Вспоминаешь песню, которую помнил еще с детства, отрочества, юности, которую пел какой-то хор, а песня была на стихи поэта известного, и там такие были слова: под окошком месяц, то есть, нет - над окошком месяц – потому что там под окошком ветер, но почему-то, когда вспоминаешь, то всегда под окошком месяц, а облетевший тополь серебрист и светел, и дальний плач тальянки, голос одинокий, и такой родимый, и такой...
Далекий. И думаешь о том, что было и ушло, о том, что, когда, скажем, возвращаешься туда, откуда давно уехал, - уже дедушки нет, да и бабушки нет.
А дедушка зимой всегда валенки подшивал, люди несли их, несли. Зимы всегда снежные были и морозные, а в доме тепло, встанешь утром, ты мальчик еще, ты Сергунька, и никого у тебя отчества еще нет, и в печке потрескивает, и тепло идет оттуда, и у печки дедушка валенки подшивает, и кивает тебе, и говорит что-то, и он тебе рад.
Бабушка строгая была. Но она тебя любила и водила к логопеду, ты букву «р» не выговаривал. Ты и теперь ее как-то не очень. А логопед - специальной палочкой со стеклянным на конце шариком тебе под язык и так: «Р-р-р-р...»
Летом дедушка в бор за грибами ходил. Там в корзине у него разные были грибы – сыроежки, рыжики - бабушка их солила. Ты любил с ним ходить, и тебе казалось, что дедушка этому рад, и ты тоже был рад. Еще он для бани веники готовил и тебя учил, какие ветки резать и как их складывать – ладонями внутрь - тогда веник будет как надо.
А еще дедушке нравилась песня «Под окошком месяц», то есть над окошком, конечно, ее по радио исполняли, и дедушка замолкал, и лицо его становилось каким-то мягким, особенно когда про липу - где ты моя липа, липа вековая, я и сам когда-то...
Аделия сказала как-то: «Фасонистый был дед!» Аделия, конечно, помнит, какой он был. А он любил - в своей железнодорожной форме, да в фуражке с кокардой - на подножке грузовика. Что-то вез кому-то. Он любил. (Песня лиховая.) Не любил вспоминать, как того солдатика-охранника - в Оренбургской степи. Тогда и сбежал. А за что сидел, Бог весть, за вину или так. За аварию на станции. Как станция, мам? Сыропятово. Имя сменил - на брата пропавшего, был Василий, стал Николай. Эх! Я и сам когда-то в праздник спозаранку...
Или вот еще: обещала приехать, не приехала и не позвонила. И не отвечает. Домой пришел - трудно, тесно, стены давят, как тиски, выйти, надо выйти на воздух. На улице узбеки-таджики землю копают, траншею роют, и люди ходят, и вот, легче стало. А что это там болит так, что дышать тяжело. И думать ни о чем другом, как о том...
Был праздник. Приезжала в коротком черном платье и говорила что-то, и глядела, глядела. А потом целовала. А сейчас кажется, что жить врозь нельзя и дышать даже нельзя.
Выходил к любимой, развернув тальянку...
«Как твоя Гюльчатай?» - спросил Олег сочувственно. Я не видел его лет двадцать, а когда увидел постаревшего, с усами, он сказал: «Помнишь, на уроках мы в шахматы играли?» Я сказал: «Разве?» Он улыбнулся, и я узнал эту улыбку.
Поздно раздался звонок. В трубке захрипело. Олег? Он сильно болел уже года два. Он голос почти потерял после «химии». «Олег? Олег?» В ухе хрипело что-то. Он жену ждет, она там, в Краснодаре, а он здесь. «Да приедет она, сам же...» Похоже, что-то сказал. Зашелестело, захрипело. Или не ждет?
Он в Петропавловске-Камчатском с ней жил, уговорила все бросить – службу, квартиру, все – и уехать к брату в Краснодар. Квартиру - своей дочери оставила. Олег, Олег, в отставке подполковник, фотографии показывает – все было. А теперь? А теперь я милой...
«Она у меня, знаешь... Ну и что - два года. Приедет, вот клубнику соберет».
Опять зашелестело. «Олег-Олег, а помнишь, как нерка идет?»
Что-то вроде сказал. Захрипело, забулькало.
«Олег, а поехали с тобой на Камчатку?»
Трубка перестала хрипеть.
«У меня отпуск, нет, правда? А что, вот сейчас, нет, чуть позже, а?»
Трубка молчала.
Потом вспомнишь.
Под окошком месяц.
Он же умер.