Глава 6
Как сидел: оно отдельна история, потому - в сторону,- старик резко, точно топором рассек воздух ребром ладони,-
- А токмо недолго сядел. Амнистия для нас, фронтовиков в те времяна, одна за другой. А я не хухры тоби в дых, я ордяна имею!...
Чуток только и отсядел, да домой, восвояси. Напярво: оно, конечно, к матери. Чтоб знала, что жив, что забяру. Сказал ей как есть. Плакала, ругала. Самогонки в дорогу не дала. «иди,-грит,- окаянный, Ну тей, а то глядишь, ишо куды попадешь…»
А жану-то к ногтю, гниду. Вся высохла, точно плеть. Глазенками так и буравит, так и буравит, у-у, стерва.
- Грю, зазря осудили!! Попутали!
Не верить. Вся ссучилась, подобралась, губы в ниточку.
- Мать привязу. К матери ходил. Стара ужо. Вот привязу- бушь обихаживать. И токмо пикни мне, сука, удавлю, стерву.
Шлепнул кулаком по столу, и ушел на сеновал.
Глава 7
На том и зажили. С колхозу я ушел, хотя и работящ. А ужо косят глазами-то, за спиной шепчуца, дескать, убивец. А я за свое отсидел! Да и не нарочно ить, по нячайности, знам дело. Однако ушел. Чаво уж таперя, каль в спину тычуть, мать иху…
Ушел в завод. От дома оно, конечно, далече, километров шесть-семь, да все спокойнее…. Коров по утру гонять, и я, в аккурат, в работу иду. Ране пятухов. Обратно - затемно. По перву: кажный день молотил. Опосля, где с мужиками выпью, где баньку поправить подряжусь, да там и заночую. А утром, подишь ты, и работа рядом…
А дома? Како рожна? Жана - стерва, в сторону мою не глядить, стороница. А как отвярнуся, чую, спину-то глазками буравит, что шилой. Дочек совсем от отца отвадила. Старшие рыло воротят, младшенькую ажник за спину прячет, как от лешака. А та вся в мяня. И на мордашку, и так, гонориста… Мого характеру…
За нее и хожу. А тоб плюнул, да растерел. Накой мне жана, хуже собаки. Токмо деньги хвать, да в чулан шасть. А потом опять спину глазюками сверлит. Сверлит и молчит. У-у, сука…
Вот так вота и жили. Оно, к слову сказать, не хужее людей жили: старшой свадьбу сыграли и середня, что тоби булка о дрожжах - на подходе. Сколь ишо времени- то прошло - уж и не упомню, кады опять бяда, отворяй ворота…
Как - то, в заводе, засяделси с мужиками по зарплате. Слово за слово, да под пярвачек, не заметили, как завечерело. Мужики по хатам навострилися, а я в каптерке прилег.
Вечер тихай. Дай, думаю, выйду, чуток охолону, покемарю на завалинке. А тут вижу, Варенька. Девчушка соседска, лет с десяти. Ласкова, улыбчива. Жила неподалеку, потому как кажный день видал ее раз по пяти. Щечки, что ниточками подернутыя - с ямочками. Приветлива така, завсягда поздоровкаица.
« Здрасть, дядь Ягор, как здоровице?»- очень ласкова, да улыбчива. Махонька. А вот подишь ты, королевна! Я ей завсягда, то кусок сахару, то конфетку в кармане дяржу. Своим не дам, ей снясу…
А тут гляди-ка, завечерело, ей спать да спать ужо, а она тут как тут: «Здрасть, дядь Ягор, как здоровице?»
И ну мяня, спьяну, что бес оговорил. Хвать ее да в коморку. А она легонька, точно перышко. А как опомнился, ажник отрязвел враз. Чаво наделал? Чаво наделал? И отпустить – то ее боязно, ить скажет матке-то. Мужики в заводе узнають, забьють до смерти. Вот бяда-то, бяда! Чаво делать? Покамест тямно, связал ее покрепче, да за околицу. Овраги у нас там, недолече. Глухи мяста, темныя.
Овраги я знал энти. Кажный день мимо хаживал с дяревни в завод, да обратно. Глыбкие, ажник смотреть боязно вниз, да и длинючи, края не вядать. Всяко про них в народе сказывали, что и лешака видывали, и вядьмаку, да все бряхали. Вядать, со страху. Я- то ужо знаю, хаживал. Да токмо народ наш темнай, дяревенскай. Туды - ни-ни. От гряха, да подале…
Вот и побег я до них со своей ношей легонькой. Думаю, стукну, да и не найдут ни в жисть. Развязал, да жалко стало. Махонька така, тельца беленько, точно ягодка. Думаю, уж еже чаво, завсягда успею. А каль Бог послал, да так ужо, яго воля… А кто сюды сунеца?
Кавыркалси с ней до тех пор, как святать затеялось. Потом за провизией в завод, а ее привязал крепко, да сушняком привалил. В заводе больным сказалси, а сам в обратку бягом. Так и приноровилси. Шалашик соорудил. Ветвями забросал: сверьху - то, оно не вядать…
Три нядели с ней жил тама. В завод иду - привяжу, обратно, знамо к ней. А она в угол забьеца, как зверек, да плачет…
Прикипел я к ней по полной на то серьезности. Ужо и мысли другие допустил: жана - стерва, брошу. Мать забяру, да Варюху, и отселе подале. Нову жисть зачну. Все прикинул, как да чаво… А ее ужо и искать то бросили. Три дни, попервой, походили, покричали, да опосля бабы поголосили, как след. С тем и стихли…
Все я подрешил. Осталось Варюху отмягчить. Кой че смянял. Бусы ей у здешняго мастера приглядел, будь они неладны… Да с яго бабой сговорилси, подешевши. Красивы, из можжевельника… Кажна бусина точена, да с резьбой. А как помянял, так до вечера- то не удержалси. В овраг воротилси, дабы бусы, значица, своей Варьке казать. Думаю, оттает, а то ай. Хыть махонька, да все ж баба: они любют всяко тако.
А Вареньки- то, и нет. Привязал, вядать слабо,- убегла. И как жа я, дурень окаянный, оплошал. Зарычал, что ранятый, да за ней вдогонок. Но Бог, он все видит. Правы люди, он шельму - то метит. Ногу она подвярнула, бесова дочь. А то б не догнал… Вижу, лезет по склону, а ногу, знамо, волоком. Тут-то и догнал ее. За волосы схватил. Обидно мне стало, я ей бусы, а она, воно как! Така злоба накатила, ажник глотку свяло.
Не знаю, уж как бил, да токмо недолго. Помярла она, горемышна… Молча… Даже ни раз не крикнула… Тады токмо и понял, что нет мне милей. Вся жисть моя здеся, передо мной ляжить. Упал на колени, что зверь ранетый… Ночью очнулси…
Вынул бусы, надел… Оттащил в шалаш, да ветками забросал… Кто сюды сунеца. Кому охота.
До самой зимы ходил туды, все свыкнуть не мог, что нет ее боле, травинки моей, так прикипела…