Глава 2
Так долго, что казалось, забыл о моем существовании, а, может, так далеко в прошлое мыслями ушел.
- Почитай, здесь оно было, в энтих камышах… Токмо туды, поглубе,- неопределенно махнул рукой.
- Нас шестяро было, дурнев. С одной дяревни. Вместе и призвались.
Война…
А мы окромя мотыги, знам дело, ничяго и не видывали на своем коротком вяку, значица. Сапога керзова отродясь до войны не видывали, токмо издаля, в городу…
Ить в дяревне-то, оно как: одны лапти на всех братьев, да и то по большу празднику, аль по покосу, в ляса… А так - босой. И то сказать - пясок ить, чаво зазря тряпать… И молвить то не гожа, а токмо в дяревни до двянадцати годов в рубахах бегали, без штан. Верно говорю. Элехтричества и слыхом не слыхивали до войны. Да и чаво уж об том, каль и провяли то яго опосля войны, в году ажник шастьдясятом. Вот те крест, не брешу…
А ты гришь, война…
Одного виду немца пужалися.
А то ай!!! Не токма в сапоге - весь в рямнях, да пуговах. Все начищано… Все блястить… И морда блястить, что тоби сапог. Ажник, в глазах рябить… Как не испужаца? Тады для нас немец - страше сатаны. Ить токмо от мамкиной юбки отошли, токмо портки мужицки понадели, и увязать ишо не знашь как… А тута на тоби - война,… немец…
Согнали нас, кто не успел схороница сдуру-то. И на станцию. Тама по вагонам. Привязли: ядва форму выдать и поспели,.. да ружья, мать иху… А ужо немец - вота он! Тута! Все смяшалось, така жуть навалилася. Прямо страсть забират… Оглядеца- то не дали, черти окаянные. Чаво куды… Таки бросили в бой, что тялят на бойню. Воюй, ядрена пень. Как хошь, а воюй…
Эх, ма! Каб счас, я б энту гадину немецку голыми руками передавил ба, что клопов, туды их в бога мать… А тады…. Какой с нас спрос- то, дети ишо, молоко ток утереть с губ и успели, ищ не просохла, а тута… Итишь твою…
Война… Все стрялят, с под кажного кусту. Серым все… Где свой, где немц? Пули свястять.
Страсть то,… страсть. Куды бечь?
Сбилися мы, что тоби стадо баранов, ружья побросали со страху. Да и накой они. Куды палить-то? Друг к дружке жмемси. Весь день так и моталися, от одного куста к другому. Страху- то натерпелися! Страху!...
Таки загнали нас, немчуры поганые, в камыши, что стадо. Под ногами хлипко, кругом топь, шагу некуды ступить… К ночи токмо и опомнилися. Дух перевяли. Своих шестяро, дяревенских, да трое прибилося чужаков, пока, значица, мяталися по полю…
Немцы, почитай, днев десять, с собаками, да по камышам шарили, шакалы, мать, иху. Нас, то бишь, искали, да, вядать, побоялися вглубь, в болота- то, лезть, антихристы мокрохвостые…
А нас-то, загнали. Зямля так и ходить, так и ходить. Со всех сторон булькат, то и гляди затянет туды. Как ждеть…
Топь, одно что…
Токмо маленький клочок сухой и нашли, на ем сгрудились… Натерпелися страху, словами не передать. Особливо перву ночь…
Прижалися мы друг к дружке, на энтом клочке сухом. Дыхнуть - и то боязно. А уж ежели где чаво шорохнет, в камышах - прямо сердце у-у-ух, в пятки. Матерь божья! Глазами лупим по сторонам, а потемки, потемки…, хыть глаз дери… От страху чудица, то с той, то с энтой стороны как ползет ктой-то. Вот кинятси… Ноги под сябя подбирашь, подбирашь. Сжимаиси, сжимаиси, от страху-то…. Кажись, вся тела сжалась - одна душа лишь и осталася, и та дрожит, что овечий хвост,- старик замолчал, съежился, будто меньше стал.
- Так всю ночь и просядели, что нямые, с выпученными страхом глазами…
…С тех пор, коль годов в пропасть ухнуло - не счесть, а ночь ту, первую, как счас помню. Точно вота она, предо мною, и така жуть забират, аж ник мурашки по спине от той памятки…
Эх… Да каб знать ба все…
…Энто опосля оклямалися - тропы нащупали, камыша настлали. Вроде как бярлогу сябе смастерили… А жрать-то чаво? Где коренья, где каку живность дрянну подцепишь,- оно, считай, повязет. А то хыть землю жри, да и та гнялая….
Голод, он, брат, страше смерти…
Да разве ж понять тоби, что такое голод? Кады жрать охота боле чем жить, ни хрена кругом не вишь - одны мутны круги в глазах. Кады и святога – то ужо не осталося в душе - все голод сожрал. Нет тобя. Один ток он и живет, и сам сябя жреть, и все вокруг готов сожрать. Все бы отдал за краюху хлебца, так внутрях тянет, да крутит, выворачват… Так муторно, что и соображенья- то уж нету. От голоду как малой, всяк в рот тянешь, опосля блюешь… Да мучися, что ни день. И, кажись, счету им нет, дням энтим проклятущим - токмо все хужее и хужее… Просто пропасть из голода - ни дна ей нету, ни удержу!- опять затих, ссытулился.
…-Два подранетых было из энтих-то, из чужаков: один совсем плох был… В перву ночь издох…. Царствие яму нябесное,- старик трижды перекрестился, закрыл глаза, пожевал беззубым ртом,-
- кое-как зарыли… Зарыли, а чрез неделю, а можеть малость поболе, сызнова вырыли…. Вырыли, да и… сожрали… С голодухи-то… Прости, господи. Ей-ей прости,- дед еще раз усердно перекрестился.
- Как же это??!!
- Как, как! Нечто с голоду подыхать! Болота ить кругом! Да, к ряду, чтоб яму пусто было, утром снег пошел! Зима в аккурат подходила. Кругом голо… Один камыш и торчит… Разбери яго нихая…
А жрать- то хоца, прям спасу нет, хыть кричи, и высунуца боязно…! Эх, разве ж понять тоби? Кады от всей жисти голод ток и осталси, и он всяму голова. Сам-то уж и не жив, не человек ужо, потому, душу-то голод сожрал. Яго ба усмирить, а как, да чем - все ядино… Он все сожреть. Все!!!! Точно терпел, терпел, да пружина лопнула… Нету терпежу! Тады и решися и мыслями стерписи…
А ты, гришь, как…- старик обхватил голову руками, задумался. Быстро вскинул глаза, резкие, больные, будто очнулся.
- А так!..Это по пярвой робешь, ажник, с души воротит. Ты яго туды, а оно взат норовит…
Я тоби так скажу: тута главно дело, себя не стращать, не надумывать всяко… Ить куды дяваца-то? Голод… Он свое норовит… Его, брат, не обманешь. Энто по первой робеешь, брезгвашь… А как голод- то чуток заглушишь, да отпустит - так глядишь, и ничаво, и полегчат. Вот и гонишь мысли-то… Мысли-то они ни к чаму. Ить выходу-то, все одно нету…
…А греха на душу не допущали: каво поболезней были, таво и приговарьвали… Шалить не шалили, ждали, а как ослабнет совсем… Ужо тянуть некуды… Все одно подохнет,- старик тяжко вздохнул.
- Так зиму-то и промаялись, - дед вновь закрыл глаза. Теперь надолго…
Порой казалось, что уснул… То перебирал костлявыми пальцами полы поношенной одежонки, то шевелил губами, морщил низкий лоб, как будто тужился вспомнить что-то далекое, да не мог.
Потом резко тряхнул кудлатой головой, будто очнулся. Заговорил:
-А токмо к вясне четвяро нас и осталося, горямышных,- остальных, значица, приговорили… Царствие им,- еще раз горестно перекрестился, пожевал беззубым ртом, закачался…
-По вясне сунулись было с камышов: а кто ж яго знат, можь войне- то уж конец, а мы тута дохнем зазря! Ан, нет! Нака, выкуси!! На немцев так и напоролися. Мать иху в коромысло! Насилу ноги унясли. Опять в камыши, к могильнику.
Токмо трое нас, стало быть, осталося. Одного, значица, немец зацепил… Ночью, чуть смежилось, искали. Да, вядать, немцы уволокли провиант наш. Чтоб им пусто было…
Летом-то оно, понятно дело, легче. Опять жа, где кака травинка, корешок, аль ягодка. Червячек какой, аль еще кака дрянна гадина - все гоже…
Одно что, продяржалися… А другу зиму - вот где она, бяда-то!..
Сговорилися, третьяго надо ряшать… Он чужак был. Не наш, не дяревенскай. Иначе все перемрем. Так и порешили…
А как вдвоем осталися, ишо хуже стало. Веришь, друг к дружке спиной боимси поворотица, точно волки, вызверились. Спать не спим. Знаем: вдвоем - оно не выжить. И тута уж без обид - кто каво…
Таперя смякай: ежели б не я яго, то он мяня…Оно, почитай, антирес - то один. Вот ночью я яго и постерег. А чуть провиант кончилси, понял: уходить надобно - подохну.
Тут али немцу сдаца, али помяреть в камышах, один ляд-то. А там вдруг оказия кака, можеть и убегну куды от немца-то. Все не в камышах дохнуть.
Так и пошел с камышей прямо в сяло…