Слава Богу, что регламентируемая звонками, уроками и контрольными школьная жизнь завершалась длительными каникулами. За лето мы обязаны были прочитать большой список литературных произведений и подготовить гербарий — но это уже мелочи.
Ура! Свобода! Дача! На все лето мы уезжали с нашей Рогожской заставы от дымящихся труб «Серпа и Молота» и других заводов в великолепное Подмосковье — Кучино, Быково, Малаховка, Салтыковка, Удельная, Кратово, Ильинское…
Как-то так складывалось, что мы каждый год снимали дачу на новом месте или в другой местности. У меня осталось впечатление, что это часто происходило из-за того, что у папы не складывались отношения с хозяевами. Он был добрым человеком, но и очень вспыльчивым, не выносил грязи.
Поскольку местоположение летних дач у нас ежегодно менялось, дачные знакомства обычно длились всего один сезон, и все летние истории не имели продолжения.
Для дачи выбирались в основном грибные места, так как ходить по грибы было самым сильным увлечением моих родных. После очередного грибного похода все долго обсуждали, с какой стороны этот гриб заметили, кто был первым и так далее. Но у меня от этой «грибной охоты» в памяти остались только духота, комары, постоянная жажда. Грибы ко мне не шли, а обходить каждое дерево и кустик — о нет! Я предпочитала любимое чтение или погонять на велосипеде.
Мама на каждой даче сажала цветы — левкои, душистый горошек, что-то еще. Мне запомнился тот нежный вечерний аромат.
Как-то в выходной день мы сидели с ней на пригорке, смотрели на закат, и она вдруг негромко запела:
Слети к нам, тихий вечер,
На мирные поля,
Тебе поем мы песню,
Вечерняя заря...
Позже я нашла эти строки у поэта Аполлона Майкова.
Мама быстро знакомилась с соседями, и мы ходили на участки смотреть цветы и фотографироваться. Некоторые из хозяев дач даже выставлялись на ВДНХ.
Как правило, на каждой даче жили несколько семей. Сохранилась фотография, где мы позируем у небольшого бассейна под аркой из цветов — человек двадцать пять.
Хозяин — веселый, разговорчивый татарин — угощал всех замечательной вишней. А вот хозяйка была замкнутой молчаливой женщиной в сером халате. Она постоянно что-то полола или рыхлила, и мне казалось, что дачники ее раздражали.
На следующее лето я на велосипеде проезжала мимо знакомой дачи и увидела на террасе за чаем трех пожилых женщин в нарядных цветных платьях и кружевных летних шляпках. Они громко смеялись. С изумлением в одной из них я узнала прошлогоднюю хозяйку, которую до этого я не видела даже улыбающейся. И еще они разговаривали не по-русски. Потом я узнала, что хозяин внезапно умер, а она продала дачу и уехала на родину — по-моему, в Эстонию.
Дома у меня были поручения: убрать в комнате, сходить за молоком, за керосином, по субботам встретить маму на станции и довезти сумки на велосипеде, а после я могла быть свободной.
Я часто ходила на дневную дойку в конец поселка. Tам было одно место, где всегда собирались бездомные собаки. Тетя научила меня читать «Отче наш», и я, когда мимо них проходила, всегда повторяла про себя эту молитву. Собаки меня не трогали.
Хозяйка доила корову при мне. Я ждала на лавочке и каждый раз смотрела, как она давала корове теплое пойло, оглаживала ее, усаживалась на скамеечку у правого бока, мыла корове теплой водой вымя, обтирала его белоснежным полотенцем, смазывала вазелином, массировала и уже потом, перекрестив его, начинала доить. Своими большими руками она как бы выдавливала молоко медленно и равномерно. Корова шумно вздыхала, хрустела корочками, изредка поворачивала голову из стороны в сторону. Хвост у нее был подвязан к ноге. Все это время хозяйка разговаривала с коровой. «Кормилица ты моя, Зоречка, умница дорогая. Вот так, вот хорошо, все до последней капельки, вот и спасибо тебе, красавица ты моя».
Надо было видеть эту Зорьку! Какая-то разлапистая, рога страшные, растопыренные, окрас буро-серый, с пятнами, как будто ее сроду не мыли, кривоватая на один глаз. В общем, та еще красавица. Но коровушка стояла, переминая ногами, а молоко щедрыми струйками — дзынь, дзынь — звенело в оцинкованном ведре, наполняя его, а наверх поднималась белая воздушная пузырчатая шапка.
Отставив ведро, хозяйка снова бережно протирала полотенцем коровьи соски, снова массировала. Потом молоко дважды процеживалось через смоченную марлю, и мне наливали его в большую кружку. Запах и вкус парного молока я запомнила на всю жизнь. Потом она заполняла бидончик, и я, поблагодарив добрую хозяйку, несла его домой.
Мне очень хотелось попробовать подоить самой. Мне и сегодня хочется присесть к корове и поговорить с ней: «Красавица ты моя, кормилица».
Керосиновая лавка работала редко. Расписания никакого, очередь была большая, стояли на солнцепеке. Запах керосина вызывал у меня дурноту. Торговец долго накачивал керосин в бочку, подсасывал его из шланга, наконец начинал разливать по емкостям через воронку. Все это делалось очень медленно, и всегда можно было услышать: «Все, кончился!» — а это уже катастрофа.
Иногда раздавался негромкий звук колокольчика. Все выскакивали на улицу, где ехала телега-фургон, собиравшая тряпье. Старьевщик давал детям мячик на резиночке, если сдавали мешок с вещами. А остальные, в том числе я, завидовали такому счастью.
Но счастье можно было купить. На станции в выходные у платформы стоял человек с небольшим ящичком, где были маленькие, сложенные от руки конвертики. На плече у торговца счастьем сидела белая мышка. Она прибегала к ящичку и, шевеля усиками, вытаскивала конвертик. В нем была записка, из которой всегда следовало, что все будет хорошо: «Счастливая женитьба», «Дом — полная чаша», и «Никогда не будет войны». Стоило это копейки, и все покупали.
Каждую пятницу или субботу я ждала маму на станции. Она работала и не всегда могла приехать, но я приходила каждую неделю. Я стояла и ждала ее около станции с велосипедом.
Один раз я сидела на пригорке и видела, что паровоз медленно подходит к переезду. В это время шумная компания молодежи перебегала пути. Только одна девушка почему-то отстала. «Лида, быстрей!» — кричали ей. Она медлила, медлила и вдруг бросилась перед самым паровозом, а когда он прошел, стало видно, что девушка лежит на насыпи. Все подбежали к ней, я тоже, но остановилась на некотором расстоянии. Молодое прекрасное лицо с закрытыми глазами — как будто она уснула. Невозможно было поверить: только что смеялась — и ее нет. Ее нет навсегда.
На даче я видела многих людей, но только немногих из них я запомнила. Например, молодая пара — муж и жена. Она была очень красива, вся светилась изнутри. Что мне нравилось — никакой косметики, а все равно яркая, эффектная… И вдруг она исчезла. Что случилось? Соседи говорят: развелись, причем ушел муж. А мне они казались такими дружными, влюбленными. Невероятно!
Другой случай. На одной из дач жила одна молодая женщина с пятилетним сыном. Она была веселая, с хорошей фигурой и длинными рыжими волосами. Соседки называли ее по-разному, но все определения сводились к одному— «гулящая». Что же вызывало особое возмущение? «Она голая дома ходит и голая спит на кровати с ребенком». Как они разглядели: окна она, что ли, не закрывала? Я по соседству жила, ничего такого не видела, хотя в ее окна не заглядывала. Иногда в воскресенье к ней приезжали два молодых человека. Они сидели в саду за столом, пили вино, смеялись. Все это было далеко от тех грубых отношений между мужчинами и женщинами, которые я видела.
Правда, один раз днем при ярком солнце начался ливень, и я сквозь стену воды увидела прекрасную нагую женщину с длинными рыжими волосами, которая стояла под проливным дождем, поднимала руки к небу и улыбалась. А может быть, мне это приснилось, потому что я часто думала о ней.
В те годы, когда я проводила на даче весь сезон, туда приезжало много военных, конечно, из офицерского состава. Они навещали свои семьи, которые там жили. Женами офицеров были красивые, холеные дамы. В будние дни они ходили в модных тогда цветных атласных халатах. Эти дамы не работали, а за их детьми следили девушки, приехавшие в Москву из деревни, многие из которых на первых порах шли в няньки или в домработницы.
Однажды летом мы приехали на дачу и разбирали вещи. Вдруг я заметила, что к террасе прилип чей-то сплющенный нос.
— Ты кто?
— Андюша... Давай пойдем червяками поваляемся.
«Червяками поваляться» — так у нас называлось развлечение, когда с горки по траве кувырком скатываешься до самого низу.
Так я познакомилась с пятилетним дачником Андрюшей. Родители его работали в Москве, приезжали на выходные, а в будни он был с няней Соней. Воспитание его приближалось к спартанскому. Няня была из многодетной семьи и уговаривать ребенка есть считала грехом. Не хочешь есть — беги гулять. Кормила она его утром и вечером, в основном рисовой кашей. Весь день он носился по соседним участкам и прибегал домой к вечеру сильно проголодавшимся.
Зато в пятницу с утра Андрюша помещался в большое корыто. Няня от души отскребывала его, аккуратно расчесывала, а при необходимости подравнивала волосы, надевала на него все чистое, даже носочки и сандалии, и именно в таком виде он выпускался к соскучившимся родителям — крепким, загорелым, с хорошим аппетитом мальчиком. Няня же отправлялась в заслуженный отдых на выходные. Надеюсь, такое воспитание послужило мальчику хорошей подготовкой к службе в армии.
Да, много людей промелькнуло в моей жизни. А какие судьбы! Помню полную растерянность нашей доброй хозяйки в Шереметьево (одно время там недорого сдавали дачи), когда ее вызвали в Москву в Министерство иностранных дел и вручили несколько писем с фотографиями от ее дочери, которая во время войны оказалась в Германии.
До войны они жили на Украине, но наша хозяйка давно уже переехала в Подмосковье к сыну-военному и его семье. Это было время хрущевской оттепели, начало 60-х, когда появилась возможность связи с людьми, живущими за границей.
Помню, как летними вечерами на открытой террасе под оранжевым абажуром мы слушали маму, читающую письма той нашедшейся дочери, и рассматривали цветные фотографии. Это была сказка. Украинская девушка из Советского Союза встретилась в концлагере с французским юношей, участником Сопротивления. Они полюбили друг друга, а в 1945 году их освободили союзники. После войны украинка и француз уехали во Францию и там поженились. Потом юноша получил наследство. Так их семья стала состоятельной.
На фотографии, как в заграничном кино: синее море, везде цветы, огромный дом, яхты, машины, красивая женщина и ее трое сыновей. А в письмах как воспалившийся нерв: «Мама, все эти годы я искала тебя, но письма не доходили. Мама, приезжай, я и муж с любовью встретим тебя». Это просто сюжет для фильма.
Помнится, я была еще студенткой, когда мои родители снимали дачу у одной хозяйки — рослой, мощной, конопатой, с охапкой густых рыжих волос. В доме у нее жила племянница, которую она приняла в семью и воспитала. Девушка та была молчаливой, миловидной, довольно миниатюрной, с большими карими глазами. Я всегда смотрела на ее грациозную фигуру и думала: «До чего ж хороша!». Тетка называла девушку бесприданницей.
К большой радости хозяйки нашелся-таки «богатый жених». Он оказался старше невесты лет на пятнадцать — полный, рыхлый, лысый, с каким-то брезгливым выражением лица. Свадьбу справили в ресторане, а потом гости приехали на дачу и всю ночь танцевали на улице при свете луны под патефон.
Я наблюдала за танцующими из окна. Невесте пошили светлое платье, но не белое, а бледно-желтое, как будто лимонное. Это лимонное платьице очень отчетливо, но нежно оттеняло длинные темные локоны девушки. Вся она казалась фарфоровой статуэткой рядом со своим расплывшимся мужем, почти как сказочная Дюймовочка рядом с безобразной жабой.
На лето молодожены остались жить у тетки. Обычно по вечерам все мы, дачники, собирались на террасе у старенького хозяйкиного телевизора с увеличительной линзой перед экраном. Как-то раз шел один из моих любимых фильмов — «Сорок первый». Море, красивые артисты, романтическая любовь, льется нежная музыка... Я не могла оторваться от экрана.
И тут хозяйка спускается с лестницы на террасу и говорит молодой: «Иди, муж зовет». Девушка ничего не ответила, но не пошла, осталась. Тетка повторяет: «Иди, ему рано вставать-то!». Тогда племянница молча поднялась и ушла. Видно было, что ей не хотелось уходить, но она не смела перечить ни тетке, ни мужу.
Я в душе негодовала: «Это же надо, не дают хороший фильм досмотреть! Вот уж действительно — жаба! Да чтобы я ради такой жабы фильм не досмотрела? Никогда!».
Года три спустя я случайно встретилась с той рыжеволосой хозяйкой дачи. Я узнала ее именно по огненно-рыжим волосам. Она сидела на станции на скамейке, а рядом с ней, у самого края, робко жался маленький мальчик. Очень худенький, со взъерошенными темными волосами, он походил на воробышка. Я стала расспрашивать, как они живут. Она только рукой махнула. Потом кивнула в сторону мальчика: «Вот, сиротой остался». «Как? Что случилось?» — не поверила я.
Тетка девушки рассказала мне, что «жаба» работал дипломатом, но не крупным, а так, средней руки. Однажды он пригласил какого-то иностранца в ресторан. Как водится, они выпили, потом с женами помчались на дачу. Шел дождь, машину занесло, она перевернулась. Погибли все, кроме «жабы», которому дали пятнадцать лет, потому что он был за рулем и разбились иностранцы. Вот такие случались дачные истории...
Быт наш был самый неприхотливый. Иногда даже хотелось в город. Это бывало в дождливое холодное лето. Как-то мы жили на втором этаже, в стенах были щели. Дует, сырость, промозгло и тоскливо. Все дачники (было еще три семьи) уехали от плохой погоды, а мы как пришитые никогда до конца лета не трогались с места.
— Почему мы не можем на время уехать в Москву? — тормошила я тетю.
— Шш-ш-ш, — отвечала она всегда, когда не хотела объяснять что-то. Больше ни слова.
Тьфу ты, в чем же все-таки дело? Электричка рядом — сели да уехали. Вдруг взгляд мой задержался на трех больших чемоданах (оксанских, как говорил папа), которые мы всегда привозили с собой. В них лежали отрезы на платья — ткани с красивыми названиями: жоржет, маркизет, поплин, пике, сатин-либерти, креп-сатин и еще что-то. Помню, как папа со вздохом перевязывал их и объяснял мне: «Запомни, Галя, так они никогда не развяжутся», а затем ловко закручивал конец веревки в петельку. Чемоданы складывались в виде комода и накрывались красивой маминой вышивкой, а осенью перевозились в Москву. Изредка мама перебирала их, говорила, какие красивые платья можно пошить.
Вообще в нашем доме мало что выбрасывалось, и я, выйдя на пенсию, совсем не удивилась, находя у мамы то мою крестильную, в кружевах, сорочку, то маленькие платьица, которые она мне сшила в Остафьево. При жизни мамы, перебирая ее платья военной поры, какие-то спорки от жакетов, пальто, я выговаривала ей: «Мама, зачем это лежит, почему ты не выбросила такое старье?» Она коротко ответила: «Была война».
Теперь, потеряв маму навсегда, я лучше понимаю психологию людей, переживших военные годы. Они мечтали о мирном времени, когда не нужно бежать в бомбоубежище, схватив ребенка и подушку, оставив двери незапертыми. Когда днем на работе, а ночью дома на швейной машинке не надо строчить противогазы. Когда, чтобы подкормить ребенка, не придется ехать в ближайшую деревню и менять вещи на молоко, масло, яйца, относить в торгсин серьги и колечко. Пережившие ужас военного времени хорошо помнили, что самым страшным были не бомбы, а потеря продуктовых карточек.
Это поколение и после войны продолжало экономить, сберегать, увозить от воров честно заработанное, нажитое, оставлять запас, мечтать о времени, когда можно будет позволить себе сшить красивое платье. Это не жадность. Просто «была война».
Дача, дачники. Многого я не могла понять, принять. У нас на улице часто проходили люди, особенно в выходные. Они прогуливались по поселку. Один раз я увидела красивую супружескую пару. Рослые, видные, они шли, и между ними ковылял мальчик шести лет. На него было невозможно смотреть: бессмысленные глаза, дергающееся лицо, слюни изо рта, заплетающиеся, загребающие землю ноги (взрослые держали его за обе руки) и самое неприятное — вместо ушей у него торчали какие-то завернутые закорючки. Это был настоящий идиот.
Мне сказали, что это их сын. Он жил в интернате, но изредка они его брали погулять. Смотреть на это было невыносимо. Красивые молодые люди и посреди что-то — ну, не знаю, как назвать. «Зачем они его берут — людей пугать?» — думала я с жестокостью подростка. К такой правде жизни я не была готова.
Было в дачной жизни еще одно чудо, которое творилось на наших глазах. Если мне не изменяет память, это происходило в Быково. Я не интересовалась в подростковом возрасте политикой, но помню, тогда часто произносилось: «Молотов, Маленков, Булганин и примкнувший к ним Шепилов». Там возводился Дом отдыха для сотрудников, и говорили, что это под влиянием матушки Маленкова.
Мы видели, что строительство велось ударными темпами с использованием бесплатной рабочей силы — солдат. За считанные дни они вырыли искусственный пруд, в который были запущены зеркальные карпы и еще какие-то хорошие рыбины к великой радости местных рыболовов. Все это мы разглядывали через продавленные доски дощатого забора.
Выросли двухэтажные корпуса, срочно был разбит парк — экзотические деревья, кустарники и дорожки из цветущих роз. Да что там — статуи мраморные! С каждым днем пейзаж все более напоминал фотографии из Ливадии, где мама летом отдыхала в санатории. Недоставало только дворца, пальм и Черного моря. И все это всего за два летних сезона.
Когда забор был снят, мы, конечно, ринулись все осматривать. Шли отделочные работы. Двери корпусов были открыты, можно было увидеть ковровые дорожки на лестницах и античные бюсты на колоннах. Дальше нас не пускали.
Ближе к концу сезона там появились первые отдыхающие, которые были очень довольны «заботой партии и правительства».
Вообще развлечений было более чем достаточно. В будни солдатики строили, а по выходным на открытой площадке устраивали танцы под духовой оркестр. Там я видела многих знакомых нянь. В то время вошли в моду накладные косы, и во время танца у одной девушки соскользнула ее длинная коса. Она ловко перехватила ее, повесила на руку, словно какой-то шарфик, и как ни в чем не бывало продолжала отплясывать. Я позавидовала ее самообладанию.
Почти каждый день показывали новый фильм. Билет — пять копеек! Подмосковный прокат был отлично налажен. В Москве фильмы опаздывали на неделю, и билеты стоили дороже.
Перед началом у кинотеатра собиралась большая толпа. Билеты были не пронумерованы, и места брали штурмом. Самые сильные и наглые бросались вперед и плашмя ложились на ряд стульев. Но это удавалось не всегда, и следующая волна ворвавшихся сбрасывала их. Бой продолжался недолго, потому что сразу выключался свет, а крики и охи побежденных заглушались мощными динамиками. Начинался сеанс. Счастливчики смотрели кино сидя, а по периметру зала люди стояли у стен. Ну, это считалось еще культурно!
На улицу иногда приезжали автобусы с маленькими экранами. Шел незабываемый «Тарзан». Люди набивались так, что дышать было нечем. А у открытых дверей мы бесплатно слушали незабываемый вопль героя, перелетающего с одного дерева на другое на лианах: «А-и-а-иаа-а-а-а!!!». Говорили, что, когда фильм снимался, на самом деле там три человека кричали вместе.
Меня лично больше потрясали вопли туземцев, раздираемых на куски, когда их привязывали к разным деревьям. Разорванных тел не показывали, но мое воображение ярко дорисовывало картину.
У девочек над кроватью обязательно висели фотографии Тарзана, Джейн и других любимых киногероев. А мальчишки строили тарзанки и раскачивались на веревках за отсутствием в Подмосковье лиан. Многие ломали руки, ноги, спины, были и смертельные случаи.
В Кратово мы ходили на концерты самодеятельности отдыхающих в местном Доме отдыха. Вспоминается, как пела белокурая девушка в нарядном платье, ей аккомпанировали на рояле. Сцена была на открытой эстраде:
Зачем тебя я, милый мой, узнала,
Зачем ты мне ответил на любовь?
И горюшка тогда бы я не знала,
Не билось бы мое сердечко вновь.
Голос у нее был приятный и нежный, как она сама. Я заметила в кулисах человека средних лет прямо-таки демонической внешности. Он просто пожирал ее горящим взором.
Когда выступление закончилось и раздались аплодисменты, он, не давая ей поклониться публике, схватил за руку и увлек подальше от зрителей. Глядя на стремительно удаляющуюся пару, я подумала: «Действительно, ЗАЧЕМ она его узнала?».
Часто я видела объявление: «Театр лилипутов». Я была на нем только раз и то ушла, не досмотрев до конца. Пьеса была примитивная. По сцене бегали маленькие люди и что-то выкрикивали писклявыми голосами. Слушать было невозможно, дикция хромала, все было неестественно. Артисты напоминали оживших кукол в костюмах девятнадцатого века, но за ними не чувствовалось опытного кукловода. Мне было понятно, что это халтура, и если бы ее исполняли люди обычного роста, никто не смотрел бы эту чепуху.
Еще больше меня покоробило поведение публики. Создалось впечатление, что воспринимали всё это не как театр, не как актеров, а как цирк с дрессированными обезьянками, которые наряжены в человеческие костюмы, но не понимают человеческого языка. Именно поэтому зрители громко высказывали свои впечатления: «Смотри, этот сморщенный, ушастый — вот умора! А краля намазанная! Ой, не могу, щас лопну от смеха». Грубый насмешливый хохот, свист, всеобщий гвалт заглушали и без того апатичную игру артистов. Пришли смотреть не спектакль, а на каких-то непонятных существ, каприз природы, не понимающих, что о них говорят.
Я сидела на боковом месте и видела, как «ушастый», зайдя за кулису, принимал валидол, держась за сердце, а «краля», только что натужно хохотавшая на сцене, с тоской смотрела на партнеров по спектаклю, внутренне собираясь на следующий выход. Это были немолодые, очень уставшие люди. Думаю, они понимали, что никакой это не театр, а главная их роль — быть клоунами, веселящими толпу.
На дачу мы привозили патефон и пластинки. Тетя, которая была при мне, можно сказать, неотлучно, коллекционировала их. Она покупала самое модное: романсы Изабеллы Юрьевой, Георгия Виноградова, Петра Лещенко (тогда он был запрещен, так что покупали из-под полы). Были у нее и многочисленные танго, фокстроты — «Рио-Рита», «Брызги шампанского» и другие.
Мне было лет двенадцать и хотелось общаться со сверстниками. Однажды ко мне пришла соседка Жанка. Она была очень активной и смешной. Жанка рассказывала, что здесь живет ее бабушка, которая все ей завещала, и она часто ее спрашивала: «А ты скоро умрешь?» Для меня это было неожиданным — как можно так разговаривать со старшими?
Однажды она спросила меня:
— Ты пробовала курить?
— Конечно, нет, — удивилась я.
— Пойдем, я тебе принесла.
Мы забрались в туалет. Она ловко раскурила папироску — наверное, это был «Беломорканал», показала, как затягиваться. В это время я услышала голос тети: «Галя, что вы там делаете?».
От испуга я засунула папиросу в рот горящим концом, обожглась, закашлялась. Жанка опрометью бросилась в кусты, и я предстала перед своей воспитательницей со слезами на глазах и дымящейся папиросой в руке.
В другой раз Жанна пришла с грудой разноцветных газовых платочков (кто-то из ее семьи ездил во Францию). Мы замотались в них и долго выплясывали под патефон какой-то дикий канкан. Такой она была озорной и веселой. Мне нравилось быть с ней.
Как-то раз она говорит: «Ко мне придут ребята потанцевать, приходи. И еще принеси патефон и пластинки». С большим трудом я уговорила тетю отдать мне на время свои сокровища. Она заставила меня подписать все пластинки и сто раз сказала: «Не доводи ручку до упора, а то пружина сорвется». И я побежала на дачу Жанны.
Я очень радовалась предстоящему знакомству. Собрались шесть или семь пар мальчиков и девочек — это были местные. Веселье началось. Я завожу, ставлю пластинки, а они танцуют. Потом до меня наконец дошло, что меня-то никто из них не собирается пригласить на танец. Как позже сказала Жанка, кто же захочет своего парня отдать? Они все знали друг друга, а я так и осталась при патефоне. Вечеринка закончилась. Все разошлись. И горечь заполнила мою душу. Свою подружку я увидела совсем в другом свете. Она уже не казалась мне такой приветливой и открытой. Я поняла: Жанка просто использовала меня, чтобы повеселиться.
Мне всегда хотелось рассказать, о чем я читала, но у сверстников, с которыми я сталкивалась, не было потребности ни читать, ни обсуждать прочитанное, и я чувствовала себя одинокой в своем увлечении литературой.
Взрослые были озабочены, чтобы у меня не ухудшалось зрение, и часто мне говорили: отдохни, лучше погуляй на свежем воздухе. Но я не могла не читать.
Забавно, как много книг было в дачных клозетах. Очевидно, их привозили и забывали, а хозяйки избавлялись от них. Книги были без начала и без конца, с наискось надорванными и помятыми страницами. Но это отсутствие названий и авторов делали чтение еще более захватывающим.
«Поставьте мне пять, господин учитель!» — «Пять я ставлю только своей жене и то по воскресеньям». Так я познакомилась с Шолом-Алейхемом, его сочным еврейским юмором с оттенком сарказма.
А вот это что-то знакомое: «Ея грудь разрывалась от любви», — очень похоже на Лидию Чарскую — я читала ее в старинных журналах для молодежи 1912 года «Задушевное слово», которые были у нас дома. Помню «Тасино горе» и «Княжну Джаваху», особенно эпизод, где девушка потеряла в гимназии сознание, когда всех обыскивали. Это было оскорблением ее человеческого достоинства. И это было мне близко.
Много я ездила на велосипеде. Это было замечательно — уехать от взрослых. Через железнодорожные пути находились так называемые генеральские дачи — большие основательные дома из бревен, не сравнимые с курятниками для дачников. Все было добротно, самовар на большой террасе, половина которой застеклена, а другая — только под крышей. Генералов я не видела, но все располагало к комфортному отдыху. Огромные участки, лес. Это был другой мир — мир людей, создавших себе все условия для отдыха, осознающих свое право на лучшие условия жизни. Это ощущалось.
В одном из дачных поселков на площади был тир. Первые пять пулек надо было купить, а потом, если попадешь в цель, давали еще пять бесплатно, и так несколько раз. Мне показали, как крепко прижать ствол к плечу, навести на мушку, чуть ниже для отдачи, и если руки не дрожали и хорошее зрение — все будет в порядке. Бах-бах-бах — мельница вращается, у самолета крутится пропеллер, фашист падает ниц. Посложнее было с двигающимися целями.
В тире я могла находиться часами. Нравилось, что поражаю цель. В основном туда заходили солдаты. И я нашла себе развлечение: солдатик только нажимает спуск, а я уже стреляю. Или он промахнется, а я сразу за ним поражаю.
Меня пытались приучить к девичьим занятиям — вышивать, вязать. Часами сидеть над вышивкой? О нет, тут еще нитки путались и иголки терялись. К тому же тетя Зина без конца меня пугала: вот попадет иголка в кровеносный сосуд, дойдет до сердца и конец.
А сама тетя обвязывала кружевом края носовых платков, которые мама нарезала из батиста. Это выглядело очень красиво! Один раз Зина задремала, крючок упал и вонзился в большой палец ноги. Все попытки вытащить его только усиливали боль: крючок был тонким, к тому же загнут и не вынимался никак — нога распухла, а лужица крови у дивана все увеличивалась. Этот случай так подействовал на меня, что я потом, видя крючок, прятала его подальше.
Лето мчалось быстро, солнце, раздолье, какие-то смешные приключения, которые запомнились. Помню, пропала хозяйская кошка Мурка — она ходила с большим пузом.
— Где она? — поинтересовалась я.
— Ну ее к черту! — разворчалась хозяйка. — Все котят прячет, знает, что я или утоплю, или раздам.
Я решила обязательно разыскать пополнение. Похудевшая Мурка изредка появлялась с довольным видом. Поест и исчезнет. Стала я наблюдать за ней. Ну, хитра! Вертится у ног, ластится, урчит — я решила не попадаться ей на глаза. Однажды увидела, как она неуклюже спускается с лестницы позади большого сарая. Понятно! Я подождала, когда она уйдет, и полезла. Полусломанная лестница ходила ходуном, на чердаке полумрак, но я разглядела на куче тряпья четверых котят — у них только-только глаза прорезались. Они на меня: «Пшш-пш-ш-ш!..». Смешно — маленькие тигры!
Собрала я их в подол и вниз. Чуть не упала, но слезла. Особенно мне понравился пушистый белый-пребелый котенок. Я назвала его Ватка. Мама сразу: «ни-ни-ни»: вспомнила, что я прошлым летом подобрала в зонтик двух мокрых котят. В Москве они устроили «мамаево побоище»: лазили по занавескам наперегонки, висели на букетах, которые стояли в больших маминых хрустальных вазах. Все это опрокидывалось, проливалось и, что самое ужасное, разбивалось, и мама сказала: «Больше никогда!». Так что Ватка прожил со мной до конца сезона, а потом перед отъездом мы пристроили его к одной местной бабушке, одарив ее, конечно, чем смогли.