Моя мама была знакома со многими женщинами из нашего подъезда. Одна из них, Александра Мартыновна, овдовев, часто к приходила к маме. Сын этой соседки жил отдельно, с семьей, она скучала одна.
Когда мама умерла, я стала заходить к Мартыновне (так ее мама называла), немного помогать, а она иногда рассказывала мне о своей жизни. Я потом кое-что записала. Постараюсь воспроизвести одну из ее историй.
– В семье нашей было восемь человек детей. Все померли уже, осталась только я — самая старшая. Жили мы в деревне, в Саратовской области. Жили не очень богато: корова да лошадь, сговаривались с соседями, чтобы землю подымать. А все равно к нам приходили на рассвете. «Где хлеб?!» — до сих пор этот стук слышу.
Как-то нам с подружкой наш счетовод предложил: «Давайте, девчонки, я вас в Москву отвезу. Найметесь, — говорит, — в домработницы, а там, если не дуры, дальше пойдете. Будете домой приезжать в туфельках, в платьях красивых, с чемоданами».
Так и сбылось — приезжали в крепдешиновых платьях, с чемоданами — все завидовали.
Детство у меня было плохое, можно сказать, и не было его. С одиннадцати лет уже работала, а в пятнадцать лет приехала в Москву.
Сначала я работала по домам — у евреев убиралась. Они тоже разные. Одна хозяйка строгая была: здесь, говорит, мой, а здесь не трогай. А другой хозяин — внимательный. Спрашивает меня: «Что ты, Шура, как письмо из дома получишь, плачешь?».
А ведь в то время, когда раскулачивали семьи, всех наших загнали в Челябинскую область, отца — на лесоповал, а у него — радикулит. Он как-то сел на пенек передохнуть, да так с него и не встал — помер, а у матери как раз двойняшки народились, а есть нечего. Я ему тогда все-все рассказала.
Он мне на это говорит: «Eсли все так, как ты рассказываешь, то я могу добиться, чтобы их отпустили, потому что их держат незаконно".
И ведь вправду помог. Дал мне нужные бумаги. «Поезжай, — говорит, — да смотри: если будут оставлять, ни за что не соглашайся».
А я в это время уже работала на Шарикоподшипниковом заводе, работала хорошо, да еще в самодеятельности пела…
…Я слушала рассказ маминой соседки — у нее был от природы поставленный голос, мощное контральто, полное, сочное, несмотря на то что возраст ее приближался к девяноста годам.
— Я к мастеру — он ни в какую: работать надо. Я говорю ему: «Заводов много, а мать — одна», — и уехала.
Добралась до станции, от которой еще тридцать километров, где мать жила, а как дальше — не знаю. Один мужчина, лет сорока пяти, семейный — это был местный егерь — предложил: «Я провожу, только я буду на лошади, а ты передай мне вещи и иди за мной».
И вот так я и шла. Лес непроездный, тропа узкая, неровная. Прошли двенадцать километров, а вот не веришь — избушка стоит, как в сказке — на курьих ножках — были тогда такие — «чайные домики» назывались. А в избушке старик и старуха. Попросились у них переночевать.
Хозяйка говорит: «Давай мы с тобой на полу ляжем, старик на печке, а гость на кровати».
Ночью мужчина все на клопов жаловался, а потом спустился на пол ко мне. Я говорю: «Сейчас шум подниму», — ну, он опять на кровать.
Утром я хозяйке сказала, она говорит, он тебя дальше не поведет. И правда, попутчик мой засобирался: «У меня дома дел много», — и уехал.
Мне объяснили дорогу, но как-то путано, главное, говорят, медведю на глаза не попадись. Я и пошла.
Иду-иду — еще надо восемнадцать километров пройти, — боюсь, оглядываюсь, прислушиваюсь… Вдруг передо мной дорога надвое расходится, и тут мне мерещится, что за мной шаги. Я думаю, куда мне — направо, налево? Господи, Святитель Николай, помоги! (Мартыновна перекрестилась.) И вот слышу голос — и не звуком, а как будто в мозгу что-то так: «Иди, дочка, по левой тропинке...».
Я быстрей по той тропинке пошла. Иду, а там впереди пошире дорога, а по ней телега едет, в ней возница — молодой парень, подросток и две женщины ко мне спиной сидят. Я к вознице: «Не знаешь, далеко отсюда до Поречнова?». Так поселок назывался, где высланные жили. И тут одна из женщин бросилась ко мне: «Доченька родная!».
Как сцепились мы с ней руками — не разорвать. (Тут Мартыновна заплакала навзрыд.) Это ж мать моя ехала на почту бумаги получать. Двойняшкам было тогда полтора года, жили в нищете...
Приехали в поселок, начальник ни в какую: «Мало ли что бумаги, еще проверить надо!». Долго меня мотал, расспрашивал, потом говорит: «Ладно, пусть уматывает — мать все равно не работница, а ты вместо нее останешься». Но я-то слова помню, о чем меня хозяин предупреждал, говорю: «Права не имеете!» — и уехала.
…От себя скажу, что характер у Мартыновны был деревенский — пробивной. Маленькая да удаленькая! Я с ней познакомилась, когда она уже в преклонных годах была, но крепкая, как боровичок, как говорится, с такой лучше не связываться — себя в обиду не даст.
Она рассказывала про своих братьев, которые были, по ее выражению, «смётные» — своими руками сделали маслобойню. Их тоже сослали, и они на поселении на газовый завод устроились и там такое придумали, что их домой вернули и правительственными наградами отметили. А потом у них была мельница, и бабушка каждый день пекла гору блинов с маслом, и каждый, кто заходил, угощался — и свой, и чужой.
Мартыновна была благодарна семье в Ташкенте, которая приняла ее во время войны. Они долго дружили. А после войны вернулись из эвакуации в Москву, площадь их заняли, и ей пришлось снимать даже не комнату — угол, а хозяйский сын все на нее поглядывал. Так они с Иваном поженились и прожили пятьдесят пять лет — до самой его смерти.
Мартыновна открыла мне секрет пожизненного брака. Иван был косая сажень в плечах (она у него под мышкой помещалась), краснодеревщик, да еще и гармонист. Можно представить, каким повышенным вниманием он пользовался у женщин. Конечно, везде его звали и угощали. Иногда он задерживался. Дальше приведу слова самой Мартыновны.
— Я всегда знала, в каком он доме. Вхожу, мне говорят: ушел давно. Я иду к шкафу, открываю — он там. Я его морским ремнем (он во флоте служил), — Мартыновна на мгновенье замолчала. — Да все пряжкой, пряжкой!..
…Вот она, любовь по-русски! На всю жизнь, а не чуть что — так сразу добро делить, перину пилить.