Последний выпускной год в институте. Мы сидим за дипломами. Я придумала тему «Роль иллюстраций в преподавании истории».
— И чего ты, Галка, все выпендриваешься? — говорили мне девчонки. — Все что-то придумываешь себе на голову.
Но это было сильнее меня. Я уже задействовала родственника Ивана Ефимовича, с которым мы несколько раз ходили в библиотеку им. Ушинского, где он сфотографировал иллюстрации, выбранные мной из дореволюционных, советских и зарубежных учебников (конечно, стран народной демократии). Было очень много фотографий. Это заслуга дяди Вани, а я пробила в деканате разрешение на съемку, преодолела сопротивление администрации библиотеки, которая ни в какую не допускала меня к ветхим фондам, но Иван Ефимович проявил все свое мужское обаяние и сломил библиотечных монстров.
В институте нас курировала методист группы очаровательная Людмила Серафимовна, наш белокурый ангел. Но что-то случилось: то ли она заболела, то ли в очередной раз собиралась выйти замуж, а может быть, то и другое одновременно, но она отдала нас в руки своей научной руководительницы Веры Александровны Классен, к которой мы и поехали на улицу Чаплыгина на Чистых прудах.
Нас встретила очень строгая, да что там, придирчивая и въедливая пожилая дама. Когда мы вышли от нее на улицу, моя сокурсница сказала: «Уф, я больше к этой ведьме не поеду».
Я промолчала, хотя тоже была задета отзывом Веры Александровны: «Это не реферат, а винегрет какой-то». Я уже договорилась о повторной встрече, хотя и считала ее оценку во многом несправедливой. Ну да, моя работа — не шедевр, конечно, но что-то индивидуальное в ней было.
Следующий раз я была у нее одна, потом еще, потом старалась прийти, как только было возможно. Наши отношения продлились двадцать три года вплоть до ее кончины 11 апреля 1984 года.
Наиболее близкими и частыми наши встречи были в первые четыре года: мы перезванивались, переписывались, и чем дольше продолжалась наша дружба, тем больше меня тянуло к этой необыкновенной женщине.
Я постоянно стремилась увидеться с ней, поговорить, получить совет. Я встречала у нее многих людей, которые тоже нуждались в ней. Вера Александровна общалась так, что всегда казалось: ее собеседник находится в центре внимания, именно о нем она думает, по нему скучает, хочет его всегда видеть и обнять.
Нельзя сказать, что В. А. была внешне сильно привлекательна, напротив: ее глаза за сильными линзами казались поначалу подозрительными, сощуренными.
Крупные черты очень смуглого лица непроницаемы (грузинская кровь — говорила она), темные вьющиеся волосы со строгим прямым пробором, сколотые в небольшой пучок дополняли традиционный образ «училки». Она была рослая, «крепкой конституции» — как она говорила.
Главное, что ощущалось в ней, — это чувство собственного достоинства, а умный внимательный взгляд притягивал.
Когда она начинала говорить о своей любимой истории, хотелось слушать, слушать и слушать ее бесконечно. Какая память, какая великолепная русская речь, как интересно она трактует события — и уже становилось совершенно не важно, красива она или нет. Она была просто великолепна, неповторима!
Жила В. А. в коммунальной квартире. «Бывшая конюшня», как она говорила. Действительно, потолок имел форму арок. Большая комната: стол, за старинной ширмой кровать и вокруг стеллажи до потолка с книгами. Много старинных изданий, в основном по истории, искусству и товароведению (профессия ее покойного мужа). Немало антикварных вещей и многочисленные фотографии в рамках под стеклами на стенах и на письменном столе. На одной из них молодая Вера Александровна в строгом и в то же время нарядном платье с пелериной и шелковым бантом.
На столе у В. А. всегда лежали маленькие конфетки, которыми она угощала гостей и изредка лакомилась сама, чтобы, как она выражалась, «подсластить горечь жизни».
С удовольствием рассматривала я большие массивные альбомы с фотографиями, переложенными папиросной бумагой. Санкт-Петербургское училище Ордена Святой Екатерины: учебные корпуса, библиотека, классные комнаты, столовая, фотопортреты преподавателей (только мужчины) и учениц интерната, в котором учились дочери высших военных чинов царской России.
Отцы служили, воевали, а девушки получали хорошее образование и воспитание. Режим был почти военным: строгое расписание, ранний подъем, обязательное посещение ванной комнаты, где находилось биде. Если кто-то пытался проскользнуть мимо, классная дама, дежурившая у двери, выразительно произносила: «Мадемуазель!»
О любой малейшей провинности докладывалось начальству. Домой отпускали только на каникулы и при правильном поведении.
Лекции читали преподаватели университета. Девушки изучали несколько иностранных языков, а когда проходили историю Древней Греции, их возили в Афины, и они поднимались к древним храмам.
Пению их учил специалист из Большого театра. Поставленный им голос у учениц не садился, а горло никогда не болело. Еще были занятия по дикции. У каждой воспитанницы имелось по два платья — повседневное и нарядное. Иногда устраивали балы, куда приглашались юноши определенного круга.
У Веры Александровны был редкий талант — о самых драматических моментах своей жизни она всегда рассказывала с юмором.
В годы первой мировой войны она работала в санитарном поезде сестрой милосердия. Первый раз она вышла замуж за врача. В разгар гражданской войны они оказались в украинском селе, где власть менялась по три раза на день. Хозяйки только успевали спрятать еду для детей, как врывались вооруженные люди: «Матка! Яйки есть? Сало, молоко, живо давай!»
Семью врача подселили в дом местного священника, которого «уплотнили» по закону революционного времени. Попивна (дочь священника) сказала Вере Александровне: «Ты у меня реквизировала дом, а я у тебя реквизирую мужа».
В. А. говорила, что ее муж «любил чарку», а попивна хорошо пела романсы под гитару. Он все чаще уходил вечерами на поповскую половину дома, а когда возвращался за полночь, говорил В. А.: «Как ни придешь, ты все книжку читаешь — скучная ты». В. А. тогда работала в селе учительницей.
Закончилось это переездом Веры Александровны в Москву к матери. От вокзала они взяли телегу. На корзине с бельем сидел маленький Володя, ее единственный сын (он погиб в Великую Отечественную под Сталинградом) и стоял тяжеленный чемодан с книгами, который еле поднял извозчик: «Камни что ли у тебя там?»
Потом В. А. встретила Николая Антоновича, ставшего ее вторым мужем. В дружбе и согласии они прожили тридцать два года до его смерти. Николай Антонович был профессором по товароведению, замечательным специалистом.
Я встретилась с Верой Александровной, когда она уже овдовела. Она часто рассказывала о нем. Нередко я встречала у нее учеников Николая Антоновича — это были очень интересные люди. Кстати, как свидетельствовала В. А., Николай Антонович терпеть не мог истории. Он говорил: «История — это проститутка, всегда ложится под власть. Я ненавижу историю, но обожаю историчку».
Знакомство с Верой Александровной открыло мне новый мир человеческих отношений. Конечно, и раньше меня окружали хорошие и добрые люди, правда, не очень-то необразованные, которые занимались тяжелым физическим трудом и были сильно погружены в быт.
Впервые я общалась с прекрасно образованным, влюбленным в историю человеком, видела много профессиональных специалистов, чувствовала всю роскошь человеческого общения.
Вера Александровна покупала много книг. У нее была солидная домашняя библиотека, и у ее знакомых всегда была возможность взять книгу домой. Нужно было только записать в тетрадочку число, название книги и, конечно, свое имя. Это было удобно.
После окончания Великой Отечественной войны Вера Александровна защитила диссертацию. Она работала над темой использования художественной литературы на уроках истории, всегда много преподавала, писала книги и статьи.
Ее старинная пишущая машинка стояла в полной готовности с заправленными листами бумаги («Галочка, не забывайте в уголке стукнуть по точке, правильно ли положена копирка?»).
Вера Александровна не только была ученым-педагогом, твердо придерживающимся принципа «знания должны быть глубокими и прочными», она обладала редким умением рационально использовать свое время, чтобы большую часть его направлять на творческую деятельность.
Помню, как она учила меня готовить обед: «Галечка, я беру кусок мяса, бросаю его в кастрюлю, пену никогда не снимаю — она полезна, и пока я читаю передовицу “Правды” и просматриваю другие газеты, бульон готов. Потом крошу крупно морковь, лук, картошку, чтобы в супе слышна была. Никогда не жарю — это вредно. И все — готово, можно употреблять».
От Веры Александровны я услышала выражение «французский суп». Когда-то давно моя учительница была знакома с одним бедным французом. Он нищенствовал и ставил перед своей дверью небольшую кастрюльку, куда сердобольные соседи сливали все, что у них осталось от обеда – у кого щи, а у кого и куриную лапшу.
Обеды у В. А. — это особый разговор. Обычно за столом собиралось по два-четыре человека. Конечно, перед приездом каждый звонил и спрашивал, что нужно купить или приносили свое домашнее, то есть застолья проводились «вскладчину». Практически всегда на столе появлялись баночки с отварной свеклой в уксусе, с разделанной селедкой в масле и нарезанным лимоном с сахаром.
Главное — у всех было хорошее настроение. Вера Александровна часто повторяла, что это лучший подарок для окружающих. Такие мелочи, как маленькая бумажка «первый сорт» плавающая в тарелке с супом или котлеты «с карбонатом», когда их забывали вовремя выключить, вызывали просто взрыв хохота.
Если звонил телефон и В. А. радостно сообщала: «А сейчас подойдет Маргарита Петровна и еще кто-то!» — не было никакой паники. В суп доливалось немного кипятка и открывалась какая-нибудь килька с томате. Подошедший гость приносил что-нибудь вкусное, и разговоры становились еще оживленнее.
Изредка появлялась бутылка вина. Вера Александровна просила достать из большого старинного буфета огромные хрустальные фужеры размером с чайную чашку и всем наливалось понемногу рубинового напитка.
«Настоящий баккара, — говорила В. А., поднимая кверху фужер. — Вот так: пью — и не спиваюсь». Но чаще мы из этих дивных фужеров вкушали компот, принесенный гостями.
У нас в доме готовили много и хорошо, но всегда было что-то не так: этот ест, этот не ест. Только у В. А. я поняла, что домашнее хозяйство может быть необременительным и даже веселым.
Вера Александровна подарила моей маме большую кулинарную книгу (ее называли «сталинской кулинарией») с рецептами изо всех союзных республик. Она всегда надписывала книги. Там были теплые пожелания и еще слова «и чтобы вкусно жить».
У Веры Александровны был вот этот талант — «вкусно жить» в самом широком понимании этих слов, умение испытывать удовольствие от жизни, наслаждаться ею.
Я вспоминаю наши прогулки по Чистым прудам. У В. А. уже побаливали ноги, и она слегка опиралась на меня: «Галечка, вы моя кариатида».
Мы шли по улице или по переулку, и она останавливалась, рассказывала о каждом доме. Какие события здесь происходили, какие люди здесь жили. Никогда не встречала я людей с такой памятью, таким талантом рассказчика.
Голос у нее был громкий, дикция четкая, профессиональная, и вот рядом с нами останавливался один человек, потом другой, третий — и вот мы уже небольшой группой передвигались вместе. Ей задавали вопросы, и В. А. обстоятельно отвечала, как будто это был не случайный прохожий, а ее давний знакомый.
Она готова была бесконечно рассказывать людям о своей любимой русской истории. Это было ее призвание.
Тому поколению был присущ дар общения, потребность выслушать человека, помочь ему советом, вселить надежду, что какими бы запутанными ни казались проблемы, рано или поздно этот клубок развяжется и все наладится.
После моего замужества, рождении сына и дочери, разных семейных обстоятельств встречи с В. А. стали более редкими, но она знала мою семью, была в курсе семейных дел, моей работы. Я приезжала к ней со своими детьми, мой папа обращался к Вере Александровне за советом.
Часто я звонила ей и слышала: «А я знала, что вы позвоните: я сидела и думала о вас. Знаете, если вы хотите, чтобы вам кто-то позвонил, надо зажать голову у висков и непрестанно думать о нем». Но вот у меня так не получалось — это надо дар иметь.
Когда я заматывалась до того, что некогда было позвонить, тем более написать, я получала письма от нее: «Часто думаю о Вас. Так хочется Вас увидеть, обнять, взять на себя Ваши душевные тяжести». Много ли сегодня людей, способных взять на себя ваши проблемы, всегда искренне сопереживающих и готовых разделить вашу душевную боль?
Когда скоропостижно ушел из жизни мой папа, В. А. писала мне: «Память об умершем, сохранение его мыслей, наставлений помогает жить. Это я знаю по себе».
Я надолго пропадала, запутывалась в отношениях, чувствах, ситуациях и получала открытки: «Надеюсь, Вы не в плену... За увлечениями не забывайте старых историков и туристов».
В сложные ситуации я попадала часто, но, как мудрый третейский судья, В. А. не осуждала, не обвиняла, а всегда спокойно, как бы взвешивая за и против, предлагала варианты выхода из обстоятельств, ведь решать, как поступать, все равно мне. И даже если мое решение не было оптимальным, она принимала его без обсуждений.
Часто В. А. говорила, что трудности закаляют человека — это хорошая школа. Но мне ближе мысль А. С. Пушкина: «Говорят, что несчастье — хорошая школа, но счастье есть лучший университет».
В. А. определенно имела дар предвидения. За три месяца до рождения моего второго ребенка (а пол тогда еще не определяли) она пишет: «Я думаю о будущей Вашей дочке, которая бы походила на Вас, переняла всю Вашу женственность, деликатность и мечтательность».
От В. А. я узнала многое об отношениях людей. Так, она говорила мне, что встретилась на конференции с историком В. Н. — она работала с ней. Та стала академиком. «Она протянула мне два пальца», — заметила Вера Александровна.
Один раз одна знакомая В. А., сотрудница Третьяковской галереи, рассказала, что ее должность сократили и перевели в другой отдел. Она ушла, громко хлопнув дверью, и ни с кем теперь в том отделе не здоровается. Но это В. А. сказала: «Я вот долго живу в коммунальной квартире, и отношения складываются иногда неприязненные. Но, выходя на кухню, я всегда здороваюсь».
Она никогда не морализаторствовала, никогда никого не осуждала, ко всему относилась с юмором. Например, если она видела женщину в очень открытом платье, замечала: «Декольте с отвагой».
Одно время много говорили об известном историке, авторе многочисленных учебников и монографий. Его единственный сын женился, родился внук, но сын ушел к другой женщине и развелся с женой. Тогда этот историк женился на невестке, оформил на нее квартиру, дачу, машину, все имущество и вскоре умер. Говорили даже, что он отравился. В. А. так вела разговор, что становилось ясно: тот поступил как порядочный человек, поддержал материально внука и молодую женщину, оставшуюся без помощи.
Казалось бы, случайные разговоры, какие-то замечания, но они запомнились. Помню, как часто В. А. обращалась к Энциклопедии Брокгауза и Ефрона, чтобы четко определить какое-либо понятие, о котором идет речь. Она же приучила меня карандашом отмечать нужные страницы.
В. А. вела обширную переписку с учениками. Когда я уходила, мне всегда вручалась пачка писем и открыток — опустить в почтовый ящик за углом. «Я никогда не отправляю письма сразу, обязательно надо перечитать утром. Письмо — это настроение, и не надо будоражить людей», — говорила В. А.
Я видела В. А. не только читающей лекцию, но в разных бытовых ситуациях. Собираясь на очередное мероприятие, она обязательно надевала на строгое темное платье брошь-камею — выпуклая женская кудрявая головка на розоватом камне.
Зимой В. А. носила меховую шапочку по бокам которой выглядывали две оскаленные норковые мордочки с блестящими пуговичными глазами. Незабываемо!
«Галечка, каждая женщина после тридцати лет должна посещать косметолога». Ее любимым кремом был «Нивея», а в вазочке на столе всегда лежали поливитамины.
«А вы делаете зарядку? — спрашивала она меня. — Я обязательно делаю — в постели. Утром проснусь, руками помахаю в разные стороны, ногами велосипед делаю и... крепко засыпаю». Ну что тут скажешь!
В. А. говорила, что в квартире ее за глаза называют «барыней». Я видела ее всегда в работе. Она вела кружок по истории, возглавляла Совет ветеранов-педагогов, работала в комиссии по охране исторических памятников, была в составе редколлегии журнала и еще где-то — и все это на общественных началах. Она никогда не сидела на лавочке перед домом.
По рассказам Веры Александровны, ее муж Николай Антонович, часто говаривал: «Вечно в тебе игла ходит».
Я помню, как В. А. на вопрос: «Как вы себя чувствуете?» — отвечала: «Великолепно!» Описывая свои ощущения после концерта или похода в театр, она говорила: «Восторг и тыща упоений!»
«Галечка! — восклицала она после прогулки. — Меня схватила спазма голода, ставьте скорее чайник».
Иногда у нее прорывались высказывания на иностранном языке. Я запомнила es schmeckt nach mehr — в переводе с немецкого «очень вкусно, дайте добавки» и французское l’embarrass de la richesse, что означает «стыдно, неудобно от богатства», когда она не могла быстро найти нужную книгу.
Мои дети становились подростками, то есть неуравновешенными.
— Вера Александровна, а как воспитывали детей в вашей семье?
И она рассказала, что ее мама вышла замуж за вдовца с двумя детьми, потом родилось еще пятеро. В семье росло семь детей! В. А. подчеркивала, что отец был из служилого дворянства, имел высший военный чин (царский генерал), никакой частной собственности семья не имела. Сколько ей пришлось пережить!
На Украине на ее глазах расстреляли человека за неправильно оформленный документ: вместо фамилии Козак написали Казак, и его расстреляли как казака.
Она еще вспоминала, как изо всех сил бежала в село — Вера Александровна одно время работала в военно-историческом архиве, и у нее сохранились необходимые бланки и печати. Надо было выправить документы мужчинам до следующего приезда комиссара. Классовая принадлежность в годы революции определяла жизнь и судьбу каждого человека.
В. А. работала в Московском межевом институте и один раз, подойдя к расписанию, увидела свою фамилию перечеркнутой. Ее сократили по классовой принадлежности, даже не предупредив. С классовыми врагами не церемонились.
Ее мужа Николая Антоновича держали несколько месяцев в карцере на каменном полу, добиваясь «нужных» показаний, но он не оговорил сотрудников. Николай Антонович долго болел и преждевременно умер от воспаления почек.
Вера Александровна никогда не отзывалась о характере советской власти — она только вспоминала случаи из своей жизни.
Так вот по поводу воспитания детей. В. А. вспоминала, что она и ее братья и сестры были заняты весь день, получали музыкальное образование, изучали языки, ставили домашние спектакли, девочки обучались шитью. В. А. в двенадцать лет сшила себе платье-матроску.
Дети никогда не оставались без присмотра. Если родители уходили из дома, дома была няня. На лето выезжали за город. Все участвовали в уборке урожая. У Веры Александровны даже остался рубец на пальце от серпа.
На жалование отца в Москве могли снять хорошую квартиру, где было несколько комнат: детская, комната для старших сестер, комната старших братьев, комната родителей, кабинет отца, гостиная для гостей и общая комната-столовая. Готовила кухарка.
Питание было организовано строго по часам. Опоздал — жди следующего раза. Все убрано, и шкафы заперты. Никто не спрашивал, что на обед? Что приготовили, то и съедалось. Не допускалось никакой критики приготовленного, и на тарелках ничего не оставляли.
Порядок в быту, говорила В. А., помог нам в годы войны переносить любые бытовые сложности. Никаких воспитательных бесед отдельно не проводилось — жизненным правилам отец учил походя.
В. А. рассказывала, что в Москве по воскресеньям семья иногда ходила в Большой театр. Как-то ей мама сказала:
— Сегодня едем в театр, не опоздай.
А В. А. любила ходить в церковь Успения на Могильцах, что на Арбате, слушать церковный хор. Часов у нее не было, и В. А., испугавшись, что не успеет в театр, убежала домой.
У калитки она встретила отца.
— Ты откуда? — спросил он.
— Из церкви.
— А разве служба закончилась?
— Нет, но я еду в театр.
— Никуда ты не поедешь, — отрезал отец и ушел.
В. А. вся в слезах побежала к матери. Та сказала: «Извинись, когда папа придет из церкви, и все поедем».
В. А. попросила прощения. Отец строго объяснил:
— Тебя никто не заставлял ходить в церковь, но если пошла, стой до конца. Как и все, что начинаешь делать, доводи до конца. А кроме того знай: ни один театр не начинает представления до окончания службы в храмах.
Отец учил детей четкости в разговорах и действиях. Однажды мама сказала:
— Пойди попроси у папы денег на базар.
— Папа, дай маме денег, — прибежала В.А. к отцу.
— Сколько ей — все мое жалование? Пойди и узнай. Запомни: если ты к кому-нибудь обращаешься с просьбой, она должна быть выражена четко и определенно.
Я видела примеры воспитания не только в деятельности самой В. А., но и в ее брате Сергее Александровиче, выпускнике Пажеского корпуса. После революции длительное время он провел в Мордовии в интернате для инвалидов и душевнобольных людей.
В 70-е, не без помощи сестры, Сергей Александрович смог вернуться к нормальной жизни, воссоединившись с женой, которая ждала его более тридцати лет и не выходила замуж. Я видела этого высокого с очень прямой спиной пожилого человека, вынесшего тяжелейшие условия жизни.
Казалось бы, как не ожесточиться на жизнь, не замкнуться в себе? Но нет. Вера Александровна учила российской истории детей, студентов педагогического института, отдавала все время историческому образованию в школах и институте.
Когда я вспоминаю В. А., я слышу ее голос:
— Галечка, в 1917 году я висела на фонаре!
— Ну что вы такое говорите, Вера Александровна?
— Да-да. До этого ко мне прибежала Лида. «Вера, пойдем спасать Россию!» Но я не стала записываться в женский батальон, а побежала на площадь. Народу было полно, и я залезла на фонарь.
Вот такой она была всю жизнь — всегда в гуще событий.
Когда в девяносто два года В. А. ушла из жизни, в ее осиротевшей квартире собралось столько людей, что не хватило стульев. Принесли табуретки от всех соседей, и все равно люди стояли, а подходили еще и еще. И шли они с цветами, тортами, банками с компотами, как будто не на поминки, а к живой Вере Александровне.
Это были самые необычные в моей жизни поминки. Седые люди, мужчины и женщины, вставали и говорили: «Я из 5-го “Б”», «Я из 7-го “А”», «из 8-го “В”» и так далее. Все вспоминали, как они познакомились с В. А., как она учила истории.
Мне запомнилась невысокая пожилая женщина, пришедшая на поминки. Она рассказала, что малыши ютились на «камчатке» (то есть на задних партах), и никто из учителей не обращал на это внимания: классы были переполнены, чуть не по трое сидели. Но вот вошла В. А. в строгом костюме, с обязательным ослепительно белоснежным воротником, в очках и строгим громким голосом сказала: «Малые — идите вперед». Все быстро пересели — наступила гробовая тишина, и начался урок.
Всех нас объединила общая утрата, но слез не было. Здесь, у В. А., как и раньше, встретились знакомые и друзья, многие из них не виделись годами, а то и десятилетиями. Все радовались, улыбались друг другу и даже смеялись, вспоминая прошедшее.
При этом мы не кощунствовали. Ведь все говорили об одном — об ушедшей из нашей жизни любимой В. А.
Иногда я думаю, что если бы каждый, кто встретился с Верой Александровной в жизни, написал о ней несколько строк, получилась бы нужная книга, как мудро и просто жить.