновение перенес его на пятнадцать лет назад в затоптанный солдатскими сапогами сумеречный коридор лазарета. И от стремительности происшедшего у него снова, как в памятный февральский вечер, похолодели щеки, и сердце забилось часто и сильно словно после глотка крепкого "мартеля".
С этой минуты жизнь дяди Бори изменилась самым решительным образом.
Пока Меркулов-первый выздоравливал, делая из складок укрывавшего его лоскутного одеяла холмы и долины, пуская по ним навстречу друг другу красную и белую конницу, представленную двумя всадниками, вырезанными Александрой из картона и собственноручно им раскрашенными цветными карандашами, пребывавший в состоянии лихорадочного оживления и как-то сразу помолодевший дядя Боря стал своим человеком для детворы, обитавшей в известном нам дворе.
Произошло это легко и естественно, возможно, от того, что дядя Боря каждый вечер стал приезжать на беговой коляске, запряженной вместо перекупленного Московским ипподромом Бербера серым в яблоках двухлетним коньком, и катать детей, делая круги по ближним улицам.
Владу дядя Боря катал долго, увозя к самой Волге. Увозил, кажется, навсегда, но всякий раз возвращал раскрасневшейся то ли от быстрой езды и ветра, то ли от дяди Бориного внимания.
Дядя Боря стал бывать в маленьких комнатах с окнами, уткнувшимися в благоухающие и поющие на все лады кусты жасмина, завязав дружеские отношения с Марьей Сергеевной, с удовольствием проводя с ней время в длинных и интересных беседах в окружении книг, среди которых он обнаружил прижизненное собрание сочинений А.С.Пушкина в скромном, мраморной расцветки картонном переплете.
Александра не одобрила увлечение дяди Бори и предупредила:
- Не дури, Борис. Это называется «связался ч..т с младенцем».
Но оглохший от овладевших им чувств дядя Боря только улыбнулся ей в ответ и пошел устраиваться в школу второй ступени, где училась Влада Ильина, инструктором по военному делу.
Поскольку дядя Боря был известным в городе спортсменом, а страна остро нуждалась в молодых, здоровых и энергичных кадрах, то, скрыв свое белогвардейское прошлое, он легко получил искомое место.
Дядя Боря с энтузиазмом взялся за хорошо знакомое ему дело и показал себя настолько замечательным специалистом, что вскоре ему дополнительно поручили вести военную подготовку учащихся лесного техникума.
Справедливо полагая, что ничто так не красит мужчину, как ладно «сидящая» форменная одежда, дядя Боря с удовольствием начал носить полагавшуюся ему по роду занятия полувоенную форму: юнгштурмовка с портупеей, галифе, хромовые сапоги, фуражка с красной звездой, на широкой груди пришлись к месту знаки «Активист «ОСВОДА» и только что введенные «ГТО» первой и второй ступени.
Разумеется, работу на ипподроме ему пришлось оставить.
Молодцеватый вид дяди Бори произвел большое впечатление на городского военкома Мерзякина, который среди городских обывателей слыл бывшим офицером, добровольно вступившим в Красную Армию и командовавшим в Гражданскую войну полком.
Надо признать, что Мерзякин сам способствовал распространению этого мнения, всем своим внешним видом подражая начальнику Штаба РККА бывшему полковнику Б.М.Шапошникову.
Однако, порывшись в одном семейном альбоме, можно отыскать старую фотография, выполненную в виде паспарту, украшенного старорежимными тиснеными виньетками, запечатлевшую снятого в полный рост Мерзякина в распоясанной, длиной и мешковатой шинели с «разговорами», из-под которой высовываются широкие носы солдатских сапог, на левой, согнутой руке покоится фуражка с красной звездой, правая гордо опирается на рукоять полицейской сабли - «селедки», подвешенной к узкому ремню, перечеркнувшему грудь от плеча до пояса, на приказчичьем лице которого чужеродной деталью выделяется круглое "чеховское" пенсне,носимое исключительно для солидности.
Выцветшая от времени надпись, сделанная на оборотной стороне фотографии четким писарским почерком, гласит: «Незабвенному другу Танюше от нового Лелика. Конечно нового снаружи, а прежнего - старого внутри. 17 июня 1920 года».
Прежний Мерзякин вполне довольный своей размеренной жизнью мирного провинциального обывателя и мелкого земского служащего, в июне месяце семнадцатого года - в краткий миг всеобщего революционно-патриотического ликования, предводительствуемого комиссаром по военным и морским делам Временного правительства А.Ф.Керенским, - превратился в тылового зауряд-прапорщика.
Впрочем, офицерская карьера Мерзякина оказалась столь же не продолжительной, как и энтузиазм новоиспеченных граждан Российской Республики, быстро угасший под впечатлением от военных неудач стремительно терявшей боеспособность русской армии.
Очень скоро офицерские погоны стали не популярны, возможно, этим объясняется отсутствие в вышеупомянутом альбоме фотографии Мерзякина, относящейся к тому сумбурному периоду.
Но оказалось, что комиссар по военным и морским делам теперь уже большевистского правительства Лев Троцкий так же имел виды на Мерзякина, мобилизовав его в 1919 году вместе с тысячами других Мерзякиных в части так называемого "тылового ополчения", по сути своей выполнявших функции запасных полков, которые формировались в том числе за счет "буржуазного элемента".
Благодаря грамотности и четкому почерку, Мерзякин был назначен помощником начальника штаба запасного полка и в этой должности отбыл всю Гражданскую войну.
Его начальник, привыкнув к разборчивому почерку своего помощника, при получении нового назначения на должность начальника штаба территориальной дивизии забрал Мерзякина с собой в его прежней должности.
Однако в 1926 году Мерзякинского покровителя без объяснения причин уволили вчистую. Причина, конечно, была и достаточно серъезная: где-то неосторожно было сказано, что сменивший Троцкого на посту наркома по военным и морским делам Фрунзе умер во время хирургической операции не своей смертью.
Так, по воле обстоятельств Мерзякин оказался в должности военкома в бывшем губернском, а ныне - уездном городе.
Заседая в президиуме городского слета инструкторов по военному делу военком Мерзякин сразу обратил внимание на дядю Борю, выделявшегося своей гвардейской выправкой и манерой поведения. «Наверняка – гвардии поручик или, даже, бери выше - капитан» - решил он, почувствовав себя самозванцем, захватившим чужой трон.
По окончании мероприятия он не удержался и сам подошел к дяде Боре.
Выйдя вместе из здания гарнизонного Дома Красной Армии, в котором проводилось совещание, военком Мерзякин, искренне желая расположить к себя дядю Борю, всячески давал ему понять, что видит в нем человека бывалого, заслуживающего уважения и особого подхода. Но чем больше он говорил, тем настороженнее становился дядя Боря, отделываясь сухими и короткими ответами.
Дяде Боре было невдомек, что бесцеремонно навязывавший свое знакомство военком Мерзякин тянется к нему с чистосердечным и наивным преклонением провинциального актера к своему обласканному славой, столичному собрату.
Дядя Боря так глубоко упрятал свое белогвардейское прошлое, что, встреться ему на улице кто-либо из бывших однополчан, он прошел бы мимо, не дрогнув ни одной чертой своего бесстрастного лица.
Только однажды прошлое шевельнулось и запросилось наружу, когда дядя Боря повел Меркулова-первого смотреть только что вышедший на экраны кинотеатров, не имевший себе равных по популярности фильм «Чапаев».
Атака офицерского Каппелевского полка. Она и сейчас не оставляет зрителя равнодушным.
Дядя Боря вышел из зала с мокрыми от слез щеками. Плакал мертвый глаз, мучительно корчилась, пытаясь выпрямиться, до этого, казалось, окончательно отмершая часть души.
Меркулов-первый, потрясенный этими слезами не меньше, чем гибелью Чапаева, подергав дядю Борю за рукав полувоенного френча, утешая его и себя, сказал:
- Дядя Боря, ты не расстраивайся. Ведь, наши все равно победили.
Дядя Боря отрывисто покашлял, прочищая горло, поерошил волосы на голове Меркулова-первого и, как-то странно усмехнувшись, предложил:
- Хочешь, пойдем еще раз?
Но было это два года спустя.
Не получилось у военкома Мерзякина завоевать доверие и дружбу дяди Бори.
Может быть, по этой причине через пять лет арестованный по доносу своего заместителя, несправедливо, по его мнению, засидевшегося в своей должности, военком Мерзякин на первом же допросе с пристрастием назвал следователю имя дяди Бори, как одного из вероятных членов глубоко законспирированной подпольной офицерской террористической организации.
К счастью, к этому времени дяди Бори уже не было в городе.
Но все это произойдет в будущем.
Выздоровев и получив разрешение выходить на улицу,
Меркулов-первый был принят в свиту малолетних пажей, которые с раннего утра околачивались возле крыльца дома Влады Ильиной, терпеливо ожидая появления во дворе своей повелительницы, правившей своими поданными заботливо и весело. Получить ее поручение было почетно и интересно. В играх, которые она придумывала для них, всегда побеждали благородство, доброта и мужество.
Неизвестно, кем бы была Влада Ильина, родись в иное время. В те годы для высокой и смелой души не было пути желанней и прямее дороги в небо, и впоследствии она стала парашютисткой и летчицей, успев окропить души своих поданных живой водой веры в победу добра над злом.
Стоит ли удивляться тому, что Влада Ильина подчас была для
Меркулова-первого большим авторитетом, чем мама Александра и бабушка Елизавета Лукинична, всё же уступая первенство дяде Боре.
Александра ревновала и при встрече на улице, забыв про гордость, откровенно разглядывала голенастую девочку-подростка, отобравшую у нее обоих мужчин.
Известная поговорка «Нет худа без добра» имеет свое зеркальное отражение: "Без худа - добра не бывает".
Пожалуй, звучит мудрено, но смысл понятен - пока со злом не столкнешься и добра не оценишь.
Так и получилось: маленький паж чуть не предал свою королеву и не попал в разбойники.
Вот как это было.
Однажды ранними осенними сумерками, когда от сырости за окнами неохотно разгоревшаяся печь громко постреливала сучками, без стука калитки, у которой была обязанность предупреждать о приходе гостей, в дверь, отделявшую коридор от верхней площадки крыльца, негромко постучали.
Вначале на стук не обратили внимания, так он был тих и несмел.
Но должно заметить, что, как не был он тих, услышалось в нем что-то тревожившее душу, задевавшее какую-то нервную струну.
Поэтому, не сговариваясь, но будто повинуясь какому-то предчувствию, открывать дверь пошли все вместе.
Когда откинули крюк и распахнули дверь, в тусклом, желто-сером свете электрической лампочки, висевшей под потолком на коротком, как крысиный хвост, проводе, перед ними предстал невысокий, худой подросток с узким лицом, на котором выделялись острый вздернутый нос и большие, круглые глаза неопределенного цвета. Одет он был в поношенное, но целое пальто, сшитое из грубой, темной ткани, на голове глубоко сидела кепка-«московка», на ногах были брюки с неумело нашитыми заплатами на коленках и давно позабывшие запах гуталина ботинки с ободранными носами. Возле правой ноги подростка стоял большой фанерный чемодан с ручкой от оконной рамы. На вид чемодан был очень тяжелым.
Когда все молча насмотрелись друг на друга, подросток одной рукой стащил с головы кепку, вытащив из кармана пальто другую руку, державшую коричневый прямоугольник бумаги.
- Здравствуйте. Елизавета Лукинична Меркулова здесь проживает? – тихим, каким-то бесцветным голосом сказал он.
- Здесь. Это я. А ты кто?
Подросток зажатой в кулаке кепкой вытер лицо и тихо, но очень убедительно объявил:
- Здравствуйте, тетя Лиза. Я Гена, ваш племянник, сын вашего брата Алексея Лукича и Антонины Захаровны. Они оба умерли летом от холеры. Перед смертью наказали, чтобы я ехал к вам – и протянул прямоугольник Елизавете Лукиничне.
Повернув бумажный прямоуголник к свету, Елизавета Лукинична узнала в ней свою открытку, посланную ею почти год назад с новогодними поздравлениями своему среднему брату Алексею, отыскавшемуся стараниями Николая Лукича в Ростове-на-Дону.
Не стылый воздух холодного крыльца, залетевший сквозь не плотно закрытую дверь, заставил всех вздрогнуть и поежиться – чужая судьба прошмыгнула мимо них в дом.
Первым делом Генку осмотрели – не занес бы чего в дом. К счастью, их опасения не оправдались - вшей не обнаружили.
В печь поставили ведро с водой, и пока оно грелось – тут же, у печки, слушали рассказ о долгой дороге с частыми пересадками и томительном ожидании следующей оказии.
Как он добрался без документов, без билета, без денег, без вещей? В фанерном чемодане лежали моток грубого шпагата и поломанный круглый будильник.
После Генку по русскому обычаю вымыли, напоили-накормили «чем Бог послал» и уложили спать, отложив дальнейшие расспросы на следующий день.
Спать Генку положили вместе с Меркуловым-первым, которому это не очень понравилось. Но со временем он привык.
Генка спал долго и поднялся с постели вместе с племянником, когда на печке успела высохнуть выстиранная с вечера и заново заштопанная одежда. Вообще, он все делал не спеша, как будто, не знал чем себя занять и хотел «убить» медленно тянувшееся время.
И рассказы его о жизни в Ростове были монотонными, изобиловавшими несущественными подробностями, от которых у Елизаветы Лукиничны начинали путаться мысли, а в душу лезть смутные подозрения, которыми она, однако, ни с кем не делилась.
Рассказывая тихим, без выражения голосом, Генка сидел неподвижно, наставив свои выпуклые, оловянного цвета глаза прямо в своего слушателя. Так ровно и тихо гудит вентилятор, который скоро перестаешь замечать.
У Генки был талант оставаться незаметным, быть настоящим человеком-невидимкой.
Когда ему пришлось поступить в школу, то, несмотря на заявленные им четырнадцать лет, его после проверки знаний отправили учиться в пятый класс.
На уроках он вел себя столь неприметно, что учителя забывали о его существовании и почти не вызывали отвечать к доске.
Контрольные и диктанты он счастливо списывал и, при том, что не старался и не любил ни одного предмета, в итоге получал за четверть неплохие отметки.
Единственным занятием, доставлявшим ему удовольствие, было слушать сказки: когда Александра приходила почитать
Меркулову-первому перед сном сказку из подаренной Коллонтай книги братьев Гримм, Генка заслушивался, часто забывая закрыть рот.
Очевидно, сказки производили на него большое впечатление: часто во сне он дрыгал ногами и дергал руками, мычал и скрипел зубами.
Так прошла зима.
Все изменила наступившая весна.
С каждым днем все жарче пригревавшее Солнце разбудило Генку, как будит впавшую в зимнюю спячку между оконных рам муху, ждущую удобного момента, чтобы вырваться, жужжа, на волю.
Вот тогда-то и развернулись во всю ширь Генкины способности.
Когда, масляно блестя, начали подсыхать пятачки земли на тротуарах, пустырях и во дворах, скопившаяся за два месяца весенней непогоды и непролазной грязи энергия детворы выплеснулась на эти импровизированные игровые площадки.
Игры начинались с самых незатейливых, которые не требовали много места.
С началом солнечных дней в карманах мальчиков можно было обнаружить увеличительные стекла разного размера и первоначального назначения, используемые для исследования горючести окружающего мира.
Когда первобытная страсть к добыванию огня была удовлетворена, наступал черед игры «в ножички» - демонстрации ловкости владения, а заодно возможность похвастать собственным перочинным ножиком - гордостью всякого настоящего мальчика.
Если ножа у мальчика не водилось и никто из одноклассников не желал поделиться своим, можно было заняться не менее уважаемым занятием – попробовать больше всех начекать носком ноги любой подходящий для этого предмет или присоединиться к играющим в «классы» - игре, также требующей хорошего глазомера и точного броска. На худой конец, можно было попрыгать с девочками через длинную скакалку или через отскочивший после броска в стену мяч.
И только потом, когда земля окончательно подсыхала, и передвигаться по ней можно было без галош, начинались «вышибалы», «чижик», лапта, штандр», «цепи-кованные», прятки, «казаки-разбойники», городки и, конечно, футбол.
Генка этими «детскими» играми не увлекался. Его стихией были «пристенок» и «расшибалочка», в которых среди сверстников ему не было равных. Причем, он признавал игру только на деньги.
Многие мальчики ходили у него в должниках.
Генка был суровым кредитором, требуя за не отданный вовремя долг оказания различных услуг. При этом он оставался верен своему тихому и ровному голосу, что производило больший эффект, чем, если бы он ругался или угрожал несостоятельному принципалу.
Очень скоро слава о Генкиных способностях распространилась за школьные пределы, и ему пришлось вступить в игру с опытными игроками.
Ему помогало его удивительное хладнокровие, и он часто выигрывал даже у взрослых парней. Но случались и проигрыши, однако, и тут надо отдать Генке должное: он никогда не доводил дело до полного разгрома, чем вызывал уважение у своих противников.
Если для отдачи долга ему не хватало собственной казны, он тайком брал деньги из сумки Александры, незаметно возвращая взятую сумму после первого выигрыша.
Однажды он не успел это сделать, и Александра хватилась недостачи.
К счастью для него, Генка вернулся с улицы домой вместе с Меркуловым-первым и, почуяв неладное, успел незаметно сунуть последний, оставленный «на разживу» двугривенный в карман штанишек ни о чем не подозревавшего племяша.
Когда Александра строго спросила у Генки – не он ли взял деньги из ее кошелька, тот, глазом не моргнув, спокойно глядя ей в глаза, ответил:
- Что вы, теть Саш! У меня ничего нет. Вот, глядите – мои карманы пустые. Это, наверное, Слава. Вы у него в карманах посмотрите.
Когда у Меркулова-первого нашлась злополучная монета, он совсем растерялся и молчал на все вопросы, готовый сам поверить, что это он каким-то образом незаметно для себя залез к маме в сумку и украл деньги.
Не возможно было описать его позор и горе. Пожалуй, только дядя Боря в тот день пожалел его. Но и тот под конец не удержался и спросил, зачем ему нужны были деньги?
Когда перед сном не пришли попрощаться ни мама, ни бабушка, и Меркулов-первый тихо и безутешно плакал в подушку, Генка, дав ему в затылок легкого «щелбана» и вплотную придвинувшись, шепотом успокоил:
- Не плачь. Я завтра отыграюсь, и мы все вернем. Скажем, что ты хотел купить матери .…новые чулки, она с дыркой ходит. А где деньги спрятал - позабыл. А мы вместе поискали и нашли. Вот увидишь, тогда они тебя простят….(шмыгнув носом) Если бы я сознался, меня бы из дому выгнали. А куда я пойду?
Генкина уверенность в себе, а главное – его ровный и тихий голос, с помощью которого он поразительно легко лишил власти самого Кольку Горяшкина – коновода всей местной шпаны, которой не могло ни быть на их рыночной улице, «хочешь, я  тебя на кусочки порву?», сделали его вожаком дерзкой шайки озорников, сделавшихся грозой для торговок и покупательниц с рынка.
Самое безобидное их занятие было - подстеречь женщин-колхозниц, приехавших в город для торговли и с вырученными деньгами отправившихся в лавки потребкооперации, находившиеся тут же, на рынке, покупать себе какую-нибудь обнову. Поскольку примерочных кабин в тесных лавках и в помине не было, женщинам, иногда вместе с дочерьми-подростками, приходилось примерять приглянувшийся наряд на воздухе, в закоулке между задней стеной магазина и щелистым забором, огораживающим рыночную территорию.
Как только «жертва» стягивала через голову старую одежонку, оставшись в «дезабелье», тут как тут появлялась Генкина компания и начинала изводить ее всякими едкими замечаниями и обидными словечками, доводя «жертву», в зависимости от ее темперамента, до последнего градуса смятения или бессильной ярости.
Торговки, постоянно торговавшие на рынке, люто ненавидели безобидного на первый взгляд «глисту» и «паскудыша» Генку, но безропотно откупались от него частью своего товара и даже деньгами, опасаясь, что в противном случае этот шкодник со своими дружками отвадит всех покупателей и порушит им налаженную торговлю, заявляя во всеуслышание: «тетенька, она молоко на колонке разбавила» или «тетя, эти помидоры опасные для вашего здоровья, они человеческим г..ном удобрялись», или так: «дяденька, вы эти яблоки не пробуйте, она на них плевала, а потом растирала, чтоб красивее были».
К досаде рыночных торговок не было никакой возможности официальными средствами дать решительный окорот, потерявшим совесть озорникам, чьи действия никак не ложились в определение «хулиганских»: «нецензурная брань, оскорбительное приставание к гражданам, порча и уничтожение имущества, угроза физического насилия» – и положить конец безнаказанному террору.
Оставалась надежда на Высшие силы, и торговки в своих ежевечерних молитвах непременно поминали Генку, прося воздать ему по заслугам.
В конце концов, они так докучили своими мольбами, что просимое свершилось, вернув им покой и прежний порядок.
Жиган Ржавый, носивший свою кличку за сплошь покрытое веснушками лицо, после досрочного возвращения с Беламорканала затосковал без дела и решил вернуться к привычному образу жизни.
Ржавому нужны были помощники.
Прогуливаясь по рынку, он присмотрелся к Генкиной компании и сразу оценил способности ее вожака.
Выбор был сделан – оставалось залучить птичку в расставленные силки.
Ржавый подошел к делу серьезно и побывал несколько раз на пустыре за развалинами паровой мельницы купца Вертяхина, где собирались главные игроки в «орлянку», внимательно наблюдая за Генкиной игрой.
Успех своего дела Ржавый решил обеспечить технически и материально.
На очередную игру против нечего не подозревавшего Генки был выставлен Август Тарантул – местный поэт, известный своими сатирическими одами атеистического содержания, чей игровой опыт вел счет от юношеских лет, проведенных в духовной семинарии под родительским именем Тимофей Гузнякин.
Август Тарантул получил от Ржавого значительный кредит и обещание щедрого ужина в коммерческом ресторане в случае одержания победы.
Бывший рукоположенный дьякон избрал дьявольскую тактику: ставя на кон незначительные суммы и все время проигрывая, он дал укрепиться в Генке уверенности в превосходстве над собой, а затем, мастерски сыграв азартного игрока, бросившегося отыгрываться, поставил на кон сумму, вдвое перекрывавшую ранее проигранное. И выиграл. Не дав сопернику опомниться, поставил еще раз и снова выиграл, доведя долг растерявшегося Генки до суммы, которую тот, при всем желании, уплатить был не в состоянии.
Позор готов был пасть на голову Генки – не уплатив долга, он навсегда лишался права участвовать в игре. Теперь он мог быть только зрителем. К тому же долг – есть долг: не можешь заплатить – придется отработать.
На Генкино счастье неожиданно нашелся добрый человек и внес за него проигранную сумму. Генкина честь была спасена. Человек этот, назвавшийся запросто Иваном, еще больше ему понравился своим отношением: равного к равному. Условились встретиться завтра на рынке.
Встретившись и угостив Генку пивом, Ржавый не стал ходить вокруг до около, сразу предложив «подломить» промторговскую лавку, торговавшую всяким барахлом: от мыла до отрезов текстиля.
Дело верное – дверь, предназначенная для покупателей, на ночь закрывалась тяжелым железным завесом и навесным замком, служебная же дверь, выходившая к забору, запиралась на внутреннюю щеколду, закрываемую и открываемую снаружи ключом, похожим на железный стержень с поперечными бороздками.
Пытаться проникнуть в лавку спереди нечего было и думать – рядом светит фонарь на столбе.
Зато сзади это можно сделать легче легкого: стоит только подлезть под деревянное крыльцо, чтобы оказаться под полом подсобного помещения лавки.
Половицы возле служебного входа совсем сгнили и продавцы, чтобы при ходьбе не провалиться, бросили поверх сгнившего пола пару досок.
Если из-под пола пробраться внутрь лавки, то открыть засов – плевое дело.
Надо только найти шустрого мальца, который бы смог пролезть в узкую щель между землей и приступком крыльца и разобрать гнилушки половых досок.
Генка, подумав минуту, спросил, на что он может рассчитывать в случае, если все будет сделано.
Ржавый пообещал, если дело выгорит, и будет взят товар, простить долг.
Генка, не колеблясь, дал согласие, они ударили по рукам и скоро обо всем договорились.
Здесь необходимо сделать небольшое отступление, чтобы описать сложившиеся к тому времени  взаимоотношения Меркулова-первого и Генки.
Во-первых, не следовало забывать о том, что Генка приходился Меркулову-первому, ни больше ни меньше, двоюродным дядей, и был вдвое старше его – разница в жизненном опыте громадная.
Во-вторых, необходимо учитывать страшную Генкину волю, сравнимую с тихоходным асфальтовым катком.
В-третьих, длинные зимние вечера с гулом тяги в колосниках жарко пылающей печи и делимая на двоих постель, когда даже ночные вылазки «по нужде» к помойному ведру они совершали вместе, очень сблизили Меркулова-первого с Генкой.
И скандальная пропажа денег давно была прощена и забылась – Генка сдержал свое обещание: на следующий день пара новых фильдекосовых чулок вместе со сдачей и все разъяснивший Генкин рассказ полностью реабилитировали Меркулова-первого.
По совокупности вышеукзанных причин, когда, наконец, пришла весна, Меркулов-первый не вернулся к своей королеве, чему Александра было только рада.
Вот почему, давая согласие Ржавому, Генка уже точно знал, кто ему поможет проникнуть в магазин через служебный вход.
Поскольку план преступления в общих чертах нам уже известен, то остановимся лишь на некоторых подробностях его осуществления.
Когда на сумеречном, прозрачном небосводе зажглись первые, самые нетерпеливые звездочки, а теплый воздух наполнился басовитым жужжанием майских жуков, от Генки, никуда не отлучавшегося в этот вечер с рыночной улицы, поступило неожиданное предложение: сыграть на последок в прятки. Непосвященные в Генкин план мальчики начали было возражать, что скоро станет темно, а ночью никто в прятки не играет, но, получив в свой адрес «трусишка-зайка серенький», нехотя, согласились, уговорившись не прятаться в сарайках, которые с наступлением темноты вызывали даже у самых смелых пацанов определенную опаску.
«Водить» выпало Кольке Горяшкину, который на этот раз не стал, как всегда бывало в подобных случаях, отчаянно спорить и, на удивление, безропотно принял Генкино предложение считать до ста, давая этим возможность спрятаться в такие укромные места, где и «днем с огнем» не сыскать.
Генка, держа Меркулова-первого за руку, подбежал к рыночному забору, раздвинул в стороны доски, висевшие на одном гвозде, и, очутившись за забором, не давая опомниться, с жаром зашептал:
- Сейчас мы с тобой спрячемся, век нас искать будут – не найдут. Лезь скорей в эту дырку. Ты не бойся, что там темно. У меня спички есть. Я тебе посвечу. Лезь прямо. Пролез? Над головой пощупай. Там доски шатаются. Ну, что – шатаются? Пихай их в сторону и лезь наверх. Что ты там копаешься. Колька уже начал искать. Услышит, как ты возишься, и «застукает» нас….Ну, как ты? Вылез? Теперь осталось совсем немного. На двери щупай руками засов. Там железная шишечка на конце. Нащупал? Молодец. Теперь сдвигай его в бок. Чего ты хнычешь? Не сдвигается. Постараешься – так сдвинется. Тебе, вон, сколько каши по утрам достается, а ты обыкновенную железку сдвинуть с места не можешь. Тогда толкай в другую сторону. Не дрейфь, я рядом. Жми изо всех сил. Давай, поднатужься. Колька в нашу сторону смотрит…Ну, вот, а ты хныкал. Все и получилось. Ай, да Славка! Молодец!
Генка негромко свистнул. Лучше бы он этого не делал. Конечно, Колька Горяшкин был тут как тут. А с ним и другие мальчишки, которых он «застукал» раньше. И все полезли в коронюшку, которую он, Славка, открыл с такими трудностями. И что самое обидное - его с собой не взяли. Вот всегда так с маленькими нечестно поступают. Генка через минуту вышел к Меркулову-первому, сунул ему в руку мятый пряник и наказал: «если кого увидишь – кричи» и снова исчез.
То ли Генкин свист был услышан не только Колькой-«водилой», то ли слух о «секретных прятках» разлетелся раньше времени и долетел до кого следует.
Так или иначе, Меркулов-первый неожиданно близко увидел двух взрослых людей, бесшумно, но быстро шедших прямо к нему.
Он растерялся: Генка ничего не сказал о том, что именно он должен кричать.
Пока он медлил, сильные руки подхватили его и крепко прижали к теплому и пахнущему потом телу, а тихий голос быстро и убедительно зашептал, дыша табачным запахом:
- Тихо, малец. Не бойся. Я тоже с вами хочу поиграть. Примешь меня в игру? Тебя как зовут? Слава? Хорошее имя.
Пока дядька занимал Меркулова-первого разговорами, подошли еще другие дядьки и окружили служебный выход двойным кольцом. А потом сразу зажгли электрические фонарики.
Меркулов-первый такого еще никогда не видел….и не слышал. Внутри лавки после наступившей секундной «мертвой» тишины раздались звуки, которые, пожалуй, можно воспроизвести если в железную бочку упрятать десятка два котов и начать что есть силы дубасить по бокам бочки палками.
Трое в белой милицейской форме с фонарями и наганами в руках вошли в лавку. Загорелся электрический свет, и разом все стихло.
«Туки-туки Генка. Туки-туки, Колька. Кто не скоронился – я не виноват».
По одному из лавки стали выходить «застуканные» мальчишки, тут же попадая в руки милиционеров, которые вели их к воротам, возле которых арестованных поджидал «воронок». Чуть поодаль от автозака уже собралась толпа из обитателей улицы, прознавших о происшествии.
Арестованные давно имели славу «отпетой» шпаны, поэтому их арест не вызвал у собравшейся толпы жалости. Однако, появление Меркулова-первого на руках у милиционера было встречено протестами.
- Эй, куда вы мальчонку забираете?! Разве он понимает, что делает? Отдайте родителям. Пусть они его наказывают. Дать ему хорошего ремня - и хватит с него.
На это был получен вежливый ответ человека в серой рубашке «навыпуск», подпоясанной тонким, наборным ремешком, и в белом холщовом картузе.
- Не волнуйтесь, граждане. Ничего с мальцом не случится. Мы только возьмем у него показания и отпустим. Передайте его родителям, чтобы пришли прямо сейчас в отделение на Халтурина. Мне самому охота на них поглядеть.
В отделении милиции, размещавшемся в двух кварталах от Рыночной улицы, Меркулова-первого допрашивали отдельно от остальных задержанных.
Допрашивал тот самый дядька в серой рубашке – главный опер. Расспрашивал обо всем, проявляя большой интерес к ребячьей жизни: как проводят время, часто ли играют в пряталки на рынке, кто у них считается за главного. Меркулов-первый с гордостью объявил главным Генку, который в случае чего может любому дать джитсу, за что его боится даже Колька Горяшкин. Дядька в серой рубашке заинтересовался непонятной «джитсой», пока не догадался, что речь идет о боевом искусстве японских самураев – «джиу-джитсу». Узнав о Генкином увлечении игрой в «расшибалочку», он что-то пометил на лежащем перед ним листе бумаги и, позвав из-за двери дежурного милиционера, спросил – пришли ли родители мальчика. Получив подтверждение, велел пригласить их зайти в кабинет.
Предложив Александре и сопровождавшему ее дяде Боре присесть на деревянную лавку напротив своего стола, он принялся стыдить их за плохой догляд за сыном.
- Мальчонка неплохой, это сразу видно, а вот, поди ж ты, связался со шпаной. Родители, видать, считают, что воспитанием их сына должна заниматься Советская власть, а они для этого – занятые люди. Конечно, у Советской власти достаточно сил и средств, чтобы выковать из любого материала настоящего советского человека и дать ему путевку в честную трудовую жизнь. Только и Советская власть имеет право спросить с таких безответственных родителей, они же – несознательные граждане и саботажники генеральной линии, направленной на беспощадное и полное искоренение позорного наследства, доставшегося нам от царского режима. Хоть обои вы, видать, культурные люди, но воспитание сына пустили на самотек, едва не доведя дела до беды. На этот раз забирайте своего пацана и хорошенько подумайте над случившимся, чтобы в другой раз не лить «крокодиловых» слез, если еще раз повторится подобное. Слезами горю не поможешь, гражданка…Смирнов, приведи мальчонку.
Назад шли по темным улицам, от одного светлого пятна, лежащего под каждым фонарным столбом, до другого.
Александра и дядя Боря вели Меркулова-первого, держа с двух сторон за руки, и напряженно молчали.
Так растет напряжение в электрическом поле между землей и облаками, чтобы в какой-то момент создать электрический разряд, сверкнуть молнией и прокатиться громом.
Александра не выдержала первой.
- Дождалась – веду сына из милиции…Малолетнего преступника. Хорошее начало, что будет потом?
- Пожалуйста, не нагнетай раньше времени обстановку. Ты сама прекрасно знаешь, что он оказался в этой компании случайно.
- А деньги украл, тоже случайно? – поспешила напомнить злопамятная Александра.
- С кем не бывает? Он же еще маленький, многого не понимает. Из-за одного случая сразу записывать в воры – это, знаешь ли…Даже милиционер сказал, что Славка – нормальный, хороший парень.
- Ты потому так спокойно об этом говоришь, что это не твой сын. Прийти, побаловать: «Славик, хочешь саблю?» На! «Славик, хочешь на лошадке покататься?» Садись. «Славик, хочешь, смастерим змея?» Сию минуту. Это нам легко!
Александре, как всякой женщине, естественно и легко давался переход с одной обсуждаемой проблемы на другую, в данный момент для нее – более значимую.
Следует учитывать, что женщина, из-за особенностей своей психологии подобна айсбергу, скрывающему под водой девяносто процентов своей массы: высказывая претензии по кокретной причине, она при этом подразумевает весь припасенный список претензий, что придает ее словам неожиданную и необъяснимую для оппонента эмоциональность.
Для мужчины, всегда в своих рассуждениях придерживающегося очевидной причинно-следственной связи, такое поведение кажется неожиданным и провокационным. С опытом он, возможно, поймет, что доказать что-либо в споре с женщиной, опираясь на логику, бессмысленно и чревато неприятностями.
- Ну, знаешь! Я, кажется, не давал повода, чтобы со мной говорили таким тоном.
Своим сухим ответом Борис Никритин давал понять, что догадывается о тайном смысле упреков Александры, но не заинтересован в обсуждении их отношений, поскольку в данный момент все в жизни его полностью устраивало.
Но это не устраивало Александру, готовой ради выяснения отношений идти вплоть до их разрушения.
- А ты можешь вообще перестать к нам ходить. Ты теперь – человек занятой. Тебе за молодыми поспевать надо.
- К чему ты это говоришь? Ты рассориться хочешь?
- Нашел чем напугать…Можешь за нас не переживать. Сами справимся.
- Как тебе угодно.
- Вот и хорошо.
Так гордая Александра провела разделительную черту между собой и своим старым другом и верным рыцарем.
Черта эта будет перейдена один-единственный раз, когда на склоне лет к Александре, разыскав ее на даче, снятой на лето в деревне на берегу Волги, приедет Борис Никритин с последним, прощальным визитом, и они долго будут ходить по высокому волжскому берегу, делясь дорогими для обоих воспоминаниями, а возле них будет бегать и прыгать пятилетний внук Александры – Меркулов-младший, очень похожий на своего отца. Перед посадкой на рейсовый пароходик, увозивший его в город, чтобы затем продолжить путь в маленький городок Саверн, затерянный в заповедных лесах Вогезов, в десятиметровую комнату в дешевом пансионе, ставшую ему последним приютом, французский гражданин и кавалер Никритин на прощанье поцелует Александре руку, а она его, в знак полного и окончательного примирения, – в серебристые и сильно поредевшие волосы.
Но тогда, несмотря на случившийся разлад в отношениях с Александрой, это событие никоим образом не отразилось на остававшихся по-прежнему близкими отношениях Никритина с Меркуловым-первым, а Александра делала вид, что этого не замечает.
Июнь был в своем начале. В младших и средних классах закончились переходные экзамены. Пионерские лагеря готовились принять первую смену каникуляров. Все дворы на короткое время были полны освободившейся от школы детворы. Высокие детские голоса, звонкие удары мяча, заливистый свист «голубятников», «пулеметный» треск трещоток, топот «чапаевской конницы», смех и споры носились в воздухе, не признавая калиток, ворот и заборов, с раннего утра и до позднего вечера.
В этой беспорядочной и веселой суматохе не принимал участие Меркулов-первый, подвергнутый строгому перевоспитанию.
На следующий день после описанной выше истории Александра взяла Меркулова-первого с собой на службу, что было не совсем удобно, так как Александра только-только поменяла место службы, работая теперь в той самой конторе «Заготзерно», некогда располагавшейся в доме, принадлежавшем ее деду, в котором она сама прожила четыре года, как ей теперь представлялось – лучших в ее жизни.
С потерей города своего губернского статуса произошло массовое переселение контор и учреждений с насиженных мест на новые – попроще: с центральных улиц – на боковые.
Общим центробежным движением контору «Заготзерно» вынесло в мещанскую тишину Пятницкой улицы, в вместительный двухэтажный деревянный дом с широким двором, старым яблоневым садом и хозяйственными пристройками.
На обоих этажах дома работали конторские служащие, обеспечивающие строгий учет каждого килограмма доставленного в город зерна и дальнейшее распределение его согласно утвержденным требованиям-нарядам. С открытием движения по железнодорожному мосту через Волгу работы в конторе заметно прибавилось, что и поспособствовало превращению Александры из скромного библиотекаря в авантажного бухгалтера.
В длинной, перегороженной шкафами и заставленной столами комнате, расположенной на первом этаже конторы, Александре был выделен видавший виды рабочий стол, по левую руку от которого, на стене висело, на первый взгляд, самое обыкновенное, засиженное мухами зеркало. Но стоило присмотреться к нему внимательнее, и становилось яснее ясного, что это зеркало обладало странным свойством - показывать все с оборотной стороны. Если, скажем, любому входящему в помещение посетителю или начальству представлялась картина усердно трудившихся совслужащих, то взглянув в зеркало, можно было, к своему удивлению, обнаружить, что в то же самое время эти усердные работники, как ни в чем не бывало, что-то вязали на спицах, читали газеты, разгадывали ребусы или переписывали на бумажку новый рецепт картофельной кулебяки.
Конечно, все это делалось тайно, под прикрытием столов и с самым деловым видом.
Впрочем, к только что поступившей в контору Александре это не имело отношения. Входя в курс своих новых обязанностей, ей приходилось усердно трудиться. К тому же, некоторые коллеги, воспользовавшись обычной робостью нового работника, постарались спихнуть на нее часть своих обязанностей.
Рабочий стол Александры был завален канцелярскими папками, постоянно пребывавшими в «интересном положении» и на этом основании претендовавшими на все пространство стола, чему препятствовали узкий и длинный фанерный ящик картотеки, заполненный пронумерованными, исписанными буквами и цифрами картонными карточками, и конторский щеголь – арифмометр с молодецки отставленной вбок блестящей, никелированной ручкой.
Сбоку, на вбитом в тумбу стола гвозде висели отправленные на заслуженный отдых деревянные счеты. Счеты были почтенного возраста, но при этом держались бодро – еще бы, ведь, им доверяли проверять работу вертопраха-арифмометра, допускавшего, несмотря на свое исключительное самомнение, неожиданные оплошности при составлении важных отчетов.
Приведя Меркулова-первого на службу, Александра, сдвинув, насколько это было возможно, канцелярские папки, распираемые важностью хранимых в них приказов, распоряжений, инструкций, ордеров и всяческих форм строгой и малой отчетности, усадила его на краю стола, дала лист бумаги с перечеркнутыми записями на обратной стороне, карандаш и наказала сидеть смирно и рисовать.
Но как только пароход с полагающимися ему трубой и дымом, и волны - слишком большие для сильно мелеющей в межень Волги - были нарисованы, сидеть смирно не стало никакой возможности: ноги сами начали стукать носами ботинок в деревянный бок стола, пальцы потянулись к круглым костяшкам счетов; одно неосторожное движение – счеты с грохотом упали на пол.
Получив замечание от коллег за шум, производимый ее сыном, Александра выпустила Меркулова-первого во двор, строго наказав ему никуда не отлучаться.
На дворе, демонстрируя полное отсутствие желания двигаться с места, меланхолично стояла пожилая кобыла Ласточка, запряженная в старую, когда-то форсистую бричку на железном ходу. На своем рабочем месте, откинувшись на спинку сидения и укрыв лицо потрепанной соломенной шляпой, дремал кучер дядя Петя.
В тени, под бричкой, составляя компанию Ласточке и дяде Пете, лежала кудлатая, черная, с желтой маской на морде псина по кличке Барсик – большой хитрюга и попрошайка, не имевший часов, но всегда безошибочно угадывавший приближение обеденного перерыва по начинавшемуся в конторе оживлению – наивернейшему признаку скорого появления во дворе людей с единственным намерением: поделиться содержимым свертков и пакетов, соблазнительно пахнущих домашней снедью, с ним, Барсиком, считавшим такой порядок высоконравственным и справедливым.
Ради удовлетворения своей гастрономической слабости Барсик был готов выполнять любые команды: «дать лапу», «подать голос», поднявшись на задние лапы, кружиться в вальсе вслед за висящим на прозрачной шкурке ломтике ароматнейшей полукопченой «краковской» колбасы, ловить на лету подброшенную вверх золотистую шкурку окорока.
Из этого можно было сделать вывод, что работники конторы «Заготзерно», в отличии от прежних сослуживцев Александры, любили вкусно поесть и предавались этому удовольствию со знанием дела.
Выглянув через какое-то время во двор, Александра не нашла в нем ни Меркулова-первого, ни Ласточки, ни брички, ни дяди Пети. Только Барсик продолжал валяться на прежнем месте в ожидании "адмиральского часа". Но будить его командой «ищи!» - было бессмысленно: испорченный холуйскими привычками, он не был способен найти даже зарытую им самим «про запас» куриную ножку с мягкими хрящиками и волокнами белого, нежного мяса.
Александра пережила несколько неприятных минут, прежде чем ей удалось выяснить, что ее сын был зачислен дядей Петей в экипаж служебной колесницы, отправленной распоряжением управляющего с депешей на телеграф.
Пришлось Александре, сообразуясь с обстоятельствами, отдать Меркулова-первого на поруки бабушке Елизавете Лукиничне, предупредив, чтобы та была с внуком построже, иначе он забудет, что наказан.
Последующие две недели Меркулов-первый провел дома, помогая бабушке Елизавете Лукиничне в огороде.
И хотя ему было запрещено отлучаться со двора, сам факт наказания им, действительно, был совершенно забыт: копошась под присмотром бабушки в грядках с подрастающей зеленью, он чувствовал ее заботу и неподдельную любовь к себе, и сам отвечал не меньшей любовью и привязанностью.
Бабушка, дядя Боря, соседская собака Орел, молочница тетя Нюра, прозорливо винившая во всем произошедшем с ним Генку, и, конечно, Влада Ильина остались его преданными друзьями.
А что нужно человеку в трудную минуту, как ни бескорыстная любовь и поддержка близких.
Одна только кошка шипела на Меркулова-первого, догадываясь, что ее кроха-сын – дымчатый, с матросскими полосками котенок, единственный, оставленный из приплода – из-за собственного легкомыслия в скором времени станет товарищем игр гадкого мальчишки, поведение которого никогда не внушало ей доверия.
Генка, после того, как все арестованные заодно с ним пацаны указали на него как на зачинщика, получил за посягательство на социалистическую собственность три года исправительной колонии для малолетних преступников, откуда вышел профессиональным вором.
К тому времени Меркулов-первый уже закончит первый класс, будучи отданным в школу не восьми, как полагалось, а семи с небольшой прибавкой лет от роду.
Но об этом будет другая история.

Продолжение следует