В учебниках истории написано, что освоение целины было проявлением субъективизма и волюнтаризма тогдашнего руководства. А для меня поездка на целину стала замечательным временем свободы, новых впечатлений, а главное — знакомством с миром Средней Азии.
Жаль, что все письма, что я писала домой, пропали, и на память мне приходят лишь некоторые фрагменты целинной жизни.
На целину мы ехали в товарном вагоне, предназначенном для транспортировки скота. Днем одна стена отодвигалась, и мы висели на поперечной доске, разглядывая равнины, речушки, поселки. В огромном вагоне были сколочены нары в два ряда и где-то за занавеской — ведро.
Поезд шел бесконечно долго (Советский Союз огромный) и часто останавливался, пропуская другие составы с продовольствием, техникой. Никто никогда не знал, сколько мы будем стоять, когда тронемся. С какой скоростью все выскакивали из вагона, несмотря на строжайший запрет! Кто-то даже успевал выкупаться, цветочков нарвать.
Еда с основном была всухомятку — кто что с собой взял. Все делились. Время от времени появлялся кипяток, но регулярное горячее питание отсутствовало, поскольку мы двигались вне всякого расписания.
Один раз кто-то крикнул очень рано утром:
— Бежим в столовую!
Мы попали в военную казарму. На столах стояли миски с дымящейся кашей с тушенкой. О, этот запах столовки! Но ложек-то нет — солдаты их в сапогах носили. А у нас на всех, кто примчался, их оказалось только две. И как есть? Был бы суп — выпили бы, но ведь это каша! И, обжигая руки, как-то чуть ли не рукавом приноровились ее черпать... И тут:
— По вагонам!
Мы — бегом! Ну и вид был у нас: лица в каше, одежда в каше, а опаздывать нельзя: один парень отстал — месяц потом добирался. И что? Кто-то расстроился, стал жалобы строчить? Ничего подобного! Просто от хохота умирали! Хотя, говоря по-взрослому, кругом был хаос, полное отсутствие организации. Но мы были молодые, свободные — и это главное, а все другое для нас казалось веселым дорожным приключением. И ведь никто не заболел и от голода не умер.
Лично я более остро переживала отсутствие туалета. Вот это действительно была мука. Ведра я стеснялась — в вагоне были и мальчики. Минимальное количество, конечно, — как в педвузе водится. Ждали остановки. Один домик с одним сидением, а чаще просто дыркой и дли-и-инная очередь — мальчики, девочки через одного. Ведь остановки в пути делали все составы, направленные на целину, так что ехали и студенты из технических вузов.
Там было шесть-семь дорожных путей, на них длинные составы — конца-края не найдешь. Они стояли, но иногда начинали медленно двигаться. Мы с одной девочкой решили пролезть под вагонами (на другой стороне был перелесок). Теперь я понимаю, насколько это опасно, а тогда главное для нас было не потерять свой поезд. Ведь никто не сообщал, когда он тронется. Мы смотрели на колеса и пролезали. А нам предстоял еще путь обратно.
Вылезая из-под очередного вагона, я увидела черного кота: одна половинка его лежала по правую сторону рельсы, а другая — по левую. Яркое сочетание черного и красного — как ножом разрезало. Что-то мелькнуло в моей голове, но надо было выбираться к своим. Нам повезло, но я слышала и о трагических случаях.
Однако все, что вспоминается, — это только радость. Огромная, красивая страна, леса, степи… Волга-матушка! Все: «Ура!». Горы Уральские — тройное «ура!». Конечно, горы пестрели надписями типа «здесь был Вася», а дальше — название города и год.
Я не знаю, сколько километров мы проехали — тысячи? И наконец — «Здравствуй, земля целинная!».
Кустанайская область — бесконечная, а нам нужно в Мендыгаринский район. Всего-то сто пятьдесят километров от Кустаная — ну, может, чуть больше — мелочь. И есть там поселок Коктерек, куда мы приписаны. Главное — не отстать от своих, не забыть рюкзак, желательно свой, а не соседа, и сесть в грузовик со своими ребятами — за долгую дорогу все лица стали родными.
Ура, приехали! А вот и он — наш одноэтажный барак, бывший клуб. Нары вдоль стены, от пола сантиметров тридцать — и ложись в ряд: нос к затылку, нос к затылку — и так восемьдесят с небольшим девочек. А мальчики (целых девять!) у входа за занавеской, и без разрешения не выходить — только после: «Девчата, можно?». А то поднимем такой визг — оглохнуть можно! Что поделаешь — педвуз, однако! Матриархат.
Утром нас ждала работа. Чистка авгиевых конюшен, только это была свинюшня. Лет сто, наверное, слеживался поросячий навоз. Каменоломня! Надо было его откалывать, грузить и выносить во двор. Инструмент — ломы, лопаты и носилки, и не было никаких рукавиц, фартуков — ничего. Те, кто были ближе к двери, еще как-то дышали, а кто поглубже — просто задыхались. Одной девочке даже стало плохо — ее вынесли.
Не знаю, почему царила такая неразбериха, может, не знали, на какую работу нас поставить? Но это был в полном смысле рабский труд.
И только когда приехал наш главный организатор — Макаров (очень высокий красивый преподаватель, который курировал отряды института, разбросанные в радиусе нескольких десятков километров), он сразу навел порядок, и наша трудовая жизнь стала налаживаться. Нас направили на уборку урожая.
Быт наш был необычным, я бы сказала, неожиданным. Нас перевели на самообслуживание, то есть совхоз привозил нам продукты, а готовили мы сами. Выбрали «поваров» и «уборщиков», но эти команды сменялись другими. Так что все поучаствовали.
Готовили на печке, меню составлялось произвольно — кого чему мама научила. Так что когда посытнее поешь, а когда — что ел, что не ел.
Привезли как-то молодых петушков. Дежурные мальчики отрубили им головы, а петушки бежать. Пока поймали, кое-как ощипали — обедать пора. Так и ели лапшу с полусваренными петушками, выплевывая перья. А в другой раз подали картошку в мундире под грибным соусом — и как это есть? Но голод не тетка — ели все, что было. Хорошо, что мы попали в лесостепь — там грибов было хоть коси косой. Еще какая-то лесная вишня была стелющаяся — росла, как земляника. Вот удивительно, что при таком несбалансированном питании никто не отравился и вообще практически животы не болели!
Думаю, что мощной профилактикой служили чистый степной воздух и кумыс, который привозили в больших металлических флягах. Мы его пили каждый день. Правда, на двух-трех человек он действовал опьяняюще — они начинали кувыркаться и хохотать.
Целый день мы были на воздухе, поэтому постоянно хотелось есть. В карманах у нас всегда были пшеничные зерна, мы их жевали наподобие жвачки — у них был какой-то кисловато-пряный привкус. Конечно, пока были продукты, из загашника доставалась баночка тушенки или сгущенки, но все равно чувство «что бы пожевать» не оставляло нас.
Воду надо было привозить из дальнего колодца и очень экономить.
В Москве перед отъездом чего только не наслышались: «Вода там жесткая, волосы не промоешь, ждите: будет колтун, нарывы, боль адская». Я пошла в парикмахерскую, говорю: «Стригите!». Волосы, волнистые от кос, спускались до пола, и все мастера стояли около меня: «Ой, не режь, ой, оставь!». Но надо — так надо.
Однако хочу заметить, что у нас там была девочка Валя — блондинка с толстенными косами ниже пояса. Я звала ее Златовлаской. Как начнет расчесывать — просто золотой салют! И ничего — не было у нее никакого колтуна.
Жили, в общем-то, без особых происшествий.
Рабочий день начинался в восемь часов утра. Приходил бригадир и распределял — «десять девка» на ток, «пятнадцать девка» — на ВИМ, «пятнадцать девка» — комбайны (копнильщицы), «пятнадцать девка» — хозяйственный двор и так далее. У нас были свои дежурные, которые чередовали занятость, свои бригады.
Совхоз им. В. И. Ленина, где мы трудились, слыл отстающим, так что работой нас не морили. Правда, и денег хороших не платили. Большая часть заработка уходила на продукты. Нас грузили в машины без заднего борта, и надо было крепче держаться, чтобы не вылететь на ходу. Так мы подъезжали к бескрайним полям, и я просто не понимала, как они определяют, сколько копен за день мы поставили.
Иногда выдвигался один далекосмотрящий, а остальные, составив из копенок что-то типа шалаша, резались в карты. Как только на горизонте появлялась крохотная движущаяся точка — лошадь, которая привозила воду для питья, объявлялся аврал, и мы в бешеном ритме за то время, пока телега подъезжала, вязали копны.
Возница, видя нас вспотевших, пропыленных, еще уговаривал: «Ну ладно, ребята, передохните, попейте водички». Но мы некоторое время нарочно не замечали его.
Мне этот театр скоро надоел и захотелось попробовать себя на силосоуборочном комбайне. Девушки могли работать только копнильщицами, которые, находясь в кузове идущего рядом грузовика, формировали зеленую массу — ее складировали в бункер. В копнильщицы отбирали самых крепких, а я, как говорила мама, — «кожа да кости, в чем душа держится».
«Ну чего тебе неймется, Галка», — выговаривала мне Люся-Гуся (Гусева), бухгалтер нашей четверки. Она тщательно записывала трудодни. Друзья моей юности, золотые мои девочки, милая Нина, черноокая Тамара, румяная, крепкая, рассудительная Люся. Мы до сих пор перезваниваемся.
Действительно, я все время куда-то рвалась — то на РВМ, то на ВИМ, то на кукурузный комбайн... Ну, скучно мне было на одном месте, хотелось побольше увидеть! В результате заработок мой получился самым маленьким, так как меня не успевали переписывать из одного места в другое, а выяснять мне было некогда. Вечером я засыпала сразу, даже не поужинав. Зато приключений на мою голову хватило, причем незабываемых.
Однажды одна из девушек-копнильщиц подвернула ногу и попросила подменить ее на несколько дней. Ставить копны требовалось ровно в ряд, иначе бригадир посвящал вам короткую, но сильную речь: «Приехали москвичи...» — далее следовала ненормативная лексика.
Это была адская работа. На некоторых участках сорняки набивались в бункер задолго до конца ряда. Нужно было плотно утрамбовать массу. Из-за моего маленького роста мне выдали пару вил — одни длинные, другие короткие — с их помощью надо было умять верх зеленой массы, распределяемой по всему объему грузовика.
Ветер в лицо, остица и шелуха от зерен били наотмашь тысячами маленьких палочек. Требовалось работать в защитных очках, но мы этим пренебрегали, ведь от жары, тяжелого физического труда пот градом катился по лицу, а перед глазами белая пелена — не видно вообще ничего.
Через два дня такой работы глаза у меня стали красными, воспаленными и, наверное, еще уже, чем у местных казахов, а лицо распухло, как при похмельном синдроме.
Климат в Кустанайской области резко континентальный: днем плюс тридцать, а утром мы кружками пробивали ледок на фляжках с кумысом. Во время работы хотелось сбросить с себя все. Некоторые девушки пытались работать в купальниках, обгорели и ночью не могли спать от боли. Утром мы ножницами обрезали сгоревшую кожу.
На комбайнах в одежде подобных «вольностей» мы не допускали, поскольку работали с мужчинами. В основном это были заключенные. Девушки носили ковбойки, платки и шаровары, которые подворачивали до колен из-за жары. Ноги от колен до обуви были изрезаны острыми стернями от подрезанной пшеницы. Иногда мы думали: неужели на эти ноги в струпьях можно будет снова надеть тонкие капроновые чулки?
Один раз комбайны остановились довольно далеко от дороги. В поселок шла последняя машина. Мы бежали в темноте на свет фар по полю несжатой пшеницы, и колосья мягко расходились под нашими руками, как волны. Как же мы бежали по этому морю пшеницы... Не оставаться же на ночь в вагонетке комбайнеров!
И опять всплывает как сон: печет солнце, течет лавина травы. Стараюсь умять ее, уже близко ряд, надо успеть, нажимаю педаль — опять не работает, карабкаюсь в бункер и вываливаюсь с копной на полюшко, получаю по затылку ощутимый удар деревянной решеткой внизу бункера... Хорошо лежать на мягкой степной душистой траве. Вздремнуть бы, но комбайн плывет. Бегом скорей на лесенку — небось, уже треть засыпало.
Разве можно забыть кукурузный комбайн? Он работал в любую погоду, в том числе и под дождем. Они шли парой — кукурузный комбайн (вообще-то он снимал любую зелень, не только кукурузу) и грузовик-самосвал, где находились мы с напарником. Над грузовиком все время двигался клюв, из которого сыпалась зелень на будущий силос.
Мы, находясь в кузовах самосвалов, ползали на четвереньках, уворачиваясь от клюва комбайна, который мог и голову снести. Главной задачей было равномерно разложить зелень плотно по всему объему, чтобы ее вес ни в коем случае не был ниже нормы, иначе не оплатят работу, и шофер тебе все объяснит на своем языке. Машина въезжает на весы, поднимается кузов, и вся масса сваливается в бездонную силосную яму.
Этого эпизода я не помню — мне потом о нем ребята рассказали. Я отключилась и тупо сидела на траве в кузове, который медленно стал опускаться, и не реагировала на окрики водителя. Катастрофа была неминуема, но тут мои шаровары зацепились за какой-то крючок, и в последнюю минуту шофер, матерясь от души, сдернул меня как котенка. Шаровары мои разорвались пополам, зато я не упала в силосную пропасть.
После этого случая я немного укоротила свой пыл и уже до конца работала со своими девочками.
Одно время мы трудились на ВИМе, просеивающем пшеницу. Внизу там было большое корыто, куда ссыпалось зерно. В ночную смену наши умельцы пускали механизм на самый малый ход. Мы с напарницей ложились на дно корыта, и нас как одеялом засыпало зерном — до самого подбородка.
Потом часто дежурили на кухне. Тамара из нашей четверки выросла до повара. Помню, как все голодные колотили в окошечко раздачи: «Скоро обед-то?». Окно открывалось, и появлялось Тамарино лицо. Она облизывала губы в сметане, огрызаясь:
— Не готово еще!
Как говорится, «без комментариев».
В отличие от Тамары, я в кухонной карьере не поднялась выше мойщицы котла. Те, кто сдавал смену по кухне, должны были все убрать и вымыть или хотя бы залить грязную посуду водой. Как бы не так! И мне потом приходилось отдирать застывшие остатки. Хорошо еще, что такое случалось не каждый день.
А баня по-черному! Я же не знала, что в парной не мылятся, и когда глаза мои ничего не видели из-за мыла и дыма, я залезла в бочку с горячей водой. Оказывается, воду из бочки надо было зачерпывать ковшом и разбавлять холодной водой. Обожглась, но выскочила. Кругом стены черные, так и я после бани — вся в саже. Ничего, жива осталась. И не болела.
Наверное, мне не поверят, если я скажу, что мы не матерились. Мы ввели правило: коли накипело у тебя на душе, скажи «Мадрид твою Лиссабон» или «да иди ты в Кастилью» и еще несколько подобных словосочетаний — глядишь, и полегчает.
А как мы вечерами шатались по степи и орали:
- Он говорил ей: «Сюда взгляните, леди,
Где в облаках летает альбатрос,
Моя любовь вас приведет к победе,
Хоть леди вы, а я простой матрос».
Пели мы много, но мы не пили: страда — сухой закон. Зато пьянели от степного воздуха, простора, свободы, и не было кому нас останавливать. Только невероятной величины яркие звезды молча слушали нас.
Очень много было тогда бардовских песен — Визбора, Окуджавы, других поэтов.
- Я все равно паду на той,
На той единственной гражданской.
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной.
Мы сами придумывали слова на известные мелодии. Например, на мотив «Се си бон» любимого Ива Монтана:
Коктерек — слово, близкое нам.
Здесь встаем по утрам
Вдали от пап и мам…
Мы пели, когда нас возили на работу, мы пели после работы. Пели и блатные песни, но в пределах приличия.
В совхозе по воскресеньям и когда шел дождь, мы сидели у себя в клубе за длинным столом, настолько длинным, что на одном конце играл один патефон, на другом — второй, слушали рассказы заключенных, играли в карты, шашки, домино, что-то придумывали.
Как я уже говорила, во время уборки действовал сухой закон, и все равно кружки отдавали тройным одеколоном, хотя пьяных не было.
Среди заключенных выделялся прибалт — двухметровый, с ярко-синими глазами и шапкой пшеничных волос. Он виртуозно высвистывал вальс из фильма «Мост Ватерлоо». Красив был как бог, просто звезда Голливуда, и я никак не могла совместить это с тем, что он сидел за убийство. Двойное убийство — жены (за измену) и тестя, который защищал дочь. Прибалт был очень спокойный, доброжелательный, а девчонки дрались, чтобы работать с ним на комбайне. А еще, помню, что кто-то из осужденных умел выпускать папиросный дым не только носом, но через уши и глаза. Невероятно!
Приходили к нам и местные. Сидели в рядах на корточках, курили, разглядывали нас. Один из них ходил с повязкой на лице. Однажды девочки пошли в амбар за мешками и тут же с визгом выскочили оттуда. Там спал тот человек — и на этот раз без повязки, а вместо носа у него зияла дыра. Сифилис! Потом говорили, что это у них вроде гриппа — достаточно распространено.
Мне все было интересно, и я очень хотела узнать, как живут казахи, какие у них обычаи. Недалеко от места нашего пребывания был аул. Издали мы видели жителей этого аула. Мне очень нравились нарядные одежды женщин и то, что со спины невозможно было определить, девушка ли это или пожилая женщина — все очень стройные.
Однажды я решилась и одна направилась в казахскую деревню. Я шла по улице и всем, кого встречала, говорила «здравствуйте». Наконец одна женщина предложила: «Хочешь, зайди ко мне». Мне очень у нее понравилось: пол из глины ровный, чистый, врытый в пол казан тоже чистый, блестит, на полу циновки и аккуратно сложенные в стопки одеяла и подушки — все какие-то яркие, веселые. Она предложила мне айран — кобылий кефир и налила его в чашку. Я только начала его пить, и тут в комнату входит — до сих пор мороз по коже — человек с повязкой на носу. Холодный пот выступил у меня на лбу, я остолбенела.
Наверное, в моих глазах было столько отчаяния, что женщина-казашка поспешила сказать: «Не бойся, дочка, он ест из отдельной посуды».
Случилось как-то, что среди нас, студенток, искали Соколову. Хорошо, что в отрядах нас было несколько однофамильцев. Меня расспрашивают: «Ты ничего домой не писала, не жаловалась? А то чья-то мамаша в райком побежала с письмом, что у нас тут девочка без медицинской помощи лежит». Это им Макаров сказал — руководитель наш. Я говорю: «Я ни на что не жаловалась».
Только теперь я понимаю, что это моя мамочка и была. Ведь я ей писала: Лида лежит, мы ночуем с ней, а по мне ходят котята, цыплята и чуть не утята. Никаких жалоб, только впечатления.
Как я ни упрашивала маму не присылать мне ничего, писала, что я сыта, что все в порядке, она все равно слала мне посылки. Просто я знала, во что это выливается.
Принесли повестку. А до почты десять километров по раскисшему полю! И вот я сижу на тракторе «Беларусь», крепко держусь за трубу, чтобы не слететь. Пока доехала, вся растряслась до полного изнеможения. «Привезла? Хорошо!». Отдала все консервы Тамаре в общак четверки. И тут же все сразу прибегают в гости. «У тебя день рождения?». Коллектив, в общем.
Казахи знакомились со студентками. И у меня появились знакомые — Амантай и Деркебай, которые подвозили меня на почту на тракторе. Узнав адрес (он был указан на ящике с посылкой), они потом полгода писали мне в Москву.
Один говорит:
— Давай дружить.
Я нарочно:
— У меня в Москве жених.
Он говорит:
— Я ему братом буду.
А вот у наших девочек романы бывали. Раз сплю и чувствую: свет в лицо. Просыпаюсь — казашка с фонарем. Все спят.
— Вы что?
— Сына ищу.
— Да здесь девочки спят — какой сын?
И все-таки она нашла сыночка в конце ряда — тот примостился у Гальки С.
Мы спрашивали Гальку:
— Как ты могла?
— А он тихий, ласковый, — отвечает.
Получилось так, что про нас как-то забыли. Привезти-то в Казахстан привезли, а что надо возвращать в Москву — об этом не подумали, наверное. Мы в этом Коктереке жили и сентябрь, и октябрь, и только потом транспорт наконец-то нашелся. В Кустанае ребята увидели милиционера — а ни один представитель советской милиции нам не повстречался аж с июня, и как он, бедный, ни свистел и ни кричал, студенты принялись его качать и всё подбрасывали и подбрасывали в воздух.
Возвращались домой мы так же долго, как и ехали до Казахстана. Подъезжая к Москве, самая авангардная группа смела проводников и гроздьями висела на подножках.
У перрона поезд притормозил, все стали выпрыгивать. Раздался душераздирающий крик: «Мамочка моя!». Это Маринка, которая единственная из нас приберегла ослепительно белую кофточку для отъезда. У остальных все белые вещи посерели от постоянной носки. Эта кофточка эффектно оттеняла загорелое Маринкино лицо, а крик был такой силы, что все на перроне невольно обернулись в ее сторону. Что и говорить, любила Маринка привлекать к себе внимание.
С выпрыгивавшими из вагонов студентами и криками создавалось впечатление, что мы вернулись с войны.
Встречающих было немного. Я оглянулась и сразу увидела маму: она стояла в двух шагах от меня и пристально всматривалась в даль.
— Мама, мама, — схватила я ее за рукав. Мама рассеянно оттолкнула мою руку, и взгляд ее снова устремился в пространство.
— Мама, ты что, не узнаешь меня? — не унималась я. Тут мама с недоумением обернулась. В загорелой от степного солнца и округлившейся от кумыса физиономии было трудно узнать лицо ее худющей, зачитанной дочки.
В Москве я еще какое-то время, покупая теплый хлеб в булочной, украдкой целовала его. Мне хотелось думать, что и моя капелька пота была в урожае 1958 года.