Багровый шум - 3

               
                3
 
                ***
На третьи сутки со дня приезда в Миротоп, Эспуар и Брут выехали пополудни из усадьбы в запряженной паре, чтобы успеть на паровую шхуну «Св. Амвросий», стоявшую на пристани в порту E. в 50-ти милях отсюда. Провожатым вызвался быть Фольварк, спрятавший у себя в кармане письмо от Ртищевой, адресованное капитану корабля.
                ***
Ехали молча. Фольварк, в качестве возничего в полголоса переговаривался с сидевшим рядом на облучке, стариком-бородачом – попутчиком, таинственно исчезнувшем позднее, во время короткого привала в лесу. Брут мучился сумраком в груди, сушняком и теми обстоятельствами, которые заставляют его оставаться в глупом молчании. Обер-кондуктор протянул ему флягу. Один глоток самогона достаточен, всего лишь достаточен, чтобы увидеть, как над верхушками кедра прорисовался воздух, спустившийся с гор, во рту внезапно появлялся привкус февральской вьюги, терпкость и теплота вонючих армяков, а в груди летал и таял непонятный шум, который ясностью запотевшего стакана и чистой безмятежностью тумана, заставлял молчать и удивляться.
Эжен, легкомысленно не попробовав его, перелила эликсир в свою фляжку и вернула возничему пустую.
                ***
Капитан шхуны – приземистый толстячок с загорелым, небритым лицом и головой, похожей на холм, возвышающийся над бухтой, прочтя записку Ртищевой, наотрез отказывался брать пассажиров. Встретившись с глазами Эспуар, долго смотрел на неё, она же, не выдержав, опустила глаза на блестящие пуговицы капитана. Он устроил их за пару франков в каюте штурмана, которого уволил накануне за непростительную оплошность.
 
                ***
- Я желаю, чтобы вы закрыли дверь каюты, я не желаю видеть этого капитана-маньяка. Другое – хочу раздеться и наконец, встряхнуться, понять. Можете ли вы что-нибудь понять? – произнесла Эжен, устраиваясь на койке, помнившей все линии штурмана.
Корабль отчалил вечером, через несколько часов после посадки. В каюте было темно и тесно. На койке прелой атмосферой дышала простынь. В иллюминаторе качался черный горизонт. Брут в темноте возился возле двери каюты. Лязгнула щеколда, Эжен замерла, отмеряя миг секунды. Ненависть поднялась, восстала в ней, вспоминая непослушную Агапу, умевшую подкрадываться. Девочке было восемь лет, когда она вернулась с прогулки раньше времени, без стука вошла в комнату, потом в спальню, которая не запиралась.
- Попробую объяснить мотив князя, хотя я до сих пор в замешательстве, - ответил Брут, снимая пиджак, развязывая галстук, - организовать собственные похороны, подсмотреть кто из родных удосужиться приехать проститься – из всего перечисленного проступает старческий центризм. Посмотреть будущее, хоть немного, и остаться в прошлом. Никто не видел, как закопали вашего кузена без панихид, но знают где: в кенотафе, у кенотафа.
- Еще больше я шокирована завещанием его. Все знают, что Соня не любила князя и выходила она за него из-за отца, чтобы спасти его от падения. Но так поступить с ней в завещании, лишив ее всего! На меня Соня посмотрела, когда провожала, весьма нехорошо. Я и сейчас вижу, как улиткой заползает между нами война.
- Она не обделена, - возразил Брут и вздохнул так, как не вздыхал никогда, разговаривая с женой, - за ней - заграничная недвижимость, миротопская пристань, речное судно и прочее.
Брут шагами мерил каюту, потом остановился, закурил, предложил папироску жене, но она отказалась.
- И к чему такие сцены? – продолжал он, - если обижаться, то прежде всего на отца ее, который пропил и промотал усадьбу и имение.
- Она любила отца и не любила князя.
Эжен опять вспомнила про ночное происшествие на озере, о шуме в кустах, про то как Соня успокаивала ее: дескать, это князь-ревнивец прячется в ивах и присматривает за ней. А теперь мелькнула молния: уж не Ртищев ли бродил по лесу и прятался тогда на болотах?
-  Князь выиграл Миротоп в карты у Ртищева, да женился на его дочери. А Ртищев поставил на кон вместе с имением свою жизнь и проиграл.
- Жалко Соню. Это ее родная земля, там похоронена ее мать.
Брут обнял Эжен за бедра, прижавшись ухом к жененному животу, словно прислушиваясь к внутренним сотрясениям, доносившимся оттуда.
- Фольварк – вот фигура.
               
                ***
 
    Где-то за пределами каюты тонким перезвоном дрожало стекло, волна спорила с ветром и громыхали по палубе матросы, переругиваясь между собой, гоняясь с ночью.
- Вы что-нибудь чувствуете в себе теперь? – спросил Брут.
- Качает, - ответила Эжен, - качает и дрожит.
- Ведь вы свободны теперь, знаете ли? - спросил Брут и волнение в его голосе передалось Эжен электрической волной, - даже обстоятельства не в силах удержать вас от полета.
- Дом с балконом купим, - после паузы продолжил он игриво, а потом, щелкнув пальцами, воскликнул:
- Заложим имение, съедем, наконец, с отеля и выкупим наш старый дом!
- С кредиторами покончим…
- Навсегда…
Эжен сделала два больших глотка из фляжки. Помолчали.
 
                ***
Всю ночь они говорили о миллионах, но Эжен воспринимала их сначала как огоньки в иллюминаторе, пробивающиеся сквозь туманный горизонт моря, а потом в виде символов причудливый узор которых видоизменялся непостижимым образом правильными пропорциями цветов и оттенков, но в неправильной последовательности действий. Про эту изнанку предметов и явлений Эжен никому не рассказывала, только один профессор Каттанео – лечащий ее в клинике психиатр – был посвящен в ее открытие.
Брут косвенно догадывался о том, о чем думает в данный момент жена и его возбуждало не порочное требование жены в удовлетворении, но ее виртуальное богатство, подразумевающее материальное присутствие в нем. Потом она отвернулась от него - обнаженная, тихая и красивая, низко нагнулась вперед, будто пыталась что-то найти на койке и возле нее. Он пару раз прошелся по голой спине заранее приготовленным для этой цели хлыстом, потом еще и еще раз стал наносить удары им, становившиеся с каждым разом все жёстче и грубее. На ее popa и lobkе проступили розовые полосы, похожие перечеркнутые линии на белой бумаге. Эжен вскрикивала, но больше стонала, не переставая вставлять срывающимся голосом нелепые глаголы в нужные места. В одном из восклицаний, хлыст раздробил повторяемое ею слово на несколько слог, подобно старым кирпичам, разлетающимся при разрушении ветхой стены.
Когда они устали наконец, то присев на койку, поочереди отхлебывали из фляжки, перекуривали тему о кредитах, которые они намеревались в будущем погасить или превратить в активы. Как только гасли папиросы, Эжен, медленно освободив из штанов мужнин уд – восставший, к тому времени, без веских причин, замолкала: minette давал возможность теперь говорить ему, дробить несвязанные слова, выпущенные в пространство каюты.
 
               
                ***
 
Весь вечер капитан шхуны простоял у дверей штурманской каюты с фруктами и шампанским вином на подносе. Не решаясь потревожить пассажиров, он так и не дождался прекращения шума любви из каюты. Уже ночью, прихватив эти звуки с собой, он ушел к себе, чтобы приспособить их к сооружению, воздвигнутому его фантазией в форме маяка. Это был один из немногих дней в его суровой морской жизни, когда разрешалось совершать глупости.
               
 
                ***
Конец веревки, клубком лежавшей и, вообще-то, мешавшей Эжен, устроившейся с Брутом на носу шлюпки, свисал с борта и был мокрым: то погружался в морскую волну, то выныривал. Попутный ветер гнал волну, солнечный воздух размазывал краски берегов бухты, корабли, качавшиеся на приколе, набережные с колоннадами, пальмы в скверах; белоснежная акварель домиков на зеленом ватмане застроенного холма наливалась солнцем, восходящем на лазурном небосводе. Моряки молча налегали на весла. Эжен присмотрелась к голой спине одного из них: на ней было много теней и солнца.
- Помаши капитану рукой, он следит за нами в бинокль, - сказала она Бруту. Тот поднял руку, но из-за качки, из жеста прощания получился взмах, который мог быть истолкован наблюдателями со шхуны как неприличный.
- Ты видишь город на бирюзовом склоне? – спросила Эжен, заприметив кивком головы портовый пейзаж, - туман рассеян, он великолепен. Я вся горю…Не сомкнула глаз, с восходом пригрезилась мне Агапа, будто хотела произнести слово
- Я не хочу начинать разговор, эротический смысл которого вам более важен, чем явление дочери в предрассветный час, хотя, как раз, ее образ говорит о счастливом миге фортуны, которая в последние несколько дней нам благотворит. Вы не находите? Она, судьба-злодейка, нам с вами диванчики мягкие в синем вагоне подкладывала, а теперь качку морскую устраивает под благую весть о богатом наследстве. Не припомню такого теплого к себе внимания.
После паузы, которую он взял, чтобы обдумать что-то под равномерный плеск воды, он продолжил:
- И так… Что же нас ждет на берегу? Быт, разъедающий все наши мечтания, тесная комнатка в ненавистном мною отеле, постель, долги, может быть, еще нелепый глагол, пропахший морем? Все это низко, а хочу… еще ниже, еще гаже, но быть свободным от всей этой нищеты, долгов, нравоучений.
Брут оскалился, скомкав холмы и опушки своей физиономии.
- Я - другой, я на гребне волны! Я - не шар в лузе, я теперь – биток! Я жить хочу, в пошлом смысле жить, но не болтаться в течении, а плыть, грести руками, плыть! Мне вызов бросает город, который я любил и люблю, уж извините, больше чем вас. Принять вызов зелёного сукна – мой крест и мой шанс!
Эжен молча слушала мужа, убеждаясь в том, что мужчины – хорошие любовники, но плохие собеседники. Прозрачная волна блаженства – чистая и солнечная, как морская вода, захлестывала угол ее зрения на не понятные ей вещи, подхватывала течением, заслоняла туманом и оставляла далеко позади призрачный силуэт настольной лампы, дрожащей, как лицо в предсмертных судорогах кузина, агонизирующей красотой и рассветом.
После полутора суток морского путешествия, супруги сошли на берег. Поднимаясь по крутой гранитной лестнице набережной, Брут обнял плечи жены, сказал тихо:
- Только молчите, не мешайте, постойте в сторонке, присмотритесь лучше со стороны, как я стерву мучить буду… Так будет!
 
                ***
У фонтана стояла толпа и слушала уличного музыканта, исполняющего на публике сольные увертюры по воскресным дням. Самого музыканта не было видно из-за скопления народа, но Брут и Элен, еще на подходе к нему, слышали звуки скрипки – чарующие и богато иллюстрированные переходами и темпами. Одна дама прослезилась, вытираясь платком, шептала что-то боголепное.
- Когда-нибудь потомки будут говорить о его музыке, как о гениальном ходе, как о влиянии на музыкальные течения современности.
- Да, ныне уже говорят и будут говорить, - ответил Брут, - боготворить еще будут, книжки писать, ручки целовать, что, все-таки, гигиенически противно. Я давно раскусил его искусство и не горжусь этим. Его гениальный ход на деле есть простая импровизация, правда талантливо и вовремя исполненная. Музыкант слабо представляет, что творчество его нагло лжет, а если и представляет, то лицемерит бессовестно. Идея и вовсе, я подозреваю, отсутствует.      
Эжен кивнул в знак согласия:
- А она, мысль, нужна?  Толпа упрощает все без нее, сама додумывают то, что им потребно и доводит до себя и подстраивает, …. да еще и платит ему.
- Да, вот как раз, в деньгах-то и есть смысл, - произнес задумчиво Брут и, вспомнив о чем-то, воскликнул:
- Пойдем-ка мы в игральную! Поставлю доллар на черную.
- Лучше на красную...
 
                ***
 
      Звезды лениво перемигивались, струились в лазоревой выси, на востоке таяли в предрассветной синеве. Бродячие кобели нехотя отвечали на шум: в парадную «Arina» громким глаголом и стуком ломились в дверь. Когда всклоченный привратник с черной бородой – широкоплечий Морей – нехотя, впустил в слабоосвещенный холл отеля пьяных Брута и Эжен, шум не прекратился, а переходил в словесную перебранку и, похожую на крики чаек на причале, ругань.
- Вот не признал вас, виноват… Аполлинария Александровна возмущались на вас, на просрочку платежей, грозились больно вычеркнуть вас из книги постояльцев, потому как вы грубы на консьержек, да еще не внемлите на замечания. Но я заступался за вас перед хозяйкой. К стыду, очень дурно вы влияете на гостей пьянством.
Эжен смеялась, вся шаталась и грозилась расцеловать Морея.
- Да знаешь ли ты, быдлячая твоя физиономия, что право ты никакого не имеешь препятствовать мне! – кричал Брут, заикаясь на последнем слоге, - ты кто есть? Предмет! Насекомое! Я таких давил было время! Я ныне при средствах, весь отель могу купить, вместе с тобой, неуповоротная тумбочка!
Брут тоже шатался, бледнел, открытым взглядом пытался обнять привратника.
Пока парочка, друг друга поддерживая, поднималась по лестнице, неприятности продолжали сыпаться на голову швейцара в виде предложений, но с отсутствием запятых. Морей моргал, плевался, поправлял сползающую с плеча ливрею, но молча оборонялся, пока не стало в холле тихо и обычно.
Эжен спустилась к служивому, спустя время, с извинениями за вторжение и за слова мужа, пододвигала, чуть не опрокинув, фужер полный вина на стойку портье, гиперболически улыбаясь, удалилась, прихватив почту. Морей мог заснуть в своей коморке, но долго чесал себя в паху и представлял, как тридцать три года назад появился в непонятной далекой мге в виде неуповоротной тумбочки и долго смотрел на нее, как бы, на себя, со стороны. Потом во снах к нему являлась Эжен – вся прозрачная, в звездах и в роскошных розовых панталонах.
               
 
 
               
                ***
 
    В уборной Брут поскользнулся, вылезая из ванны, ударился головой. Эта ночь принесла ему четыре тысячи франков выигрыша в карты, после ряда проигрышей в рулетку. Три - отданы Ядрину за долги; оставшаяся тысяча кружила голову похлеще косяка, на который он напоролся.
В зеркале отражались ноги Эжен в полумраке – красивые и прямые. Она скрипучим шепотом звала к себе мужа, который стоял обнаженный в проёме, облокотившись о дверной косяк, - мокрый, в капельках и струйках, а на правой брови скапливалась и стекала по щеке кровь. Словно вспомнив что - то, он бросился рыться в своих одеждах, разбросанных по комнате, качаясь, словно на палубе в шторм. На круглом столике газом горела лампа с зеленым абажуром, на лимонном круге света лежала кипа принесенной только что почты, рекламных проспектов, на краю - початая бутылка виски и стакан. Брут глотнул из стакана, вытянул, высунувшийся желтым треугольником из вороха телеграмму-молнию, поднес к лампе, прищурился. Он пытался что-то прочесть, но разобрать ничего не смог. И только, надев очки, прочел:
«Папа мама крепится молиться мои ушла наша Агапа тчк 20-го купались в рифах унеслась в простор на третий день нашли тело тчк вылетаю телом рейсом NN- в Домодедово тчк наберу мобильный ваш любящий вас зять и несчастный сын тчк».
Прочитав телеграмму, он прочел ее снова. Потом он, спросив Эжен, какое сегодня число, прикончил виски. Она, не расслышав его, продолжала рассуждать о достоинствах Скейли.
 Брут смотрел в сторону от стола, наливал себе, выпивал и не замечал, как кровь, собиравшаяся на подбородке каплей, стала засыхать. Лист телеграммы, лежащий на столе, обрамился голубым язычком пульсирующего, тонкого света и по периметру осветился необыкновенно и таинственно. В комнате стало тихо, стало светлее, но зловеще чадно.

2013-2015