Однажды я уже написал сочинение на тему о том, как вполне, если не преуспевающий человек, то хотя бы удобно устроившийся в жизни, не оделённый умом и талантами, как-то без надрыва по велению своего внутреннего повелителя порешил по-английски без церемонных прощаний даже дружеского толка покинуть и всех и всё, что было, и уйти куда и зачем не важно, уйти намёком повторяя путь Будды, но не вступая в буддийское братство. И вот представьте, недавно я встретил во сне человека с похожей историей жизни. Общение с ним длилось, как показалось мне, долго, И всё, что я увидел, всё, что я услышал во сне, сохранилось и после того, как я проснулся, и слышится, и видится до сих пор, и стало проситься перенести это всё из того мира в наш явленный мир, заполнив пространство бумажного листа. Название пришло само – «Встреча, случившаяся во сне». Конечно будут всякие присочинённости или изъятия, но я вижу и слышу главное. Так что позвольте начать сочинение на предложенную тему. Жить можно и в словах.
Произошло это как-то в субботнее утро, когда я пораньше ещё до суетливости начала дней так называемых отдыха вышел выносить мусорный пакет и сбросить его в один из баков на огороженной площадке, занятой стопкой мусорных баков. Подходя к бакам, я обратил внимание на человека, ковыряющегося палкой в прорвавшемся мусорном пакете. Человек оказался мужчиной непонятных лет, но далеко не пожилой, в приличном и не с чужого плеча пальто не по погоде тёплом, двубортном, застёгнутом на все пуговицы. Шапки на нём не было. Лицо его и весь вид вызвали у меня расположение, но не умиление. Я поздороваюсь: «Здравствуйте», произнесу и заброшу свою мусорную ношу в ближайший бак. Мужчина не сильно, но удивится и спросит, как мне кажется слегка настороженно, «А вы что, знакомы со мной?» Я конечно отвечу, «Нет, как-то поздоровалось само собой». Он странно усмехнётся. В его усмехе была намешана и насмешка над оказией встречи, и улыбчивость моим словам, и даже разве не печаль во взгляде человека, глядящего туда, куда душа не влечёт или коварная необходимость тащит. Впрочем, считайте это моими фантазиями, хотя, когда мужчина, продолжая копаться в чужом мусоре, спросит, вопрос его меня не столько удивит, сколько озадачит, «А вы часто здесь бываете?» Я пожму плечами, мол, ответ очевиден, «В общем-то часто, через день, как правило, а вы?» Должен заметить, что вопрос мой вырвался без умышления заранее в своей неуместности. Но мужчина вовсе не смутится и признается, «В последний раз я был здесь год назад». Я в шутку, которая обычно беременна хотя бы незначимой серьёзностью, замечу, «Стало быть есть вероятность, что мы встретимся здесь в следующий раз через год». И вот тут-то и произойдёт самое неожиданное для меня. Я увижу его глаза. И он, как мне покажется, преобразится, но не волшебно сказочно, нет. Просто я впервые загляну в его глаза, ведь до того я их не замечал, а только лицо, пальто да короткие тёмные волосы, обрамляющие лоб. А вместо глаз было «ничего». И вот там, где было «ничего» оживут светлокарие глаза, и они скажут, «А вы оптимист и не плохой оценщик рисков». Я, продолжая полушутливый тон, спрошу, «Вы считаете встречу с вами рисковым делом?» И тут мужчина вновь усмехнётся, и ответит так, будто мы старые знакомые, «Кто знает, кто знает». И следом я вновь вместо глаз увижу «ничего». И подумаю, значит время нашей встречи на исходе, и без умысла и, не заглядывая в будущее, попрощаюсь, «Ну, до встречи». Он махнёт рукой, как бы отрешаясь от прощания и не придавая значения моим словам. Дойдя до поворота, я остановлюсь и оглянусь, и увижу удаляющуюся спину, защищённую рюкзаком. Я постою минуту, другую, надеясь увидеть, что и он остановился, оглянулся и даже помахал рукой. Но спина не остановится и вскоре исчезнет с моего поля зрения, того самого зрения, которое порой сильно искажает действительность. Эту святую корову нашей жизни. Пройдёт время. Я не сразу забуду встречу, удивляясь потехам судьбы, устраивающей подобные встречи у мусорных баков. Пройдёт ещё время. И пусть простят вероятнее читатели меня, я не скажу сколько времени прошло, а вот какое он было, можно припомнить. Это было время предопределённых занятий и уклада жизни, не тронутого случайностями и переменами. И вот однажды, но уже не субботнее, а в раннее предслужебное утро мы встретились вновь. И тогда я скажу себе, да, господин рисков, не любящий корёжить образ жизни, это уже знак. «Доброе утро», поздороваюсь я так, словно ничего особенного не произошло, будто мы каждое утро по-соседски тут каждое утро у мусорных баков встречаемся. Мужчина, не отвечая приветствием, скривив губы иронично, заметит, «А вы нынче без мусора». Я отвечу в той же тональности, «На службе своего мусора хватает». «Так вы стало быть на службу», отметит мужчина, кстати одетый во всё то же тёмное пальто, и покачает головой. Я спрошу, «Вы удивлены?» «Я? Нисколько, с чего-то стало жаль», пробормочет он в ответ. «Меня?», задамся я напрашивающимся вопросом. «Что вы, что вы», запротестует мужчина и пояснит, «Ни вас, ни меня, ни чего-то ещё, так необъяснимая жаль нашла». И тогда я, возможно с чьей-то сторонней подсказки, возьми да и предложи, «А давайте встретимся как-нибудь». И наступит пауза, та пауза, которая должна что-то родить. Паузы, они ведь всегда обременены чем-то неожидаемым, которое иногда зовётся будущим. И ещё в паузы не отсчитывается время, отчего мой экспресс-автобус отбудет по маршруту без меня. Наконец мужчина, опершись на свою крепкую и цепкую палку, подбоченясь, согласится, «Что ж, давайте». С такого вот согласия и запустится наше знакомство, длившееся может секунды, может час, а может и всю тысяча вторую ночь, ведь во сне время своё. А я, как автор, позволю себе по возможности близко к услышанному перевести беседы на бумагу. Что же касается видений и некоторых отвлечённых мыслей а точнее размыслей, тут уж позвольте, дорогие ещё не уценённые читатели, отойти мне от сновидческой правды, он же так мелькаема, как кадры в фильме, и исполнить их в привольном перемножении. Хорошо, хорошо, согласен – в изложении. Положу слова в излог, как начинку в пирог. Итак, порифмовали, пора назад ко сну, что привиделся, прислышался как-то впечатлимо под утро, да к тому же однажды.
Был вечер. Был тихий. Как нашкодивший пёс. Приник к крыльцу и не уходит. Что я могу поделать. Значит ночи не будет. Не будет прохладистой ночи, а будет покладистый вечер.
Бывает не знаешь, и слава богу незнание, не знаешь чего же хочешь, чего ожидать, и всё-таки и невольно тянешься к знанию, и тогда теряешь себя, отдаёшь в долг. Но что-то или кто-то останавливает тебя и возвращает в благо и славное незнание, где ты не потерян, а есть. И вдруг лопается почка и вскрикивает отросток, будущая сторонняя ветка. Встреча длилась недолго, но была затравлена будущим. Он стоит, опершись о гранитные надбрежья набережной у Краснохолмского моста. Всё то же пальто облегало его спину. Всё та же непокрытая и как мне представилась неуступчивая голова. Я подхожу и приветствую.
– Что ж, с приветом, первым.
– Да, с первым.
– Надо отметить пожиманием рук.
– Что ж, давайте, хотя традиция насколько я помню иная.
– Обменяемся именами.
– Зовите меня просто Пушка, под этим именем меня никто не знает.
– Ну тогда я просто Автор, под этим именем меня тем более никто не знает.
– Что ж, я не ошибся.
– И я.
– Что ж, давайте через месяц здесь же и повстречаемся.
– Я не против, я за, встреча состоится в любую погоду, с «до свидания» моя улыбка.
– И моя вам, и разойдёмся.
Тишина. И вдруг музыка. Откуда? О чём она? Ни о чём? Или это и есть наша судьба в звуках? Минутой или минутами ранее дождь. Минутой позже, минутами спустя дождь. Но музыка, вдруг музыка. Не обо всём ли? Это было солнце. Оно ворвалось между дождями. Оно остановило томящиеся струи дождя. Это было солнце.
Дорога дальняя, долгая, длись и длись, даже остановки не до;лги, долги думья с «раз» и без «раз», как будет угодно, дорога длящаяся дорога дивная. Как не даваться с «пре» или без «пре» дивлению, как она, дорога, душе моей угодна, как добра она для меня, уходящего куда, никто не знает, для меня, долженствующего с достоинством и незаметно, дорога, мощённая мыслями всякими и дельными, и опустелыми, ухоженная настроением, этой вестью от веры в своё назначение быть в этом пространстве странствий по стране, которая мечена на развёрнутом в плоскость пространстве всего лишь одной буквой. И эта буква «Я». К следующей встрече мужчина и гражданин Пушка, так и тянет сказать – Пушкин, припоздает. Что касается автора, которого в отместку можно приобозвать Дантесом, но не убийцей-дуэлянтом, а противо стоящим, то он придёт вовремя и не испытает нетерпеливого с догадыванями ожидания, а соберёт это время в сомкнутые ладони, как воду из ведра, и потом выплеснет в речку. Взгляды мои уносит река. На склонённую спину мою ложится рука, это рука мужчины в темном пальто. Что-то слово Пушка именем пока затвердилось. А пальто было его визитной карточкой. Положит руку и скажет, начав нашу вторую договорную встречу
– Приветствую автора, опоздал, чуть не рассчитал шаг.
– Привет, привет, Пушка-опушка, а я тут взгляды свои пускаю корабликами по воде.
– Что ж, тоже занятие, а назвали вы меня даже весело.
– Не обидно?
– Что вы, какие обиды, да и к тому же до того, как мы расзнакомились поплотнее.
– Кстати, Пушка ей подстать Пушка-Пушкин, а себя автора я бы определил Дантесом.
– Мрачновато. Что ж, имена и прозвища они пусты, не в них дело, а в том, что вы, вот вы как-то располагаете к себе.
– Обычно в таких случаях говорят – «и вы» – но не вяжется, и я говорю, что вы для меня привиделись особенным, и этим всё сказано.
– И точка.
– Точно, и точка.
– Что ж, тогда давайте отметимся и выпьем эту бутылку испанского вина на брудершафт, что вы так удивлённо и сомнительно глядите, эта бутылка не из мусорницы, она честно куплена, покажите, пожалуйста, улыбку.
– Если честно, то первая мысль была – неужели и бутылки там бывают, от того не улыбка а впору смеху быть.
– Что ж, вы правы, а вообще я давно, давно не говорил так много.
– У меня тоже такое бывает, долго молчу, даже голос в хрипотцу срывается.
– Нет, молчание это моя привычка. Но вы встали на пути, не даёте пройти, а я не сгибаю вас, и что же, а то, что иду напролом, а дверь, а дверь-то оказывается открыта.
– Дверь – это я?
– Да.
– Замечательно.
– Что ж, вы можете смеяться, дверь ведь открыта, вы открыт, открыт, вот такие дела случились, а так из меня слова не вытянешь, уже позабыл многие слова.
– По вашей речи этого не скажешь.
– Память ещё жива, не стёрлись с неё, слова эти.
– По-моему они обрадовано и сорвались со своих налётанных мест и побежали.
– Точно и смешно высказали, да ещё я тут с бутылкой в руках.
– Тогда вперёд, за столик, присядем и разопьём, вон там, на веранде кафе.
– Что ж, пойдём в люди.
Архиерей снял через голову панагию и положил её бережно на столик резной из дерева, положил и устало опустился в кресло. Слова остались в храме, там, где стоят прихожане. Может слова ещё витают в воздухе, или они дошли до прихожан и легли им на душу. Дай-то бог. Архиерей перекрестился. А здесь тишина, не она ли есть истинная молитва, которую и услышит всевышний. С таким раздумием архиерей от чего-то рукой словно кружалом очертил замкнутый очерк, сам не осознавая того, что движение это означало всего лишь возвращение всего на круги своя.
Есть события, состоятельность которых трудно уложить в упорядоченную цепочку или даже в многоободовые оплечья – бывают такие ожерелья, кручённые вокруг шеи с накладом на плечи, и всё одно и они ведь одолжили у кого-то свой порядок-упорядок, эти события разбросаны по бесплатному времени и по плотоядному пространству, разбросаны неким сеятелем, как горсть семян россыпью случайной с распахнутой ладони, и кто знает, прорастут ли семена, и если прорастут, то какие из них и когда, так и события. Вот и встречи с ним, с Пушкой, с тем, кто носит ладно сидящее на нём пальто. И сегодня я спешу на Крымскую набережную к аллее, ведущей в Музеон – парк скульптур, свергнутых и не нашедших приюта в холодных пространствах музеев. Кидаю взгляд далеко перед собой и вижу - он уже там.
– Привет, давно ждешь?
– Как тебе сказать, мне торопиться некуда, не к кому, может для тебя – давно, а мне даже подождать интересно, забыл, что это такое.
– Ты просто молодец, с тобой легко.
– Что ж, стало быть нет лжи.
– А ты ложь не выносишь?
– Хорошее двусмыслие – «выносишь», выношу в мусорные баки.
– И потом собираешь.
– Отлично, ну отлично ты подхватил мой запев, в тон.
– Ладно, мне тоже не дано быть лживым, это ведь неудобно, хотя каждому дано быть таким или сяким, я есть такой, был и буду.
– Что ж, как принято у дружков, говорю «дай пять», соприкоснёмся, а лжи много, она не повсюду, но много, да если её и мало, всё одно не выносима и в мусорные баки, она впивается в меня.
– Как клещ?
– Хуже, я болею, вот так наверное музыкант страдает от фальшивой ноты, она режет ржаво, режет как после пощёчины, но пощёчина отлетает потом, а ржа ржёт над тобой.
– Подставь другую «щёчину».
– Может и вправду выбьет ржу, и вот как-то без суда и следствия, без приговора и заговора, я сказал себе, что ж, бери рюкзак и пошли.
– Куда или никуда?
– Туда, где нет никого.
– В монастырь?
– Ты угадал, да не совсем. Подметальщиком в монастырь.
– Настырный в монастырь?
– Хорошо созвучие, но и там правда не всегда ночует.
– А знаешь, где она ночует?
– Догадываюсь.
– Тогда прямиком в скит.
– Что ж ты попал в не десятку но и не в молоко. Скит – нет. Это лёгкая добыча для самообмана, нет, я остался среди всех, но жил там, где не было никого, кто знал меня и кого знал я, меня не было –
– И вот свалился с неба вдруг – друг, явление меня народу, явился я нарушитель твоего завета с самим собой.
– Именно – с самим собой. Но никто не знает об этом, и я не знаю, нарушитель ли, это ведь, знаешь, событие, как пересекание полёта двух бабочек.
– О, а ты и поэт.
– Что ж, договори что не только мусорщик, но я нет, не поэт, такой уж, говорю о том, что вижу.
Ну и бармач ты, сказал один картавый другому. А оба дружно рассмеялись от души. Никуда не деться от души. Она у каждого есть. И каждый с каждым может жить душа в душу, как с вложенными, а может жить и без-душно. И тогда не душно, а холодно даже в жару. А живя душа в душу даже перестаётся бармачить, но не заикаться. Заикаться – это удел тела, и картавить тоже, как и прочие неурядицы творить. А душа, она как мелодия, что не сфальшивит и не споткнётся, есть и навсегда. Ну это ты загнул, скажет один бармач другому , и дружно засмеются.
Одежда это наше продолжение в пространство, холодное, безразличное, хоте порой оно и пытается проявить заинтересованность в нас, или в нашем существовании, не потому ли, что без нас никто не знает о его же существовании. Два существования могут быть даже порядочными и уступить место кому из них попозже. И сейчас, но ни вчера ни завтра. А одежда не застава ли, отделяющая одно существование от другого, думкал я глубоко и отвлечённо от толпы спешащих сограждан городошнего происхождения. А толпу пришлось пересекать хирургически условно, так как я шёл на встречу то ли очередную, то ли внеочередную с Пушкой, с моим из мусора возникшим приятелем, стал таким, то-есть тем, кого удалось мне при-ять, принять. Не задолго до этого мы с ним можно сказать случайно встретились и договорились, а давай-ка, сказал он, встретимся на Якиманке пройдёмся по ней до «Ударника», что есть кинотеатр. Я согласился, и вот спешу пересечь не улицу, а толпу и постараться заметить того, кто стал для меня, скажу откровенно, своим. Рыская взглядом по разнообразным фигурам, не шахматным конечно, и уже обеспокоенный его отсутствием, я наконец заметил и отметил знакомое пальто и облегчённо вздохнул. Одолеваемое пространство схлопнулось во встречу. Машу рукой. Пальто в ответ отдаёт смешливую честь.
– У тебя я вижу сегодня настроение отличное.
– А у меня и в прошлый раз было не хуже, привет.
– Привет, кстати есть старая песенка, «Я милого узнала по походке, он носит брюки галифэ», а я переложу её на другие слова, «Я узнаю другана по одежде, на нём всегда шикарное пальто».
– Ты прав, пальто не только шикарное, но и с редкой историей.
– Где ты достал это историческое пальто?
– Клянусь своей правой рукой, она крепче, абсолютно честное происхождение.
– Интересно, интересно.
– Что ж, записывай. Значит, дело было так. Как-то нашёл я картину в переломанной раме в мусоре, нашёл, разглядел, полотно было выгнуто, как будто кто-то кого-то ударил картиной по голове.
– Начало что надо, «В начале была картина».
– Именно, я очистил её от мусорных ошмётков, хорошо она взомкрилась к тому же, рукавом легонечко оттёр и взглянул на свету, и, знаешь, что-то мне подсказало, что это не мазня, может и искусство высокое.
– А ты прежде увлекался живопись, или…
– Без «или», очень давно пару раз заходил на Волхонь.
– Что это за Волхонь?
– Так в нашей среде иногда именуют Волхонку.
– Вот как, в Пушкинский?
– Именно, запомнился автопортрет Рембрандта постаревшего и одинокого, наверное потому, что моё будущее уже было задано, Рембрандт вполне сродни с болячками.
– Забавно. Ты меня не перестаёшь удивлять.
– Что ж, забавляя тебя, забавляю и себя, хотя себя я уже сполна позабавил. Ну да ладно, пойдём дальше. А была уже осень тогда, прохладная, я ходил в пиджачке, зябило слегка.
– Как, как ты сказал, «зя;било»?
– Да, а что, так говорят, разве что не так?
– Нет, очень даже так.
– Значит, был я в пиджачке, обросший бородой.
– Нынче все такими ходят толпами.
– Да, выглядеть бомжами стало модно, и вот я зашёл в антикварный, решился, вошёл и знаешь, показалось, что вошёл в аквариум без воды, дыхание чуть спёрло, ну в общем хуже задышалось. Короче, вещица оказалось ценной. Антиквар без всяких предисловий и спросил меня, «Сколько хотите?», не интересуясь, откуда картина. Я замялся. Он поверх очков скоро оглядел меня и твёрдо предложил, «Вот вам моё пальто, оно почти новое и вам кстати к погоде, к сезону, это английский драп, ему нет сносу». Ну я не отнекнулся, примерил, оказалось, в Англии сшили точно для меня.
– Повезло во второй раз.
– Да, попал во второй раз в ту же воронку. А антиквар ещё и шарф набросил мне на шею, такой длинный аж до пола.
– А деньги?
– Нет, я отказался, деньги я натурально добываю сам. А он возьми да всунь в карман пальто деньги и не малые, я успел заметить кипу по моим меркам изрядную. Я мотаю решительно головой. Мол нет и нет, а он и говорит «Это не вам, это моему пальто». Разве не смех?
– Смех и очень даже счастливый, ну а на деньги ты устроил себе отпуск.
– Отпуск? Какой отпуск, о чём ты, я продолжал работать, как всегда, работал с мусорными баками, приводя их содержание в порядок.
– В свой порядок.
– Что же, соглашусь, в мой порядок, жизнь-то ведь моя.
– Покажи право собственности.
– Ладно, смехи не грехи. Лучше скажи, ты в театры ходишь?
– Ну ты даёшь, друг, такой перескок.
– Что ж, быстро отвечай.
– Где растёт грузинский чай?
– Точно.
– Нет.
– Спасибо, и я. Каждый день наблюдаю представления и ведь артисты из народа.
– Стало быть народные.
– Точно, а я – зритель.
– Зри-зри, да только корень не прозри.
– Нет, с тобой не соскучишься.
Поезд остановился у самого моря. Синего-пресинего, хоть протяни руку и зачерпни горсточку моря. По внутренней связи поезда раздался приветливый женский голос, который объявил, «Уважаемые пассажиры, кто впервые видит море, может сойти и по желанию окунуть ноги в морские волны, повторяю, только кто впервые видит море, поезд будет ждать вашего возвращения». С треском в динамиках голос сообщил, «Надеемся на вашу честность». Сошёл и направился к морю один человек, один пассажир. И им был я, который никогда не обманывал ни себя, ни других, и представьте выжил, кстати выжил не из ума, а выжил среди среды нашего обитания.
Стрекозиный полёт мысли. Это болезнь или способ выживания. А её кажущиеся без причин приседания то здесь, то там. И повсюду оставляет след. Едва заметный. Собери все следы и получишь краткую историю жизни стрекозиной мысли. Не судите, но рядите о чём она. Эта история ни о чём. Она о жизни, которой нет и не будет. А впрочем ни к чему зарекаться. Может так и созидается чья-то жизнь по-стрекозинно. Прощания без прощения, и встречи, одолжены у будущего. И разве будущее от этого не пустеет? Нет, не пустеет .Будущее богатейшее место-и-рождения всякого, и тех же встреч, и прощаний. Они по-сиамски повязаны. Попробуйте их разделить. И вы исчезнете, вас не станет. Удивляетесь? Пожалуйста, удивляйтесь и будьте счастливы, потому как удивление есть выражение вашего доблестного незнания. И продолжайте шагать далее. Что такое «далее», я знаю. Хотя кто-то, кажется, я, а может не-я, сказал когда-то, «Это были шаги приговорённого к жизни». Шаги по паркетному полу, уложенному днями. И не просто шаги на раз-два-три-четыре, а на раз-два-три-и-четыре. И это уже не парадный марш, а танго. И тогда я подумал, неужели что-то с ним случилось, и танго есть предвестие. Ведь на последнюю встречу он не пришёл. И долго, хотя кто знает, что значит «долго» между двумя ударами сердца, не было вестей, да о каких весточках можно говорить, разве что через голубиную почту. Шутка. И всё-таки, что это за шаги. Я стою на набережной там, где была и осталась быть наша первая встреча. Я стою и слышу, как приближаются шаги, раз-два-три-и-четыре. Это танго, говорю я себе. Неужели это он танцует пришажно танго встреч-и-прощаний. Я оборачиваюсь, вижу его улыбку и обращаюсь исторически
– И ты…
– Брут?
– Нет, не Брут, а брат по танго.
– Танго? С чего ты взял?
– А ведь ты шёл в ритме танго, раз-два-три-и-четыре.
– Да, ты прав, я и не заметил.
– Так, значит вот, что нас ещё связало.
– Ты так думаешь?
– Да, танго это не просто танец для пользователя.
– Что ж, странно, но а что же?
– А то, что танго это состояние души, конечно не для всех.
– Так-так, ты докопался или додумался?
– Нет, тут думы не при чём, это есть и всё; кто-то знает об этом, а кто-то нет.
– Что ж, танцуем танго?
– Выходит так.
– Забавно, забавно.
– Кстати, не менее забавно твоё пропадание, и где?
– Вопрос следователя.
– Беру обратно.
– Да ты что, это я так посмешил, к слову, я уезжал.
– И куда же вдруг?
– В Истру.
– В Истру?
– Там дочь моя.
– Дочь?! Вот это здорово!
– Что ж, удивление кстати.
– Дочь, это хорошо.
– Хорошо или плохо – такое не оценивается, оно «это» есть и всё, ну побыл там стороной, поработал по-ихнему, прошёлся чуть по прошлому, и вот снова здесь, как был.
– Без тоски?
– Да ты что, какая тоска, одна радость.
Мы приговорены к отстрелу. Стая упала, не попадала, а дружно пала на колени. Стая людей будущих. Придирчивый некто конечно спросит, предварив вопрос обрядовым «простите», мол будущих, идущих из прошлого, или будущих, идущих из будущего. Я вовсе высок себя не меря, отвечу, нашего ни будущего, ни прошлого не существует, не вертите словами, как собственной задницей во время послеполуденного танца. И так, мы приговорены к отстрелу. На лицах членов стаи не обозначился ужас ни на морщинку. Они даже припавши на колени продолжали о чём-то переговариваться. Они обожали поговорить, отводили не души, душ у них не было, души их давно были сданы на хранение в подземных соляных копиях, они отводили словами свои не нормированные и не учтённые желания. Кто-то из стаи, продолжая жевать булочку со словами, спросил, «а снайпё;ры хорошо обучены делу?» Ведущий спектакля хмыкнул и кивком головы указал на клёрку, мол, поглядите, какие мо;лодцы-молодцы; там разглядываются, а на бархатном малиновом барьере снайпё;ристые стволы покоятся. После сказанного и кивка головой стая встала с колен, и члены её разбрелись кто куда.
Один величайший философ как-то сказал, «Иногда философия, даже самая отменная, мешает замечать солнце». А один ребёнок школьного лада, будущий видимо философ, возьми да и скажи, «Это всё равно, что пройти мимо мамы». Ми-мо, ма-мы мы проходим так часто, как и видимся. А ведь лучи солнца это нам послания. А ведь из-луч-ения это из-леч-ения. А ведь лучения солнца это и его завещание. Но кому? Не нам же, завалившим нотариусов своими милосердными, а то и бессердными завещаниями. А сегодня солнце светит как-то застенчиво, может, ощутив свою неприкаянность среди этих двуногих существ. И один из них это я. Я не по паспорту зовусь Дантесом, я, кто спешит не на дуэль, а на встречу с Пушкой. Впрочем эти встречи могут сойти или обзываться и поединком до зубов вооружённых без-участников, то есть тех, кто не обременён на вот это время участью вооружённых словами, той самой участью, что неизлечимо страдает зло-рад-род-ством с судьбой. Конечно, сказав «спешит» о Дантесе, автор скорее смешит «я», которое никуда не спешит, будучи последней буквой среди осуждённых на бытие букв, её никто не обгонит, и её обгон запрещён по определению. Но в утешение в неё вложили весь мир. Но тут необходимо разобраться следственным органам, а что такое мир. Впрочем каждому дано заниматься угодным делом. А эта самая буква «я», вместившая в себе весь мир, может обходиться и довольствоваться собой. И всё-таки, поспешая или не спешая, я подошёл к кафе, где была назначена очередная наша встреча на высшем нашем же уровне, потому что выше нас, когда мы встречаемся, никого нет. Войдя в кафе, я сразу приметил, что Пушка уже сидит за столиком у окна.
– Ну, Пушка, ты не царских кровей, ты уже здесь.
– Что ж, зато у тебя привычки царские, опаздываешь на чуть, а я гордо заявляю, я – мусорщик голубых кровей. Бывший советский мусорщик.
– С чего это ты стал советским.
– А мы все оттуда взросли.
– Мы-то да, а помоложе, те земли или почвы советской под ногами не чуют.
– Или не и-ме-ют, так скажи.
– А есть ли она вообще у них?
– Что ж, это вопрос вопросов, но какое нам дело до них, они уже оторвались от нас, ушли в отрыв и им наши озаботы о них, как рыбе зонтик.
– Ого, «озаботы» это ты придумал мастерски, а зонтик, между прочим, и спасти может.
– Не знаю, знаю, что я, вот я крепко стою на ногах, я сам выбираю, я отвечаю на вызов не по телефону конечно, а с переносом смысла, отвечаю сам, и не бегу на поди сюда, поди туда, нет, хоть расшибись, я есть я, у буквы я две отточки опоры, и она сто;йче, понимаешь, стой-че.
– Так-так, ты опять получил двадцать пять, хорошо сказал – «стойче».
– Что ж, собирай слова, ты же собиратель их, какой-то ты особенный, одним словом пришелец.
– Может быть, если верить, то можно поверить чему угодно.
– Ты сегодня какой-то не такой, говоришь, а сам кажется в задумках сидишь.
– Не знаю, не знаю, слышу между словами тишину в себе, о чём она, что в ней, и тревожновато, будто в ущелье заглядываешь, может тишина – это замершее животное, которое чует приближение девятого вала.
– Что ж, краше не скажешь, это хорошо, ведь слова это и твои охранители, а тревогия, она как лёгкая хворь лётно-полётна, пройдёт.
– И будет мука, как любил говаривать Александр Сергеевич.
– Это кто?
– Это почти твой тёзка, Пушкин.
– А я почти его не читал, признаю;сь, в школе как-то мимо прошёл.
– В школе многое мимо проходит.
– А в жизни наоборот бывает – бац и, пожалуйста, мимо не пройдёшь, как мы с тобой.
– Да уж, чувствуешь, как глубоко мыслим мысле-мытели.
– Нет, с тобой не пропадёшь.
– Это ты о моей иронии?
– Да, а что?
– Она от сторонности.
– Что же, значит подтверждаешь, катишь белый шар в мою пользу, и я назначаю тебя пришельником.
– О, это высокий чин.
– Так давай обмоем это назначение.
А потом он исчез. Ни встреч, ни вестей. Я не раз прохаживал мимо той самой знаменательной мусорницы, ходил на набережную, но всё без толку. И вот однажды, проходя мимо нашей мусорницы, замечаю знакомое пальто со спины и мужчину, копающегося в мусорном баке. Я окликаю «Пушка». Отклика никакого. Тогда подхожу. Мужчина оглядывается. Вижу – не он. Другой. Спрашиваю без стеснений, как он приобрёл это пальто. Мужчина, нисколько не смутившись, и говорит, так мол и так, человек из нашего круга передал его мне, дело было летом, уж не припомню, мусорщикам память не нужна, может год, а может два уже прошло. И всё, спрашиваю я. Да, отвечает мужчина и добавляет, он ещё просилку одну дал мне. Это что ещё такое, удивлюсь я. А это просьба. И какая, вопрос мой был вполне уместным. Да он попросил, если кто подойдёт, стало быть клюнет на пальто, передай от Пушки этому, как его, да Дантьесу, что его Пушки более нет. Я собрался уйти, но человек в пальто остановил меня, постой, человек, так он обратился ко мне, он ещё сказал, тот человек особенный. Я пожму плечами, и уйду, обременённый своей особенностью. И представьте, спустя с десяток шагов закрадётся мысль, а что если Пушка тот, кто стоит выше нас.
Москва – Раздоры – Москва
июнь – август 2015 года