Глава 1
Мария возненавидела жизнь, едва стала что-либо осознавать. Рожденная в крестьянкой семье во владениях графа д'Уазан во времена столетней войны - в глазах простого люда бесконечной череды кровавых набегов англичан на родные французские земли, - первое, что она запомнила, была бойня в маленьком темном пространстве ее жилища. Ворвались огромные черные люди, полыхнули огнем, схватили старшую орущую девочку и, как запомнила Мария, разорвали на ней одежду, чтобы после по-очереди растерзать ее на смерть. Потом также поступили с другой девочкой, и дальше жгли, резали и рубили, как скот, ее братьев и сестер. Это было самым первым воспоминанием, тем воспоминанием, с которого человек начинает воспринимать окружающую действительность. До этого, должно быть, была немая темнота бессознательного, тепло тела ее матери, чьей вони она не замечала, потому что родилась среди грязи, гари и смрада. Но она помнила соленый привкус того, что слизывал ее язык, к чему тянулись ее губы. Потому что, чтобы жить, ее телу надо было питаться, а питаться она должна была материнским молоком смешанным со слезами, кровью и потом. Кровью от побоев мужа, слезами от безнадежности их существования в мрачной дыре, где пробудилось ее сознание. Где был отец, когда убивали ее братьев и сестер она так никогда и не узнала, но потом предположила, что спал, должно быть, нажравшись, как свинья, под орешником.
Ее первые шаги происходили в темноте. Дом больше напоминал нору, а не человеческое жилище. Пол был земляным, окон не было, очаг чадил и пускал струю дыма в отверстие, проделанное в крыше. Спали на соломе. Всегда чистой, так как мать успевала следить за домом, Бог знает когда. Хотя детей убили всех, кроме Марии, потому что не заметили в темноте немой сверток жизни, лежавший не шелохнувшись, народились новые дети. Отец расстарался - обрюзгший мужик с пивным пузом, наросшим на когда-то высокое ладное тело.
Мать была тоща, как щепочка, маленькая, худенькая и болезненно красивая в нескончаемой беременности, несмотря на морщины в те дни, когда Мария училась различать человеческие лица. Должно быть, красотой своей уродилась девочка в мать. Редкой красотой. Ею любовались, ее хвалили, сколько Мария себя помнила. Она не смущалась похвал, да и расточали их люди со странной жалостью, будто бы девочка красотой своей была проклята.
- Мать-то ее, Жанка, красавица была такая, что как идет, все шеи сворачивают, только голод был по малолетству ее, да супостаты эти, мелкая девка вышла, а все равно все в нее влюблялись - сами господа кольца да браслеты дарили. А парней сколько друг дружку порезало! Граф-то покойный хотел в дом ее к себе заманивать, а она взяла, дурочка, да со страху за Жульена-саженя и выскочила. Он ее бил, бедную, а гляди какую все же девку родила! И высокой девка будет. Да немая вроде. Хуже нет того.
- А что хуже-то нет? Крикнуть на помощь не успеет? Да придет ли кто у нас девке на помощь, когда поскачут господские сынки развлечений себе искать? В монастырь бы бедную от греха-то подальше.
Такие разговоры слушала о себе Мария, но не правы были соседки. Немой девочка не была. А молчала, потому как инстинктом чуяла, что таиться от людей надо. А гуляя по лесу Мария даже напевала себе под нос песенку, что слышала от полубезумной матери. Ту песню могли еще слышать лесные прекрасные жители. По-разному их звали. Кто ведьмаками, кто оборотнями, вампирами, а кто - фейри.
Считали существ этих злыми, жестокими. Иногда видели их уродливыми, иногда прекрасными, как ангелы. Тогда, когда еще человеческое существование не было задокументировано, законспектировано, до мелочей описано, сфотографировано и объяснено более или менее ясно, мир был иным. Таким, каким современные люди знают его по летописям, хроникам, да учебникам. Но и таким, каким он предстает в сказках и легендах, ибо человеческое сознание так устроено, что видит оно то, во что верит. Как бы там ни было, а странные существа, кем бы они ни были, демонической или же вовсе - почему бы нет? - инопланетной природы в те далекие времена не запечатленные на пленку, в самом деле еще встречались, а Мария была по убеждению бабок, соседок и прочих простых людей внучкой фантастического народа, а мать ее - незаконнорожденной дочерью лесного царя.
С точки зрения здравого смысла и нормальной логики современного человека темные люди, конечно же, заблуждались, но и современная наука не может объяснить загадочных явлений тех далеких времен. Немногим позже появилась таинственная дева Жанна, которая и вытащила страну свою из кровавого кошмара, но речь не о ней в этой истории, в которой женщина не только надела мужские доспехи, но и приняла самую отвратительную и постыдную из мужских ролей, надругавшись над многими юношами той местности, будто хотела мужской же скверной осквернить тех, кто по ее разумению рожден был осквернять.
Мария, когда ей было пять лет, о таких вещах, конечно же не думала. Она искала волшебных фейри в лесу, собирая попутно ягоды и каштаны. Голова ее привычно кружилась от голода, но она напевала негромко, чтобы услышать, если вдруг хрустнет ветка.
Глава 2
Тогда впервые она увидела странную фигуру за деревьями, черную и высокую. Девочка испугалась, выронив из рук лукошко, не решаясь и пошевелиться, не то что бежать, а существо приближалось. Когда фигура оказалась совсем близко, Мария увидела, что это длинное, с кожей белее снега, худющее создание, больше похожее на женщину, чем на мужчину. Мария закричала, а существо схватило ее на руки. Малышка лишилась чувств. Проснулась же она дома, на той самой охапке соломы, на которой обычно засыпала. Ей казалось, что прошла вечность. Ей снились удивительные сны. О неких прекрасных женщинах и мужчинах, красотой не уступавших женщинам. И те и другие были благородны, изящно двигались, танцевали и пели, но жили не в господских замках, а в полях и лесах.
Помаленьку она росла, все больше расцветая. Отец все также пил и бил мать, которая, к счастью своему, перестала наконец рожать. На Марию отец руки не поднимал, боялся будто бы чего-то. Одних ее глаз, их странного, демонического, как он по-пьяни говорил приятелям вилланам, выражения. А потом и жену перестал бить, так как хрупкая девушка встала между отцом и матерью и сказала:
- Только тронь ее еще хоть раз. Убью. Ты же все равно уснешь, когда напьешься. Возьму тогда топор и голову тебе отрублю!
Отец взревел, кинулся было к девочке, но поскользнулся на грязном полу и так упал, что сильно зашибся.
- Правду про тебя говорят - ведьма ты! На костре и найдешь свою смерть, дьявольское отродье!
Вскорости родитель помер, нахлебавшись дрянного вина, а Мария между тем стала уже взрослой девушкой, но замуж не собиралась. Ничего не видевшая, кроме насилия и звериной жестокости со стороны мужчин, выросла она преисполненная какой-то нездоровой ненависти к их полу, а еще больше к господским его представителям, потому как эти ублюдки брюхатили деревенских девушек, а после их выгоняли из деревни, и становились они всякому скоту на потребу. Этих девушек Мария иногда кормила скудными остатками своего обеда, но презирала их, потому что все, что мужчина делает с женщиной представлялось ей отвратительным.
Она намеревалась поступить в монастырь, как только мать уйдет в мир иной. Деревенские парни шарахались от нее, как от чумной, говоря, что слепнут, только взглянув на нее. Однако хотя все и кликали ее ведьмой, никто не мешал ее житию, потому что зла Мария никому не делала, могла заговорить боль безнадежных больных, ухаживала за одинокими стариками. Пускали ее на мессу, а тех несчастных юношей, кто терял от нее голову, заранее поминали в молитвах за упокой...
Тем временем помимо иноземных извергов, жегших все на своем пути и зверски убивавших стариков и детей, объявилась новая напасть. Подросли сыновья маркиза с соседних земель и завели интересное для себя развлечение: приехать в деревню, да заглянуть вечерком в гости к крестьянину, у которого подросли дочки. Как ни жаловались крестьяне своему барину - графу д'Уазан, тот и не думал вступаться. Но поражало Марию не это, с детства она привыкла воспринимать мужчин как безжалостных охотников за беспомощными женщинами. Поразило Марию то, что девушек, с которыми поигрались сыновья маркиза, выгоняли из дома или их третировала родня, всячески выказывая им свое презрение и негодование. Мария имела особенность, не учитываемую некоторыми руководителями народных и прочих масс: едва она начала осознавать мир, принялась она независимо мыслить. А в те времена за женщинами такого никто и заподозрить не мог, и было потому непонятно жителям деревни отчего Мария не принимает ухаживаний первых и самых лихих парней. Но когда пришло взросление и половое созревание, вселяющее в других девушек радость, у Марии начались самые страшные дни. Она, подсознательно ассоциировавшая себя с волшебными людьми из сна своего детства, чистыми и неприступными, поняла, что ее тело - воплощение порока, и что ему, ее телу, наплевать на то, что она не причисляет себя к позорному человеческому роду. Она ненавидела мужчин. За то, что те оскверняли вонючими своими выделениями, скотскими проделками женщин. Но женщин она ненавидела еще сильнее, потому что некоторым из них мужские прикосновения нравятся, как она вынуждена была признать, понаблюдав за деревенскими кокетками.
Нравятся! Но что она хотела? Долгое время, все свое детство привыкшая самостоятельно оценивать реальность, рожденная с той особенностью, что каждое чужое мнение она пропускала через свой разум, Мария убедила себя, что женщины - единственные достойные жизни существа на этой земле. И еще животные, птицы и цветы. А тут выясняется, что некоторым из них нравятся унизительные вещи, которые себе на утехи делали с ними мужчины!
К ее полному расстройству временами в ее собственной голове мелькали непотребные мысли. Ей виделись сны, в которых она танцует или даже смеется, но уже не с фейри, а с живыми, настоящими мужчинами. Всегда в ее снах мужчины были знатного происхождения. Мария в снах позволяла проклятым скотам вытворять с собой невозможные вещи, но еще слаще ей было, когда мужчины позволяли ей ласкать себя. О, она хорошо знала, что такое не могло бы сбыться, а только то бы сбылось, что ей снилось по отношению к ней. Проснувшись девушка чувствовала дурноту, мыла лицо и торопилась к мессе.
- Мария! - ее догнал Жюль, сын каменщика.
Вечерело. Девушка, уставшая за день от работы, а еще больше от странных мыслей, спешила к дому. Она легонько оттолкнула руку парня - тот пытался помочь ей перейти мост, состоявший из трех, перекинутых через ручей бревен.
- Я же сказала, Жюль, нет, - откликнулась она утомленно. Бедолага все предлагал ей пожениться и с каждым разом обещал все больше. Последнее время клялся чуть не в рабство к ней поступить, лишь бы она согласилась.
- Хочешь, я сам буду делать за тебя всю работу по дому, которую женщины делают? - его продолговатые серые глаза лихорадочно блестели. Мария с неприятным чувством подумала, что на ее совести еще один сумасшедший. Как отбрить его? Чтобы наверняка??
- Детей тоже ты рожать будешь? Или не попросишь?
Жюль с исказившемся от боли лицом отступил.
Он был самым красивым юношей в деревне. Высокий, изящный и гибкий. Грациозность почти благородная. Ничего от мужицкой грузности или грубоватой мощи этих варваром, английских лучников. Но Мария ничего не испытывала к парню. Не он являлся ей в снах, а небывалой красоты юноша, связанный, полностью в ее власти... От этих снов Мария сама едва не сходила с ума.
А до того знаменательного события, с которого началась история Черной девы, хотя Мария, конечно же, не знала, что именно со встречи с златокудрым мальчиком начнется ее история, налетел на их деревеньку английский отряд. Бойцы, оборванные и злые, как черти, уносили ноги от графских братьев и сыновей, рыцарей, на которых в случае нападения неприятеля крестьяне могли рассчитывать. Самого д'Уазана не было, а вот его родня догоняла остаток английского войска, потерявшегося на неприветливой обнищавшей земле. Однако хотя англичане и ослабли от голода, долгого похода, да из-за того еще, что едва ли не каждый встречный виллан норовил дать им отпор, бились они хорошо, прекрасно пользовались луками, да и численно превосходили людей графа. Семейство д'Уазан не отступало, потому что были рыцари не только не дурными и вполне благородными людьми, но терпели они поражение к ужасу прятавшихся уцелевших крестьян. Вот тогда-то и вышла Мария. В простом своем платье, стройная и прекрасная, пошла она прямо к воинам, держа на плече кувшин с вином. Она громко и беззаботно напевала, сияла синими глазищами, да распустила рубаху. Бойцы не могли ее не заметить и, смеясь, а также восторженно ахая английские воины смешались, отвлеклись. Ненадолго, к чести их сказать, но и небольшой задержки хватило графской родне, чтобы справиться с противником, пленив двух благородных особ, за которых позже смогли получить выкуп, да порубив иноземных простолюдинов. Сами графские братья, да сыновья не раз Марию видели и к дивной красоте ее привыкли, да слушались наказа мудрого старого графа, отца графа ныне здравствовавшего - не обижать маленькую чародейку дабы не навлекать беды на сиятельный род.
Глава 3
Тем весенним вечером Мария сидела в саду у дома, с прялкой, заправленной прошлогодней льняной куделью. Рядом паслась тощая козочка с недавно народившимися козлятами, пугливое стадо диких свиней возилось неподалеку у дуба в поисках корешков и старых гнилых желудей. Матушка приболела и лежала дома, в хорошо прогретой очагом темноте на соломенной подстилке. В деревне шли пахотные работы - как обычно каждый житель, вроде муравья в куче, выполнял общее, принятое по календарю дело, и землю вызвался вспахать ручной сохой Странник.
Был это давний знакомый Марии, когда-то спасший ей жизнь. Тогда, когда ей было десять лет, какие-то разбойники: то ли одичавшие англичане, то ли осатаневшие от безнадеги крестьяне, то ли вечно недовольные навварцы, то ли... - да мало ли сброда стремилось поживиться, а то и попросту выжить за счет чужого труда? - напали на деревеньку. Рубили молодцы тех мужчин, которые оказывали сопротивление (не давали выносить из лачуг последнее), насильничали женок и девок, виновных своей свежестью, да тем, что подвернулись под руку. Мария тогда уже все понимала, но как-то не смогла отвести глаз, когда двуногое зверье накинулось на Ивонну. Мария дружила с девицей, даром что была та самая, что ни на есть, кокетка и совсем уже взрослая - двенадцати годков. Ивонна нравилась Марии своими смелыми рассуждениями, а еще больше врожденной склонностью к бунтарству. "Вот, - говорила Ивонна, поправляя шерстяную шафранную юбку - они говорят, что вечерами нельзя выходить девице из дома, потому, как набросятся на нее всякие охальники... Так и что? Почему я должна носа не казать, да одеваться, как монашка, только потому что у них поганые чресла чешутся? Да и глупые это говорят, старые и страшные. Красивые девушки над мужчинами власть имеют такую, что и королевам крови не снилась. Дени подарил мне колечко, а Жак - украл купеческие серьги из чистого золота! Главное, малышка, не даваться им в руки."
Мария кричала, звала на помощь, но если иных девушек худо бедно защищали, то за Ивонну никто не вступился, даже отец. И Жак не вступился, и Дени, а брата Жоффруа зарезали, как свинью. Тогда Мария сама бросилась на помощь, отойдя от оцепенения. И обнаружилось в ней свойство - физически ее тело ничего не боялось... Она ясно осознавала, как мала, понимала, что ее могут убить, ранить, покалечить, но бешеная ярость, завладевшая всем ее хрупким существом, полностью выключила страх. Один из насильников обернулся к девочке только потому что, взяв палку, Мария стала дубасить его по спине, а потом, поняв, что увлеченный мерзостью, он не замечает ее действий, ткнула острым концом палки прямо в задницу негодяю.
- Ах ты! - взревел мужчина, оказавшийся молодым парнем с потным красным лицом.
Его приятель отвлекся от смертельно бледной Ивонны, упавшей замертво. Позже Мария узнала, что девушка успела умереть от испуга - не выдержало сердце. Еще тогда Марию поразила страннейшая для ребенка, но четкая мысль - другой разбойник не мог заниматься похабным своим делом без соучастия первого. То есть выходило, что они получали удовольствие от процесса именно во взаимодействии. Позже взрослая Мария вспомнит этот момент, тогда же она думала, как спасти свою жизнь: сработал инстинкт самосохранения. Она отшатнулась от потянувшейся к ней ручищи с кожей из железных колец. Да, ублюдки оказались рыцарского сословия и даже не соизволили освободить руки от перчаток, раздирая тельце 12-летнего подростка.
- Гляди, какая сладкая курочка! - воскликнул второй ублюдок.
- Она ребенок, - с сомнением заметил первый.
- Ха! Да она тебе жопу проткнула! Тоже мне, ребеночек! Сейчас мы это исправим, - хохотнул второй.
Тот, которого Мария ткнула в задницу, согласно кивнул. Девочка смекнула, что ей надо бежать. Но молодые козлы были быстрее и, прислонившись к стене первой же кособокой лачужки, Мария замерла, в ожидании страшной кончины. Она видела приближавшуюся к ней рожу, искаженную самой гадкой гримасой, какую ей приходилось видеть. Молилась ли она в тот момент? Вспоминала ли о чем-то священном? Лице матери? Заботе отца? Нет, конечно же. Мария не верила в Бога, доброго дядю с бородой, который сидел бы на облаке и переживал бы за людей. Страдания Христа производили на нее неубедительное впечатления, так как глаза ее видели намного серьезнее пытки. Принято считать, что все в ее время поголовно были религиозны. Возможно. Особенно среди тех, кто писал средневековые трактаты. Обычно, человек видит то, во что верит. А верит он в то, во что принято верить в его кругу. В деревушке, где росла Мария, уже никто ни во что не верил и жил одним днем, хотя в церквушку ходили, молясь о том, чтобы новый день не принес с собой нового горя. У самой же Марии не было окружения, она росла одиноко, сторонясь людей. Ивонна была исключением. У Марии уже тогда обнаружилось еще одно интересное свойство, присущее многим независимым натурам: не ее выбирали, а она выбирала, и любой, с кем она бы пожелала общаться, стремился ей угодить. Итак, она не молилась. С болезненным вниманием она разглядывала приближавшее к ней лицо и руки, вдыхала смрад нечистого тела... и... неожиданно для нее это тело рухнуло к ее ногам со стрелой во лбу. Второго мерзавца постигла та же участь. Стало очень тихо, потому что все, кто уцелел, разбежались, а Ивонна лежала бездыханная. Мария медленно подошла к единственной подруге. Она часто видела смерть, поэтому не пролила ни слезинки, только поправила на девочке белую нижнюю юбку, ставшую алой, и прикрыла глаза. Мария огляделась в поисках неведомого спасителя. Тот не замедлил появиться, оказавшись высоким немолодым мужчиной с длинными спутавшимися волосами и жидкой рыжеватой бородкой. Темно-серые глаза задумчиво и неестественно отстранено, как
бывает с юродивыми, взирали из иссиня-бледных глазниц, тонкий с горбинкой нос короткими рывками втягивал пахнувший гарью, потом, кровью и спермой воздух. Нечто женственное, осторожное просматривалось в его повадках, манере двигаться. Одет мужчина был в холщовую хламиду серовато-бурого цвета. За плечом у него болтался потрепанный кожаный колчан со стрелам, в правой руке он держал сальный лук. Спаситель представился Странником и увел растерянную девочку к себе в землянку. Там она впервые отведала теплого вина и уснула на лысой волчьей шкуре.
Оказалось, что он в самом деле всю свою жизнь странствовал, бродил по свету. Он много знал, рассказывал Марии о добром короле Иоанне, о битвах с Плантагенетами. А также упоминал неведомых существ, населявших леса, как на острове, так и на континенте. Странник утверждал, что народ этот очень древний и опасный, а еще вмешиваются они в дела людей вопреки наказу старых богов. Странник и позже приходил к Марии, редко, так как продолжал уходить в дальние странствия и пропадал на годы, а когда возвращался, рассказывал девушке, что происходит на землях, которые он повидал.
И у Марии, и у Странника не было ближе знакомых, чем они один для другого, поэтому стали они настоящими друзьями, да и Мария помнила, что обязана Страннику жизнью. А еще нравилось девушке, что ни разу в глазах мужчины не загорелся похотливый, жадный огонь, за который она ненавидела всю их братию.
- Вот, - говорил Странник весенним солнечным вечером, облокотившись на соху, - ворвались эти бунтари с Этьеном, прево, во главе, да прямо в королевские покои, да маршалов его и порезали. Карл, юный наш дофин, внешне унижения и боли никак не выказал, позволил Этьену нацепить на себя шапку с синими полосами - символом града великого, а потом возьми и сбеги из Парижа в Санлис!
Странник счастливо рассмеялся, обнажая два оставшихся гнилых зуба. Любил он Карла, сына Иоанна, плененного короля. За то любил, что смел был Карл, отличался благородным умом и собой по, мнению Странника, очень был хорош.
Узнала тем вечером Мария от Странника еще и то, что собираются в соседних деревнях крестьяне, желают бить своих господ, чтобы сполна отплатить за все унижения. Мария вспомнила смерть Ивонны, горе, постигшее многие семьи. Поборы, жестокие игрища господ, когда вместо оленя могли запросто травить мужика... Девушка кивнула словам Странника и тут увидела она, что к дому ее приближается всадник. Как ни презирала она знать, но все же невольно встала, выпрямившись, да и Странник приосанился, ожидая, когда ему делать поклон. Оба узнали графа. Однако Сеньор не стал подъезжать к ним, остановившись на дороге и даже не глядя в их строну. Перед ним на коне сидел мальчик, лет восьми. Этот мальчик грациозно соскочил на землю и подошел к друзьям. В руках у него оказался парчовый, расшитый жемчугом мешочек. Но не богатая вещица, звякнувшая золотыми монетами, привлекла внимание Марии, а сам посланник графа. Стройные ноги мальчика обтягивали чулки - шоссы двух цветов, лилового и желтого. Пошитый по фигуре маленький пурпуэн с рукавами, через прорези которых виднелась белоснежная сорочка, стягивал тонкую талию. Лицо малыша поразило ее красотой. Никогда еще Марии не доводилось видеть такого совершенства черт, тонких, точеных, но в то же время мальчишеских. На упрямом подбородке она с загадочным для себя чувством разглядела ямочку, а в смотревших на нее исподлобья небесно-голубых глазах - искры, которые могли означать что угодно, - как злость, что его послали к незнакомой тете подносить подарок, так и восторг от лицезрения известной деревенской ведьмы. Мария не могла точно понять, а малыш удивительно оказался сдержан в проявлении эмоций. Но больше всего ее покорила печаль, сильная, глубоко въевшаяся в самое сердце ребенка печаль, прекрасная потому что не была им разыграна, даже, скорее всего, не осознавалась им. Да и печаль, пожалуй, не то слово. Это больше всего напоминало ей ее собственную мучительную борьбу, связанную с изматывающими бесполезными попытками примириться с ролью, против личной воли, способностей и энергии навязанной судьбой.
Глава 4
С той памятной встречи юноша из снов Марии обрел черты мальчика, преподнесшего ей мешочек с золотыми монетами - дар графа за помощь братьям в стычке с англичанами.
- Как тебя зовут, мой прекрасный господин, - спросила его тогда Мария.
- Господин - мой брат, - серьезно уточнил ребенок и с почтением, даже, как показалось Марии, страхом взглянул в сторону старшего д'Уазана. - Я рыцарь.
Он произнес это удивительно мелодичным голосом. Сердце Марии, к ее недоумению, затрепетало. Она не любила детей и не замечала за собой способности умиляться на них. Дети для нее были лишь маленькими взрослыми, невыносимыми, крикливыми и гадкими (особенно мальчики), потому что только к старости, по ее убеждению, человек, иногда, обретает мудрость и право жить.
Мальчик опустился на одно колено, как полагалось рыцарям в распространенных тогда рыцарских романах, отражавших представления привилегированных сословий о благородных манерах. Мария хотела вскочить, потому что и при ее презрении к знати, чувства реальности не теряла, но ее остановил Странник, положив ей руку на плечо. "Малыш играет, не мешай его Светлости", - прошептал старый друг.
- Это вам, госпожа, от нашей семьи за спасение моих дядюшек, - сказал мальчик торжественно. Когда Мария взяла дар, он быстро встал и только тогда как-то удивленно воззрился на нее, словно только увидел. Мария заметила, как светлые его щеки вспыхнули, а детские глаза на миг стали темнее.
- Как тебя зовут? - спросила она, - мой рыцарь?
- Люсьен, - представился мальчик и грациозно склонил голову.
Мария сделала неумелый реверанс, сильно смутившись. Она вдруг почувствовала себя неуклюжей деревенщиной, но мальчик продолжал смотреть на нее уже с восторгом, который она сумела таки распознать. Но надо отдать графскому отпрыску должное - он не выказывал чувств явно, привыкший контролировать само свое дыхание... На какой-то миг Мария увидела его взрослым, наверное из-за его потемневших глаз, которые в самом деле прибавляли ему годика три-четыре. И вот с тех пор-то и стал ей сниться... нет, не ребенок, конечно же, а взрослый, прекрасный юноша, но неуловимо, по тем особенностям, которые присущи каждому человеку с рождения до смерти, она узнавала в пленнике своих фантазий Люсьена, графского младшего брата, самого последнего из детей почившего главы рода, завещавшего сыновьям не обижать чародейку.
Мария стыдилась напасти, но никак не могла избавиться от сладостных грез. Иногда бывали дни, когда она видела изящное, в безупречном узоре тонких мускулов тело даже когда не спала, а выполняла работу по дому или в поле. Она стала спокойнее и терпимее, потому что среди прочего стала с меньшим презрением и брезгливостью относиться к мужчинам. А что если они чувствуют к женщинам то же самое? Тогда им можно только посочувствовать. Вечная мечта, изматывающая жажда... Но ей приходится терпеть, почему бы и им не научиться тому же? Почему общество не защитит от мужчин женщин, как оно защищает от пожирающего вожделения прекрасного юношу из ее снов?
"Ах, Мария, о чем ты?" - спрашивала она саму себя. - "Должно быть, ты сошла с ума. Во-первых женщины мечтают о том, чтобы мечтали о них. Им нравится быть объектами вожделения, увы... Большинству из них, кроме тебя. А во-вторых... Этого юноши нет и быть не может. Ты мечтаешь о духе.... О нет... Увы, нет".
Мария тут припоминала особенно яркие картины своих снов и заливалась краской. О духах так точно не мечтают. Хотя она знавала одну монашку из бенедиктинского прихода - той, как племяннице барона из соседних угодий, позволялось гулять одной в ясные солнечные дни у стен монастыря. Верная христовая невеста мечтала о Божьем сыне. Причем как-то так непотребно мечтала, что и Мария смущалась откровениям случайной подруги. "Вот, - говорила дева Анаис, полузакрыв глаза, ее грудь под рясой оживала, начиная двигаться от учащенного дыхания, - тянет он ко мне руки свои, я иду к нему, а саму уже еле ноги держат, а он подхватывает меня под руки, а потом берет на руки и несет вверх. И становится мне прохладно, а там, внизу живота, щекочет. И тут я понимаю, что нет на мне ни нитки одежды и вся я в руках его, а он смотрит на меня с любовью, и..."
Мария слушала, едва скрывая отвращение. Но переубеждать в чем-либо и не пыталась. То, что людей невозможно убедить, тем более в чем-то толковом, она поняла с малолетства. Если бы это было возможно, то давно умные люди переделали бы мир под себя, но ведь общество всюду управляется гнусными неумными негодяями.
Как бы там ни было, но имелся один момент, который также мучил Марию. Она не видела обнаженных мужских тел. Ну хорошо... Частенько ей доводилось лицезреть нищих, но были они грязны, уродливы, часто стары. О телах же юношей она имела небольшое представление, ну разве, на примере вечно голеньких малышей. В общем, так как желающих ей услужить юношей с годами не становилось меньше, завела она себе занятие, позволявшее удовлетворять любопытство.
Ганс, Жак, Жиль и Робер на лесной опушке на палках сражаются ради ее поцелуя. Она выбрала самых красивых из претендентов на свое гордое сердце, навсегда, впрочем, для них закрытое. Она смотрела битву жадно, испытывая чувственное наслаждение, дарившие ей почти блаженство, но внешне она держалась холодно и надменно наблюдала за битвой. Побежденный должен бы снять с победителя какую-то одну вещь, на выбор. Так Жиль остался обнаженным, но, когда она целовала его, ей удалось заметить, что... не она одна пожирает его юное гибкое тело глазами.
Она повторяла эксперимент все больше наслаждаясь видом обнаженных юношеских тел, жемчужинами пота, стекавшего по их гладкой упругой коже, сладострастием, источаемым каждым из них, головокружительным, томным... Ощущениями своего тела, жаром. Повторяла до тех пор, пока объекты ее игры не набросились на нее одним чудесным вечером. К ее счастью из леса с рычанием вырвался медведь. Ребятам пришлось убегать, оставляя ей предметы жалкой одежонки. Мария с задранной юбкой, невинная (только телесно) сидела на траве и хохотала во все горло. Медведь не тронул ее. Да, странность, которую она не заметила, слишком взбудораженная, заключалась именно в том, что зверь не тронул ее и когтем, незаметно вернувшись восвояси.
Глава 5
Шли годы. Постепенно сладострастные сны Марии изменились, мальчика с золотыми волосами она позабыла, мечтая о темноглазом белокожем мужчине, смелом и сильном, угодившем в ее сети (она не продумывала плен в деталях, пока). Физически любовь она так и не познала. Как-то она заинтересовалась одним проезжим трувером, статным и грациозным, с которым прогуливалась вечерами по подобию дороги, соединявшей баронство с графством и маркизиатом. Мария позволила ухажеру поцеловать себя, решив попробовать, возможно, чего-то большего, но он буквально впился ей в губы, его зловонная слюна попала ей в рот, к тому же он принялся лапать ее, видимо, полагая, что ей это приятно!
- Пустите меня! - вскричала Мария.
Она задыхалась, синие глаза метали молнии, а щеки сделались зелеными от дурноты. Влюбленный мачо отшатнулся. Никогда еще ему не доводилось встречать такой реакции на свои ласки.
- Но что случилось, моя королева?
- Я не ваша! - возмутилась Мария, морщась от отвращения. - И что за глупое прозвище? Королева! Говорите такое пустоголовым барышням, а не дочери виллана! Ни одну из нас, даже маленькую девочку, не обманите вы этой мишурой, как и вашими фальшивыми кружевами и заляпанным беретом!
Несчастный позорно отступил, оказавшись тонкой ранимой натурой, а Марию вырвало.
"Дьявольщина, - думала девушка, - почему этим идиотам мнится, что женщине может понравиться, когда ее грубо тискают? Когда ее ломают? Мнут и подминают под себя? Неужели... Да. Они полагают, что такое скотство приносит нам удовольствие. Они ближе к животному миру, как свиньи, кабаны, собаки... Тогда, должно быть, им потребно то, что они считают приятным нам. Но почему бы в этом случае им не заниматься этим друг с другом? Или?.."
Марии в ту ночь привиделся более чем странный сон. Ей снилось сразу двое мужчин, причем вытворяли они с друг дружкой такое, что Мария, протерев утром очи, еще некоторое время сидела неподвижно на охапке соломы, пытаясь понять, как ее голова могла вообразить такое. И не виновны, ли в самом деле, бесы в том, что с ней происходит? А вдруг она взаправду ведьма? Но она прекрасно помнила высокого незнакомца из леса. Странно, хотя прошли годы, она помнила и сон с таинственными существами. Сон, похожий на фантастическую явь, в котором женщины и мужчины мало различались, танцевали и смеялись на равных. Мария не была знакома с французской литературой тех времен, с "Романом о розе", новеллой "О короле Флоре и прекрасной Жанне», тем более не знала она развеселых историй итальянца Бокаччо. Но в некоторых сказках, которые ей доводилось слышать малышкой, женщины не уступали в напористости мужчинам, сами выбирали себе возлюбленных, иногда даже боролись за них, похищали и соблазняли. Значит, какой-то другой мир где-то был или мог быть. Мир, в котором ее фантазии никого бы не шокировали... почти.
А неделю спустя графское семейство решило организовать праздник. Кроме господ и дам на празднике должны были присутствовать и простолюдины. Раньше, как рассказывали бабки, такие праздники ежегодно устраивал покойный граф. Но тогда времена были мирные, а потом война приняла хронический характер, да и новый граф не очень любил простой народ. Его неожиданная щедрость объяснялась волнениями, захватившими, как зараза, и их провинцию. Мария тогда была уже по меркам средневековья не очень молода. Исполнилось ей на тот момент двадцать четыре года, но она нисколько не постарела. У нее был тот счастливый тип внешности, который с годами только выигрывает. Высокая, но не чрезмерно, стройная, изящная и безупречно сложенная, в самом деле, как лесная фейри из сказаний. Жила она по-прежнему уединенно. Мать ее уже не могла ходить и целыми днями лежала в на охапке соломы. Мария меняла под ней подстилку несколько раз в день. Мать умирала. С дочерью женщина не говорила ни слова с тех пор, как пропал муж. Нет, она не сердилась на Марию за то, что та когда-то приструнила отца семейства, просто любила бедная женщина за всю свою убогую жизнь только одного человека.
- Я пойду на праздник, матушка, - сообщила Мария телу на соломе.
Женщина моргнула белесыми ресницами.
- Ах, матушка, я знаю, что стара я для такого развлечения, но все же я девица. Ведь так? Вот, матушка, посмотрю напоследок на людей.
Мария вытащила из единственного черного сундука платье, самое красивое, какое у нее было: синее, с бирюзовыми переливами. Она купила его на золотые монеты, преподнесенные графом.
Девушка обернулась к старой женщине. В выцветших глазах блеснули слезы.
- О, матушка!
Мария подошла к женщине и погладила ту по некогда самой прекрасной в деревеньке голове.
- Ты знаешь, замужество не для меня. Да и не думаю я, что еще мне захочется веселиться.
Женщина протянула к Марии исхудавшую руку, провела по щеке. Слезы текли по ее сморщенному лицу. Марии стало нестерпимо больно от этого жеста любви или чего-то другого. Она не очень понимала мать.
- Я совсем недолго, - сказала Мария напоследок и выскочила из лачужки с обновленной черепичной крышей - также последствие графской щедрости.
Она шла на праздник, в достойном графини облегающем платье-корсете с легкими, похожими на крылья рукавами. Буйный нрав ее роскошных золотисто-медовых густых волос укрощала серебряная диадема. Юноши и девушки, пробегая мимо нее, оглядывались и смеялись, когда думали, что она не слышит. Все же, в основном, на праздник шли не просто молодые люди, а по меркам современного человека - дети лет одиннадцати - четырнадцати. Иногда, впрочем, попадались пьянчужки обоего пола, местные маргиналы и какие-нибудь приблудные перекати поле. Граф не запрещал присутствовать на празднике взрослым людям, но все же такие мероприятия традиционно воспринимались, как развлечения для молодежи. Надо, впрочем, сказать, что смеялись над Марией немногие. Ее уважали в деревне, если не сказать, что боялись. Даже священник не смел и слова дурного про нее молвить, так как внешне она вела благопристойный образ жизни, а об ее лесных развлечениях, к чести парней-участников, никто и не заикался. Ни одна душа не сомневалась в том, что Мария ведьма. Да, разумеется, дошло до нашего времени много страшных историй, о том, как сжигали несчастных женщин на кострах за одно подозрение в злонамеренных мыслях. Так потому и сжигали бедняжек, что на деле мало кто в их ведовство верил. Вовсе не так и глупы были средневековые люди. Насчет Марии, не было в деревне таких дураков, кто бы стал самому себе заживо могилу рыть. Каждый знал, что даже шепотом переданная о девице сплетня станет ей известна и тут же помрет тот, кто не умеет держать язык за зубами. Это не значило, что хотя бы одного человека Мария сгубила и деяние можно было бы доказать. С чего вообще люди решили, что она ведьма, спроси тогда хотя бы одного, любого из них - никто не смог бы дать вразумительного ответа. Только что-нибудь вроде того, что "да вы в глаза ее загляните!" или "не может быть так хороша нормальная женщина. А годы над нею не властны, к тому же она излечила одним прикосновением руки того-то и того-то". Последнее было бы правдой, так как Мария и в самом деле умела лечить, не только прикосновением, но и травами, причем часть знаний ей передала ее же матушка, а той - бабушка. А еще верным было то, что в двадцать четыре года она выглядела лет на шестнадцать-семнадцать, никак не больше. Только продолговатые большие глаза ее выдавали возраст - одним своим выражением. В те времена не было среди крестьянок двадцатилетних прелестниц (старухами становились раньше), поэтому, должно быть, и казалось лицо девушки жутким в своей осознанной красоте.
На поляне среди яблоневой рощицы накрыли стол. То есть стола, как такового не было. На огромной белой скатерти с гербовыми узорами графские слуги поставили серебряные тазы с угощениями. Тут были и пироги, и пряники, и жареные жаворонки, а также цыплята, куропатки, холодное мясо и фрукты. В кувшинах - вино из соседнего аббатства и графских собственных запасов. Кроме самого графа, запросто сидевшего во главе стола на бархатной подушке, присутствовали его братья - только трое из них: Бертран, Луис, Анри. А также старшие сыновья, по возрасту почти равные братьям. Были и девицы - две красотки из семьи барона, издавна дружившего с семейством графа. Марго и Виолетта. Первая, старшая Маргарита гордо держалась в просторном сюрко, застегнутом, спереди на драгоценные пуговицы, с боковыми прорезями для рук; ее темноволосую голов прикрывал лазурный шаперон, отвернутый спереди наверх. Нежная белокурая Виолетта красовалась в ярко-синем платье-корсете с розовым шапероном. Девицы делали вид, что не замечают крестьян, граф же приветливо приглашал юношей и девушек, украсивших себя венками, присаживаться. Увидев Марию, д'Уазан чуть вздрогнул. Марго перестала делать вид, что видит перед собой нечто вроде внутреннего убранства замка, а не жалких крестьян в чистенькой, но бедной одежде. Виолетта же, как совсем юная, даже приоткрыла ротик.
Глава 6
Мария, дождавшись приглашения хозяина (при этом она мило, как полагается "хорошей благонравной курочке" улыбалась, будто бы не замечала мимолетного замешательства наблюдателей), не колеблясь, выбрала себе место рядом с дамами, благо возле них и в самом деле было уж как-то чересчур свободно. Виолетта вопросительно глянула на Маргариту, та же искусно изобразила самую очаровательную улыбку и передала Марии кубок. Напряженное молчание немного рассеялось, девушки тихонько зашелестели платьями, зашушукались, захихикали в кулачки, юноши также располагались поудобнее. Влюбленные в Марию пересаживались на ее сторону, она их мысленно считала, замечая, что это делают все без исключения представители высокородного семейства. Ее кавалеров оказалось с дюжину. Впрочем, на праздник к графу пожаловало немало молодежи. Сидевшие у дальнего конца длинной, как сказочная дорога изобилия, скатерти едва различали мимику сидевших в начале. Мария же прекрасно могла разглядеть всех. Женщин она уже успела оценить, едва окинув их взглядом, а вот из мужчин более всего пока ее привлекал сам граф Рауль д'Уазан. Он был уже не молод по меркам того времени, но его зубы сохранились в достойном состоянии, да и красота его, - резкая, мужественная, - все еще могла поразить воображение. Надо сказать, что все семейство в смысле внешности удалось благородным предкам на славу. Итак, Анри - худощавый, безупречно сложенный, в стянутом в талии бирюзовом сюрко разливал вино по кубкам благородных дам. Самый высокий, атлетического телосложения Бертран в просторном из пурпурного сукна эскофле, делавшим его похожим на гиганта, казалось, ежесекундно оценивал обстановку перед боем, пробегая по лицам внимательным взглядом. Старший из них Луи - черноглазый, удивительно спокойный, изящный юноша, облаченный в короткую серебристую котту, - являл собой воплощение галантности.
Граф, почувствовав, что Мария его рассматривает, сдержанно уставился на нее в ответ. У Марии немного и очень кратковременно закружилась голова - этот мужчина не стал глупо заигрывать с ней, как, несмотря настороженное отношение к ней в этом семействе, попытались было братья и старшие сыновья. Они стремились обратить на себя ее внимание куртуазными жестами, улыбками. Но постепенно остыл даже самый настойчивый Анри, заметив, что Мария уделяет внимание только главе их семейства. Она отвергла их становившиеся все более неуклюжие ухаживания без холодной надменности, без жеманства или еще каких-либо ненужных оскорбительных жестов. Она только поглядела на каждого из них, как королева на любимых, но надоевших на сегодня собак. Граф был облачен в темно-синий пурпуэн и шоссы, как и все остальные молодые господа. И то, и другое подчеркивало его стройную с безупречной осанкой фигуру и наводило Марию на мысль, что нечто чувствительное представители их пола плохо оберегают. Его губы привлекали Марию еще больше, чем глаза цвета безоблачного неба вечером. Ей подумалось, что он любит целоваться жестко и, должно быть, не долго ласкал жену, прежде чем сделать ей очередного наследника. А как бы участилось его дыхание, какой огонь бы пронесся по его жилам если бы он не встретил привычной покорности, а напротив, нарвался бы на ответный напор! Как много удовольствия он мог бы доставить своим сопротивлением! Последнее время именно мужским сопротивлением она стала грезить, но пока не могла сообразить, как бы ей это реализовать, хотя идеи уже мелькали. Вот если бы его связать... Но не ее рука, а мужская, грубая, сильная провела бы... Ах... А она бы его тогда... Мария ощутила, как загорелись от удовольствия ее щеки, при этом она не сводила глаз с мессера Рауля, а он с нее. Оба вели молчаливую дуэль, а тем временем Маргарита привстала, захлопала в ладоши и объявила, что после фруктов начнутся игры, будут победители и подарки. Мария отвернулась от графа, и это было еще более убедительной победой, чем если бы он опустил глаза, которые начали слезиться от напряжения, не от страха или смущения, естественно. Однако его щеки пылали, он выглядел взволнованным, в то время как она, не перестававшая приветливо улыбаться на протяжении всего эксперимента, уже остыла, потеряв к нему интерес. Ей пришло в голову, что сюда она пожаловала не ради графа и даже не ради того, чтобы последний раз перед тем, как уходить в монастырь, посмотреть на веселящихся людей. Простых нормальных людей, в которых все наивно жило, чувствовало, требовало постыдных удовольствий и умело получать их без искажений, не спрашивая "почему?", "зачем?". Девушки заканчивали доедать первую порцию угощения, мыли руки в тазах принесенных многочисленной прислугой (большинство прислуживавших были друзьями и товарками этих же юных вилланов, потому что на домашние работы граф часто брал деревенских ребят, хорошо, впрочем, обращаясь с ними).
"Играем в короля, который не правит!" - звонко крикнула Виолетта, которая присоединилась к Марго, выполняя женскую обязанность - быть руководительницей, душой и центром всего, что в замке связано с развлечениями. Мария почувствовала легкое раздражение. Дам она любила еще меньше чем господ, только дамам совершенно не желала зла. Она испытывала презрительную жалость ко всем этим разнаряженным куклам, хозяйкам господских утех и фальшивым объектам фальшивого обожания кавалеров. Сегодня перед ними стоят на коленях, а завтра запирают в башне, если не угодили.
"Итак, на счет три!"
Виолетта со смехом приподняла корзину. Маргарита считала до трех, а потом Виолетта, которую подсадил к себе на плечо Бертран, бросила цветы на девушек. Та, которая поймает самую крупную фиалку должна была стать королевой. Молоденькие крестьянки хохотали и резвились, как малые дети, своей невинной энергией даже графа заставив немного расслабиться.
Шутовского короля этим вечером определяла ловкость в квинтине - забаве, при которой, обычно, всаднику полагалось поразить в центр щита чучело вооруженного рыцаря. Так как простолюдины не умели скакать верхом, им следовало осуществить маневр пешим наскоком. Жоффруа, средний графский сын, отвечал за организацию развлечения, которое предвкушали юноши, поигрывая мускулами под льняными рубахами и задиристо поглядывая один на другого. Однако Жоффруа запаздывал...
Решили пока начинать танцы. К Марии, едва не стукаясь лбами, подскочили ее поклонники, но всех их опередил граф, протянув прекрасной крестьянке руку. Дело удивительное, но вовсе не неслыханное несмотря на пропасть, разделявшую в те времена классы. Мария, естественно, приняла приглашение.
Она неплохо танцевала, благо на деревенских танцах ей не давали и минуты передышки, перехватывая ее один у другого. Граф немного удивился, не ожидая, что крестьянка, тем более отшельница, как он предполагал, заставит его запыхаться. Они вдыхали жар друг друга. У Марии по-прежнему мелькали в голове мысли, которых она и не думала уже стыдиться - недавно она хоронила десятилетних близняшек, изнасилованных не грязными захватчиками англичанами, а сыновьями маркиза... Граф же в быстром лихом танце сжимал ее так, словно решил раздавить ей кости или по меньшей мере убедиться в том, что она состоит из плоти и крови, но она лишь улыбалась, обдавая его свежим благоуханием сена.
Когда музыка умолкла и все расселись по своим местам, выпили еще вина, да спели пару модных в ту пору песен, послышался стук копыт.
Мария услышала восторженные возгласы девушек. Граф же как-то тревожно глянул на нее и вскочил на ноги.
- Я же Жоффруа велел организовывать потешный бой! - вскричал он.
- Жоффруа... болен, - отвечал ему вновь прибывший мелодичным звучным голосом.
Мария, не осознавая этого, впилась в обладателя чудесного голоса глазами. Белокурый мальчик вырос в высокого стройного юношу, еще без признаков растительности на лице. Лазурно-голубые большие глаза все также поражали глубиной, но печаль теперь скрывалась под искрами иронии. Его густые вьющиеся волосы длиной до плеч, перетянутые серебряным обручем, чтобы они не падали на лицо, нисколько не потемнели, а кожу украшал чистый здоровый загар. Впрочем, в украшениях необходимости не было. Более красивой взрослой особи мужского пола Марии еще не доводилось видеть. Конечно же, она пришла сюда, чтобы посмотреть, каким он стал, и все другие объяснения были отговорками, признавалась она себе в этом или нет. То же, что видели теперь ее глаза, превосходило все ожидания.
Он тоже узнал ее. С сильно бьющимся сердцем она наблюдала за его изменившимся лицом после того, как пробежавшись глазами по физиономиям присутствующих и успев отвесить куртуазные поклоны высокородным дамам, он наткнулся на ее взгляд. Крылья тонкого с маленькой горбинкой носа затрепетали, а искры какого-то тайного внутреннего веселья на миг погасли.
- Черт возьми! - сердился граф. - Чем, а, главное, где приболел Жоффруа? Опять в трактире??? И остальные, я так полагаю?
Деревенская молодежь веселилась, не думая изображать неведение. Часть графских отпрысков частенько распивала бутыль-другую вина в трактире, в который заходили зажиточные вилланы, отцы некоторых из присутствовавших здесь юнцов. Правда что и здесь вино лилось рекой, но Жоффруа и компания не нашли в себе сил дождаться праздника.
Граф махнул рукой, злясь так, словно впервые уличил родственников в пьянстве.
- Что ж, Люсьен, раз потеху организовываешь у нас ты, так приступай, - приказал он и сел, сделавшись мрачнее тучи.
Люсьен опомнился. Облаченный в узкое сильно стянутое на талии сюрко, он ухватился за рожок, перекинутый на жгуте через плечо. На пронзительный звук прискакали слуги, на крупах лошадей которых крепились необходимые приспособления.
- Люс, садись ко мне! - капризно и как-то тревожно крикнула юноше Виолетта.
- Прошу простить меня, прекрасная Виола, - поклонился Люсьен, - но мой костюм запылился. Я не хочу запачкать вас из соображений эгоизма - как тогда я смогу наслаждаться вашим чистым безупречным образом?
- Садитесь тогда ко мне, мой прекрасный господин, - бархатистым, немного низким для женщины голосом предложила Мария. - Вряд ли наряд крестьянки пострадает, случайно соприкоснувшись с вашим.
Он без колебаний сел рядом с ней. Марии показалось, что его слегка шатнуло.
Ели фрукты, слуги налили всем еще вина. Шумели молодые люди, носясь вокруг чучела и больше мешая, чем помогая его собирать для потешной битвы.
Марии нравилось, что, несмотря на юность, Люсьен не дичился ее. Когда она будто бы случайно касалась его руки, он чуть вздрагивал и заливался краской, вызывая в ней удивительное чувство. Нежность? Может, это и было нежностью, если бы она знала, что это такое и если бы в природе существовала "жгучая нежность". Все же он был еще совсем ребенок. Она прикидывала в голове. Ему должно было исполниться пятнадцать. Однако она едва сдерживала себя, чтобы не прижаться к нему. Ей хотелось ощутить его и... Нет, если графа ей хотелось унизить, насладиться его сопротивлением и поражением, то Люсьена ей хотелось иначе. Она вдруг сообразила, что буквально пожирает его глазами, что, обычно, мужчины делали с ней. Мальчик вел с благородными девицами непринужденную беседу, внешне хладнокровно-галантно ухаживал за Марией, подкладывая ей на блюдо новые и новые угощения. Его движения были исполнены благородной неторопливости несмотря на то, что внутренне он трепетал, - она чувствовала это по дрожанию его ресниц. По виску Люсьена текла тоненькая струйка пота, которую ей захотелось слизнуть.
Начались танцы. Почему-то с обреченным выражением лица мессер Рауль смотрел на них. Как Люсьен и Мария одновременно встали и сложно было понять, кто кого пригласил на танец.
Менестрели графа заиграли на благозвучных виолах, простоватых фретелях, ударяя в беспечные тамбурины.
- Ты помнишь меня, прекрасный господин? - спросила его Мария, впервые в жизни наслаждаясь тем, что мужчина прикасается к ней. Но какой из этого тигренка еще мужчина?
- Не называй меня так, - попросил он сквозь музыкальный вихрь. Удивительная метаморфоза - его глаза стали синими, как у графа.
- Почему же?
- Потому что это ты - моя госпожа, - выдохнул он, ловко выплясывая под бешеный темп танца.
- Глупыш... - Мария рассмеялась. - Ты всем девицам так говоришь? То-то они смотрят, словно хотят запустить в меня копьем!
Они больше не говорили, потому что быстрая веселая гальярда с прыжками и энергичными движениями требовала к себе внимания.
Но пришло время менестрелям сделать передышку.
- А теперь я пойду, - сказала Мария, освобождаясь от его объятий, совсем не необходимых в этом танце. - Прощайте, мессер Люсьен. Больше мы не увидимся.
- Нет.
Он не позволил ей выскользнуть и притянул к себе с неожиданной силой, даже властностью. Она ощутила жар его тела, но в ней тут же поднялась буря. Никому никогда она не позволит удерживать себя против воли! Мария и сама не поняла, как так вышло, но она залепила ему звонкую пощечину. Помимо привычки сказалось вино и еще то, что от него - только не от него! - она не ожидала подобной грубой выходки разгоряченного страстью самца.
Люсьен коснулся щеки пальцами. Она вдруг поняла, что он нисколько не пьян. Да он и не пил вина. Его безупречно красивые губы дрожали, но он улыбался, а в глазах вновь вспыхнули искры. Кто-то из господ сделал движение - крестьянка перебрала и пусть она и ведьма, но всему есть пределы! Однако Рауль не позволил ни одному из мужчин двинуться с места.
Мария зашагала прочь.
Обернувшись напоследок она увидела, что Люсьен отбивается от братьев, но не могла точно понять, что там произошло. Возможно, упрямый мальчишка не понял урока и рванул к ней снова, но его остановили, а он разозлился, ответил, чтобы получить уже по полной...
Как бы там ни было, но на подъемном мосту ее нагнал граф.
- Ни я, никто из нас никогда не обидели ни тебя, ни твою мать... - сказал он Марии. - Я прошу... Я. Прошу. Оставь Люсьена.
- О чем вы, граф?
- Скажи, что ты хочешь? Любой из нас - твой, если желаешь, но не тронь его.
Если бы Мария мучилась тщеславием она была бы довольна. Граф, на своей земле - в те времена, по сути, король, ее король и господин - просил ее. О чем-то. Он явно не знал, что предложить, сообразил, что сказал не то, но злобы в нем не было. Он в самом деле считал ее ведьмой, боялся за семью и был очень бледен.
- Простите, ваша светлость, я в самом деле не понимаю вас, - холодно ответила Мария, поклонившись.
Граф оставил ее в покое, тоскливо глядя ей вслед.
Глава 7
- Как тебе больше нравится, Никки, когда тебя трахаю я или когда это делают они? - спросила Мария.
Она несколько утомленно и сыто прислонилась спиной к стене лачуги, опустив веретено на подол задранной верхней юбки - стандартная манера крестьянок носить платье, чтобы не пачкать при работе. Белая нижняя юбка, целомудренно прикрывала стройные длинные ноги. Именно на ее ноги меланхолично-одобрительно смотрел Николя, мысленно, должно быть, обрисовывая их под легкой тканью. Марию этот момент забавлял, но больше удивлял. Николя был ее первым мужчиной, если так можно выразиться в ее случае, так как это она взяла его, а не наоборот.
Это случилось после праздника у графа. В ту ночь Мария едва сомкнула глаза. Страсть переполняла ее, и она металась на соломенной подстилке, истекая соками. Так и не познавшая радости телесного слияния с другим человеком, она никогда не прикасалась к себе сама, зная, что это... Нет, не грех. Понятие греха отсутствовало для нее в христианском смысле этого слова. Для нее имели смысл другие маячки в определении правильности-неправильности поступков. Она знала, что есть Табу, а что есть Сила. Знание приходило к ней по мере взросления, чаще всего само собой, просто в какой-то момент она обнаруживала, что может, например, пройти так, что ее никто не увидит. Что спровоцировало ее феномен? Возможно, то, что ее воспитанием абсолютно никто не занимался, даже посторонние люди не смели уточнять для нее картинку реальности. Социум обеспечивал Марию только пищей и кровом. Ей не рассказывали сказки, никто не пытался хотя бы как-то повлиять на нее, так как все поголовно видели в ней ведьму. Даже в наши дни наука перестала отрицать очевидное - власть общественного мнения над сознанием индивидуума, используя это явление для манипулирования массами. Вполне серьезно обсуждаются такие понятия, как информационные поля, воздействие мыслей многих людей на некоторые явления, вплоть до физического проявления этих воздействий. В случае Марии сказалась, должно быть, еще и ее встреча с таинственным незнакомцем или незнакомкой. А еще лет с пяти мать, если и обращалась к ней, то только для того, чтобы сказать что-то вроде: "Иди ко мне, я покажу тебе, как заготавливать траву от кровотечения из носа. Видишь, какая сейчас луна? Запомни. Самое время, чтобы идти в лес. Я покажу тебе, где искать". Мать передавала Марии те знания, которые ей достались от ее матери, то есть от бабушки Марии. А той в свою очередь... Кто знает от кого? От лесных людей, возможно. Как бы там ни было, но Мария видела мир иначе, чем другие люди, и в самом деле чувствовала в себе силу неведомую, зрительно различала некие цветные тени, подобные облачкам образования вокруг тел и голов людей, а также животных. Чем старше она становилась, тем больше видела того, что для других людей оставалось незримым. Но для поддержания этих способностей и для их развития ей требовалось не нарушать Табу, о которых ей постепенно сообщала мать. О том, что нельзя себя трогать "там" мать сказала, когда девочка только начала проявлять интерес к своему телу, будучи в этом смысле совершенно здоровым человеческим существом. Хотя нужно отметить, что в случае Марии она уже тогда испытывала страшный стыд и муки. Ведь вместе с желанием прикасаться к себе у нее в голове замелькали картинки унижавшие ее достоинство. Оказывалось, что ей бы могло понравиться то, что скоты мужеского пола делали с женщинами!! Пусть такое непотребство лишь изредка и то в самой юности виделось ей в первых фантазиях, но в мозгу ее, зревшем среди постоянного извращенного насилия над женщинами и девочками, не сформировалось ни одной картинки, где бы секс мог бы быть воспринят ее гордой сильной натурой, как нечто желанное для уважающей себя женщины. И хотя впоследствии она видела как ласково целуются некоторые влюбленные, нечто сломалось и испортилось в ней слишком рано. Кроме того она относилась к тому типу женщин, для которых активная роль в подобных утехах была более естественной, однако нигде она не встречала примеров таких отношений, чтобы уверовать в их нормальность и не ожесточиться, решив, что больна из-за того, что мир от сотворения погряз в скверне. Наверное, из-за этого и вышло, что она стала мечтать о том, чтобы увидеть как то же, что делают с женщиной, делали бы с мужчиной. Как знать, попадись ей достаточно умный и деликатный мужчина, она научилась бы получать удовольствие не только от врожденного таланта брать, но и от того, что научилась бы давать? Шансов на подобную встречу было мало, и Мария страдала от того, что общество поступило несправедливо по отношению к женщинам, лишив их возможности получать удовольствие от неизбежного по природному зову акта.
Она мечтала о Люсьене. Она мечтала о том, как разденет его. Нет. Как будет его раздевать. Есть ли волоски на его груди? Должно быть, они вьются вокруг острых розовых сосков... Она хотела увидеть, как он бьется в сильных руках, чтобы этих рук было много, и он не мог бы справиться, защитить себя, оставшись обнаженным перед ней. Чтобы он стонал, метался от удовольствия, которое она бы заставила его испытать насильно, чтобы из глаз его текли слезы, красивое лицо сводила судорога от грубых, бесцеремонных ласк до тех пор, пока бы он не потерял сознание...
Той ночью после графского праздника в ее жарких изнуряющих грезах Люсьен уже пятый раз подряд терял сознание, и ей казалось, что она сойдет с ума от неудовлетворенного раздирающего ее желания. Она встала, чтобы пойти к реке, умыться.
Перед ее мысленным взором предстало лицо Люсьена с умными печальными глазами, в которых вспыхивали искры тайного веселья. Потому она и хотела его, что в нем, как и в ней, физическое наслаждение тесно переплеталось с умственным, она это чувствовала. Он был подобен ей и при этом совсем другой. Он тоже страдал, думала Мария. Надо будет узнать из-за чего. Она также ощущала в нем громадную силу, не уступавшую ее силе. Силу, которую мальчик еще вряд ли осознавал. И вот она желает заполучить его, взять себе, как изнывающий от похоти господин насильно берет себе приглянувшуюся девицу. Нет! Она хотела от него не этого. А чего-то большего, намного большего и пока не могла найти этому названия.
Она вышла за оградку, снова замелькали перед глазами образы с сопротивляющимся беспощадным ласкам Люсьеном, кричавшим от боли и наслаждения, на его белоснежных плечах появились кровоподтеки, потому что ей бы хотелось применить что-то вроде плетей... Нет! Она бы хотела заполучить его, но не сломать. Как это возможно? И как возможно прекратить грезить о нем? Мария застонала, обхватывая ледяными ладонями пылающий лоб.
- Я сойду с ума. Мне нужно успокоиться, - пробормотала она. Как осуществить последнее она знала.
К реке она шла, не имея в голове ни единой мысли. Ее глаза видели в звездном свете тропку, знакомые кусты смородины, мостик-бревно через ручей.
Уже начало светать, и ей не хотелось возвращаться домой, туда, где ее горячечные видения пропитали в доме даже стены. Скоро она уйдет в монастырь, где ничего человеческое не побеспокоит ее больше. Не будучи верующей она восхищалась Христом. Она растворится в молитвах еще одному юноше, который позволил растерзать себя, потому что хотел увести людские души в Свет, где нет страданий, а есть только любовь. Как знать, быть может, Мария даже поймет что это такое "любовь"? На самом же деле больше всего, даже больше, чем Люсьена, ей хотелось покоя, который она могла бы обрести в стенах монастыря. Больше не было бы всего того, что терзало ее. Трупов крестьянок, которых избивали до смерти мужья, умирающих, как мухи, рожденных в муках детей, искалеченных господами вилланов, которым она при всем желании не могла сделать новую руку или ногу. Конечно, стены монастыря не могли защитить от англичан, но если бы ей повезло, она бы успела уйти вместе с молитвой к темноглазому юноше даже от демонов, не дававших ей покоя.
Вот и сейчас она ощущала, что рядом с ней кто-то есть, но была так измотана бессонной ночью, что оглушенная легла в траву, выбрав место посуше и повыше. Она смотрела в небо, зная, что неизвестное создание справа от нее. Она знала, что если повернет голову, то оно исчезнет, но она сможет разглядеть сиреневатую дымку. Боковым зрением Мария могла различить только черный силуэт.
- Дай мне этого мальчишку, дай мне насладиться им напоследок, и я уйду, - сказала Мария.
- С какой стати я буду выполнять твои приказы? И кто тебе сказал, что ты вольна решать, уходить тебе или оставаться? – ответил ей похожий на змеиное шипение голос.
Существо ушло, а она уснула, совершенно обессиленная.
Проснулась она от того, что солнце светило на ее лицо. Она встрепенулась, потому что услышала голоса. Грубая, резкая речь, лишенная журчащей плавности.
"Англичане!"
Мария похолодела. Со всеми ее магическими способностями она ничего не смогла бы противопоставить вооруженным мужчинам, вздумай они с ней поиграться.
Девушка так медленно, как только возможно, чтобы не шуршала трава, перевернулась на живот и постаралась замереть. Трава вокруг нее приподнялась, заслоняя от неприятеля, она же могла разглядеть происходящее из своей засады, оставаясь незамеченной. Для них она должна была выглядеть каким-то вытянутым валуном, окруженным травой и поросшим лишайником.
Англичан было трое, но у них были противники - двое французов, судя по бесполезным в их случае роскошным и тяжеловесным доспехам. Уже тогда стало ясно, что доспехи только делают рыцаря беспомощным перед безродными лучниками в их удобных стеганках со стальными пластинами, защищавшими от стрел - оружия посерьезнее годных лишь для благородных потех копий. Один из французов красовался в серебристом шлеме с забралом заостренной формы, отчего был похож на птицу, другой по какой-то причине был без шлема, и оба сжимали в руках копья. Англичане все трое были одеты в добротные кольчуги, а их головы защищали бацинеты. Двое из них были блондинами того типа, который Мария не любила - сероватые волосы и красные грубые лица. Один из них был брюнетом, очень смуглым, наверное, из испанцев. Вооружение англичан отличалось большим разнообразием. У них были луки и мечи помимо копий. При этом Мария сообразила, что французов, по сути, уже пленили, потому что мало маневренные закованные в латы рыцари могли быть очень хороши, но лишь как часть войска вовремя и к месту используемого.
- Сдавайтесь! Вас двое, а нас трое, - предлагали англичане. - К чему впустую терять время?
Англичане оскорбительно смеялись. Мария знала, что первоклассное вооружение англичанам поставляет Августин - владелец обширных земель соседнего с графством маркизиата. Сволочь, наживавшаяся на войне против его же страны.
Незнакомых французов Мария не знала. Но это могли быть какие-нибудь ищущие приключения юные дворяне, покинувшие отеческий дом, чтобы присоединиться к отрядам короля. Отсюда нелепое вооружение (что нашли в зале предков, то на себя и нацепили), делавшее их скорее уязвимыми, чем защищенными.
- Мы не трогали вас, следуя по своим делам. Это вам было угодно зазвать нас на это поляну, должно быть, чтобы убить? Ведь вы для этого явились на наши земли? Чтобы убивать тех, кто вас заведомо слабее!
- Полегче, малец! Эта страна давно не ваша, и мы бы отпустили вас, если бы вы не вздумали артачиться. От вас требовалось немного: прокричать "Да здравствует Эдуард, король Франции и Англии!" И мы бы отпустили вас, благо взять с вас нечего. Почти.
После слова "почти" мерзавцы захохотали. Мария, которая едва дышала от страха, удивленно свела брови. Что-то в этом "почти" было... необычное. То, что трое ублюдков пригнали на поляну французов, чтобы поиздеваться, это было понятно, но почему-то ей показалось, что мужчинам нужно от мальчишек что-то помимо вида их крови.
Дальше события развивались весьма стремительно. Англичане еще предложили прокричать хвалебные речи их королю и признать его королем Франции вместо плененного Иоанна Доброго, французы отказались.
- Тем хуже для вас. Знаете, что вас ждет, если вы не подчинитесь?
- Смерть? - насмешливо спросил юношеский голос. - Она ждет каждого из нас. С самого рождения. Единственное на что может рассчитывать человек чести, что его смерть будет не за зря. Мы умрем доказав вам, что среди французов есть рыцари, которые скорее умрут, чем предадут свою родину.
- Кто бы мог подумать? А я полагал, что французы трусы. Тем хуже для вас, - смеялись англичане.
- Не тяните резину. Или вы боитесь сразиться с нами? Безродные ублюдки, каждый из вас, не стоит и ногтя наших рыцарей, в чьих жилах течет благородная кровь, чище, чем у вашего шутовского короля!
- Мальчишка! Рассчитываешь выйти с честью из этого уже проигранного тобой боя?
Англичане набросились на французов, которые сопротивлялись так храбро и отчаянно, как только могли, но, естественно, очень быстро они оказались на земле, беспомощные в своем красивом, но неудобном для ближнего боя облачении. Их кони побежали в сторону леса, испуганные, но не покинувшие хозяев.
А дальше произошло такое, чего Мария со всеми своими провидческими способностями не могла даже предположить. Как всегда в таких отвратительных сценах, все произошло очень быстро. Доспехи на юношах разбили мечами, обагрившимися кровью, подлатники и рубахи срывали, а не снимали, стянули похожие на чулки шоссы и ту белую нижнюю тряпку, которая единственная в те времена предохраняла самые нежные места защитников отечества. Было в избытке сопротивления и криков сломанными, рыдающими голосами... Кричали мужчины, которых у нее на глазах превратили во что-то другое. Одного из них убили, а другого не успели. Очнувшись наконец от полнейшего шока, ощущая всем существом протест и ярость волчицы, на глазах которой снова, в сотый раз растерзали ее детенышей, Мария выпустила волну энергии, направив все силу на коней. Животные взбесились и растоптали в кровавое месиво насильников. Последний из них, голося от страха, с переломанной ногой пытался доползти до леса, но в коней словно вселился сам дьявол, и его голову прицельно размозжило копыто одного из четвероногих убийц.
Спасенный Марией Николя или Никки, как она предпочитала его называть, ответил наконец на ее вопрос:
- Мне все равно ты или они.
На его красивом лице не читалось боли. Тогда Мария приволокла его домой - после того, что с ним сделали, он неделю не мог ходить - и положила на охапку соломы в пристройку, в которой иногда выхаживала деревенских больных. Ей не хотелось, чтобы мужчину видела мать, последнее время ставшая совсем неподвижной. Пусть женщина уйдет в иной мир считая, что ее дочь осталась девицей.
Когда Николя поправился, он стал помогать по хозяйству, не желая уходить, потому что по его словам идти ему теперь уже было некуда. Он не винил ее в том, что она его спасла. Она также чувствовала, что он не ненавидит ее за это. И за остальное почему-то тоже.
Когда он стал как-то отзываться на прикосновения, она принялась жадно гладить его великолепно сложенное смуглое тело. Сначала подразумевалось, что она просто смазывает его мазью из трав, потом ее ласки стали слишком откровенны. Мария дошла до пика блаженства, просто лаская его, особенно ту часть его плоти, о которой она грезила уже лет десять, едва идея о вожделенном месте оформилась в ее подростковой голове.
Ей нравилось в нем то, что сам он не смел прикасаться к ней, только сносил ее ласки. Он вел себя именно так, как она мечтала, чтобы себя вел с ней ее мужчина, если… Если он не был тем, кого она уже наметила себе в качестве своей собственности в ближайшем будущем. Но до маленького д'Уазана еще нужно было добраться, а пока она ласкала Николя. Когда он совсем оправился, она затеяла еще одно развлечение. Она зазывала к себе парней, с которыми забавлялась в лесу, и предлагала им Николя в качестве объекта для их игр. Именно после того, как они сделали с ним это по очереди, причем ему понравилось, а потом ушли, она впервые осознала, что хочет ощутить его плоть в себе, потому что таким образом он стал, по ее логике, ее "достоин".
Она привязала руки Николя к балке, довела до экстаза и осуществила свою мечту. Потом ей не пришлось его даже связывать. Николя понял, что ей нужно, чтобы он не проявлял инициативы. Она ломала себе голову, получает ли он удовольствие? Только однажды, он коснулся ее бедер, сильно сжал, выгнулся и как-то особенно бурно орошил ее чрево, так что она металась потом по лесу, почувствовав, что это может закончится беременностью, потому что и сама неожиданно испытала блаженство. С тех пор Николя получал свое удовольствие только со связанными руками.
- Почему ты не ненавидишь меня? - спросила Мария, которая с некоторых пор стала видеть особую ауру вокруг Николя и подумывала о том, что может, если немного потренируется, менять таким образом ауру у других мужчин.
- За что? - криво усмехнулся Николя. - Видишь ли, тебе представляется, что те ублюдки были у меня первыми. Но ты заблуждаешься. Первая у меня ты. Ты - моя первая женщина. И я первый, кому ты досталась, прекраснейшая из амазонок.
Он тихонько рассмеялся после только отчасти понятных Марии слов (она не знала слова "амазонка"), от которых кровь прилила к ее лицу, и вышел за водой.
Тем временем у Марии зрел план, как ей добраться до Люсьена, которого граф словно специально прятал от нее в замке. Оказалось, что он с маленькой племянницей и еще одним ребенком из соседнего баронства ходит гулять в лесок у живописного грота. Иногда девочек домой отводит толстая шустрая бабенка, а Люсьен недолго слоняется у маленького озерца, кидая камушки. Он позволяет себе задерживаться, зная, должно быть, что граф ждет его домой с еще большим нетерпением, чем свою младшую дочь. Итак, ей осталось только застать возлюбленного графского отпрыска наедине.
Глава 8
Тем дивным солнечным днем, когда более живописного и приятного уголка, чем полянка у грота, защищенная от горячих солнечных лучей узловатыми ветвями вяза, сложно было отыскать во всем графстве, Марии повезло. Какое-то время она наблюдала за юношей, как дикая кошка за мышью, скрытая тенью одного из деревьев, точнее, будто бы растворившаяся в тени. Она досадливо хмурилась, потому что мальчишка помимо внешних достоинств, оказалось, обладал еще и невыносимым чадолюбием. Он развлекал двух босоногих девчонок, одетых в шерстяные недлинные котты, подпоясанные красными шнурками.
Люсьен изображал для них оленя, издавая похожие на оленьи звуки: выл, фыркал и низко стонал, отчего Мария едва справлялась с собой, чтобы не напустить на несносного аристократика своих молодцов (они были с ней, но значительно дальше и азартно дулись в таблички). Девочки смеялись, охотились на "оленя" и в итоге загнали "бедняжку". Поверженный Люсьен, облаченный в короткое алое сюрко и обтягивающие штаны, обутый в высокие кожаные сапоги с отворотами, повалился на землю. Негодник беззаботно смеялся, разметавшись золотыми кудрями по траве, а противные девчонки щипали его, щекотали и даже кусали. "Ну оно понятно, даже женщины у них прирожденные хищницы", - горько думала Мария, изнывая от досады и желания.
Наконец высокородным отпрыскам надоело резвиться, все встали на ноги, и Люсьен вооружил девочек палками, должными изображать мечи. Сам он был с настоящим мечом, отделанным какими-то, скорее всего, драгоценными стекляшками.
Несмотря на злость, Мария заинтересовалась. То, как эти трое пользовались потешным оружием, было красиво. До этого дня она чаще всего видела жестокий мордобой, как летят стрелы видела, что ей не понравилось - стрелы преимущественно были английские. Видела как кроваво махают мечами и отлетают головы, руки, ноги... Это тоже бывало завораживающе, когда аристократы выполняли друг перед другом этакий куртуазный танец на лошадях в дорогих попонах, иногда заканчивавшийся смертью одного из партнеров, но чаще пленением за выкуп (отчего все зрелище теряло для Марии красоту и воспринималось ею, как пошлые игрища благородного сословия в то время, как уже зарождались французы и англичане - настоящие, ратующие за свою родину - и оказывались в подавляющем большинстве простолюдинами).
Но то ли ее особое отношение к мальчишке сыграло роль, то ли назревавшие стратегические соображения, но она подумала, что Люсьена можно употребить не только в качестве сексуальной игрушки. Его шутовская битва поражала виртуозностью, мастерством, не выпендрежем, как ей доводилось наблюдать. Он давал девочкам раскрыться, никто не был поцарапан, а сам он оставался в роли учителя, в этом случае не поддаваясь им так открыто, как в случае с оленем.
Везение этого дня заключалось в том, что девочек увела нянька,- толстая крестьянка в котте со шнурками, обычно делавшей стан простолюдинок стройным. Голову крестьянки (Фионы, как знала Мария) укрывал, вернее, укутывал, белый крузелер - гибрид между чепцом и платком.
Люсьен же решил прогуляться по лесу, неосторожный легкомысленный юнец, которому граф велел, как не сомневалась Мария, шагу прочь не делать с полянки, обозреваемой со сторожевых башен.
Когда д'Уазан отошел достаточно далеко и вышел на еще одну полянку, где сделал себе пальцами рога и по-оленьи зафыркал, а потом рассмеялся, считая, что он один в целом мире, Мария окликнула его.
- Мой господин, опасно ходить в одиночку по лесу. Эти грозные рога не пугают даже вашу племянницу и маленькую баронессу.
Люсьен резко обернулся и замер донельзя смущенный, однако аристократ удивительно быстро сумел взять себя в руки, отчего Мария про себя святотатственно прокричала: "Алиллуя", славя мессера Рауля, так вымуштровавшего членов своего семейства.
Он смотрел на нее хладнокровно, бледный, с прямой спиной, будто его человеческое тело в миг стало стальным. Мария удивилась. Она ожидала другой реакции: мальчишеского смущения, что его застали за детскими играми и, разумеется, восхищения. Она всегда здорово удивлялась, когда не видела в обращенных к ней глазах мужчины щенячьего восторга.
Глава 9
Допустим, смущение она имела удовольствие наблюдать одно мгновение, однако где пламенно-влюбленный взгляд? Ведь на празднике он явно был влюблен! Выходило, что его хорошо обработали дома насчет злодейки-людоедки Марии, монстра в человечьем обличье. Надо сказать, если это было так, а Мария нисколько уже не сомневалась, что так и было, то графу даже не пришлось ничего сочинять. Искренний и еще такой наивный мальчик видел сердцем. Мария знала, что Люсьен относится к тому типу людей, которым ложь ненавистна, которые никогда не лгут себе и крайне редко лгут другим (последнее необходимо для выживания и является признаком ума). Именно поэтому та правда, которую ему поведал о Марии граф, шокировала юношу. А правда заключалась в том, что Мария на свой манер уже примкнула к начинавшему набирать обороты движению Жаков, только примкнула несколько оригинальным способом, так что сами Жаки материли ее последними словами, мечтали хорошенько отодрать, а на деле шарахались от нее как от чумы, а некоторые приходили к ней, дабы вступить в ее ряды. Мария принимала к себе мужчин с так (по-современному) называемой нетрадиционной ориентацией, впрочем не гнушалась и натуралов, только после прохождения "инициализации", после которой те становились добропорядочными содомитами.
Она гоняла и уничтожала также англичан. Простолюдинов ее парни честно убивали, господ же ждала незавидная участь. Но сколько бы ни устраивала она казней над ними, ей все казалось, что девиц пострадало больше. Крики насилуемых мужчин оказывались не в состоянии заглушить крики насилуемых женщин, которые ей приходилось слышать, едва она стала осознавать мир.
Пока ее преступлений было немного, и она не тронула еще юношей благородного происхождения с соседних земель, но даже половины правды о ней хватило, чтобы Люсьен смотрел теперь на нее, как на красивое, но экстремально опасное животное. И еще, естественно, граф не преминул объяснить своему младшему братцу, что интерес Марии к нему - не интерес нормальной женщины, жаждущей власти над собой мужчины, а как раз наоборот и при том с кровавым, если не хуже оттенком.
- Но что же ты молчишь, мой прекрасный господин? Даже крестьянке рыцарь отвечает на приветствие. Разве не этому учат ваши книги, саги и баллады?
- Да. Они учат этому, но в твоих словах была насмешка, а не приветствие, - прохладно ответил Люсьен своим мелодичным голосом.
Губы Марии горько скривились.
- Ты ошибаешься. Я в самом деле восхищена той заботой, которую ты проявляешь к малышкам. Но зачем ты их учишь владеть мечом? Это ни к чему девицам. Разве их не защитят рыцари?
Марии хотелось добавить "для того, чтобы запереть потом в башне", но она не стала.
- Любой человек, мужчина или женщина, даже ребенок, должен иметь возможность защитить себя.
- Ах вот как! А как же рыцари?
- Не все рыцари бесчестные негодяи, Мария, - ответил Люсьен. При этом взгляд его немного смягчился.
Марию это немного удивило и разозлило. Уж не вообразил ли мальчишка, что понял, что ею движет горькая и глубокая, как бездна, обида на их сословие? Тем более, что отчасти это так и было.
- Что ж... - протянула она. - Возможно, вы правы, мой господин. И вы не станете убивать беззащитных. Однако вы все равно считаете, что рыцарем, то есть человеком благородным, носящим оружие для защиты слабых, может стать только человек дворянского происхождения. Вы бы не стали обучать самозащите крестьянку, а говоря "каждый человек, и мужчина, и женщина, и ребенок" вы, конечно же, имели в виду аристократию, или хотя бы дворян. Вилланы для вас вообще не люди, не так ли?
Для того времени революционная речь Марии, несколько удивившая ее саму, была еще более святотатственной, чем хула на Сына Божьего. И все же часть Жаков была согласна с ней. "Когда Адам охотился, а Ева пряла, кто был слугой, а кто господином?" - наивно вопрошали они небо, но не получали ответа. Тогда, прокляв Бога, они взялись за вилы и стали резать своих господ.
Люсьен чуть сильнее расширил свои и без того большие глаза. Он не стал отвечать прямо, сказал следующее:
- Я могу научить тебя защищаться, чтобы... - он чуть запнулся, - ни один ублюдок, будь он дворянин или лучник, не обидел тебя. Но ты должна дать мне слово, что не используешь это умение во вред невиновным, а только для защиты. Если окажется, что ты умеешь держать свое слово, не лгать и не юлить, а своим мечом отведешь беду от безоружного, то не имеет значение крестьянка ты или нет. Благородной тебя сделает небо.
Мария приоткрыла рот, так была поражена.
- Откуда ты это взял? Что небо сделает меня благородной? А то, что я женщина, сосуд зла, мне не помешает?
- У благородства нет пола.
- Матерь Божья! Ты откуда это берешь?!
- Это очевидно, - сказал Люсьен и улыбнулся.
Мария стояла столбом, потеряв магический контроль над ситуацией. Оттого все и случилось. Ее молодцы в количестве тринадцати человек вышли из леса, окружив их. Они гикали и шлепали в ладоши в знак восторга. Речь Люсьена им очень понравилась. Само собой златокудрый стройный оратор им понравился тоже.
Глава 10
Мария давно считала представителей мужеского пола "существами". Существа состоят из членов и здоровенных кулаков. Эти два фактора и сперма вместо мозга позволяют им править миром. Женщины в большинстве, по мнению Марии, умнее мужчин, хитрее же все до единой, кроме влюбленных, а таких среди женщин немало. Женщины рождены для тяжелой, унизительной жизни из-за способностей жертвовать, уступать, поддаваться и подстраиваться, то есть любить, способности, которой мужчины лишены напрочь. Какие неведомые силы закрывали глаза Марии на нормальных, среднестатистических мужчин, способных к вполне нормальным человеческим чувствам, неведомо. Она никогда не испытывала к существам жалости, разве только к Страннику, но тот был друг. Или к Николя, но тот, перенеся страдание, поднялся в ее глазах, обнаружив человечески лик и стал равным женщине. А вот Люсьен...
Она похолодела. В тот период ее шокирующей деятельности ее способности ведьмы были еще не такими впечатляющими, чтобы защитить мальчишку, а ее ватага, натасканная получать удовольствие от грубого насилия, могла ее не то чтобы не послушать, а не услышать.
Она смутно понимала, что Люсьен для нее не существо, но меньше всего ее в тот момент беспокоил психоанализ, впрочем, она и не знала такого мудреного понятия. Она пыталась сообразить, как на эту поляну заявилась вся ее шайка, в полном составе. Быстро пробежав по едва уловимым дымкам, окружавшим их тела и головы, она поняла, что они давно за ней подсматривают, их забавляет ее влюбленность, а сам объект желания вызывает жаркий интерес. Когда же троица ее телохранителей обнаружила, что Госпожа (так они стали называть ее, а она приняла, как данность) заманила прелестного аристократика на дальнюю полянку, кстати неподалеку от их землянки, на которую пока не наткнулись люди графа, они подозвали развлечься и остальных.
- Какого дьявола вы здесь делаете?! - рявкнула Мария.
Молодцы чуть отступили от Люсьена, бледного, как полотно и сжавшего пальцами рукоять меча. Ребята переглядывались, перемигивались, негромко посмеивались. Одеты они были просто: в блузы из грубой материи и из той же ткани до колен штаны, закрепленные подвязками. У большинства под просторной верхней одеждой пряталась кольчуга, а трое красовались в кожаных стеганных куртках, один - в стащенном с убитого щеголя пурпуэне. Все как на подбор были недурны собой, в большинстве русоволосы и сероглазы, но не все молоды. Имелось с пяток крепких стариков - мужчин лет тридцати - сорока. Они были вооружены. У двоих - хорошие луки, у остальных мечи и почти у каждого кинжалы.
- Прошу прощения, госпожа, - слегка поклонившись, как принцессе крови, ответил самый юркий, брюнет с тонкими чертами лица и маленькой бородкой, - Мы тут работали неподалеку и услышали речь этого премудрого юноши. Он высказал мысль о том, что все равны. Из уст такого господина, - юркий поклонился Люсьену, но без всякой почтительности, паясничая, - слова прозвучали, как музыка, и вот все мы здесь, привлеченные ее звучанием.
- Я не говорил, что все равны, мессер... не знаю кто, - холодно уточнил Люсьен.
Мария сделала шаг вперед, чтобы вспыхнувший от злобы Жак помнил, что рядом ведьма. Это спасло,видимо, страдающего суицидальными наклонностями глупого мальчика от скоропалительной смерти, например, от удушья. Юнец со своим мечом нисколько не учитывал, что безоружный (а расстояние не годилось для дуэли), хотя и с хорошо развитой мускулатурой, он значительно слабее любого из мужчин. Так... куренок для кота.
- Но мы слышали о том, что ваша светлость сообщила, что под небом каждый может стать благородным, если он владеет мечом, - с наигранной наивностью заметил высокий светловолосый владелец пурпуэна.
- Да, но только в том случае, если не обратит свой меч против невинных, - ответил Люсьен.
- А можно считать невинными, - горячо начал крепкий веснушчатый паренек, - владельцев замков и обширных земель, отнимающих последнюю краюху...
- Хватит! - вскричала Мария. - Люсьен не будет отвечать за всех господ разом. Не здесь и не сейчас.
- Но, госпожа... - возмутился было невысокий рыжеволосый юноша, новенький, потому неученый. Однако на него зашикали, и все заткнулись, поздновато сообразив, что зря вообще вышли сюда, на полянку. Но ведьма же не уничтожит их всех?
Мария казнила бескровно. Виновному она говорила от какой болезни он умрет и тот умирал. Если счастливец, то быстро, если совсем невезучий, а Мария желала его мук, то медленно.
- Но я вижу вы вооружены, - продолжал наставлять разбойников Люсьен, в чьих глазах возбужденно запрыгали золотистые искры. - Вы владеете оружием. Так направьте его на праведные дела.
- На какие? - хмуро спросил дядька с гладко выбритым лицом и зачем-то выщипанными бровями. - Толпиться всей оравой в деревнях, охотясь на беспомощных, чтобы их защитить?
- Не надо охотиться. Есть дама, которая просит вас о помощи. Ваша мать.
- О чем этот петушок кукарекает? - зашептались парни.
- Он имеет в виду землю, на которой вы родились, - раздраженно уточнила Мария. - А теперь, когда мы так славно побеседовали, мы отправляемся домой. Надеюсь, господин д'Уазан сможет самостоятельно вернуться в замок?
Она взмахнула тонкой рукой, утверждая таким образом свой приказ.
Со стороны эта сценка, должно быть, выглядела странно: хрупкая девушка в крестьянском платье отдает непререкаемым тоном команды тринадцати здоровенным мужчинам с лицами законченных головорезов, и те уже собирались послушаться, если бы...
Если бы не вмешался Люсьен. Что им двигало? Жажда приключений на пятую, то есть ту самую точку, которую Мария только что избавила от опасности, а, может, скука - в замке немного развлечений, кроме редких праздников, да осад. А может, ему хотелось покрасоваться перед той, чей образ не оставлял его в покое несмотря на отповедь брата и страшные истории о ней. Вопреки своим благостным речам, он все же оставался только пятнадцатилетним юношей и незаметно для Марии (привыкшая общаться в компании, где женская красота не значила ничего, она в самом деле перестала замечать интерес к себе, как к девице) оглядывал ее фигурку мечтательными взглядами. Ее крестьянская белая рубаха из льна подчеркивала безупречную загорелую кожу, корсет дразняще обтягивал кожаными шнурками высокую роскошную грудь и, возможно, разыгрывая отрешенную холодность, он уже сотню раз развязал узелок... О, Рауль научил его хладнокровию. Больно, жестко и наверняка.
- Я, разумеется, найду дорогу. Как верно заметил один из ваших друзей, мадемуазель, это мой лес. Но он достался моим предкам за честную службу королю Людовику. За эти земли заплачено кровью врагов нашей земли, когда в благородных битвах достойнейшие выступали против достойнейших. Нет вины моей и тех, кого вы режете, в том, что ваши отцы занимались лишь мордобоем, а вы думаете заниматься тем же!
Вот тут-то и началось то, чего опасалась Мария. Ну надо же было этому щенку оказаться задирой! Кто бы мог подумать, что он сумасшедший?! Хотя все эти юродивые речи о возможности каждого стать рыцарем, даже женщина может и грязный виллан... Но нет, Люсьен был здоров, онемевшая Мария видела, как загадочные блестки из его глаз окутали всего его, будто облаком. Он отдавал отчет в своих действиях, но только не боялся и был в восторге.
Аристократический ублюдок! Он заставил ее затрепетать от неведомого чувства, сходного с острым желанием, но тягуче болезненного, сладкого, словно все это засвербило не под юбкой, а в самых ее внутренностях, поползло высоко, влезло в сердце и проникло в мозг. И... еще ей было страшно. А она редко переживала страх, живя по принципу: "а, будь, что будет, и провались все в преисподнюю".
Они налетели на Люсьена, как свора взбесившихся собак. Что она могла им противопоставить? Бурю? Но она не умела устраивать бурь, да и что бы это была за буря, которая уничтожив одних, пощадила бы других?
Люсьен же рассмеялся, успел отскочить назад и выхватить из ножен меч. Он очертил клинком круг и нападавшие вилланы слегка протрезвели. Они достали свои, покороче мечи, не так идеально отбалансированные и принялись набрасываться на юношу с целью убить. Нет, порубить на куски. Однако пока Мария приходила в себя, молодые разбойники поостыли, вынужденные оценить мастерство аристокритишки и преследовали уже иную цель - обезоружить и показать мальчишке, кто на самом деле главный в этих лесах.
Наконец она собралась с силами и сделала мечи своих слуг неострыми, но до этого прошло много времени, и кое-кто из мужчин бился уже ради удовольствия биться. Какими бы чудовищными делами не занималась эти люди, но все же к Марии попадали не последние негодяи, движимые, по сути, той же болью, что и их предводительница. У некоторых в груди еще билось живое сердце и вот уже восхищение засветилось в глазах самых ловких и рьяных.
Простолюдины в те времена зачастую не хуже господ владели мечом, вопреки устоявшейся легенде. Те из них, конечно, кто имел склонность к битвам.Но чаще последние все же переходили в резню.
У Люсьена имелись преимущества: гибкий и легкий, как скачущий прутик, он оставался неуязвимым и без чар Марии, его меч был длиннее и качественно лучше, а еще он показывал этим мужланам то, что и желал показать: мастерство и благородные принципы фехтования сильнее тупой грубой силы. Он использовал секущие удары, сразу выбрав единственно возможную в его положении технику, в то время как вилланы бились, кто во что горазд, тыча мечами, в надежде выбить голубой с золотистыми искрами глаз, отрезать руку, покалечить ногу... Прикрывались перекрестьем в качестве защиты, хватались по-старинке второй рукой за клинок, дабы усилить удар и, в основном, практиковали на жертве мощные сметающие удары. В итоге выходило, как в какой-нибудь комедии, сымпровизированной бродячими актерами: семеро из тринадцати катались по траве, обхватив кровоточащие конечности, пораненные их же приятелями. Оставшиеся пятеро обладали достаточной ловкостью, чтобы не мешать друг другу, и необходимым набором извилин, чтобы сообразить, что Люсьен один и как бы он ни был ловок, он выдохнется. Об этом стал догадываться и мальчишка. Мария злилась на него. Она знала, что волоса не упадет с головы Люсьена, и ее слуги знали, что она не позволит, и доводили его уже из принципа. Они хотели одного: чтобы он упал к их ногам, и такую победу они бы до конца жизни ценили превыше всякой прочей.
Но Мария не хотела его поражения, понимая также, что если она применит еще чары, это будет не честно в первую очередь по отношении к Люсьену. Прошло порядочно времени, близился закономерны финал, парни сменяли друг друга, так что против юноши всегда было трое, а двое отдыхали. Невольно они при этом перенимали его технику, подсознательно беря пока то, что лучше всего могли использовать уже сейчас же. И вот Люсьен пошатнулся. Мария коснулась рукой лба, однако юноша продолжать биться, как механическая кукла, видимо, решив, что теперь ему все равно лучше умереть, так пусть это будет от разрыва сердца. Когда же его силы иссякли, и он стал падать, произошло следующее: двое из троих в тот момент с ним бившихся, подбежали к нему и придержали, ухватив подмышки. Он понял, что они не приняли его проигрыша и успел им слабо улыбнуться, прежде, чем потерял сознание.
В этот момент разбойники услышали стук копыт. Они увидели разъяренное лицо графа и такие же встревоженно-гневные лица графских братьев. Мессер Рауль, едва не падая, потому что в стремени от спешки застряла нога, бросился к Люсьену.
- Что вы с ним сделали?! - прорычал он вне себя.
Глава 11
11
Когда Люсьен родился, умерла его мать от маточного кровотечения. А спустя немного времени в стычке с английским рыцарем погиб отец. Старший сын, Рауль, стал хозяином замка и обширных плодовитых земель, приносивших хороший доход. Его власть приняли с готовностью, как братья, так и слуги, и вилланы. В нем было то пламя, за которым невольно идут люди, да и готовил его старый граф к управлению владениями сызмальства. Втайне Рауль больше всего горевал о матери и не сомневался, что и отец осмысленно искал смерть. Нужно было постараться вывести из себя иноземного рыцаря, чтобы тот совершил убийство. Господа, как правило, не лили благородную кровь попусту, мало заботясь о том, кто на какой родился земле и на каком изъясняется наречье. Рауль возненавидел младенца, даже не увидев его. Люсьена воспитывали няньки, и им было строго настрого велено держать его подальше от графских глаз. Мальчик получил от крестьянок столько заботы и нежности, что всей душой привязался к ним, считая, что он плоть от крови их, приходя к подобным выводам той частью сознания, которая не контролируется осмысленным мозгом и особенно сильна во младенчестве. Также он полюбил женщин. В смысле женщин вообще. Они у него ассоциировались с добром, а мужчины со злом. Едва он научился делать какие-то выводы, пусть и наивные, он проникся сочувствием к их горестям и побоям мужей, изнасилованиям, смысла которых он не понимал, но видел окровавленные юбки юных дев, стонущих от боли в комнатах прислуги. Их беды стали его бедами. Они платили ему экзальтированной любовью, объяснявшейся чадолюбием, свойственным людям той эпохи. И были няньки околдованы его поразительной красотой, которая проявлялась с колыбели, сначала, как чары христово дитяти. Конечно же, им льстило, что они стирают пеленки за полубогом, потому что классовое разделение в обществе было громадным, и господа, даже самые бесправные в своей стае, являлись для них практически небожителями. Больше всего они любили, когда Люсси, так они стали его звать, проявлял характер, плакал, злился капризничал, что, естественно, случалось с ним, как со многими младенцами. Однако в его случае, поощряемые женщинами, едва ли не молившимися на него, в мальчике стали процветать именно агрессивные черты. Возможно, дело было в том, что от природы мягкий и нежный, он оборонялся от мира приступами упрямства. Очень рано он искал достойный объект ярости. И в нем проявлялось стремление защитить скорее другого, а не себя, словно сам он плохо осознавал собственную значимость. Так Маргарет, хорошенькая девушка из семьи лесника, как-то ударилась о сундук, и Люсьен бил обидчика кулачонками, пока не потекла кровь. Постепенно его ум, от природы гибкий и сильный, находил более интересные предметы для наказания за нарушение некой одному ему ведомой справедливости. Да, справедливость. Это как-то стало его страстью, сутью его души. Он всюду искал справедливость, еще не научившись толком соображать. Он совершенно не воспринимал членов своей семьи частью себя, он был бесправной женщиной, которую били, насиловали (то есть что-то такое с ней делали, что одна из них захотела себя убить и прыгнула в колодец донжона). Но в итоге он сообразил, что иной, отличается от них и из-за их наивных поклонений себе вообразил себя их защитником. Вот он вырастет и сделает все иначе. Конечно, он не понимал, что именно «иначе» ему следует сделать, но, заметив, что им нравится его ярость, воспитывал в себе это качество, дабы впоследствии уничтожить ею всех злодеев, вроде вечно пьяных, вонявших потом и кровью существ, которые по недоразумению и вселенской ошибке приходились ему братьями, били, мучили уютных женщин. То что от грубых действий представителей его семейства могут идти страдания он особенно ясно понял одним воскресным утром, когда плакала Вероника от того, что истекала кровью. Несчастная до этого все хвалила Жоффруа, одного из тех чудовищ, которые приходились ему родственниками. Люсьен, которому исполнилось шесть лет к тому моменту, решил, что теперь он достаточно зрелый защитник, чтобы наказать Жоффруа. Из него вытечет столько же крови, сколько и из Вероники! Люсьен подождал, когда уснут его няньки, которые читали ему сказки о рыцарях, вооружился кухонным ножом и пошел разбираться. Он уже точно знал, где находится логово дракона, то есть его старшего брата, захватившего мир. Ведь мир - это замок и земли его окружающие. А еще есть мир дьявола, бушующий вокруг замка, и там, в нем притаились жестокие демоны англичане с хвостами и копытами, а также богатые праздные мужчины из-за которых истекает кровью его паства или рожает мертвых детей. Он шел один, маленький воин в льняной рубахе, державший наготове нож. Он вступал в большой мир, во вселенную, слушая эхо собственных одиноких шагов и отдаленный гул пирушки. На пирушке, по его мнению, поедали сердца нежных девушек, вроде Вероники. Он запрокинул голову, темные перекрестья каменных арок зловеще сомкнулись над ним, но маленький воин не дрогнул. Кое-где в стены были воткнуты факелы, от них шел дальний кровавый свет, на который и устремился Люсьен, не замечая, как холодный ветер теребит подол его рубашки и лижет тонкие ступни на отполированных камнях. Его движение по песочно-серому чреву замка продолжалось очень долго в его сознании, да и на деле ему потребовалось преодолеть несколько переходов и обогнуть щербатые стены по холодным лестницам, прежде чем он приблизился к шуму, запаху жареного мяса и свету.
И вот он увидел злодея из злодеев, своего старшего брата Рауля, о котором он знал, что тот его люто ненавидит. Злодей сидел во главе уставленного яствам тяжелого, длинного стола. Обрызганная чем-то красным скатерть служила подушкой для некоторых утомленных пирующих. Сверху дьявольское собрание освещала люстра, похожая на железное колесо. На люстре несимметрично закреплялись толстые свечи, а на столе еще выстроилось в ряд несколько подсвечников со скачущими огоньками. Играла музыка, исполняемая юношами в двуцветных коттарди с бубенчиками. Люсьен не имел возможности познакомиться с замковыми музыкантами и теперь с мимолетным любопытством глянул на стройного парня, исполнявшего мелодию в том же беспечном стиле, что и свечи танец огня. Мальчик замер перед столом, насупившись, сжимая кухонный нож. «Которого из этих дьяволов следует уничтожить первым?» – спрашивал он себя. И тут он услышал негромкий смех.
- Мать Мария! Да это же маленький Люс!
- Тише вы, Тише! Он пришел требовать тишины! – поднял палец кучерявый Генрих.
Раздался смех. Все его братья переглядывались и тыкали в его сторону влажными от жира куропатки пальцами. Залаяли собаки, побросав на каменном полу кости.
- Что такое?
Рауль встал и пригляделся к посетителю.
- Это кто? Кто из прислуги не смотрит за своими…
- Рауль, это наш брат.
Рауль удивленно уставился на говорившего, а потом снова на Люсьена. Он выбрался из-за скамьи и подошел, а Люсьен решил с сильно бьющимся сердцем, что теперь он сможет уничтожить самого главного из негодяев, и тогда наступит рай, о котором говорила старая добрая баба Жанна.
- Ты еще зачем явился и почему с ножом?
- Я вызываю на бой того, кто причинил зло деве Веронике!
Люсьен грозно насупил брови и поднял свой нож. Некоторые дети фальшивят, стремясь развлечь взрослых, больше всего малышам попадает за искренность. В случае Люсьена он не знал фальши. Как бы ни холили его, едва ли не молясь на него, служанки, они инстинктивно ему не подыгрывали или делали это неумело. Они всерьез видели наивным своими умами в нем защитника, даже самые мудрые из них. Люсьен не кокетничал, он в самом деле считал, что явился в логово Дракона и теперь получит ответ за всю пролитую кровь. Наверное, это и пленило сначала возмутившегося Рауля. Эта врожденная смелость и жажда справедливости. И благородство, которое Рауль также уловил в малыше. Природное, настоящее. Какое-то чудо из чудес! И ребенок был необыкновенно красив. В те времена болезней, разрушения и смерти красота была редким явлением и притягивала внимание. Уже в юном возрасте немало встречалось калек и уродов, а многие малыши болели и напоминали жалкий неуверенный огонек, который едва ли разгорится в полную силу, потому что большинство из них умирало, не начав и ходить. Выживали самые розовощекие, самые крепкие, самые полнокровные. И вот перед графом стоял его младший брат, искорка отлетевшая от того же пламени, что зажгла жизнь в нем самом, утонченно изящный, прекрасный так, как бывает только на полотнах в храме, потому что такие как Люсьен с этими нежными косточками и тонкими чертами лица, такими же бесподобным, как у матери, долго и счастливо не живут по определению. Но малыш, убранный с глаз долой, выжил и собирался с ним сражаться, а в больших голубых глазах полыхал праведный гнев.
- Что случилось?
- Жоффруа проткнул Веронику. В коридоре у оружейного зала. Теперь из нее вытекает кровь. Я вызываю Жоффруа на бой!
Это вызвало новый приступ хохота, повторы слова «проткнул» и смущенные оправдания «старого развратника» Жоффруа.
Люсьен не собирался поддаваться тому, что его не воспринимают всерьез. Он готовился ударить главного злодея, но граф схватил его на руки и едва успел перехватить ручонку с ножом.
- Жоффруа? – спросил высокий могучий Бертран, непонятно к кому обращаясь.
- Жоффруа! – крикнул изящный Луи так грозно, что на миг показался всем похожим на оскалившего зубы волка.
Тот встал бледный.
- Иди к себе, - велел граф. – Я поговорю с тобой. Еще одна девица в крови в этом замке, и я сам лично вздерну тебя на дыбу! Пошел вон! Франс! Сходи к ним, точно узнай, что можно сделать. Возьми хорошего лекаря, того, что на днях выходил твою кобылу.
- Итак, мы все уладили. Ты доволен?
Рауль уселся с мальчиком на деревянном стуле у камина, заворожено разглядывая. Люсьен слегка морщился, как от боли. Он вдруг понял, что его все рассматривают, как что-то диковинное.
- Он красив, как херувим!.. – присвистнул кто-то из самых юных.
- Заткнись.
- Они болтают глупости, Люсьен, - заметил граф. - Ты грозный воин, вот что главное. Но враг не мы, как ты скоро поймешь. Враг у наших стен. А ни одна из твоих нянек больше не пострадает. Я прибавлю им жалование.
С того дня граф устроил младшего брата поближе к своей опочивальне. С малышом с тех пор росли сыновья господина, которые были его старше или его возраста. Вечно беременная молчаливая графиня также привязалась к мальчику и воспринимала его, как своего очередного ребенка. Однако в графской заботе просматривалась какая-то одержимость. Ни одного из своих сыновей мессер Рауль не баловал таким вниманием, как Люсьена. Граф зачарованно смотрел, как мальчик говорит, смотрит, смеется или плачет. Очень чувствительный Люсьен, который впрочем, привык, что все вечно на него смотрят, все же инстинктивно почувствовал, что его как-то особенно выделяет граф. Раулю же нравилось поощрять в мальчике воинственный дух и, хотя дворянских отпрысков отдают в более старшем возрасте под мужскую опеку, он принялся обучать малыша верховой езде и владению мечом, а качелями ребенку служил ковш метательной машины, Требушки, как ее ласково звали в окрестностях замка. Рауль будто играл в Люсьена, как в куклу, казалось, совершенно потеряв от него голову.
- О, он вырастет сказочным Ланцелотом, - сказала как-то графиня Теодора мужу перед сном.
- Не говори ерунды! Лучше молчи, так ты куда умнее кажешься! – разозлился на жену граф, но его щеки предательски вспыхнули, словно несчастная молчунья невольно озвучила трогательную тайную мечту грозного хозяина обширных земель.
Люсьен тогда дернулся на коленях брата и выкрикнул:
- Не смей кричать на нее!
Рауль опешил, но не возразил, а только отнес вырывавшегося мальчика в его спальню и запер. Однако наутро явился с розгой, выгнал нянек, и, оставшись с Люсьеном наедине, сильно выпорол его.
- Запомни. Я твой господин. Я единственный твой господин, кроме Бога. Ты мой, моя собственность, как каждый в этом замке и на этих землях. Но тебе повезло, ты еще более мой, чем кто бы то ни было, потому что я, твой повелитель, возлагаю на тебя надежды. Если ты еще раз посмеешь мне возразить или повысить на меня голос, сделать что-то, что я не жду от тебя, я снова побью тебя, только еще больнее.
Люсьена никто еще не бил до того инцидента. Он знал боль, падая и ушибаясь, как всякий малыш, но граф на славу выпорол его. Такой боли мальчик еще не ведал. Однако в нем что-то поднялось, какая-то волна, боль, обида на всю несправедливость во вселенной, представлявшей собой пока только замок и земли вокруг него. Он так и подозревал в глубине души, что это воплощение зла, его старший брат, в конце концов покажет себя. И вот, он только убедился, насколько этот человек жесток и гнусен.
- Я не принадлежу тебе, а только матушке, а она на небе! Бей меня сколько хочешь! Она заберет меня в конце концов!
Было ли это отсутствие самосохранения следствием того, что предками Люсьена, как и предками других аристократов, настоящих, тех самых, которых после вырежут всех до единого, а оставшиеся превратятся в их пародию, были люди отчаянно смелые и гордые, которые с молоком матери всасывали презрение к боли и смерти, неизвестно. Рауль выпорол его снова. А потом еще раз и еще. И проделывал с мальчишкой этот эксперимент очень долгое время, желая подчинить себе, но закончилось тем, что малыш слег в лихорадке, исполосованный розгой. Рауль ходил бледнее смерти, ни с кем не разговаривал, но к постели подходил только когда думал, что бунтовщик спит. Люсьен как-то увидел сквозь ресницы слезы на щеках старшего брата. Он потому и раскрыл глаза, удивленно рассматривая суровое красивое лицо и мокрые дорожки, тянущиеся к изящной черной бородке.
- Ты плачешь? – прошептал Люсьен.
Рауль вздрогнул, он не сразу заметил, что пойман, задумавшись.
- Да. Думаю, ты и дьявола доведешь до слез своим упрямством. Но не надейся разжалобить меня. Если ты не перестанешь упрямиться, мне придется тебя убить. Это то, к чему ты стремишься? Тогда я ошибся в тебе, ибо ты не рыцарь, а просто маленький тупой осленок, который станет не львом, а большим тупым ослом. А я-то рассчитывал вырастить из тебя рыцаря, гордость нашей семьи.
- Как Ланцелот*?
- Лучше. Но Ланцелот подчинялся своему сюзерену. Таков закон. Нет рыцарей, которые подчиняются сами себе.
- Если я буду слушаться тебя, ты больше не станешь плакать?
- Дева Мария… - прошептал Рауль. Он едва сдержал новые слезы, подступившие к глазам, протянул руку и сжал детскую ладошку.
- Если ты будешь слушаться, я стану заботиться не только о тебе, но и о тех, кто тебе дорог. О твоих няньках, там… птичках. Но ты должен понять сейчас и навсегда – я твой господин, а потом им станет Карл, мой старший сын.
- А я всегда буду вашим слугой? Даже когда стану Ланцелотом?
- Как пожелаешь. Ты рожден господином. Ты не слуга наш, а часть… Как тебе объяснить, малыш? Наша семья – это дракон, крестьяне, слуги, простолюдины – наша пища. Ты часть дракона. Ты как, скажем, один из глаз дракона, который не хочет слушать голову и смотреть, куда ему велено. Ничего не поделаешь. В тебе течет чистая гордая кровь наших предков, ты не волен выбирать, кем тебе быть, как женщина не вольна стать мужчиной, а свинья – конем. Но если ты все будешь делать правильно и слушать меня, то сможешь выбрать свой путь. Я отпущу тебя, когда ты станешь… Ланцелотом.
Люсьен кивнул. Ему было жалко брата за то, что тому приходится бить его, а потом плакать. А еще, почувствовав, как шершавые сильные пальцы нежно-нежно сжимают его ладони, он ощутил, что в нем что-то подалось, подтаяв, и неожиданно для обоих расплакался, долго и неутешно, потому что впервые он словно осознал себя, будто бы до этого момента он был чужой всем и потому защищен. Он плакал и плакал, понимая, что ему ужасно больно, все тело горит от боли, которой он до этого момента не замечал, закостенев в состоянии отверженности. Рауль взял его на руки, обнимал и целовал шелковые кудри, чувствуя, что и сам размяк и вряд ли сможет ударить этого странного ребенка, но поклялся, что будет и дальше пороть Люсьена для его же блага.
____________________
*Идеальный рыцарь в сознании средневекового человека. Герой романов той эпохи.
Глава 12
Внешне Люсьен и вправду смирился. Его покорность однако носила необычный характер. Естественная у братьев Рауля и его сыновей, покорность Люсьена больше напоминала некое внутреннее решение, удивительное явление, учитывая, что мальчику едва исполнилось семь лет. Он словно понял, что обречен прожить в этом месте эту жизнь, окруженный этими людьми, так решено там, куда забрали маму и по ослиному тупо противиться божьей воле. Он и не противился. Но и не принимал заведенные не им законы мироздания, как абсолютно незыблемые. Должно быть, в душе он больше не на Рауля смотрел исподлобья, а на кого-то посерьезнее, а Рауль… Кто Рауль? Так, подручный неподвластных мальчику могущественных сил, а из возраста, когда он бил кулачками табурет, обидевший няньку, Люсьен вышел.
Да, тогда в нем начала зарождаться чувственность. Он стал замечать, что женщины не только добры, но и очень приятны для глаз. И на ощупь тоже. Он с позволения служанок гладил их щеки. То есть идея вообще не ему принадлежала, а веселой быстроглазой Манон, которая брала его руки и гладила ими себя. Впрочем, пока это не заметил Рауль. Манон куда-то делась, а Раулю вновь пришлось взяться за розгу, чтобы Люсьен прекратил спрашивать о девушке.
Люсьена беспокоило, что он не может выбрать себе даму сердца, которой он бы служил великими подвигами, раз ему суждено стать Ланселотом. Роман ему уже очень подробно прочитала Теодора, и теперь у мальчика было более ясное представление о своем жизненном пути, а не такое смутное, как когда ему пересказывали сказку о рыцарях няньки. Итак, все женщины казались Люсьену достойными его любви и поклонения, но он точно помнил, что возлюбленная должна быть одна и никак не мог определиться. В тот период как раз случилось ужасное - на представителей графской семьи напали англичане и если бы не деревенская ведьма, их бы убили. Все семейство вместе с приглашенными слугами и булочником с мельником праздновали счастливое возвращение домой господских братьев, а сам хозяин торжественно поклялся отблагодарить девушку по-графски.
О чем думал мессер Рауль, решив взять с собой Люсьена в качестве того, кто преподнесет подарок? Должно быть, граф временами слепнул от чрезмерной привязанности к братику, такому странному, так похожему на мать, такому хрупкому и уязвимому, что его нельзя отпустить от себя и на шаг, а порка служила лишь единственным лекарством, чтобы хотя бы как-то закалить это неприспособленное к земному существованию ангелоподное существо… Как бы там ни было, но Рауль хотел среди прочего показать легендарной деревенской красавице, что и в этом он не уступает ей, что пусть у нее магия и чары, а у него богатство, власть и ангел в личной собственности. Позже он пожалел, что взял Люсьена с собой и показал его ведьме.
Сам же Люсьен всю дорогу домой спрашивал о Марии, обнаружив несвойственную ему словоохотливость. И граф по загоревшимся глазам и лицу, ставшему таким прекрасным, что сердце заныло, понял, что семилетний мальчик умудрился влюбиться. Чтобы проклятая ведьма выветрилась из головы мальчишки Рауль решил отправить Люсьена к соседу, маркизу Адриану. Да и срок пришел – мальчику семь лет, его следовало отправлять в услужение знатному рыцарю, дабы тот сделал из него воина. Поначалу Рауль хотел сам воспитывать Люсьена вместе с другими мальчиками, как собственными, так и отданными ему в качестве оруженосцев, но решил, что именно Люсьена он баловать не будет. К тому же его самого стала пугать привязанность к ребенку. Временами Рауля переполняла чрезмерная нежность, и он испытывал внутреннее смущение, потому что и к жене своей не чувствовал такого желания прижимать, обнимать, целовать… Что-то в этом ребенке было категорически неправильное и единственное, что могло пойти на пользу его душе и телу – еще большая жесткость, боль, страдание. Битвы, физические упражнения. Рауль знал маркиза, страдающего несколько садистскими наклонностями, и радовался, что смазливый мальчишка в надежных руках – уж там он закалится и, как знать, вернется в замок более похожим на обычного парнишку.
Граф не ошибся. С утра и до вечера ребят муштровали, будто им предстояло в скором будущем биться с самим дьяволом и всеми его полчищами. Спали они на тонком слое соломы, которую, впрочем, регулярно меняли. Грелись больше друг от друга, чем от огня, потому что в пристройке, где их разместили, жара от очага, расположенного посередине, на всех не хватало. Ели хорошо: вдоволь мяса и белого хлеба. Не то чтобы маркиз был уж очень щедрым, но охотился часто и благородных пажей с собой брал, а после делился с ними добычей. Чаще все же ели рыбу, запеченную в невкусном тесте, и бобы, но также миндаль, сыр и пили всякие травы. Почти никто не болел, много тренировались с мечами на свежем воздухе. Люсьен стал расти и, не ведая того, дальше хорошеть, а брат будто бы забыл о нем, что позволило Люсьену запечататься в скорлупу, как он уже делал в детстве и что ему помогало. Он не замечал неудобств, не чувствовал голода или холода, ему нравилось биться на деревянных, а потом и стальных мечах. Сначала они наносили удары по вколоченному в землю столбу, потом по мешку с песком, потом по доспехам, которые их приучали носить, но Люсьен не замечал их тяжести. У него обнаружилось счастливое свойство прирожденного воина – жить одним днем и быть вполне счастливым просто от процесса дыхания и от того, что глаза видят, как меняются краски природы со сменой времен года. Там с ним сдружился один мальчик, Пьер. Зимой он стремился согреть Люсьена своим телом, прижимаясь поближе. Непривыкший, чтобы к нему прикасались чем-то кроме розги, Люсьен сначала пытался отодвигаться, но к утру обнаруживал себя в объятиях Пьера. Тогда Люсьен стал его разглядывать. Симпатичный паренек, выше, чем он, стройный и сильный. Его руки и плечи напоминали стальные латы.
- Мне не холодно. Отцепись от меня, - сказал ему Люсьен. Паренек вздрогнул, просыпаясь, и разомкнул руки.
- Извини. Это я мерзну.
- А почему ты всегда меня выбираешь, чтобы погреться?
Пьер демонстративно огляделся. Слева от него лежал и похрапывал прыщавый Ален, а справа от Люсьена обладатель громадного и вечно сопливого носа Дидье. Пьер поморщился. Люсьен рассмеялся, вроде бы позволив таким образом впредь греться об себя. А занятия продолжались и становились все интереснее. Маркиз оттачивал их мастерство до совершенства, а Люсьена стал все чаще хвалить. Но Пьера еще чаще, и впервые Люсьен испытывал зависть, смешанную с восхищением. Так как они были лучшими, мессер Адриан выставлял их друг против друга и, должно быть, это было хорошее зрелище, потому что они бились дольше прочих и хорошо смотрелись вместе. Настолько, что дамы со служанками стали выходить на терассу, чтобы смотреть. Всегда заканчивалось ничьей, хотя Люсьен чувствовал, что Пьер ему поддается.
- Не прикасайся ко мне!
- Холодно.
- Грейся о Дидье.
Пьер рассмеялся.
- Ты что такой злой? Кстати, ты видел, как на тебя пялилась маркиза? Чуть из платья не вывалилась к нам на песок! А ее дочка истекла слюнями. Они как-нибудь поймают тебя, Люсси, и оттрахают все разом со служанками.
Люсьен сел на соломенной подстилке. Их товарищи тоже о чем-то шептались, кто-то ворочался, но многие ушли воровать пиво из погреба.
- Все это ерунда, - завил Люсьен, отстраненно уставившись в заткнутый пучком соломы прямоугольник окна. – Я уже нашел возлюбленную, и мне не нужна ни маркиза, ни ее дочь. Им следует найти занятие поблагороднее того, чтобы смотреть на потных парней, а тебе прекратить мне поддаваться!
- Ты хочешь, чтобы я побил тебя на глазах у этих красоток и дюжины служанок?
- Да. Иначе…
- Иначе что? – рассмеялся Пьер. – Ведь я сильнее тебя и намного, и ты это знаешь. Так, может, ты прекратишь дуться и дашь погреться?
Люсьен смотрел на Пьера с отчаянным унижением. Смотрел на плечи и сильные руки, на ямочки на щеках и резкие скулы, пронзительные серые глаза. Что-то не изменить. Ему придется смириться с тем, что Рауль его господин, а этот парень сильнее его - и если биться на мечах, и если биться врукопашную.
- Что-то не изменить, - произнес Люсьен задумчиво. Его отчаяние прошло. Он вспомнил плачущую Веронику, боль от побоев брата и Марию.
- Да. Мне, например, никогда не стать таким красавчиком, как ты. И что? Я же не сижу здесь с кислой физиономией! Мы им показываем отличное представление. Отец скоро заберет меня. Всему, чему нужно, мы обучились, а ты в самом деле хороший воин. Просто… Ты же не рассчитывал, что кроме охренительной внешности тебе еще и охренительная сила достанется? Нет уж, дудки. Хорошенького понемножку. Или ты мне завидуешь? Ты. Мне?!
Пьер тоже сел, щурясь на Люсьена, чье лицо слегка расплывалось в блеклом свете из окна.
- Нет. Ты сильнее. Я это признаю. Тебе тоже четырнадцать? Скоро и меня, должно быть заберут домой.
- А кто эта, твоя возлюбленная?
-О, она самая красивая девушка на земле, - начал Люсьен и рассказал о своей встрече с Марией.
Их в самом деле немного после того разговора забрали домой, точнее Пьера забрали, а Люсьен сбежал после неприятного инцидента.
Глава 13
Сбежал Люсьен из-за женщины, а Пьер частично оказался прав.
Мессер Рауль отдавал брата на муштру маркизу с целью выветрить любые воспоминания о ведьме, но добился противоположного. Мальчик взрослел и все чаще предавался неясным грезам, но общество таких же, как он, худых, иссушенных песчаными ветрами, в царапинах и ссадинах мальчишек не способствовало отвлечению от смутных мечтаний, а служанки в холодном замке, да и сама маркиза и ее дочки воспринялись юным мозгом, как враждебное и неуютное «чужое». Возможно, среди прислуги и были хорошенькие девушки, но с семи лет Люсьен видел идеалом женской красоты только Марию, а все прочие не только не казались ему «добрыми», а воспринимались отталкивающими особами. Он вдруг стал замечать недостатки женщин, дурной запах от некоторых из них, а интерес в глазах знатных разодетых в чистый бархат девиц, когда он бился с кем-то из мальчиков на тренировках, вызывал у него отвращение. Будто он звереныш, все они зверята, и даже Пьер пробуждал больше приятных эмоций, чем жадные до зрелищ хихикающие женщины. И когда они подросли, и стали рассказывать всякие вещи о девочках-прислужницах, Люсьен только морщился, потому что в устах сопливого Дидье быстрые сексуальные эксперименты в укромных уголках нижних этажей замка приобретали малопривлекательную специфику.
- Пойдем с нами, - предложили как-то братья де Вуатьер, Анри и Жан. – Тут одна девица из деревни, Мария, такое дает попробовать! Слаще меда.
Они привели Люсьена в просторную пристройку, где хранился хворост и старые бочки. Там, на соломе он и увидел Марию, но то оказалась другая Мария, не из его грез. Она лежала на сером каменном полу, на охапке соломы, красивые золотистые волосы разметались по плечам цвета слоновой кости. Дидье стоял рядом, привязывая шоссы к исподнему. Резкий запах пота и чего-то сладковатого, мерзкого бросился Люсьену в ноздри. Она же сверкнула зелеными глазами и растянула опухшие от поцелуев губы в развратной улыбке. Свет из прямоугольных окошек бело-пепельным ореолом обрисовывал ее высокую грудь с розовыми пухлыми сосками. У Люсьена потемнело в глазах из-за постыдных темных ощущений внизу живота, и он рванул прочь под хохот приятелей. Пьер, как позже выяснилось, также весьма прохладно относился к подобным забавам, хотя и был в них замечен. Чаще он принимал участие в охоте на деревенских девок, а потом с прочими смаковал подробности их прелестей, но больше – габаритов органов соратников по проказам. Люсьен из его рассказов вскоре имел ненужные ему представления о том, кто как стонет и кто как лих в плотских утехах.
Люсьен же искал свою мечту, рассчитывая узреть ее в лесу, в венке из нежных белых цветов на рыжеватых светлых локонах, словно у девы сказочного лесного народа, о котором ему рассказывали няньки. И вот как-то он забрел в библиотеку, точнее, туда его послал маркиз за картой близлежащих земель. Люсьен нашел карту, но потерял в этой просторной зале с книгами себя. Он разглядывал полированные с позолотой полки, уставленные увесистыми томами, содержащими, как он знал, целые миры приключений. Его восторг заметил старый библиотекарь, и завел с хозяином давешний разговор, что нужен ему помощник и что видел он одного пажа с ликом ангела, который, как чует старое сердце, не испортит ни одной книги. Маркиз пожал плечам и послал Люсьена в библиотеку вместо чистки конюшен, чем младшие дети сеньоров, увы, были вынуждены заниматься в качестве пажей. Тогда в жизни Люсьена забрезжил рассвет новой волшебной жизни вдали от бытийной суеты и звона мечей. Он часами возился со старыми пыльными томами, чтобы в порядке, заведенном библиотекарем Жилем, расставлять их по полкам. Белые солнечные лучи нежно щекотали щеки романтически настроенного мальчика и высвечивали для его зорких глаз старые корешки книг, показывая, над которыми из них нужно поработать – Жиль научил ремонтировать книги. Вечерние толстые свечи щедро освещали с красочными иллюстрациями страницы, пестрящие магическими узорами, которые Люсьен понемногу учился понимать, хотя будущему рыцарю не пристало разуметь грамоту. В библиотеку никого из пажей больше не пускали, и Люсьен стал отдаляться от других ребят. Когда он возвращался в замковую пристройку для пажей и их лошадей, его встречали насмешливыми замечаниям, вроде: «не сильно ли воняет ли тута вашему святейшеству?» «Не тонка ли подстилка для столь утонченных косточек?» «Как дела нынче в обители искусств?» И «не кажется ли Бернару, что Люсси, вроде как потолстел» «Не», - со смехом возражали на это другие, «напротив, отощал, вон оно к чему ученье и возня с книгами приводит». «Ничего, в монастыре отъестся», - замечал Жакоб, и все посмеивались, кроме молча наблюдавшего за мечтательной физиономией Люсьена Пьера. А Люсьен ничего не слышал, а если и слышал, то не обращал внимания, потому что в восхитительных книгах читал он о девах дивной красоты, о том, что влюбляются в красивых юношей чаровницы и даже могут похитить, чтобы позволить ласкать себя в комнатах, а, может, даже… Люсьен еще не все нюансы отношений полов улавливал, но знал из чудесных книг, что между мужчиной и женщиной все может быть иначе, чем у скота, и чем больше он в этом убеждался, читая, тем дальше удалялся от сверстников, а их поддевки становились обиднее.
- А что эта прелестная девочка делает в нашем хлеву? – встретил его как-то Дидье.
Это замечание Люсьен не мог проигнорировать, на что и было рассчитано. Он бросился на обидчика с кулаками, но сзади подоспели другие и завязалась драка. В шуме, пыхтении, боли и вскриках он барахтался, отбиваясь и нанося удары. Ему чудилось, что некое многорукое чудище напало на него с целью уничтожить, что вполне соответствовало подвигам, вычитанным из книг. Делом их чести – было побить его, неважно, что их было значительно больше по численности. Целью отчаянно сражавшегося Люсьена было – не только не сдаться, но победить. Но их было намного больше. Как-то не к месту он вспомнил их бахвальства, то, что их было больше против какой-нибудь деревенской девушки, и он кричал им о бесчестии и о том, что они жалкие трусы, кидающиеся в темноте на него одного. Ярко вспыхнул факел и его свет полоснул по его мутневшим глазам. Из последних сил он отбивался, а потом все погасло. Над ним сидел Анри с мокрой тряпицей. Анри, светленький, как лен, последнее время не разлучался с Пьером. Самого Пьера не было видно, но Люсьен слышал крики и оправдательные речи нападавших. Пьер спас его, но отнял победу. Люсьен это запомнил. После этого случая его встречали холодным молчанием, но больше не трогали.
- Они ненавидят меня? Но за что? – спросил как-то Люсьен, когда после очередного возвращения в казарму, вокруг него образовалось пустое пространство, не считая неизменного Пьера.
- Ты наконец заметил, - удивился тот. – Много читаешь, вместо того, чтобы нюхать навоз. Сидишь у камина, когда мы мерзнем зимой. Лопаешь вместе с сеньором перепелов, а у нас уже вторую неделю одна рыба. И маркизовы дочки пускают слюни, когда ты проходишь. Как бы ни старались ребята, никто не замечает их успехов на турнире. Едва ты уходишь с поля, как все дамы куда-то испаряются. Пробовали организовывать учения так, чтобы ты был последним или никто б не догадался, каким тебе быть, но маркиза заставила супруга выводить тебя в точно известное ей время.
- Это можно исправить, - вскричал Люсьен. - Вот нож. Проведи им по моим щекам. На, держи! Мне осточертело, что от меня здесь шарахаются, как от прокаженного!
Пьер взял нож. Коснулся его, поморщился, потому что тут же брызнула кровь.
- Ишь ты! Острый какой.
- Ну, давай!
Пьер как-то странно посмотрел на Люсьена. Протянул руку. Люсьен закрыл глаза и приготовился вытерпеть боль, но вместо этого Пьер провел ладонью по его скулам и сковано заметил:
- Твоя Мария не взглянет на тебя, если ты будешь недостаточно хорош, Люсси. Или ты преувеличивал, когда ее описывал?
- Прекрасные дамы любят рыцарей за доблесть, а не за приятную внешность. Это потому что дамы воплощают благородство и стоят выше грубой действительности.
- Господи, где ты этого нахватался? В книгах? Воистину говорят, от них у людей разум мутнеет хуже чем от вина. Ну посмотри вокруг! А что я тебе говорил недавно, что они только на тебя пялятся на турнирах? Важна для них смазливая внешность не меньше, чем для нас! А похоти в них еще больше! Куртуазные романчики, что ты почитываешь, все с ног на голову ставят. Известно, что женщина – сосуд зла!
- Нет! Не так! Некоторые из них и впрямь не лучше мужчин, но Мария… Она другая. А если ты еще позволишь себе говорить о женщинах дурно, я вызову тебя на бой. Пусть я окажусь побежденным, но я заставлю тебя сражаться всерьез!
- Нет, Люс. Сражаться я с тобой всерьез никогда не буду. А раны свои получишь в бою, как твой воображаемый Ланселот и как подобает рыцарю.
Пьер ушел мыть хозяйскую кобылу, а Люсьен хмуро смотрел ему вслед, печалясь о том, что они так и не стали друзьями из-за чего-то недосказанного между ними.
А на другой день в библиотеке к Люсьену присоединилась хозяйская дочка. Прелестная, как только начавшая расцветать роза. Одетая в бархатную синюю котту с беличьей оторочкой она в самом деле напоминала ароматный свежий цветок.
- Что ты читаешь? – звонко-надменным голоском спросила она.
- Ивейна, - ответил Люсьен, любуясь ею.
- О… Это глубокая книга. Но все это уж как-то чрезмерно запутанно. И далеко от жизни. Смотри, что у меня есть. Новенькая!
Она подбежала к одной из полок и с гордым видом вытащила толстую книгу.
- Почитай! – предложила, лукаво блестя карими глазами.
Люсьен протянул руку, желая взять книгу, но она отстранилась.
- Нет, нет! Сначала поцелуй, - потребовала девушка.
Люсьен смущенно уставился на нее. Красивый высокий лоб, тонкая вуаль на конусообразном головном уборе. Он ощутил что-то смутно-постыдное. То же, что и тогда, когда развратная девица с неподходящим ей именем Мария тянула к нему руки. Та девица явно являлась сосудом зла, но он вспомнил глумливое лицо Пьера и смело потянулся к незнакомке.
- Да что вы позволяете себе, мессер! - вскричала девушка. - Я имела в виду, поцелуйте мне руку!
Люсьен, ощущавший, что его щеки пылают, прижался губами к ее чистой гладкой коже. У него закружилась голова. Покончив с поцелуем, он в полной дезориентации уставился на нее, ожидая приказаний с удивившей его самого покорностью.
Глава 14
Девушку завали Лодена, но она требовала называть себя Гвиневрой, как возлюбленную Ланселота из куртуазных романов. Сборник рассказов, который она дала почитать Люсьену, оказался занятным и необычайно откровенным.
- Вот это вещь! – отсмеявшись, воскликнул Пьер, когда Люсьен прочитал ему вслух пару глав.
Они находились на смотровой площадке одной из боковых замковых башен. Люсьен сидел между зубьями, не беспокоясь о том, что за его спиной – пустота, а ниже – каменная бездна со зловонным болотистым дном. Пьер, облаченный в измазанный песком короткий упелянд, с рукавами, напоминавшими крылья птицы, жевал сладкий стебель какой-то весенней травки.
- Скажи, а соловей… Это… - Люсьен покраснел и смущенно уставился на Пьера. Дело в том, что остряк Бокаччо с его «Декамероном» не во всем оказывался ясен четырнадцатилетнему мечтателю, который немного отстал от сверстников, на обширной и разнообразной практике изучивших не только соловьев, но и прочих увлекательных птиц.
- То самое, - усмехнулся Пьер и тоже почему-то сильно смутился.
Еще один рассказ оказался вовсе непонятным: что-то о юноше, которого влюбленный купец хотел сделать и сделал в финале своим любовником. Это становилось ясным из слов и фраз, которые Люсьен все перечитывал, но смысл шутки ускользал от его ума.
- Не пойму эту историю. Она какая-то несмешная, - заметил Люсьен в итоге. – Как такое может быть?
- Запросто. О содомитах слышал? Нет? Не бери в голову, приятель. Неси эту писанину обратно. У меня что-то голова пухнет. Не могу я так много слов в нее запихивать.
Люсьен улыбнулся, с веселой искоркой в глазах окинув высокую фигурку – в темном облачении и шоссах на худых ногах Пьер напоминал ему огромную хищную птицу, - и направился в библиотеку, испытывая смутное беспокойство.
К Лодене его тянуло. Впервые в жизни его будоражили настолько сильные телесные ощущения в присутствии женщины. Хотя Лодена была его ровесницей, в те времена она уже считалась девицей на выданье. Ничто не мешало родне поженить их, хотя Люсьен догадывался, что Рауль в этом случае будет как-то его использовать в целях, выгодных семье. Лодена могла бы стать неплохой партией, если бы маркиз дал за ней что-то существенное. Разумеется, так далеко и так цинично мальчик не думал, и, если бы помимо физической тяги к девушке он испытывал что-то еще, то он бы взлетал сейчас с одной полированной ступени на другую, кружась вверх по широкой спиральной лестнице на крыльях юношеских надежд. Однако он догадывался, что Лодена имеет власть только над его телом, постыдную и мучительную, потому что сексуальная мелодия зазвучала в его жизни не с той ноты и обрушилась на него какофонией грубых, резких открытий. Рассказы пахнувших потом и спермой приятелей о том, как они делали «это» с деревенскими девицами, потаскушки, которых он успел повидать, хохот и визг прислуги в коридорах… Девушка его мечты в венке из белых весенних цветов не являлась ему, чтобы научить отличать оттенки желания, осознавать красоту и чистоту искренней страсти. Он устал ждать, измученный бунтующим телом, и довольствовался тем, что ему дарил случай, смутно осознавая, что предает себя.
Лодена обнаружилась в библиотеке, где дожидалась его часов с одиннадцати. Она не пропускала ни утра, чтобы не показать себя Люсьену, и если бы тот был опытнее, то заметил бы, что ее наряд становится все пышнее, а головной убор - все выше. Сегодня ее голову украшал остроконечный эннен с тонкой, как паутинка, вуалью. Темно-синее с рельефным рисунком бархатное платье обтягивало маленькую грудь, величественными складками распускаясь от пояса с серебряными бубенчиками, подобно цветочному бутону, роскошными лепестками приникшему к земле. Юная служанка Жанна в простом крестьянском платьице, приятная и, к смущению Люсьена, также вызывавшая в нем приливы нежности, не поднимая глаз, вышивала единорога на суме выдуманного Лоденой пилигрима. Старик Жиль осторожно вырисовывал витиеватые буквы на странице новой книги, которую он переписывал. Удостоверившись, что покинувший полку том вернулся в библиотеку, он удовлетворенно моргнул. Никакой другой книги он бы не позволил вынести из подответственного ему помещения, но по поводу Бокаччо он так и не определился. Иногда ему приходило в голову сжечь непотребство, но его останавливало уважение даже к недостойным бастардам искусства.
Люсьен залюбовался Лоденой, хотя природное чувство меры подсказывало ему, что простая сеточка с жемчугом была бы уместнее для посещения семейной библиотеки. Как положено галантному Ленселоту, он сделал реверанс, грациозно проскользив по полу кожаной подошвой длинноносого пулена – последние годы их обучал куртуазным манерам живший при замке жеманный менестрель. С некоторых пор Люсьен одевался со вкусом, когда речь не шла об упражнениях с мечами и уходе за лошадьми. Один из средних братьев привез ему новую пару шосс, две камизы, узкий шелковый пурпуэн и роскошный велюровый упелянд с узорчатыми просторными рукавами. В ту пору волосы стригли «под горшок», но носили и длинные. Люсьену с его сильно вьющимися волосами не подошла модная стрижка – густая шевелюра вставала дыбом, вызывая насмешки. Он мочил голову, потому что пожилые дамы стали звать его «солнышком» и он чувствовал себя смешным, пока не отрастил волосы. Ради роли Ланселота и для Лодены разметавшиеся по дамасскому бархату золотистые локоны юноша закрепил кожаным обручем, чтоб они не падали на глаза, искренне не осознавая, что за его передвижениями по замку следит с дюжину восхищенных женских глаз.
Люсьен увидел по возмущенно сжавшимся губкам Лодены, что просто реверанс ее не устраивает. Играя в Гвиневру, она требовала от своего Ланселота куртуазных манер и обнаружила жадную властность, скрывавшую девичью страсть. Больше всего она любила, когда Люсьен стоит перед ней на коленях или сидит у ее ног с книгой. Так как все это было в понимании Люсьена игрой, то он без малейшего напряжения справлялся с ролью куртуазного кавалера. Ему следовало научиться служить своей Марии, как полагается, и усыпать розовыми лепестками следы ее ног. К тому же эта искусственная манера общения отдаляла Люсьена от грязной реальности, которую он успел повидать, приближала к выдуманному миру небывалых подвигов и защищала от реакций собственного тела. Как бы там ни было, но впоследствии своей куртуазной манерой он будет выгодно отличаться от неотесанной деревенщины в доспехах, которым также придется обучаться правилам приличия, чтобы завоевывать сердца утонченных девиц той эпохи, когда интерес к доступным крестьянкам охладеет.
Люсьен грациозно опустился на колено и протянул на ладони увесистую книгу. Библиотекарь ненадолго прервался и с удовлетворенной улыбкой уставился на них.
- Спасибо за книгу. У автора чудесное чувство юмора, я читал и вспоминал ваши прекрасные лукавые глаза.
- О, прямо лукавые?
- Да, я представлял искры в них, когда вы читали эти живые занимательные истории.
Мессер Жиль фыркнул, но тут же затих, сосредоточившись на вырисовывании алых точек над стандартным заглавным узором. Лодена взяла книгу, положила на стол. Люсьен не удержался и поцеловал ее пальцы. Она тихонько ахнула, ее щеки окрасились румянцем. Она обхватила его подбородок прохладными ладошками и заставила смотреть на себя. Люсьен заметил, что она немного дрожит, а в ее глазах отражалось что-то более глубокое, значительное, чем их игра в Гвиневру и Ланселота. Может, ей надоело играть?
- Пойдем ко мне, я покажу тебе только родившуюся бабочку, - сказала она негромко.
Люсьен кивнул и встал. Ему вдруг пришло в голову, что она хочет показать ему чудо поинтереснее бабочки, и от этой мысли голова пошла кругом, но он последовал за ней, как во сне.
- Э! Это куда это вы, сеньоры? – недовольно осведомился старый Жиль. - Мессер Адриан велел немедленно позвать мадам Клодетт, если вы вместе покинете библиотеку. Но я готов сопровождать вас в сад, как было вчера.
- Но моя бабочка в комнате, - Лодена мило улыбнулась старику.
- Ничего, - прошептал Люсьен, осмелев от прочтения недавних рассказов. - Я найду тебе в саду такую бабочку, что ты забудешь о своей.
Она негромко рассмеялась, а Люсьен с сильно бьющимся сердцем думал о первом поцелуе и о том, что даже, когда он как-то перепил пива в компании Анри и Пьера, у него не так сильно кружилась голова, но случилось непредвиденное. Маленькая Жаннет негромко ойкнула. Люсьен едва расслышал, но Лодена повернула голову. Ее лицо, недавно казавшееся Люсьену прекрасным, потеряло привлекательность. С холодным бешенством роскошно одетая девушка взирала на бедную вилланку, созерцавшую госпожу с видом затравленной мастиффами лани.
- Что ты наделала? Ну, отвечай! Что опять твои кривые пальцы сотворили с моей вышивкой?
- Я… Уколола палец, - пролепетала девушка.
- И что? Ах! Ты измазала вышивку своей поганой кровью!
Лодена подбежала к дрожавшей с головы до ног преступнице так быстро, насколько позволяли слои и складки одежды. Люсьен испытывал сильнейшую жалость к несчастной Жанне и оторопело наблюдал, как Лодена ударила девушку по лицу. В глазах дочери маркиза зажегся какой-то темный свет, и удары последовали один за другим. Выращенный крестьянками и привыкший видеть в них - пусть не людей, - но способных к страданию существ, Люсьен бросился к Лодене и, схватив ее за плечи, развернул к себе.
- У нее уже кровь из носа течет! – вскричал он. – Ей же больно!
- Что??? Ты… Ты… Эта тварь испортила мою вышивку!
- Да, а тебе, как милосердной госпоже, следовало мягко отчитать ее за неосторожность и простить. Разве не так бы поступила Гвиневра?
- Как ты смеешь защищать всяких… Тварей! Как ты смеешь идти против меня! Немедленно отпусти мне плечи!
Люсьен сообразил, что и сам зашел слишком далеко, поэтому выпусти ее и отстранился, но Лодена все еще не остыла. Со всей силой, которую она могла обнаружить в своем изящном тоненьком тельце, она влепила ему пощечину и убежала прочь.
Анри помогал Пьеру со сборами домой. Он перекладывал в тюки скромные пожитки, но надежды Люсьена, что ранение, нанесенное его гордости, останется незамеченным, не оправдались.
- Что с твоей щекой? – воскликнул этот бледный хвост Пьера.
Дидье заржал, остальные присутствовавшие переглянулись, бросив швырять кости на нарисованные на полу таблицы.
- О! – заметил Пьер, насмешливо приподняв бровь.
Вечером Пьер, лежал рядом, устроив на ладони голову, и задумчиво смотрел на лицо Люсьена, который разглядывал потолок, с проносившейся под балками призрачной багровой вьюгой от отсветов огня.
- Я тебе говорил, что женщины – зло? Мой тебе совет – держись от них подальше.
- Ты о чем?
- Об этой… Как бишь ее? Лодене.
- А… Ничего. Я забыл.
Пьер вздохнул, устраиваясь спать. А назавтра он уехал.
Глава 15
Накануне того дня гонец в коричневом от дорожной грязи плаще сообщил, что в замке хотели бы остановиться отбившиеся от отряда королевские рыцари: граф де Виллар с оруженосцем и вышедшим из простонародья капитаном. Маркиз в честь этого события решил устроить пир, дабы услужить королю, которого, впрочем, не особенно чтил, но больше – с целью развлечь домочадцев. Пажам выдали двуцветные короткие коттарди с длинными украшенными фестонами рукавами. Такие же в стиле ми-парти шоссы обтягивали стройные длинные ноги юношей, асинхронно верхней части одеяния окрашивая их в золотистый и изумрудный цвета. Маленькие бубенчики длинноносых пуленов позвякивали при ходьбе. Чистые волосы струились из-под бархатных шапочек, вышитых серебряными нитями. Накануне ребята посетили замковую купальню: просторное помещение, в котором среди влажных каменных колон клубился пар, а посередине располагалось четыре прямоугольных бассейна, куда из озера, подогреваясь по пути, затекала вода. Мылись мальчики не часто. Купальня использовалась в основном хозяевами и не всегда из соображений гигиены.
Повара расстарались, и пажи едва успевали носить блюда с новыми и новыми изысканными яствами. Чего там только не было! Большие куски кабаньего мяса в кружевах из зелени, сочная оленина с мочеными фруктами, лососевое басте и прочие рыбные блюда, а также всевозможные птицы – от гусей до перепелов, сладкие пироги, медовые сладости и все виды вин, включая любимый дамами гипокрас с корицей.
Намытый до зеркального блеска мозаичный пол сиял в свете закрепленных на стенах свечей. Высокие канделябры расставили по углам и в переходах коридоров, отчего не только стало очень светло, но и атмосфера сделалась более праздничной. Для пажей также приготовили стол, за который они могли по-очереди садиться, когда обнесут винами и кувшинами с водой каждого желающего от главного стола, за которым сидел хозяин, хозяйка и рыцари, до стола с дочерьми, сыновьями и некоторыми горожанами, полезными маркизу, а также приглашенными соседями. Мальчики жадно разглядывали девушек и женщин. Вот у одной прекрасная крепкая грудь вздымается под узорчатым бархатом, у другой маняще высунулась из-под подола изящная ножка, третья же, окутанная вуалью из тафты, в идеально обтягивающем торс одеянии, так красива, что дух захватывает, а четвертая – хороша, будто нарисованная мастером картинка…
Лодена возглавляла столик слева от отцовского. На Люсьена она даже не взглянула, и от этого сердце юноши сжималось. Он не сделал ей ничего дурного и не понимал, почему она не замечала его, даже когда он наполнял ее кубок темно-рубиновым вином.
Пьера не было, и, возможно, Люсьен больше с ним не встретится. Не то чтобы младший д'Уазан рассчитывал на то, что приятель его утешит, но он бы мог посмеяться или сказать что-то шутливое, отчего поведение Лодены не казалось бы столь обидным или вовсе потеряло бы значение. В конце концов, он не любил ее и хорошо это понимал. Да и красота ее поблекла, когда он теперь смотрел на нее. Он хорошо помнил, как исказилось это лицо, и кровь, потекшую по скуле бедной хорошенькой служанки. Однако его тело имело собственное мнение, и по-прежнему с отвращением к самому себе Люсьен чувствовал, что хочет находиться к девушке поближе и жалеет о несостоявшемся поцелуе. Но она первая начала его игнорировать и, угостив ее вином, которое она принялась пить с равнодушным видом, Люсьен стал рассматривать других девушек. Первым делом он едва заметно улыбнулся Жаннет, которая также присутствовала в зале. Он не заметил, что своим мимолетным вниманием довел девушку до полуобморочного состояния. Он не собирался мстить Лодене столь мелочным образом и поначалу делал это, чтобы отвлечься. Когда-то она первая открыто показала ему, что он желанен. То есть первая из тех женщин, у которых жажда совокупления не стала образом жизни или профессией. Он никогда еще не видел так близко стольких девушек сразу. Сначала все они ему показались нереально красивыми, но вскоре он начал замечать в них недостатки. Вот та, дочь барона де Мулена, несколько толстовата и глазки такие маленькие, что напоминают свиные. А у этой, когда она смеется, видны кривые зубы, а у той прыщавые щеки, у другой же физиономия, словно ее завели в хлев, где дурно пахнет.
Люсьен снова быстро взглянул на Лодену. Он успел подумать, что она самая обворожительная из всех присутствующих, но поймав ее полный холодной ярости взгляд, уже осмысленно принялся разглядывать ее подругу. Девушка оказалась прехорошенькой, но Люсьен первым прервал зрительный контакт, смутившись неожиданно похотливым выражением больших серых глаз и бесстыдной улыбкой, пугающе смотревшейся на юном смазливом личике. С бьющимся сердцем он принял от Дидье тяжелый поднос с фруктами. Тот хохотнул. Люсьен почувствовал от однокашника сладковатый запах вина.
- Ты тоже отведал бургундского из белой бочки? – подмигнул Дидье, решив, что необычная рассеянность белокурого книгочея объясняется именно этим.
Люсьен кивнул. Стараясь идти в такт неторопливой мелодии, которую с балкона исполняли музыканты, он приблизился к столу маркиза. Теперь он мог разглядеть рыцаря. Облаченный в шелковый идеально сшитый по фигуре пурпуэн мужчина смотрелся роскошно, и многие дамы заглядывались на его с темной бородкой лицо. Длинные черные волосы блестели и выглядели грязными. Люсьен бы еще поразглядывал рыцаря с целью обнаружить в его внешности что-то, указывавшее на героическое участие в кровавых битвах, но это было бы дурным тоном, поэтому, закончив разливать вино и прихватив блюдо с костями, он пошел прочь.
- Чей паренек? – донесся до Люсьена хмельной голос графа, когда он был на расстоянии двух шагов.
- Пока мой, - насмешливо протянул маркиз. - А вообще это младший отпрыск старика д'Уазана.
- Твой?
- Не в том смысле. Я не любитель. И тебе не советую. Молодой Д'Уазан на нем помешался. Голову за него откусит.
Тут началась вольта, и Люсьен не расслышал дальше престранный диалог двух захмелевших господ. Пары менялись, и в итоге он оказался партнером соседки Лодены.
Воздух колыхался, подогреваемый энергией молодежи. Пажи впервые участвовали в светском празднестве и многие впервые влюблялись. Это было головокружительное ощущение захвата духа некими древними силами. Подобное мальчики чувствовали, когда выходили друг против друга на посыпанное песком поле с копьями, которыми должны были поразить соперника или он поразит тебя. Люсьен в самом деле чувствовал себя немного пьяным. С каждым поворотом и прыжком он становился смелее, и его больше нисколько не смущало, что красотка стремится потереться о него роскошным бюстом. Он весело улыбался ей, а она - ему. Некоторое время закружившаяся голова Люсьена твердила ему под веселый мотив вольты, что он влюблен. В прекрасную даму, созданную для него. Имя этой дамы – Агнесса, так звали его партнершу. С отстраненным интересом он наблюдал за своими руками: как они ловко обнимают девушку, касаются ее талии, кружат ее. Менестрель Жакоб потрудился на славу - девушке явно нравилось, как он танцует. «Женщина – сосуд зла», - сказал Пьер. «Побеждающему плоть дам сесть со мною на престоле моем, как и я победил и сел с отцом моим на престоле его», - сказано в священном тексте. «Если бы поцеловал ты меня, то пришел бы тебе конец, ибо только ради тебя выстроила я эту часовню, хотела я хранить там твое мертвое тело, целовать и обнимать его назло королеве Гвинерве, ибо только эту женщину суждено тебе любить в этом мире», - сказала волшебница Хелависа. Расплывчатый образ из детства в рыжевато-золотистом ареоле волос всплыл в памяти и растаял, как сияющая полоса над канделябрами. Разве не с ней он танцует? И разве не каждая девушка немного Мария? В конце концов каждая из них ждет его поцелуев.
- Пойдем со мной, - прошептала Агнесса, обдав его жаром, ароматом корицы и еще чего-то естественного, но приятно-манящего.
- Куда? – растерялся Люсьен, и его руки потеряли ловкость.
- Какой ты забавный. Маленький совсем. Уммм… Люблю маленьких, - она щипнула его за задницу.
Вот так. Как та шлюха на сеновале. Вот этого ему хочется? В голове стало пусто, в зале темно, несмотря на пляшущие огоньки.
- Ну и чего ты убрал руки? Фи. Все смазливые мальчики такие ломаки? Хуже девиц.
Он сам не понимал, как так вышло, что он отшатнулся от нее. В голове смеялась вольта.
Лодена танцевала с рыцарем. Они о чем-то шептались, а Лодена зачем-то показала рыцарю на Люсьена, а потом с хмельным графом танцевала Агнесса.
- Люсьен, мне нужно что-то сказать тебе, - услышал он взволнованный шепот взбалмошной «Гвиневры».
При очередной смене партнеров Лодена оказалась в его объятьях. Разогретый Агнессой, он прижал ее к себе сильнее, чем требовал танец, и подчинился ей, когда она потянула его за собой. Они обогнули колонну и незаметно выскользнули из праздничной залы.
Это была ее комната. Кровать под балдахином, коврик из оленьей шкуры, сундуки, маленькое зеркальце, золоченый коготь сокола и разноцветные платочки на полированной поверхности в изножии кровати.
- Да садись же.
Он сел на кровать, смутно осознавая, что все его тело - заживо сгорающая от желания плоть. От нее пахло приятно и тревожно, словно она была цветком, расцветшим в крапиве. Он решил, что его переполняет нежность и взял ее за руку. Прикоснувшись губами к ее душистым тонким пальчикам, он смотрел на нее с обожанием, потому что тело немного успокоилось, войдя в согласие с мозгом, уверившим его, что скоро случится то, что должно случиться, а потом они станут мужем и женой, потому что мечты о Марии – детские глупости.
- Между нами произошло что-то такое нелепое, - виновато произнесла она, улыбнувшись. - Поцелуй меня.
Его мозг отметил, как она прекрасна. Впрочем, он не был уверен, что то был именно мозг. Все кружилось перед ним: ее белая длинная шея и нежные высокие скулы, висок с тоненькой жилкой, забившийся под его губами, отчего разгоряченная кровь забурлила и будто превратилась в игристое вино. Это оказалось невыносимо сладко и, мучительно застонав, Люсьен поцеловал ее. Какое-то время он ничего не понимал. Его руки стягивали с нее одежду так умело, словно от рождения учились разбираться в сложнейших застежках, шнуровках и пуговках женских платьев. Она также умело раздевала его. И чем больше открытых участков их юных тел соприкасалось, тем менее они отдавали отчет в своих действиях. Ее рука жадно схватила его за изнывавшую, рвавшуюся сквозь тонкую ткань белья плоть, но тут произошло что-то странное. Она взлетела над ним и оставила в распахнутой камизе, брэ и шоссах - в холоде и растерянности. Люсьен сел, недоуменно оглядываясь, как утопленник, извлеченный на сушу. Перед ним стоял граф, еще более пьяный, чем был. Лодена приводила в порядок одежду, прыгающими пальцами привязывая рукав к лифу.
- Я, пожалуй, оставлю вас наедине, - сказала дочь маркиза таким тоном, будто речь шла о неком в рамках приличия ритуале, а не о том, что замок сошел с ума где-то с момента начала танцев.
Лодена выскочила из комнаты до того, как у Люсьена включился мозг, поэтому, когда граф повалил его на кровать под качнувшийся над пылающей головой балдахин, юноша не сразу понял, что его продолжают раздевать только теперь уже мужские руки.
- Ах ты нежный… как персик, - стонал граф между поцелуями, которыми, как казалось Люсьену, он прожигал ему кожу.
Люсьен закричал во всю силу легких и замахнулся для удара, но граф поймал его руку и восхищенно рассмеялся.
- Львенок! Такой юный, сладкий… Я возьму тебя с собой. Сделаю рыцарем. Ты же хочешь?
К счастью для Люсьена распахнулась дверь, и голос маркиза рявкнул:
- Мерзавец! Пытался соблазнить мою дочь!
Люсьен почувствовал, как тискавшие его грубые руки ослабли хватку. Он высвободился.
- Я… Я нет. О… - бормотал граф.
- Ты женишься на ней, сделав ее графиней, а не только брюхатой!
Маркиз что-то еще говорил обличающим тоном. Люсьена никто не замечал, кроме Лодены, у которой был такой растерянный вид, будто она совсем не этого добивалась, а ситуация глобально вышла из-под ее контроля. Растрепанный, в остатках одежды Люсьен бросился из комнаты прочь, а также вон из замка. При всей легкомысленности нравов семейства маркиза через замковые ворота последнее время юноши в одних брэ не бегали. Видимо поэтому стражники выпустили его, не остановив. Со смотровой площадки вслед Люсьену донесся гомерический хохот.
- Что случилось? Что ты натворил?- спрашивал его Рауль, когда грязный и почти голый брат вернулся домой, пропущенный в отеческий замок потерявшими дар речи слугами.
Но Люсьен на все расспросы молчал, а брат не бил его почему-то.
А спустя неделю в замок прибыл племянник маркиза, и Люсьен подслушал их разговор – не то, чтобы он имел склонность подслушивать, а просто Рауль не отпускал его от себя ни на шаг и только велел пересесть к камину, когда пришел гость. В остальном Люсьену следовало винить только свой острый слух.
- Обряд посвящения в рыцари проведем завтра, если желаешь. Маркиз им доволен. До последнего недоразумения, - говорил племянник маркиза: блеклый блондин с красным лицом и унылыми усами.
- Но он-то чем виноват? – возмутился Рауль.
- Подумай, какие силы сделали его столь непотребно пригожим? Отдай его в монастырь. Поверь, младшим сыновьям там самое место. А в войско ему с такой мордашкой лучше не соваться.
- В монастырях еще больше греха, чем в любом войске! И не ему отвечать за чужое непотребство!
- Женщины тоже воображают, что не виноваты, а вводят во грех честных мужей.
Дальше они принялись кричать, и Люсьен уже ничего толком не слышал.
Он перешел в соседнюю комнату, проскользнув в нее через портьеру с изображением охотниц на вороных конях. На стене висел хорошо отполированный щит. Члены семейства использовали его вместо зеркала. Люсьен хмуро созерцал свое изображение, но не видел в себе ничего особенного или греховного, хотя его все еще тошнило от самого себя. От тех желаний, которые заставляли его лгать Лодене и без любви целовать ее. О том, что еще немного, и он также охотно пошел бы за Агнессой. Как грязное животное, как этот граф… как его там? Де Валлен? Де Виллен?
- Люсси, меня кусил огонь! – сказал рядом хрустальный голосок.
Он посмотрел вниз и лицо его просветлело. Взяв на руки племянницу, хорошенькую Алиенору, он уселся на скамеечку. Она тоже воплощенный грех? Это неправильно. Почему этого никто не понимает? Почему все упорно лгут?
- Как тебя мог кусить огонь, Элли?
- Я хотела потрогать бабочку в камине. Но огонь кусил меня.
- Бабочку в камине? Дитя, в каминах не водятся бабочки. Они в саду… Гммм… Но даже если они в саду и вдруг кусают тебя, то значит это ты что-то делаешь не так, а не бабочка. Поверь мне. Не играй больше с огнем, Элли. Хорошо?
- Хорошо, - сонно пробормотала девочка.
Она часто задремывала у него на коленях. Так повелось с ее рождения. Когда-то Рауль забрал его на недельку от маркиза, чтобы погостил дома. И так вышло, что в те небольшие каникулы умерла родами графиня. Люсьену было десять лет. Девочка, ставшая невольной виновницей смерти хозяйки замка, криками будоражила всех внутри каменных стен. Кормилицы с ней замучились, а домашний лекарь предупредил, что ребенок ненадолго переживет родительницу. И вот только на коленях Люсьена она заснула, когда граф, уставший и исхудавший, дал брату ее подержать.
- Дьявольские создания, оба, - прошептал тогда Рауль, не заботясь о том, что одно из дьявольских созданий его отлично слышит и горестно сжимает губы.
Вот с тех пор Люсьен стал нянькой для племянницы, и гостил в отеческом замке шесть месяцев, пока малышка немного не окрепла.
Люсьен укачивал ее, больше по привычке, чем из-за нужды, да еще из-за тревожных мыслей и смутных идей. Окончательно он решил тогда только, что сам он, возможно, не бросит играть с огнем, ибо тот требует тщательного изучения, но теперь он будет относиться к таким вещам с должным уважением и слушать только голову.
Глава 16
Война не отступала, а продолжала пожирать родные земли, как страшная болезнь, тем более мучительная, что горькая развязка неумолимо приближалась, не давая возможности восстановиться, а те, кому народ когда-то вручил меч, чтобы сражаться со злым недугом, бесчинствовали не хуже иноземной заразы. Сыновья маркиза вместе с захваченными ими в плен английскими рыцарями, отъевшимися на мясе и птице из окружавших замок лесов, выискивали хорошеньких девушек и женщин, увозили их в замок для потехи, а обратно несчастные не возвращались или их находили изуродованными. Недавняя чума унесла многие жизни, те же, кто уцелел, оказывались обезображены болезнью, поэтому поиск симпатичной женской плоти становился сложным, но увлекательным занятием.
Видимо, потому что сказывалась нехватка молодых девиц, стали насиловать девочек. Мария, знала, что смазливые юноши также реже казали нос за ограду деревень и городишек, но считала явление закономерным – похотливый зверь в доспехах, не находя немедленно пищи, пожирал, что придется. Это только подтверждало ее теорию о том, что красота и невинность назначена жертвой сильным и жестоким, и кто, если не она, любой ценой и любыми способами восстанет против утвержденного дьяволом мироустройства? Она не считала себя слугой Бога, потому что не верила в него, она стремилась стать дьяволом посильнее царившего на ее земле демона, чтобы один зверь пожрал другого и только тогда обретут покой невинные. Кто-то хищник, кто-то жертва. Она же и ее небольшой отряд исполняли особую миссию – сокращали популяцию хищников, то есть аристократов мужского пола.
Но был один хищник среди них, который восхищал ее помимо воли. Она не имела представления о куртуазной литературе, не читала «Роман о розе», а сказания о Ланселоте, известные в своем варианте и среди простого народа, вызывали в ней только презрительный смех, но после последней встречи с Люсьеном она почти поверила, что сказка о благородстве может оказаться реальностью. Ее очаровало, как Люсьен играл с девочками, пусть также хищной породы, но мальчик был так заботлив и нежен с ними! Он не проявил страха, когда с ним сражались ее слуги. Господчики в бархате и железе начинали верещать, обнаруживая неравенство сил, и ей доводилось наблюдать аристократических отпрысков стоящими на коленях и слушать их надтреснутые голоса, когда их с гоготом и грязными ругательствами ее ватага утаскивала в кусты. Но она не желала этого Люсьену. В его манере вести себя сквозило то, что она еще не встречала вне сказок – искренняя смелость. Если бы все они были такими… Или она ошиблась? Но Люсьену не от кого было ждать помощи, и он наверняка понимал, что его ждет.
Граф забрал потерявшего сознание брата, а их попросил удалиться с его земли. Мария не стала напоминать ему, что земля и ее тоже, как и воздух, так как д'Уазан был бледен и трясся над юношей, вроде мамаши над младенцем. Молча, она ушла и… распустила свой отряд.
Ей нужно было подумать, а сердце ее смягчилось. Чем занимались отпущенные до поры до времени ребята, ее мало интересовало. Она не сомневалась, что ни одной женщине они не причинят вреда, а все остальное ее мало тревожило.
Матушка умерла. Похоронив ее, Мария собиралась идти в монастырь, но ее задерживали дела в деревне. Люди шли к ней, чтобы она их лечила, и Мария помогала страждущим. Сама же все чаще она думала о том, что слияние между мужчиной и женщиной не всегда безобразно. Как все в этом мире внешне одно и то же может быть совершенно разным, противоположным по сути. Если бы Люсьен мог принадлежать ей! Хотя бы раз! О, что бы ему сделалось? Сомнительно, чтобы она его обрюхатила, как эти скоты делают с девицами, такого не бывает, так чего, кроме блаженства она могла бы ему доставить? Разумеется, блаженства на особый манер. Мальчишка бы принадлежал ей, как обычно мужчины мечтают, чтобы им принадлежала женщина, не подозревая, насколько в женщинах развит этот же инстинкт – обладать. Возможно, потому природа сделала женщину слабой, дабы защитить мужчин от них? Почему ей раньше не приходило это в голову? Инстинкт обладать, обладать всецело, прекрасно развит у самок хищного племени. Мария как-то присутствовала на турнире. Дамы более всего подвергали смертельной опасности тех, к кому пылали страстью. И, похоже, бывали удовлетворены только, когда окровавленные победители до того как потерять сознание преклоняют перед ними колени, со счастливой улыбкой объявляя одну из них, самую удачливую, повелительницей своего сердца. Женщина, если она не забита и не бесправна, делает с душой мужчины то, что тот в опьянении страстью с ее телом. Женщина всегда обладает полнее. Или она не права? Какие-то древние демоны сражаются: мужской и женский, и выбрали ареной ее землю? Мария не знала, что в чем-то она на свой манер была права. Только на ее земле впервые в истории человечества зародилось поклонение даме.
Такие или иные мысли будоражили ее ум, мешаясь с воспоминаниями о встрече в лесу с неведомой черной фигурой и смутными видениями ее посещавшими. Она была всего лишь необразованной крестьянкой и многие бредовые идеи приходили ей в голову тем приятным светлым утром, когда она смотрела на закопченные балки, а рядом ровно дышал Николя, даже во сне умудряясь поймать ее руку и прижать к губам. Удивительное явление! Она умела сделать так, чтобы мужчины потеряли к женщинам интерес и со всей своей тошнотворной похотью возжелали друг друга. Обратного пути этой магии не было, а Николя, от природы имевший склонность к мужчинам, потерял от нее голову и кроме нее никого более к себе не подпускал. Она давала ему то, что он искал в пламени страсти, и делала это лучше покушавшихся на его достоинство мужчин. Ее ласки иногда становились нежными, но чаще она связывала его, причиняла боль, с удивлением обнаружив, что он именно этого хочет. Почему? Способен довериться ей более чем кому бы то ни было? Или в том, чтобы отдаваться знающему, как доставить удовольствие и унести от жестокой реальности на небеса, и есть настоящая сладость, так мало доступная большинству мужчин, что они бросаются в объятия друг друга, разочаровавшись в том, что такое счастье им доставят эгоистичные дамы? Брать – это работа и ответственность, давать – блаженная способность принимать удовольствие, отдавая его в ответ разделенным на двоих экстазом.
Где-то должен быть кто-то, кто и ее способен поднять на небеса, но ей для этого надо научиться терять контроль, что она не любила делать, а также познать доверие, что для нее не представлялось возможным. Люсьен… Слишком юн, чтобы она отдала бы ему себя, но он создан для того, чтобы она взяла на себя заботу об его полетах по небесам.
Она улыбнулась проснувшемуся Николя. Тот некоторое время смотрел на нее, пытаясь определить, на что она сейчас настроена, и решил, что ему следует разжечь очаг. Она никогда не станет его женой, он лишился чести и земель, впереди его ничего не ждало, кроме нищеты и кровавых битв за существование. Она пожалеет, если он погибнет? Она не наводила на него магию – оберег, словно хотела избавиться от своей привязанности к нему. Но он выглядел счастливым, высекая из кремня огонь. Или нет? Какое-то облачко набегало на его высокий красивый лоб.
- Что не так, Никки?
Он вздрогнул, и искра погасла, не успев долететь до соломенной растопки.
- Все хорошо, - произнес он, улыбнувшись.
Мария любила его улыбку: спокойную, светлую, словно недавно он шагнул из рая, по рассеянности перепутав дверь. Она видела по его глазам, что он что-то скрывает и где-то в глубине черных, почему-то постоянно расширенных зрачков спрятался страх. Она привычно жадно разглядывала его, худого, немного хрупкого на вид, что было обманчивым, но Мария испытывала тайную страсть к мужчинам, таившим в своей внешности некоторую уязвимость. То, что она учуяла в Люсьене, и что тот научился скрывать, прятать и защищать, должно быть, с младенчества. Последнее свойство ее также притягивало, как волчицу кровь лани.
Николя подошел к постели из свежего сена и грубой льняной ткани. Встал на колени, глядя в ее лицо, словно перед ним вознеслась радуга посреди дождливых дней. Нежно она провела по его лицу ладонью и поманила к себе, на ложе, куда он с готовностью лег, обнаженный, потому что всю ночь одежда была не нужна, и сама Мария не заботилась прикрыть себя. Он лег на спину, и она увидела, что он готов к ее ласкам. Каждое ее прикосновение заставляло его вздрагивать, и когда она оседлала его, он выгнулся ей навстречу, не замечая крови, брызнувшей из заласканных ею сосков. Она принялась хлестать его по щекам, а потом схватила за волосы и запрокинула его голову, чтобы он открыл ей шею.
- Госпожа! – услышали они крик, когда изнеженные улетали куда-то, убаюканные ветром.
- Что случилось? – спросила Мария сонно, приподнимаясь на локте, с соломинками в волосах.
Это был Жак. Его тонкие черты, изуродованные мечом по правой стороне лица, дергались от сдерживаемых рыданий. Он принес на руках маленькое окровавленное тело девочки, лет двенадцати. Вывихнутая челюсть, сломанные руки, напоминавшие плети. В глазах – мутная пустота.
Мария вскочила на ноги, не заботясь о наготе. Она бережно приняла ребенка, положила на земляной пол. Кто-то, кто жестоко играл с ней, не понимал, что это живое. И теперь девочка напоминала грубо сорванный и смятый в ладони цветок.
- Кто это сделал? – вскричала Мария.
- Англичане заняли город, - объяснил Жак.
- Он на землях графа!
- Они не интересуются, - презрительно процедил Жак, с заботой убирая волосы с изуродованного лица ребенка.
- Не правда! – возмутился Николя, который присел на корточки рядом. - Они взяли вилланов, а старый служака Поль дал задание сколотить метательную машину. Они пойдут брать город.
- Пойдут, когда уже будет поздно! – возмутилась Мария.
Она шептала заклятия, состоявшие из слов, которых она сама не понимала. Суть заключалась в том, чтобы отдать свою энергию, тогда придут целебные слова. Нет учений для такой магии, нет мастерства. Все, как первый раз. Только желание помочь, а сама ее магия состояла в умении позабыть свою боль и раствориться в чужом страдании.
- Сколько таких, как она?
- Это могут быть сыновья маркиза. Я уже такую находил. Только мертвую. И мальчика…
-Неважно. Завтра выходим на город.
- Но госпожа, у нас нет метательного оружия. А там толстые стены и…
- И они откроют ворота для нас, - уверено сказала Мария. Перед ее внутренним взором мелькнуло белое лицо в черном капюшоне. Мужское? Женское? Лицо одобрительно улыбалось. Она не верила видениям, игравшим с нею, но у нее были свои знаки, чтобы понимать, когда видениям следует подчиниться.
- Что можно сделать с ней? – сочувственно спросил Жак.
- То, что не сделал ты. Убить. Вот лучшее, что тебе следовало сделать.
Николя натянул камизу, с ревностным внимание наблюдаемый Жаком. Они оба следили за действиями Марии с настороженным интересом.
Девочка перестала стонать и плакать, завывая, как замерзающий заживо щенок в трескучий мороз. Изуродованная челюсть встала на место. Блуждавшие глаза задержались на скудной обстановки жалкого жилища. Она посмотрела на Марию и улыбнулась сумасшедшей улыбкой, похожей на улыбку Николя, только в менее осмысленном варианте. Мария по-матерински нежно улыбнулась в ответ, словно ада не было и сами они не в его эпицентре.
Глава 17
Мария смотрела на их испуганные лица с удовольствием, думая о том, что напрасно хоронила интерес к мести. Вот этот, стройный сероглазый парень с наглым выражением лица, благородного происхождения рыцарь, погнавшийся за молодой женой пекаря, не услышавший ее мольбы, растерзавший ее тело, как ястреб. А этот, смазливый повеса, который предпочитал маленьких девочек, убивая их, когда удовлетворял свои гнусные потребности. И этот, также весьма привлекательный юноша, охотившийся на беспомощных женщин с младенцами на руках. И еще и еще. Она видела, что здесь происходило, заглядывая в их глаза. Когда-либо это будет осознано, понято? Вся эта боль, все эти страдания когда-либо искупятся? Нет. Она точно знала, что нет. Это даже не признают за страдания. Что-то естественное, упоминаемое в хрониках, как издержки войны. К счастью для Марии она не читала хроник.
Теперь они стояли перед ней, привязанные руками к изгороди, сооруженной вокруг эшафота. Ее ватага, вновь собравшаяся под ее началом ради взятия города, не давала приговоренным к унизительной казни усомниться в том, как это будет происходить. Но смазливых мальчиков оставили на сладкое, а пока на их глазах казнили похотливых старичков. Вот зрелых лет воин, перепортивший с дюжину местных девиц. Привязав к столбикам эшафота его руки и ноги, ее молодцы втыкали ему в задницу древко копья и ржали, слушая его вопли. Рядом умершие от внутреннего кровотечения лежали трое его приятелей. Казнь предстояла долгая, и Мария велела отвязать одного из мальчиков, стянуть с него штаны и предложила подносить вино его будущим насильникам.
Д'Уазан стоял рядом, и вид у него был такой, словно его сейчас вырвет. Он вошел в город с целью взять его, но оказался пленником сам. Он, трое его старших сыновей и два брата. Пятеро хорошо вооруженных слуг оказались убиты еще до того, как успели преодолеть ворота.
Граф подступал к городу с новенькой метательной машиной, рассчитывая освободить население от англичан, с чьим вторжением не собирался мириться. В отличие от соседей, он выполнял рыцарский долг – защищал свои земли от захватчиков, поэтому на его территориях и прилежащих к ним еще царил относительный порядок.
Мария действовала по-своему. Оккупантам вдруг стало не везти буквально во всем. Резко начался мор скота, на питавшую колодца жилу свалился громадный обломок скалы, а жара третий день палила немилосердная. Она со своим отрядом ждала у ворот и, как ее ни боялись захватчики, но ворота открыли, так как запасы вина оказались не бесконечными, а в колодцах стухла оставшаяся вода. Теперь ребята Марии - теперь их было девятнадцать хорошо обученных воинов - вычерпывали колодца и те наполнялись свежей водой. Обломок скалы сдвинули упряжкой волов. Все выжившее население города приняло сторону Марии и на неудачливых защитников посматривали хмуро.
Собственно Мария не собиралась брать в плен графа, просто он попросил отпустить высокородных ублюдков.
- Отпусти их, - сказал Рауль. - Я запрошу за них выкуп, большую часть отдам тебе, чтобы ты позаботилась о крестьянах, как тебе нравится. А эти двое – французы, нам нужны воины.
Д'Уазан кивнул на самого смазливого, Карла, одного из сыновей маркиза. Мария знала, что принесенный к ней в дом недавно искалеченный ребенок – его рук дело. Семейство страдало садистскими наклонностями, включая малолетнюю стерву Лодену.
- Где вы видите воинов, мессер? – насмешливо спросила Мария, одетая в простое крестьянское платье. Ее конь переступил ногами, она погладила его по холке, мимолетно улыбнувшись. Вьющиеся густые волосы красивыми рыжеватыми волнами разметались по белым, не скрываемым льняной рубахой нежным плечам. - Неужели вот эти? Они хорошо воют с пятилетними девочками, протыкая их своими похотливыми отростками, увы, даже не кинжалами. Ловчее всего они умеют доставать из штанов члены.
Граф при этих словах едва заметно сузил глаза, непривыкший слышать от воплощения женственности столь откровенно грубых выражений. Вилланки ругались и покруче, но это было… естественно и уместно. Да и Мария плохо ассоциировалась у него с обычной крестьянкой. Лесная эльфа, и его горе – младший брат, влюбленный в эту ведьму.
- Они виновны только в том, что мужчины, - сказал он со вздохом, словно обращался к дочери, которая не желает прилично себя вести. - Когда воины занимают город, женщины становятся добычей. Это отвратительно, согласен. Но ты не можешь обвинить мою семью в подобных преступлениях. Так всегда было, и ты не изменишь порядок вещей. В конце концов, им приходится сдерживать природу месяцами. Их можно наставить на путь истинный. Беседой, внушением.
- Вот именно. Именно этим и займутся мои ребята, - рассмеялась Мария под аккомпанемент жалобных причитаний привязанного мальчика, которого ущипнул за задницу один из ее людей.
- То, что делают твои люди, тошнотворно, - сказал граф, вновь сжав губы, словно его сильно мутило.
- Мессер, вы еще не видели основной части нашего представления. Но я повторюсь, в вашей воле это прекратить. То есть прекратить это видеть и уйти. Вы перестанете томить некого белокурого ангелочка взаперти. Выпустите погулять Люсси.
- Не смей даже имени его произносить! – вскричал Д'Уазан, зеленея.
- Но, но. Не грубите мне, граф. Кстати, обратите внимание, как на вас смотрит Жюль. И Полю вы пришлись явно по вкусу. Люсси определенно имеет некоторое сходство с вами. Приятно думать, что и лет через пятнадцать он еще будет красивым мужчиной.
Жиль, грузный виллан лет сорока, улыбался Раулю, обнажая гнилые зубы, и полез в штаны, набухшие по причинам предвкушения пира плоти. Граф брезгливо отвернулся, резче, чем планировал. Другие вилланы заржали. Некоторые из них откровенно кривлялись, демонстрируя готовую к подвигам плоть и волосатые задницы обреченным.
- Это кажется вам тошнотворным? А вам не кажется тошнотворным то, что этот подонок сделал с Эмми? Открой ротик, малышка.
Жан, молодой женоподобный паренек из ее отряда, бережно обнял за плечи девочку лет семи и подвел ее к графу. Он что-то зашептал ей на ухо. Девочка стала всхлипывать, но открыла рот, показав окровавленный зев. Ее язык был отрезан под корень.
- Это естественно, а потому не безобразно, - прокомментировала Мария.
- Ты - неразумное дитя, - произнес граф устало. - Знай же, я не боюсь тебя, а ты когда-нибудь пожалеешь о том, что творила. С твоей красотой ты могла бы сделать мир прекраснее, ты же пожелала играть в кровавые игры, которые непотребны и мужчине. Женщина - та, кто ведет нас к свету! Подумай, что делаешь ты, имея возможность зажигать любовь и ставить на колени так ненавидимых тобой мужчин более приличествующими твоему полу способами.
- С моей красотой? – презрительно поморщилась Мария. - Отдай за меня своего прелестного мальчика, и я стану кроткой, как монашка. Но ведь я не вашей породы. Так, мессер? Передо мной не встают на колени. Таких, как я, тащат за волосы в кусты!
- Отдать за тебя? Женить, ты хотела сказать? Бери любого из нас, если тебе угодно. Все не дурны собой, не пожалуешься.
Худощавый изящный Луи переглянулся с плечистым Бертраном. Жоффруа закатил глаза, а братья графа, Этьен и Карл, с холодным интересом уставились на своего господина. Сложно было сказать, насколько он серьезно настроен. Но что-то в выражении его глаза говорило, что он готов принести жертву. Этьен, блондин тридцати лет, все так и не решившийся принять постриг, нервно сжал сбрую.
- Они боятся меня, а Люсси – нет, - расхохоталась Мария.
Тут раздались крики сына маркиза, смазливого Карла. Граф упорно не смотрел в его сторону и делал вид, что не слышит, что Луи и Бертран горячечным шепотом произносят молитву. Он смотрел только на Марию.
- Стойте! – скомандовала она. Крики умолкли.
- Отпусти его погулять, Рауль, - проворковала Мария, грациозно приблизившись к графу на рыжеватом, как она сама, коне. - Я даю слово, что не похищу его. И никто не посмеет даже пальцем его тронуть. Дай мне только взглянуть на него. Ни волоса не упадет с его головы.
Граф, бледный, как плащ, накинутый поверх его сияющих лат, вглядывался в лицо Марии, словно тоже обладал магическим даром и мог что-то предвидеть.
- Или ты тревожишься, что твоего братишку тянет на огонь? Но никто из нас не выиграет, если он сгорит заживо.
- Я позволю ему выходить, - медленно, но твердо сказал граф.
Этьен прикрыл глаза, словно в экстазе, а к тихо молившимся братьям присоединился Жоффруа.
- Когда? – обворожительно улыбнулась Мария, но граф увидел, как жадно полыхнули ее зеленоватые глаза.
- Завтра… - с усилием произнес Д’Уазан, - он пойдет в деревню за щавелевым соусом к трактирщику.
- Пропустите их! – велела ведьма, и все семейство беспрепятственно покинуло городок.
Глава 18
Лето вступило в свои права, и теплый воздух проникал всюду, настырно и приятно, как мастифф, тыкающийся носом в ладонь, предвкушая охоту.
- Возьми вот это, – сказал Рауль и протянул изящный перстень с овальным темно-зеленым камнем.
- Что это? Перстень? Золотой, красивый, но тонкий, будто женский. Мне дать его трактирщику за щавелевый соус? – насмешливо спросил Люсьен.
Вновь подул теплый ветерок, будто ободряюще лизнув его языком, и разметал ему волосы, пряча лицо, так что не было видно, не смеется ли он. Люсьен привел прическу в порядок, пригладив золотистые кудри пальцами, и с преувеличенным вниманием уставился на своего господина.
Рауль нахмурился. Странное дело, чем больше он бил мальчишку, тем менее почтительным тот становился, а когда Рауль неуклюже демонстрировал ласку, проявлявшуюся в том, например, чтобы передать за столом самый аппетитный кусок дичи или в том, чтобы изредка довольно бесцеремонно потрепать по голове, Люсьен делался настороженным и угрюмым. Сегодня же он открыто веселился.
Юноша сидел этим светлым утром на смотровой площадке - он выходил сюда из башенки, в которой его заточил старший брат. Башенку Люсьен покидал только на время позднего в аристократическом семействе завтрака и совсем позднего обеда, который заменял сытный ужин. Несмотря на юность, он был лучшим охотником в семье, но вместе семеро старших мужчин обеспечивали домочадцев дичью в достаточном количестве. Даже слуги нередко сытно ели и не только объедки с господского стола.
Итак, Люсьен тем утром любовался на зубчатые стены и еще четыре башенки, открывавшиеся его взору. Он сидел, как когда-то любил сидеть, болтая с Пьером – устроившись между зубьев, будто паря над пропастью. Его башенка была одной из самых высоких в замке, что способствовало ощущению полета и такой же иллюзорной свободы.
Он видел многих простых людей, копошащихся внутри замковых стен, и полюбил наблюдать за ними, разыгрывавшими перед ним житейские забавные спектакли.
А вдалеке Люсьен видел колыхавшиеся от ветра свеже-зеленые волны лесов и далекие светлые точки на вилявших по лесу дорогах – крестьян и горожан из соседнего городишки.
Люсьен не стремился сбежать. Его охватила апатия после битвы с шайкой Марии. Он по-прежнему мечтал о ней, но мечты изменились, когда он соприкоснулся с ней вживую. Все изменилось еще с танцев, когда ему удалось не только прикоснуться к ней, но и крепко обнять. Он позволил себе так откровенно прижать ее тело к своему не только потому что хотел ощутить ее каждой клеточкой своего существа, но и убедиться в ее реальности. Еще он осознал, что она значительно старше его, опытнее в тысячу крат. Такая мысль среди многих других пришла ему в голову, когда он ее увидел. Ему хотелось показать ей, что он мужчина, а, возможно, его жест означал еще и протест против ее явного превосходства в жизненном знании и против того, что он инстинктивно почувствовал, будто она играет с ним, как кошка с мышью, а Рауль потом много говорил о ней жутких вещей, и Люсьен сообразил с кружащейся от волнения, страха, восторга и гордости головой, что она пришла на танцы ради него. Головокружительно красивая взрослая женщина, которую даже старший брат опасался, пришла ради него.
Рауль, не жалея красок и не смягчая известные ему обстоятельства, рассказал о подвигах Марии. Он и раньше уже рассказывал, но больше намеками, словно смущаясь, а теперь поведал во всех подробностях.
- Теперь ты понимаешь, что именно ей нужно от тебя? То что они с тобой сделают… Из того, что я тебе рассказал, тебе должно быть ясно. Впрочем! Я же забыл, что у тебя есть некоторый опыт, - со злым раздражением усмехнулся Рауль. – Вот то, что с тобой чуть не сделал граф, они сделают с тобой по-очереди.
- Зачем ей это? – прошептал Люсьен.
- Зачем? Дьявол знает, что в головах у женщин! О чем думала Лодена, когда привела к тебе графа? Не имея возможности обладать самостоятельно, они таким образом эту возможность реализуют. Женщины ненавидят мужчин, да будет тебе известно! Все эти турниры только чтобы они могли полюбоваться на мужскую кровь. Женщина не просто слуга дьявола, она и есть сам дьявол! Она всегда была с ним заодно, а Мария самого дьявола заставит прислуживать себе, только бы удовлетворить свою противоестественную звериную похоть! Вот, что она такое.
- Поэтому я должен сидеть в башне?
- Уверен, она намерена похитить тебя. Здесь ты будешь под надежной защитой. Я как-то уже разрешил тебе прогуливаться и вот к чему это привело.
- Ты думаешь, я так неосторожен, что дамся ей в руки?
- Глупец… У тебя нет ни шанса против ее замыслов! Даже здесь я не уверен, что ты в безопасности.
И Люсьен остался в заключении, правда, в те дни Рауль проявлял к нему редкую заботливость, почти нежность. Один раз даже привел Элли, и юный дядя играл с маленькой племянницей, пока та не заснула у него на руках, утомившись беготней по кольцеобразной площадке – они играли в том числе в догонялки.
А сегодня Рауль вдруг принес перстень и предложил отправляться к трактирщику за щавелевым соусом. Это плохо укладывалось у Люсьена в голове.
- Перстень не простой, - пояснил Рауль. – Видишь этот выступ? Вот здесь?
- Да.
- На это надо нажать и быстро высыпать содержимое перстня в рот. Ты умрешь мгновенно, даже не почувствовав боли.
- Спасибо. Но я еще планировал пожить, - сказал Люсьен, как мог серьезно. Он надел перстень на безымянный палец.
- Если они поймают тебя, у тебя должно быть время, чтобы воспользоваться моим подарком.
- Тогда зачем ты отправляешь меня к трактирщику?
Но Рауль его словно не слышал.
- Я все же думаю, она не причинит тебя вреда, - сказал мужчина, словно обращаясь к себе и не замечая смеющихся и удивленных глаз младшего брата. - Просто помни – она дьявол. Она никогда не причиняла вреда моей семье, ни она, ни ее бабка. Они лечили наших предков не одно поколение, Люсьен. Видишь ли, отец считал, что пока эта ведьма жива, нашу семью все беды обойдут стороной. И вот, за исключением смерти твоей матери, а потом смерти моей жены у нас не умирали даже младенцы. Все, слава Богу, здоровые и сильные. Только вот ты… Я думаю, если ты дашь ей понять, что не влюблен в нее, она от тебя отстанет, и ты будешь под ее защитой, как любой из нас.
- Если она не причиняла вреда нашей семье, то почему же она должна навредить мне? Я не понимаю.
- Сучка влюбилась в тебя. Как дьявол может влюбиться в младенца. Как волк в ягненка. Ты должен понимать одно – она не способна к нормальной любви. Тебя не ждут приятные женские ласки, она не стремится сделать тебя мужчиной. Она втопчет тебя в грязь, уничтожит тебя. Если ты хотя бы на миг выключишь сегодня голову. Это ясно?
Люсьен кусал губы, чтобы не расхохотаться. Но он заметил нехороший огонек в синих глазах старшего брата и понимал, что если рассмеется, то будет бит. Он не показывал, как ему больно и не только физически от побоев Рауля, но намеренно напрашиваться на неприятности не собирался.
- Ясно, - подчеркнуто почтительно сказал Люсьен. – Я надеваю перстень, иду за соусом. Если вижу Марию, высыпаю содержимое перстня в рот.
- Люсьен, - хмуро предупредил Рауль.
- Прости. Если вижу Марию, веду себя, как ни в чем не бывало. Но по моему поведению ей должно стать ясно, что я в нее не влюблен, она вызывает у меня отвращение.
- Второе не слишком явно показывай. По твоему поведению должно стать ясно, что она тебе безразлична. Холодная вежливость. Можешь поздороваться, но даже не улыбайся!
- Хорошо.
Рауль удовлетворенно вздохнул и потрепал Люсьена по голове. Каждый раз, когда он резко выбрасывал руку в сторону младшего брата, тот едва заметно сжимался, готовясь к удару.
- Ты можешь быть вполне сносным, малыш, - удовлетворенно заметил Рауль. - Иди вниз, смени рубашку и камзол.
Глава 19
Было ли это чарами ведьмы, но день выдался солнечным и удивительно приятным. Ветер, который, едва скрывалось за тучами солнце, легко сменялся с ласкового и теплого на ледяной и пронзительный, не смел тревожить простых людей, толкавшихся рядом с трактиром. Это заведение, представлявшее собой добротно выстроенную лачугу, располагалось неподалеку от графского замка между деревенькой и дорогой в город. Деревня находилась под защитой Д'Уазана, многие знали Люсьена и приветливо раскланивались ему. Впрочем, большая часть населения обрабатывала свои небольшие наделы земли, мало обращая внимания на праздных прохожих. Вокруг трактира со временем выстроилась еще кузница, пекарня, а также суконная мастерская, поэтому в этом месте чуть на отшибе дороги образовался этакой центр сбора всякого сброда, то есть путников, пилигримов, разбойников и пьяниц из деревни и города. Захаживали сюда женщины, чтобы приобретать сукно или отдавать его в покраску, а мужчины меняли на сыр и зерно ножи. Слева к трактиру примыкала лавчонка, в которой торговали безделушками, приобретенными у путников, а то и странствующих купцов, поэтому среди шлюх, в обтягивающих благодаря шнуровке нижних платьях, можно было встретить крестьянских девушек, выискивавших украшения под присмотром старух. Здесь юного сеньора принялись с беззлобным любопытством рассматривать. Юношам Люсьен был симпатичен, потому что они смотрели на него, представляя, что смотрят на самих себя, как в зеркало, так как юности свойственно тщеславие и самонадеянность. У мужчин и старцев младший графский отпрыск вызывал приятные эмоции по причине ностальгии о тех наивных и счастливых временах, когда жизнь казалась бесконечной и обещала осыпать щедрыми дарами, а с девицами и женщинами все было проще – какая же откажется полюбоваться на красивого молодого человека, да пококетничать? При других обстоятельствах и сам Люсьен приветливо бы улыбался ясному небу и встречным людям, но сегодня он шел с тревожно бьющимся сердцем и настороженно вглядывался в лица, словно ждал какого-то подвоха. Перед трактиром он осмотрелся, но увидел только чистеньких вилланок с очаровательными ямочками на щеках или веснушками. На одной он задержал взгляд, потому что она не уступала смазливостью Лодене, только более притягательная из-за светлой улыбки на свежих губах. Он немного смутился, решив, что не только выполняет нелепое поручение, но и ведет себя нелепо. С чего он решил, что на него сейчас набросится Мария? Зачем он ей сдался? У брата положительно разгулялась фантазия. Странно, но здесь среди обычных людей и сама Мария и его мечты о ней показались ему нереальными, отчего ему сделалось спокойно, но тоскливо настолько, что будь он наглее, то заказал бы себе вина. А что еще делать теплым летним днем, когда ты не упражняешься с мечом, не дерешься или не сидишь под домашним арестом? Люсьен вздохнул, заходя в трактир, где грязь и унылая атмосфера только утвердила его в мысли, что если Рауль и дальше будет его отпускать погулять, то он наведается сюда с Жоффруа, знавшим толк в хорошем вине и в том, как это вино без смущения заказывать, а потом без трепета являться пред очи старших братьев.
- Что желает молодой господин? – вежливо спросил высокий худощавый трактирщик в не очень свежей на вид белой шапочке с тесемками и фартуке.
- У вас нет щавелевого соуса? Брат говорит, что вы готовите его лучше нашего повара, - сказал Люсьен, без энтузиазма рассматривая грубые черные то ли от грязи, то ли от копоти столы, дымящуюся утробу очага и сильно пьяную старую шлюху, усевшуюся на скамейке с видом объевшейся помоев мухи. Кроме этой неаппетитной жрицы любви он разглядел еще толстую неопрятную девушку, которая подметала пол, и нескольких пьянчужек в печали попивавших хмельное зелье.
- О! Граф преувеличивает мои таланты, - оживился трактирщик, но засуетился явно польщенный.
Он позвал жену, которая встала вместо него у стойки, а сам спустился в погреб. В трактир вошло еще несколько человек. Люсьен, внушивший себе, что он не ждет ничего особенного, вздрогнул от волнения, но это оказались крестьяне, которые пришли обедать в трактир, а также провести время в обществе толстушки, отставившей метлу и принявшейся шутить с ними на темы мало понятные Люсьену. Вскоре вернулся трактирщик. Он нес изящный кувшинчик с узким горлышком и крышечкой, которая плотно закрывалась. Во и все? А что он ждал?
Люсьен вышел из трактира с таким разочарованным видом, словно ему только что предсказали скучнейшую из кем-либо прожитых жизнь, к тому же длинную, и тут он увидел ее. Она среди других девушек что-то выбирала в лавке с безделушками и, похоже, не имела и представления о том, что он рядом и смотрит на нее.
На ней было обыкновенное синее платье изо льна, одетое поверх белой рубашки. Вилланки не так кутались в дорогие тряпки, как аристократки, но Люсьен все чаще ловил себя на том, что любуется их естественной красотой: ведь их украшали не бархат и драгоценности, а природа, которую они не прятали, а ловко подчеркивали при помощи шнурков, помогавших туго обтягивать фигуру. Обычно девушки не прятали волосы под причудливо повязанными платками, как взрослые женщины, но заплетали их в косы, которые укладывали наподобие короны. Мария же не тратила время на прическу, ее светлые рыжевато-медовые густые волосы спускались ниже пояса, свободно рассыпаясь по плечам, огибая фигуру подобно сияющей драгоценной накидки. Черты ее лица вновь поразили Люсьена редким изяществом, словно ее рисовал в порыве вдохновения таинственный ангел-живописец, не ведавший, что создает демона. Ее кожу не тронул загар, а тонкие пальцы, перебиравшие ненужную ей тафту, влезли бы в самые маленькие из колец самовлюбленной Лодены.
Она выглядела и естественно, и нереально. Словно ей было здесь не место и как-то не верилось, что это ангелоподобное существо выбрало для себя путь убийцы убийц.
Люсьену внезапно сделалось страшно. Этому страху он не находил причины, но это не имело отношения к тому, чтобы он испытывал к ней отвращение, хотя его ум противился тому, что она творила, не принимал этого, но пока и не мог найти четкого объяснения, почему нельзя на одно омерзительное преступление отвечать еще более омерзительным преступлением. Его страх не был связан и опасением за свою жизнь. Это больше напоминало тревогу, которую испытывает человек, когда на него надвигается что-то неизбежное. Ему захотелось бежать без оглядки, воздух вокруг него сгустился, небо сделалось синим при том, что солнце еще ярче вспыхнуло, и теперь она перебирала не ткань, а путалась пальцами в серебряной паутине, но ее ожесточившееся лицо не потеряло своей привлекательности.
Люсьен перевел дыхание и решил, что попробует просто уйти. Она слишком занята и не заметит его, Рауль получит свой соус и прекратит фантазировать.
Он преодолел лавочку с безделицами, ориентируясь на очертания предметов, а не на сами предметы, чтобы не поднимать глаз, когда услышал вкрадчивый низковатый для женщины голос, от которого, ему показалось, что в синем от напряжения воздухе сверкнула молния.
- А вы проверили, хорош ли соус, мессер Люсьен?
- А? Что?
Он обернулся. Люди общались между собой, на них не смотрели, занимаясь своими делами на фоне ясного голубого неба, и ничто не предвещало грозы. Если бы в ее глазах не было острого пронзительного выражения, словно она видит его насквозь, он забыл бы о том, что она намного его старше. Она выглядела юной и вполне безобидной девушкой, вытянувшейся навстречу солнцу, как апрельский цветок. Он смотрел на нее сверху вниз, потому что был выше, и удивлялся какая она хрупкая, но в то же время он чувствовал, что внешность ее обманчива и в ней притаилась молния, которая, как ему померещилась недавно, сверкнула над ними.
Но какая ему может грозить от нее опасность? Рядом с ней никого нет из ее чудовищных приятелей, а сама она может только…
Тут ее ладони обхватили его затылок, а душистые теплые губы коснулись его губ. Это произошло так же быстро, как если бы земля разверзлась под его ногами, и он бы ухнул вниз. Ощущение было такое, будто он потерял сознание, но свет не погас и мозг не отключился, а мучительно удерживал его на грани блаженного безумия. Все его тело сделалось легким и горячим, в ушах подул ветер, точнее ураган, и все закружилось, а ноги сначала ослабли, а потом в них появилась сила и… он обнаружил, что бежит по дороге в направлении замка, будто спасаясь от пожара, а вслед ему доносится смех.
Он не помнил, сколько времени бежал, ему казалось, что вечность. Сначала он бежал от ощущений, которые не смог больше вынести, а потом от стыда. Он сбился с дороги, бежал среди высокой травы, и в итоге упал, потому что ноги запутались, а силы кончились. Он лежал оглушенный и тихо плакал, глядя в небо. Итак, оказалось, что он трус. Он не боялся драться с теми, кто сильнее, кто численно превосходит его, но выяснилось, что он боится… поцелуев! Он застонал в голос, хватаясь за голову. Тут он и останется. Не к чему отсюда выбираться, к тому же он не выполнил поручения Рауля. Да, и где это чертов соус?
Люсьен резко сел, сердито оглядываясь.
- Ты это ищешь? Ты его уронил. Немного пролилось, потому что отскочила крышка.
Перед ним на корточках сидела Мария, благоухая неясным тонким ароматом, в ее больших зеленоватых глазах плясали веселые искорки. Она протянула ему серебряный кувшинчик.
- Спасибо, - прошептал Люсьен, потому что пока не сумел обнаружить в себе способность говорить.
Зато Мария больше почти его не пугала. Просто красивая девчонка, задорная и добродушная. Принесла ему соус, чтобы ему не влетело дома. Он улыбнулся, а потом рассмеялся, а потом смеялся долго и неудержимо, а она терпеливо ждала, когда у него закончится истерика. Он видел, как мерцали ее глаза – два изумруда в серебристой траве.
- Вставай. Тебя сейчас дома спохватятся.
Она ухватила его за локоть и помогла подняться. Они вышли на дорогу и пошли к замку. Она держала его за руку. Постепенно он успокоился, но от того, что чувствовал тепло ее ладони, он будто понемногу пьянел. Ему показалось, что он повзрослел лет на десять, когда они приблизились к первому рву и каменные зубчатые стены с башнями встали над ними холодной громадной тенью.
- Прости, я себя очень глупо вел сегодня, - сказал он.
- Ничего. Это от жары у тебя закружилась голова.
Он осторожно протянул руку. Коснулся ее щеки. Такая нежная... Люсьен наклонился и поцеловал ее в губы, едва прикоснувшись к ним. Так мог бы пригубить вина поклявшийся завязать с выпивкой пьяница, но голова его все равно пошла кругом, под веками вспыхнуло. Когда он открыл глаза, Марии не было, а рядом стояли Этьен и Рауль. У первого вид был иронично-благосклонный, у второго – мрачный.
- Он достаточно ясно показал безразличие? – спросил Этьен старшего брата, растянув тонкие губы в бледном подобии улыбки.
Рауль сердито сверкнул на него глазами, но промолчал. Он вел себя осторожно с Этьеном, который, кстати сказать, наследовал бы графский титул, случись с ним что-нибудь.
- Мне идти в башню? – робко спросил Люсьен. Почему-то сегодня, как он чувствовал, ему будет больнее, чем обычно сносить побои.
- Иди… куда-нибудь. С глаз моих.
Люсьен растерянно посмотрел вслед удалявшемуся брату, Этьен дружески взял его под локоть и повел к воротам.
Глава 20
Никто не пытался отнять отбитый у англичан город, поэтому Мария осталась в нем полновластной правительницей. Пусть городок был небольшим, но впервые в жизни она имела возможность устанавливать свои законы, пробуя их на подвластном ей пространстве. Ворота, которых было двое – южные и северные – по-прежнему закрывались на ночь и открывались поутру, звонили колокола, приглашая к обедне, но во всем остальном это был довольно необычный город, что, впрочем, соответствовало духу той эпохи: частенько правила поведения, сам уклад жизни в небольших селениях на замкнутой территории в те времена определялись вкусом (добро, если здоровым) власть имущих. Так на землях маркиза не осталось не одной девицы, с которой бы до свадьбы не потешились высокородные бездельники, на землях графа среди вилланов процветали потешные бои на палках и танцы, а вот у барона в его деревеньках днем с огнем не сыскать было пьяницы или гулящей девицы.
Мария же пожелала завести у себя матриархат, не зная, впрочем, ученого названия этого общественного устроя, до тех пор, пока окружавшие ее господа не опомнились и не позвали на подмогу королевские войска или, к примеру, инквизицию или просто не ополчились против обнаглевшей крестьянки разом. Для последнего им нужно было преодолеть взаимную неприязнь.
Итак в первую очередь Мария созвала горожан на площадь и провозгласила, что в их домах теперь женщины главы семейств, а те мужья, которые хотя бы голос на жену повысят будут публично пороты. За рукоприкладство отрубались руки, за изнасилование – виновный орган. Монахов бенедиктинцев, читавших молебны в маленькой обители, разогнали, оженив на овдовевших горожанках. Посреди города был устроен бассейн и в нем купались обнаженные матери семейств и юные девы, не боясь бесцеремонных домогательств. Однако женщины роптали, ибо мужчин катастрофически не хватало. Кого-то убили англичане, а кого-то солдаты Марии. Те, с кем потешились ее ребята, частью сошли с ума, а частью пополнили ее нетрадиционное войско. Карл, маркизов сынок, был среди последних, что частично служило защитой Марии. Надо сказать, паренек под умелым руководством самых обаятельных представителей ее отряда сделался отличной шлюхой, и именно это навело Марию на мысль – почему шлюхи обоего пола только для мужчин? Она стала заманивать в город красивых мальчиков, которым следовало ублажать горожанок. На первых порах она оплачивала их услуги из карманов оставшихся в живых мужей, но мальчиков не хватало, ибо одна женщина может осчастливить хоть войско, а вот один парень пятерых, ну семерых дам. Она ломала голову, как ей разрешить проблему, когда к ней подошел Николя. Если бы она видела в нем кого-то большего, чем просто мужчину, который первый и долгое время единственный сумел доставить ей удовольствие, она бы заметила, что он за последние недели похудел и осунулся, а его глаза с болезненным вниманием изучают ее лицо, словно он что-то ждет. Но она ничего не замечала.
- Госпожа, я видел, как ваше златокудрое божество вошло в город, - сказал Николя не без желчи в голосе. - Ему опасно разгуливать здесь вот так, будто он у себя дома. Наши могут принять его за претендента на роль очередного мальчика для удовольствий, опробовав его предварительно на себе.
- Глупый ребенок, - нахмурилась Мария. - Я же просила его ждать у ворот, там Жан и Гийом. Они его прекрасно знают и должны были задержать. Впрочем…
Она задумалась. В принципе, Люсьену не грозило ничего, кроме того, что его, возможно, попытаются соблазнить красавчики, немногим уступавшие ему самому как внешностью, так и годами. Юноши находились под защитой законов Марии наравне с девушками. Правда что, только от грубых посягательств со стороны взрослых мужчин.
- Он поздоровался с ними и сказал, что вы его ждете у себя во дворце. Думаю, ему любопытно, как тут у нас все устроено. Или он шпионит.
- Вот как! Ему любопытно? Он шпионит? Тогда пусть пеняет на себя! – воскликнула Мария с досадой, но на самом деле она встревожилась. Смертельная опасность Люсьену не угрожала, а вот настойчивый интерес со стороны особенно распоясавшихся красавчиков вполне мог случиться. Люсьен кого-нибудь из них поранит. Кроме того его могут обезоружить и потащить к женщинам. О нет!
Бледная Мария вскочила на ноги, бросившись из дворца, который на самом деле представлял собой трехэтажное светло-каменное здание с высокими окнами и скульптурой Девы Марии в просторной нише, глядевшей на площадь. Ей подвели коня.
Город был так мал, что у ворот она оказалась со скоростью метко пущенной в цель стрелы.
Люсьен уже извлек меч, скрестив его с Эженом, роскошным русоволосым красавцем, которого Мария ценила за способность соблазнить любого мужчину, каким бы любителем женщин он себя до этого ни мнил. Увы, Эжен совершенно не годился для ублажения страждущих матрон, испытывая отвращение к женскому телу.
Что между ними произошло? Эжен потерял навыки, или Люсьен испытывает такую же неприязнь к мужским заигрываниям, как Эжен к женским? Мария полюбовалась на длинноногих противников в обтягивающих чулках и коротких коттарди, но зрелище, как она и предполагала, оказалось недолгим – под хохот и аплодисменты зрителей Люсьен выбил у Эжена меч еще до того, как этот самовлюбленный красавчик сообразил, что меч не предмет украшения, пусть и добавляет мужчинам привлекательности.
- Довольно! – крикнула Мария, когда к Люсьену подбежало еще четверо смазливых мальчишек с целью раздразнить его, а потом поступить согласно обстоятельствам, которые по свойственному молодости убеждению, просто обязаны были сложиться в их пользу и для их развлечения.
- Но госпожа… - обиженно заметил Эжен, поднимаясь на ноги и вытирая кровь с разбитой губы – Люсьен успел ударить его по лицу, должно быть, среагировав на какой-нибудь провокационный жест.
- Ты смеешь возражать мне? – холодно возмутилась Мария.
Эжену что-то шепнул один из его приятелей, тот взглянул на Люсьена, словно увидел его впервые, затрепетал и упал на колени, но Мария все равно сделала знак нагнавшему ее Николя. Пусть накажет его или на свой манер утешит. Марию не интересовало, что выберет Николя.
- Иди сюда, малыш, - сказала она Люсьену низковатым звенящим голосом. Она знала, что на них смотрят, и чувствовала жаркую волну смущения, прокатившуюся по рядам присутствовавших.
Люсьен некоторое время странно смотрел на нее, словно что-то для себя решая. Его коробило ее обращение «малыш», ее снисхождение и власть над ним, однако он всерьез считал, что его долг угождать даме сердца. Марии, смягчившейся в его обществе, все хотелось понять, что в его мечте выдумка, а что - правда. Что он успел увидеть, что успел понять? Ей нравилось наблюдать за ним и еще ей нравилось то, что он не знал, до какой степени уже не принадлежит себе, поэтому приходил к ней добровольно. Он думал, что может не подчиниться ей? Или уже осознавал, что это невозможно? И дело даже не в том, что за этими стенами он один против пяти сотен. Она видела, как он что-то решает для себя, и невольно затрепетала под его пристальным взглядом, хотя ничего кроме обожания она в нем не заметила. Он судил ее – это она понимала, хотя не могла сообразить, какой безумный адвокат в его сердце убеждает его не броситься от нее прочь. Он слабо улыбнулся, прекрасный, как зачарованный ангел, и сел позади нее. Его руки сомкнулись у Марии на талии. Она нежно сжала его пальцы, и они поскакали к дворцу в гробовой тишине, так как не только они не могли придумать, как относиться к их связи.
Как с ним всегда бывало в ее присутствии, он перестал что-либо анализировать, как только ощутил ее тепло. Он вдыхал ее запах и думал о том, что будет происходить с ним, когда они окажутся в ее постели. Они лягут в кровать под балдахином? Похожую на ту, что в его спальне? Она снова свяжет его или позволит к себе прикасаться? Так ли это важно? Что будет, если он ей наскучит?
Первый раз это случилось на прогретой солнцем душистой траве неподалеку от замка. Рауль не препятствовал больше Люсьену гулять, где и сколько ему заблагорассудится. Только от Бертрана Люсьен узнал, что граф каждый вечер спрашивает, вернулся ли младший брат домой.
Но прошла неделя, пока Люсьен снова увидел Марию. Он искал ее у трактира, искал в деревеньке, где она выросла, бродил у стен завоеванного ею города, рассчитывая, что ей доложат о нем. Но ничего не происходило, и в отчаянии Люсьен отправился на ту полянку, где она протянула ему кувшинчик с соусом. Солнце напекло ему голову, он устало упал в траву, будто спрятавшись от собственных пустых надежд. К тому же он не знал, чего именно он хочет от Марии. Она пугала его и завораживала. Он пытался выбросить ее из головы, но не мог. Он вспоминал ее поцелуй, и его начинало знобить, как в лихорадке. Он вспоминал ее изящную стройную фигурку, черты лица, такие нежные, что, казалось, ее кожа только искрящийся в теплых лучах лепесток розы и, чтобы насладится чудом ее красоты, нужно смотреть, не отрываясь, потому что иначе все исчезнет или изменится, и невозможно будет больше увидеть что-либо столь же прекрасное. Но более чем ее внешняя привлекательность его притягивал взгляд ее темно-зеленых глаз. Те мгновения, когда он смотрел ей в глаза, он не верил в то, что она воплощение зла и порока. Ему чудилось, что он не знал существа уязвимее и добрее и более кого-либо нуждавшегося в его защите и любви, но после в голове мелькало, что она может прикоснуться к нему, и Люсьен вновь беспомощно содрогался, тщетно пытаясь справиться с ненаходящим выхода возбуждением. Солнце поползло к горизонту, но было еще очень светло. Люсьен решил, что ему пора идти, но прошептал напоследок:
- Если я прав насчет тебя, то приди ко мне сейчас же.
Он нисколько не верил, что Мария, ведьма ли она или просто кровавая разбойница, услышит его и таким образом просто боролся с наваждением и, должно быть, ему бы удалось справиться. Но неожиданно он услышал тихий ласковый смех и хрипловатый голос мягко произнес:
- Я думаю, что ты прав, хотя я не слышу твоих мыслей.
Люсьен сел, негромко ахнув.
Она сидела в траве рядом с ним одетая также, как в последний раз, когда он ее видел. Он совершенно не представлял, как ему себя вести и что говорить. Следовало начать какую-то пустую, куртуазную беседу. Или с ведьмой нужно… Но тут Мария вскинула руки, которые тут же оказались у него на плечах, а сам он упал в траву, оказавшись под нею и ощутил изгибы ее крепкого соблазнительного тела и неясный тонкий аромат сделал его в тот же миг будто пьяным. Мария не планировала тратить время на куртуазные беседы, она стала целовать его – горячо и быстро, не давая опомниться, но когда он попытался обнять ее, резко вырвалась и скатилась с него. Это оказалось неприятно и как-то опустошительно. Он растерянно смотрел на нее, не смея подняться. Но она не выглядела рассерженной, а протянула руку и с улыбкой стала гладить его щеки, еще гладкие, как у ребенка.
- Если ты не будешь распускать руки, я позволю тебе поцеловать себя, малыш. Или ты не справишься? Тогда я свяжу тебя.
Он знал, что значительно сильнее ее физически, но не посмел спорить. Кроме того, он осознавал, что ей лучше подчиниться, да и чувствовал в ней силу особого рода. Кроме того он догадывался, что награда за повиновение ему может понравиться, поэтому прошептал только:
- Не надо связывать. Я справлюсь.
И отдался в ее власть.
Он не пожалел об этом, да и не осталось у него энергии раскаиваться, потому что все, что он помнил в ту их встречу и в последующие, только ее руки, ее губы и сводящее его с ума прикосновение острой крепкой груди через тонкую ткань ее одежды к своему обнаженному зацелованному, заласканному телу. Она не раздевалась сама и как-то он не выдержал и, несмотря на ее протесты, попробовал сорвать с нее одежду, но получил пощечину, отрезвившую его, и в тот раз все продолжилось с завязанными руками. Был ли кто-то рядом с ними, чтобы наказать его за малейший бунт? По правде, Люсьен не сомневался, что ей достаточно было бы свиснуть, но она управляла им не тем, что он знал, как легко она бы могла с ним расправится. Своими ласками она вводила его почти в транс, он терял волю, ощущение времени, а после едва живой возвращался в замок. Он смутно помнил, что Рауль как-то поймал его падающего, потому что он ухватился за воздух вместо перил.
- Поистине правы сарацины, не позволяющие женщинам свободы в этих делах, - пробормотал он сквозь сжатые зубы.
Однако наступал новый день, и он вновь спешил к Марии, которая будто из жалости к нему время от времени делала перерывы, и занимала разговорами об охоте или военном искусстве. Иногда Люсьен показывал ей приемы владения мечом и даже давал ей уроки на той же поляне, на которой после вновь в полубеспамятстве он стонал под ней.
- Вот что, малыш, я прошу тебя не приходить ко мне следующую недельку, а то ты и впрямь сгоришь от любви ко мне. А, Люсси? Или это не любовь? – пробормотала она как-то нежно и насмешливо.
Тогда несмотря на все его возражения она в самом деле запретила приходить.
- Ты подумай, - предложила она на прощание.
У него появилось время подумать.
Глава 21
Он не виделся с Марией много дней, он и сам не смог бы сказать, сколько прошло времени с ее последнего поцелуя.
Неделя, месяц, больше? Он смотрел из окна своей комнатки на серые зубчатые стены, похожие на неровные завитки громадной улитки, чье зеленое тело из сочной листвы переливалось под солнечными лучами, мокло под дождем или сияло под звездами. Он почти не видел людей, только кроны деревьев и замковые стены, разбитые с южной стороны после неудачной атаки англичан, которой Люсьен по малости лет не помнил.
Странное состояние овладело им. Как-то он напился с Пьером вина, сильно напился, кажется, они ходили в таком состоянии по двору маркиза де Мон-Дора и решили забраться на башню, которая неприступной стояла много лет. Была она заброшенной и мало интересной хозяевам, вроде гнилого зуба, о котором стараются не помнить. Они сумели забраться на эту башню, пользуясь веревкой, да цепкими руками и ногами четырнадцатилетних нетрезвых шалопаев. Как они оказались наверху, оба не могли сказать толком, хотя Люсьен помнил, что несколько раз едва не рухнул вниз, но они успевали ловить один другого за шкирку и за волосы. Забравшись, они хохотали над победой и собственной смелостью. Попробовали зацепить веревкой бутылку вина за горлышко, но та разбилась о камни. Потом они горланили песни, обнимались, смеялись, толкали друг дружку, хвастаясь, балансировали на зубцах башни, соскакивали на грязную, уделанную птичьим пометом площадку, разбивали колени и были невероятно счастливы. Так вот – на следующее утро он чувствовал нечто похожее на то, что чувствовал теперь.
Тоска по ее ласкам сменилась отчаянием, а после - отвращением к самому себе. Самым страшным было то, что он по-прежнему мечтал о ней, но теперь он смог отстранённо смотреть на то, что с ним происходило. Он вспоминал свои стоны и стонал, но уже от стыда. Теперь он понимал, что полностью отдал себя в ее власть, ничего не получив взамен. Даже простой благодарности, не говоря уже об уважении. Его не оскорбляло то, что он стал игрушкой женщины, да еще и крестьянки. Это нисколько не волновало его чувства. Его мучило то, что сам он не сделал ничего, чтобы дать ей понять, что он не просто образчик трепещущей от удовольствия безвольной плоти, но способен, как его клинок во время турнира, заставлять кричать и выть от восторга. Так было. Ему это казалось не очень важным, хотя приятно щекотало самолюбие, но теперь он осознавал, что, отдав ей себя без остатка, он не дал ей главного - наслаждения самой собой, сотворенного его волей. Он не дал ей свободы от себя, поддавшись сладости свободы от себя самого. Он не смог бы выразить всего этого словами, но понимал очень четко после того, как случайно подсмотрел, слоняясь по верхним ярусам замка, любовную сцену между братом Арни и девицей де Лурье, оставшейся у них погостить под присмотром тетки.
Он ступал по холодным плитам, спустившись с башенки, где в одиночестве коротал последние дни. Его выманило солнце, томно-золотым светом залившее стены, переходы и лестницы, винтом вонзающиеся в нутро замка. Это было впервые, чтобы он осмелился выйти после длительного затворничества, причиной которому послужили не только слова Марии о том, что ему "нужно подумать", но захватившее его желание, противоречащее абсолютной покорности, которую ждала от него Мария.
Он стал бояться ее. С каждым днем и с каждой ночью все больше бояться ее, мыслей о ней, и все сильнее о ней мечтал, но иначе.
Он представлял, что больше не станет подчиняться ей, практически теряя голову и едва не теряя сознание, но заставит принять его ласки. Он поведет корабль их удовольствия и наконец ощутит, познает ее, испив до дна раскрывшуюся для него душу, как она испила его. Он до сих пор так и не видел тела женщины, и теперь, когда она больше не пьянила его рассудок, он страдал и от этого. От неудовлетворенного желания, завладевшего им, как тяжелая болезнь в стадии агонии.
Оглушенный ощущениями собственного тела, он удовлетворял в первую очередь ее потребности, не в силах заявить о своих, которые, впрочем, он по-прежнему считал недостойными. Ведь ему доводилось видеть только насилие, кровь и слезы - вот, что, обычно, по его разумению, искаженному детскими воспоминаниями, приносят мужчины женщинам, и порой, наблюдая за женоподобными мальчишками, крутившимися вокруг Марии, он без обиды воспринимал ее высказывания, насчет того, что для выплескивания агрессии мужчины лучше подходят друг другу, как для сражения на клинках, так и для упражнений в плотских забавах.
Львенок со связанными лапами, он запутался в путах, которые разорвало его повзрослевшее сознание. Привыкший получать наслаждение в дозах, которые не каждый мужчина получает за всю жизнь, он медленно брел по замку, не желая наступать на остатки гордости и ползти к ней на коленях. «Тебе надо подумать», - сказала она, и первые дни эта фраза удерживала его дома, пока не наступило похмелье.
Он шел, пошатываясь, как после болезни, прикасаясь исхудавшими ладонями к прохладным стенам и удивленно оглядывался вокруг, потому что позолоченный бодрым светом замок таким непохожим являл ему себя, когда услышал стон.
Стон был женский, исполненный блаженства, такой, какого он никогда еще не слышал, но смутно мечтал насладиться подобной музыкой. Какой-то волшебник извлек из женской души этот звук, от которого его тело затряслось, будто в ознобе, а услышав стон повторно, он почувствовал головокружение. Опасаясь, как бы волшебником не оказался Рауль, он замедлил шаг и очень осторожно приблизился к проему без двери, прикрытому льняной шторой.
Комнатка представляла собой часть залы, отделенной деревянной ширмой, так что в ограниченное пространство попадал один из четырех каминов и длинное окно с распахнутыми ставнями. У погасшего камина темно-охровый каменный пол застилали волчьи шкуры, рядом с массивными неприкрытыми стенами стояли деревянные табуреты со скрещенными ножками. Рыцарское, откровенно мужское жилище, не приласканное дамскими ручками, сегодня, в ауре солнечного света казалось вполне уютным.
Любовники обнаружились в кровати с четырьмя столбиками, украшенными изображением виноградной лозы.
Гибкое великолепно сложенное тело ритмично двигалось, соприкасаясь с жадно ожидавшей толчков неугомонной плотью той, чья прозрачная кожа сияла подобно лампаде в тени балдахина. Мужская коленопреклоненная фигура сохранила юношескую хрупкость и не могла принадлежать Раулю, единственному из братьев, которого боялся Люсьен, поэтому, плохо отдавая себе отчет в приличности своего поведения, он вступил в комнату. Его охватил жар, будто он вошел в печь.
Таинственная незнакомка стояла на четвереньках, выгнувшись подобно воинственно натянутому луку, и нетерпеливо раскачивала светлые чресла навстречу любовнику, истекавшему потом от усердия. Из них двоих она меньше всего напоминала жертву, руша стереотип, привитый Люсьену отчасти его собственными наблюдениями, а отчасти влиянием на него болезненных идей Марии. Ее прекрасное тело, цвета чайной розы, исполняло танец во имя сладострастья, купаясь в плотском наслаждении, как в теплом ручье солнечным днем. Она стонала все громче и все требовательнее, а Арни – Люсьен узнал одного из средних братьев – вторил ей мучительными всхлипами. Наконец она вскрикнула и, заурчав, как большая кошка, упала на кровать, но Арни схватил ее в объятья и принялся жадно целовать, а после вошел в нее, чтобы получить свое удовольствие, что он осуществил очень грубо, но Люсьен видел по ее лицу, теперь обращенному к ней, что чем безжалостнее в нее вонзается Арни, тем больше она получает удовольствия.
Когда обессиленные они затихли в объятьях друг друга, Люсьен ощутил сильную боль в органе, не получившем разрядку, да и получавшему эту разрядку не по инициативе хозяина. Он тихонько застонал, стараясь найти в себе силы уйти, но незнакомка быстро повернулась к нему, села и уставилась на него большими коричнево-зелеными глазами, приоткрыв распухшие от поцелуев губы. Люсьен замер перед ней, смутившись.
- Арни, почему ты не говорил мне, что у вас в замке водятся ангелы? – спросила она мелодичным веселым голосом.
- Ангелы? О чем ты, радость моя? – устало пробормотал Арни, приподнимаясь на локте. Его красивое тело, изящное и сильное, как у Люсьена, засияло в солнечных бликах.
- Да вот же, настоящий ангел. Стоит тут и смотрит на нас очень удивленно. Прости, ангел, люди иногда грешат, - смешливо сказала девушка.
- Да это же наш Люсси, - таким тоном, каким говорят о позоре семьи, сказал Арни. Он сузил глаза, стряхнув со лба темную влажную от пота прядь, и уселся по-турецки. – Что ты здесь делаешь, братец? Изучаешь, как это бывает у нормальных людей?
Люсьен дернулся. По его лицу пробежала судорога боли, и он хотел уходить, но красавица вскочила с постели и подбежала к нему. Ему захотелось прикоснуться к ней. Впервые женщина не вызывала у него жалость, отвращение или страх, так смешавшийся с вожделением, что стал ассоциироваться с ним. Она стояла в лучах солнца обнаженная и прекрасная и вызывала в нем жгучее желание. Он протянул руку и провел по ее нежной щеке, а потом, не желая с собой бороться, прижал ее гибкое тело к себе. У него кружилась голова, боль внизу живота усилилась, но это стало даже приятно. Он недолго держал ее так, прильнувшую к его тонкой шамизе и забравшуюся ласковыми пальчиками в его кудри. Мягко отстранившись, он снова рассматривал ее. Он мог бы сделать это лучше Арни – доставить ей удовольствие, подумал он со странной злостью. Ведь служение мужчин им, прекрасным дамам, в этом и заключается? Разве нет? Как он мог так долго заблуждаться! О, он развеет заблуждения Марии при следующей встрече!
- Нет, это не ангел. Смотри, какая у него обольстительная улыбка! Это дьяволенок! Так его вы отдали на съедение девке?
- Марго, тебе лучше одеться и отправляться к себе. Скоро проснется тетка, - сказал Арни.
Он подошел к ним и притянул красавицу к себе собственническим жестом. На Люсьена он смотрел со смесью удивления и раздражения.
- Кто она? – спросил Люсьен.
- Дочь графа де Лурье. Послезавтра будет турнир в ее честь, устроенный ее отцом. Она достанется маркизу, потому что у них сильный рыцарь – чертов Жене. Ты его, должно быть, видел.
- Да. И я всегда надирал ему задницу, - спокойно заметил Люсьен. Он нисколько не хвастался, а просто сообщал факт.
- Но теперь твоя задница очень занята, а я сражусь за нее, конечно, но шансов не много. У них против нас все сильны, как Жене.
- О, нет! – в притворном ужасе вскричала Марго. – Это урод покалечит тебя! С кем я буду наставлять ему тогда рога?!
- Моя задница в твоем распоряжении, Арни. Когда, ты говоришь, турнир? Я один стою десятерых Жене, - сказал Люсьен все тем же прохладно уверенным тоном. Он чувствовал ее восхищение так же явно, как недавно прикосновение ее пальцев.
- Стоил, братишка. Не представляешь, как ослабляют нас дочери Евы. Эх, не было у меня времени научить тебя уму разуму. Турнир же в пятницу.
- У меня уйма времени. Ты, правда, можешь рассчитывать на меня, - сказал Люсьен и отправился к себе. Он чувствовал, как ему в спину уперлись четыре внимательных глаза. Несмотря на шутливый тон, он только что поклялся помочь им продолжать свои сладостные танцы под супружеским балдахином.
Глава 22
Он словно оправился после тяжелой болезни. Как много дней он провел взаперти! Мышцы ослабли, естественные, как для птицы летать, навыки, отточенные в бытность его службы пажом де Мон-Дора, притупились. Едва поговорив с Анри, он бросился в оружейную залу, где стены украшали многовековые доспехи, угрожающе щетинясь на любого вошедшего, на полу же лежали с пятнами засохшей крови щиты, оставшиеся после последней стычки братьев с разбойничьей шайкой. Со свойственной юности и ему лично стремительностью, оставив иные мысли, все до единой, он вдохновенно принялся готовиться к битве. Выбрав самые тяжелые латы, он облачился в них, обнажил меч, полюбовавшись его блеском с улыбкой добившегося взаимности страстного влюбленного, затем спустился во двор, где яростно принялся рубить чучело, специально установленное для этих целей. После полудня он отправился на конюшню, где выбрал резвого коня. Он не помнил, как упал изможденный спать. Во рту не было ни росинки, а в его сердце ни отзвука воспоминаний о Марии и его любви к ней. Если это вообще была любовь.
Наутро он проснулся в постели от звуков рогов и беспечного смеха, звонкими волнами путешествовавшего по замку. Звучали нестройные песни, слышался топот ног, и пахло свежим, еще не высохшим, как следует сеном - меняли подстилку во всем замке. Должно быть, пожаловали менестрели, а глухие звуки топора оповещали о том, что строятся галереи для зрителей. Он не стал терять времени и, вновь заковав себя в латы, возобновил упражнения. Им движило отчаяние, граничившее с безумием. Он желал доказать что-то, в первую очередь, как ему казалось, себе, но иногда мороком перед его внутренним взором вставали очень знакомые зеленоватые глаза. «Нет!» шептал он и уничтожал видение ударом меча о чучело, практически рассыпавшегося в щепу.
В пятницу утром его разбудил Гийом, младший из графских сыновей и любитель медовых пряников, сказал, что его ждет господин. Люсьен торопливо натянул старенький шерстяной упелянд и подвязал теплые шоссы с кожаными подошвами. Было прохладно и мучила жажда. Он выпил воды из серебряного графина, когда, в сопровождении Гийома добрался до этажа хозяина, предпоследнего в башне перед комнатами прислуги. Это была небольшая прихожая с отходившими от нее тремя проходами в другие помещения замка. Из округлой ниши лился зеленоватый тусклый свет, проникая сквозь мутные кругляшки лесного стекла, вставленного в узорчатое кованое окно.
Он застал в сборе всех братьев, включая изящного, о чем-то задумавшегося Анри и холодно-насмешливого белокурого Этьена. Плечистый Бертран нервно шагал от одного полукружия стены к другому, сотрясая кулаками.
- Этот ублюдок устроил ловушку на мосту, пользуясь тем, что жалкий ручей разлился по весне, - негромко, чтобы не услышал старший брат, возмущался он. - Тоже мне, рыцарь прошлых времен! Взял в плен торговца в позапрошлую среду! А эти негодяи англичане накопились в его плену, как кролики в садке. В ожидании выкупа, конечно, им надо развлечься, головорезам и отребью, в чьем происхождении имеются серьезные сомнения, как и выкупе за них!
- Ну, положим, выкуп - не наше дело, Жене виднее. А вот шайку он себе неслабую сколотил, - охладил его Этьен. - Рауль хочет пощупать их. Какой еще ты видишь приличный способ поближе познакомиться с врагом?
- Простой! Подстеречь на том же мосту и навалять бока, саксонским плебеям!
- Ну а мы решили сделать тоже, но в духе благородных старинных традиций, - с улыбкой заметил Эдмон, старший сын графа. Жеральд, годом помладше, благодушно рассмеялся.
- О, да! Нас будет десять против тридцати! О чем только думает Рауль?!
- О том, что одна его воля победит все неблагоприятные обстоятельства, - ядовито прошептал Анри.
- Я вижу, вы все здесь, - произнес властный твердый голос. Рауль окинул их внимательным взглядом и кивнул, приглашая следовать за ним.
- Итак, - по поводу предстоящего турнира, - сказал граф, усаживаясь в кресло. – Турнир станет судить мессир Жоффруа. Как вам известно, он приходится мне родным дядей. Жоффруа прекрасно разбирается в геральдике и порядке проведения подобных мероприятий. Маркиз не имеет ничего против его кандидатуры. Что касается неравенства сил... Будет десять против десятерых, а наш дядюшка не допустит нарушения правил.
- Но они вышли из пекла настоящих сражений, они прибудут с сомнительными слугами, возможно, английскими лучниками, - вежливо возразил флегматичный Луи, который решил озвучить сомнения всех. - В то время как у нас только семь отмеченных доблестью воинов, успешно участвовавших в местных мелких стычках, проливавших свою и чужую кровь, да. Но сравни их с воинами, ночевавшими в соседнем с Черным принцем шатре! И просто твоя воля, мой господин, не нарушит этого соотношения. В то время как если даже маленький Гийом выступит оруженосцем, нас все равно будет в три раза меньше - не в теории, а по факту.
- Я буду участвовать, - сказал Люсьен громко.
Он встал со скамьи и огляделся. Братья и племянники смотрели на него с таким удивлением, словно он вызвался лично изловить Черного принца.
- Ты будешь что? – мягко переспросил Рауль.
- Участвовать, - ответил Люсьен, с тревогой вглядываясь в лицо брата, ничего хорошего не ожидая, когда тот принимался говорить с ним ласковым тоном.
- В качестве кого? Прекрасной дамы? – уточнил граф. Раздались смешки и перешептования.
- В качестве участника, - холодно отозвался Люсьен.
- Ты не рыцарь. Накануне этого события ты сбежал при обстоятельствах, которые мне даже не хочется вспоминать.
- Насколько я помню, как проводятся турниры, предварительно участвуют пажи. Лучших посвящают в рыцари.
- В качестве помощника дяди ты вполне годишься. Эту роль я и отвожу тебе с некоторых пор.
- Мне плевать, какую ты мне отводишь роль! – вскричал Люсьен, подбегая к Раулю. От обиды и возмущения его обычный страх перед ним испарился. - Я буду участвовать, чего бы мне это ни стоило!
- Полегче, малыш. Я не позволю тебе голым задом с размаху садиться на копье, и по правде я рад, что в тебе осталась честь. Но к поединку готовятся. Прости, но твой способ подготовки вызывает у меня серьезные сомнения.
- Он вторые сутки скачет и изрубил несколько чучел, - вступился Анри.
- Я не слепой. Все это безумие я видел... Хорошо. Я попробую обсудить с маркизом возможность отличиться пажам.
Едва солнце расправило лучи, бодро взбираясь на небосвод, прибыл маркиз со свитой, состоявшей из братьев, пажей и пленных англичан, которые вели себя весьма самоуверенно. Их коней покрывали попоны с изображением гербов, а шлемы украшали посеребренные фигурки каких-то диковинных существ. Маркиз де Мон-Дор гордо восседал на породистом жеребце угольно-черной масти. Сам он не собирался участвовать, однако на его шлеме красовался являвшийся частью его семейного герба довольно убедительный дракон. Пажи прибыли всех возрастов, даже самые маленькие семилетние мальчики, и Люсьен со странно защемившим сердцем смотрел на них. О, как много лет, полных лишений, холодного полуголодного существования их ожидало! Зато наградой им будет дружба и сладость битвы.
Дядя графа, месье Жоффруа, полный мужчина с темно-серыми глазами и кучерявой бородкой, осмотрел арену. Ему предстояло судить турнир. Галереи и трибуны занимали гости, бродячие акробаты, наряженные в новые костюмы благодаря щедрости графа, показывали фокусы, жонглировали и выделывали акробатические трюки. Симпатичные девушки из замковой прислуги обносили гостей сладостями. С неприятным чувством Люсьен заметил, как одну из них грубо схватил и принялся тискать Рене, один из братьев маркиза, но к счастью для девушки за нее заступились дамы, принявшись высмеивать горячего кавалера. Им он ничего не мог ответить и преклонил колени, обещая смыть из их памяти неприятное зрелище кровью.
Открывали действо дамы. Среди прочих девушек Люсьен узнал Виолетту и Маргариту, которых помнил с детства, а также еще одну Марго, девицу де Лурье. Девушки в роскошных бархатных платьях, снабженных всевозможными мелкими деталями, вроде ленточек и фестонов, с отстежными рукавами и тонкими вуалями, подходили к трибунам и заковывали в серебряные цепи главных участников предстоящего турнира. Это шуточно-церемонное действо сопровождалось смехом молодежи обоего пола, краска смущения заливала щеки девиц, кроме одной, которой, по мнению Люсьена, среди юных роз было не место – ей явно было уже за тридцать. Участников вывели на середину арены, они упали на колени перед прекрасными дамами, умоляя о свободе и давая клятву не проливать понапрасну кровь. Далее они были все освобождены, и дамы, получив от них слово чести, что никто не будет убит, покинули арену, чтобы занять места в галерее.
От семьи графа участвовали Луис, Анри, Бертран, Этьен, Эдмон, Жеральд и другие, так что их вместе насчитывалось девять. Маркиза представлял Жене, разряженный в белые шелка поверх лат, не особенно уже молодой человек с неприятным красноватым лицом и пристальными блекло-голубыми глазами. Также участвовали восемь англичан, чье происхождение, возможно, и было сомнительно, но без сомнения они не раз побывали в настоящих битвах и по возрасту и опытности превосходили графских представителей, кроме разве что Этьена и Бертрана. Коротко говоря, семеро противников благородных графских отпрысков, являлись законченными головорезами, что читалось на их физиономиях. Люсьен не успел удивиться, почему не десять противников против десяти, потому что мессер Жоффруа объявил, что десятым в каждом отряде станет принятый в рыцари юноша.
К Люсьену подошел восьмилетний Гийом. Мальчик, трепеща от усердия и преданности, помог юному дяде забраться на коня, хотя Люсьену это не очень-то было нужно. Пластинчатые доспехи не стесняли его движений, весили не больше племянницы Элли, потому казались легкими как обычная кольчуга.
Он не испытывал страха, скорее, неловкость, так как в его команду вошли в основном дети – младшие графские сыновья, старшему из которых едва исполнилось пятнадцать. Но когда он увидел отряд противника, его недовольство сменилось беспокойством. Против них выступали хорошо обученные пажи, соотношение сил формально - двадцать против двадцати (кроме детей графа присутствовали и баронские сыновья, племянники и прочая малолетняя родня благородного происхождения). Итак, Луи говорил правду, упрекая Рауля в неосмотрительности и заведомой уязвимости их сил.
Тем временем зрители возбужденно приветствовали юношей, вышедших на посыпанную песком арену. Им предстояло сражение, имитирующее настоящее. Люсьен взглянул на галерею и послал воздушный поцелуй своей даме – племяннице Алиеноре. Та захлопала в ладоши, а из-за ее плеча показалась Изабелла, маленькая дочь барона. Девочка достала платочек и стала им махать, но ее нянька выхватила сей неуместный в руках ребенка предмет, откровенно эротичный на турнирах. Тут громко заиграл рог и сражение началось.
Люсьену достались неплохие противники, но больше проблем создавали ему племянники и прочий детский рассадник из его команды. Однако он быстро вошел в нужный ритм и носился по арене, подобный воинственному ангелу, который защищает слабых и карает сильных. Плохо закрепленный шлем свалился от первого же удара, но Люсьена не заботило, что его красивая физиономия может серьезно пострадать. Мелькнула мысль – а будет ли Мария также жаждать его общества, если его изуродуют? Но сейчас он изящно и легко ввел дамское общество в экстаз, сам будто бы не замечая, как раскалился и потяжелел от их дыхания воздух.
В юности внимание и явно сладострастные порывы зрительниц смущали, коробили и злили его. Но он неизменно вызывал дамский восторг, стыдясь себя перед Пьером, которому не доставалось и половины подобного признания. Женщин, которых в маркизовой ложе становилось все больше во время его юношеских выступлений, не интересовало, как ловко он держит меч, как хорошо, все лучше раз за разом наносит и отбивает удары. Ему достаточно было просто двигаться, скакать на коне, чтобы ему рукоплескали легкомысленные красотки, видевшие в нем лишь смазливый кусок плоти, и только Пьер, маркиз, некоторые пажи и еще несколько мужчин ценили его за умелую посадку в седле, бесстрашие и изумительную ловкость, благодаря которой он иногда выстаивал против Пьера не потому что тот щадил его. Возможно, что-то в нем изменила Мария и после того, что она с ним вытворяла как-то странно было уже стесняться в себе хотя бы чего-нибудь, но Люсьен впервые вполне осознанно красовался перед дамами, устраивая блестящее шоу, защищая малышей и выбивая из седел одного взрослого противника за другим, даром что среди них попадались вполне достойные, но ни одного подобного Пьеру, и потому он больше играл с ними, а не бился. Сражение закончилось на песке, где пажи маркиза бросались на Люсьена с деревянными мечами, но хотя даже в шуточной битве действие может захватить, и часто человек не может контролировать происходящее, Люсьен продолжал играть, а не сражаться с противниками, которые злились всерьез и мечтали если не ранить его, то хотя бы повалить и поколотить. Люсьену приходилось уворачиваться, сталкивать противников лбами, пользуясь тем, что все, включая его самого, задыхались от пыли и были дезориентированы. Ослепнув от ярости и унижения, пажи наталкивались один на другого, калечились и наконец мессер Жоффруа велел прекращать, а последний противник, единственный оставшийся стоять на ногах, схватился за Люсьена, чтобы не упасть.
Трибуны скандировали: «Люсьен! Солнечный рыцарь!» Марго, девушка Анри, отстегнула рукав и кинула его Люсьену в качестве награды. Это было приятно, но Люсьен немного смутился, когда примеру Марго последовали другие девицы. Особенно ему не понравился энтузиазм тридцатилетней старухи. Однако он поднял все дамские подношения и красиво закрепил их на копье, а частью на собственной накидке. Уходил он с арены если не победителем турнира, то явным дамским любимцем, к тому же многие узнали его, а Лодена заставила приблизиться и вручила ему золотое колечко. Несколько утомленный вниманием, он хотел уже спрятаться в тень, но его позвали в ложу маркиза и графа, которые сидели вместе. Наступила тишина, когда он приблизился к уставленному яствами столу.
Глава 23
Строго сжатые губы брата и все его черты показались Люсьену высеченными на камне, но взгляд выдавал сильнейшее волнение, которое Рауль усиленно подавлял. Тонкое, морщинистое лицо маркиза выглядело более желтым и злым, чем помнил Люсьен. Маркиз оказывал ему особое расположение, как талантливому бойцу. Ничего особенного, но выделял из прочих, и всегда Люсьена поражала ненависть в глазах этого человека, когда тот поощрительно трепал его по плечу или, схватив за локоть, выставлял впереди потешного войска. Однако такой полыхающей ненависти, струившейся из глаз маркиза ручьями, Люсьен еще не наблюдал и потому замер перед ложей, пока не услышал голос брата, велевший ему преклонить колени. Юноша подчинился, слыша в продолжавшейся тишине только собственное сердце, звонко и отчаянно бившееся, подобно пташке, мечущейся в клетке. Маркиз встал и подошел к Люсьену. Краем глаза юноша заметил движение рядом с собой и увидел, как сбоку кто-то подал маркизу великолепный меч. «Он освящен», - услышал он голос мессера Жоффруа, зазвенела кольчуга. Маркиз заговорил торжественно и громко, так, чтобы слышали даже вилланы, которых допустили за ограждением наблюдать турнир.
- Как твой сеньор дарую тебе честь стать тем, кем ты должен был стать. Огненный дух, полыхавший в тебе, выковался в сталь, окреп и возвысился. Отныне ты властен над своей судьбой, и только твоя честь станет мерилом твоих деяний, а судьей их только Бог. Дабы стать достойным звания рыцаря, тебе следует поклясться соблюдать принципы, которые отныне и есть суть твоей сути: сражаться за церковь, служить вере, хранить преданность своему сеньору, всегда говорить правду и держать слово, защищать вдов, сирот и тех, кто слаб. Щедро окроплять свою землю вражьей кровью, не жалея своей. Быть щедрым, галантным и уважительным с дамами, оставаться столь же прекрасным, как ты сейчас, мой мальчик, - неожиданно ласково добавил маркиз. Люсьен прищурился, чуть приподнимая голову, чтобы вглядеться в полыхавшие ненавистью глаза, и получил от своего сеньора пощечину, от которой зазвенело в голове.
- Клянись! – зашипел Жоффруа.
- Клянусь! – звонко выкрикнул Люсьен.
Тогда маркиз поднял меч, три раза ударил его плашмя по плечу, а после с неожиданной для немолодого человека силой поднял с колен и поцеловал.
- Отныне ты равный среди равных, - произнес маркиз. – Теперь ты рыцарь и господин.
На галереях хлопали в ладоши и радостно шумели. С кружащейся головой Люсьен позволил Жоффруа и Бертрану стащить с себя пыльные латы, чтобы быть облаченным в очень легкие пластинчатые доспехи, почти белые, из чистого серебра с чудесным узором. Бертран усадил его под навес к остальным братьям, шум затих. Люсьен отпил немного вина из кубка и поел засахаренных ягод, пододвинутых ему Анри.
- Больше вина не пей. Сейчас начнется! И не забудь, как немного отдохнешь, сменить эти доспехи. Тебя в них проткнут, как перепелку.
- Но нас теперь больше?
- Нет, конечно. Ты устал и не слышал, как мессер Жоффруа объявил о «неожиданном» желании участвовать еще одного английского рыцаря. Потому только ты сегодня был удостоен чести, остальные остались пажами. Думаю, они все это заранее продумали. Ты пока не бери в голову, а лучше смотри за Жене. Он всегда выбивает из седла или ломает копье, но чаще убивает.
- Я был лучшим в сшибках. Даже лучше Пьера.
- О, Пресвятая дева! Не время сейчас похваляться! И помни, отныне ни одного слова тебе не произнести, чтобы не дать за него ответ!
- Оставь его. Мальчик, правда, был лучшим там, в логове этого ублюдка, - вступился Этьен. - Он говорит правду. Но приучайся, Люс, не восхвалять себя, ибо это отнимает силы. Жди похвалы от других. Думаешь, почему маркиз аж трясется от злобы сегодня? Ему пришлось хвалить тебя.
Люсьен улыбнулся на это и стал смотреть турнир, как зритель.
Следующим номером мероприятия объявлялась копейная сшибка. Это когда два рыцаря в латах, оседлав коней, с копьями наперевес несутся друг на друга с целью выбить противника из седла. Дабы всадники не покалечились, падая, за ними бежали оруженосцы, которым следовало ловить рыцаря, летящего на песок. А чтобы рыцари в ярости не ударили с незащищенной щитом стороны противника и контролировать жестокое развлечение, дорожка, по которой они неслись друг на друга, огораживалась - в данном случае кольями с цепями. Оруженосцы в качестве ловцов рыцарей-неудачников отсутствовали на этом турнире, чтобы не портить зрелищность. Упавшего воина им следовало оттащить под навес, и он считался проигравшим. За каждого проигравшего семье придется выплачивать выкуп.
Первыми вышли Бертран и сэр Гарольд, рыцарь высокий и широкий в плечах, составлявший по фигуре двух Бертранов. Заиграл горн и два мощных живых снаряда помчались друг на друга. Время для зрителей замедлилось, а Люсьен подумал, что для мчавшихся всадников время вовсе перестало существовать. Они неслись навстречу удару, который мог означать поражение или победу, даже смерть. Раздался скрежещущий звук. Сэр Гарольд вскользь прошелся копьем о бок Бертрана, всадник пошатнулся и чуть не упал, а копье Бертрана сломалось. Проигравший сэр Гарольд отправился на скамью «пленных», а Бертран получил подарок от тридцатилетней девицы – второй бархатный рукав.
Затем Бертран выступил против сэра Иоанна, также весьма здорового господина в хороших дорогих доспехах. Вообще, Люсьен заметил, что англичане в большинстве своем выше и шире в плечах его изящных стройных братьев. В этот раз Бертрану не повезло. Он вылетел из седла и упал на песок. Люсьен приподнялся, беспокоясь, что брат не шевелится, но подбежали оруженосцы и подняли рыцаря на ноги. Бертран помахал рукой, чтобы успокоить встревожившихся.
Далее парой сэру Иоанну стал Этьен, схвативший перед уходом кубок Люсьена и осушивший его до дна. Он велел больше не наливать в этот кубок, а Люс проводил его улыбкой. В ответ Этьен сжал его плечо и шепнул: «Смени эту блестящую чепуху на нормальные латы».
Этьен выбил сэра Иоанна из седла четким, хорошо выверенным ударом. С опытом рыцари приноравливаются вычислять, куда бить, и на полном скаку могут не только поразить противника, но и, отняв поводья, взять в плен, что и проделал Этьен. Тридцатилетняя дева отстегнула еще лоскут своей одежды, а также Этьен был награжден вниманием хорошенькой Виолетты, которая, зардевшись, одарила его вуалью. Этьен с улыбкой и поклоном принял подарок. Он справился еще с двумя англичанами и смазливый белокурый мальчишка был позабыт. Дамы рукоплескали хладнокровному Этьену, только раз в честь девицы обнажившему начавшую лысеть светлую голову.
Наконец на сцену вышел Жене. Если Этьен брал хладнокровием и точным расчетом, то Жене славился хитростью и жестокостью. В турнирах с ним соперники зачастую, падая на песок, отправлялись прямиком на небо. Так мессер Жене на свой манер выполнял предназначение рыцаря – быстрее освобождал от грязного земного существования светлые души романтиков, воспринявших всерьез рыцарскую клятву. Три раза они сходились, но безрезультатно. Копье Жене как-то попало в щит, но соскользнуло, не сломавшись, а Этьен не успевал нацелиться, потому что Жене стремился вонзить копье ему в глаз, потому приходилось больше думать о сохранении жизни. Наконец на третий раз копье Жене сломалось о щит, снова спасший Этьену жизнь. Дамы как-то молчаливо восприняли победу Жене, и далее турнир проходил в напряженной тишине. Выходили один за другим братья и племянники, но недолго красовались на арене, Люсьен у двоих из них вскоре останавливал кровь, помогая домашнему лекарю. Были ранены, к счастью, легко - Арни и Жеральд. Карла, самого младшего из старших братьев Люсьена, унесли в покои, и лекарь удалился с ним. Жене мастерки находил в защите противника брешь и с фантастической меткостью целился прямо в эту брешь, причем зачастую это были не прорези в шлеме, а дефектные сочленения лат. Жене чуял куда бить, чтобы если не поразить насмерть, то ранить, и в итоге, выходя против него, соперник оберегал свою жизнь, а не думал о красивых театральных жестах, обычно, отличавших турниры тех времен. Дамы вскрикивали, когда уносили очередного рыцаря с арены. Жене потрясал копьем, нисколько не смущаясь, что получает от красавиц подарков меньше, чем проигравшие, хотя надо сказать, парочка девиц рукоплескала ему, а одна почти разделась донага, оставшись в одной рубашке, так стремилась его поощрить. Как бы там ни было, но настал черед Люсьена. Этьен отчаянно прокричал ему: «Латы!», но он не мог покинуть плена, пусть и условного. Анри схватил его за руку, велев облачиться в латы, что, мол, осмысленно маркиз сделал ему такой подарок, но Люсьен вырвался и вскочил на коня. Он был легче противника и доверял щиту, которым сумеет так ловко отводить удары, что Жене не удастся сломать копье. В самом деле Люсьен уворачивался с поразительной ловкостью. Возможно, сказывалась усталость Жене. К тому же он рассчитывал в первой же сшибке выбить сопляка из седла, во второй – убить. В третий заезд Жене разъярился и потерял способность соображать, потому что когда он съезжался с мальчишкой и направлял копье, то всегда почему-то бил в воздух, и оба раза едва не вылетел из седла по закону инерции. Собственно именно это с ним и случилось в третий, последний раз. Он так эффектно летел, воя от ярости, что юный Люсьен, еще не наученный жизнью скрывать свои эмоции, совершенно искренне рассмеялся. Дамы оказались более жестокими. Они кричали Жене, что тот хорошо летает, и лучше ему в следующий раз взять не коня, а оседлать гуся, и поверженный рыцарь, пошатываясь, покинул арену, не смея поднять головы.
Поздравлять подъехавшего к галереям Люсьена вышла очаровательная Марго. На ней осталось немного дорогостоящих плохо ее прикрывавших тряпок, лиф и некое подобие подола. Были видны ее прелестные ножки сквозь прозрачную шамизу, и шлюхи из деревенского трактира выглядели, как помнилось, Люсьену в разы скромнее, чем сия голубых кровей аристократка. С улыбкой она надела ему на голову венок из роз и спросила, как было заготовлено при ожидаемой победе другого:
- Что ты желаешь, славный рыцарь, в качестве награды? Коня, увесистый мешок золотых или сердце девы, которая стала бы тебе хорошей женой?
Так должна была спросить Марго мессера Жене и подарить тому пояс верности и свою свободу.
- С почтением желал бы, чтобы ты исполнила мое заветное желание, прекраснейшая из дев, - галантно поклонившись, сказал Люсьен.
- Какое же? Я исполню твое желание, если это в моей власти, рыцарь.
- Я хочу, чтобы ты сейчас выбрала себе мужа, но сама, по своей воле. Вот мое желание.
Люсьен вновь поклонился с почтением, замечая, что она побледнела, а Анри нервно провел по волосам.
- Мессер Адриан согласен? Согласны ли вы граф? – спросил Жоффруа.
К удивлению девочки и мальчика, с трепетом ожидавших реакции на свою вольную импровизацию, оба господина ответили утвердительно. Желтый от внутренних переживаний маркиз даже заметил, что тот, кого выберет Марго сейчас, будет считаться выбранным для его дочери Господом и получит его благословение и защиту.
- Анри! Вот имя моего мужа! – вскричала счастливая Маргарита, искренне не замечая, что еще один лоскут ее одежды упал, едва совершенно не обнажив безупречную грудь.
Сияющий Анри вышел к ней, освобожденный из «плена». Его коттарди алело от крови и его слегка пошатывало, но полуголая девушка обняла его на глазах у зрителей под радостные и в большинстве искренние возгласы. Представление многим пришлось по вкусу, возродив моду на турниры на следующее десятилетие.
Глава 24
Турнир длился еще два дня, но уже больше напоминал карнавал или пирушку. Каждый вечер устраивались танцы и игры, деревенская молодежь вела себя все свободнее и под конец почти на равных принимала участие в празднике. В последний день организовали нечто вроде битвы, в которой наравне с привилегированным участвовало и третье сословие. Люсьен вошел во вкус и, сломя голову, рвался в гущу сражения на деревянных мечах. Ему снова рукоплескали, подарили всяческих побрякушек и дюжину напомаженных платочков, а под занавес он получил в дар от престарелой девицы пояс верности. Он не мог отказаться, не оскорбив ее, растерянно посмотрел на Рауля, надеясь на помощь, но в ответ получил одобрительный кивок и принял пояс поклоном.
- В конце концов она только обещала хранить тебе верность, - пытался утешить его Анри. – Пусть хранит. Что еще ей на старости делать? Это тебя ни к чему не обязывает.
- И откуда она только взялась? - с досадой пробормотала Марго, пожимая округлым плечом, обтянутым в синий бархат с модным набивным рисунком. Ее темные немного рыжеватые кудри усмиряла жемчужная сеточка, и девушка казалась невинной, как роза в утренней росе. - Позорит нас, женщин. Никакой гордости!
Люсьен мимолетно улыбнулся, невольно залюбовавшись ее фигуркой, такой хрупкой в каменной амбразуре. Они устроились на длинной узкой галерее, соединявшей самые высокие башенки замка, в одной из которых Люсьен провел последний месяц. Ветер принес запах цветов с полей, и трое молодых людей, чистые и безупречно одетые, сами будто источали едва уловимый аромат. Их тени чертили на желтоватых камнях причудливые узоры, а шепот приглушал приветливый ветер.
- Тут что-то не так, - пробормотал Люсьен, хмурясь собственным мыслям. - Что-то задумал Рауль.
- Понятно что. Женить тебя и отправить с супругой в Париж, - пожал плечами Анри.
- В Париж?
- Да. Подальше от Марии.
Это предположение показалось Люсьену правдоподобным, и он ушел к себе в вихре захвативших его эмоций. Здесь была и злость на Рауля, и невольный восторг от одного слова «Париж», от возможности жить среди блистательных придворных, а не в глуши. Следующий день он проспал до полудня, когда же проснулся, облачился в новый коттарди, сидевший точно по фигуре, расчесал спутавшиеся кудри и отправился к Марии, решив, что подумал достаточно. Она станет его женой или больше не увидит его. Турнир придал ему смелости и вернул уверенность.
Ее жестокость порождена ненавистью к мужчинам, заслуженной ненавистью. Но бедная девочка с младенчества видела только подонков, а он посадит ее на коня впереди себя, и они умчатся туда, где он сделает ее счастливой. Своим воинским искусством он заработает состояние, завоюет для них замок. Вот только найдет Пьера, и они вдвоем точно завоюют – хоть саму Англию, а став его женой, она станет дамой и больше никогда не увидит ужасов войны и скотских выходок всякого сброда. Потом, возможно, они покорят Париж… Ему вдруг сделалось тревожно, и он выпил еще кувшин вина перед тем, как идти к ней. «Главное, не позволить ей прикоснуться», - предупредил он себя. Когда она прикасалась к нему, он переставал связно мыслить. Да, теперь он рыцарь и сильный воин, но нельзя позволить ей прикоснуться к себе.
Он представлял Марго, ее кожу, напоминавшую сладкую кожицу персика, ее груди, упругие и остренькие, с вызовом выступавшие в любом самом скромном платье... А потом на ее месте представлял Марию, только он, а не кто-то другой, раздевает, ласкает ее, а она двигается ему навстречу. Какая она там? Ее прозрачная и нежная кожа, как лепестки лесных цветов, к которым прикасаешься, словно растворяясь в нектаре…
Приблизившись к стенам города Марии, он осознал, что лучше ему завернуть к холодному ручью, до такого состояния он себя довел. "Глупец. Прекрати немедленно. Она все поймет, но не так, как тебе бы хотелось, а на свой лад и в лучшем случае высмеет тебя, - прошептал он в отчаянии. - И наплевать, как это будет. Пусть, пусть хоть по-прежнему! Я увижу ее. Главное... Главное прекратить ее безумие». Он в самом деле рассчитывал увести ее. В том, что он сможет обеспечить их обоих, он не сомневался. Он не считал себя вправе сомневаться. Больше, чем ее красоту, он любил ее силу, а с такой женщиной он счел бы позором сомневаться в успехе. Вдвоем им никто не страшен и ничто не страшно. Ни Рауль, ни англичане, ни монахи, сжигающие заживо людей, ни озверевшие вилланы, ни разбойники. Он успокоил себя. Он научился этому, когда спал зимой на соломе в каменной казарме с единственным камином, и только тела таких же, как он, помогали не окоченеть. Тогда он смотрел, как сверкают снежинки в лунном свете. Теперь он разглядывал букашек, траву. Иногда человека воспитывают условия его жизни и всегда лучше учебников и теорий.
Вновь он оказался у ворот к часу дня. Солнце жарко светило на светлые каменные стены, увенчанные у ворот двумя сторожевыми башенками. Он свистнул – это был условный сигнал, который считался дозволенным только для близких к Марии людей. С башни свесилась кудрявая голова.
- Открывай, - едва увидев, кто желает вступить в город, крикнул стражник.
Не без опаски, пусть он и не показывал страха, он вступил в город.
Надо сказать, что городок приятно поражал чистотой. Возможно, дело было в том, что за этими стенами около полугода царил мир. Каждый проживавший в городе трудился, не было безнаказанно гадивших господ и нерасторопных слуг, которых ничего не ждет в конце дня, кроме прокисшего дурного вина, чтобы забыться. Каменные мостовые блестели, словно их недавно помыли, на веревках, протянутых от одного дома к другому, сушилось белье, где-то среди узких улочек смеялись, и тонко пела виела. Он пошел знакомой дорогой, но не успел сделать и десятка шагов, как откуда-то высыпалась пестрая гурьба девушек. Все они были босоноги, с распущенными волосами, перехваченными лентами или простоволосы. Фигурки некоторых обтягивали кокетливо зашнурованные для стройности нижние платья, другие беспечно щеголяли в тонких шамизах на голое тело, а некоторые соорудили нечто смутно напоминавшее платье из тафты и всяких блестящих побрякушек. Люсьен видел дерзких крестьянок, которые опускали перед ним личики с лукавыми улыбками, но таких жадных уверенных глаз он еще у юных девушек не встречал. Он замер в растерянности, не представляя, что ему следует делать. Они не дали ему думать очень долго, а просто накинулись на него, как голодная волчья стая набрасывается на глупого жирного домашнего пса.
Много-много рук повалили его на каменную дорожку, стали дергать за шнурки и нетерпеливо рвать на нем одежду, прикасаться к ягодицам и бедрам. Для него ударить женщину было неприемлемым, и он не мог защитить себя, ощущая панику и унижение и понимая, что это не справедливо, не правильно. «Нет!» - крикнул он, как раненое животное, когда собаки впиваются зубами в глотку. Но тут что-то случилось. Девушки с визгом взмывали вверх одна за другой, и он смог сесть, почувствовав свободу.
Перед ним стоял Эжен и держал вырывавшуюся девицу за плечи в то время как остальные соблазнительницы поднимались с мостовой. С Эженом было еще двое. Второго, с большими черными глазами и блестящими черными кудрями, звали Жан. Третьего Люсьен не помнил, как звали.
- Тебе повезло, приятель. Опоздай мы немножко и сидел бы ты тут весь в слезах, - сказал Жан, ухмыляясь. Он присел рядом на корточки и даже помог завязать несколько шнурков на полуоторванном рукаве.
В принципе ничего страшного не произошло, хотя его немного трясло. Девушки стояли вокруг, хихикали и перешептывались. Люсьен посмотрел на Жана. Высокий стройный парень - с ямочками на худых щеках, длинными ресницами - вовсе не был женоподобным, но был женственным. Хорошо одет, как и двое других, и все они необыкновенно привлекательны. У каждого в ухе по серьге из крупных жемчужин.
- Но почему они не трогают вас и как вам дозволено прикасаться к ним? – хмуро поинтересовался Люсьен. На девушек он старался не смотреть, испытывая стыд и злость. Он не мог понять: на себя, на девиц, на содомитов, пришедших ему на помощь, или на Марию.
- Мы неприкосновенны. Можешь считать нас местными богами, - с улыбкой пояснил Жан. – Она любит мужчин, которые любят других мужчин. «Лучше любите друг друга, чем воюйте, это то, для чего вы лучше всего подходите», - так она говорит.
- Она говорит несколько менее деликатно, но в этом смысле, - заметил тот, имени которого Люсьен не знал.
- Понятно, - хмуро согласился Люсьен.
- И это все, на что я могу рассчитывать в благодарность за спасенную честь? – Жан приблизил лицо и лукаво прищурился, окутывая юношу незримой теплой волной.
- Вот.
Люсьен протянул Жану колечко Лодены. Тот сжал пальцы Люсьена с колечком и бережно отодвинул руку.
- Это наша обязанность следить за порядком, красавчик.
С этими словами спаситель помог спасенному подняться и негромко рассмеялся, когда тот инстинктивно отодвинулся, оказавшись на ногах.
- У него такой вид, будто бы он лучше бы снова побарахтался под ними. Наша компания тебе не по нраву, месье аристократ?
- Перестань, Эжен. Мы все же тебя проводим. Не возражаешь?
- Пресвятая Дева! Нет, конечно же. Нисколько не возражаю.
Жан взял его под руку и, хотя в самом его нахождении рядом, в соприкосновении с его одеждой ощущалось нечто тревожное и не вполне правильное, Люсьен больше не стал отстраняться. Жан и другие фавориты Марии не были ему противны, только заставляли внутренне собраться. Так, сопровождаемые эскортом легкомысленных девушек они дошли до дворца Марии.
Глава 25
Мария обнаружилась у ратуши. Это двухэтажное здание имело высокую треугольную крышу и множество остроконечных башенок. Фасад здания украшало причудливое литое из стали и высеченное из камня кружево, придавая строению нарядный вид. В палитре городка преобладал светло-охровый тон, но ратуша выделялась красноватым оттенком камня и летящим к небу узором вимпергов.
Мария сидела на бархатной подушке. Еще с дюжину таких же подушек, разбросанных по лестнице в ратушу, занимали ее красавцы-фавориты, и в тот день Люсьен увидел и женщин в ее свите. Мужчин в этом городе, видимо, предпочитали созерцать или обнаженными, или едва одетыми. Женщины-фаворитки надели на себя добротные крестьянские платья, большинство из них находилось в возрасте сорока-пятидесяти лет, но это не мешало им жмуриться от удовольствия при виде соблазнительной мужской плоти. Последней имелось в избытке. В клетках танцевали голые юноши, лаская себя, дабы, когда рослые молодые охранницы, для удобства одетые в мужскую одежду, откроют дверь, удовлетворить потребности пялящихся на них женщин всех возрастов. Некоторые женщины были так неопрятны и стары, что Люсьен содрогнулся. Впрочем, он пришел не защищать представителей своего пола, а к Марии, и теперь он разглядывал ее. Естественно, она не поднялась ему навстречу, и по выражению ее лица не угадывалось, рада ли она ему. Ее точеную фигуру облегал лиф синего крестьянского платья, в прорези которого выглядывала белоснежная шамиза. Ее босые ноги белели на каменной ступени, густые длинные волосы рыжеватыми сияющими волнами ниспадали по плечам, прозрачная светлая кожа казалась снежно-белой там, где ее прикрывала тонкая прозрачная ткань, крепкие груди соблазнительно натягивали шнуровку. Зеленовато-серые глаза с холодным интересом рассматривали гостя, наконец она велела Николя принести еще подушку. Тот, с нескрываемой ненавистью оглядев Люсьена, неторопливо исполнил приказ, поместив подушку на ступеньку рядом с Марией.
- Итак, ты стал рыцарем?
- Да.
- Чем же недостойная простолюдинка заслужила честь лицезреть шевалье д'Уазана?
- Ты знала, что я вернусь.
- Не сомневалась. Кстати, ты цел?
Только теперь он увидел эмоцию - она с раздражением посмотрела на девушек, которые поспешили скрыться с ее глаз. Некоторые, самые беспечные, уже крутились у клеток с танцующими мальчиками. Охранница открыла дверь и подняла руку в предупреждающем жесте. Люсьен подумал, что на паренька набросятся, как на него, но охранницы следили за тем, чтобы мужская плоть использовалась без членовредительства и строго по очереди. Люсьен отвернулся. Мария смотрела на него очень внимательно.
- Их было так много, - сказал он невозмутимо, - что я не могу с точностью сказать, какая мне понравилась больше. Но, кажется, мое мнение их меньше всего интересовало.
Он вспомнил прикосновения жадных рук и подумал, что сексуальное насилие неизбежно в битве полов. Жертвой становится проигравшая сторона, она же – идолом с правами раба, как безопасные содомиты для Марии.
- Тебя выручили мои милашки, - произнесла она облегченно и нежно погладила его по щеке.
- Я пришел, чтобы просить тебя стать моей женой.
- Что мне это даст? Ты итак мой. И между нами пропасть: я ведьма и властительница этого города, а ты всего лишь младший сын.
- Я хочу уехать с тобой. Далеко отсюда. Туда, где я буду я, а ты – ты. И неважно, что ты ведьма и что ты… - он посмотрел на одного использованного мальчика, которого Эжен отпаивал вином, но мальчик трясся от истерического смеха, - что ты натворила. И неважно, что я младший сын.
- Так ты прощаешь меня? А, может, я не жалею о том, что натворила?
Он молчал, разглядывая ее. Ему всегда хотелось обнять ее, но никогда еще в нем так явно не заявляли о своих правах мужские инстинкты. Он удивлялся, насколько эта сильная женщина хрупкая, и она казалась ему юной, такой же, как он по годам. Ни намека на морщинку, что-то еще, выдающее возраст. Должно быть потому, что ее красоту он уподоблял пламени, а как может стареть пламя? Если бы она хотя бы раз позволила ласкать себя! Он осторожно протянул руку и ухватил пальцами распущенную прядь, которая, соприкасалась с прозрачной тканью, сквозь которую он видел очертания ее пленительного тела. Она отреагировала предсказуемо. Нагнулась и жарко поцеловало в губы. Он застонал и обнял ее за плечи, стараясь поцеловать в шею, но она высвободилась.
- Пойдем, я соскучилась, - сказала она, потянув его за руку.
Они прошли в здание ратуши. Преодолели несколько узких коридоров и очутились в комнатке с длинными окнами. Каменный пол устилали шкуры, по углам стояли сундуки и валялось с дюжину подушек. Мария подошла к нему и нетерпеливо принялась развязывать шнурки коттарди, но он схватил ее за запястья, не больно, но твердо.
- Нет, - сказал он.
- В чем дело, Люс?
- Сначала ты станешь моей женой.
- Что?! Пытаешься защититься от меня, пользуясь женскими хитростями?
- Здесь я пришел к выводу, что эти ваши хитрости вполне эффективны, когда сила не на твоей стороне. Я больше не твой и твоим не буду, пока ты не пойдешь со мной под венец.
- Ничего не выйдет, месье рыцарь, - рассмеялась Мария, отступая. - Разве ваши мужские писания не учили тебя, что женщина сосуд зла?
Он стоял перед ней, сжав губы. Рука все еще придерживала расстегнутый ворот. Она может позвать слуг, и он снова станет ее, только в этот раз против воли. Она никогда так не делала, но и он никогда не мешал ей обладать собой, как только ей не взбредет в голову. Он видел достаточно в этом городе, чтобы осознавать, что она может забавы ради пригласить милашек. Периодически он боялся именно этого, когда шел сюда. Мария обожала наблюдать, как милашки играются с аристократическими пленниками, соблазняя и по очереди удовлетворяя страсть. Это возбуждало ее и могло служить прелюдией к ее собственным играм, с ним, Люсьеном. И все же он верил, что она не станет ломать его.
Но она ничего не предпринимала, а только улыбалась и вдруг принялась раздеваться сама. Она сняла платье, оставшись в тонкой рубашке. Это часть одежды она медленно стягивала, сначала показав прекрасные плечи, потом белые крупные груди, которые тут же прикрыла волосами, но соски выглядывали сквозь персиковые пряди розовыми набухшими кончиками. У него закружилась голова, волна желания, зародившись, вернее, разорвавшись в голове, понеслась вниз, разрывая его плоть до боли. Он подошел к ней, ощущая, что его трясет с ног до головы. Организм травил его сильнейшей дозой тестостерона, перед глазами плыло, а ноги подкашивались. Если бы он не сдерживал себя, реакция могла быть иной, но ему приходилось сдерживаться, и он упал перед ней на колени, обнимая дрожащими руками ее стройный стан. Он ощутил ее запах, как когда-то на поляне, медвяный, жаркий.
- Покажи мне, чему ты еще научился, кроме как скакать с копьем, шевалье. Только смотри, не разочаруй меня. Если мне не понравится, мне может захотеться наказать тебя за дерзость.
Глава 26
Он целовал ее колени. Соскользнувшая вниз рубашка белой лужицей окружала ее ступни. Ее глаза, насмешливые и холодные, следили за ним. Все то, что диктовали инстинкты, теперь казалось очень сложным. Ее гладкая кожа обжигала губы, и он чувствовал ее запах, теплый и душистый. Он больше не ее игрушка, теперь она вся его! Но она приучила его к тому, что он принадлежит ей, а не наоборот. Задыхаясь, он поднял глаза и увидел в ее глазах вызов. Холодный насмешливый вызов. Ее рыжеватые волосы ниспадали на лицо и плечи, светлая кожа мерцала в полуденном луче. Он сел на полу, отодвинувшись, и заворожено смотрел на нее какое-то время. Долго ли это было? Она словно от скуки нахмурилась и поднесла к розовым губам белую руку. Зевнула. И тогда он понял, как надо действовать. Он бросился вперед, словно в пропасть, и они оба упали на шкуры. Она рассмеялась, но он губами вобрал ее смех в себя. Что-то древнее, некая борьба, зародившаяся до рождения мира, управляла им. Ничего не имело значения, кроме ее смеха, который он глотал и пил с ее губ. Ничего, кроме ее дыхания, когда он неуклюже и потому грубо ласкал ее белую грудь. Нежным шелком ее набухшие соски скользнули по его горячим пальцам, и он ощутил их упругость и влагу. Он смог вновь вздохнуть, когда услышал ее блаженный расслабленный стон, но дальше он старался не терять головы, потому что ему казалось, что он сражается со стихией, грозившей им обоим гибелью. Не имело значения больше ничего, кроме ее ответов на ласки. И за каждый из ее ответов он был готов отдать жизнь. Он будто ступал по скользкому лабиринту, но само продвижение по этому лабиринту стоило ему всей энергии. Сердце стучало у него в висках, он слизывал капельки пота с ее плеч, и последней мыслью, перед тем, как она обняла его ногами, горячо и жадно вобрав в себя, и он терял последний контроль, стала: мне вряд ли удастся еще так высоко влететь. Дальше же было падение вниз, растянувшееся на века, слаще его подъема, туманящего мозг. Он с упоением молил о смерти, потому что видел, что смерть очень похожа на то, что он теперь испытывает, но не так жестока, чтобы снова жить, но не полным. Или опустошенным? Его тело содрогалось, изливаясь в нее, и он ощущал, что каждый его выплеск отнимает часть сил, но жалел лишь о том, что не может отдавать себя так без конца. Сладко, слаще самого дурманящего вина пьянила и мучительно, бесконечно выжимала его агонизирующая страсть, взамен награждая тоской от того, что это не может длиться вечность. Когда же он упал рядом с ней, он почувствовал зарождение нового желания, более глубокого, смягченного нежностью. Она провела рукой по его коже, будто прикасалась к ничем не защищенному сердцу.
- Это было… мило, - с улыбкой сказала она.
«Мило». И только? Словно она нарушала законы мироздания, даже отдаваясь. А он почувствовал себя ничтожным от того, что его страсть она кратко охарактеризовала «мило».
- Я… - начал Люсьен, приподнимаясь на локте и вглядываясь в ее холодные насмешливые глаза. Ее стоны ему померещились? Ее губы опухли от его поцелуев, он и не представлял, что так жарко ее целовал. Белоснежная шея алела там, где он обжигал ее дыханьем.
- Ты слишком мною избалован. Ты боишься.
- Боюсь? Чего?! – прошептал он в тоскливой растерянности.
- Тссс… О, когда-нибудь я буду обладать львом. Но пока ты лишь ягненок.
Ему показалось, что вся кровь прилила к голове. Сердце пропускало удары. Его мучили даже не сами слова, воспринимавшиеся как оскорбления, а что-то более важное. Он оказался никуда не годным. Неспособным подарить ей блаженство, стать тем, с кем она умчится прочь из своего чертова города. Он что-то сделал не так. Потому что когда дарил, недостаточно брал взамен? Или когда обладал недостаточно при том отдавал? Он смутно вспомнил, что она попыталась будто бы высвободиться в какой-то момент, но ослепленный страстью не мог сообразить теперь, не показалось ли ему. А вдруг она стонала от боли?
- Госпожа! Привели преступницу, - издалека прогремел голос.
Люсьен очнулся от оцепенения. В дверях стоял Николя. Он окинул их быстрым взглядом. Его глаза полыхнули ненавистью, а потом торжествующе заблестели.
- Хорошо, - лениво протянула Мария. - Одевайся, малыш.
Они вышли на площадь. Там он увидел все те же клетки, только теперь пустующие. Место посередине рядом с фонтаном занимали явно не простолюдины. Их изорванные одежды бархатными лоскутами неопрятно трепетались под ветерком. Среди них Люсьен узнал Лодену.
- Что она здесь делает? – спросил он с тревогой. Девушка его не замечала, хотя даже в изодранном упелянде стояла, с достоинством выпрямившись.
- Она преступница, - холодно отозвалась Мария.
Люсьен не заметил, как она при этом быстро глянула на него.
- Но в чем ее вина?
- Молчи, - раздраженно ответила Мария.
Лодену подвели к ступеням, где стояла хозяйка города, Люсьен, милашки и женщины в крестьянских одеждах. Девушку толкнули, и она коленями упала на камни. Бедняжка едва не ударилась о мостовую красивым лицом. К ней подошел дородный мужчина. Фартук и топор в его руке явственно указывали на то, что это палач.
- Что ты собираешься делать?! – вскричал Люсьен.
- Молчи.
К нему придвинулись милашки. Их было пятеро. Все как на подбор рослые и сильные. Возможно, он мог бы в одиночку справить с двумя, но не с ними со всеми. Однако когда рядом с Лоденой поставили пень, ржавый от въевшейся в него крови, Люсьен обнажил меч и рванул вперед, собираясь отбивать несчастную. Его рука не успела описать полукруг, а сам он сделал не более двух шагов, как его железной хваткой обездвижило с дюжину рук, а меч выпал, ударившись со звоном о камни. Эжен поднял его меч и приветливо подмигнул Люсьену.
- Послушай же, в чем ее обвиняют? – спросил Люсьен, тщетно дергаясь в кольце рук.
Вперед вышла плотная немолодая женщина. Одетая в опрятное темно-синее узкое платье. Ее уверенную голову венчал застиранный охровый чепец, а выражение лица свидетельствовало, что она привыкла зачитывать приговоры всякому сброду. В свихнувшемся городишке, угодившем под власть Марии, сбродом являлись в первую очередь дворяне мужеского полу.
- Эта злодейка, которая спала в шелках, извела трех девушек, которые ей прислуживали. И она ничтожная женщина, ибо повенчана со стариком, чтобы и дальше спать на шелках и губить невинные души. Повинна смерти.
Изящную головку Лодены грубо нагнули узловатые громадные руки, эннен с рваной грязной вуалью упал на камни, сованный палачом. Он оказался из какого-то дрянного легкого материала и ветер быстро унес его прочь под смех беспутных девиц. Люсьен выкрикнул ее имя, отчаянно пытаясь вырваться, ему показалось, что он услышал ее пронзительное надрывное «Ланселот!» Кто-то из милашек закрыл ему ладонями глаза, и только мерзкий влажный звук и тишина сообщили ему о том, что все кончено. Его отпустили.
- Не покалечили моего львенка? – спросила Мария, приближаясь.
Он взглянул на нее, вскинув голову. Он и не заметил, что стоит на коленях, обессиленный от бесполезной борьбы разом с четырьмя силачами. Хотя и борьбы-то в общем-то не было. В этом городке все его бойцовские искусства не стоили и гроша, и напрасно «Гвиневра» звала на помощь своего рыцаря. Красиво биться с теми, кто держит, как и ты, меч, а не колья, вилы или попросту не хватает тебя разом восьмью ручищами за руки и за ноги, наплевав на благородство рода. Мария выглядела уверенной, но даже его полыхавшие яростью глаза заметили, что она очень бледна. На каменной мостовой Люсьен увидел кукольно-изящную головку, совершенно белую, потому что кровь вся вытекла. Он подошел к сему страшному предмету, уставившись на него, как на зловещий знак.
- Все кончено. Идем ко мне, - сказала Мария, прикасаясь к его плечу.
Он оттолкнул ее руку и пошел прочь из города, не замечая, что следом за ним шествует свита из милашек, оберегая его.
- Ей, ваша светлость. Идите вот той дорогой. Крестьяне не хорошо к настроены к вашему брату, - сказал Эжен, возвращая меч.
Он взял меч, мрачно глянул на милашек, которых сейчас мог бы перерубить всех до одного, и пошел белокаменной дорогой, оставшейся от древней империи.
Дома он забрался в свою башню и не выходил оттуда неделю.
- Они подлы, - говорил ему Рауль, когда навещал. - Подлое племя. Годные лишь на то, чтобы работать и торговать. Да, грабить, убивать, лгать и подличать.
- А то среди нашего племени все благородны не только по рождению, - устало отвечал Люсьен закрывавшейся за братом двери. В нем угасло пламя, которое давало ему энергию жить последние месяцы, и теперь он чувствовал себя так, будто скоро умрет. Он почти ничего не ел. Ни уговоры, ни угрозы Рауля не помогали.
- Ты перечитал философов. Что ж… Сиди же здесь, пока не придешь в себя. Однако я рад, что ты понял наконец, что такое Мария и что она воплощает.
Так повторял граф. А к концу месяца до Люсьена стали доходить слухи, что Мария оставила город под властью Николя, а сама вернулась в деревню и вроде как живет тихо, никого не трогает, да собирается в скором времени постричься в монахини. Новости, которыми с ним делились Бернар и Анри, настолько поразили Люсьена, что он потихоньку стал приходить в себя. Он не желал больше видеть Марию, но горечь при воспоминании о ней смягчилась.
Глава 27
Люсьен не понимал, как это могло случиться. Почему он допустил это? Будто некие неведомые силы замутили его разум. Но тогда он мыслил четко и, как ему казалось, здраво. Англичан было четверо. Двое из них, одетые в кольчуги поверх стеганок, восседали на крепких породистых конях и, смеясь, отрезали ей путь к отступлению. Двое других спешились и ловили ее на земле. С Люсьеном была Элли, его любимая племянница. Заброшенная им, из-за безумия, которое разожгла в нем своей страстью Мария, девочка радовалась его обществу и расцветала день ото дня. Она не скоро научилась вновь смеяться, и Люсьен чувствовал угрызения совести. На что он променял звонкий смех малышки? Кто, кроме него, мог позаботиться о девочке? Никому в графском замке не было до этого ребенка дела. А он променял ее на ласки той, которая видела в нем лишь аппетитный кусок красивой юной мужской плоти. Она высмеяла его нежность и страсть, его попытку подарить ей удовольствие. Она ненавидела его класс лютой ненавистью и легко снесла мечом прелестную головку Лодены. Но даже тогда, когда он боролся, прячась под вязом, с Элли – девочка вырывалась, не хотела, чтобы он оставил ее одну – он вновь почувствовал, как тело затрепетало, словно обреченное в непосредственной близости от Марии требовать ласк. Что она сделала с ним? До конца своих дней он будет ждать от женщины, когда та своевольно пожелает обладать им? Он был не так и плох в их последнюю встречу! И самому дарить блаженство оказалось также сладко, как принимать этот дар от возлюбленной, и он, склонный к философскому восприятию явлений жизни, самостоятельный в своем мышлении, отнюдь не пассивный от природы, как бы ни ломала она его - нежно, но непреклонно - последние месяцы, желал, чтобы подобные отношения были равными. Как в танце. Он это вывел сам, как аксиому, при начальном же опыте и достаточных наблюдениях. Она же высмеяла его! При первом же его шаге к самостоятельности. И будто бы дразня, убила на его глазах ту, которая видела в нем рыцаря и защитника.
- Я прошу тебя, Элли! Да слушай же! Я ненадолго, здесь они не заметят тебя. Смотри, как хорошо нас скрывают эти сломанные ветви. Ты же знаешь тропинку?
- Нет! – плакала девочка и так и не позволила без боя спустить себя на землю.
Тем временем на сцену вышли сыновья маркиза. Люсьен замер. Он рассчитывал, что те прогонят англичан, потому что так бы поступил Рауль и любой в их семье. Он знал, что от маркизовых отпрысков Марии не ждать снисхождения, но тут он смог бы вмешаться, зная, что Элли соседи точно не обидят. Наверное, Элли бы даже не заметили, но почему-то эта мысль совершенно не приходила тогда Люсьену в голову, зато он услышал, как английские аристократы договариваются с французскими об очередности истязания над Марией. Нет! Луис продавал Марию англичанам.
- Назови цену, – говорил бородатый широкий в плечах английский рыцарь. - Не слишком высокую, а то, глядишь, и вовсе платить не станем. Вас двое, а нас четверо. Неужели господа станут из-за какой-то телушки торговаться? Это не по чести.
Луис рассмеялся, соглашаясь отдать девушку даром, если будет соблюдено "право первой ночи".
- Для такого господина ничего не жаль.
- Да не для меня, а для братишки. С чего-то надо ему начинать.
Элли рвалась в объятиях Люсьна, но уже от ужаса. Он пришпорил коня и помчался прочь. Почему? Надо было силком спустить племянницу на траву и бежать к Марии. Маркизовы сыновья не посмели бы напасть на графского брата. Впрочем, когда много лет спустя он прокручивал в голове эту сцену, оказавшись в плену у Марии, только в настоящем, а не в любовном, он уже был уверен, что его на той полянке ждала смерть. Маркизово семейство презирало и ненавидело любовника ведьмы, аристократа, отдавшегося в полную власть крестьянки. Помешательство, овладевшее им тогда, возможно, было чарами Марии. Она же была и оставалась ведьмой. До последнего ее вздоха или вскрика. Он так и не узнал правды, кричала ли она на костре.
Тогда он поскакал прочь, абсолютно убежденный, что поступает правильно. Ведьма сумеет за себя постоять, пока он не придет с подмогой. Он же оставит племянницу в безопасности.
- Что случилось? – спросил его Бертран, едва Люсьен преодолел подъемный мост.
- Там… - задыхаясь, он передал притихшую племянницу Этьену. – Отведите ее к женщинам. Англичане!
Братья, не тратя времени на сборы – с кольчугой и мечом никто не расставался в этих стенах, за исключением ночных часов или любовных объятий, - помчались с ним. Вроде бы все происходило быстро, но когда он доскакал до поляны, оказалось, что уже поздно. Ее окровавленное растерзанное тело он нашел на траве. По белым длинным ногам стекала желейная розовая жижа. Он бросился к ней. Братья оставались на месте. Молча они смотрели, как он вытирает ее остатками юбки, приводит в порядок. Для него она не была ни опороченной, ни обесчещенной. Трясущимися руками, глотая слезы, он пытался зашнуровать то, что осталось от лифа ее коттарди. В итоге снял камзол и облачил ее в собственную рубашку.
- Надо везти ее домой. Пусть Рауль шлет за лекарем.
- Люс, - холодно отозвался Этьен. - Ты сошел с ума. Пойми, она получила свое.
- Рауль не пустит тебя с этой падалью в дом! – возмутился Бертран.
Сжав зубы, зло глянув на братьев, Люсьен поднял свою ношу и взобрался с ней на коня. Несмотря на горе, он почему то был уверен, что теперь она станет его женой.
Рауль вопреки словам Бертрана пустил его в замок. Домочадцы, включая выбежавших с кухни слуг, расступались перед ним и смотрели вслед, как он поднимается по чистым каменным ступеням в свою башню. Он уложил ее на постель.
- Лекаря! – крикнул он, сбегая вниз.
Рауль сказал:
- Я уже послал за ним, успокойся. После этого нередко выживают и обычные женщины. Твоя же возлюбленная – дьяволица. Что с ней сделается?
Ничего не ответив на это, Люсьен вернулся к Марии. Она отворачивала от него лицо и все время прикрывалась руками. Там на поляне он заметил в ней некоторую странность. Ее черты словно смягчились, сделав ее юной и хрупкой. Но тогда она металась, он только вскользь отметил эту перемену, да и не мог точно сказать, не показалось ли ему.
- Мария, - шептал он, гладя ее влажные спутанные волосы, - я позвал лекаря. Он вылечит тебя. Здесь ты в полной безопасности.
- Лекаря? – прошептала она. - Глупый мальчик. Подумай сам, можно ли это вылечить?
Она наконец перестала закрывать лицо. Теперь она смотрела на него: как-то чрезмерно пронзительно, болезненно, но без намека на стыдливость. Она не стыдилась себя, за то, что с ней сделали. В те времена для женщины это было очень странно. Из уголков ее рта сочилась кровь.
- Зачем ты принес меня сюда? – хрипло спросила она.
- Ты будешь здесь жить. Со мной. Ты станешь моей женой.
- А если я не захочу? Или ты считаешь, что я утратила право выбирать?
- Но разве ты еще не выбрала? – спросил он, сжимая ее руку.
- Ты самоуверен. Мне нравится в тебе это, - хриплым шепотом призналась она. - Мне нравится, что ты знаешь, как ты красив, хотя и делаешь вид, что это тебя не касается. А ведь твоя красота и есть ты. То, что было с тобой и то, что еще будет. Нет… не только красота.
- Ты устанешь. Тебе не надо много говорить.
- Сочетание. Да… Ты очень сильный, мой мальчик. Будь ты лишь красив, я бы не заметила тебя. Ты был сильным, даже когда был ребенком. Тебя невозможно сломать, переделать... У тебя редкая для мужчины сила, но я не решилась еще испытать тебя... мне было... тебя... жаль.
Ее лицо исказилось от боли. С ужасом он увидел, что льняная простынь окрашивается в красное.
- Рауль! – крикнул он, вновь сбегая по лестнице.
Но брат уже вел лекаря.
Глава 28
Этого не могло быть. Лес, по которому он шел, будто бы освещался снизу, а над ним раскинулось черное небо – без туч, но и без звезд. Однако в самом лесу среди плотно росших старых буков и каштанов было также светло, как в хороший летний день. Возможно, это происходило оттого что светилась кора деревьев и белые цветы, росшие среди мха, пышного вереска и похожих на свечи кустиков желтого дрока. Воздух был сырым и вязким. Люсьен мучительно вспоминал, зачем он здесь и как сюда попал. Сердце его бешено колотилось, потому что он чувствовал скрытую угрозу. Он осознавал, что во власти лесных людей: колдунов и волшебниц, чувствовал, что они рядом, наблюдают за ним, но он не в состоянии их узреть. Это было страшнее, чем если бы он бродил в полной темноте, ослепленный. Бродил бы незрячим по лесу, где за ним, ступая по мягкому мху, шел бы с вилами убийца, смеясь над его беспомощностью. Наконец он научился, резко поворачивая голову, замечать будто бы чьи-то фигуры. Но как он ни старался, он не мог разглядеть преследователей четко, но слышал их смех. Жутковатый, даром, что очень мелодичный.
Его ухватил за плечи кто-то, когда он очередной раз отскочил в сторону от подозрительной тени. Он хотел вскрикнуть, но голос пропал. Он осознавал, что этот кто-то выше его, и вдруг понял, что кто-то – мужчина. Сильные руки держали его так крепко, что он не мог сдвинуться с места и на толщину льняной нити, разве только беспомощно лягаться ногами, но природное достоинство не позволило ему сопротивляться подобным образом. И вот он увидел, что из-за деревьев вышла высокая женщина. Сначала он обрадовался, решив, что это Мария. Женщина очень напоминала красивую крестьянку, но вскоре он разглядел, что незнакомка старше и выше. Кроме того ее кожа светилась и больше походила на воск, когда тот ровно мерцает под танцующим пламенем. Глаза ее были огромными, схожими с тающими льдинами. Женщина подходила ближе и ближе, и все отчаяннее билось сердце Люсьена. Подойдя, она стала расстегивать на нем одежду. Пуговичек, неуклюже покидавших длинные матерчатые петли, было много, и пытка продолжалась будто вечно. Люсьен не мог этого как-то предотвратить, потому что поймавший его некто теперь держал его руки, а сила его была силой ста Люсьенов. Женщина опустилась перед ним на колени, медленно, но верно избавив его от шосс и брэ. Он испытывал стыд, ужас и сильнейшее возбуждение, а тот, кто держал его, принялся вытворять непозволительные вещи. Он сухо, словно обжигая горячим ветром, целовал шею Люсьена и словно показывал вставшей с колен женщине, какие у Люсьена самые чувствительные точки, выдавал самые тайные желания. Он делал это также при помощи сухого ветра, там, где не мог коснуться тела юноши губами. Это, при том что доставляло сильнейшее чувственное удовольствие, было невыносимо. Люсьен пытался закричать, все отчаяннее напрягая онемевшее горло. Наконец, когда женщина обхватила его шею руками и обвилась вокруг его стана ногами, вобрав его в себя и ударив шелковыми чреслами по его обнаженным бедрам, он услышал вопль:
- Он мой!
Его тут же отпустили. Он больше не был их пленником, а практически раздетый отползал от странных существ и видел теперь, что те продолжают начатое, но без его участия. Женщина постанывала, качаясь на мужчине, а тот, откинув голову с абсолютно белыми длинным густыми волосами, блаженно жмурился. Люсьен решил, что пока фейри или кто они там были любят друг друга, он уберется из этого леса. Но тут он вспомнил, что Мария кричала, а значит она поблизости. Он лихорадочно огляделся. Да, она сидела под буком с тем же изменившемся смягчившимся юным лицом. Он подполз к ней – почему-то силы его покидали, а влажный воздух давил вроде свалившегося на плечи стога мокрого сена – и прошептал:
- Ты спасла меня. Но кто они?
Мария рассмеялась своим хрипловатым, но еще не сорванным голосом.
- Они мои господа. Та, которая качается на белобрысом, говорит со мной по ночам. Ни слова на человеческом языке, но я ее понимаю. Но когда ты ушел от меня, я велела ей убираться, а она натравила на меня этих ублюдков.
- Так вот почему ты не смогла себя защитить?
- Да. А еще потому, что ты меня предал.
- Нет! Это не так! – отчаянно запротестовал Люсьен, чувствуя, что его сердце сейчас разорвется от боли, - Я думал…
- Молчи! – она прижала к его губам палец. - И помни, что я тебе скажу.
Люсьен замер, готовясь выслушать приговор.
- У тебя не будет женщины, пока я не пожелаю освободить тебя от наказания и не сделаю снова своим. А до того претерпишь ты много горя слез и… счастья.
Он пытался понять, какое отношение к наказанию имеет последнее слово, но она продолжала:
- Я хочу увидеть тебя еще сильнее и посмотреть, в самом ли деле тебя нельзя сломать? Я стану играть с тобой. Я буду пить твои слезы и дышать твоим смехом.
- Господи! Мария, о чем ты?
Вдруг ему показалось, что ее кожа начала светиться, как у странной женщины, недавно ласкавшей его. Он протянул к лицу Марии руку, но девушка исчезла.
- Мария! – вскричал Люсьен.
Влажный воздух сгустился и вдруг будто унесся прочь от порыва ветра. Люсьен подскочил, обнаружив себя на кровати в башенке. Рядом с ним не было Марии. Он ложился с ней, на одну кровать, что, в общем-то, никого бы не смутило, будь она просто крестьянкой, а не ведьмой. Это, возможно, и было не вполне прилично, но Рауль закрывал глаза на то, что среди дворовых ребятишек подрастает с десяток бастардов.
Лекарь предложил отвар из трав, объяснил, что нужно делать, и Люсьен, никому не доверяя, сам лечил Марию. Ей становилось лучше. То ли лекарь попался толковый, то ли организм ведьмы залечивал себя понемногу. Так куда она могла подеваться? Сон, дурной и бессвязный, в тот же миг совершенно выветрился из его головы. Он вскочил на ноги и понесся вниз, требовать ответа у брата.
Глава 29
Люсьен сбежал вниз по лестнице, бросился через холл к комнате старшего брата, преодолевая галереи и лестницы со скоростью взбесившегося ветра.
- Где Мария?! – закричал он, ворвавшись в покои графа, но замер на пороге, обнаружив его среди братьев, племянников и незнакомцев.
- Не вопи. Видишь, у нас гости, - холодно отозвался Рауль.
В темном шелковом робе он сидел на высоком стуле с подлокотниками, как на троне. Облокотившись о каминную полку, за ним стоял светловолосый Этьен в узком жакете. Братья и племянники устроились на сундуках и подушках, а гости расположились на коротких добротных скамьях. Это были богато одетые люди, Люсьен смутно узнавал среди них соседей. Зато он вспомнил, что женщину лет тридцати он видел на турнире. Престарелая красотка подарила ему тогда пояс верности. Он хотел уходить, решив, что выберет более подходящий момент. Как ни был он встревожен, но при этих людях ему не хотелось говорить о Марии, однако Рауль остановил его.
- Мария умерла, - сказал брат так, будто плеснул в лицо Люсьена ледяной водой. – Я сведу тебя на ее могилу.
- Но… как… Она была жива, жива вчера вечером. Ей становилось лучше, - пролепетал Люсьен.
У него закружилась голова, предметы и люди задергались будто в дымке. Он хотел бежать на деревенское кладбище через серый дрожащий туннель, возникший перед его взором, но его схватили чьи-то руки.
Он пришел в себя в той же комнате. Оказалось, что он лежит на кровати старшего брата. Рядом сидел Этьен, который снял с его лба мокрую тряпицу и протянул кубок с простой холодной водой.
- Ты долго болел, Люсьен. Уже неделя прошла, как ее не стало, - сказал Этьен мягко и сочувственно.
- Где гости? – спросил Люсьен, садясь на кровати. Балдахин качнулся над его головой как погребальный колокол, потерявший от горя язык.
- Гости? Никого нет, кроме нас.
Люсьен огляделся. В комнате были только Рауль, Этьен и Бернар.
- Ты в самом деле болен, мой бедный брат, - печально заметил Рауль. – Пойдем, я провожу тебя.
Он взял Люсьена под руку и повел к могилке. Они подошли к простому холмику с воткнутым свежевыструганным крестом. Рауль решил похоронить Марию по-христиански. Дань уважения ее семейству, защищавшему благородный род от смертей и напастей.
- Почему я должен тебе верить? – прошептал Люсьен, упавший перед холмиком на колени. Прыгающие руки, холодные, холоднее земли опустились на могилу.
- Потому что как бы ни была склонна твоя голова к фантазиям, реальность заставит тебя принять правду. Спроси у крестьян, которые участвовали в похоронах, спроси ее слуг, к которым я готов отвести тебя. Ее больше нет.
Люсьена трясло с ног до головы. Жизнь теряла остатки смысла, чем явственнее он убеждался, что Рауль не врет. Рядом высокая тень рассеяла красноватый вечерний свет.
- Ее больше нет, - произнес Николя.
Он подошел к могиле, не обращая внимания на графа и его спутников. Люсьена он окинул мрачным взглядом по-рыбьи мутных глаз. И без того худой, он сделался подобием скелета. К его темной одежде прилипли комья земли. Молча Николя положил на могилу цветок.
- Лжешь! Вы все лжете! – закричал Люсьен, вскакивая. - А ты!.. Ты в сговоре с ними!
Он опять хотел бежать, но это предотвратил Бертран, сжав его трясущееся от бессильных рыданий тело в своих объятиях. «Сука, свела парня с ума», - с ненавистью пробормотал Этьен. Николя поднял от могилы изрезанное ранними морщинами лицо и нехорошо усмехнулся.
Когда они уходили, Люсьен обернулся и увидел, как Николя лег среди прочих холмиков с крестами. Он обнял могилу Марии и замер, словно решил уснуть здесь навеки.
На следующий день к ним пожаловали гости. Люсьен узнал их. Значит, он не был в бреду, когда вбегал недавно к брату, требуя ответа за Марию?
Но он уже ни в чем не был уверен. Его охватила апатия, которая сама по себе напоминала сумасшествие. Он стал покорным и податливым. Слуги одевали его в чистый шелк, служанки расчесывали его золотистые локоны. Ему было совершенно все равно. Если бы, нарядив, его повели бы к могильной яме и начали петь песни за упокой его души, намереваясь заживо похоронить, он не стал бы противиться, а если бы смог шевелить языком, присоединился бы к общему хору. Его безвольное тело подчинялось указаниям брата по привычке. Он даже находил удовольствие абсолютно подчиняться Раулю: «Возьми этот кусок дичи. Ешь. Вытри губы. Иди спать, Жак отведет тебя». Так как ничего кроме покорности ему не осталось, он стал в этом видеть вызов. Он буквально выполнял приказы, зло улыбаясь про себя. Злая горечь охватила все его существо, и он испытывал теперь только одну живую эмоцию - удовольствие, когда он замечал искреннее страдание в глазах Рауля. Однако Люсьен был все же удивлен, когда Этьен привел его в комнату старшего брата полную гостей. Он узнал их всех. Те же самые лица он наблюдал, когда ворвался к Раулю.
Ему навстречу поднялась престарелая дева. Люсьен ее помнил. Эта дама на турнире одаривала его благосклонностью, которой он вовсе был не рад. Теперь в ее взгляде явственно угадывалась уверенность. Оскорбительная уверенность. Мадам разглядывала его, улыбаясь и демонстрируя гнилые зубы, с таким выражением на немолодом лице, словно он являлся ее собственностью. Также, как собственность, его рассматривала Мария, но он не был против. Как минимум.
- Это моя дочь. Я отдаю ее тебе в жены, - сказал владелец соседних земель, славящихся относительным покоем в те неспокойные времена.
Люсьен услышал молитву. Он повернул голову. Слева от его плеча стоял священник и негромко произносил: “Во имя отца – и сына…»
Люсьен снова посмотрел на даму. На Рауля. Брат ответил ему спокойным уверенным взглядом. Люсьен опять обратил взор на будущую жену. «И в горести и в радости вы будете вместе…» - вещал священник. Жена, с которой его связывали помимо воли, при ближайшем рассмотрении оказалась вовсе не старой. Да, ее кожа напоминала кожуру упавшего с дерева яблока. Возможно, она всегда была некрасивой и потому дожила в девках до тридцати лет. Волосы ее были убраны в две тяжелые русые косы, за ней тянулся белый шлейф из тафты. Жемчуг украшал ее стройную шею, которую едва заметно перерезала тонкая складка. Крепкая грудь под лиловым платьем в волнении вздымалась.
- Ты станешь бароном. Свободным господином собственных земель. Свободным от меня, - негромко, как бы уговаривая, сказал Рауль. - Ты станешь господином самому себе и этой женщине, которая хочет тебя себе в мужья.
- Род угаснет. Никого не хочет в мужья, - будто оправдываясь, затараторил барон. – Единственная моя дочь. Единственный мой ребенок.
Люсьен вдруг почувствовал, что улыбается. Он мельком оглядел себя. Его разодели в шелка, и для данной церемонии ему столь тщательно причесывала волосы Вероника, украдкой, но столь уже привычно целуя его в шею.
- Их взял в осаду отряд головореза Бертси. Мы помогли им отбиться, но сыновья погибли все до единого. Осталась дочь и пожилой отец, - шептал Анри. - Еще есть кузен при дворе. Ты можешь увести ее в Париж, подальше отсюда. А мы присмотрим за стариком и замком.
Он улыбнулся увереннее, заметнее. Его улыбка, должно быть, не была жуткой, потому что лицо старой девы просияло, а в ясных еще глазах вспыхнула страсть. Люсьену казалось, что его губами, лицом будто бы кто-то управляет и чудным образом он словно видел отражение себя в их глазах. Они любовались им, даже Рауль, а его вымученная улыбка означавшая отчаяние и боль, протест, вызов и смесь еще дюжины самых дьявольских эмоций почему-то очаровывала их.
«У тебя не будет женщины, пока я не пожелаю освободить тебя и не сделаю снова своим…»
Священник, любуясь молодыми, взял их обоих за руки и заставил прикоснуться друг к другу. Ее тонкие пальцы дрожали. «А она ничего себе», - подумал Люсьен, с улыбкой рассматривая ее румяное лицо, по которому от восторга и наводнения чувств текли слезы. Несчастная престарелая девушка под его взглядом хорошела и молодела. Она теперь сошла бы за вполне годную невесту для Рауля.
- Поцелуй ее, - шепнул Анри, - но придержи за талию. Бедняга сейчас лишится чувств.
«Я хочу посмотреть, в самом ли деле тебя нельзя сломать? – хрипловатым голосом вопрошала его Мария из сна. - Я стану играть с тобой. Я буду пить твои слезы и дышать твоим смехом». «У тебя не будет женщины, пока я не сделаю тебя снова своим».
Все также обворожительно улыбаясь, Люсьен обнял девицу за талию. Она сама потянулась к его лицу, жадно вытянув губы и пожирая его глазами обезумевшей от желания женщины.
«Не будет женщины, Мария? Ну, и где ты? Смотри же! Я целую ее, и она не станет высмеивать мои ласки! Давай же, возвращайся из ада и прекрати это! Покажи свою власть!»
Люсьен крепко обнял девицу и впился ей в губы. Она сладко затрепетала в его объятиях, но вдруг как-то обмякла.
- Ну вот. Лишилась чувств, - констатировал Анри. - Сейчас. Воды! Гийом дай воды.
Ей плеснули в лицо воды, Люсьен, стоявший над ее телом на коленях, растирал ей застывшие руки, но еще до того, как отец несчастной завыл от горя, он уже понял, что несостоявшаяся супруга мертва. Он встал и никем не останавливаемый пошел прочь из замка.
end.