Я часто встречаю высказывания психологов о том, что долгожители умирают с чувством внутреннего равновесия, с благославлением тех, кто остается жить, передавая эстафету земного бытия. На киноэкранах и в театральных постановках мы не раз наблюдали, как герой вспоминает весь свой жизненный путь и умирает с чувством глубокого удовлетворения. Но это только на сцене или кино, на самом же деле все гораздо страшнее.
На моих руках умерли тетя (вторая мама) в 90 лет и мама — на 95-м году жизни. Тетя была нездорова с молодости, но врачи тянули, тянули, и инвалидность она получила только в последний свой год. В семьдесят лет у нее случился инфаркт, и последние двадцать лет она не выходила из дома. Худела, слабела, но как-то держалась.
Я спрашивала ее: «Ну, как живешь, Петровна?», — а она отвечала: «Слава Богу, плохо!» Это одна из ее шуток.
Она вечно что-то припевала.
Нынче праздник, воскресенье!
Я получше уберусь.
Юбку рваную надену
И веревкой подвяжусь.
Тетя всегда меня удивляла. Я знала, что она верующая, слышала, как она шепчет молитвы, и вдруг поет:
Раз, два — горе не беда!
Юная монашка сына родила!
Соловей-соловей, пташечка,
Соловеюшка жалобно поет.
Раз поет, два поет, три поет,
Перевернутся и задом наперед!
Я еще говорю ей: «Что это у тебя за песни чудные? Разве монашка может родить, и как соловей задом наперед петь может?» А она только улыбается. Очень милая у нее была улыбка — такая естественная, сразу хорошела на глазах.
Болела она всю жизнь и умирала мучительно. Последние месяцы задыхалась, жила на кислородной подушке. Я, вопреки инструкциям, выворачивала краник до предела. Хотела ей помочь, но понимала, что только продлевала ее муки. Она высохла вся. Живые мощи. Есть уже не могла, но упрямо отбирала ложку — сама, сама, когда я пыталась накормить ее. Когда я поправляла подушки, она стонала: все ее изможденное тело болело — мышцы не прощупывались, и медсестра не могла погрузить иглу с обезболивающим уколом. Ночью тетя поднимала руки вверх и стонала: «Господи! Господи!» По жизни я знаю, насколько терпеливой она была, и понимаю, насколько сильны были те страшные боли. Не могу забыть ее взгляд в последние дни. Этот взгляд умирающего — ревнивый, укоризненный, обращенный к нам, остающимся жить, нам, беспомощным, не способным помочь ей в ее страданиях.
Казалось, это будет бесконечно. Я все старалась покормить ее, поговорить с ней. И вот у нее на лице промелькнула тень так знакомой мне застенчивой благодарности — и она ушла в глубокое забытье. Наступила тишина. Вдруг стало отчетливо ясно, что ее уже нет. Она не вернется. Не будет ее глаз, улыбки. Ничего не будет никогда. Тетя тихо дышала, в ее уставшем от жизни и болезни теле еще билось упрямое сердечко, любящее всех нас. Прошла вторая половина дня, ночь и утро. Наступило 27 марта 2000 года. Она дышала все тише, все медленнее и так же тихо ушла в жизнь вечную. Прости нас, дорогая, любимая. Как же мы будем жить без твоей чистой, верной, бескорыстной любви?
Мама пережила ее на три года и четыре месяца. Они всю жизнь прожили вместе, поддерживали друг друга, и смерть младшей сестры стала для мамы очень тяжелой потерей.
Мама все время молилась и просила у любимой иконы Иверской Матери Божией выздороветь, чтобы, как она говорила, поработать, Гале помочь.
Вспоминаю, как мучили меня ее капризы. То подушка не так лежит, то занавеска не так висит. Она путала слова и сердилась, что я не понимала, что она у меня просит. Только теперь я осознала необходимость видеть Бога в капризах стариков. Я не понимала, что это был страх перед тем, что смерть неизбежна, что не минуют страдания, прежде чем умрешь. Как бы ни слабело тело, человек, пока он в сознании, хочет жить, он хочет знать, что он любим, что его не забудут. Когда не помогают врачи, лекарство, необходима уверенность, что он любим, каждодневное практическое подтверждение этой любви.
Грешна, у меня не хватало сил на долгие разговоры с мамой. Наверное, было мало улыбок, поцелуев. Усталость от тяжелой монотонной грязной работы все перекрывала. Менять белье, подмывать, стирать, давать по часам лекарство (мама не хотела видеть никого рядом, кроме меня) — все это занимало все мое время. Ее нежная кожа превратилась в пергамент, и когда я снимала бинты, она лопалась на глазах. Разрывы не заживали, а увеличивались. Все время надо было обрабатывать воспаления под памперсами. Мама высохла, но мне все равно тяжело было переворачивать ее большое тело. От этого у меня все время болел низ живота, а в голове, уставшей от бессонных ночей, стучала только одна мысль: «Господи, когда же это, наконец, закончится?»
Если бы Бог предупреждал: завтра вашей мамы не будет, и мы, спохватившись, бросали бы все эти бесполезные лекарства, перевязки и делали бы единственно нужную работу — встать на колени, гладить ее, целовать и все время говорить — тысячу раз, что она самая любимая, дорогая, что мы благодарны за все, что она сделала для нас, и просить прощения. Почему я не могла перевести ее речь, дать банан, когда она просила баллон, зефирку, когда требовала: «Дай пышечку»?! Но я только ухаживала, ухаживала, ухаживала.
Последние дни мама кричала по вечерам: «Не хочу! Не хочу!» Я понимала, что она не хотела — умирать. У нее постепенно отнималась речь, слова не получались. Она смотрела на меня жалобными глазами и стонала: «У-у-у-у…» — и из глаз ее текли очень крупные слезы. Я знала, что это слезы не от боли, вернее, не только от боли, а больше от тоски — так хочется жить, а подходит смерть.
1 августа 2003 года мама с утра долго не просыпалась (врач прописал снотворное, и я понемножку давала, так как она очень металась во сне). Сейчас она спала, шумно дышала. Я все приготовила для мытья, должны была прийти сестра делать обезболивающий укол. Я решила побудить маму.
Вдруг я услышала булькающие звуки. Я оглянулась, мама смотрела на меня расширенными от ужаса глазами. Было полное ощущение, что она видела кого-то в комнате, то есть она смотрела мимо меня. Но ведь мы были только вдвоем. Я инстинктивно оглянулась — пусто. Но я просто физически ощутила, что мама глазами разговаривает с кем-то, кто позади меня. Кто-то говорит ей: «Пойдем, Мария, пора». А она глазами отвечает: «Уже, сейчас? Нет, я не хочу! Я не хочу!..»
Это было мгновение, и затем лицо мамы стало меняться у меня на глазах, превращаться из осунувшегося, настрадавшегося от болезни, но живого человеческого лица с безликую маску смерти. Это была уже не моя старенькая мама, требующая постоянного внимания, ухода, а еще больше любви и ласки, а оставшаяся без души ее материальная оболочка. При этом в горле ее что-то клокотало, а грудь тихо приподнималась.
Звонок — бегу к двери. Медсестра.
— Скорей, ей очень плохо.
Сестра смотрит, щупает пульс.
— Она умерла.
— Но она дышит!
— Нет, просто воздух выходит из легких.
Вот и все. Если бы я могла сказать всем, у кого в доме беспомощные старики: балуйте их, пока они живы, потакайте всем их желаниям, доставайте им луну с неба, звезду из океана. Это нужно не им. В первую очередь это нужно вам, чтобы не мучаться долгими бессонными ночами от упреков совести. Никакие дорогие надгробья и прекрасные цветы на могилах не успокоят вас. Приноси матери цветы, пока она жива — как в народе говорят.
Когда становится невыносимо жить, я беру твою икону и плачу ей. Прошу помощи. Вспоминаю, как мама говорила мне незадолго до смерти: «Когда ты приходишь, у меня в комнате солнце всходит».
Прощай, мама. Спасибо, мама. Все помню. Все храню.