16 декабря. Шотландия. У развалин Фолклендского дворца. День. « Призраки везде, куда вы не вступили, куда не взглянули сквозь призму времени, они уставят на вас свои каменные, а может и живые лица. Иногда призраки живее живых в сотню раз, проворнее, и куда более стремительные в своих желаниях. Они знатоки жизни, коварных правил, но они не гремят цепями по кафелю, не пугают прохожих, не прыгают на них, они живут так, как им не дали жить тогда, когда бренная оболочка шагала по мокрой земле. И в этом их долговременный смысл? В этом? Рассмотрим призраков с другой стороны, если предположим, что материя не отделятся от тела, кровь не впитывается в Землю, то возьмем самих себя, перенесем на Землю. Потому что мы, все мы уже зарождение этих призраков, внутри каждого, при каждом отказе, отчаянье каменеет частица клетки, и ядерная оболочка черствеет. Ядерная оболочка присуще и нашей планете. «Она вертится» - так заявил известный ученый, и мы не станем это опровергать, но перевернем землю с боку на бок, обваляем в муке, может в космическом мусоре. Пыльный шар, с не стекающей с него водой, держащимися людьми не поменял свое местонахождение, поменял обличие, и нижняя часть планеты получилась пыльной, словно с нее давно не стирали пыль. Другая же сторона, вполне процветающая, остается улыбаться, не претворяться, что все хорошо, а наслаждаться своими кругами, и скорее всего не подразумевать о том, что та ее часть в плохом состоянии. Части, разделенные части – первый признак того, что близко расположение к потере самого себя. И даже, когда пыль будет стерта невидимой рукой спутника, она все равно представится глазам вселенной другой, более плотной, жесткой, и не будет чувствоваться течение красной краски в венах, колотившееся сердце вдруг замолчит. Земля - отличное сравнение с человеком, потому собравшись найти призраков вокруге, найдите их в себе. Как Земля ищет вокруг себя себе похожих, чтобы подружиться, а находит, что заняться ей надо самой собой. И призраки живы, вот они, Земля, Луна, тысячи звезд и человек, маленький обитатель вселённой, помещенный в вакуум потребностей из иллюзий и настоящего. Человек – громкое слово, призрак – низкое слово. И все же, как избежать этого прозвища Земле и прочим космическим телам, как не упасть духам и убить в себе всех призраков? Не прошлое, как путают многие, а именно призраков. Ведь прошлое - наследие нашей памяти, а призраки любители позанимать все свободное место. А что будет, если планета покроется полностью пылью и камнем, где тогда ужиться людям?» - кто была не жива, и не мертва, кто была где-то между, так это она, наша дочь Черной Подруги, наша Привязанность. Я берусь писать о ней сотый лист, и когда прикасаюсь к ее чуткой натуре, светлым глазам, то понимаю, что нет ничего разгаданного мною в ее живущей натуре. Узнать ее сердце, раскрыть ее истории – это значит потерять ее навсегда, эту девушку, состоящую из сплошных неясностей и догадок, но мы и любим ее за эту, за походку и новую преданность той, которая не ждала. Как дивно Судьба стала отзываться о ней в дни новогодней суеты, как приглашала ее нарядить ель, и как та отказывалась, ссылаясь на какое-то важное указание. И хоть Распорядительница жизней позабыла о нем, достала крупную коробку, перевязанную лентой, и как ребенок, углубилась в детство, привязывая на ветви фруктовую пастилку, она понимала, что без Созерцательницы двух чувств ей не скучно, ей грустно. А грустила Государыня целиком, куксилась, и все игрушки выпадали из рук: зеленые яблоки кисли и катились с лестницы, падали тут же в снег, они замерзали. И тогда Привязанность появлялась, как в сказке Снегурочка, но без шапки и мешка доброго волшебника, она начинала собирать эти яблоки голыми руками, под ногти забивалась снежная крупа, после трескались ее нежные пальчики, и умирая про себя от боли, расчесывая вскочившие волдыри, совсем не говоря с тоской, она запихивала колкие ветви макушку в отверстие на красной звезде, ее аккуратно придерживал Ветер, или кто еще. В детстве ее придерживал Пристрастие, она падала к нему в объятья, клетчатое платье задиралось, белой воротничок был помят, и мать долго ругалась на четырехлетнюю девочку, так случалось другие годы, а в этот, она право, собрала те зеленые яблоки, порумянились фрукты, она вложила их на праздничную тележку и отправилась…
Отправилась в ту страну, где праздник зеленых листьев отмечали куда более ярко и красочно, здесь было принято макать имбирное печенье в крепкий чай, есть леденцы, от которых сводило зубы, и красился язык. Привязанность помнила этот вкус карамели, помнила, и привкус мастику и мечтала закусить ее прекрасной, русской земляникой, чай с которой так обожал Алексей. В этой стране новый год проскакивал мгновенно, а приготовления к нему длились не больше трех дней. В день того числа, стоило Привязанности появится на открытом выступе, не в центре городской суеты, она мгновенно поняла, что хорошо было в руках нести коробочку этого самого печенья, в виде человечка с короткими руками без пальцев и с пуговичками, тремя по середине, обязательно фиолетового цвета. А глаза бы у этого чудо были сделаны из глазури самым талантливым кондитером во всей Шотландии, и стоили бы они не так дорого, как день Привязанности. О, как она бережливо тряслась над каждым часом, если Тишина привыкла к недостатку часов, то дочь Черной Подруги пыталась успеть все, и заглянуть к Лешке, увидев того бьющегося в лихорадке, успокоить Аринку, посмотреть на волнующуюся тебя, и побывать во дворце у матери. Нет, с последним явно перебор. Мать она не навещала какую неделю, жуткая обида сковывало ее тело, ни так, как противный ирис, а как настоящая обида. Ей все чудилась та зимняя ночь, в которую она была готова убить ее, лишь бы та не увидела своего героя. И чем больше, она смотрела на Алексея, тем понимала, что мать ее, оказывается, являлась правой и ее вредность тут совсем ни причём. Она старалась оградить от всего этого ту, которую приучила к привлечению несчастий и созерцанию горя. И с тех пор Привязанность становилась голодной, не наблюдая своих жертв, она царапала себе горло, пальцами мяла крем в заварных пироженных, и бежала, бежала к нему…Вернемся к этой стране, в которой по указанию Госпожи она должна была встретить еще одного действующего персонажа в нашей подходившей к концу истории. Позже откроем, кто это, а пока уточним, и попытаемся понять для кого она все-таки успела забежать в кондитерскую, положить под мышку картонную коробочку с дивным ароматом. Имбирное печенье было выпечено короткие часы назад, еще не застыло оно по бокам, фиолетовые пуговки в этот раз розоватого цвета касались крышки коробки, но старались держаться устойчиво, не сломится. Их хозяйка же несла коробку то аккуратно, но налетала на проезжающие машины, которые, не видя ее, проезжали сквозь нее, и она, упираясь носом в капот автомобилей, пыталась не сломать теплое печенье.
Маленькие двухэтажные домики с кристаллообразными окнами, с белой, завешенной в районах крыш мишурой убегали назад, убегали от нее. Холм простирался вдали от города, тонкая грань отделяла оживленные улицы от тихой территории, стелившихся круглой петлей. Только вот она не терялась в этой петле, не запутывались ее ноги, и резвое тело стремилось добраться к развалинам знакомого замка. Скорее дворца, его пролеты были занесены обвалившимися верхними этажами, каменная конструкция казалась картонной, и если приглядеться издалека, хлопнуть в ладоши, вы услышите с какой тягостью дышало это историческое место. Оно прожило сотни лет, и еще сотню проживет, дабы никто не посмеет таскать себя по длинным подземным ходам, перелезать через преграды, слыша душ верного стражника. Кто этот стражник? А кто это место? Чем быстрее Привязанность приближалась к восточному крылу, и, темня стена вырисовывалась с нею, тем ярче была заметна красная облицовка, так со временем сходил гранит, подобно опадающим осенним листьям. Камень от старости рассыпался, словно заточенный внутри человек бил его палкой, и тот покорно сходил. Нет, здесь вы бы не увидели тех, кто бы крутил стрелки часов, желая разрушить архитектурный памятник. Люди просто давали этим памятникам гибнуть самим, редко присылали мастеров, и Созерцательница двух чувств трудом припоминала, как семьдесят лет тому назад, Герцен жаловался ей на головные боли от работы диких, не воспитанных мастеров. Он любил архитекторов, их задумки по реставрации верхнего зала не просто вдохновляли, а придавали желание жить, и он показывался людям уже не в образе духа, менял одежду, и плащи и превращался в тех, кто живее всех живых…Правда, еще не подойдя окончательно близка Привязанность замерла по середине поля, отмерила взглядом на заросшей каменной площадке 30 шагов, и нащупала под ногами металлический люк. Ей вдруг привиделось, как она бегала по этой платформе, с чудным крутящимся механизмом, бегала в бархатных сапожках, и будто на каруселях сходила с нее, потом забиралась. Но от этого не осталась ничего, кроме колодца со сломленным водонососом, из которого медленно вытекал запах воды, перемешанный с тиной. Не став окончательно впадать в ностальгию, поправив печенье, находившееся у нее под мышкой, она направилась вперед.
Ее длинная юбка волочилась по гранитному приступу, из красных рваных стен торчали неотесанные коряги, металогические штыри. Они зло смотрели на гостью, но она отказалась спорить с ними, потому что никакой гостью она ни разу в жизни не представлялась. И посудите вы, как гостьей может быть та, которая жила в этом дворце? Ее забыли, как и всегда, так нечестно не узнали в этой барышни в легкой, вельветовой рубашке и длинной зеленой юбке ту самую Привязанность. Но большее ее волновало другое. Открытый проход без дверей в виде арки манил своим долголетним холодом, какая-то нелепая табличка на английском языке была прилеплена над головой Привязанности, и та бегло перевела ее на русский: « Ничто не будет забыто, если Он есть». Смысл конечно оставлял желать лучшего, и получалось уже, что в это слово: «Он» каждый турист вкладывал свое. Ведь Дочь Черной Подруги проведя пальцем по пыльному «он» тот час подумала о Герцене, а другие могут помыслить и о Боге. Но она лучше всяких экскурсоводов знала этого не стареющего юношу с бардовыми волосами, шагающего к ней на встречу в рваной одежде.
…Когда-то сестра короля Р*** назвала его Герценом, а еще позже этим именем он назвал себя перед Привязанностью, когда та вновь выполняла поручение матери. Этот дворец всегда был его пленом, но заточенная в нем птица быстро смерилась со своей учестью, что его брат желал убить соперника любыми силами. И сколько серебряные рыцари не кружили вокруг этих стен, они никогда не могли ворваться внутрь. Всегда преданная младшему сыну мать оберегала мальчика даже в старости, они гневно прогоняла тех, кто наведывался в ее дом, в то время, как Герцен смотрел на все со стороны. И так случалось часто, а когда мать, когда Герцен, в возрасте девятнадцати лет остался совсем одним, ничто не могло вылечить его душевные раны, ничто, кроме предложенной его учителем искусственной радости. Герцен ходил хмурым на протяжении трех лет, почти не покидал своего обиталища, боясь быть пойманным и убитым, тогда-то кони в его конюшни были распущены, слуги ушли сами, Герцен поселился сам в себе. В редкие случаи он выглядывал из окна, и это были минуты просвещения, в который учитель давал ему эту прелесть, и холодная вещица разбивалась на полу уже пустой. В один из таких дней он и увидел ее, нашу Привязанность. Бледнолицая, с синяками под глазами она вызывала ужас у прежних, и абсолютно околдовала этого его. В первые встречи Привязанность не доверяла ему, она пряталась за креслом, не считая того, что он видя ее всегда мечтал заговорить с ней, а она то и дело убегала. Ей непривычен был его взгляд, и нежность, заточенная в сердце безумца. О да, когда единственная кухарка, которая не ушла сама наблюдала, случаи его расхаживай по комнате, и разговоров самим с собой, она размахивала тряпкой и молвила, что его уже не спасти, как-то она утверждала, что зря учитель посоветовал эму это ужасное средство. Но Герцен отрицал это, и уже изощренные царапинами руки не пугали его так, как ночь без ее взгляда. Но уже на третий раз Привязанность сжалилась на своей жертвой, перестала убегать и присела на край его кровати, она была несчастна, но прекрасна. С тех пор обнаружилось, что меланхолик Герцен настоящий романтик и ему присущи прогулки в окраинах дворца, и приятные встречи стали складываться по несколько раз в день. Единственным грустным, что так портило эту историю и являлась искусственная радость, без нее юноша не мог видеть Привязанность в силу своих способностей. Колдунов, гадалок в его раду не наблюдалось, он даже не видел снов и потому, чтобы коснуться ее руки ему следовало коснуться холодного стекла. Как долго плакала Созерцательница одного чувств видя это, она осознавала, что Герцен, кто любит ее такой, но долго эта любовь не продолжится. А между тем, Герцен велел привести лошадей, начал писать какие-то труды, и много болеть от ран на своих руках. Те наливались гноем от попавших, многочисленных инфекций и со слезами на глазах Привязанность сидела у него, верная Кухарка же звала врачей. И все они шептали одно, чтобы перестал, остановился, но он не мог мыслить дни без нее, подглядывающей из-за угла комнаты. Привязанность бледнела на глазах, конец ее любви, счастья мог настать в любой час, и она говорила об этом громко, кричала, но Герцен не слышал ее и пытался запомнить это лицо, чтобы после смерти жить с ним где-нибудь, но жить. А однажды это произошло, и все свечи потухли в стенах дворца, Привязанность, не отпуская его, обнимала его до вмятин, до потери слез, пока не обнаружила, что окружающие не просто видели ее, но и обращались к ней. Так его любовь сделала его видимой для тех, кого она хотела видеть сама, и теперь ее слово могло сделать ее человеком. Но в отчаянье Дочь Черной Подруги оседлала своего коня и покинула это место, не желая больше видеть в отражение своем эту историю. Но она бежала от самой себя, не подразумевая о том, что Герцен поклялся во время наступления смерти уйти с Земли только со своей любимой. Привязанность же слышала об подобных слухах, что вертелись в обществах круговоротом, но не верила, пока недавно не услышала из уст Судьбы о нем, о нем.
В шотландском воздухе летал запах клевера, обрывались лепестки, Привязанность положила возле себя коробку с печеньями и, не сходя с места, глядела на него. Года не испортили его, живое приведение, он казался живым человеком, одежда плотно сидела на нем, лишь больше обострились скулы, а глаза смотрели на нее так, как если бы они виделись день назад. Но этот день кончился еще в 1878 году, и суждено ли ему продолжится снова? Созерцательница двух чувств двинулась к нему на встречу, ее светлые волосы трепал воздух, и обнажилось все тоже белое лицо, замазанное тональной краской ниже ресниц.
- О вас мне говорили много, но я не слышала как будто зова одного такого рога. Мне страшно было помышлять о нашей встречи, когда б давно я в сердце сохранила ваши речи. Скажите мне, на что вам это место, когда вокруг гуляет нечто? Не то заблудятся все чувства, не то проявится и станет очень грустно. Не ошибайтесь, наблюдая здесь меня, а лучше мне скажите, где мне увидать коня? Погладить бы ту гриву, и прогуляться бы под нивой. Уж если живы вы сейчас, в сей данный миг, то в памяти моей произошел какой-то сдвиг. Позвольте, мне коснуться рукавов, и облачиться в путешествие негодных снов! – она не смело, не доверчиво стояла от него на расстояние одной вытянутой руки, и когда протянула ее, то на удивление быстро уперлась в его жесткую грудь, настоящие, спрятанные легкие. Так же быстро она спрятала руку за спину, и не могла боле оторваться от его синих глаз.
- Коню от гостя не уйти, не изменить своего пути. Тот, к нам пришел, и мы подумали архитектуры вор, но он же не принес из города и с улиц сор. Он нежно скромностью пропитан, в щеках он только не упитан, огромные глаза, а в них резьба. О чем его так мысли годны, с моими те похвально родны. В стенах дворца его-то жизнь, и ни к чему ему вся новизна, в которой каждый требует свои права, не понимая уж к чему приведет она, внутри себя война… А я с собою воюю каждый день, как встанет над страною полдень, так и взойдет во мне любовь, не хочется мне есть и плов. Мальчишка он один, не знает о любви, и это огорчает меня, увы! Ему теперь расскажешь, детально все ты милому покажешь. Я знаю, ты не просто явилась вдруг, обогнала весь луг, переступила и шоссе, и залетела в «Круассэ». Давай ему я отнесу печенье, и вызовем к тебе его мы привлеченье, а? – он поразил ее этими словами, этими каменными глыбами, высыпающимися из его румяных губ. Он жив, но он остыл, и как теперь его согреть, когда в голове заварилась каша, и тот, о ком он говорит нужен был дочери Черной Подруги для другого.
- А время вынуло из вас рассудок, и постреляли вы всех уток. На что, скажите, в вашей голове разбросанно творится безобразья, что страшно мне проникнуться в рассказы. А у меня для вас, заметьте, друг ход приготовленных событий, и тайн неведомых, не раскрытых я думала, развяжите чулок, но вместо выдираете из сердца моего заветный клок. Остановитесь, больше вы не подходите, в себе отдельно от меня неведомый вы жар пеките. А мальчик, вы посмели положить, мне, что следует его убить? Отныне, знайте, нет в руках моих кинжала, и я давненько положила в судьбе своей новое начало. А на груди моей, взгляните, крест, и это запоздалая для вас чудная весть! – он не поверил ей сначала, но спустя секунды, еще не остановившись говорить, она стала растягивать мелкие пуговицы рубашки, застегнутые впритык. С плохо простроченной ткани на ее юбку падали нити. А, когда третья пуговица была расстёгнута, оторвана от ее возмущения, то на шеи действительно блеснул серебряный крест на обычной, плетеной, коричневой веревки он весел там, где она хотела.
- Кому теперь ты служишь? Преподнесла себя ты Дочери Творца, на палец уж способна и одеть кольцо, и выпить сладкое винцо. Так, стало быть, и об венчанье можно говорить, и слезы счастья лить? – Герцен, обойдя ее, пораженно присел на ободранный край, едва не порвав заплаточные брюки, заправленные в черные, высокие сапоги, он верно разглядел на ее ногах чистенькие, голубые туфельки.
- Венчаться с кем, не у что с вами, а раньше в тех мечтах ты тоже не был нем! Сейчас, подавно, обвинять меня, потом же, не в ладу с собою, мне руку предлагать взамен на собственно спасение, и к небу тяготейше рвение! Но мы отложим этот страненький вопрос, и обратимся мы к другому, на что успел вырасти и спрос. Мне, правда, как ты догадался, мне нужен юноша, его в истории пожелала видеть Королева, переселить его туда, где в море плещется вода, и мой герой, но не любимый, по корочке шагает изо льда. Сейчас начнете восклицать, что будто я ему себя вручила, и ласкою всей приманила, но знайте никого, как вас, я не любила! Не следует и доказательств, вопрос у множества сиятельств, я крест ношу, пред Богом я открыто столетье новое о вас грущу…- она говорила уже спокойно, слова облепили ее со всех сторон, и с высока взглянув на растоптанного в гнусных предположениях Герцена, она приподняв концы юбки поспешила войти в арку без него.
- Стой! Ты позабыла сладку вещь, а на костре внутри у меня жарится вкусный лещ. Давай, мы пообедаем все вместе, без присутствия лживой лести? – он задержал ее, прихватил коробку, и, держа ее у подбородка, словно скрывался от стыда под открытой, картонной крышкой. Но пропустить ее, отпустить он не мог.
- Какое сочетанья! Сначала надо отыскать мальчишку, уже потом в салат строгать редиску, - он звонко обернулась от него, но далее шагов не последовало, как любая влюбленная натура, проживающая огромные промежутки времени, на ее глазах выступили слезы, - Я думала не вспомню наше королевство, и как в нем бродило одиночество, трепало разум нам пророчество. А ведь оно сбылось, и все вокруг срослось. Но мы не изменились, не стали выше ростом и лицом, один из нас представил себя подлецом.
- Прости, нелепо было так начать беседу, и выставить свое неуюмно кредо. От скуки, и от заточенья умирая, в себе сохраняю надежду, и не меняю одежды. Хотел тебя я встретить во доспехах, но говорят, что нынче другой век, и разольется из насмешек множество обидных рек. – он оправдывался, коснувшись сзади ее плеча.
- Приятно слышать ваше возвращенье. Вперед, давайте до обеда отправимся мы в прошлое, и переступим плющ, растение рослое. – она взяла его за руку у запястья, и ощутила, как сильно бился его пульс, как он дышал ей в затылок. А вскоре он обошел ее, и темноту нарушала его тяжелая, хозяйская походка.
В ногах перестали попадаться острые штыри, Привязанность зашагала смело, но, однако, в начале пути вцепившись в собеседника, она так и не отпустила его. На левой стене, возле которой пробежала толстая мышь, и Дочь Черной Подруги недоброжелательно проследила взглядом ее путь, Герцен нашел свой оставленный факел в железной оправе. Послышался хруст, какие опилки осыпались со стены, на голове у Привязанности оказалась настоящая, древняя пыль. Старый запах был снесен с паутины, задетой Герценом. Очень вовремя, на смех всем паукам, он потревожил дремучего, крестовообразного паука, который умело плел свои серые узоры, зацепившись ногами о факел. Он жил, он строил себе дом, и мечтал, что когда-нибудь в этих стенах он обретет свою семью, так, же как и хозяин одинокого места. Но нам придется расстроить и насекомое, раскинувшееся здесь и упрямого Герцена, до сих пор не до конца верившего словам своей любимой. Любимой! Уж в этом нет сомнений, иначе бы он не оборачивался каждую секунду, как только сгущался потолок, сужались проходы, и земля под ногами сменилась расколовшейся, заметённой мусором плиткой. Привязанность узнавала в этом полу тот самый, с блестевшей голубизной, по которому в очаровательных сапожках она мчалась к нему, и надолго оставалась в страшной комнате, про нее она не заикнулась. А честно, да честно, ей хотелось соприкоснуться к той разваленной от старости кровати, к атласным шторам из тяжелого материала, к золотым завязочкам, они были перевязаны ими, как стройные девушки, чьи платья нуждались в поясах. Грустно ей было, следуя за ним, осознавать, что от былой жизни сохранились эти вертящиеся закоулки их мыслей в их же дворце. По левую сторону показался сад, из маленьких окон, Привязанность встала на мыски, и высунула острый носик, сад опустел без цветов, дикие растения тоже покинули его.
- Идем! – окликнул ее Герцен, даже не взглянув на то, что приходилось видеть ему каждый данный ему день. Но он, заметим, сам выбрал видеть одну и ту же картинку, вместо того, чтобы на мягкой ложе в садах Распорядительницы жизней наслаждаться спелыми абрикосами. А если следовать чувствам, то никакие абрикосы мира не могли заменить ему той коробки с печеньями, взятой из ее ледяных рук.
Когда она сошла с отступа, длинная ее юбка уже давно превратилась в болтающуюся, прилегающуюся к ногам тряпку. Пыль вынула из нее всякие признаки моды, вытряхнула мягкость, и теперь что-то жёсткое облепляло ее бледные ноги. Стало некомфортно, и все любопытство, желание увидеть того, за кем послала Судьба, быстро уволочилось обратно. Яркий огонь в руках Герцена резал темноту вместе с дневным светом, кислород проходил плохо, он еле вылетал из окон, и сталкиваюсь с ее носом, приносил к нему пепел. Она кашляла от него, опиралась на плечо Герцена, в другие разы держалась за грудь, а между тем коридор смешался другим, более извилистым. Но одна старая комната, разумеется, без дверей, заполненная светом, старыми фресками дала ей возможность сделать полноценный вдох. Привязанность облегченно бросилась вперед, замерла за колонной, из открытого пространства задувал ледяной ветер, он тут же грелся на солнце, и эти теплые лучи делали остатки мозаики более четкими. Но Дочь Черной Подруги не могла разглядеть в них ничего боле, чем цветной набор мелких квадратиков, Герцен же видел в них работу мастера, работы дядюшки Айзбера, приехавшего столетия назад из столицы Ватикана. В них сочетались и разумные расчеты, и плыла целая картинка, корабельная артиллерия бороздила отрезок морской воды, та выцвела под нескончаемыми лучами на этой стороне.
- Привел тебя к тому, кого просили найти, наверно в город чей-то увести? Так знай, его храни, ты как зенице око, все дни ты складывай по строкам. Он удивителен, он чуток, талантливый он археолог, хотя так молод, в руках его уже сверкает молот.- он говорил с ней, а смотрел сквозь светлые пряди волос, смотрел на увлеченного юношу, сидевшего на в уголке.
Созерцательница двух чувств увидела его увлеченным какой-то срисовкой, причем штрихе его летали быстро, то дело заострялся карандаш, и круглая замкнутая точилка помогала ему идти дальше. Половинки квадратов он пытался закончить своим зрением, потому не так давил на грифель в местах, где дополнял рисунок сам. Его звали Антоном, обыкновенным, русским именем. Его темные, густые волосы падали на не высокий лоб, но карие глаза виднелись четко, черные зрачки сливались с ними, его взгляд двигался только на мозаику, захватывал и фреску и снова на лист. А рисовал он на коленях, на черных дырявых джинсах он держал свой портфельчик, служивший столиком, работал. В нем Привязанность прочла в нем человека ровесника с Аринкой, и чем-то они, правда, были отдаленно похожи. Наверно этот профиль, занятый профиль, пытающийся познать какие-то необыкновенные глубины архитектуры или истории, а может и любви. Антон же, преданный своей работе, еще учился в институте с каким-то длинным названием, Привязанность упустила его. Как он был счастлив, когда в дни творческих заданий им с группой разрешали отправиться не то на раскопки, не то на другие памятники. Но Антон Перламутров всегда находил места отчужденные, предпочитал разбираться один, и всегда молчал. Порой Герцен смотрел на своего молчаливого друга сутки напролет, и понять не мог, какая чудная душа посетила тело этого мальчика. Герцен махнул Привязанности головой и толкнул ее выйти. Разбился свет, тучи заполонили небо подобно пуховому одеялу, Созерцательница двух чувств заслонила собой фреску, Антон поднял глаза из-за густых бровей…Что было дальше, можно и пропустить очередное знакомство и то, как она завлечет его уехать к сестре. Герцен же осуждающе, рассуждающий о своей участи, смотрел на говорившую Привязанность. В ней сочеталась загадочность, на перекор лезла спешка, в разговорах ее мотало из стороны в стороны, прыгая с тем, она пыталась не упустить самого главного того, зачем пришла. Герцен же постепенно удалялся, зная, что когда дочь Черной Подруги направится назад за руку с молодым человеком, ей далеко будет не до призрака из прошлого. А как стать призраком настоящего, или как вообще перестать им быть?
По предположениям Герцена Привязанность должна была уже уйти, покинуть это место? Но тут он увидел юношу, шагающего в руках со своим деловым портфельчиком, он обошел призрака иной дорогой, а сквозь свет пробилась Привязанность:
- А ты подумал, так оставлю я тебя и стану позже я винить себя? Когда-нибудь тебя бросала, не предрекая новых встреч, когда-нибудь я мяла снег, чтоб не нашел следов моих, не прочитал короткий стих? Сама, сама я за тобой вернусь, к любви на встречу я пущусь!
Она прислонилась к осыпающейся стене, внезапно оторвалась от нее, и присела рядом с Герценом на какую-то разваленную скамейку без спинки. Железные прутья уперлись ей в ягодицу, а в легких медленно пропадала тяжесть:
- Закончится весь ужас, и все их глупые тревоги, сюда приволочу свои я ноги! Запомни, что тебе скажу, на что я взглядом покажу. Я дам тебе свое-то слово, хотя это так не ново. Но Богом, я клянусь, крестом, что выйду за тебя потом. Освобожу от плена, в котором не сидела и прекрасная Елена, и приведу сюда я с моря пену. Ты никогда не видел моря, его прибой, он весь по жизни, мой, будет твой!
Собеседник сначала усмехался, но тут развернул к ней свой профиль, и она заулыбалась, как во все их встречи. Она пообещала снять с него призрака, жить с ним, и далее вопрос стоят о конце нашего романа! Но Герцен знал, что еще многое случится прежде, чем он оденет на палец Привязанности серебряное кольцо, чем крепко поцелует ее в губы. Потому что мы еще не узнали о том, как кончится земная жизнь Брата Судьбы, спасем ли мы Алексея, кем собой представляет себя Антон и к чему он поселится на этих страницах? Одно узнал точно, запомнил Герцен: она придет, сойдутся воды, она вступит на порог их дворца, и в самую пучесть печали она свободная, предстанет перед ним, свободная от всего, от холодных вещиц.
«Призраки, как естественное отражение реальности, порой помогают сделать правильные выборы, помогают спасти самих себя. Ведь много тех, кто встает по утрам, машинально заваривает кофе, кто спотыкается на улице об ровный асфальт, и мало тех, кто не спотыкается об барьеры, ударяясь о них всем телом, прозрачным телом. Это грань между параллельным звеньями не запечатлена в науки, сеет страх, некое отвращение у неверующих и в самих себя. Но отрицать того нельзя, что завтра вы не проснетесь призраком, не имеющим цели, живущим по законам выдуманного мира. Поверните планеты, и вы увидите, что те, кого мы зовем не успокоившимися душами, существую куда-более интереснее, может они и заточены в своем дворце, но они знают, как себя развлечь, мы – нет! А пока Земля еще вертится, пока не все люди стали призраками освободите тех, кого вы можете отпустить вверх!»
***
16 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Вечер. « Каждая способность человека, то, что он приобрел со временем, делает его могущественным, живым, подвижным в отличие от того, что душе дали другие. Мы не приобретаем все сами, находясь в бешеном круговороте, опережая суету, мы бежим навстречу новому. Мы уверены, что это новое будет нам необходимо, станет наградой или божественным счастьем. Награда не всегда выступает в роли поощрение, это подарок за отданную дань, за выполнение своих обязанностей или за то, о чем иногда мы не предполагаем. Натянута сеть. Над чем? Пускай над черной бездной, в нас внутри эти сеть ежедневно прогибается под тысячью, под сотней коробок. Все они разноцветные, обвязаны лентами, не то чем-то еще, некоторые из них тяжелые, другие легкие, такими бывают и человеческие обязанности. Откуда берутся? Их бросают на сетку собеседники, начальники, руководители, в конце концов, и мы сами кидаем их извне. Они скапливаются, залезают друг на друга, желают быть распакованными, и в зависимости от времени от желания, человек раскрывает эти коробки, и читает задания, спрятанные внутри. Льется свет на все дела, которые хочется сделать немедленно, темнота же с теми, которые отложены и к ним еще не успели притронуться наши глаза. Между тем сетка тяжелеет, что-то остается не выполненным и за это всегда следует наказание или поощрение. И мы рассмотрим случай, в который светящийся шарик сделал вид, что не видел одну из коробок, достал ее и выбросил на пределы вселенной. Бродит с тех пор по космической орбите открытое, но не исполненное обязательство. Преодолеет оно и холод вечной мерзлоты и горящее солнце, а может и каменный дождь и уткнется носом, врежется оно в спину того, кто его послал. Вы никогда не задумывались об этом, что, не выполняя чего-то, это потом возникает от заказчика своего желания. Тогда заказчик оборачивается и видит посланную ему коробку обратно. Что он решит? Несомненно, что это прибыл ответ, умышленно он пролетел километры и с отказом приземлился в руки. Оттуда возникают ссоры, исполнитель отказался от дела, обязательство у посланника и… в результате наказание, игнорирование действий, обида, отречение, прекращение дружбы. А как доказать исполнителю то, что он просто отказался выполнять работу, смял в кулак то, что посчитал не нужным, ну не желал он отправлять коробку обратно, этим причиняя недовольство? Как?»- кто точно никогда не отрекался от дел, кто верил себе и другим, давая четкое слово, этим человеком была ты. Когда мы разговаривали с тобой по телефонной трубке, и твой голос обвивался вокруг всех электрических проводов, ты никогда не врала, не упускала деталей. Может ты что-то не договаривала про Лешку, про истерику Аринку, и про то, как она приходила к тебе ночами, но ты говорила про другое. В моей комнате загорались лампы, искрилились глаза, заводилась метель, ты оживляла все, к чему прикасалась. Право, мы редко общались, все больше я утопала в грустном состоянии, вечером писала какие-то глупые заметки, вспоминала Новый год в 1978 году, плакала в подушку и жаловалась на боль в сердце. Я ждала твоих звонков, писем в конвертах, чего угодно, какой-нибудь посланной весточки, воображала вечерами, как зазвенят колеса твоего чемодана по полу, откроется дверь, и ты покажешься в своем бардовом платье, и телефон отныне не пригодиться нам больше. Я спала с телефонной трубкой, прижимая ее к холодным щекам, мне мерещился твой голос. По Аринке я перестала скучать быстро, думая об Алексее меня охватывало волнение и, забравшись в ванну, я мочила голову холодной водой, лишь бы избавить себя от тревоги за него. А ты, о ты, моя Танечка! Все эти строчки ты прочтешь и вспомнишь когда-нибудь то, чего никогда с нами не случалось.
В тот день ты почти не разговаривала, всем приятно улыбалась, утром отказалась от кофе и одела мой любимый рыжий свитер со светло-коричневой юбкой. Можно подумать, что я писала воспоминания о тебе, правда, это очень похоже на воспоминания. После всех проведенных пар ты внезапно развеялась, проходя по улице, на твои черные волосы падали крупные хлопья снега. Ты хотела увидеть море! Мы все так привязались к нему, что оно необходимо было нам, как воздух, от которого расплавлялись наши легкие. Но вместо этого ты вышла не там где надо, Ветер, наблюдающий за тобой, смутился ,и ты пронеслась вдоль зеленого забора, отделяющего это здание от мира, незнакомого нам мира. А верно, ведь мы совсем забыли о какой-то другой, здоровой, веселой жизни. В этой жизни мы редко ходили в поликлиники, мы встречали праздники, не зная о существование друг друга, у нас были семьи, в которых мы прятались и предполагали, что так будет всегда. Эта жизнь тянулась который месяц, и мы вникли в нее с головой, Ветер же умел выставлять челку волос из под струи повседневности, гулять по иным мостам, отряхивать с плеч мнимые снежинки. Ты же была увлечена новыми темами, непроверенные конспекты томили тебя, и ты снова боялась наткнуться на его пустую тетрадь, в котором корявые буквы съедали бы тебя изнутри. Ты стала мечтать о том, чтобы ослепнуть от снега и не видеть того, на что с болью ты закрывала глаза. Но вот эти дороги, мокрые перилла, весящие ледяные иглы, называемые сосульками и прохлада, они возвращали тебя в мир чего-то настоящего. Забор тянулся, тропа укорачивалась, стеклянная дверь должна была показаться скоро, а ты все шла и шла, стуча каблуками черных туфель по железному основанию, засыпанному снегом по краям. Бежевыми шторами гостиница закрывалась от этой маленькой территории, и ты не видела, что происходила внутри, не видела на счастье тех людей, пьющих горячий чай. Тебе было не холодной, на левой руке тикали беззвучно наручные часы, ты редко поглядывала на них, и не заметила, что стемнело. Может ты и не шла все это время, какие-то другие обязанности вертелись вокруг, но Ветер рассказывал спонтанно, и я поняла это так. Помню, он сказал, что когда дорога кончилась, ты вошла в очередную дверь, то на секунды ты остановилась, перед твоими неземными, голубыми глазами прощупывался город, какая-то пустая дорога с редко проезжающими машинами, а вдалеке и низкие, и высокие, все дома. Нет, ни в крем случаи ты не чувствовала себя закрытой в клетке, на тебя не довило пространство, но однообразие удручало тебя до потери памяти. Ты путала коридоры, из рук падали тетради, а сегодня ты вовсе оставила их в одном из классов, и вспомнила это лишь, когда поднималась по продуваемой лестнице, на ней тебе попался Изондий Павлович, и ты строго, натянуто улыбнулась ему, после обернулась, взглянула почетче на старика в сером костюме. Он чем-то напомнил тебе Архимея Петровича, и ты поспешила в свою комнату. Здесь, действительно, все перемешались, приехавшие из Евпаторского Заведения ученики в маленьком составе и обычные люди одного возраста с учениками. Ты продолжала идти, а кто-то сзади вваливался в свои номера, громко смеялся. Ты же закрылась в себе и мечтала, мечтала снять туфли, пробежать по зеленой траве, спонтанно ты вставила в замочную скважину тонкий ключ без брелока, повернула в левую сторону, и тут же через минуты, вытащив ключ, захлопнула дверь, прислонившись к ней спиной. Я могла описывать тебя вечность, видеть мысленно эти глаза и темные волосы, слушать о тебе мне нравилось еще больше. И Ветер подошел к с самому интересному, о чем ему нашептали стены. Ты включила свет в ванной, дотянувшись до выключателя рукой, другой развязано бросила в угол туфли, и закрыла ладонями уставшее лицо. Ты думала, что тебя ничто не ждет в этой комнате, до ужина оставалось полчаса, и ты поспешила прилечь на кровать. Коснувшись рукой края стола, ты включала настольный светильник, луч упал на какой-то скользкий листок, лежавший под твоей ладонью. Пожелтевшая бумага заставила тебя пробудиться, сложенная пополам, она вызвала странность на твоем лице, но не удивление. Скорее всего, лист упал из чьей-нибудь тетради, и ты тут же оставила его, присев на край кровати. Но бумага сопротивлялась, все рвалась, чтобы ты прочла ее, воздух перенёс ее на пол, ласково положил возле твоих ног в капроновых колготках. Помотав головой, ты, наконец, открыла лист с уникальным подчерком, с буквами, написанными не шариковой ручкой, а чем-то другим с заостренным концом. Такими ручками ты писала в последний раз, сидя за школьной партой, будучи Таней, девочкой Таней. Тем не менее строки прыгали к тебе в глаза:
«С тобою говорить в порыве страсти и прятаться от чей-то пасти. Не суждено навек мне обострить свой голос, в ладонях из лезвий переломить однажды колос. Нельзя нарушить данный мне запрет и обойти за полночь тот хребет. А я бывала на вершине, справлялась я без помощи и кокаина. Но было это по моим признаньям и речам нахальным практически тогда, когда сменились города. В тот время, кем же ты была!? Под звуки лиры распускались все бутоны, не носились и коварные уроны. Усвоила один урок, по истечению которого не пропадет молчанья срок. С тер пор любимым я пишу прекрасны письма, от настроенья моего начало в них не зависимо. Предзнаменую вам победу, когда соединитесь с ней, переступив ограду, успеете и после пышного обеда. Я про себя ничто отныне не скажу, а то опять невольно Государыню я рассержу. А может я обидела ее той пылкостью и стойкостью перед властью, во рту моем не видеться и сласти? Кого я спрашиваю? Кому я задаю вопросы, в то время как у вас одни и те же спросы? Ну что ж и напишу я вам о ней, читайте строки же резвей, не становитесь лишь печальней. Вы не бывайте мрачней тучи, и обходите обстоятельства все кручи. Вы помните, она улыбку вашу любит, и до беспамятства ее хранит, и не разбить ту память, как гранит. Во сне является ей образ, и у него все ваши милые черты, но та кричит, что дама в сновидение не ты! Я с ней согласна, и тут строки станут гласны. Обернется вечер, проявится на небе ковш, но не заживет ее от раны шов. Подумайте о ней, согрейте мыслью вы быстрей! Не лечат от разлуки телефонные звонки, и слово бьется по груди: «Приди, приди». Пишу о нашей героине, и разрываются узлы, что были связью нашей спутаны и так малы. Но для чего, спросите это, наложено же право вето? И я отвечу вам, что я она, знакомая вам Тишина. И я не в силах боле видеть, как расставанье поедает скука, и вам велю: « А ну-ка встаньте, ну-ка». Вы только посмотрите в отраженье, услышите и сердца собственно биенье. Она его услышит тоже…»
Сию секунду ты прочла письмо Свидетельницы многого, нашей Тиши и в голове твоей не унималось не правильное. Она вначале написала интересно о себе, своей судьбе, а дальше перешла на меня. Ах, если бы я знала, что она написала обо мне, то у дверей я расставила бы руки, удержала ее, чтобы Заступница израненных сердец не вынесла мою грусть к твоей грусти. Жаловаться для меня, а особенно близкому человеку, было низко. Но, кто утверждает, и почему я подумала, что она жаловалась? Тишина написала правду, от которой нам обоим легче не стало, она не появилась перед тобой, и ты еще быстрей прочла начало письма. Оно верно не давало тебе покоя: Тишина молчит, она никогда не говорит. Раньше ты не задумывалась об этом, а сейчас окаменев, ты едва взглянула в зеркало, и увидела свои голубые глаза, о которых я так часто шептала тебя. Перешла взглядом на губы, но те никак не складывались в улыбку, и ты перестала заниматься подобным, не отпуская письма, ты сказала. Кому ты сказала? Тишине, комнате, столу, атмосфере, Земле, упавшему карандашу, ты сказала истории:
- Теперь и ты меня послушай, не стану тратить я бумаги, и лучше на кровать я лягу. А ты мне расскажи, за что ты получила наказанье, никак и не получишь упованья?
В твоем голосе дрожала смелость, с ней смешалось безумство. Ты хотела сделать шаг, но видимо Тишине не решила дожидаться твоего сна, ее проникновения внутрь. Она распахнула страницы одной книги просто так, как видение, которое окутывает разум, ломает систему и нам тревожно за героя нашего виденья. Стены нашли в твоем взгляде то, что ты видела, черные зрачки расширились, смешались метаморфозы и если проникнуться вглубь твоих глаз, то можно было отыскать то, что ты видела сквозь воздух…
Незабытые года. Ирования. Начало третьего месяца Тамуза. Вечер. Ее всегда привлекали люди. Шумные их замысли проникали в нее полностью, не оставались где-то между. Она понимала людей, как никто, и часто это приводило к полному взаимопониманию с ней в их обществе. Мы говорим о Тишине, о том времени, когда едва ей исполнилось на вид лет четырнадцать, и девочка с золотыми волосами, одевая самые разные платья бегала по сухой земле, воровала в садах жителей Ировании спелые яблоки и много, много говорила. Больше чем говорить, она наверно, любила только танцевать, не что бы цокали ее туфли во дворце Судьбы, и Ветер приглашал на танцы, а танцевать там, среди ночных горящих факелов с девицами-иностранками. Чувствую в себе человека, она никогда не могла обмануть себя, и чем дольше она была приближенной к Распорядительнице жизней, являлась любимой собеседницей у Сына Творца, тем свободней становилась наша Тишина. Она называла себя Тишей, так представлялась новым знакомым, и в городе ее тайно знали все.
В тот вечер после исписанных бумаг, она присела на край кровати в красном, бархатном платье, золотые волосы прерывали бархат у икр и скрывали ее босые ноги. Комната, где она находилась, не была ее. В ней занимались всякими делами, а после откладывая их отдыхали, кто в креслах, кто на кроватях подобно Свидетельнице многого. За окнами плыло небо, ночные звезды заманчиво стучали ей по глазам, а она сидела, повесив голову. Ведь в этот вечер Судьба, которую она считала за свою мать, а та за ее принимала за дочь свою, отвлеклась на прием к Отцу и это означало, ничто иное, как весь вечер выдастся до жути скучным для Тишины. Ей придется зарыться в книгах, или присоединиться к Ветру, который звал ее на прогулки. Ах, если бы только зашел он, Брат Судьбы, она бы по привычке кинулась к нему на шею, и она вместе прогулялись бы под луной. Как она скучала по их философским разговорам, о вселенной о том, о людях… И знаете, она не смогла продержаться больше часа, локти на ее ногах, подставленные под ее подбородок, на коленях проделали вмятины, но не помяли платье, и она быстро вскочила будто по какому-то сигналу. Сначала она отрицательно помахала головой, пройдясь к двери, с металлической закругленной в виде кренделя ручкой, затем снова села, и так она боролась с собой. «Успею, успею, успею» - наконец она сказала это себе, и бросилась к дверям, забыв надеть туфли, она открыла их не голосом, и руками впервые одна. Обернувшись, она удостоверилась, что никем не была замечена, ей не хотелось быть пойманной за хвост лисицей. Хотя хитрости в ней действительно плескалось много, не сводя с удаляющегося коридора взгляд, она опомнилась только тогда, когда босой ногой вступила на холодную, жесткую землю. Сухая трава приятно щекотило ей голень, и посмотрев в низ, она засмеялась, мгновенно закрыв в дверь, та растворилась в пространстве. Это походило на то, как капли воды при жаре высыхают, это видет к их полному исчезновению, так и она очутилась стоять перед ступенями в ворота ее любимой Ировании. Белокаменные ступени, пронизанные северным ветром, заставили ее подергать босыми ногами, но счастливая она пустилась бежать туда, куда вело ее сердце. В это время некие улицы скрывались в тишине, в других продолжалась жизнь, а в третьих пели длинноволосые девы. Тиша запыхалась, остановившись у пекарни, от нее до сих пор проносился запах выпеченного в дневное время хлеба, облокотилась на деревянный стол. Она отдохнула секунд десять и думала продолжить свой путь, но вместо этого, с левой стороны, за пекарней услышала голоса, игру на русских гуслях смешанную с чем-то восточным. Она оторвалась от стола, просунула голову в узкий проем улицы, и увидела толпу народу, глазеющего на зрелище. Желание увидеть Брата Судьбы отодвинулось чуть назад, голоса становились все ближе и ближе. Скажем короче, она не устояла и людская толпа перед ее глазами выстилалась большим кругом. Среди были и дети в соломенных шляпах, льняных рубахах, с ними рядом хлопали женщины, не далеко под крышами сидели и мужчины, в центре показывали какое-то представление, походившее на средневековый спектакль. Но до средневековья еще оставалось далеко, а ей до людей пару шагов. Отряхнув платье, она поднялась на мыски, желая разглядеть чего-то, но все безуспешно отталкивали ее назад. А потом площадь покрылась музыкой, по мягким струнам двинулись живые пальцы, и в этой мелодии Тиша разглядела ту, под которую уже когда-то танцевала. Она юркнула с другого края, и внезапно оказалась в середине округленной платформы, наряженные в яркое, артисты уселись под ногами у зрителей, губы одного из них прильнули к волынке, вернее к дудочке, похожей на этот инструмент. Их лица, освещенные факелами, оранжевые содержали на себе свекольный грим. Щеки их были розовыми, даже чересчур, в то время как, бледное лицо Тишины сверкнуло под тонкую струю мелодии.
Люди ждали от нее зрелища, и единственное к чему она стремилось выстелилось перед ней золотым финишем. Дождавшись нужной ноты, она бросила взгляд с артистов куда-то в небо. Родной, голубой простор чернел на ее глазах, руки уже поднялись, связались в лебедя и тот час раскрылись, ноги поплыли нежно по представленному ей кругу. Она улавливала звуки, под волынку кружилась так, что ее платье отрывалось от земли и с него сыпались серебряные частицы. Так случалось, когда сердце ее билось щедро, и движения ее прибывали в порыве счастье. Нет, этот танец показался всем грустным, и толпа прибывала в оцепенении. Русоволосый мальчик лет пяти протиснулся вперед, указательный палец он положил на нижнюю губу и смотрел, смотрел на нее так же, как Государыня, застывшая среди остальных в темном капюшоне. Танец был закончен через минуты, Тиша подняла руки журавлем, и заулыбалась под восторженные восклицания. Тот мальчик захлопал, в ладошке он успел смять фиолетовый цветок, но, все же подойдя к ней, отдал ей его. Свидетельница много кротко поцеловала его в горячую щеку. Восторг не кончался, но ее сменили отдохнувшие артисты, пожав ей руку, они прикрыли ее. Тиша прильнула к другой стороне и стала смотреть на своих зрителей, пока не заметила неведомую суету, и бледное лицо Государыни. Она вздрогнула, по плечам пробежали мурашки, она вынырнула от людей в строну и, не оборачиваясь, пустилась бежать.
Может быть, это привиделся ей мираж? Слишком знакомый мираж с определенными чертами лица, и мираж этот мог двигаться, следовать за ней, как привидение, как опасность, от которой порой не найти спасения. Но разве Судьба выступала в роли злой королеве, в силах ее и планах было лишить Тишины счастья или отобрать веру во что-то прекрасное. Ведь знала про нее все и наизусть, и не следовало никаких доказательств, чтобы убедиться в этом. Однако, Свидетельница многого ясно провинилась, ушла из дворца, но она ушла, чтобы найти ее Брата, развеяться, а вместо этого позволила себе столь неприемлемое развлечение. Развлечение для человеческой души. Ноги ее заплетались, от подобных мыслей, что она ни один день не являлась человеком и не будет ее начало знобить, хотя ветер шел на нее теплыми струями, расходившимися как грабли у ее носа. Он не задевал ее, не согревал трепещущее сердце. Обида на саму себя, на мир сковывала ее изнутри, болело сердце, казалось, от такой пробежки и мыслей оно остановится навсегда, умрет в упадке сил. Но только не у Тишины, ведь она борец, тот самый борец, который скрылся за посаженой пихтой в чужом саду. Это место представлялось цветником для дневных прогулок, темнота сгустила свои краски, жадно следило за прятавшейся Тишиной. Позади шуршали приближавшиеся шаги. Тиша огляделась в беспокойстве, ее взгляд напал на не смолкающий фонтан, воду в него все-время кто-то подливал, как предполагали люди. Но мнение их было не просто ошибочным, оно было нелепым, не верили те в физические законы, в механизмы. А Тиша слышала, как он бил, внутри крутился кружочек, он перемешивал воду. Она выпрямила спину, слилась с деревом, дышать стала тише, как ведомо, дышать Тишине. Но ей вдруг захотелось кричать, выплеснуть из себя все, что только было. Освободиться от оков, и чтобы мать нашла ее, пусть, пусть она наругает ее, запрет во дворце, лишит чего угодно, она сможет пережить. Потому что в этом страшном, ночном саду ей стало неуютно, скупой страх обнял ее за плечи. Тем временем Распорядительница жизней, нет, она не торопилась, а терпеливо шагала по тропе, усыпанной песочными крупинками. От ее каблуков белые туфли оставляли на земле следы, и те не сметались временем, застывали навсегда. Государыня в бело-голубом платье, ушитом завязочками в районе пояса, шла в плаще. Тот волочился за ней, и помогал Тишине понять, где она идет. Из пихты вновь вынырнула головка Свидетельницы многого, белые пряди, она убрала их в открытый воротник платья, нервно щекотали ей шею, но зато не мешались. Государыня была настолько близко, что теперь Тишина отчетливо сжалась в себе, дернула ветвь пихты, выдала свою фигуру, но не вышла на встречу. Она спустилась на коленях, присела на край бордюрчика из белого камня, и пропадала в темноте. Темнота перестала скрывать ее, в руках у Государыни откуда-то взялся светильник в железной оправе, в нем полыхала свеча, заточенная в стеклянном полукруге. Государыня завернула, направляясь к ней, пихта перестала шататься, сжалилась над молчащей Тишиной. Кто бы подумал, что когда Судьба предстала перед ней, Свидетельница многого неизменно продолжала сидеть, словно пораженная каким-то случаем, увиденным, она прибывала в абстракции иного мира. Но ей следовало бы вернуться! Броситься на шею матери, начать извиняться? О нет, она бы не сделала так никогда, и Судьба прекрасно зная это, начала беседу первой. Недовольные ее глаза в темноте потеряли голубой оттенок, ее легко можно было спутать с обыкновенной жительницей этого города. И все же это была она, сдержанная Дочь Творца:
- У твоего имени я припоминала другое пророчество, и не находила у тебя я отчества. А ты вдруг подалась во танцы, и на спину взвалила новы ранцы. Так ты учти, что новых правил я к тебе не предъявляю, не потому что нет их просто, а потому что я тебя люблю, тебе свобода в руки доверяю. Но как ты разбрасываешься ты ей, твердишь себе: «Беги смелей». Тебя не остановит даже Ветер, и рыбы вся уйдет из моря, и какова же будет моя воля, когда прошло я вездесуще и сухое поле. Я обнаружила, что тебя нет, и все равно тебе предстало соблюдать иль нет мой кровный и порядочный запрет. Ну почему ты стала так внезапно такой халатной, и потеряла стать, ты стала лгать! Кому, родной то матери…
Тут она прервалась, в ее горле запершило. Впервые в своей речи она допустила ошибку, родной матерью она не была, но отчетливо показало это, она считала так. Тишина медленно приподнялась с колен, с поражением и удивлением в глазах она смотрела на нее, не зная, что и предъявить в ответ. Колкость в груди проходила, лицо ее холодело, почему-то хотелось спать, скорее всего, от выброса адреналина в кровь. И она еще не человек? Она чувствовала, как человек, жила, как человек. Эта тема заставила ее выпрямиться и начать говорить:
- Вы даровали мне свободу, и этому так рада, что я могу пройтись по выбранному своду. Ах, я спешила так не к танцам, а чтобы отыскать его, и чтобы всю развеять скуку, и протянуть кому-то свою руку. Я веселить хочу людей, и с ними вечерами прыгать, может, но это станет так негоже. Я признаюсь, что все не так, меня бы в клетке запереть, и больше не терпеть моих побегов, и выслать хоть куда, где находиться на раскопках железная руда. Я Тишина, и имя это для меня одна война. Противоречия заходятся волной, и я переступаю свой которой слой. Мне тесно, душно с вами, и конечно почитаю, все, что было с нами. Но ближе мне среди людской молвы, увы. Просить прощенья я не стану, пускай я лучше к смерти в воду канну. И нет во мне притворства, и не найти меня второго сорта. И мне известно, как вы скажите сейчас, и это бурно лестно. Накажите меня, себя потом и день и ночь виня!
Их разговор разрезал все пространство вокруге, уже угомонились факелы. Вечер перешел в царствование ночи. Прежние артисты улеглись в своих домах. Уж сладко протекал их сон, но не его! Сын Творца прогуливался то ли случайно в этом саду, то ли ссора Сестры с дорогой ей душой, призвала его в эти манящие кипарисы. Скоро настанет утро, влага опуститься на крупные бутоны цветов, они раскроются, а след от произошедшего останется, и Брат Судьбы запомнит это чудовищное событие. Помешать им? О нет, он не мог! И с печалью он проходил по другой дороге, заслоненной маленькими кустарничками, они стелили путь. Его сопровождал неотъемлемый белый свет! Он не ждал, чтобы его заметили, и не желал этого, и потому он гулял без цели в свои короткие дни жизни. Тишина мимолетно увидела его, когда Судьба, обомлевшая от ее речей, окаменела, подобно древнегреческой Афине, Богине Красоты и Молодости. Уголки губ Свидетельница многого засветились в темном пространстве, силуэт в белой тунике до колен продолжал идти своей дорогой, Тишина произнесла:
- Хотите вы у спросите и у Бога, правдивы ли мои слова, про то, куда меня случайно завели уставши ноги?
Судьба молчала, она что-то таила в себе. Но тут приблизившись к ней, она хотела было коснуться ее, взять за золотые волосы или легкий шляпок по щеке смягчил бы ее гнев. Тогда бы рассеялись и пропали и дерзкие речи, и все, что сий миг произошло. Вместо предполагавшегося, она еще раз всмотрелась в смелые глаза собеседницы, воздавшейся над своей гордой учестью, и проговорила, мягко улыбнувшись:
- Так не говорить тебе в века, пока не настанет раскаянья пора, ах да! Ах, да!
Эти слова звучали не серьезно, они меркли в тени. Распорядительница жизней взяла с земли поставленный светильник, свеча в нем давно потухла. Луна ушла, силуэт ее Брата где-то скрылся или во все исчез. Тишина не помнила, как она не нашла подле себя никого. И тут она испугалась по-настоящему открыть губы, испугалась от того, что чувствовала, как твердили ее связки, затягивались в горле какие-то узлы. Боль неумолимо облепила ее грудную клетку, не могла она больше терпеть, как упало ее зрение, поплыли ближайшие кипарисы, и у носа оказалась пыльная Земля. Не прошло и секунд пяти, как в бессознательном, потрясённом состоянии ее поднял с Земли Брат Судьбы. Его волнистые волосы свисали с плеч, в глазах искрился свет. Она ощутила его теплые, мужские руки, и тот открыла глаза, оказавшись лежать у него на коленях. Ни попытавшись даже заговорить, с ее щек текли крупные слезы. То были слезы бессилья! А когда, она чуть приподнялась из его объятий, повернулась к нему лицом, сев напротив, то губы ее зашевелились, какое-то слово желало выстроиться. Жаль, голос не мог позволить этому быть! И она бросилась к нему на шею, уперлась в его волосы, и долго, долго плакала, но слезы эти постепенно освобождали ее от всего, а его объятья успокаивали. Нельзя точно предположить, какое время они просидели так, но Тиша тогда заснула на его руках, и очнулась под яркий солнечный свет! Так вставала Ирования, она распахивала свои залипшие от слез глаза и находила успокоение в том, кто не оставил ее.
«Избежать наказания практически невозможно. Можно, конечно, попытаться, доказать заказчику свою не причастность к его делу, тогда все равно последует обида, испортятся отношения. Потому, одна простая истина правит всем нашим миром, коли взялись за какое-то дело, коли имеем обязательство или обязанность не стоит отрекаться от нее, никогда! Именно поэтому доказательство – самый плохой аргумент, надеяться на который, означает подвести самого себя!»