Евгений Брагин ещё с той поры, как он был просто Женей Брагиным, мечтал иметь свою собственную квартиру. Именно квартиру. Не комнату, не дом, а квартиру. Бродит он, бывало, в студенческие дни по большому городу и всё посматривает на окна квартир, льющих в ночь мягкий, уютный свет. Этот свет манил его и рисовал пред ним радужную картину его будущей квартиры: большие, светлые комнаты, мебель тёмного цвета, а в его комнате – письменный стол и, в углу, небольшой шкафчик с набором разных хмельных напитков в бутылках с красивыми этикетками: за столом можно писать, читать, будоражить мысли, а возле крохотного бара – горячить сердце и душу… Но минули студенческие годы, и Женя понял: чтобы осуществить его «квартирные» мечты, ему нужно сначала, как минимум, иметь свою семью. Да, семью… Вот тут-то Женя и встретился в жизни с трудностями, о которых раньше просто не задумывался. Для него с детства слово семья было связано со словом любовь. Когда ему было лет шесть, он часто слышал в своём доме женские разговоры о мужьях, не вернувшихся с Великой Отечественной, и видел заплаканные бабьи глаза. Ещё не чувствуя детским сердцем горе, большеголовый, вихрастый Женька в такие минуты молча подходил к матери, прижимался к ней, словно неосознанно стараясь пожалеть её. При виде его бабьи лица светлели, иной раз кто-нибудь из женщин говорил, улыбаясь:
– Марьяна, да у тебя скоро свой жених будет в доме!.. Женька, невесту уже выбрал? На ком жениться будешь?
– На американке! – не задумываясь отвечал Женька. Женщины смеялись, вытирая горькие вдовьи слёзы. Материна тёплая рука тихо гладила выгоревшие за лето Женькины золотистые вихры… Тогда, получая американские продукты, много говорили об американцах, невольно испытывая к ним симпатию. Женьке очень нравилось уплетать за обе щеки американское ореховое масло, черпая его столовой ложкой прямо из большой металлической банки. Поэтому он и хотел жениться на американке, чтобы потом всю жизнь есть такую вкуснятину.
Американок Жене довелось видеть только в кинофильмах, а жизненный путь его озарила любовь к одной из местных поселковых девчонок, которую он знал со школьной скамьи…
Окончил он институт, получил направление на Север, в Якутию, и приехал в отпуск домой. В Украине было как раз в самом разгаре лето: солнца, ягод, фруктов – избытке. Дома Женя гулял, отдыхал, ходил каждый день на пруд, набирался сил перед нелёгкой работой на Крайнем Севере. Однажды к нему в гости зашёл как всегда шумный, горластый Коля Тимохин, его школьный закадычный дружок. Он окончил железнодорожный техникум и тоже приехал домой в отпуск. Начались у них с Женей тары-бары промеж звона стаканов с портвейном. Захмелев, пошли они в клуб на танцы. В клубном зале так же, как и в прежние годы, под местный заводской духовой оркестр совались пары, у стен высились сложенные одна на другую гирлянды стульев. Коля сразу подхватил первую попавшуюся девчонку и потащил её в самую толчею танцующих. Женя стоял у дверей, скользил глазами по знакомым и незнакомым лицам. Вдруг взгляд его остановился и замер: он увидел давно знакомую Нину Бровенко и не верил своим глазам – она стала изящной и чертовски привлекательной кареглазой девушкой. Женю, как магнитом, потянуло к ней. Он пригласил её на танец… С этого момента события его жизни завертелись, словно в каком-то лихорадочном калейдоскопе. Он безоглядно влюбился в Нину, на которую прежде, в школьные годы, не обращал внимания. Теперь эта стройная, пышноволосая, задорная хохотунья сводила его с ума… На следующий вечер он признался ей в любви, и они до двух часов ночи целовались на лавочке в старом заводском скверике. Она отвечала на его восторженные поцелуи. Правда, между поцелуями говорила:
– Женьчик, ну почему ты не пошёл в военное училище? Я так люблю погоны!
Женина мать, узнав о его увлечении, всячески уговаривала его прекратить встречи с Ниной.
– Дурачок, да знаешь ли ты, чем она тут занималась, пока ты учился? У любого в посёлке спроси про неё – и тебе столько порасскажут про эту ветрогонку, – говорила ему мать.
Но любовь, как известно, часто бывает слепа, и Женя не хотел ничего слышать плохого про Нину. Он постоянно видел перед собой её хорошенькое личико, с её именем на устах засыпал и просыпался. Через неделю он сказал матери, что они уже подали заявление в ЗАГС. Мать сначала кричала, ругалась, грозилась броситься под поезд, а когда вскоре он привёл свою жену в дом, она сдержанно поздравила их, потом отошла в сторону, посмотрела долгим, печальным взглядом на сына, покачала головой и сказала с горькой болью:
– Женя, Женя…
Он вспыхнул от неловкости перед женой, хотел нагрубить матери, но заметил у неё на виске первую седую прядь, отчего сразу сник, отвернулся и молча провёл Нину в другую комнату.
Два дня спустя Евгений с молодой женой уезжал на Север: тягостные минуты ожидания поезда, последние напутствия и слёзы родителей – и вот уже за вагонным окном проплывают дорогие лица, знакомые с детства станционный перрон, привокзальные здания, переезд через железную дорогу, старенький металлургический заводик в дымах и огненных сполохах, и потянулась лесопосадка. Прощайте, родные места!
* * *
В Якутию молодожёны добирались почти неделю: до Москвы – поездом, а дальше – самолётом. В сентябре как раз возвращаются на Север из отпусков, поэтому в это время авиатранспорт на северных трассах всегда перегружен. В Хатанге ждали лётной погоды двое суток, в Чокурдахе – сутки. Было несколько пересадок. Летели почти на всех типах самолётов, которыми располагала в то время Арктика. Из Москвы вылетели на ИЛ-18, а приземлились в посёлке Черском на АН-2.
Черский, по северным масштабам, – довольно большой посёлок на берегу Колымы, примерно в ста километрах от побережья Ледовитого океана. Жители его, как и во всей Якутии, – люди самых разных профессий. Но главные люди в посёлке – авиаторы, поэтому сердце посёлка – аэропорт: отсюда, из Черского, самолётом – самый короткий путь между побережьем Ледовитого и Магаданом, некоронованной столицей Колымского края, а на Севере основной транспорт – авиация.
У Евгения было направление на местную теплоэлектростанцию. Его там давно ждали, потому что не хватало специалистов. Он стал работать сменным инженером-электриком.
Нина окончила торговый техникум, а так как торговых работников на Севере, как и всюду, всегда приветствуют, то она легко устроилась товароведом в отделе рабочего снабжения в соседнем посёлке Зелёный Мыс, что находился в трёх километрах от Черского, но относился уже не к Якутии, а к Магаданской области.
С работой у них было всё нормально. А вот с жильём – получилась загвоздка. Жилья не хватало везде, не хватало его и на Севере. На первое время их поселили в комнате, где жила одна пожилая женщина: она как раз находилась в отпуске, и в её комнате можно было два месяца спокойно пожить. Молодожёны расположились в этой комнате и впервые почувствовали некоторое облегчение после утомительного пути на Север: они работали, и на первое время им было, где жить. Собственно, «расположились» в данном случае слишком громко сказано, потому что располагаться в той небольшой комнатке со своими вещами негде было: там жил человек, который временно отсутствовал. Но для них после долгой дороги два месяца казались большим временем. Да и деваться им было некуда.
У Евгения с Ниной началась северная жизнь. Он работал посменно, она – только днём. Деревянный одноэтажный дом, где они временно устроились жить, был разделён пополам: в каждой половине жило по четыре семьи. Дом состоял как бы из двух коммунальных квартир: в каждой квартире – общая кухня с печкой, топившейся только дровами, в печку вмонтирован бойлер, обогревавший горячей водой жилые комнаты. Здесь же, на кухне, у окна стояла металлическая бочка с водой: по четвергам приезжала машина-водовозка, шофёр стучал в деревянную дверцу в окне и кричал: «Вода нужна?» Дверцу открывали, шофёр подавал в отверстие шланг, и вода с бульканьем текла в бочку.
Через несколько дней после их приезда землю сковал мороз и выпал снег. Началась северная зима. В октябре мороз был уже за двадцать градусов… Когда ночью Евгений возвращался со смены, по обе стороны дороги, расчищенной бульдозером, высились сугробы, снег похрустывал под ногами и искрился, переливался разноцветными блёстками в лучах придорожных огней, а над головой высоко в небе играло, вилось пёстрыми шлейфами северное сияние. И на душе у Евгения было светло-светло, как всё вокруг него в северную ночь. Иногда, под воскресенье, его встречала Нина: она, завидев мужа, широко раскрывала руки и бежала к нему, и тогда звонкий скрип её летящих навстречу ему шагов отдавался в его сердце радостной музыкой. В такие минуты счастье жизни переполняло его. Всё в мире казалось ему прекрасным, как эта чудная светлая ночь. Нина, подбежав, бросалась ему на грудь, крепко обвивала руками его шею, и он жадно целовал её, словно они не виделись целую вечность. Между поцелуями она громко смеялась, чуть отстранялась от него и говорила:
– Женьчик, ну почему ты не военный? Я так люблю погоны! Какая б я была счастливая.
– Зачем мне погоны? У меня есть ты, малышка моя, звёздушка моя! –говорил он, улыбаясь.
Два месяца пролетели, как одно радостное мгновенье, и однажды вечером возвратилась из отпуска хозяйка комнаты, где они жили…
Евгений с Ниной вышли из дома и не знали, куда им деваться, где хотя бы дождаться утра. Пошли на квартиру к начальнику ТЭЦ. Там кое-как переночевали… На следующий день после долгих хождений в ЖЭК им разрешили поселиться в общежитии для лётного состава. В этом общежитии, с противоположной от главного входа стороны, были две комнаты с отдельным входом: одна – побольше, другая – поменьше. В меньшей, совсем крохотной комнатушке, и поселились Евгений с Ниной. Кровать, матрац, два табурета и маленький столик дали в ЖЭКе. Комната, как и всё общежитие, обогревалась от центрального отопления. Печки не было. Они купили в магазине электроплитку, чтобы хоть как-то готовить еду. Единственное окно комнатёнки обросло толстым слоем льда. За окном трещал декабрьский мороз – сорок шесть градусов. Находиться в комнате можно было только в валенках: пол был холодный, как лёд. Чтобы приготовить на электроплитке еду – первое, второе и третье, надо было иметь терпение. Смрад от сковородки или горящей суповой накипи застилал окно, глаза слезились.
Евгений уходил в ночную смену. Он оглядывался, смотрел на мутно-жёлтое оконце своего горе-очага, где оставалась его жена, вздыхал и, скрипя зубами, шёл на работу…
На Новый год их пригласила в гости Нинина знакомая по работе. Муж её, врач-окулист районной больницы, недавно приехал из командировки в Москву, привёз кое-чего вкусного. В просторной двухкомнатной квартире на праздничном столе в тарелках и вазах красовались такие кушанья, которые Евгению и на Большой Земле не снились, не то что здесь, на Крайнем Севере. Гостей было немного – всё торговые работники и врачи. Праздник встречали до трёх часов ночи. Много ели и пили. Танцевали под первоклассный японский магнитофон. Евгений видел, как Нина, разрумянившаяся от французского аперитива, с горящими, хмельными глазами, щедро одаривая всех улыбкой, танцевала модные танцы. И ему было стыдно перед ней, что вот сейчас они оставят эту квартиру и снова пойдут к себе, в свою мрачную, убогую, тесную комнатёнку. Перед самым уходом хозяйка квартиры, танцуя с ним, в разговоре, как бы между прочим, упрекнула его:
– И что это ты, Женя, такой… нескладный в житейских делах… чересчур тихонький да скромненький. Живёте с Ниной в какой-то… кладовке. Работнице торгового фронта не к лицу так жить. Смотри, уведут её у тебя, на неё многие посматривают…
Зима выдалась суровой даже для здешних мест. Морозы достигали почти шестидесяти градусов, и тогда порой на заснеженной трассе между перевалбазой в посёлке Зелёный Мыс и посёлком Билибино, где был большой прииск и вскоре должно было развернуться строительство атомной электростанции, для которой уже завозили оборудование, не выдерживали морозного натиска тяжёлые «Татры» – лопались скаты.
Евгений всю зиму оббивал пороги ЖЭКа и начальника ТЭЦ, хлопотал насчёт жилья. В марте должна была освободиться одна хорошая квартира, где жила семья начальника смены ТЭЦ Николая Рябцева: он отработал положенное время по договору и уезжал безвозвратно на «материк». После долгих разговоров и обещаний Евгению сказали, что эта квартира будет его. Накануне отъезда, вечером, Рябцев предупредил Евгения, чтобы он завтра утром, часов в восемь, зашёл к нему за ключом от квартиры… Сказано – сделано: утром, около восьми, Евгений стоял у двери обещанной ему квартиры. Дверь открыли не сразу, а когда на порог вышел Николай Рябцев с виноватым лицом и бегающими глазами, Евгений понял, что за ночь что-то произошло. Так оно и было. Рябцев, запинаясь и неуверенно подбирая слова, проговорил:
– Жень, понимаешь, такая заваруха вышла: чуть свет, часов в шесть, слышим, кто-то стучит к нам, я выхожу, открываю дверь, и вдруг – вваливается к нам вся семья нашего электрика Скрипниченко, с детьми и вещами. Жена его орёт во всю глотку: «Эта квартира теперь наша будет, отсюда мы никуда не уйдём!» Так что, я не знаю, как быть…
Евгений с женой встречали весну в своей «кладовке».
Несмотря на житейские невзгоды, с которыми им пришлось столкнуться на суровом Севере, всё это время тихая, светлая радость не покидала сердце Евгения, потому что там, в его сердце, жила любовь к Нине, и это чувство помогало ему переносить трудности и верить в доброе будущее. И он, ослеплённый этим чувством, к тому же почти постоянно занятый работой и жилищной проблемой, не замечал, что Нина давно уже не такая, как в первые дни их совместной жизни. Ни тепла, ни ласки она уже не дарила мужу, а иногда в её отношениях к нему сквозила откровенная холодность и даже грубоватость. Но Евгений всё это относил на счёт их житейских невзгод. В последнее время Нина частенько приходила с работы раскрасневшаяся и возбуждённая, словно навеселе. На вопросительные взгляды мужа она отвечала:
– Ну что смотришь? Торговля есть торговля. Там без этого нельзя…
И вот пришёл тот страшный день, девятнадцатое мая. Этот день Евгений запомнил навсегда… Вечером он возвращался с работы. За Колымой над горизонтом висел сказочно лиловый диск полярного солнца. Северная зима нехотя уступала дорогу весне, и, несмотря на мороз, даже здесь, на берегу Колымы, в природе чувствовалось весеннее дыханье. Евгений, подойдя к общежитию, взглянул на своё окно и немного удивился, не увидев в нём света: хотя на улице было ещё светло, но в комнате в это время они обычно уже включали лампочку, так как окно у них выходило на восток. «Наверное, Нинуля вздремнула после работы, намаялась за день», – подумал он и открыл дверь. В комнате никого не было. Евгений включил свет. На подушке не смятой постели он увидел записку. В ней рукой Нины было написано: «Женя, не ищи меня. Это должно было случиться. Ты или слепой, или просто глупый. Жить в таких условиях я не могу. И вообще ты не приспособлен к жизни… За мной давно ухаживал майор из местного гарнизона. Его направляют в Прибалтику. Я еду с ним… Яркий свет золотых звёзд его погон украсят мою жизнь. Об этом я мечтала ещё в школе, а ты помешал мне… Прощай! Желаю тебе оставаться в этой дыре и думать о… небесных картошках».
С листком в руке, не раздеваясь, Евгений повалился на кровать. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Ещё не вполне сознавая, что произошло, он понял: жизнь повернулась к нему спиной.
* * *
Евгений прожил на Севере ещё четыре с лишним года. В той же самой «кладовке». Один как перст. Замкнувшись в себе от крушения веры в близкого человека. Он не спился, как иногда бывает с мужчиной в таких ситуациях да ещё в северных краях, вино его мало привлекало, не ожесточился на мир. Он лишь внутренне сжался, и в сердце его закипела сначала острая, а потом глухая боль разочарования в своём слепом доверии безоглядному чувству и светлой мечте. Он ходил на работу, читал, ел, спал, как любой живой человек. Но что-то умерло в его душе, и только по инерции он продолжал жить.
Отработав в Черском по договору пять лет, Евгений уехал на родину, в посёлок, откуда он когда-то, исполненный надежд и мечтаний, с любовью в сердце уезжал в суровый край.
Мать Евгения заметно постарела, и та первая седая прядь на виске теперь окрасила всю её материнскую голову.
Оставаться в родном посёлке Евгений не мог. Ему здесь всё напоминало о тех днях, когда внезапно вспыхнула его любовь.
В студенческие годы по пути домой и обратно он много раз проезжал поездом через Холмы, город средней величины, с современным вокзалом, улицами, утопавшими в зелени лип и тополей, и тихой речкой, вьющейся меж крутых бугров. Ему тогда так хотелось сойти с поезда, пройтись по тенистым улицам этого города, выкупаться в его тихой речке, узнать, что за люди живут на её берегах.
Теперь, не зная, куда податься, Евгений вдруг вспомнил об этом городе и решил в нём устроиться…
В поезде один попутчик, живший в Холмах, посоветовал ему обратиться на холминский завод «Электрон»: там и люди нужны, и кооперативное жильё можно получить довольно быстро. Следуя этому совету, Евгений, оказавшись в Холмах, сразу же поехал на «Электрон». Там оказалось всё, как говорил ему попутчик в поезде: и работа была, и кооперативное жильё ожидалось. Но завод этот не имел своего общежития, поэтому Евгению надо было самому где-то найти жильё с пропиской. На заводе ему подсказали: чтобы не терять зря времени, поезжай в пригородное село Щедрое – это в трёх километрах от города, там найдёшь и жильё, и прописку, а в городе никто тебя не пропишет.
Так Евгений стал жить в селе Щедрое. Хозяева его, старик со старухой, имели большой дом и флигель. Флигель они сдавали квартирантам. Кроме Евгения, в флигеле квартировали двое парней, пэтэушников, которым не давали почему-то места в общежитии. С хозяевами в доме жила дочка, ровесница Евгению, с девочкой лет четырёх. Мужа у дочки не было, говорили, что развелась. Первое время она частенько посматривала на Евгения, бросая в его сторону тёплые взгляды, но спустя месяц-другой, заметив, что он никак на них не реагирует, стала всем своим видом показывать, что она его тоже не замечает… В флигеле была кухня и комната. В комнате стояли три табурета, старый плательный шкаф и такая же старая односпальная кровать, на которой расположился Евгений. Добрую треть комнаты занимала настоящая русская печь, которая топилась из кухни. На печи спали пэтэушники. На кухне постоянно возились хозяева дома, варили пойло свиньям и корове, не обращая внимания на квартирантов…
Евгений на работу и с работы ходил пешком. В село из города ходил автобус, нов часы пик в него было трудно попасть. Утром автобус брали приступом сельские бабы с вёдрами, кошёлками, сумками, спешившие торговать на городском рынке. В это время забраться вместе с ними в автобус можно было, только одевшись в рабочую спецодежду, чтобы смело работать ногами и руками, не боясь за свою одежду и обувь. Каждое утро Евгений видел, как переполненный автобус с едва закрытыми дверьми, из которых торчали то сумка, то часть пиджака, то бабий подол, а иногда и чья-то неудачливая нога, медленно и неуклюже разворачивался, словно раздувшийся верблюд, и, покачиваясь на ухабах, направлялся в сторону города. На сельской площади оставались только куры, спокойно расхаживавшие под столбом, на котором с утра до ночи на всё село кричал громкоговоритель… Евгений, на ходу окинув взглядом эту сельскую картину, спешил к лесу, через который тропинка вела в город. Вечером автобус тоже был переполнен: вся мужская часть села трудилась в городе. Евгению и не хотелось после работы ехать в этом душном автобусе. Поев в столовой, он пешком шёл через лес, вдыхая запах хвои, приходил в флигель, ложился на свою кровать и подолгу лежал, заложив руки за голову и глядя немигающим взором в потолок. Порой хозяйка заглядывала из кухни в комнату, смотрела на него и, пошептавшись со своим стариком, говорила Евгению:
– Или у тебя жена с детьми где-то остались?.. Что ты всё лежишь и молчишь?
Он отвечал:
– Да нет… просто устал на работе…
На «Электроне», уже на второй день работы на заводе, директор подписал Евгению заявление о его вступлении в жилищно-строительный кооператив. Но по причине затянувшихся каких-то спорных вопросов вокруг этого кооператива только через два года был построен кооперативный дом, в котором Евгению досталась однокомнатная квартира на девятом этаже.
Ордер на квартиру дали накануне октябрьских праздников. Евгений привёз из магазина мебель, магазинные грузчики втащили её в квартиру. Евгений остался один и обвёл взглядом своё крохотное жилище: маленькую трапецеидальной формы комнатёнку в три шага от двери к окну, кухоньку, коридорчик, в котором нельзя было повернуться. «Та же «кладовка», что и там… на Севере», – подумал он, потом прошёл на кухню и остановился у окна. Стояла тихая, прозрачная осень. Неподалёку меж песчаных берегов синело озеро. На водной глади играли золотистые солнечные блики. По ним скользила маленькая лодка. В лодке было трое – мужчина, женщина и ребёнок. «Семья…» – еле слышно прошептал Евгений… И вдруг что-то невыносимо тяжёлое и огромное, многие годы копившееся в его душе, в один миг внезапно прорвалось, хлынуло наружу, заслонило ему свет и встало пред ним мрачной, непреодолимой стеной одиночества в этом жалком жилище.
– Будь проклята моя жизнь! – вскрикнул он, рывком бросился к газовой плите и открыл все четыре крана.
Газ шипел, заполняя квартиру. Евгений сидел за кухонным столом, обхватив голову руками и опираясь локтями в голубую пластмассовую поверхность стола. Перед ним проплывали картины прожитых дней… Вот он, что-то вспомнив, поднял голову, судорожно скривил рот и проговорил, отчётливо разделяя слоги:
– На а-ме-ри-кан-ке…
Евгений хрипло засмеялся.
Под этот дикий, страшный смех в нём угасала жизнь.