Как-то раз, когда П. в очередной заход был "где-то", М. не могла говорить. Я четко помню, как заходил в свою комнату (тогда еще завешанную коврами, без приятной мебели, со старым диваном из плоских пробитых идиотскими пуговицами подушек), смотрел ей в спину, а этот яркий красный (или бледный розовый) халат все так же безголово пялился в закрытое окно.
Мне казалось, что оно открыто настежь. Окно. Тем вечером было особенно душно. Может быть, потому что я всегда болел, пока был маленький, а, может, просто тоска халата была настолько дымящей, что воздух завернулся в узлы потерянным внутри плотного смога.
Не знаю, что произошло в тот вечер. Бабушка сказала, оттягивая назад за плечи: мама сегодня болеет. Давай не будем ей мешать. Она не может говорить, потому что простудилась.
"Все нормально" - ответила она, как будто из трубы, набитой стоковой слизью (ты же знаешь, что таким не помогает ни Сиф, ни Крот, ни ингаляция). Из окна видно дом напротив, где живут те_самые_соседи, к которым каждую ночь я подглядывал. Складывал руки в дырки от бублика, приближал, чтобы наблюдать, как они ужинают при свечах, потом обнимаются и зачем-то сталкиваются лицами. Было так хорошо видно, или я просто выдумывал - непонятно. Сегодня в Этом_доме_Напротив вообще не горел свет. И запертые на деревянный засов куры кудахтали в своих сараях. Надо же, курятник в центре города. Бесхозная двухэтажка между нашими шестиэтажками, где жила добрая бабушка с курочками и страшная хромая девочка (а еще женщина-инвалид, которая не поворачивала головы и всегда пронзительно смотрела именно в наше окно, когда мы играли и представляли, что она - Апогей Всего Зла), тоже молчаливо темнела. Просто пробки выбило.
От фонаря, разве что, слегка полыхало. Тогда я увидел, что глаза М. красные, как у клоуна из "Оно" (эту страшную ленту мы с отцом посмотрим через три года, она останется со мной на всю жизнь), но в тот момент они были больше похожи на черешины из дедушкиного сада.
М. отвернулась и засипела что-то в кулак. Может, покашляла.
Я пожал плечами. Ее не было жалко. Я думал: если плащ такой плохой, то почему яркий красный (или бледный розовый) халат не разберется с этим и не облегчит нам жизнь. Он то приходит, то уходит. Иногда становится П. и мы вместе во что-нибудь играем. Поем "Мурку", катаемся на Мерседесе, я рулю иногда, а он смеется.
А потом снова становится черным плащом. И я убил бы его, чтобы он больше не появлялся. Будет жалко П. Но не больше, чем женщину с неповоротливой головой и огромными тусклыми глазами. А дети ненавидят инвалидов. И чем больше боятся - тем сильнее винят.
В ту ночь П. не вернулся, а М., кажется, стояла у окна целую вечность. Не стал ждать, когда погаснут все чайные свечки в зале, потухнут благовония, раскрошатся в пепел. В моей голове она по сей день стоит там и говорит, что все нормально. Видимо, потому что, проваливаясь в сон, я думал о зеркале напротив открытой двери в маленькую коморку.
М. стояла там, в отражении, перед дырой в стене, обнимала плечи и тысячу раз падала вниз.
/Память подкидывает страшные картинки, которые растягиваются на двадцать лет, хотя длились всего с десяток минут/
Я вздрогнул, прокатившись спиной в пустоту.
М. уже спала рядом.