Лидия Кобеляцкая
СТРЕЛА ГРОМОВАЯ
Однажды мой отец и я, в ожидании парома, на переправе из села Доможирова в село Сермаксы (Олонецкой губ.), стояли на пристани реки Свири.
Был жаркий июльский день. Застывший, без малейшего движения, воздух, несмотря на свежесть от реки - был тяжёл и душен. Полуденное серо-синее небо было почти безоблачно, и лишь в южной части, где с горизонтом сливалась тёмная полоса леса, громоздились большие, рыхлые, похожие на клубы дыма, светло-золотистые купы облаков.
На пристани собралось довольно много крестьян и крестьянок с узлами, тюками, кошёлками и плетёными корзинами разных величин.
Их загорелые лица были покрыты крупными каплями пота, который мужики вытирали рукавами ситцевых рубах, а бабы концами пёстрых головных платков.
Видимо, некоторые пришли давно и издалека. В изнеможении от жары, лежали они на широких деревянных досках пристани рядом со своими поклажами, прикрываясь кто чем мог от нестерпимо палящих лучей солнца.
Один из молодых парней с красным, как ошпаренным, обожжённым солнцем лицом, не выдержал. Он вскочил, и, встряхнув мокрыми, прилипшими ко лбу, густыми светлыми волосами, закричал сильным, но охрипшим голосом, приложив руки рупором ко рту:
- Го-Го-Го! Подавай паром... Что, земляки, заснули што ли? Пошевеливайтесь ... мы сопрели от жары-то... Угробить всех што ли взялись?
- Пошто орёшь, Сенька, глотку зря дерёшь?.. Тебя с ихнего берега не услышать... Нутро зря тужишь! Аль не грамотен? Вишь, сказано на доске, что прибита к столбу: «Паром ходит кажинные два часа»... Чай, сам видел, что он привалил к пристани, когда мы пришли - значит, сиди, жди, - оборвал крикуна другой, растянувшийся на досках во весь свой богатырский рост, парень.
- Тебе хорошо, Митька, ты сухой горох в мешке несёшь, а у меня полна корзина яиц... Так от эфтого-то пекла в круток спекутся... Что я тогда буду делать? Тётка Аграфена за них гроша не даст... Она и так яйцо на свечку просвещивает... Чтобы болтуна не оказалось. Намедни с десяток с корзины повыбросила: «Знать ты ловкач, парняга, - выкорила меня, - из-под нахохленной наседки яйца насиженные вытащил - деньгу зря получать хочешь?». Из-под наседки, аль нет яйца-то, кто их зна, а мне убыль!
- А ты, сынок, - обратилась к Сеньке сморщенная, как старый подосиновик, старуха, - под пристань-то, под сваи поклажу снеси… Там от водицы прохладно ей буде... Да песочку сырого прибрежного набери, и положи на яйца-то - вот они и простынут.
- Спасибо, кума, за совет, - ответил Сенька, - и впрямь так ладно.
Забрав большую плетёную корзину с яйцами, он стал осторожно спускаться по шатким ступенькам под сваи.
- Митька! Ходь сюды, здесь во как хорошо! - крикнул он через несколько минут приятелю. - Лезь ко мне, веселее буде... Эх, жаль, гармошки не припас, потешили бы православных...
Мне было очень тяжело стоять под палящими лучами солнца, и невыносимо больно глазам от сверкающей золотыми всплесками поверхности Свири. Я старалась крепко зажмурить глаза, опустить до самого носа край моей соломенной шляпы, но тогда солнце жгло мне шею и затылок.
- Я вижу, Лида, твоя шляпа плохо защищает тебя от жары, - заботливо и ласково, заметив мои усилия, сказал мне отец. - Пойдём и мы укрыться от неё.
- Под сваи? - со страхом спросила я. - Нет, нет, папочка, я ни за что не пойду туда.
Сваи под пристанью представлялись моему детскому воображению чем-то ужасным... Тёмным, сырым местом, где сидят жабы, пауки и копошатся чёрные речные раки, с огромными цепкими клещами, которые впиваются в тела утопленников. Я слышала рассказ нашей кухарки няне Марфуше про утонувшего рыбака, труп которого нашли под этими сваями...
- О, нет, детка, не под сваи - мы пойдём вот под те деревья. - Отец указал мне на группу деревьев, растущих на откосе крутого берега Свири, на довольно большом расстоянии от пристани.
- Вот дождичек, как вспрыснет всех нас - так и ладно будет, - прошамкал, плетясь рядом с нами, ветхий старик, набрасывая на голову, на свой картуз, ещё и весь в заплатах изношенный зипун. - Люд людской всегда на Бога ропщет, из века вековечного... То, гляди, ему жарко, то ему холодно... то дождь льёт, то, вишь, засуха - и то и другое ему не ладно... Не видят благодать Божию, разлитую по земле-то... Солнце - кормилец наш... от него и свет и тепло... и зёрна ростки пускают. Что без него люд земной делал бы?.. Гляди, как кроты подземные слепцами родились бы... А что жарко - так прикройся, а то спрячь себя под тень иную, вот и ладно будет... На то и тень всяко сущее от себя отбрасывает... Нетерпелив народ стал - уйму на него нет! Божью солнцу указку хотят делать!
Мы неторопливо дошли до деревьев и сели на бревно, под тень большого раскидистого клёна; к нам присоединился и шамкающий старик.
В тени было хорошо и можно было любоваться золотой ширью реки, на берегу которой бегали и развились, плескаясь на отмели, голые загорелые крестьянские ребятишки.
Сквозь узор листьев просвечивало синее стекло неба, ласточки и стрижи, ловя мошек, бесшумно рассекали воздух широкими взмахами длинных крыльев, а маленькие белые, словно перламутровые, мотыльки кружились над нашими головами. Утомлённая жарой и убаюканная тихим шелестом листьев, я задремала, прислонив голову к плечу отца.
Очнулась я от разговора и сначала не отдавала себе отчёта, где я - почему сижу на бревне... Тот же шамкающий старик показывал рукой на небо...
- Тучка-то, тучка какая идёт... Гляди-ко, Ваше благородие, почай, скоро и гром грянет... Надо идти... паром скоро подадут. Вишь, на том берегу народ чернеет... Я ужо поплетусь, а то как попрут гуртом, так и места не будет старику... а там, в Сермаксы, там Панька-внучка моя сердешная - за мной, за стариком-то, на телеге прибуде... Она - рослая, меня в обиду не дадет!
Посмотрела и я на небо. Облака, которые мы видели, пока стояли на пристани, превратились в тёмно-лиловую тучу с ярко-оранжевыми краями. Она медленно надвигалась с южной стороны.
Отец в бинокль, висевший у него на плече, посмотрел на противоположный берег реки и сказал мне:
- Паром ещё стоит, но народ уже вошёл на него, значит болт с входа снят, и он скоро двинется. Пойдём, детка, потихоньку.
Он взял меня за руку, и мы осторожно спустились с откоса к пристани.
Туча всё более охватывала синее небо, и скоро её край заслонил солнце. Внезапно померкли краски, всё стало сумрачно-серым и тусклым. Возникла полная тишина. Казалось, природа насторожилась в ожидании чего-то неизбежного. Петух из села испуганно запел, зовя свою наседку с цыплятами под прикрытие. И это ку-ку-ре-ку рассекало тяжёлый, душно-жаркий воздух.
Пронёсся порыв ветра, подняв большие столбы пыли. Снова всё стихло. Участившиеся порывы ветра превратились в вихрь, кружа и поднимая в воздух не только пыль, но и сухую траву, листья, клочки бумаг. Чёрно-фиолетовая туча покрыла небо... Нависший над землёй покров стал раздираться зигзагами и полосами сине-белого пламени, чертившими огненные реки на тёмно-загадочной небесной карте.
Промежутки между ними и всё более и более сильными раскатами грома становились всё меньше. Крупные, ещё редкие, капли дождя забили по доскам пристани... В это время паром, перегруженный людьми, отошёл с противоположного берега.
- Только бы буря не захватила на реке, а то ахти, сколько народу собралось, крутильщикам парома-то трудненько будет справиться с волнами. На беду и ветер насупротив, - говорил очутившийся снова около нас шамкающий старик, снимая с головы зипун и натягивая его на свои тощие плечи. Он ещё что-то хотел сказать и уже открыл было рот, как вдруг его внимание, как и всех остальных, было привлечено быстро спускающейся с крутого откоса, в облаках крутящейся пыли, высокой фигурой босого старика с длинным посохом в руке. Его борода и длинные густые седые волосы обнажённой головы развевались по воздуху, ворот широкой, доходящей до колен, белой рубахи был открыт, и на груди виднелись на толстой цепи небольшая медная икона и много образков. Через плечо у него была перекинута котомка, а к широкому кожаному ремню пояса прикреплена какая-то кружка.
- Гляди-ко, Ваше благородие, кто пришёл! С полгода его уже не видели, думали, Богу душу отдал где-нибудь в скитаниях-то своих... Знаешь, кто это?
Отец отрицательно покачал головой, со вниманием глядя на входящего по сходням старика, с измождённым лицом.
- Эфто странник будет - человек Божий, бездомный, по городам, деревням и сёлам ходит - на построение Храма Божьего лепту собирает, в кружку, что на ремне привязана.
Когда странник вошёл на пристань, все насторожились и пропустили его вперёд. Заскорузлые крестьянские руки стали раскрывать, кто большие, засаленные, тёмной кожи кошельки, кто кисеты, кто просто развязывать узлы платков, где были спрятаны у них трудовые рубли, полтинники и медяки. Выбрав нужную монету, опускали её в кружку странника.
Отец тоже достал кошелёк.
- Папочка, я сама хочу положить на храм Божий, - прошептала я.
Отец ласково улыбнулся и положил мне в руку несколько серебряных монет. Я робко подошла к старику-страннику и с невольным трепетом опустила деньги в узкую щель кружки. По мне скользнул, из-под густых нависших бровей, далёкий взгляд его больших серых глаз…
Сколько лет промчалось - а вот не могу забыть, ни этого взгляда, ни иконы, ни множества образков, висевших на этой тощей жилистой коричнево-пергаментной шее, ни выражения его скуластого лица, носящего печать - не утомления и усталости, а полного безразличия ко всему происходящему вокруг.
Когда паром подошёл к пристани, с неба уже лились потоки воды. Сильные порывы ветра и поднявшиеся волны мешали движению парома, и он накренялся то на одну, то на другую сторону. К этому же он глубже обыкновенного сидел в воде, так как был сильно перегружен, и всплески волн то разбивались о его борты, то перекатывались через них. Дошли мы до противоположного берега с большим усилием; иногда железные толстые канаты натягивались и скрипели, вот-вот готовые оборваться... Это путешествие врезалось мне В память... Страшнее всего были удары грома и полымя молний... Казалось, небесный свод обрушивался на нас. Я в страхе прижималась к руке обнимавшего меня отца, а ручьи тёплого дождя били в лицо и слепили глаза. Я с трудом удерживала на голове соломенную шляпу, схватив её обеими руками. Наконец, паром причалил к берегу, и все пассажиры побежали по разным направлениям, кто куда. Многих ждали запряжённые телеги, в которых терпеливо сидели покрытые от дождя рогожами люди. Некоторые поспешили в трактир-харчевню, находившуюся на пригорке.
Шамкающий старик оставался стоять под проливным дождём на сходнях, глядя то в одну сторону, то в другую, ища, вероятно, свою «сердешную» Паньку.
Дом, в котором мы жили, находился на высоком берегу Свири, и из окна гостиной была отлично видна пристань. Мать, обеспокоенная разразившейся грозой, из окна с тревогой следила за трудным ходом парома и, заметив его приближение, послала за нами солдата в крытом тарантасе, запряжённом двумя лошадьми.
Когда мы садились, я оглянулась и увидела старика, всё ещё стоящего в одиночестве. Ни одной телеги больше не было у пристани. Мне стало очень его жаль.
- Папочка, дорогой, - сказала я отцу, - позволь, пожалуйста, старику поехать с нами, он остался один - а его так мочит дождь.
- Конечно, моя девочка, конечно, пусть едет с нами!
Солдат привёл старика и посадил рядом с собой на козлы.
- Где ты живёшь? - спросил его отец.
- Моя хата буде недалече от казармы - супротив Егоркиной кузницы. Егорка-то кузнец мне сын буде, а Панька - его дочь.
- Мы подвезём тебя.
- Покорно благодарю, Ваше благородие, а то стоять бы мне на пристани ни весть сколько... Эх... Панька, забыла, знать, своего деда, — с горечью пробормотал старик, нахлобучивая измокший картуз до самых ушей. - Что взять-то с неё? Молода, ветер в голове ходит, памятку-то и выветривает!
Дождь не прекращался. Колёса вязли в потоках жидкой грязи, текущей с размытых ливнем откосов на проезжую дорогу.
- Посмотри, Лида, это не странник наш по дороге идёт? - спросил отец.
- Да, папочка, это он! - ответила я.
Странник медленно шагал, с трудом вытаскивая из липкой глубокой жижи босые ноги... Он шёл, прямо глядя перед собой, с неподвижным, словно застывшим лицом, ничем не прикрытый от непогоды.
Ветер бил струями дождя ему в лицо, на открытую грудь и голову. Вода стекала ручьями с волос, бороды, с котомки, кружки, иконы, образков, с руки, державшей длинный посох...
На наш тарантас он не обратил внимания; даже не повернул головы.
- Федоренко! - обратился отец к солдату. - Останови-ка лошадей, скажи страннику, что мы довезём его до казармы, где он сможет обсушиться и переждать грозу.
Тарантас остановился. Когда странник поравнялся с нами, солдат громко крикнул ему:
- Эй, любезный, не утруждайся, подсаживайся-ко, у нас место найдётся!
Странник продолжал шагать...
Солдат помахал ему рукой.
- Оглох, что ли, любезный, уши водой залило? - уже далеко не любезным голосом ещё громче крикнул ему солдат. - Слышь, садись в тарантас, подвезём!
Странник остановился и повернул к нам мокрое лицо. Глядя на солдата тем же, так поразившим меня, «отсутствующим» взглядом, он отрицательно покачал головой...
- Господь вымочил - Господь и высушит, - произнёс он ясным, звенящим молодым голосом, так мало соответствующим его внешнему облику. - Спасибо, служивый!
В этот момент блеснуло полымя молнии, сопровождаемое оглушительным раскатом грома... Странник, передав в левую руку посох и подняв к небу глаза, истово и широко перекрестился.
- Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, исполнись небо и земля Славы Твоея, - громко и торжественно раздались слова его молитвы...
Солдат тронул вожжи, и мы поехали дальше среди огромных луж окончательно размытой дороги.
Молнии и раскаты грома непрерывно следовали один за другим... Я приоткрыла двумя пальцами щёлку верха тарантаса и взглянула в неё.
Странник стоял посреди потоков мутной воды и, подняв голову, широко крестился...
- Папочка, дорогой, странник молится, чтобы молния его не убила? - тихо спросила я.
- Нет, он воздаёт, Лида, Славу Всевышнему Богу, преклоняясь перед Его Святой волей.
Гроза прошла так же внезапно, как разразилась. Ветер стих. Вечером мы сидели на открытой широкой террасе. На накрытом для вечернего чая столе кипел на медном подносе большой ярко-начищенный самовар, а около него были расставлены всевозможные домашние булочки, печенья и крендельки, стеклянные вазочки со свежим ароматным вареньем из поляницы, дикой малины и лесной земляники, миска со сметаной, кувшин со сливками и глиняный горшок с горячим топлёным молоком, покрытым аппетитной золотисто-коричневой вкусной пенкой, сотовый мёд, коврижки с орехом...
Вокруг стекла зажжённой керосиновой лампы кружились хороводом ночные белые мотыльки. Глядя на них, я медленно глотала горячий вкусный сладкий чай, и думала, теряясь в «своих догадках»... В каких убежищах прятались все эти, теперь так весело танцующие, такие нежные и хрупкие создания - во время ливня? Были ли это широкие листы клёна? Но, нет, - отбросила я это предположение, - порывы ветра сильно трепали эти листья и сбросили бы их на землю, или на траву, и они утонули бы в каплях дождя... Может, они прятались под корой сосен и елей - но они тогда повредили бы свои лёгкие крылышки... Где-то находили же они себе убежища! Может быть, под крышей домов, хат и сеновалов? На этом сравнительно удобном для них убежище мои размышления были прерваны возгласом мамы:
- Лида, о чём ты мечтаешь, смотри, какое пятно ты делаешь на скатерти - чуть не всю чашку пролила.
Я покраснела за свою небрежность и, отказавшись от вновь налитого мне чая, попросила разрешения встать из-за стола. Я подошла к балюстраде террасы. Меня охватил тот особенно душистый воздух, какой бывает после непродолжительной, но сильной грозы, где поблизости большие леса. Чувствовался запах политых тёплым летним дождём хвои, листьев берёз, тополей, лип и цветущего вереска...
Я взглянула на небо - плавно и медленно плыли по его, усеянной яркими звёздами, бездонной тёмно-фиолетовой глубине нежные, полупрозрачные, посеребрённые восходящей полной луной, кружева облаков... Это было всё, что осталось от рассеянной ветром страшной грозовой тучи... Нельзя было вообразить, что эти нежные кружева - обрывки и клочья той тучи, которая, заполнив днём небо, грохотала оглушительными раскатами грома и освещала небо синим полымем сверкающих молний!
С неба я перевела взгляд на Свирь. Река не могла ещё вполне успокоиться, и с террасы было видно, как белые барашки волн пробегали по её залитой голубым лунным светом широкой пелене.
Раздавшиеся у входа на террасу восклицания приветствий вывели меня из созерцания.
На террасу вошёл наш милый сельский батюшка отец Михаил, в сопровождении молодого послушника, его племянника, и учительницы сельской школы с мужем, земским врачом.
Я поспешила подойти под благословение отца Михаила и поцеловала его пахнущую розовым маслом и ладаном сморщенную сухую руку. Потом я сделала церемонный реверанс учительнице, которой не очень симпатизировала из-за её вечных вопросов, что я буду делать, когда вырасту большая, поступлю ли в университет... Отца Михаила, часто навещавшего моего отца и любившего беседовать с ним на религиозные темы, я обожала за тихий, проникновенный голос, каким он произносил молитвы, за ласковый добрый взгляд его больших светлых молодых, несмотря на преклонный возраст, глаз, которыми он буквально обогревал каждого, кто приближался к нему - и ещё за одно... Когда робко, с бьющимся сердцем, шла я на свою первую в жизни исповедь, в тёмный угол сельской церкви, освещённой лампадой, мерцавшей перед большой старинной иконой Божией Матери, - я услышала от него слова, которые запечатлелись на всю жизнь.
«Детские маленькие грехи многие считают мало значительными и не заслуживающими особенного внимания наставников, а на самом деле они представляют из себя камни, из которых строится впоследствии, с годами, здание греховной тюрьмы, в которую заключает сама себя душа человека».
- Ты знаешь Заповеди Божьи? - спросил отец Михаил.
- Да, - тихо ответила я, - наизусть.
- Так, храни их в своей памяти, держи их в своём сердце и мыслях и блюди их в своих поступках... И молись, молись и идя ко сну, и востав от сна, чтобы Заступница наша Пресвятая Богоро-дица, и Ангел Хранитель, и Угодники Божии охранили тебя и спасли от всякого зла.
*
За чайным столом разговор коснулся опасения за начавшую уже колоситься рожь, за овёс и ячмень, которых сильный ливень и град могли прибить к земле, за помоченное водой сено, за залитые водой огороды и другие убытки, которые могла причинить по деревням и сёлам гроза.
Отец рассеянно слушал. Было видно, что его занимала какая-то мысль. Уловив минутку молчания, он обратился к отцу Михаилу с вопросом, не знает ли он, что это за странник, с длинными седыми волосами и бородой, на груди которого, на цепочке, висит медная икона и много образков, а на ремне у пояса кружка для сбора на построение Храма.
- Да, я его знаю, - ответил отец Михаил.
- Это странствующий монах?
- Нет, Василий Павлович, это мирянин, наложивший на себя послушание.
- Откуда же явилась у него идея угодить Богу, собирая лепту на храм? В его жизни произошло какое-либо событие, указавшее ему на его подвиг?
- История его жизни очень поучительна... Да вот Вам Алексей поповествует о нём - он до своего послушания батраком за всё у него был... и за скотом его присматривал, и корм давал им, и дом обхаживал... Алексей, - обратился отец Михаил к послушнику, - поведай Василию Павловичу о жизни этого странника.
Алексей наклонил голову в знак согласия.
- Это был купец-промышленник, и баржи на реке имел, Климом звать его, — ясным, мягкого тембра голосом начал свой рассказ Алексей. - Разного торгового люда товары перевозил...
Много его барж ходило не только по Свири, но и по Ладожскому бурному озеру. Денег он много наживал, да деньги на рост давал - ростовщиком был, давал и купцам под товар, помещикам под имения. Но больше всего к нему шёл брат-крестьянин. Урожай ли озимых был плох, лошадку ли, коровку нужно приобрести, избу ли починить — или зерно для весеннего посева добыть... Особливо в зимнее время, когда нет ни охоты, ни рыбной ловли, и рубить лес нельзя из-за заносов... нужда толкала их... Есть-то надоть, и скот в хлеву также пищи себе требует... Ежели в такое положение попадал крестьянин, то он шёл к своему «благодетелю», - а тот, раньше чем открыть кошель, - роспись с просителя брал и под большие проценты-то деньгу на стол выкладывал.
А случалась неуплата в срок, был он жёсток и непреклонен, отсрочки не давал, а забирал всё - до последней нитки, скот со двора уводил!.. Чем беднее проситель - тем горше беда... Деньги, - откуда хошь доставай, хоть помри. Ни слёзы, ни мольбы не трога-ли жестокого сердца.
Клим-то сам вдовый и бездетный... В народе ходили слухи, что он часто учил свою покойницу - заступалась она за бедняков - супротив него. Жалостлива была она, жена его, беду людскую понимала. Сама круглой сиротой была. Вот Клим-то и измывался над ней, а заступиться некому... Раз муж учит жену, его мужье дело, може, не угодила ему, и мало ли за что ещё... Учил жестоко, чтобы не открывала рта, не перечила бы мужу. Вот, однажды она и впрямь уже навсегда закрыла рот свой. О её смерти в народе разная молва ходила - кто говорил, что она умерла в родах преждевременных; кто - что упала с лестницы, лазя на чердак сеновала, а кто, что была избита мужем, и будто даже вопли её слышали... Подлинно никто ничего не удостоверял.
Только похоронил он её честь-честью, на кладбище лучшее место у церкви взял и железный резной крест на могилу ейную из Ладоги привёз.
Годов больше десятка прошло. Купец Клим бобылём остался. Баржи все продал, капитал загрёб и стал ещё круче с должниками поступать - словно сердце-то у него в груди совсем засохло.
Алексей отхлебнул из стакана остывший чай, помолчал немного и продолжал свой рассказ.
- И вот, что с ним, с Климом-то, приключилось - пять годов прошло с той поры. Я у него тогда в батраках был.
Урядник тощую лошадёнку и худую коровёнку на двор к нему привёл - за долг, знать. За ними, плача и вопя, шла простоволосая бабёнка, на руках грудного младенца несла. Малец другой, держась за юбку, шёл рядом... и тоже ревел, размазывая по щеке грязным кулачонком горькие слёзы и клича коровку-то: «Бурёнушка, хоть, хоть, ко мне!». Клима-то в ту пору не было, отсутствовал. Урядник, сдав мне под расписку скотинку - ушёл восвояси. А бабёнка села на траву с ребятишками, дожидаться Клима. Долго ждать ей пришлось, повечерело, и солнце-то заходить за лес стало...
А как завидела Клима, подходящего к воротам, так и распласталась, со младенцем на руках, перед ним.
- Милостивец, кормилец, смилостись, не отнимай кормилку-то, коровушку нашу от ребяток моих!
- Баба, не реви, говори толком...
- Милостивец, урядник-то увёл и Серку и Бурёнушку со двора... Сгибнут ребятки без молока — младенцу-то пить будет нечего, а у меня молоко в нутро от всех бед ушло, о-ох… горемычная я...
- А што же мужик-то твой долга своего не отдал в положенный срок, а?
- Да, что ты, кормилец, неужто не знаешь, беда-rope с ним, со Степаном-то моим, приключилась - с месяц как в больнице лежит... На порубках его стволом сосны придавило, и он, сердешный, без одной ноги на всю жизнь остаётся...
- Придавило, придавило, - хмуро повторил Клим. – Он бы больше зевал, да по сторонам смотрел... В долг деньгу умел брать, так и платить её надобно - вот мой сказ. Отвяжись!
С силой отбросив бабу, обнимавшую его ноги, руки, он ушёл, закрыв ворота на железный болт.
- Милостивец, пожалей! - взвизгнула в отчаянии баба. - Пожалей, кормилец. Хоть Бурёнушку не отымай... - стучала баба в ворота...
Долго, но зря молила она Клима. Наконец, ушла, знать, поняв, что Клима её вопли не проймут. Громко крикнула ему:
- Ирод бессердечный, душегуб, Суда Божьего не боишься, что моих малых ребят убить без вины хочешь!
Стоя у открытого окна, Клим слышал эти слова бабы. Усмешка злая лицо ему так на сторону и скривила.
- Знаю я эти песни, - сказал он мне, - не новы они-то… давно поются... А ты, Алексей, пошто уши развесил и рот открыл — слюнями поперхнулся?.. Иди в хлев пойло коровам давать... Да в самоваре раздуй уголья, время уже вечерять... А оперед всего, кувшин квасцу студёного с погреба притащи мне, а то во как жарко! Нутро засохло.
Справил я скотинку, поставил кипящий самовар к нему в горницу, каравай хлеба ломтями нарезал, ужин справил, а сам ушёл к себе на сеновал и лёг на сенник, - тошно было сидеть с ним за одной трапезой и еду его чревоугодную, политую слезами, вкушать... Не спалось мне, всё в ушах плач да вопли бабы той, с младенцем на руках, стояли, да и духота была в воздухе ещё, словно я в кипятке варился. И решил я, что только до месяца срок мой дойдёт, уйду.
Ночью очнулся. Дождь в открытую отдушину оконца бьёт, с соломенной крыши сеновала ручьи так на пол и бегут. Только я хотел прикрыть отдушину-то, как грянул гром - да какой, что всё сотряслось. И огонь небесный, как сверкнёт - меня так от оконца-то на сенник и отбросило... Лежу я и чую: дымом пахнет, и светло больно стало. Натянул штаны, сбежал вниз. Вижу: дом-то Клима полыхает, и от окон и от крыльца клубами чёрный дым валит... Понял я тут, что стрела громовая вдарила в дом и запалила его...
- Гнев-то Божий разразился, а Клим-то в доме, может, жив ещё. Вытащить его надоть, а то сгорит.
Кинулся я вокруг дома — смотреть, откуда вбежать можно, где ещё не занялся огонь-то. Смотрю, заднее крыльцо трещит, но не полыхает, я к нему, а дверь закрыта - ну, я враз, и высадил плечом, да в сени, а чрез них в горницы - бегу, а ничего не вижу, дым ест глаза и глотку, жар адовый жгёт всего... Кричу: «Хозяин, хозяин, где ты?». Вбегаю в опочивальню: Клим-то, что мышь пойманная по мышеловке мечется... через дым-то выхода не видит...
Я - шасть к нему и хвать за рубаху-то, а он упирается... Рех-нулся что ли от дыму-то, иль меня не узнал, - я его держу, а он бьётся и бормочет:
- Суд Божий, Суд Божий...
Потолок уже трещать начал, огонь по нему бегать стал, вот-вот балки обвалятся... Смотрю, делать нечего, а то гибель и ему и мне придёт... Дядя-то знает (Алексей кивнул головой в сторону отца Михаила) - я не робкого десятка, и на медведя-малинника в лесах ходил, и с волками видался, едучи в санях в зимнюю стужу. А тут - сробел! Иль что дым едкий голову стал кружить!..
Молитву стал говорить: «Господи, спаси, не дай в полыме лютом сгореть, но да свершится воля Твоя надо мной, рабом Твоим…». И стал действовать... По перву схватил Клима за шиворот и повалил на пол, схватил за руки — и тащить!.. А он ногами о порог двери упираться стал... Я крепче его... Проволок по сеням, огонь-то меж брёвен уже ходить стал, искры, что дождь...
Господь помог - выволок Клима на крыльцо и столкнул наземь со ступенек, тута вижу... спину сжёг... - рубаха загорелась, - содрал её с себя одним махом... наклонился над Климом - на нём рубаха тлела - и с него содрал, а он держаться не может, ослабел, видно, знать дыму много хлебнул - я его за руки к колодцу поволок, а позади нас - рушилось всё, полымем пылает... У колодца я Клима ведром воды облил, да на земле-то так его и оставил, пусть, думаю, сам в себя придёт - самостоятельно...
А сам бегом в конюшню и хлев - лошадок и коровок выручать. На все придомовые постройки головёшки летят, по крышам соломенным красные языки поползли. Но скотинку всю, Бог помог мне выгнать на лужайку, - ни одна не сгибла!.. Тут изо всего села люд заспанный набёг - кто с вёдрами, кто с вилами, лопатами, а кто и с пустыми руками - со страху-то ничего захватить не смог - пожар заливать, гасить, - чтобы на другие избы жара-то не перекинулось. А на беду ветер поднялся, а дождь и гроза утихли... Звонарь-то, что во второй хате от Клима жил-то, завидя пожар, в колокол на колокольне церкви вдарил, народ разбудил...
Бабы, девки со всего села вышли и свечи восковые, четверговые зажгли, молитву творят, стар он батюшка наш Пётр, ныне покойный, пришёл и из церкви икону - Неопалимая Купина - супротив пожара на плетень поставил. Молитву сам стал читать...
Вот, Владычица-то Наша, Небесная Пресвятая Богородица, и заступилась... Ветер-то враз переменился, - в другую сторону от села подул, и ливень вдруг ливмя полил... Село от огня стрелы громовой не занялось, а дом Клима и все придомовые постройки в чёрный уголь превратились - дотла - всё сгорело у него! Головёшки не осталось - в пепел и прах, значит, всё ушло!..
А Клим-то, так в себя и не пришёл, - словно мертвец побелевший на земле лежит и не движется. Вот со звонарём-соседом положили его в телегу, да в больницу земскую свезли... Долго болел он, поправиться всё никак не мог... Обожгла его сильно и потрясла - стрела-то громовая - лежал на койке-то больничной и конца жисти своей ждал...
Батюшку Петра к себе призвал - меня попросил съездить за ним, - исповедался ему во всём, покаялся в грехах и делах своя. Батюшка Пётр строго говорил с ним. Эпитемью хотел наложить, но смилостивился: уж больно был плох Клим, прямо мертвец из гроба. Приобщил Св. Таин и к Св. Кресту дал приложиться.
А после того, как Батюшка Пётр снял с Клима тяжесть греха, и он приобщился Св. Таин, - ему что день - то лучше. Зачали и раны от ожогов затягиваться, и в ум он снова пришёл. Но тихий стал, смиренный такой, и никто бы в нём безжалостного и жестокого не узнал бы «мироеда», - по ночам всё молитвы шептал...
А как совсем поправился и выписался из больницы, сход со всех деревень и сёл окрестных созвал, - чьи росписи имелись у него.
Поделил все свои дома, а их было четыре в разных сёлах и один в городе Ладоге, весь свой скот, живность, деньги, — роздал многосемейным и беднякам, должникам простил все долги и перед всем народом расписки долговые их разорвал…
А дом, хороший такой, на прочном фундаменте, что стоит в конце села Доможирово, - под сельскую больницу отказал. — Одноногому Степану не только вернул лошадку и Бурёнушку, но окромя того ещё двух своих хороших дойных коров отдал и две лошади, а на постройку новой избы деньгу дал... Попросил у всех прощения, - и ушёл - в одной одёжине, как есть... И пошёл с благословенья своего отца-духовника Петра, - собирать по миру лепту на построение храма Божьего, - на том месте, где стрела-то громовая испепелила дом-то.
И вот ходит он теперь, вот уже будет скоро пять лет - по всем губерниям, даже в Архангельске, среди поморов, лепту на храм Божий собирать.
И бредёт он с посохом, с иконою на груди, говорят, даже вериги носит, - и в зимнюю студёную пору, и в осеннюю ненастную распутицу, и весною, когда через топи болот мало кто вздумает пробраться из одной деревни в другую, соседнюю... Ему все ни по чём, — идёт с Именем Бога в сердце сквозь дремучие леса, где зверьё разное в чащах скрывается, а иногда и люди злее зверя по дорогам лесным скитаются, - не боится он ни зверя, ни люда-людского...
Соберёт кружку и несёт в церковь, старосте, а сам за новой лептой, чуть свет восстав, - снова шагает...
И Господь хранит его - и прохожие дают свои гроши на Славу Всевышнего...
Намедни староста говорил, скоро уже большой, из кирпича, храм зачнут строить.
- А что это за икона, которая висит у него на груди? — спросил отец.
- А это икона, которую нашли под пеплом, после пожарища - её принесла в дом Клима ещё его покойная жена - ейная икона значит - она одна уцелела от огня-то. Вот Клим на грудь её и надел.
- А что у него за образки на шее?
- Это Святителей и Угодников Божиих... Из церквей, до которых он доходил и где службы простаивал церковные...
- А как же он существует? - спросила мама. - Должен же он жить где-нибудь, питаться, спать и отдыхать, чтобы иметь силы проходить такие большие расстояния?
- Он бездомный, жилья постоянного у него нет - а питается он подаянием - кто ломоть хлеба даст, кто картошку варёную, а кто ещё чего-нибудь... В хозяйствах-то крестьянских всегда остаток имеется - вот и делятся со странником... А к ночи чья-нибудь добрая душа на сеновал переспать пустит, особливо, если ненастье, а в стужу зимнюю так, сказывал он мне, - и в сени на ночёвку приглашают!.. Но случалось ему и под деревом ночи коротать. Он не ропщет - ему все ни по чём, на удобства не зарится, довольно имел всего-то, только ко греху всё это - угодия-то житейские...
- А я сильно призадумался после знамения такого небесного в бытие моё у Клима... К нему в батраки я пошёл зараз после отбытия солдатской службы... завестись на заработанную деньгу хозяйством размышлял, и свадьбу свою сыграть думал, - и уж одна пригожая девица из соседнего села на примете у меня была... Ну, а как приключилось всё это с Климом - я и перерешил…
- Да, стрела громовая, огненная... небесная!.. - полузакрывая свои синие, как васильки, глаза, почти шёпотом медленно и вдумчиво произнёс послушник Алексей. - А жисть-то, житейская мирская - ничто, суета сует, всяческая суета - помрачение одно... и ведёт она только к соблазну... Вот я пораздумал, поразмыслил обо всём этом-то - и пошёл с благословения дяди своего, отца Михаила, служкой в монастырь... Монашеский обет на себя взять хочу...
Забыв про свои чашки с налитым сладким чаем и про вкусные с изюмом румяные булочки, я и моя сестра Женя, затаив дыхание, слушали рассказ послушника Алексея и, когда он окончил его, тихонько встали и, подойдя к балюстраде террасы, крепко обняли друг друга. Охваченные одним и тем же трепетом, подняв головы, долго смотрели мы на опрокинутый над нами звёздный купол неба, откуда Господь послал огненную стрелу — чтобы спасти душу грешника.
Лидия Кобеляцкая
7-го июня 1953 года
Об авторе рассказа смотрите здесь: http://www.proza.ru/2016/12/19/1342