Лето 1956 года. Мы, как всегда, на даче— на этот раз на Истре, в Ильинском. Впереди завершающий учебный год, выпускные экзамены и поступление в институт. А конкурсы тогда были человек тридцать на место. То есть в аттестате не должно быть троек.
Училась я неплохо, любимые предметы — история и литература. Читала я запоем, в первую очередь пользуясь домашней библиотекой — небольшой, но из лучших произведений русских и зарубежных классиков, собранной любящими родителями. На втором месте стояли география и биология.
А вот математика была моей мукой. Решение задач — бр-р-р! Ну не могла я сидеть часами над их решением, да и просто не хотела. Как на зло, классными руководителями были математички, а я не скрывала своей нелюбви к математике и время от времени проскакивали тройки. Аттестат был под угрозой, а мама мечтала о медали. Я же вообще о ней не думала. Мне было шестнадцать лет, я постоянно влюблялась, и если о чем и думала, то о большой и чистой любви. Что и говорить — перечитала слишком много романов!
Мама перешла к решительным действиям и стала искать репетиторов, причем не только по алгебре, но и по немецкому.
Вообще-то я хорошо относилась к иностранным языкам — у нас дома было несколько пластинок с немецкими песнями, и я до сих пор их помню. «Вечером светят звезды, вечером льются песни, вечером приходят мечты und abend kommst du zu mir — и вечером ко мне приходишь ты». Или Heute Nacht oder nie — «Сегодня ночью или никогда».
Все было хорошо, но в старших классах пришла какая-то въедливая старушка, которая замучила всех сложной немецкой грамматикой. С немкой мы друг друга терпеть не могли, но она могла выразить свое неудовольствие в тройках и постоянно придиралась ко мне.
В результате на лето мама наняла двух репетиторов.
Сначала была немка. О, это было чудо! Я приходила к ней утром. Она тоже была дачница — приветливая молодая женщина в нарядном халатике, вся улыбающаяся, милая, доброжелательная. Но самое потрясающее — это ее аромат. Когда я сидела рядом с ней, я чувствовала слабый нежный запах. Думаю, это было или очень хорошее мыло, или легкие летние духи.
Меньше всего мы с ней занимались немецким. Она что-то рассказывала, я говорила о книгах, и время пролетало незаметно. К сожалению, эти занятия быстро прекратились. Очевидно, она сказала маме, что с немецким у меня все нормально и дополнительных занятий не требуется.
Вторым репетитором оказался математик — студент-старшекурсник Бауманского училища (их общежития располагались в Ильинском).
И вот в очень жаркий июльский день появляется щуплый, какой-то недокормленный, плохо одетый, плохо подстриженный, можно сказать, никакой наружности, студент с темными южными глазами.
Мы сидели в беседке, чуть ли не коленка к коленке, он что-то бубнит, пишет на листке, а я разглядываю его, принюхиваюсь к мужскому телу и чувствую, что глаза мне застилает пелена… Какая, к черту, алгебра, когда мне только и хочется, чтобы меня увидели, улыбнулись, заметили, ведь мне шестнадцать, всего шестнадцать лет! «Хочу любить, хочу страдать!..»
Репетитор отрывается от своего листочка, о чем-то спрашивает меня, а я не в теме. Но он все долбит и долбит, опять спрашивает. Я молчу. Он начинает нервничать, снова объясняет, спрашивает, смотрит на меня внимательно, начиная понимать, что случай безнадежный. Но он не хочет терять работу и снова говорит, говорит…
Маме я сказала, что все хорошо, хотя не ничего поняла и не решила ни одного примера. Июль вроде бы мы «прозанимались», а потом он исчез.
Правда, в Москве раза два он приезжал. Мама мне купила большую доску-кульман, линейки для черчения. Он еще сказал: «Замечательная вещь». Я и говорю: «Возьми на память обо мне». Я понимала, что ему нужно, а денег у него нет. Можно сказать, всучила ему этот подарок. Мама, когда узнала, просто слов не могла найти от возмущения: «Как — подарила? Да ты знаешь, сколько она стоит?!»
Я долго вспоминала о нем, и ведь понимала: он не больно-то хорош да умен — так, технарь по самые уши. Вот какая гормональная буря пролетела… Заневестилась девка. Наверное, моя влюбленность пугала его. Он никак не мог подготовить меня и чувствовал себя неловко.
Звали его Арнольд. Имя какое-то средневековое, но тогда оно завораживало меня. Я думала, что если у меня когда-нибудь родится сын, назову его, ну, не Арнольдом, конечно, а Андреем, чтобы хоть одна буква напоминала мне о нем.