Более двадцати трех лет я проработала в одном из самых престижных вузов Москвы — на кафедре философии (тогда марксистко-ленинской).
По образованию я была историком, но с интересом окунулась в эту сферу, старалась знакомиться с новой литературой, опытом лучших мастеров, постоянно занималась самообразованием.
Мне нравилось, что коллектив был не чисто женский, как в школе, а наполовину из мужчин. Были преподаватели яркие, остроумные, были средние — словом, разные. Немало я прослушала Цицеронов, Демосфенов и Аспазий. Иногда у меня создавалось ощущение чего-то заумного, некой эквилибристики мыслей и жонглирования словами.
Мое мнение сильно изменилось после того, как я услышала вступление на кафедре Юрия Петровича Трусова. До этого я не замечала его. Какой-то блеклый, невысокий, щуплый. Он покашливал, часто выскакивал в коридор, где долго отхаркивался и отсмаркивался (очевидно, профессиональное заболевание). Большой длинный нос, глаза рассеянного человека, весь неухоженный — таких чудиков я встречала в Ленинке (Библиотеке имени Ленина). Они там сидели с утра до закрытия, а когда начинали громко говорить или петь, дежурная по залу вызывала скорую.
Но вот однажды я услышала его речь на тему «Научно-техническая революция», и вдруг почувствовала физическое воздействие силы его мыслей, четкой логики, глубины суждений. Аргументы звучали веско и основательно. Слушать его было трудно, так как требовалось сконцентрировать все внимание, чтобы настроиться на его волну. Это было не просто выступление, а изложение цельной философской концепции — выстраданной, самостоятельной, подкрепленной глубочайшими знаниями.
Он не был блестящим оратором, не был артистичен, как другие лекторы, — голос его был ровным, негромким, но он парил надо всеми, приковывал к себе.
Когда его прервали (закончилось отведенное время), чувствовалось, что он может сказать еще многое. Я еле сдерживалась, чтобы не сказать: «Дайте ему еще время или продолжите его доклад на другом заседании!»
С этого дня я стала интересоваться его выступлениями. Один раз я увидела группу преподавателей, которые ждали его у аудитории (на двери висело объявление). Я была удивлена — слушать философию пришли инженеры. Более того, он вел семинар инженеров у себя в квартире — те сами создали кружок постоянных слушателей. Я называла их «беседующие с Сократом». Все это было его бесплатной работой. К сожалению, я не смогла посещать те занятия. Но я видела восторженные лица их участников — преподавателей технических дисциплин.
Философия не была для Юрия Петровича работой — она была образом жизни, воздухом, которым он дышал. Его мозг постоянно работал, рождая новые и новые мысли и направления. Он всегда готов был поделиться своими идеями. Убеждена, что многим он подсказал темы кандидатских и даже докторских диссертаций, и его щедрые консультации по сути являлись тезисами. Но сам Ю. П. не торопился завершить собственную докторскую диссертацию по теории познания и методологии науки, конструкции знания вообще, гармонической эволюции системы «человек — общество — природа» и так до бесконечности.
Когда его спрашивали, когда вы защититесь? Ваши ровесники уже доктора наук! Он повторял цитату Иммануила Канта: «Как возможно?» — то есть — какими средствами достигаются успехи? «Жизнь — не гонка за призами», — часто говорил Юрий Петрович. Он не был карьеристом, конъюнктурщиком, он просто был философом волею Божией и мыслил мощно и свободно.
Как философ Юрий Петрович был универсален. Если он находил вашу мысль интересной, он обязательно развивал ее. Я это знаю по себе. Я писала статью, идея была моя, но мне трудно было ее грамотно обосновать, аргументировать из-за отсутствия базового философского образования.
Я обратилась за консультацией к Юрию Петровичу. И к моей радости получила согласие. На одной из его работ, которую он мне презентовал, есть его надпись: «На добрую память о наших теоретических беседах». Каждый раз, когда я на нее смотрю, память воскрешает морозный солнечный день, когда Юрий Петрович консультировал меня по статье.
Сидя за большим столом, он начинает с моей темы, но очень быстро улетает в философскую стратосферу, и я слушаю что-то о «пути логической непредпосылочности и феноменальной непредзаданности выявления оснований и построения всей развертывающейся конструкции знания — пути рефлектирующего открытия».
Здесь мозг мой автоматически отключался. Я фокусирую внимание на спокойно спящем на стопке аккуратно сложенных газет коте, далее на снегирях (какие дивные птицы!), присевших на куст, далее на окно стоящего напротив дома. Оттуда видна кухня, вот вошла девушка, поставила чайник, какая симпатичная чашечка в горошек! Вот она сидит и спокойно попивает чай с печеньицем, сразу захотелось к ней в гости... Стоп, Ю. П. возвращается на землю — он вспоминает о моей статье. Я быстро записываю ключевые слова его тезисов, и он вновь улетает в стратосферу.
Теперь я понимаю, что Юрий Петрович, хоть и на короткое время, но был моим университетом. Главное впечатление — это осознание того, что философия — царица наук, в ней собраны самые тонкие и благоухающие цветы человеческой мысли, и что нет более притягательного и завораживающего, чем человеческая мысль в ее развитии. Как заметил бельгийский поэт Эмиль Верхарн, «мысль — только пища мыслей новых, но голод их неутолим».
Без участия Ю. П. моя статья не появилась бы в таком влиятельном журнале, как «Философские науки».
Кроме того, с помощью Ю. П. я могла реально убедиться в практической пользе философии для повседневной домашней жизни. Юрий Петрович был философом не только на кафедре, но и в быту, вернее, в научной организации быта — НОБ. Он был очень общителен и охотно рассказывал о «семейных дежурствах» у себя дома. Слушающие реагировали адекватно: кто-то широко улыбался, большинство отходили, крутя пальцами у виска.
Семья Ю. П. состояла из трех человек: он и два сына. Жена с ним развелась (он купил ей квартиру) и приходила в гости изредка. Он и сыновья вели домашнее хозяйство «вахтовым методом». Каждый из них одиннадцать дней занимался домом — покупал, готовил, убирал, относил что-то в ремонт и так далее, а затем двадцать дней был свободен от быта.
Я видела, что быт четко организован. Чувствовалось, что это мужская квартира: не было легких занавесок, каких-то лишних безделушек, но в передней — два велосипеда, две пары лыж, гантели, стеллажи, предназначенные для того, что требует стирки, починки, химчистки, полки с книгами и журналами. Ничего разбросанного, все по местам. На кухне — никаких полуфабрикатов, никакого фастфуда — все готовится вживую, по полной программе: салат, суп, второе и даже десерт. Все просчитано: стол должен быть разнообразным и вкусным, а продукты — свежими и полезными. И это соблюдалось.
Я присутствовала на обеде во время дежурства младшего сына. Полное удовольствие! Молодой человек восемнадцати лет, голубоглазый, со светлыми локонами по плечам (он учился в институте и был музыкантом в группе Гарика Сукачева) — подвязанный полотенцем быстро делал салат, менял тарелки — все это спокойно, деловито. Сказка!
Ю. П. претворял в жизнь принципы, в правоте которых был убежден не на словах. Например, принцип отсутствия эксплуатации, когда никто в обществе не живет за счет труда другого. Юрий Петрович осознавал необходимость распределения домашних обязанностей на всех членов семьи в равной доле, чтобы при этом у каждого оставалось свободное время.
Еще Ю. П. исповедовал принцип экономии. Любопытно было слушать, как он рассказывал, что из изношенного пододеяльника получается простыня, потом полотенце и наконец кухонная тряпочка.
В 80-е годы был дефицит всего, исчезли все товары — так, например, не было постельного белья. Ю. П. летом ходил в магазин, дежурил, сидел на маленькой скамеечке и читал Гегеля. Наконец его предупредили, когда привезут. Он взял один комплект (давали по два-три), чем вызвал полное недоумение продавцов.
Конечно, можно принять все это за чудачество, но, действительно, задумываемся ли мы, сколько и чего нам нужно? Как организован наш быт, насколько экологично ведение домашнего хозяйства?
Я вспоминаю рассказ Ю. П. о его детстве. Он, совсем маленький, в три годика строгал чурочку и вдруг ему стало плохо — трудно дышать. Вошла мать, подмела пол веником, и он пришел в себя — так стало чисто. Я подумала, как это важно, чтобы мы чувствовали чистоту, порядок во всем.
Сам Ю. П. доводил принцип экономии до предела. Я говорила, что внешне он выглядел очень непрезентабельно, но ведь он очень долго носил одни ботинки, один костюм — я думаю, что он хотел больше поддержать семью. Когда я внимательнее смотрела на него, то видела, что все чистое, только поношенное. Один раз он появился на кафедре в новом демисезонном пальто, на голове новая меховая шапка, на шее пушистый крупной домашней вязки шарф (подарок его слушательницы) — сама элегантность. Но очень скоро вместо шапки появился привычный заношенный пирожок. Все ясно: сын потерял в институте свою шапку.
Часто Ю. П. цитировал писателя-фантаста Ивана Ефремова. В центре его романов «Лезвие бритвы», «Час быка» и других — необходимость разумной организации человеческого общества на Земле, чтобы покончить с инферно, земным адом.
Ю. П. говорил об обеспечении социальных гарантий в обществе: «Человек, который честно работает, воспитывает детей, должен поощряться обществом морально и материально, физически и нравственно ощущать преимущество гражданского поведения. А сейчас общество наказывает за рождение детей — резким уменьшением душевого дохода, сокращением свободного времени для развития личности». И, как я видела, организация быта в его семье была направлена на создание этого свободного времени для каждого члена семьи.
Ю. П. был прекрасным профессионалом и во всех отношениях порядочным человеком, но он не мог работать со студентами. Они не слушали его лекции, так как привыкли к более популярному изложению гуманитарных дисциплин. Ю. П. был слишком сложен для студентов, академичен. А его откашливание, выбегание в коридор — как это могло восприниматься?
К сожалению, Ю. П. страдал недостатком, недопустимым для преподавателя, — постоянно опаздывал. Один раз я пришла к нему на семинар — кабинет был пуст. Я решила, что ошиблась расписанием, все проверила, вернулась — пусто. Минут через десять стали подходить студенты.
— В чем дело? — интересуюсь.
— А он всегда опаздывает, — отвечают.
Наконец вбегает Ю. П. — в пальто, шапке, вешает все это на шпингалет окна — и семинар начинается.
Как-то мне довелось с ним принимать экзамены. Группа – двадцать пять человек. Он принял у четырех студентов, я — у двадцати одного. В чем дело? Ю. П. добивался понимания студентом какого-то термина, положения, а большинство из них старались говорить позаумней, считая, наверное, что это и есть философское изложение. Помню, как одна студентка просто умоляла его: «Поставьте два, только отпустите меня!»
Зато в работе с аспирантами он был незаменим. Даже если опаздывал, то мог потом до поздней ночи отвечать на вопросы и разъяснять непонятное. Так же основателен Ю. П. был и в работе над статьями, докладами, монографиями. Сложный, противоречивый и в то же время знающий, открытый, готовый выслушать, поддержать, подсказать направление в работе — таким он остался в моей памяти. К сожалению, его не стало в 1995 году (в шестьдесят пять лет — расцвет для философа).
Вспоминая его, я могу только сказать, что его душу так же, как и душу И. Канта, наполняли постоянно новым и возрастающим удивлением и благоговением при размышлении две вещи: «Звездное небо надо мной и нравственный закон во мне».