Мой самый нелюбимый предмет — это история.
Вовка и Юрка целый день гоняют в футбол: «бум-бум», «бум-бум», — колотят мячом о железные ворота, которые отделяют гостиницу от нашего дома.
«Дай пас, дай пас — быстрее!» — доносится со двора весь день.
А я, как наказанный, сижу, долдоню про Карфаген. Не могу я запоминать даты, и ещё имена. Да и разве тут усидишь!? Какое там!
Но сегодня — свобода! Мы гоняли вместе до самого вечера. Хорошо, что папа ушёл в рейс!
Да, набегался я, а когда дома открыл учебник, так и засыпать стал.
Помню только слова какие-то странные: «пуны», пуны… и ещё, как мама укрывала меня одеялом. А потом мне снились бабушкин чёрный кот Пуня, и хохочущий Юрка с мячом.
Утром еле поднялся. А как вспомнил, что первый урок история совсем плохо стало.
На всякий случай, я сипло протянул:
— Мама, я, кажется, заболел.
Мама потрогала мне лоб и сказала:
— Знаю я твоё воспаление хитрости. Завтрак на столе. Поторопись, а то опоздаешь.
Я вздохнул. Не поверила. Одна радость, бабушка принесёт нам своего кота Пуню. Она уезжает отдыхать в санаторий.
Да, в прошлом году бабушка оставляла нам этого кота на хранение, как раз, когда папа был в отпуске.
Папе быстро пришлось забыть о моём воспитании, потому что кот оказался вредный, и часто писал в папины туфли, а папа его потом трепал за ухо и тыкал носом в лужу. Но Пуня не сдавался, отчаянный кот, я вам скажу!
Один раз он даже чуть окно не разбил: увидел за окном голубей, которые ворковали на подоконнике, и прыгнул на них, да так и сполз, как шкура по стеклу, расставив лапы.
Ух, видели бы вы, что творилось потом! Даже рассказывать не хочу, — страшно!
Да, стал я медленно собираться. Так не хотелось идти, даже плохо стало, честно. Но был конец года, годовые оценки и всё такое, пришлось топать.
Повезло, что не опоздал: заскочил в класс перед самым звонком, плюхнулся за парту, и давай гонять на смартфоне, — дойду до шестого уровня, а дальше никак: и жму быстро, аж подпрыгиваю на стуле, но полицейский с собакой всё равно меня догоняют!
Смотрю, а Элла Сергеевна уже тут как тут, — журнал просматривает, протягивая это своё: «Тэ-экс, кто нас сегодня порадует?»
Сказала, — и водит по классу взглядом, выискивает: очки у неё большие, стёкла толстые, — всё замечает! Будто у неё специальный комп в голове, андроид. Мурашки по коже.
А ещё мы должны отвечать у доски. Нет, тесты тоже пишем, но редко. Она всегда говорит:
— Как можно историю изучать по крестикам-ноликам, позор образованию!
В общем, спрятался я за спины Сони Лавровой и Вики Запольской, смотрю, Юрка (он сидит в соседнем ряду) тоже пригнулся.
Но он-то сумеет вывернуться. Память у него, будь здоров, не то, что у меня. Помню, например, как река пахла бузиной, когда я научился плавать, а слова из книг не могу запомнить, хоть тресни!
Переглянулись мы с Юркой, а тут ещё Вовка оглянулся и лыбу давит.
— Иди ты! — махнул я на него рукой и показал кулак.
А сам думаю: «Только не я, ну, пожалуйста, только не я!»
Хорошо отличники руки тянут, но Элла на них всё равно не обращает внимания, она принципиальная, спрашивает всех подряд.
— Кукушкин к доске, — произнесла она, протягивая так неприятно это «у-у».
Будто подушкой пыльной огрела.
Ну и фамилию мне папочка подарил. Как только не обзывались, когда я перевёлся в прошлом году. Новеньких всегда донимают, вы же знаете: и «Кука», и «Кукуша», и «Кукша», и даже «Кукиш». Ни одному накостылять пришлось.
А ещё говорят, что фамилии связаны с предками, типа, кто чем занимался. Если Рыбаков, то предки рыбу ловили, а у меня что? — куковали, что ли, или яйца подбрасывали? Отпад, а не фамилия. Когда произносят, даже в животе плохо становится, да.
Поднялся я, а ноги идти не хотят, ну, не хочется им идти совсем, как у моего робота-спасателя, когда батарейка кончилась.
А тут ещё Запольская, как прыснет в кулачок, хотел дёрнуть её за косу, еле сдержался.
В общем, что сказать, вышел я, в глазах всё вращается, а Элла смотрит так искоса.
— Ну, Кукушкин, поведай нам, что на сегодня было задано, какая тема?
Да, уставился я в потолок, и тут вдруг у меня в голове завертелось это «пуня-пуня», ну, про кота моего, то есть.
Вспомнил я, как папа трепал его милого, а я его потом гладил: меня только и любит он, когда живёт у нас. Больше никого слушать не хочет.
А тут еще Вовка шепчет, вытянув и округлив губы: «Пу-пу-пские войны».
Спасибо ему, разобрал я и сходу брякнул:
— Пупские войны.
— Какие, какие? — взглянула на меня Элла Сергеевна, оторвавшись от журнала.
— Ну, то есть пуньские.
Исправился я.
А она смотрит, как водолаз. Будто золотую рыбку поймала, вынырнула, а она у неё в руке, сама прицепилась.
— Ну, да, пуньские, точно.
«Га, га, га!» — весь класс грохнул, даже обидно стало.
И Вовка с Юркой мои туда же!
— И что же это были за войны, между кем и кем? Что это за пупы такие сражались? Расскажите нам, уважаемый.
Когда она говорит так, значит, будет звонить родителям, она же у нас ещё и классная.
И зачем только родаки отдали меня в школу с шести лет, вундеркинда видите ли им захотелось из меня смастерить. Мои сверстники ещё и не подступали к этой «истории», а меня-то за что так, скажите?!
И тут я взбунтовался. Не люблю, когда насмехаются. Сам обожаю смешить, чудачить и всё такое, а чтоб надо мной и без повода, нет — очень меня задевает.
— А я вообще войн не люблю, я пацифист, — ввернул я вдруг редкое слово. Оно само выскочило. Наверное, из интернета в голову попало.
Сказал и молчу.
Элла Сергеевна смотрит на меня, разглядывает, будто я чудик какой-то, а все притихли.
— Что же ты лю-юбишь? — спросила она, вновь протянув один звук, на этот раз «ю».
— Я люблю мир, и ещё звезды; и сирень, когда пахнет; и дыню; и когда снег чистый и хрустит, и снежинки тают на языке; и когда рыба из рук выпрыгивает, выскальзывает в лодку, когда снимаешь с крючка; и Пуню…
— Кого, кого?! — она даже привстала и очки сняла, и лицо у неё стало такое обычное и грустное, как у старушки, что просит деньги на перекрёстке, недалеко от нашего дома. Даже жалко её бедную стало.
И тут меня понесло, я им рассказал всё про Пуню. Ну, только умолчал, как он писал папе в тапочки. И что он всегда приходил ко мне спать, и какой он умный и ловкий, как один раз спрыгнул с балкона и жив остался.
Странно, но все, кто хихикал, вдруг притихли и слушали, открыв рот.
Юрка поднял руку вверх с поднятым большим пальцем, мол, ты мой герой.
Но я ему, предателю, всё равно припомню его смешок.
Из всех только Соня Лаврова не хихикала, и, кажется, и потом рада была за меня. Почему, не знаю. Может, у неё ко мне особое отношение…
Да, рассказал я всё! Пусть знают. В общем, высказался. Пусть, — думаю — ставит теперь, какую хочет отметку, и годовую тоже. И маме звонит, — всё равно.
Стою. А Элла Сергеевна молчит чего-то, засуетилась, свои бумаги на столе перебирает…Смотрит так странно. Вдруг поднялась, приобняла меня, так слегка, и поцеловала.
Я даже отстраниться не успел.
Вы бы видели всё это! Мамочка моя! Это была бомба! Наши выскочки чуть под парты не свалились от зависти.
А она говорит: «Молодец, ты нам рассказал настоящую историю. Садись — отлично!»
Пошёл я, ноги лёгкие, — моя первая отличная оценка по истории, да и вообще первая отличная оценка в этом классе, в новой школе!
А все уставились на меня, будто я инопланетянин какой-то.
Сел я, сижу, во рту сухо, щёки горят.
Юрка мне шёпотом:
— Ну ты дал, ну, ты дал! Офигеть!
А как папа радовался, вы бы знали, когда летом вернулся домой из рейса!
— Вот, оно, что значит, правильное воспитание. Моя школа! — восклицал он, и теребил он мне вихры, и хмыкал, довольно расхаживая по кухне.
Мама улыбалась, мыла посуду, и помалкивала. Она умная, моя мама.
Я тоже ничего не хотел выбалтывать: что, да как, зачем расстраивать человека. Вряд ли он понял бы меня, если бы я сказал, что это всё из-за Пуни. Да, и правда, кто в это поверит?!