Милые, любимые,
Свечи негасимые!
Горели да растаяли,
Любили, да оставили.
(Из радиопередачи)
Мама…
Вот она на фотографии: волнистые светло-русые волосы, спокойные светлые глаза, мягкий овал лица, все очень русское, нос чуть-чуть картошечкой.
Фигура — сказка: высокая, статная — королева. Все в ней крупное и в то же время соразмерное и гармоничное.
Папа рассказывал, что, когда на работе впервые увидел ее и она улыбнулась, он подумал: «Хорошо бы эта женщина стала моей женой». Он любил ее всю жизнь и часто повторял: «Любимая не стареется» и еще: «Никто из вас не любит маму так, как я». Но мне казалось это несколько выспренным.
Мы жили вчетвером: я, мама, папа, тетя Зина. Папа называл маму Марик, а она его — Эрик. Я считала это чем-то театральным, как в оперетте, и видела, как тетя презрительно морщила губы, поскольку она терпеть не могла подобные «телячьи нежности».
Мама была замужем два раза. Первый раз вышла за дальнего родственника (говорила, что тот был состоятельным). Вышла рано, в девятнадцать лет, когда умер ее отец, а дома — мать и сестра, которая была нездорова. Надо было помогать семье. У нее родилась дочь, Маргарита, которая умерла, не прожив и года. Мама никогда не называла даты ее рождения и смерти. Я помню, как тетя тщательно следила, чтобы она не ела яблок до Яблочного Спаса, хотя мама очень любила яблоки. Тетя объясняла мне, что если мама не дождется Спаса, в раю Маргаритке яблока не дадут, но мне было жаль маму.
Когда мама встретилась с отцом, они уехали на Дальний Восток. Бывший муж поехал ее разыскивать (так любил), но не нашел. Разминулись где-то в ста километрах. Так они и расстались навсегда. Тогда, в годы нэпа, развестись было легко.
У мамы была одна шкатулочка, где лежала всякая бижутерия. Шкатулочка была недорогой, из стекла, прозрачная, на розовой крышке рисунок — корзина с цветами. Больше всего мне нравилась надпись на обратной стороне: «Дорогой жене от любящего мужа» и дата рождения мамы. И я всегда думала о том, чтобы мой будущий муж подарил мне в день рождения шкатулку с гравировкой: «Любимой жене от любящего мужа».
Мама была в семье на пьедестале. Она больше всех зарабатывала, устраивала праздники, и все боялись ее расстроить. Вообще в нашей семье было не принято ей возражать, и выходило, что за ней всегда оставалось последнее слово. И всего этого она добивалась, не повышая голоса. Она говорила: «Главное — уметь себя поставить, и еще главное — чтобы тебя любили». Я долго не понимала, что это значит — «поставить себя».
С мамой считались и подчиненные, и начальник. Она умела руководить. В праздники ей дарили кучу подарков. У нее был талант лидера: она всегда что-то организовывала и кого-то воспитывала.
Так, я помню одну ее подшефную — Машу, которой она подписывала отпуск на несколько дней, когда к ней приезжал женатый мужчина из приволжского города. Мама говорила Маше, что он никогда не женится на ней, но та все-таки надеялась. Позже мама подписывала отпуск, чтобы Маша смогла сделать аборт, ведь в больничном писали причину отсутствия, а указать аборт было бы аморально для незамужней советской женщины.
В детстве я помню маму по праздникам и в выходные, остальное время она всегда была на работе или на общественных делах. Домой она приходила поздно. То она народный заседатель, то в избирательной комиссии, то в ревизионном совете и т. д. Целая сумка грамот с профилями Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и приказы с благодарностью и денежной премией.
Я вспоминаю ее рассказы о своей молодости. Она работала на заводе и говорила, что не выносит ругательств. Если кто-то произносил бранные слова, у нее на глазах непроизвольно выступали слезы.
В 30-е годы в СССР приезжало много иностранных рабочих. В перерыв раздавался гудок, и все шли в столовую. Один раз мама увидела растерявшегося молодого человека. Мимо него промчалась толпа, а он не знал, куда идти. Мама подошла к нему и за руку отвела в столовую. Они познакомились. Мама все ему показывала, всегда помогала. Он подарил ей черепаховый игольничек на память, который его мать наказала отдать тому, «кто первым придет к тебе на помощь».
Особенно мама любила рассказывать о своей жизни на Дальнем Востоке перед войной. Про рейд на ледоходе «Красин», который застрял во льдах, и им на вертолете сбрасывали продукты.
Девочкой я запомнила эти сказочные названия: Магадан, Сусуман, Тетюхе.
Мама рассказывала, как всей коммунальной квартирой они лепили пельмени, которые лежали в сенях на морозе в мешках.
Как-то мама пригласила в гости на праздник местного жителя, напекла пирогов — он ел, ел — вспотел даже. Пирогов было много. Потом достал мешочек, сложил в него оставшиеся пироги, сказал: «Спасибо, апа», — и ушел. Это у них обычай такой: нельзя угощение несъеденным оставлять — хозяин обидится.
Мама и отец одно время работали в бухгалтерии и были вольнонаемными в ГУЛАГе. Там они много что увидели и узнали. В бараках вместе содержались политические заключенные, воры и убийцы.
На работу мама ходила по тропинке в тайге. Ей рассказали, что как-то уголовники проиграли в карты жену какого-то вольнонаемного. Ее похитили, и она пропала. Но мама продолжала ходить одна, только брала с собой овчарку.
Она рассказывала, как какой-то начальник взял одну заключенную, отбывавшую срок по 58-й статье — за религиозную пропаганду, няней к своему годовалому сыну. Она очень полюбила мальчика. Как-то, когда гуляла с ним, начался ливень, и хотя она его прижала к себе, пока бежала в дом, он промок, и у него поднялась температура. Начальник избил заключенную до потери сознания. Женщина лежала в больнице, а потом ее вернули к мальчику — он плакал без нее, и та снова стала ухаживать за ним.
К Колыме постоянно подходили баржи — наверху грузы, а в трюмах заключенные. Одно судно село на мель, получило пробоину и стало тонуть. Вместо того, чтобы спасать людей, команда задраила люки так, чтобы из трюмов никто не смог выбраться. Несколько дней были слышны крики, стуки, но никто не пришел на помощь. Документы уничтожили. Получилось, что никого не привозили и некому отвечать.
Был случай, когда во Владивостоке, куда мама ездила сдавать бухгалтерский отчет, она увидела на корабле молодого человека в хорошем костюме и узнала в нем политзаключенного. Тот подошел к ней и тихо сообщил: «Я в бегах». Она ничего никому не могла сказать, чтобы его не выдать. Мама все повторяла мне: «Надеюсь, с ним все хорошо».
Это было страшное время репрессий Сталина.
Мама вспоминала, как к ним приехала женщина — мать заключенного студента, которая сама привезла документы об освобождении сына, а то бы они пришли через месяц. Женщина очень беспокоилась, почему ему не сообщают. Когда она вышла из комнаты, моей маме сказали, что в ночь перед приездом матери ее сын повесился — не вынес страданий.
Когда я думаю о своих родителях, то преклоняюсь перед их мужеством, трудолюбием, самоотверженностью, с которыми они преодолевали трудности непростого времени, периоды репрессий и годы Великой Отечественной войны.
Я смотрю на фотографию молодой мамы. Кажется, что это очень женственная девушка с мягким, покладистым характером. Но это не так. Мама была волевым, мужественным человеком. Тетя говорила про нее: «Кровь из носу, а по ее будет».
И это правда. И мама, и папа были бухгалтерами. Папа — главным, мама — рядовым. Но мама сделала карьеру. На пенсию она ушла с должности заместителя главного бухгалтера. Папа научил ее всему. Он не только обучал, но и помогал ей в работе. Она перед годовым отчетом приносила папки домой, и папа ночами сидел и все щелкал, щелкал на конторских счетах.
Мама тоже умела много и хорошо работать, тетя говорила: «Как автомат: пока не закончит, с места не встанет».
Меня восхищало, что мама всегда оставалась женщиной, следила за собой. Сейчас много говорят, что в СССР женщины не умели одеваться, и вообще не было моды. Неправда! Мама не была модницей, но она была стильной женщиной. И ведь только натуральная шерсть, шелк, ослепительно белые блузки из пике, красивые пуговицы. А я росла маленькой и худенькой. «Кожа да кости», как говорила мама.
Я помню любимые мамины духи: «Красная Москва», «Кармен», «Магнолия», «Красный мак» и густой аромат, гармонирующий с ее богатым телом.
Мама прекрасно готовила, а для души любила заниматься рукоделием — вышивала и крестиком, и гладью, и ришелье. Она в юности училась рисованию и могла скопировать любой узор — и с картины, и с открытки.
Мама была очень общительным человеком. У нее было много знакомых, друзей. Она помнила все даты рождения, всегда всех поздравляла и писала всем письма.
При всей своей занятости она еще была организатором концертов на заводе «Красный химик». Я видела выступление Марии Мироновой и Александра Менакера в расцвете их творчества и концерты группы солистов военного ансамбля под руководством Александрова.
После одного из таких концертов (кажется, на 8-е Марта) состоялся банкет. За одним из столиков сидели солисты ансамбля и моя мама. Она была царицей бала — статная, улыбающаяся. Я, конечно, пыталась прорваться к ней, но рядом была подруга мамы — Варвара Степановна, которая удерживала меня, объясняя: «Не мешай маме договориться о следующем концерте». Мама говорила, что один солист очень симпатизирует ей, поэтому они приезжают.
Одно время в нашей стране активно продвигали направление на сближение искусства с производством. И Малый театр отдавал рабочим драмкружкам роскошные театральные костюмы напрокат.
У мамы на заводе ставили «Женитьбу Бальзаминова» по пьесе Островского. Кто же играл купчиху Белотелову? Правильно — моя мама. В сцене, где купчиха говорит: «Он мне понравился. Ты мне его!» и прижимает к себе героя, следует долгий поцелуй.
Надо сказать, мама не обладала особыми драматическими способностями, но в бархатном нарядном платье, в парике она была потрясающе красивой. И поцелуй получился затяжным, как говорится, сверх всякой меры.
Мы с папой сидели в зале. Я оглянулась на него и уже не смотрела на сцену. Он так побледнел, бедный, лицо его дрожало, и он весь сжался в кресле. Как он ревновал! «Да что ж она делает!» — возмутилась я.
Мама всегда много работала. В праздники по дому плыл аромат семейного счастья — свежих пирогов. Их всегда было с избытком — с мясом, с капустой, с рисом (любимые тетины), плюшки-розочки и яблочный с нарядной сеточкой сверху.
Красивые крупные мамины руки постоянно скатывали и раскатывали, резали и уминали, что-то подсекали и укладывали. На кончике ее носа висела маленькая капелька пота — так она работала «в поте лица своего». Ее тесто, запах которого я помню всю жизнь, дышало, пузырилось, увеличивалось на глазах.
Со стола только что не сваливались салатники с оливье, рыбой под маринадом, домашний студень, блюда с фаршированными яйцами и прочим. «Ну куда столько?» — изумлялась я, зная по опыту, что все это, как правило, не съедается.
«Для ассортимента» — значительно произносила тетя, но я долго не понимала значения этого слова.
Сейчас я догадываюсь, что все это для нас и в память бабушки Анны Григорьевны, которая не только студень, а нередко и поросеночка или гуся выносила гостям на блюде с ручками. А готовилось это на керосинке или, в лучшем случае, на керогазе.
Иногда я думаю о поколении моей мамы, о его трагической судьбе. Мама родилась до революции и умерла, когда все, что связывалось с лучшими ожиданиями, рухнуло. Все надежды ее ровесников были перечеркнуты войной и репрессивной политикой, которые сделали и без того трудные условия жизни невыносимыми. Это были мужественные, героические люди, которые трудились, учились, любили свою землю. Низкий им поклон!