Это было давно. Когда я был еще совершенно молодым. Еще не опустившимся на землю. Земля ведь обладает неким свойством притягивать к себе наши жизни. Не только тела. И вот однажды слышу я объявляют, хотите по радио, хотите по виденью – теле-патно, ну а хотите на концерте в зале, где зритель один, и это я, но так или иначе объявляют, «чакона». Иоган, он ее Себастьян, он же Бах. Автор. Исполняет кто, я не разобрал по слогам, слово рассыпалось, потому как звучало только одно слово – «ча-ко-на». Слово не моё, но отчего-то ставшее моим навсегда и сразу. Чакона ломкая, как и жизнь ломкая во всем. И неуловимая. Может от ломкости и неуловимая. Ты тянешь руку, она же рядом. Хочешь дотронуться до нее. А ее уже там нет. Она словно везде. Я не был потрясен. Я не был взволнован. Я не был упоён слиянностью со звучанием, значит со-звучием. Нет и нет. Я почувствовал облегчение. Я не стал пушинкой, я не взлетел. Я узнал себя. Мы протянули друг другу руки. Я пришел на встречу. Я просто встретил себя. Рука дотронулась до другой руки. Пожатие. И легкое заплечное обнимание. И так вышло, что теперь ча-ко-на всегда со мной. Она не преследует меня. Она не ожидает меня за поворотом. Они всегда со мной. Чакона. Иогана, Себастьяна же и Баха. И разве я не остался таким же как когда я был совершенно молодым. Чакона. Скрипка. Смычок рассекает пространство на части. Пространство жизни без капли крови. Без единой слезинки. Какая же она, чакона почти значительно и даже утомительно сложная. И тут же понятная до легкой улыбчивости. Не покинь меня, говорил я. И говорю, не покинь. И она продолжает звучать. А шум улицы не мешает? А он с чего-то замолкает.
Прошло время. Здешнее. Товарное. Продаваемое. С прилавка или из-под него. Я стал старым. Но вменяемым. И уже ни на что не надеялся. Видимо, подумывалось мне, они позабыли меня. Они – это те, от которых я тут и очутился. Но однажды тишина зазвучала. Это была чакона. Они прислали ее. Прислали. И в совершенно не в подобном же исполнении. Но в столь же ломком ,как мой старческий голос. Значит они не забыли меня. Заброшенный не заброшен. Чакона оживила меня. Ломкая. Как улыбка. Как мысль. Как порядок. Наконец, ломкая, как слово. Я обращаюсь к ручке. Слово зашевелилось. Требует рождения. Я беру ручку. Оглядываю что-то, что зовется пространством. И вижу повсюду угловатые следы от летающих слов. И начинаю исполнять ча-ко-ну на одной струне, которая и есть моя жизнь. Впрочем, она, жизнь не моя. Она не принадлежит мне. Как и скрипка, на которой кто-то исполнил разве не мою чакону Иогана, Себастьяна же Баха. И пусть она была мной прикуплена «Какая разница». Она моя. И струна моя. Кто-то держит ее в руках. Держит. Порой меняет натяжение. А я играю. Играю свою чакону, всю в изломах, как смех сквозь кашель…
… Излом -1
А дождь все идет и идет, мелко и нехотя, сочится сквозь толщу туч, как жизнь сквозь поры дней. О! как сказано! Но дождь ведь когда-нибудь перестанет идти. Когда? И вдруг солнце. Луч взвился и где-то там в небесной пропасти и замер. Блеснул. И стремительно стал падать, обгоняя переливающиеся капли дождя, ставшие каплями восторга. Я остановился. Закрыл глаза. Сомкнул веки. Черное молчание было упоительным. Казалось, оно вместило в себя все, что прожито, все, о чем мечталось, все, что есть и даже будет. Но это было всего лишь молчанием сердца, которое продолжило биться, биться всего лишь за жизнь. И еще послышался голос. Чистый, идущий по струне. Струна натянута между мной вчерашним и завтрашним. Голос иногда срывается со струны, но всегда успевает зацепиться за нее и издать иной звук, иную ноту, иной смысл, но не перечеркивающий прежние шаги. Голос продолжал свое движение по струне лад за ладом, тон за тоном к тому, которым я буду. А дождь все идет и идет мелко и нехотя, просачиваясь сквозь толщу туч, как жизнь сквозь поры дней. Но он ведь когда-нибудь перестанет идти…
…Излом – 2
Я решила воспользоваться общественным транспортом. У меня есть автомобиль. Я называю его «мой пижон». Но сегодня я исполню свою дорожную партию и не в первый раз на троллейбусе. Инструмент тяжеловесистый и не подъемный. Почти орган. Но ведь не я играю. Я пас-сажирка. Я только поглядываю в окно. Иногда ловлю мысли. Но чаще за-мечаю, мечу метками внимания всякое. Кстати, подполз слева мерседес. Рулит, покуривая, дядечка. Не очень солидный. Обгоняя его, я хмыкаю. Я мчусь. Куда? Зачем? Но лечу. Мне легко. И крылья не нужны. И нежданно-негаданно толчок. Стоп на полном тормозе. Мой троллейбус, вкопанный ни во что, стал. Орган престал играть, раздувая металлические меха. Меня рвануло вперед, призывая продолжить игру, а последняя нота продолжает звучать. Пришлось выбросить вперед руки с сумкой и упереться жестоко в спинку переднего сидения. Слышу Охи! Слышу Ахи! Народ повалило. Порыв ветра согнул колосья, сдернул их, но никто не пострадал, а только по-страдал да и утихомирился. Проверяю кисти руки, смогу ли продолжить поигрывать на своем органе. Кисти заявили, что они в порядке. Конечно был всетроллейбусный интерес, а из-за чего этот «стоп» и произошел. Вот оказалось проще дважды-двух – кто-то из полудиких рванул свое авто на нашу полосу перед самым последним органовым аккордом. Вот и пришлось нажать по горло на педаль тормоза. Потом наступит оцепенелая тишина. И она породит движение. А с движением рядом на пустующее место слушателя рухнула увесистая дама. Поджала, выдавливая меня. А мне стало смешно. Про себя и о себе. Я кажется даже впала в хохот, хоть и не была истеричкой. И вновь она, дорога. Гляжу в окно. Стоим. Светофор. Гляжу сверху вниз. А там внизу глаза. Женщина в авто пассажиркой и смотрит так, как смотрят в никуда. Я могу подумать, что смотрит на меня. Но она меня не видит. Глаза ее не грустные, а потерявшие взгляд. Его нет. Сердце моё отчего-то сжалось. Знаю сама, что значит потерять взгляд. И тогда я услышала ноту, улетающую в небо, одну единственную, уносящую всех нас туда, где нас никогда не будет. А голос по внутреннему вещанию объявляет, что следующая остановка моя. И отчего-то мне вспомнилось, как когда-то я упала на колени перед ним и не взмолилась, а скромно попросила, «отпусти меня…»
…Излом -3
- Что ты делаешь?
- Разговариваю с душой.
- С чьей?
- Со своей, а с чьей же еще.
- Кто знает, может с моей.
- Я не знаю языка твоей души.
- А разве у душ разные языки?
- Интересный вопрос.
- Ладно, и что она тебе говорит?
- Что?...
- Молчишь? Секрет?
-Нет, какие секреты от души.
- Ах, не надо, душевные секреты не для всех, и ты среди них.
- С тобой не соскучишься.
- Спасибо, а с тобой лучше помолчать.
- Что же, помолчим.
-----------------------------------------------------
И все так, все, что от души открыто для всех, а не крыто.
- Не знаю, не знаю.
-А я знаю, знаю, чтобы душевные секреты услышать, дослышать, не надо иметь формы допуска к секретам надо просто при-слу-шаться, и все.
-Ну и что она тебе поведала, прислушиваюсь и улыбаюсь.
- Улыбка тебя красит.
- Малярной краской?
- Ты отлично свернула с пути.
- Ладно, кстати а тебя красит задумчивость.
- Что ж и на этом спасибо.
----------------------------------------------------------
А душа поведала, что она защитит меня.
- Интересно, от чего же.
- От всего.
- Ну а ты, что ответил?
-Я не ответил, даже спасибо не сказал, а отбросил с плеч все не-состоявшееся и вздохнул свободно.
-Ты что был под градусом.
- Да-а-а…
Я думал, что ты не как все…
…Излом -4
Из прощений, брошенных под ноги, я сложил ковер, я сложил ковровую дорожку в завтра. В завтра? Нет, в прошлое. Так все-таки, в завтра или в прошлое? И тогда время мое равно-и-весно остановилось. Оно мудро замерло. Дало мне возможность ответить. Но ведь это не-лепо взять и остановить время. И потянулась тишина. Тишина одного слова. Тишина, в которой мы обитаем. Я слышу ее. Я знаю, она вот-вот оборвется. И те, кто держался за эту нить впадут в падение, впадут, как в сон, а кто в откровения, а некоторые даже в море, которое есть «Я». И конечно от кулис тишины оторвется кусок голоса. Этот голос, родственный голосу циркового клоуна, закричит, чтобы услышали и в самых дальновысоких рядах колизея, где восседающие зреют от нетерпения свержения, а дозревшие руками плещут. А голос-то кричит одно слово «нелепость». И следом не тишина, а смех пустого колизея побежит с крутыми перекатами по спирали от нижних рядов к верхним. А там дозревшие уже потягивают в пивной черное от тоски пиво. Слово это сильное. Оно же и гром-и-гласно, но и многотонно, но не по весу, а по звучанию, словно тона вплетены в жгут в веревку, на которой может повеситься от неотвязной повседневности не только сам, но и и весь округлодутый земной шар. И тогда я вразумительно, но с уважением вступаю и вступаюсь за, а «за» что и сам не знаю «такая уж натура», вступаться за обиженных. Вступаю все-таки и с собственным достоинством, поэтому говорю не громко, но четко нотируя ей в нотный знак, и говорю, как пою, а ведь из нелепостей велико-лепие и лепится. И выглядит слепленное лепо. В ответ вновь раздается тишина. И время равно-и-весно остановившееся спрашивает, так в завтра или в прошлое? Нет, ни в завтра и ни в прошлое. Я складываю ковер, я складываю ковровую дорожку для тех, кого нет. И пускаю в путь, благославляя на дорожку дальнюю ли, а может на ближнюю мою добрую усмешку, от моего же усмеха, томящегося исключительно в моей душе…
…Излом-5.
Постойте у окна, не уходите. Вам так идет это окно, блузка тоже. Черные пуговички, как слова, о чем-то говорят. Вот только улыбки нет. За окном солнце. Самая уходящая улыбка из всех улыбок. Она не прощается, она прощает. А мы, закрывая за собой дверь, не прощаем, и себя. И не требуем помилования. Хотя вина наша не доказана. Нет, постойте у окна. Вам оно так идет это окно. Видимо кто-то сшил для вас без примерки этот чудный наряд, взглянув на вас одним первым и последним взглядом. Постойте у окна. И пусть меня рядом не будет. Меня нет. Ест вы. Есть окно. Не оглядывайтесь. Там за окном все, и ваше отражение там. Вглядитесь. Вы увидите ваш путь, который не сулит возвращений с раз-очарованиями. Вы чаруете этот путь и мир, что за окном. Но вы отойдете от окна. Когда? Не знаю. Вы не услышите моего молчания. И не потому ли за окном светит солнце. Самая уходящая улыбка из всех улыбок, чья изнанка – это знание обо всем. И о том, что вы отойдете от окна. И подойдете ко мне. И присядете рядом. И это будет ваш выбор, а не солнца. И это будет возвращение. Но разве ко мне…
…Излом – 6.
Встречи, проходящие мимо. Вы знаете, что это такое? Нет? Значит вам не случалось поучаствовать в них хотя бы раз. А ведь вы потеряли многое. Не возможность ли пере-жить, как перейти, на малую толику эту жизнь, которая кстати есть встреча уходящая. Но она данность. Потому не ранящая, не оставляющая зарубку, разве что на сердечной мышце. Но отвлекшись, возвратимся к началу. А там была встреча, проходящая мимо. Она мелодия, что прозвучала, смутив воздух своим беглым присутствием. Встреча, проходящая мимо, это ли не пересечение двух линий, или даже их чудесное точечное при-касание. Все одно – они уйдут в расходимость. Встреча, проходящая мимо – это удар сердца, выбившийся и привычного ритма и исчезнувший со вздохом облегчения или сожаления…
Однажды. Слово это выбросилось из вертящегося барабана, заполненного всякими случаями. Но странно, за ним не последовали иные слова. Я только услышал поначалу шум ветра, а далее наступила тишина. Скорее это было замирание, или замирение кого-то с кем-то. И если бы одинокая труба не сыграла отбой, я и дальше продолжил бы свое милое существование. Но за отбоем последовал оклик. Кто-то окликнул меня. Прошло тридцать лет, и я оглянулся. Неужели это она, подумал я. Мое окликнутое имя продолжало невесомым вертящимся пером слетать откуда-то с небес на землю. Ты не узнал, спросит она, и тут же добавит, я так сильно изменилась? Я улыбнусь без вины. И отвечу, конечно изменилась, но как ты узнала меня. Подойдя ко мне поближе и протянув руку, она скажет, ну, здравствуй. А я, как и тридцать лет назад, скажу, привет. Ну вот видишь, улыбаясь, заметит она, мы и не изменились. Потом пройдут чередой вечер, ночь и день. Они будут заполнены одинокостью. Не покинутостью, и не напрасностью. Нет. Потому что встречи, проходящие мимо, как и мелодии, залетевшие неизвестно откуда и кем-то исполненные, они не исчезают и продолжают звучать даже тогда, когда мы их не слышим…
…Излом – 7.
Он потерял. Он потерял себя. Себя? Разве можно потерять себя? Раз он потерял, стало быть можно. А он заявил в полицию? Конечно. Заявился и заявил, так мол и так господа, потерял себя, прошу найдите. Дежурный полицейский, не спустившись, поднял трубку, не курительную и не подзорную, а теле-фонящую и набрал некий номер и на отклик номера попросил срочно приехать в такое-то отделение полиции. Кажется он назвал 37-ое отделение по Народной улице. И что? А то, что прикатилась психкарета, запряженная шестеркой лихих арабских скакунов, а на дверце кареты было выведено приветствие «добро пожаловать в арабеску». Ну и забрала заявителя о потере себя, забрала и укатила куда-то. Куда? Туда, откуда возвращаются, если вообще возвращаются, очищенными без присадок и прикидок, как дистиллированная вода. И где он сейчас? На свободе. Стоило полицейскому-сопроводителю исчезнуть на своем мото-циклопе за воротами псих-и-ушки, как у врача из-под белеющего докторского колпака выросли честные клятвенно гиппократовые ушки на макушке, и он, то- есть врач отпустил перетерпевшего потерю самого себя на все четыре стороны и напутствовал добрыми пожеланиями найти не себя, а ту ариаднову нить, что выводит из лабиринта, выказав в себе древнегреческую память. Потерпевший хотел было спросить, а что это за лабиринт, за махнул рукой и пошел на все четыре стороны, да к тому же зараз на четыре, разделав себя на четыре равные части. И тогда он смекнул, что вот и нашел себя, раз сумел поделить себя на четыре части. А что с полицейским? С полицейским? Да ничего особенного. По дороге в психушку, он успел заразиться от задержанного его же болезнью и , придя домой, сел на стул и замер, не мало удивив жену. Та будучи дамой с умом житейским, и спросила, ты что не в себе? А полицейский в ответ чисто-и-сердечно признался, я потерял себя. Жена усмехнулась и со смиряющей рассудительностью посоветовала, а ты прежде чем за стол садиться, сними с себя этот полицейский наряд. И все? Спросил неловко полицейский. Да, милый, и все…
Это было давно, когда я был совершенно молодым. Еще не опустившимся на землю. Земля ведь притягивает не только тела, слухи, но и наши жизни. И вот однажды слышу я объявляют, кажется на концерте в зале, где слушатель один и это я, «Чакона Иоганна Себастьяна Баха». Прошло время. А может жизнь. А время здешнее, товарное, продаваемое. С прилавка. Я стал старым. Но вменяемым. И уже ни на что не надеялся. Думал, видимо, они позабыли меня. Они – это те, от которых я и очутился здесь. И ведь надо же, в какой-то день или вечер, слышу, что звучит она. Чакона. Значит помнят. Прислали ее. И в совершенно ином исполнении. Но все равно столь же ломком, как и мой старческий голос. Значит не забыли. И звучит она. Чакона. Ломкая. Как улыбка. Как мысль. Как порядок. Наконец ломкая, как слова, что угловато летают вокруг. И я начинаю сам исполнять ча-ко-ну на одной струне, которая и есть моя жизнь. Кто-то держит струну с обеих концов и меняет натяг. И я исполняю свою чакону, ломкую, как смех сквозь кашель…
Москва, июнь, 2016 год.