Жернова

               
               
               
               
               

                Девочка пела в церковном хоре
                О всех усталых в чужом краю,
                О всех кораблях ушедших в море,
                О всех забывших радость свою...

                А. Блок
               





  Она сидела перед раскрытым окном одной из своих гостиных. В их доме было четыре гостиные, три малые получили название по цвету стен. Голубая была набита мебелью из карельской березы, обстановка розовой была «модерновой», по углам салатной ютилась отреставрированная антикварная  мебель.

  Эти комнаты придумала она, Вера Львовна Малышкина, супруга Петра Петровича Малышкина, хозяйка дома. В девичестве у Веры Львовны была не слишком благозвучная фамилия Тинина. В школе одноклассники, слыша в этом слове - не иначе - отражение ленивого нрава дразнили пухлую девочку Тиной. Ну а позже, когда она, как говорила мать, начала оформляться, девичья грудь её налилась, и Вера сделалась соблазнительной, пышной, противные мелкие мальчишки, отстающие, казалось, во всем от расцветающих представительниц противоположного пола, но что-то по-видимому уже ощущающие, не так чтобы по-настоящему, когда есть чувства и они переходят в желания, а желания в намерения и действия, а так, когда просто хочется ущипнуть хоть словом, дразнили соблазнительную Веру Титей.

  Сосунки, одним словом. Дурачье. Но Вера на них обижалась. Портили ей жизнь недоразвитые мальчишки. Несмотря на то, что и мать, и учительница, классная руководитель уговаривали, не обращать внимания, уверяли, что она в действительности им нравится. Можно было и поверить таким словам, если бы рядом не было других примеров. Те же мальчишки-мартышки не задевали так, не унижали двух отличниц. И очкарика Таню Кислову бледную девочку с тонкими, потными руками, а в Машу Иванову, яркоглазую и бойкую, были и вовсе все влюблены.

  Вера же была Титей. То Тиной, то Титей. Разве тут будешь счастлив! Ни материнская холодная требовательность, ни отцовский ремень, которым эмоциональный батя любил охаживать дочек, не отравляли так воспоминания ранних лет, как это пренебрежительное и вместе с тем животное отношение сверстников.
 
  Бедняга Вера не понимала толком, но чувствовала всем своим пышным телом, что не видят в ней чего-то большего, большего, чем это тело, не видят красивый образ, нечто правильное и совершенное, чему в человеке можно служить и поклоняться.

   Хорошо учиться Вера не могла или ленилась, что было в общем одно и то же. Но дело даже  не в науках как таковых, не в способностях, не в характере. Причина была в природе. В природе самой Веры, где внутренний архетип прекрасного, на который ровнялась жизнь, не был и не мог быть видим со всей четкостью и подробностью, со всем его изяществом.  Такая вот дремучая, замшелая русская душа. Душа, которой необходим лучик, острый как резец, а может быть, красивая, лучше и не изобразишь, расписанная самой природой бабочка, от присутствия которой делается все, и гармоничней, и радостней.

   Вера Львовна никогда не думала о том, что ей повезло с мужем. Просто встретился ей Петя Малышкин. Мать говорила, что удача он Верина, и радовалась за дочь. Вера была влюблена и, как всякий влюбленный и в мыслях не держала, что могло быть иначе, что Петя, её Петя не достался бы ей, красавице. Девушка Вера была с чистой душой, немного ленивой, перинной, но перина эта была новая нелёженная, пахла весенней свежестью.

   Благоуханное ландышевое поле, вот что такое была молодая Вера. Тенелюбивые ландыши, в которых волшебство и яд, в которых дыхание пробудившейся, расцветающей земли. И где-то рядом, в низинке бежит, торопится весенний ручей. И не самое солнечное и светлое место, а не уйти.

  Любезный общительный Петя ничем не напоминал одноклассников недомерок. Особое время для человека – расцвет, когда можно забыть все детские обиды, когда само  благоухание природы создаёт каждой душе особый цвет, особый рисунок, имеющий смысл сам по себе без оглядки даже на самые прекрасные идеалы. Языческое состояние расцвета - мгновение, когда природный образ сильнее человеческого. Вере очень повезло встретить Петра Малышкина, парня который правильно понял, почувствовал, угадал вот такую Веру.
 
   Фамилию Петра - Малышкин тоже можно было при желании обыграть. Но даже если какой-то «твари» и захотелось бы  поострить насчет физических данных сильной половины, дразнилка получилась бы необидной - Малышка, а потом Петю при его невысоком росте никто Малышкой не смел называть. Язык не поворачивался говорить о нем с пренебрежением. И у Веры отлегло на всю жизнь от сердца. С Петром, какой бы она ни была, она не будет обижена.

   Итак, салатная гостиная. Цвета серебра кружевной занавес, неподходящий к цвету стен, поэтому, несмотря на свою красоту, навевающий только скуку: ох, уж и вкус у хозяйки; перед окном столик, за столиком в китайском плетеном кресле, не вяжущимся также с обстановкой (как этот кудлатый козленок попал в компанию замшелых аристократов, тоже недружную, по правде сказать,  в этом тесном для них помещении неизменно конфликтующую) и расположилась Вера Львовна.
 
   Солнце ело глаза, пробиваясь сквозь листву сирени, блестящую, будто липкую. Где-то там, на газонах светятся желтые кляксы обрызганных только что поливалкой нарциссов, розовеют бутоны тюльпанов. «Черт с ними с цветами, пусть садовник ими развлекается». Веру Львовну, хоть она и выросла на земле, к садоводству не тянуло. С ее-то теперешним положением гнуть спину! Не видела она прелести в физическом труде. Руки пачкать!   До боли знакомые грязные руки, напоминающие родителей, за которых было сейчас стыдно. Не хотелось прикасаться ни к земле, ни к этим рукам, ни к родителям, памяти о них.

  А сирень Вера Львовна уважала – растет сама по себе, независимая как сорняк, кажется, чем меньше ухаживаешь за ней, тем обильней цветение. Растет без почестей, но красивая и нежная, как благородная девушка. Сирень рождала в воображении Веры неизменно приятный романтический образ, она была такой же, как и много лет назад, когда Вера мечтала, невестилась.

  Разросшаяся белая сирень была и такой же пышной, как старый куст, что цвел каждую весну перед отчим домом. Сидящая перед окном женщина смотрела на ветви, белые плотные гроздья, будто вывязанные искусницей, но в то же время были они и как восковые, такие же нежные и хрупкие; листва шевелилась, гроздья покачивались. Задетая ветерком подрагивала кружевная занавеска.  Вере Львовне было и не объяснить своего состояния. Она будто плыла по какой-то нездешней реке, находящейся в мире с другими запахами и звуками. Её баюкали аромат весны и колыхания теплого ветра. Вера Львовна  слышала чье-то нашептывание, приятные голоса, голос. Сама того не зная, она говорила с природой на ее языке, но вот предстояло очнуться и вспомнить,  понять, что сказала ей та.
Вера Львовна, пробудившись, помнила только, что снилась ей школьная подруга,  она слышала во сне её голос. Когда-то вместе они  гуляли у реки и ждали, когда придет туда  один мальчик.  Настя Вере говорила об экзаменах, и между капающими и капающими, льющимися и льющимися словами про билеты, про то, что выучила, а что нет, про то, кто из учителей обязательно станет к ней придираться, а у кого она в любимчиках, вдруг звучало приятное, падало с грохотом: Лёнечка Двинский. Нежным голоском, томно и с придыханием, а падало неожиданно, тяжело, щемя Верину душу.

 Вера Львовна просыпалась, помня юное, еще детское лицо Насти Кузьминой и её слова, произнесенные мягким девичьим загадочным голосом: он придет.   




 Очнувшись, Вера Львовна взялась за виноград. Фрукты в дорогой массивной вазе стояли на столике подле. Кроме того, что Вера Львовна умела спать и не помнить  сны, она уже умела ничему не удивляться. Вера Львовна даже забыла, как и когда она этому научилась, отчего так вышло, и было ли иначе. Вера Львовна, без сомнения, не принадлежала к числу вдумчивых людей, не принадлежала она и к тем, кто способен глубоко переживать. Год за годом вовсе выветрился из нее  живой  дух чувств и мыслей, хотя кто его знает, может быть, это произошло и внезапно.
 
  Так улетучиваются запахи из когда-то жилого дома плохие, также как и хорошие. И неужели не осталось ни одной ароматной, создающей смысл окружающему молекулы вокруг Веры Львовны, - вот уж когда человеческие существование перестаёт быть жизнью, - но Вера Львовна о том не подозревала.

  Ей было по-своему неплохо в богатом, обихоженном доме.  Она еще изо всех сил молодилась, прихорашивалась, наряжалась. Что же всё-таки ей двигало? Разве что она, смотря на своих сверстниц, старалась им подражать, не хотела отстать от них, не имея ни малейшей возможности самостоятельно заявить о себе, делала, как другие. Но, возможно, было что-то еще, о чём мы пока не знаем.
 
  Многие ли задумываются, откуда виноград в мае, откуда берутся в магазинах, скажем, манго, папайя, авокадо? Из каких мест они, как растут? Да и зачем задумываться, в самом деле? Столкновение с продуктами питания нынче у Веры Львовны было и не в супермаркетах даже, пусть и самых дорогих, и не на кухне (упаси Бог), а уже прямо за столом.  Продукты привозились откуда-то, с каких-то специальных баз, ферм, теплиц, готовились поварами и подавались на стол лакеями, официантками или как их там еще называют.

  Ни малейшего любопытства и по поводу того, как создается одежда и прочие заманчивые аксессуары, продающиеся в дорогих фешенебельных бутиках (в них-то Вера Львовна очень любила наведываться).
 
  Вера Львовна, спящая душа, была исключительный потребитель. Беда здешней земной натуры, хотя бы и Веры Львовны, заключается в крайней необходимости обладать вещью. Вещью, созданной какими-то другими людьми, людьми, у которых  от рождения имеется  развитый, доставшийся от праотцов, отображенный в собственной культуре, внутренний человеческий образ, подробный утонченный высший архетип -  вместилище образов создаваемого, от самого простого до сложного.
 
  У Веры Львовны получение готовенького шедевра вызывало не любопытство и желание подражать, а потом и превзойти, а леность, стагнацию. Ей по душе была сирень, навевающая сны, коих было не вспомнить, только голосом подруги произнесенные слова: «Он придёт».

Кто придёт? Вера Львовна, похоже,  чего-то, кого-то всё время ждала.




  Поев сладких ягод, Вера Львовна сейчас же захотела чего-нибудь ещё, и более приятного, и более вкусного. «Ларка! – крикнула она куда-то в замкнутое свое, в то же мгновение надоевшее пространство, - Принеси мне шампусика!»

  Никто и не думал отзываться. Пыхающий из окна ветер раздражал. Бесполезно шевелилась сирень, трясла  белыми восковыми грудями; кружевная занавеска, как дурная кошка, скреблась по стене. Ах, как вдруг стало гадко.

  Никого не дождаться! Не чтут и не ценят Веру Львовну! Хозяйку! Почему у Пети не самый высший чин! Была как-то Вера с Петром в той резиденции. Для тамошних хозяев и имен-то ничьих знать не требуется, просто брошенное даже и не громким голосом «Принесите шампанского» и как из-под земли и не человек даже – тень с подносом, на котором то, что нужно. Остается гадать, как узнали, поняли, что именно в данный момент хочется и приятно, какого вкуса и сорта должен быть этот напиток. Работа такая. Быть безликой тенью и доставлять реальное, вполне осязаемое удовольствие. Ах, как все-таки жаль, что Малышкиным это не по чину, что приходиться дозываться всяких Ларок, Виток, Мишек, Гришек». Не хочется Вере Львовне тратиться на общение с этими, из людской.
 
  - Ларка!!! – крикнула Вера Львовна визгливо. – Быстро иди сюда!
 
  Где-то там, за стенами, в дремучей тени, в чащобе, обиталище Ларок, Машек, Танек раздался шорох, послышалось шевеление, ни дать ни взять нечисть лесная пришла в движение, негромкие голоса… В гостиной появилась Ларка. Девка.

  Девушке Илларии было двадцать пять лет. Замужняя. На тоненьком розовом пальчике обручальное колечко, которое почему-то всегда бросалось Вере в глаза. Новенькое, очень уж  блестело.
 
  Белокурая. С тонкими прямыми волосами, всегда заплетенными в косу. Неяркими заколками прихвачены закрученные и поднятые вверх боковые пряди. Такая прическа очень шла Ларе, ее открытому прямому лбу, скулам, сильно сужающемуся к подбородку худому лицу.

  Сухопарая фигура, тонкие черты лица, светлая розоватая кожа - прозрачный эльф. Лишь те, кто нанимал Илларию на работу, прислал её к Малышкиным, знали, что является она коренной москвичкой,  два года как в браке,  имеет почти уже годовалого ребенка.
   
 - Шампанского, я тебе сказала! – проорала Вера Львовна.
 
  Сдула Илларию жаром своего гнева. Та исчезла мгновенно, полетела за шампанским. Вера Львовна даже улыбнулась, глядя ей вслед. У нее мелькнула мысль, что именно вздорных, требовательных, даже жестоких начальников и господ очень любят и ценят, а слышать подобный истеричный окрик этот люд почитает за счастье, за знак особого внимания, расположения и неравнодушия.

  Шампанское, принесенное Ларой, оказалось невкусным. Что это за гадость! Нет, в тех дворцах  подают не такое.

  «Что это? Сухое что ли?» Вера отпила из бокала еще глоточек, посмаковала. Кислятина она и есть кислятина. Потянулась полной рукой к бутылке,  посмотреть, что написано на этикетке. Как же так получилось у Веры Львовны - не хотелось ей лишний раз напрягаться, развернуть свое крупное, тяжелое тело –  бутылка с шампанским от неловкого движения упала со стола. Упал и поднос, на котором она стояла.
 
  - И-иди-и сю-у-уда, дрянь! Что ты сделал со мной, зараза! – заорала истерично Вера Львовна. – Иди сю-удаа!
 
  Она вскочила и затопала ногами.

  - Я вас сейчас всех, мерзавцев, здесь раздавлю!

  У Веры Львовны застучало в висках и потемнело в глазах. Она остановилась, замерла на месте. И в это мгновение услышала, как в чащобе поблизости, за дверью, за углом раздался шорох, негромкие неясные голоса.

  - Вера Львовна, Вы кого-то звали?

  На пороге гостиной появилась Виоллета. Вера Львовна окинула гневным оценивающим взором стоящую перед ней.  Она силилась что-то понять. Виоллета не была молоденькой девчонкой.   Она без всякого страха, спокойно и участливо, хотя может, скорее, равнодушно, равнодушно к Вериному гневу смотрела на нее.
 
  Она дерзит! – поняла Вера. Они все ей дерзят. Виоллета посмела вмешаться. Поняв, что хозяйка хочет напасть на Лару, пришла сама, появилась перед Верой, чтобы прикрыть девчонку.

  - Почему ты пришла?! – возмущалась Вера Львовна. – Где эта дрянь?! Почему она не явилась?! Ты что, смеешь влезать везде?! – бушевала хозяйка. – Сейчас же, позови её! Приказываю!
 
  - Почему она принесла мне эту кислятину! Я терпеть не могу брют! – разорялась Вера.
 
  И вдруг её осенило!
 
  - Брют любит Петя!

 Петр Петрович если и пил шампанское, то исключительно такое.
 
  - То есть она, это зараза, знает, что любит хозяин! Она помнит, что он любит, всё время помнит! И только об этом и думает! – кричала Вера Львовна визглявым голосом. Красная, будто хотела поджечь Виоллету. - Меня она в расчет не берёт! Не видит! Будто я ничто, пустое место!
 
  Вера Львовна наконец зарыдала в голос. Лицо её исказилось плачем и сделалось темным. Она была и безобразной и жалкой одновременно.
 
  - Я пустое место!!! Сейчас же мне её сюда, эту тварь! Раздавлю её!

  Веру Львовну стало что-то душить. Она схватилась за ворот, разъяренная, расстроенная, дёрнула его так, что вырвала с мясом верхнюю пуговицу, кажется, безнадежно испортив блузку. 

  Виоллета с осторожностью покосилась на хозяйкин воротник,  оценивая ущерб. Ей нужно было скрыть свои чувства. Еще не хватало добавить стенаний по рваной обнове.  Не следовало чем-нибудь усугублять обстановку.
 
  - Вера Львовна, успокойтесь, пожалуйста!

  У Веры началась истерика. Она упала на пол. Сидела на полу и безостановочно рыдала.
 
  - Вера Львовна, милая, успокойтесь, - тихо, с участием просила Виоллета. Она взяла Веру за руку.

  Та сидела, квохтала и булькала, давясь слезами. Она прижимала к горлу  оторванную пуговицу, разбитая, растекшаяся, будто силясь тщетно  поправить то, что уже  безвозвратно потеряно.

  Зрелище было душераздирающим. Лицо самой Виоллеты сделалось невероятно удрученным. Она понимала, что происходит с этой женщиной. Но вот вопрос помогла бы она ей по-настоящему, стала бы это делать.
 
  Увидев боль на лице Виоллеты, Вера Львовна немного пришла в себя. К  ней вернулся дар речи, и она, набрав воздуха, вытаращив бешено глаза, сокрушая сидящую рядом с ней Виоллету своими истерическими эмоциями, рвущими в клочья душу, тут же заорала, завизжала пуще прежнего:

  - Где она?! Где она, эта дрянь?! Уничтожу мерзавку!

  - Вера Львовна, - заглядывая ей  в глаза, и гладя по руке, сказала Виоллета, - Вера Львовна, она кормит.

  Вера на мгновение замолчала, раскрыв рот, соображая, что ей сейчас сообщили.

  - Лара - кормящая мать.

  - Я не потерплю! Не потерплю здесь!!!

  Сидящая на ковре Вера Львовна упала с размаху на пол и начала биться.
Дальше было, как в тумане. Кто-то брызгал на нее водой. Кажется, Виоллета. Кто-то сделал укол. Несколько мужчин донесли до дивана. Вера Львовна забылась сном.
 
  Насколько недавний сон возле сирени был лучше того, что с ней случилось.
   




  Проснулась Вера Львовна только следующим утром. Был уже полдень. Слава Богу, солнце. За окном, в парке, пела какая-то птаха, будто позабыв о времени, о том, что сейчас не раннее утро совсем, пела, чтобы утешить страдалицу.
 
  Вера Львовна перевернулась на другой бок, прижалась щекой к подушке, ощутив кожей приятную шелковистую материю белой наволочки, потянула ноздрями воздух, он был ароматным, каким-то круглым и сдобным, как самый лучший пирог или булка с цукатами, орехами, изюмом, а еще он был прозрачный и сильный, как воспоминания о море, о путешествиях. В спальне было, конечно, очень чисто и опрятно. Никакой пыльной тусклости, никакого унылого, навевающего настроение беспомощности беспорядка. Вся мебель, вещи, вещицы, наполняющие спальню дышали чистотой и дружно держались за руки, заявляя и демонстрируя, что они заодно, что они и есть то, что держит на плаву, как плот.
 
  Не беда, что и тут не обошлось без погрешностей вкуса хозяйки. Чистота и порядок наведенный другими людьми, делали своё дело, а потом, взгляд лежащей в постели Веры Львовны скользил змейкой к раскрытой балконной двери, из которой струился воздух и свет, слышалось птичье пение, и было в этот самый момент не до дисгармонии предметов, да и не до самой чистоты, пожалуй.

    Вера Львовна потянулась и улыбнулась. Она ощутила себя счастливой. Нужно было вставать, одеваться. Потом она прикажет подать завтрак. До завтрака можно сходить выкупаться в бассейне…

 Кого же позвать? Вера Львовна даже не помнила, что с ней было вчера.

  - Лара! – крикнула она.
 
  Чего кричать, собственно. Есть же специальная кнопка. Их несколько. Одна за шторой на стене, другая прикреплена с внутренней стороны к борту кровати, есть еще одна у туалетного столика.

  Поначалу их с Петром статусной жизни, жизни в собственной резиденции, с большим штатом прислуги, горничными, лакеями, официантами, поварами и так далее Вера Львовна совсем не умела и не даже стремилась пользоваться всеми их услугами.
 
  Что такое повар и официанты, какова их роль Вере Львовне объяснять было не нужно, как не нужно было заставлять потреблять плоды их трудов. Вера Львовна обожала ходить в рестораны, где вкусно, красиво и приятно, где самому не нужно суетиться, где удовольствие во всем, в продуманной обстановке, изысканном дизайне, присутствии красивых и любезных половых и естественно, прекрасной кухне (Малышкины уже давно, если и ходили в рестораны, то только очень дорогие).
 
  Так вот, дорогу на кухню в собственном доме Вера не знала и знать не хотела.  С самого начала Вера Львовна с удовольствием, без задней мысли, без каких-либо, паче чаянья, угрызений совести, не задаваясь вопросами «Достойна ли она такой жизни?» не иначе была уверена, что достойна, заказывала меню на завтра, вкушала яств и удалялась из столовой, откуда потом убирали грязную посуду другие, а может её уносили из разных иных мести (например, балконов, террас, беседок, гостиных), в которых Вера Львовна желала сегодня откушать.

  Но вот одеваться в присутствии других людей, вернее, давать помогать себе одеваться Вера Львовна привыкла не сразу. И кто это должен видеть её телеса? И кто это будет подавать ей бельё?

  Станут оценивать её фигуру, составят мнение о её ногах, руках, груди, ягодицах. Будут знать досконально, что она носит. Может быть, станут завидовать роскоши ее вещей, а может, напротив, сочтут, что она выбирает не самое лучшее.

  Но как-то Вера Львовна всё-таки это попробовала. Пожалуй, то было неизбежно, как неизбежно подростку дотронуться до понравившейся девочки. Юным человеком движет, ворвавшаяся в организм буря роста, взросления, сверкающая, как молниями приступами неосознанных желаний. Вера Львовна была движима другой бурей, в самом деле, не менее грандиозной, чем природное явление, бурей социальных катаклизмов, отголоски которой и всполохи доставались ей, казалось бы, в самом выгодном и приятном их проявлении, в форме повышения статуса и необходимости его блюсти.

  Явилась та самая Лара. Невозмутимая и спокойная. Не по годам разумная, умеющая договариваться со своими чувствами, умеющая прощать. Служба, подбиравшая персонал, как видно, хорошо знала своё дело.

  - Одеваться… - Вера Львовна сказала это непосредственно, приветливо и капризно вместе с тем, как ребёнок и как ребёнок сладко потянулась, чувствуя при этом приятное напряжение в спине и в руках.

  Лара стояла рядом и держала бельё, а Вера Львовна села на постели в своей прекрасной шёлковой ночной сорочке, чуть задрав её, обнажив колени, немного посидела так, радостно любуясь небом и зеленью за окном, воображая себя на берегу озера, на мостках, юною. А ведь в жизни Веры Львовны было достаточно  всего, чтобы чувствовать себя свободной и радостной, ощущать все время  состояние полёта, которое было испытано в юности.

  Вера Львовна тряхнула своими еще не причесанными волосами, что-то она сейчас положительно вспомнила приятное, о чём-то приятном подумала, лестном, возвышающим должно быть.

  - А ведь за мной еще один ухаживал, Витька Козицкий. Уехал. Светило. Хороша бы я была там.

  Вера Львовна стянула ночную сорочку, оставшись, в чём мать родила. Она не торопилась одеваться. Благоуханный ветер овевал ее тело.

  - Как пахнет сиренью! – Вера Львовна зажмурилась от удовольствия.

  Лара стояла рядом, держа Верино бельё.

  - Виктор учёным был? – спросила Лара.

  -А?.. – Вера Львовна уже и забыла, о чём думала только что, о чём вспоминала. Она была уже в каких-то других приятных грёзах. Переключилась на что-то иное, расплывчатые, но пожалуй, эмоционально очень точные и яркие, подобно картинам импрессионистов, мечтания.

  - Ах, Витька тот… - очнулась она от своего сна. – Витька инженером был, да и учёным. Что-то в этом роде…

  - Уехал за границу?

  - Уехал… Я плохо знаю. Вроде по-своему неплохо устроен. – Вера Львовна встала, полное её немолодое тело, белое и ухоженное, своей наготой, кажется, смущало, и зеркало, и комод, и туалетный столик, обитое шёлком кресло, но не смущало привычную Лару, да еще виднеющиеся за окном зеленые ветви лип и всё-всё, что было там, на природе.

  Вера Львовна взяла у Лары трусы, надев их, посмотрела на себя в зеркало, как сидят, идут ли ей.

  - Но всё в сравнении, ты же понимаешь, - продолжила она разговор о знакомом юности.

  - Вы-то лучше живёте с Петром Петровичем, слов нет. Петр Петрович в такие люди выбился. И Вы…

  Вера Львовна меж тем взяла у неё бюстгальтер, накинула на себя спереди, сзади застегнуть его должна была горничная. Лара легко справилась с задачей. Вера опять обратилась к зеркалу и чуть повертелась.

  Нельзя сказать, что она ни во что не ставила Лару, унижала её, как коробила прекрасную, резную, ручной работы мебель спальни своим несовершенством, доказывая, что она, Вера Львовна тут есть всё, потому что она тут всё купила и обладает этим, Ларино внимание и любезность в том числе.

  Но и нельзя было сказать, что то был знак особого доверия, даже родственной близости, как будто Вера Львовна была ребёнком, которого одевает и моет мать, когда не стесняешься прикосновений ни к каким своим местам.

  То было, пожалуй, как пребывание на лужайке. Да не просто лужайке, а где-то в райском, не по земному безопасном месте. Когда можно не замечать свою наготу, не замечать  и окружающую природу, потому что оттуда ничего не грозит. И вдруг понять, что ты в пустоте, что вокруг тебя словно ничего нет и тебя самого нет. Чувствовать себя настолько свободно, что уже и не понимаешь кто ты, что вокруг тебя. Должен откуда-то от самих ли деревьев, их листвы, заслоняющей обзор, появиться страх, ощущение опасности, чтобы осознать, что окружающее огромнее и сложнее, чем эта лужайка, обратиться к себе самому, понять, кто ты и что можешь. Как ты, нагой беззащитный человек, способен противостоять прекрасной самой по себе, но коварной, когда она касается тебя, жизни.
 
  Но статус! Он мешал сделать какое-то очень важное открытие. Правильно, своего рода испугаться. Испугаться того, чего нужно. А совсем не того, о чём мог переживать сам Петр Петрович на его высокой чиновничьей должности, как с кем-то конкурировать в смысле средств, возможностей, и как при этом не насолить, не перейти дорогу ненароком людям, от которых окажешься в какой-то момент зависим. Если разобраться, ужасная головная боль с этой статусной жизнью. Нескончаемый мыслительный процесс комбинационного свойства и нервное напряжение.

  Страх в жизни Малышкиных, коллег Петра Петровича, его подчинённых, начальства, всех тех, кто обретался на известной иерархической лестнице был, конечно, но совсем о другом. Хоть и распределялось всё по чину, бралось по чину, но делалось это с проявлением некрасивых человеческих качеств и свойств, с апломбом, лестью, чванством, лицемерием, ханжеством, завистью, угодничеством, интриганством.  Варясь в своём котле,  данные субъекты и создавали себе, и смысл, и мотивы. Спасаясь тем самым от пустоты, от потери себя на той лужайке жизни. Пренебрегая самой жизнью, пренебрегая людьми вокруг.  Их существование было вещью в себе.
Может быть, только одной Вере Львовне еще и снились сны, в которых звучало: «Он придет». Может быть, как раз она-то и была тем человеком здесь, который хоть на мгновение сытого дневного сна, мог уловить природную естественную силу, услышать слова, донесшиеся откуда-то из непознаваемого чужих мыслей, звуков, вибраций,  уловить нечто необходимое, что запечатлелось, как сказанное влюбленной девочкой. 





  Теперь, одевшись, нужно было на мгновение (такое восхитительное) задуматься, где она, Вера Львовна желает сегодня завтракать. Да, а ведь то, наверное, и есть квинтэссенция счастья, когда можно не просто воспользоваться роскошной обстановкой, комфортом, а еще и иметь каждую минуту возможность выбирать. Не выбирать из плохого и хорошего, когда результат выбора очевиден, - конечно, стремишься туда, где лучше и приятнее, - а из прекрасного и прекрасного, когда одно чуть более соответствует настроению, внутренней потребности в данный момент, чем другое. Именно эта тонкость и создавала головокружительное ощущение превосходства, проникая в душу сладостной струйкой, как лучший в мире аромат в алчные ноздри.

  Чувство превосходства, данное большими возможностями, как обладания, так и выбора в случае Веры Львовны, Петра Петровича и им подобных оборачивалось самым примитивным образом в чувство превосходства над окружающими, теми, кто подобного не имел. Самое ужасное, что в первую очередь над теми, кто создавал им эти возможности, низводя в ранг обслуживающего персонала не только собственно прислугу, но и творцов создателей тех красот и тех шедевров, которыми господа были окружены, почитая шедевры, верно, за базарные свистульки и полушалки, приобретенные на ловко вырученные деньги.
 
  Но могло и должно, обязательно должно, то быть другое чувство. Совсем не связанное со стяжательством и унижением человеческого достоинства, низводящее всё создаваемое, саму возможность выбора, а значит и созидания на неподобающий уровень чего-то по сути своей второсортного, низменного, примитивного.
Высшее чувство лучшего выбора у этих господ было сконцентрировано на осязаемом. Потому ли что языческая душа так нуждалась и была падка на превосходные образцы чужих культур, культур с развитым человеческим образом внутри.
И превосходство лучшего выбора поэтому не превращалось, не сублимировалось в потребность превосходства именно того внутреннего человеческого образа, становясь при этом высшей эмоцией, духовной силой.
 
  Тут Малышкины была как все. Данное возможностью выбора и обладания чувство превосходства делало их только хуже. Не лучше, как могло бы, способствуя развитию и совершенствованию, до того, что и сами они и дети их тем более, стали бы представителями касты в первую очередь духовной элиты, а потом уже и творческой, и правящей.
 
  Справедливости ради нужно сказать, что нигде, даже там, в той культуре, в которой существует развитый внутренний человеческий образ, назовем её европейской, правящая элита далеко не является идеальной, хотя настрой ее гораздо лучше созвучен с настроем тех, кто создает, созидает и чувствует время.
         
  И также справедливости ради нужно сказать, что и здесь появляются люди стремящиеся вырваться из круга базарной карусели, проникнуть, прикоснуться к высшему человеческому, выискать его не в себе, так в другом и сделать своим проводником. Высший определитель, по которому сверяют время, пространство, то, что его наполняет, поступки людей и пытаются создавать будущее.

  Что и говорить, поиск нравственных примеров у нас очень развит. Вернее, был развит. Хотелось на кого-то, благоговея,  ровняться, на героя, даже и не обязательно совершившего подвиг, но и на какого-то симпатичного знакомого, успешного отличника, активиста, комсомольца, конечно. И где они все? Где это всё? Этот свежий ветер энтузиазма, поиска, потребности самосовершенствования?
 
  Почему ветер этот исчез настолько быстро? Может быть, не так и не в тех искали духовные образцы, высшие определители, пытаясь, как видно, создать свой, именно человеческий высший образ, отвергая некую очень важную собственную сущность.
 
  И остались засыпанные песком, поросшие травой и кустарником обломки прошлого. И над ним что-то тяжелое, как душа Веры Львовны. Натура ленивая и мрачная, которую всё время клонит в сон. А во сне не то терзается она и мается, не то утешается привидевшимся: «Он придет».   



  Вера Львовна пожелала завтракать на балконе своей спальни. Большом балконе украшенном прекрасной оградой, кованый ажур. Окна спальни выходили на парк, лесистую его часть. Оттуда сейчас веяло приятной прохладой и свежестью. Солнце уже успело уйти отсюда, никто и ничто не должно было Вере Львовне помешать получить удовольствие.

  А в чем еще было искать ей удовольствий, как ни в еде? Любви Вера Львовна давно не знала, никакой физкультурой себя не утруждала, в собственный бассейн наведывала очень редко, не то что творчеством, никакой общественно полезной деятельностью, хотя бы ее подобием, приносящей маломальское удовлетворение  заниматься не желала. Скорее всего, было это по причине неуверенности в себе. Видя в любом занятие тщету усилий, не понимая,  зачем нужно, кому пригодится то, что она наконец придумает сделать и как-то осуществит, Вера Львовна всё и отвергала.

  И что она, действительно, могла такого сделать? Не работать же по специальности медсестры! Смешно! Да и медицину она, кроме того, что не смогла, учась в училище, полюбить, так еще и забыла. Возглавлять какие-то фонды, благотворительные организации – вот уж увольте от этой беспокойной суеты. Вера Львовна стремилась к свободе, быть предоставленной самой себе. Но оказавшись в заветном уединении, она тут же начинала маяться, не зная, что с собой делать.
 
  Она должна была, обязательно должна была по своей природе что-то здесь, в уединенном райском, месте начать создавать. Но никакого живого творческого зерна не обнаруживалось в её душе. И поэтому прорастала в ней скука.

  Вере Львовне нужна была сцена, зритель. Когда-то в школьные годы были такие намерения, стать артисткой. Планам этим помешал отец, запретивший дочери подобную дорогу и всячески унижавший, высмеивавший Верины желания.
 
  Кабы имелась поддержка отца машиниста электропоезда, стала бы Вера актрисой? Вряд ли. И не потому, что происходила она из семьи, где не было театральных, а потому, что  истеричности маловато, чтобы пробиться на сцену и там царить.
 
  Нужно, обязательно нужно было иметь что-то еще. Можно ли назвать это – одаренность? Но ведь не только. Подозреваю, что способности к лицедейству были у юной Веры, и попади они каким-то образом в хорошие руки заинтересованного в ней человека, то знали - хотя бы и какие-то заядлые театралы - такую актрису Веру, но, понятное дело, уже не Малышкину.



 
  И так всего-то и осталось Вере Львовне, что потреблять. Бесконечное хождение по дорогим бутикам и здесь, и заграницей, где, конечно, очень любила бывать. Покупки  -  это было чрезвычайно приятно, но только в первый момент, ненадолго. Потом даже появлялось нехорошее давящее состояние разочарования и неудовлетворенности. Как будто взял не то, нужно было еще что-то приобрести, а не схватила понравившееся, не сориентировалась. И даже тогда, когда доставалось всё-всё, что хотелось и планировалось, всё равно радости от приобретенного хватало ненадолго. Она уплывала, растворялась как облако. Исчезала, становясь ничем.

  Единственное, что доставляло Вере Львовне безусловное наслаждение, была пища. Она, не разочаровывая и не утомляя физически, как, например, посещение дорогих салонов красоты (какой бы обворожительной не была обстановка, всё-таки Вера там уставала, а иногда и вовсе находили на неё приступы меланхолии).
 
  Что подали ей сейчас на завтрак?  Чего только не подали бедной, измученной вчерашней истерикой Вере Львовне. Не было возможности уточнить меню, и поэтому перед Верой Львовной на овальном столе простиралась кулинарная продукция, которой бы хватило человеку на неделю или можно было составить из нее шведский стол небольшого отеля. Какого-то эксклюзивного отеля, нужно заметить, для состоятельных гостей.

  Кроме такой антимонии, как геркулесовая каша, творог, как сырой, так и в виде аппетитнейшего вида запеканки, кроме омлета, перепелиных яиц, вареных и сырых (об их исключительном качестве можно было не беспокоиться), вкусшейшего хлеба и булки, испеченных, конечно, специально на  собственной кухне. Была тут черная икра, которую Вера Львовна очень любила, в отличие от красной, которую за  резкий рыбный запах терпеть не могла. Икра была необходима Вере Львовне для поддержания её ослабленного постоянными переживаниями здоровья. Кроме икры была теплая семга, к которой полагался очень вкусный соус.

  Где-то на заднем плане болтались кисломолочные продукты, собственного изготовления (вдруг не захочется икры сегодня, а захочется йогуртов и ряженки). В вазе лежали фрукты, а еще в отдельной вазочке был фруктовый салат. Было ещё сладкое: нежнейшие булочки, шоколадные пирожные, лучший шоколад, цукаты. Соки и в двух кофейниках два вида кофе. Зачем, спрашивается, жалеть деньги на питание, когда денег много. И Вера Львовна уже давно не задумывалась, куда девается всё, что она сейчас не употребит.

  Облачившись в уютное, тонкого трикотажа платье, восседая за столом на большом балконе, Вера Львовна вкушала своей пищи. Солнце не мешало ей. На балконе вдоль его оград были расставлены цветущие розовые кусты, купленные и доставленные недавно.

  Вера Львовна была счастлива в этот момент, в момент, когда откусывала вкусный бутерброд, когда прислуживающий официант наливал ей из блестящего кофейника кофе. Она знала, что сейчас еще возьмет слоеную булочку, изысканных шоколадных конфет, что можно будет выпить еще чашечку кофе и съесть фруктового салата, а может быть, просто кусочек персика или черешню. Но таким недолгим было её счастье.

  Вдруг Вера Львовна встрепенулась. Странное состояние овладело ей. Восхитительное воспоминание их первых поездок с Петром заграницу, когда были молодыми, когда только окунулись в сладостный мир доступный при больших деньгах. Фешенебельный отель с его сервисом и антуражем - сейчас Малышкины, пожалуй, жили не в худших, а то и лучших условиях -  но те воспоминания ласкали душу, а с ней и тело, разливаясь негой, потому что остались самыми яркими, самыми  приятными первыми впечатлениями.
 
  Так вот, на завтрак там подавали шампанское. В ведерках со льдом лежали зеленые бутылки с золотинкой на горлышке, из которых официанты с благоговейным трепетом перед гостями наливали искрящийся напиток. Вера Львовна достав это из памяти, услышала приятный гул голосов, увидела спокойный полумрак  старинного здания и ощутила приподнятую атмосферу беззаботной радости, которую могут себе позволить богатеи, отдыхая в созданных для них подобных прекрасных местах.
 
  Но вот именно это приятное воспоминание, с веселым гулом голосов счастливых людей, с бутылкой шампанского, зелёной, с золотинкой на горлышке, было вспорото сильным тревожным чувством. Как если бы кто-то, разрезав прекрасный музейный гобелен, делал из него пращу, смертоносное оружие.
 
  - Где шампанское? – побелела Вера Львовна. – Дайте мне сейчас же шампанское! – потребовала она.
    
   Официант, стоявший рядом, невысокий темноволосый молодой человек, имени которого Вера Львовна не знала, метнул тревожный и вопросительный взгляд туда, за балконную дверь, где в спальне кто-то стоял и наблюдал за происходящим.
 
  - Вера Львовна, шампанское закончилось, - сказал молодой человек, поняв то, что ему передалось из спальни, как отрицательный ответ.

  -  Как? Как?!! – глаза её стали огромными. - Как это может быть?! – Вера Львовна вскочила со стула. – Что вы себе все позволяете?! Почему вы не даете мне пить?!

  Молодой человек отшатнулся от Малышкиной. Вера Львовна пыталась напасть на него, но сделавшись непроницаемым его лицо, её оттолкнуло.

  Вера Львовна знала с кем ей нужно разговаривать, и она направилась в чащобу скрывающую домашнюю нечисть, ломая на своем пути ветви, сучья, топча молодые побеги.
 
  - Виолетта! Что вы тут все делаете со мной?! Я вас спрашиваю! Кто вам позволил, так со мной обращаться! – Вера Львовна опять начала кричать.

  - Хорошо, Вера Львовна. Я сейчас Вам налью шампанского, - официант засуетился у стола, на котором как-то вдруг появилась бутылка, - где он её прятал? - налил полфужера и подал хозяйке.
 
  «Опять ведь сделали по-своему и подали брют». У Веры Львовны выступил пот на лбу.
   
 -Виолетта, ты забыла, я ненавижу кислое?! – начала опять своё Вера Львовна. Её раздраженный крик повисал в пространстве обрывками.
 
  -Да, Вера Львовна. - Виолетта показалась в проёме балконной двери.  Чуть напряженная. Ей, естественно, не хотелось слушать крик хозяйки, тем более, новой её истерики.
 
  Вера Львовна гневно, страшными глазами смотрела на Виолетту в первый момент. Потом лицо её мгновенно переменилось вслед за настроением. Вера Львовна вдруг испугалась чего-то. Ни с того ни с сего она испугалась  Виолетту, ей показалось, что та, сейчас будет унижать её.
 
  Вера Львовна сжалась и покорно отпила глоток. Вкуса она не почувствовала.

  - Что это за шампанское? – спросила она уже совсем другим жалобным голосом.
 
  -Я подумала, что лучше будет сладкое, - спокойствие Виолетты, как и белизну её кожи красиво оттенял цвет платья и полумрак помещения, что был за ней. Мелодичный голос звучал спокойно, ни мгновения не дрожа и не срываясь.

  Но Вере Львовне всё-таки слышалась угроза. Как будто не человек был перед ней, а попала она в незнакомый лес, влажный болотистый и не знает, как оттуда выбраться, и маятно ей, и душно, и знакомое простое, береза ли, ольха, ель кажется каким-то странным пугающим.

  - Да-да, сладкое, - убитая Вера Львовна пила покорно напиток. Пила судорожно, со страхом, даже не чувствуя, что это вовсе и не шампанское, а лимонад.  Смотреть на нее было жалко. Она напоминала в этот момент обиженного, расстроившегося в конец ребенка. Было не понятно, что её так выбило из колеи.
 
  Наконец она осушила бокал. Его тут же подхватил Артур и куда-то спрятал.
Виолетта подала Вере Львовне маленькое блюдечко с лекарствами. Вера Львовна покорно выпила их. Потом ещё полчаса она сидела на балконе, переместившись от стола в кресло, напряженная, подавленная. Она зябла. С ней вместе зябла сирень, трепещущая, как совращенная гимназистка, которой не мил белый свет. Словно ледяные блестели листья берез, зубчики которых были перед глазами Веры Львовны огромными пилами. Еще через час Вере Львовне стало легче. Мир потеплел и обрел свои знакомые и очень приятные формы и краски.





  Вера Львовна спустилась в сад. В саду, среди клумб, цветников было очень хорошо – солнечно, чисто. Кипела работа. Несколько садовников сейчас занимались своим делом. Двое рабочих возились у ближайшей беседки, кажется, они чинили там освещение. Журчание воды, красота подобранных один к другому растений, их ухоженный вид, гармоничное сочетание, милая суета людей, на самом деле кропотливая медитативная работа, требующая большого сосредоточения – всё это служило радостным камертоном жизни.   Созданный человеком сад - изящнейшее, красивейшее оружие против зла, одним своим совершенным видом защищающее от дремучего необузданного насилия, заявляющее о победе человеческого духа. Вера Львовна очень любила бывать в саду.

  Она подошла к прудику, возле которого была разбита альпийская горка. В прудике плавали большие золотые рыбки. Некоторые были красноватыми, с белыми или черными пятнами. Вера Львовна засмотрелась на рыб.
 
  -Эй! – крикнула она в сторону дома. – Дайте мне корма для рыбок! И мне чего-нибудь!

  Артур принес ей корм для рыб и еще печенье.
Вера Львовна кормила рыб, жевала печенье. Наконец, ей захотелось пить.
Как же всё-таки хорошо быть барыней. Вера Львовна в красивом своем платье, в изящных туфлях, которые она успела надеть, поспешила к беседке. (Парни ремонтники уже удалились оттуда, всё сделав). Беседка была загляденье. Обсаженная также  вокруг цветущими кустами роз.
 
  И очень здорово вдруг ощутить, что ты, именно ты здесь тот, кто имеет на полное  превосходство право и даже не задумываться ни на мгновение, а как  получилось, как произошло, что ты здесь царишь и счастлив, а другие пусть их глотают обиду и знают всю жизнь свой шесток.
 
  У Веры Львовны частенько случались подобные приступы счастья и всегда, увы, они заканчивались плохо.
 
  Полная и обычно медлительная Вера Львовна сейчас летела по дорожке легко, подол платья ее на ходу развевался. Вера Львовна грудью своей толкала ветер, блеск ее глаз и волос перемигивался с солнцем, кожа светилась. То было мгновение явления необыкновенного человека, всесильного, явление волшебника, который только скажет, чтоб все разбитые чашки стали новыми, и они тут же станут новыми, чтоб все завядшие цветы возродились, и они зацветут снова, чтоб все погубленные души были  счастливы, и они будут живы и счастливы.
 
  И это мгновение, этот настрой всесильного свела на нет глупая мысль. Когда Вера долетела до своей райской беседки и устроилась в ней, когда оттуда посмотрела на свой прекрасный дом, свой дворец, она вдруг глазами нашла и остановилась на стоящей у террасы Виолетте.
 
  Не множество чудеснейших растений посаженных здесь, в саду привлекло ее внимание, ни пруд, ни дальняя аллея, наконец, ни сияющие облака, летящие по голубому прозрачному небу, ни что из того, что так украшало и возвеличивало ее в реальности, а именно та женщина, существование и присутствие которой, как видно, и было поводом всё разрушить в себе. Вере Львовне подумалось:«Ну что это за создание! И как по-уродски она приукрасила платьишка своё нелепыми манжетиками. Интеллигентный слизняк, дрянь».

  В беседке было сделано переговорное устройство, специально, чтобы вызывать обслугу. Вера нажала на кнопку.

  - Принесите мне томатный сок. Спайси.

  - Спайси? – переспросили оттуда.

  - Да! Да! Со специями! С черным перцем, разве нельзя было запомнить! – возмущалась Вера Львовна.

  На самом деле Вера Львовна не знала точно, чем именно приправляли запомнившийся ей томатный сок в баре отеля, где они с Петром когда-то отдыхали, снимая президентские апартаменты. Веру Львовну больше всего смущала не собственная некомпетентность, а неведенье людей её обслуживающих.
 
  Немыслимое все-таки это состояние быть человеком высокого положения, когда откуда ни возьмись, появляется несусветная требовательность. Пойди туда, не зная куда, принеси то, не зная что. Будто прислуживающие люди и впрямь должны были стать чародеями, получающими информацию из пространства, а за ним и всё желаемое их хозяевами. (Вот от них-то, челяди, требовалось быть волшебниками не мгновение).  А ведь хозяева являются фигурами, контролирующими, держащими в своей власти народы, их деятельность, умы и плоды их трудов, а значит те, кто служит им как будто обязаны, да им просто ничего не остается, как связываться с другой силой, с иной средой, не человеческой, вернее не только человеческой и вещественной, но совсем иной, непостижимой. То есть таковы требования этой самой приземленной элиты - вытолкнуть всех кто ниже в другую сферу, недоступную им же самим некую бесплотную духовную сущность.

   А что это еще, как ни потребность неких чувств и ощущений, которыми не владеешь сам, когда ожидаешь, что твой работник будет словно, читая твои мысли, знать, какой именно сок ты хочешь сейчас, с какими приправами и так далее. Будто речь идет и впрямь о таких тонких чувствах, таком невероятном настрое на своего хозяина, которое уже можно назвать экстрасенсорикой. Но во имя чего, спрашивается, совершать подобные высшие достижения? Ведь во имя любви и уважения к своему господину. Но как он, господин добивается подобного уважения, чем его заслуживает? Можно говорить о масштабе его дел, о его образованности, культурном превосходстве? Или всё зиждется только на материальном? И может ли бедность и униженное положение сделать человека, множество людей совершенными и тонкими, с обостренным нравственным чувством сопереживания, чувствующими и чуткими,  до того, что они будут способны прямо-таки читать чужие мысли?




   Сок, поднесенный Вере Львовне, оказался совсем не тем, что она хотела. Веру Львовну этот факт расстроил, но она не спешила выплескивать свой гнев на прислугу. Эмоции забрались куда-то внутрь и свернулись клубком в дупле. Вера Львовна с грустной задумчивостью смотрела из беседки на свой дом. В беседке был стол, стулья, скамейки, всё новое, очень красивое. Как было здесь хорошо и уютно. Романтичная беседка, окруженная цветущими розовыми кустами, разных сортов, цветы и белые, и красные и желтовато-оранжевые, что имеют апельсиновый аромат, на лепестках капли влаги, залюбоваться бы этим совершенством, но Вера Львовна смотрела в другую сторону.

  Чего-то она ждала, выжидала, как хищник. Некий хищный зверь, свирепый и неумный жил с некоторых пор в ней и ею управлял. То была какая-то схватка с тем миром, где обитали Ларки, Витки, Машки, Глашки, и их было больше и они, несмотря на свою явную слабость и беспомощность в мире вещественном, потребляющим, в котором царили Малышкины и иже с ними, представляли большую опасность.
 
  Дело в том, что Вера Львовна, еще сглатывая сок, заметила, что у дома её замаячила Виолетта, а потом прошла по своим делам Лара. А еще садовники, чем-то неизменно занятые. Верой Львовной в такие минуты овладевала неприятная мысль, что дом её занят, захвачен именно этими людьми, и в общем, как бы она, Вера Львовна не бушевала и не кипятилась по делу или по пустякам, истинными хозяевами здесь являются именно эти люди. Да они хозяева всего, а Вера Львовна с Петром Петровичем вторгшиеся в их владения чужаки. Подобие инстинктов говорило Малышкиной, что в этой бой никогда вступать не надо, что он заведомо проигран.
 
  -Принесите мне воды, - потребовала Вера Львовна, а потом, подумав секунду, более миролюбиво и даже немного капризно по-детски добавила:  И орехи.

  А потом еще секунду подумав, борясь с собой, унижаясь, показывая слабость сказала:
  - Виолетта где? Пусть придет. И этот, как его, который с ней…

  Принесли хрустальный кувшин с водой, орехи, сухофрукты, цукаты, кофейник с кофе, а еще клубнику и вазочку со сливками.
 
  Вера Львовна посмотрела на клубнику, сливки, цукаты, кофе и, обрадовавшись их понятливости и заботе, успокоилась. Она сделалась радушной, даже игривой. Она сейчас принимала гостей.

  Виолетта и Саша, тот о ком Вера Львовна сказала «как его, который с ней» появились, не заставив себя долго ждать. Сашей, а иногда и просто Сашкой  пришедшего сейчас с Виолеттой уже немолодого человека называла Вера Львовна и Петр Петрович. Виолетта обращалась к мажордому Александр Иванович. Этим двоим была оказана честь время от времени, когда пожелает, составлять Вере Львовне компанию.

  Виолетта была одета сейчас в темно-голубой, неяркого тона костюм, который очень шел ей. Для таких моментов Виолетта переодевалась (как-то она умела это очень быстро делать). Александр же был в своем черном солидном костюме, он только поменял сорочку и снял бабочку.
 
  - Проходите, присаживайтесь! – сказала Вера Львовна, как будто и впрямь принимала самых настоящих гостей, и сделалась немного неловкой и напряженной, словно впервые этих людей видела и была с ними совсем незнакома. Все-таки артистка жила в Вере.

  А Виолетта и Александр, в свою очередь изображая гостей, чинно вошли к Вере Львовне в беседку, с улыбкой и поклонившись, взглянули оба чуть нерешительно на стол, за который им предлагалось присесть, будто это всё сами первый раз видели и знакомились на полном серьезе, и с хозяйкой, и с местом. Они тоже, как артисты, были на высоте. Наверное, именно поэтому их, а не кого-то другого выбрала Вера для своих игр.
 
  Собственно, почему бы королеве (ну почти что королеве) Вере Львовне было не иметь фрейлин? Существовали такие знатные дамы, прислуживающие госпоже, но и веселящиеся вместе с ней, разделяющие ее досуг. Несомненно, Виолетта была чем-то вроде фрейлины при Вере Львовне. Человек, и умный, и могущественный уже потому, что умела управлять состоянием хозяйки и при том положительно на нее влияла.
Вере Львовне бы ценить Виолетту, но, увы, кроме презрительного ничего не вырывалось из  нутра Малышкиной. Виолетта в понимании Веры Львовны не была знатной дамой. Но тем ни менее к этой роли допускалась. Вере Львовне признать бы за Виолеттой несомненное её право быть равной, которое и сама Вера Львовна ощущала, как острый запах чего-то еще невидимого, недоступного для глаза, меж тем существующего рядом, в тени, но понимание, оценка видимого, как те, показавшиеся нелепыми вязаные ажурные манжеты, немодное, а вернее, недостаточно дорогое платье, мизерный по сравнению с доходами Малышкиных заработок наемной служанки не давали это сделать, и терзали душу гневным раздражением.

  И так они расселись. Официант разлил кофе, Вере Львовне был прописан кофе без кофеина, поэтому такой же пили все. Была разложена клубника, сливки. Каждому полагался еще торт из фруктов. Вера Львовна удовлетворенно вздохнула было, но потом вдруг нервно откинулась в своем кресле.
 
  - Где шампанское! – крикнула она не своим голосом. Лицо её перекосило от гнева.
Вера Львовна опять вспомнила тот прекрасный европейский отель,  чарующую обстановку благополучия и бесконечной радости, райского отдыха, неги и восторга (не иначе, как заслуженную тяжелыми трудами), полумрак огромного здания, дышащего незыблемым покоем и защитой, утонченную роскошь обстановки и шампанское, наливаемое в бокалы.
 
  Нет, она сейчас существовала не там, не в том раю, не в том пространстве и времени, времени романтических надежд, времени, когда она была еще совсем молодой, времени первых серьезных финансовых успехов Петра, радости от них и надежд на великолепное, даже великое, именно так, великое будущее. И Вера Львовна была сейчас не с теми людьми, сливками общества, богатыми и влиятельными, отхватившими себе это право – райских мгновений наяву, а не только в наивных и дурацких своих мечтах и фантазиях, Малышкина была среди каких-то своих людишек. Людишек…Людишек…

  «Гости» замерли, смотря на хозяйку, оценивая ситуацию. Но напряженность продолжалась только мгновение. А потом Виолетта, как ни в чём ни бывало сказала прислуживающему Артуру:
- Артур! Неужели Вы забыли любимое Веры Львовны шампанское, - голос Виолетты звучал ласково и задорно. Она поразительно владела собой.
      
  Артур кажется немного напуганный вероятностью нового эксцесса, лицо его потемнело, словно он его прятал в какой-то глубокой тени, где сложно что-либо увидеть, выхватил опять откуда-то - в этот момент он был похож на сосредоточенного на своём трюке иллюзиониста - открытую уже бутылку шампанского, тут же появились и бокалы, и пузырящийся напиток был разлит.
 
  Вера Львовна отпила, ни с кем не чокаясь, не произнося тост, и осталась довольна. Она улыбнулась уже каким-то своим другим мыслям, она опять не поняла, что пьет всего лишь лимонад.

  В её  тарелке лежал кусок замечательного фруктового торта, политого вкуснейшим соусом, перед ней стояла вазочка с клубникой. Вера Львовна взяла кусочек торта вилочкой, положила его в рот. Задвигались челюсти, стал причмокивать губастый слюнявый рот. Вера Львовна ела смешно, некрасиво. Чем старше она становилась, чем шире и неподвижней, тем манеры её делались неприятнее.
 
  Вере Львовне торт этот нравился. Она рассчитывала, что фруктовое не полнит, поэтому заказывала его постоянно. Разнообразие составляли соусы, которые придумывались все время новые.

  - А что это за соус? Из чего он?

  Спросила довольная Вера Львовна. Её пока всё радовало.
Виолетта и Александр посмотрели дружно на соусник, на их лицах снова появилось напряжение. Виолетта силилась узнать ответ по одному виду соуса.

  - Сливочно-лаймовый на этот раз, - сказала уверенно она.

  - Ах, да…

  Губы Веры Львовны удовлетворенно сжались. Она поверила сказанному, хотя это был явный экспромт Виолетты. Вера Львовна сидела, счастливо о чем-то задумавшись, прижимая бокал с лимонадом к щеке, она смотрела вдаль. Что-то было в этом смешное, но одновременно очень понятное, близкое жизни, видеть, с каким удовлетворением довольный человек смотрит на окружающий мир. Взор Веры Львовны был обращен куда-то за вершины деревьев. Видя голубизну свода и плывущие, как одинокие корабли на горизонте, облака, она  невольно смотрела в космос, ощупывая своим взором бездонную пропасть с осколками звезд. И  вселенная, то далекое непостижимое и этот близкий, благоустроенный, понятный и принадлежащий тебе его центр в виде прекрасного сада и парка строились под аккорды удовлетворенной удачным сладким соусом души.

  Так что же они делали все вместе кроме того, что вкушали яств? Виолетта и Александр, конечно, не злоупотребляли «гостеприимством». Да в их тарелках лежал кусок того же торта и клубника со сливками стояла рядом. В красивых с золотом чашках был кофе без кофеина и в бокалах лимонад, но «гости» не спешили есть «угощения». Для них это были почти что муляжи. Почти, потому что полагалось съесть только небольшой кусочек. Не съесть ничего было нельзя тоже, ведь это значило пренебрежение, а есть наравне с Верой Львовной, не полагалось, потому что Вера Львовна тут была дома, а они лишь на работе и совсем не ровня ей.
Угощения были и в самом деле очень вкусными, в какой-то другой ситуации можно было посочувствовать Виолетте и Александру – лишь маленький кусочек того, от чего текут слюнки. Но за этим столом «гости» находились  всегда в напряжении, и им было не до еды. И те-то необходимые по этикету толики кулинарных шедевров давались им с трудом.

  А ведь иногда они просто сидели вместе с хозяйкой за столом и всё, тогда, когда она придавалась мечтам, своим снам наяву. Вера Львовна могла сидеть, о чем-то задумавшись, а потом даже задремать. То ли шелест листвы в набегающем ветре слышался сквозь дрёму, то ли снились голоса, какие-то оживленные разговоры, тех, сильных мира сего, которых ждет великое будущее или которые уже пожинают плоды своего великого настоящего (так казалось Вере Львовне). Это приятнейшее переживание стало с тех пор гимном души вдруг возвысившегося человека, под который можно и ликовать во имя побед, и плакать о поражениях, - о, почему же сейчас всё больше хотелось ей плакать, - но в снах всё было так сладко, как когда-то. Сон под шелест говорящей листвы был, пожалуй, лучшим вариантом общения с людьми, «гостеприимства» Веры Львовны. Самым добрым и безопасным для всех.    
 Сегодня же Вера Львовна спать не стала, она чувствовала себя хорошо, бодро и почти не нервничала. Можно сказать, что на небосклоне ее души сейчас светило солнце, хотя облачность тут всегда была переменная и в любой момент могла собраться гроза. У Веры Львовны проснулась поистине птичья живость и непосредственность. (Удивительно, как может повлиять на человека удачный сладкий соус).

  - Кто этот работник? – Вера Львовна кивнула в сторону ближайшего садовника. Ей захотелось узнать, что же за люди у неё служат. Страх возникший недавно, страх нашествия и потери себя прошёл. Вера Львовна в данный момент не видела вокруг неких врагов, пришедших обманом и хитростью, путём своих профессиональных умений и нужности в этом мире забрать у нее этот мир, вытолкнуть её лентяйку и обжору отсюда.

  - Это Михаил, - ответила Виолетта. – Он садовник.

  - Я вижу, что садовник, - сжала Вера Львовна губы, недовольная формальным ответом. – Кто он, откуда взялся, какое у него образование?

  - Его прислал отдел по найму персонала, - ответил мажордом. – Мы, конечно, с ним тоже проводили собеседование.

  - Собеседование… - хмыкнула Вера Львовна. Она рассматривала Михаила, который был сосредоточен на своей работе – он рыхлил землю на клумбе с цветами - и не подозревал о том интересе, которое вдруг возникло к нему у госпожи Малышкиной.   
И что же вы собеседуете, о чём? – допытывалась Вера Львовна, однако уже раздражаясь.

  Виолетта и Александр сидели напротив нее, они были как в укрытии, в прохладной тени и оттуда наблюдали за своей подопечной.
 
  - Михаилу сорок два года. Он из Вышнего Волочка, окончил аграрный техникум в своё время, - это был тоже экспромт Виолетты, она в очередной раз поняла каким-то образом, чего именно хочет хозяйка, ощутила источник её тревоги,  а стало быть, и интереса. Вера Львовна хотела поближе узнать противника. Да, сейчас она была спокойна, даже беспечна, но это состояние в любой момент могло смениться приступом неудовольствия и страха.

  - Да?.. Техникум?.. – не тон, а кислятина. Вера Львовна демонстрировала своё разочарование и презрение, презрительно были поджаты губы, уголки рта опустились вниз. – Только техникум? – тот же, до комичного утрированно-презрительный тон. – Сорок два года…

  Виолетта со сдержанной понимающей улыбкой смотрела на Веру Львовну. Она понимала ее, но не в ее презрительном отношении, конечно, а понимала, потому что призвана была понимать и принимать все её эмоции. Улыбалась же сдержанно оттого, что была приветлива от природы и терпелива, хотя тут в пору было рассмеяться, слыша подобные речи и тон.
 
 Александр был, естественно, того же поля ягодой, а именно он прекрасно умел управлять своими эмоциями и был наделен этим даром от природы. Иначе бы ему было не получить такое место, тем более не сделаться «компанией» Веры Львовны. Александр, однако, не был настроен понимать Малышкину настолько чутко, как это могла Виолетта. Он, по большей части, был здесь статистом, изображал спутника Виолетты, его мужское присутствие призвано было разбавлять уксус женских посиделок. По правде сказать, Александр тушевался, даже дрейфил перед тем неизвестным, глубоко в тайне (не дай Бог это озвучить) носившим название «припадочная Вера Львовна» и естественность давалась ему гораздо тяжелее, чем мужественной Виолетте.

  - Большинству из персонала, обслуги не обязательно и не нужно иметь высшее образование, - сказал Александр, делая голос как можно увереннее и стараясь не говорить громко.

  Вера Львовна только подняла брови, скривила губы, изображая на сей раз презрительное удивление. Было видно, что она недовольна. Виолетта же смотрела на нее с той же понимающей улыбкой. Нет, все-таки в этой улыбке была издёвка. Но Вера Львовна пока терпела.

  - Ну не знаю, как это без высшего образования… - в голосе Веры Львовны звучало сомнение.
 
  А Виолетта уже улыбнулась явно насмешливо. Вера Львовна, конечно, всё это видела, но она решила не реагировать (неужели она тоже способна была сдерживаться), её только бросило в краску.

  - А отчего же, собственно, троечников сюда берут?

  Тут тоже было в пору рассмеяться, столько в этом было недалекого, и ненужный апломб и простетская наивность, не детская, которая умиляет, потому что прощаешь ребенку его неопытность и незнание, а вот именно наивность предосудительная, происходящая от упорного нежелания становиться взрослее.

  - Вера Львовна кадры отборные. Троечников сюда не берут. Только отличников. Людей благонадежных. С хорошими генами, - сказал своё слово Александр.

  - Прирожденному садовнику совершенно необязательно иметь академические знания, - продолжила Виолетта. – Очень важна природная дисциплинированность и трудолюбие, - также вполне резонно заметила она.

  - Нет, всё-таки с какой стати не обязательны знания? – уперлась Вера Львовна. Она смешно распалялась. Чувствовалось, что она недовольна тем, что предприятие под названием «Дом и хозяйство Малышкиных» недооценивают. Что же это ферма какая-то или колхоз? Вере Львовне сейчас же вспомнился маленький родной городок. Городишка. Люд работал, и в ближайшем совхозе, и на маленькой картонажной фабрике. Почти все друг друга знали. Забытые времена, покинутые Верой Львовной, её памятью, от которых сейчас, капнув их, потянуло не сладостью цветения, а запахом затхлым, запахом усталости, злости, бессилия. Могильник человеческих надежд и желаний.
 
  Вера сморщилась. Сама она была в смысле образованности и культуры невысокого полета птица, но как это нередко бывает неспособная идти к вершинам сама, требовала и ждала чего-то особенного от окружающих. Нельзя было сказать конкретно, что именно хотела Вера Львовна, можно было понять, что хотела она вот именно особенное.
 
  Несомненно, столкнувшись с людьми образованными, культурными, и многого  достигшими, она стала бы чувствовать себя неуютно и не потому даже, что оказалась сразу  не на уровне по сравнению с ними, а потому что это не было бы тем особенным, что ей хотелось. По правде сказать, Вере Львовне хотелось одного: приподнятой, радушной атмосферы, но главное, безопасной.
 
  - Вера Львовна, необходимые знания у Михаила имеются. К тому же он человек терпеливый, аккуратный, думающий… - Виолетта не успела закончить мысль.
- Вот именно! – взвилась Вера Львовна. – Вот именно – думающий! Почему же этот думающий человек не стал учиться!

  - Он учился, Вера Львовна, и хорошо учился. А потом, он прирожденный садовник. У Михаила лёгкая рука, - возможно, это тоже был экспромт Виолетты, но явно недалёкий от истины.

  Не слова ли «прирожденный садовник» заставили Веру замолчать и примириться с ситуацией, а вернее, ей подчиниться. Вера Львовна, немного упав духом, подумала, в чём же она является прирожденной? Вот Михаил этот прирожденный садовник, а она-то какова? И опять зашевелился внутри ужас, что ты, именно ты тут ненужный человек.

  - Вера Львовна, - подал голос скрепя сердце Александр Иванович, - на должности обслуживающего персонала не набирают людей с высшим, тем более университетским образованием. И не потому, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти, а потому что продемонстрировавшие высокие интеллектуальные способности, трудолюбие и дисциплинированность во время обучения подобные люди также имеют всегда большие амбиции и им будет трудно и невозможно довольствоваться ролью прислуги.
Вера Львовна молчала. Она понимала, что ей сказал мажордом, университетский ботаник магистр не захочет быть тенью, покорно тяпая клумбы господ. А если и захочет, то не сможет, для большинства подобных людей это положение считается унижением.
 
  - А что деньги-то не всё решают разве? – спросила Вера Львовна у своих «гостей». – Сколько ботаник получает в своей лаборатории нынче? – Вера Львовна по-прежнему наблюдала за Михаилом.

  - Разные бывают лаборатории и разные ботаники, - рассуждал Александр, смелея всё больше. – Учёные получают гранты.
 
  - Мда… - Вера Львовна брезгливо поморщилась. – Сколько же они получают? – Её бросило сейчас в другую крайность. Мимо пролетело крошечное насекомое, не иначе это и был какой-то из ботаников. Маленький и жалкий со своими маленькими и жалкими грантами.
 
  - Эти люди видят личное развитие в развитии и реализации своих научных идей, в интеллектуальной научной работе, - заговорила Виолетта. – Деньги, конечно, нужны…

  - Но деньги – не главное… - перебила бесцеремонно полная сарказма Вера Львовна.

  - Да… Не главное… - Виолетта, как будто о чем-то задумалась в этот момент. Взгляд её остановился, она смотрела в себя.

  - Это одни разговоры, что деньги – не главное, - отмахнулась Вера Львовна.
- Да, снобистские разговоры странных неустроенных людей, у которых еще есть силы на снобизм, -  подал уже совсем смело голос Александр Иванович. Чувствуя себя совершенно освоившимся, он даже хохотнул. – И лицемерные разговоры, что дело не в деньгах тех, у кого денег много. Ведь у них и вопрос о них не стоит.
Виолетта тут посмотрела на Александра, он на нее. Александр спрятал лицо, улыбка его потухала.

  - Вот за что я вас обоих люблю, - обратилась Вера Львовна к «гостям», - так это за то, что с вами можно поболтать и поспорить.

  Александр и Виолетта теперь смотрели на Веру Львовну, они были полны вежливого внимания.
 
  - Только, я знаете что не поняла из твоих слов Сашка, а кто это такие странные неустроенные люди, у которых есть силы на снобизм? По-вашему же гранты у них и счастье от научных открытий.
 
  - Не у всех, я думаю, есть гранты, - ответила Виолетта.

  - Только у самых умных? – уточнила Вера Львовна.

  - И не только! У самых активных и пробивных тоже! – Александр Иванович поднял палец вверх, ему всё-таки очень хотелось быть естественным и проявлять себя. В его голосе была ирония и смех, когда он так, лаконично, обрисовывал истинную картину.

  - Ах, там тоже есть пробивные?! – Вера Львовна говорила в свою очередь со злой иронией. – А я-то не знала, что для хоть какого-то успеха, - какой же теперь успех без денег, я вас спрошу, - нужно быть пробивным. Пробивной ботаник. Хотела бы я на него посмотреть. Так этот Михаил не из них.

  - Нет. Он не учёный, Вера Львовна. Он садовник, - подтвердила Виолетта.
- Ну да… Он – садовник.

  - А что вот тот с грантом, пробивной счастливый ботаник, он всё-таки с тем же снобизмом или уже миролюбив? – допытывалась Вера Львовна.

  - Возможно, и со снобизмом, - отвечала Виолетта.

  - Вы ешьте-то торт, ешьте, - вдруг Вера Львовна почувствовала себя настоящей хозяйкой и стала стараться по-настоящему потчевать гостей.
 
  Виолетта Григорьева и Александр Иванович с готовностью взялись за десертные вилки.

  - Но почему, почему со снобизмом? – не унималась Вера Львовна.

  Виолетта, проглотив кусок, попыталась ей объяснить.

  - Многие из этих людей, образованных, даровитых, талантливых имеют большие амбиции, они стремятся утвердиться,  у них очень высокая планка, это во-первых, а во-вторых… - Виолетта о чем-то задумалась, то ли не в силах подобрать слова, то ли силясь что-то сама понять в этот момент.

  - А во-вторых, они презирают тех, кто таких знаний не имеет, и считают себя избранными, - закончила за нее Вера Львовна.

  - Есть и такое, - согласился легко Александр Иванович, он по-прежнему был настроен иронично, шутливо. Он посмотрел немного игриво на Виолетту, он как-то это позволил себе в данный момент, а та продолжила:

  - Но многие из тех, кто занят научным поиском, испытывают муки. Быть первооткрывателем всегда очень трудно.

  - И от этого их снобизм, да? – Вера не унималась.

  - Не снобизм, почему же. У тех, кто мучается, наверное, и нет снобизма, - рассуждал, говоря в полголоса, вкрадчиво Александр Иванович. – Не до снобизма, - он опять тихо рассмеялся.

  - Тем, кто занят реализацией идеи, кто поглощен поиском и открытием – не до снобизма, - согласилась Виолетта.
 
  - Да, как это говорил Станиславский, нужно любить не себя в искусстве, а искусство в себе, - подхватил Александр Иванович. – Однако, и в науки сейчас искусства мало. Одни гранты на уме, - откуда-то он это знал.

  - Так-так, - говорила о своём Вера Львовна. – А откуда же всё-таки снобизм у тех, кто не получил этих самых грантов, кто по-настоящему не востребован, откуда у них эта спесь, гордыня, не буду, мол, прислуживать и всё!
 
  - Стоит задуматься! – опять хохотнул Александр Иванович. – Ему больше всего хотелось перевести всё в шутку.
 
  - Интеллект им не позволяет, развитый мозг. Многие из таких людей не видят развития в ином роде деятельности, кроме как интеллектуальном и поэтому положение обслуживающего персонала кажется им угнетающим, унижающим их человеческое достоинство, -  Виолетта закончила мысль начатую сперва.
 
  - Вы не волнуйтесь, Вера Львовна, униженных и оскорбленных мы тут не держим. Это опасные люди, - Александр Иванович всё говорил со смехом в голосе.

  - Значит тут не опасные люди, - сделала Вера Львовна свой вывод.

  - Не опасные! – буквально хором ответили ей Виолетта и Александр.
      


 
 Было Вере Львовне уже сорок пять лет. А может, еще сорок пять. Ровесники покойной матери,  посчитали бы, что это не годы. Сказали, годящейся в дочери, Вере сейчас тоже, что говорили ей, мечтательной и ленноватой, лет двадцать пять назад: «Ты молодка совсем. Должна вертеться, как юла».
 
 Этот тон изработавшихся, потерявших всякую красоту и грацию от постоянного тяжелого труда, но стойких и сильных духом женщин, по-матерински покровительственный, назидательный, но ласковый Вера помнила всегда.
 
  Женщины-матери из Вериного детства, её городка, той по меркам господ Малышкиных скудной, практически нищенской жизни, которую непременно хотелось забыть,  память о том, что это была и твоя доля отвергнуть и никогда не признаваться в этом, но вот эти женщины-матери с их разговорами, наставлениями жили в душе, и их образы, их голоса были допущены в святая святых - Верины сны, в этот сад, которым можно было любоваться наяву. Присутствовали они каким-то образом и в переживаниях головокружительного счастья от возможности лучшего выбора, от причастности к сильным мира сего. А как это, скажите на милость, те женщины подруги матери, знакомые, тетки, сватьи, крестные, дальние родственники, простые люди, занимающиеся все поголовно  тяжелым трудом, крестьянским, если и не в совхозе, то на своих огородах, скотных дворах, с морщинистыми рано постаревшими от солнца лицами, набухшими от усилий некрасивыми руками, кое-кто с неясной речью, плохими зубами, кряжистыми расплывшимися фигурами оказались причастными к камертону великих? Доброта и естественное восхищение человека молодым, вот этим юным прекрасным созданием, девушкой Верой, которой жить и жить, цвести и цвести, радоваться, радовать и привлекать своим цветением саму жизнь, своей природной юной силой, самой красотой организовывать вокруг себя будущее, продолжение человеческого рода было тому причиной.

  Те, может быть, не прекрасные лица женщин делала в памяти красивыми именно чистота их помыслов, тщательно отбираемые для девочки слова, поступки, а так же сила духа этих женщин, дающая возможность справляться со всеми невзгодами и тяготами жизни в том числе, кто на них ровнялся. Вера, Вера Львовна, наверное, сама не осознавала того, что нет в этом сонме путеводных звезд и ангелов хранителей ни отца её, и нет, как ни странно, её матери.

  Если образы  знакомых и родственниц, пришедшие из детства могли стать и стали духовными образцами, то уж образцами того, как нужно и должно выглядеть в сорок пять лет Вере они являться никак не могли. О да, они были вечной моральной поддержкой Веры, хотя бы в том смысле, что она имела одобряемое ими преимущество по возрасту, а значит в жизненных силах и  привлекательности. То есть она была любима и лучше уже потому, что останется жить после них. Но никогда она, Вера Львовна Малышкина уже не захочет идти их дорогою, которая кажется ей сейчас ужасной каменистой тропкой, где задыхаешься от пыли, изнываешь от жажды, усталости, терпишь боль ссадин, ушибов. Да можно было не обращать никакого внимания на глубокие морщины рано постаревших лиц, до уродливости разбухшие натруженные руки с узловатыми пальцами, на опавшую грудь и дряблую шею, ноги с выступившими венами и воздать должное деловитости, организованности, хозяйственности, трудолюбию этих женщин, как и делали, верно, их мужья и  дети.

  Но Вере сейчас был до того ненавистен слышимый  вместо жужжания неутомимой медоносной пчелы заунывный скрип изработавшегося организма, что всю ту жизнь, которая ценила нечто вот этакое невидимое, пренебрегая видимым очевидным уродством, хотелось отвергнуть. Хотелось всё-всё переиначить. И пусть Вера будет другой в их возрасте, цветущей, привлекательной, молодой, красивой. И пусть она не будет работать (на земле-то уж точно, хотя бы это и были богатые клумбы собственного сада) и пусть она… А вот скажет ли она кому-то те примерно-отборные слова, которые слышала когда-то, послужит ли сама, хотя бы и невзначай, тем духовным примером?

  Вера, имея образы подобных примеров, совершенно не пеклась, не думала, не помышляла о своем долге перед другими, о своей роли преемницы. Вернее, она была не способна испытывать данное чувство долга и не представляла себе этой роли. Вера Львовна, во-первых, не допускала мысли, что должна как-то внешне походить на тех людей, которые подали ей эти примеры. И вот именно то, что воспоминания об образе жизни её ангелов хранителей, путеводных звезд, сама их внешность  теперь скорее вызывали неприязнь и возмущение,  делало Веру чужой всякой путеводной звезде.
 
  Положим, она могла бы создать другую жизнь, свою, не противную, а прекрасную,  и в ней уже сделаться  примером для молодой поросли, которая смогла бы ценить эту жизнь,  но замена духовной сферы с образа чувств на образ вещей делает людей пустоцветами.
 
  Вера Львовна отвергала, как жизнь тех, от кого получила сама своего рода одобрение жизни, и разве она могла в таком случае что-либо создать? Вера Львовна всегда будет отвергать жизнь, ища снов, и с превеликой жадностью, цепляясь за существование, потреблять чужие, уже готовые плоды. Ах, почему же все-таки не открылись у нее никакие таланты, ведь она могла хотя бы свои сны делать живыми, являя творения искусства.



 
  Было ни много ни мало четыре часа дня. Вот уж, что правда, то правда – счастливые часов не наблюдают. Будем считать Веру Львовну счастливой (хотя бы на данный момент). Что ей было до времени. Поздно уже или еще рано. Да и чему поздно и для чего рано? Малышкина могла располагать сутками, как хотела. Она была бездельница. И кем и как она в прошлой жизни так потрудилась, что заслужила себе здесь, в подлунном мире, райский отдых!
 
  Сегодняшний день был именно райским. Вера Львовна жила одним днем.
Вере Львовне не то хотелось куда-то поехать, прошвырнуться, не то никуда не идти совсем. Погулять по магазинам, может быть, зайти в хороший ресторан. Для разнообразия Вера Львовна, несмотря на то, что была по самому высшему разряду обслужена в собственном доме, любила посещать модные и дорогие заведения с поварами иностранцами, с высокой гастрономией.
 
  Не записана ли Вера Львовна к косметологу, визажисту, стилисту? Вера Львовна, конечно, и эти услуги превосходно имела на дому, но также зачастую очень хотелось, ища разнообразия, выбраться и в другие места. А чем ей было, в самом деле, заниматься?!
 
  Помниться, у господ в дореволюционной России были балы, к которым следовало готовиться. Были приемные дни, светские солоны. Собственный светский солон – это было решительно не про Веру Львовну. А вот выходы в свет случались. Нередко поневоле. Что-то сильно Веру Львовну тяготило в присутствии многих людей, конечно, оценивающих её. Да, она ужасно боялась быть не на уровне (хотя по-своему очень старалась), и она была не на уровне, и она почему-то ничего не могла сделать, чтобы как-нибудь измениться.
 
  Нет-нет женщины в большинстве своем были не лучше неё. Так называемые светские дамы ни по каким статьям её заметно не опережали. И фигуры имели плохие, (Вера была хоть и полной, но какой-то приятной при этом), и плохой вкус. Вера хотя бы не выглядела, как старая путана в отличие от некоторых очень, между прочим, важных женщин. Но все, кажется, все здесь, имели ужасный нахрап, самоуверенность и апломб. Они, эти несовершенные создания буквально расталкивали пространство вокруг себя, разрывали воздух, чтобы заявить о себе, занять место, захватить вот это оторванное, разорванное, вырванную с мясом часть бытия, совершенно изуродованную их присутствием. Опошленный, униженный, низведенный до мусорной безделушки труд других людей, которые создавали им эти возможности.

  Вера не имела этого апломба и нахрапа. В подобном обществе она совершенно тушевалась. Сразу виделись сны «Он придет». Тоска, желание уединиться.
А ведь это общество мнило себя высшим. И эти женщины вышли из сред немногим отличающихся от отчей Вериной. И странное было чувство у Веры Львовны, она, между прочим, так же боялась и ненавидела их, как боялась и ненавидела всех, кто был судьбой определен в обслуживающий персонал Малышкиных, и  при том считала себя выше них.

  Боялась потому, что также ощущала себя здесь чужой и, переживая всеми фибрами души своё несоответствие, она чувствовала агрессивность данной среды по отношению к себе. Вера не умела, не желала, не знала, как приспосабливаться к этим новым условиям. Ненавидя своё прошлое, презирая его, Вера Львовна не спешила дружить и с настоящим, чем-то оно ей не угодило. Что-то только грезилось в будущем, ожидалось с тоской и скорбью.

  Чем же Вера Львовна считала себя выше? Был в ней, Вере Львовне Малышкиной один парадокс, может быть, на этом парадоксе держится всё то, что называется русской духовностью, питаемой тайной русской души. Заставляя всякую идею, как каплю воды по паучьей сети, скользить в разных направлениях в зависимости от дуновения ветра, двигаться в парадигме данного противоречивого переживания, самоощущения.
Да, Вера Львовна ненавидела своё прошлое, не признавала возможности того образа жизни, что дали ей самой духовные образцы, и она нынче была занята исключительно вещественным красивым (хоть и мгновенно пресыщалась им). Она, оценивая внешне, не любила и отрицала тех некрасивых (вернее, кажущихся теперь ей некрасивыми) людей из её прошлого, но она точно также презирала окружающих ее богатых, разодетых людей, всем своим видом, демонстрирующих превосходство своего способа духовности – через образ вещи.
 
  На чем же зиждилась Верино презрение к ним? А ведь из этого двойного презрения, неприятия вытекало такое свойство как поиск недостижимого, стремление к чему-то далекому, настолько абстрактному, что как будто и несуществующему. Впрочем, не всегда ядовитое свойство. Яд этот в разумных количествах и умелых руках всегда может сделаться целительным средством, производя из измученной души талант даже гения.
 
     Да, у Веры Львовны возникало чувство неполноценности в присутствие дам её теперешнего круга. Она отчего-то комплексовала, хотя на самом деле не была ни хуже, ни лучше них. Вера просто старалась быть немного другой, и оттого была совсем другой, чужой. Она как не желала, не имела ни внутренней потребности, ни возможности уже одним своим внешним видом и манерами соответствовать тем, кто мог бы стать её товарками, и потому не могла примкнуть к ним.
И будучи другой, и будучи одной, она страдала. А иной она быть не могла.  -Другой в своей памяти и другой здесь, где кажется всё перевернулось.
Но оказывается, что перевернулось совсем-совсем не всё, не всё, так как нужно. Видя этих людей, сейчас окружающих её, разговаривая с ними, как-то примериваясь к ним, к их нутру, оценивая их и себя, Вера Львовна понимала, скорее она это чувствовала, не в силах ясно сформулировать, что все эти люди, коснись что с их капиталами, с их бизнесом, их связями, «дружбой» в конце концов, тут же сделаются другими. С них тут же слетит их спесь, прикрываемая так надежно и так умело простотой общения и по мелочам щедростью, уйдет, как ни бывало апломб, уйдет, конечно, и та приятная коммуникабельность и энергичность, иллюзия света в душе, зажигаемая драйвом от собственных материальных возможностей. Останутся наряды и украшения и что-то еще очень ценное вещественное, может быть, не будет ими утрачено. Но! Но они-то станут другими, они, как миленькие подчинятся, подчиняться чему-то ужасному, своему огромному могущественному господину, господину-стяжателю, подожмут хвост перед ним, задрожат, будут лизать ему ноги, вымаливая прощение у этого бога вещей. Завидя мину расположения на его морде, заюлят подобострастно, пресмыкаясь, будут следовать за ним, пока он окончательно не простит и не сыпанет из рога изобилия на них вожделенных благ, чтобы снова стало у них всё по прежнему и можно было тогда раздуться в апломбе, натянуть сверху маску благодушия, прослыть добрым товарищем для подобных себе (и тех кто недавно предал, оставив на бобах) и засиять деланным светом.
 
  Вера Львовна вот за данную способность к мимикрии, за отсутствие гордости, которое позволяло так легко унижаться и не переживать нисколько потом о своих унижениях и презирала этих людей. «Что такое унижения! За такое бабло я бы и не так унижался. –  Считалось в данном кругу. - Да это и не унижение. Это жизнь. Рабочий момент. Ничего личного только бизнес». Гордость здесь называли гордыней и говорили, что нужно её смирять.


 

  Сегодняшний день начался слишком хорошо, для того чтобы от него бежать. Бежать отсюда, из своего персонального рая. Что такое, в самом деле, женское настроение! Когда Вере плохо, находит тоска, безысходность, ужас - небо, это прекрасное небо над ее шикарным домом кажется с овчинку, и дом кажется тюрьмой. И, увы, состояние таково, что никуда не сбежишь, в тюрьме, как в тюрьме. Падаешь на постель, зарываешься в пледы, одеяла, которые тоже кажутся в такой момент неприятными, отвратительными, и лежишь ничком, хоронишься, как раненый зверь. А бывает, и весело, и хорошо, и требуется движения, и уж тогда собираешься ехать в город, за покупками ли, в ресторан. Что-нибудь обязательно придумывается. Иногда же бывает и хорошо, и до того спокойно, безмятежно, вольготно (кажется, Вере Львовне с её возможностями так и должно быть всегда, ан, нет), что не хочется никуда ехать, хочется испытывать наслаждение отдыха, гармонии.
 
  Подобное состояние посещало Веру Львовну изредка, но какое оно было восхитительное! Верины глубокие раны затягивались, царапины и ушибы, приобретенные в спешных, всегда почему-то с неудовлетворительными результатами набегах на магазины  заживали.
 
  Сколько мы говорим о Вере Львовне, описывая движения её души, состояние нервов, её интересы. Почему мы взяли на себя эту миссию, узнать Веру Львовну Малышкину, познакомиться с ней поближе. И достоин ли именно этот человек нашего внимания, в конце концов.

  Во-первых, шепну вам одну непреложную истину, которая мне уже стала понятна: у нас попросту нет другого человека, есть только такой и уж имеем дело с тем, что досталось.
 
  Почему именно сейчас, в данные времена возникла потребность узнать нашего человека ближе, да потому что времена эти особенные, тяжелые, опасные, но и интересные, интересные для исследования человеческой сущности, времена, когда произошло то, что неминуемо должно было произойти, великие перемены.
А ведь мы взялись изучать человека, который живёт одним днем. Казалось бы, представители дикого животного мира живут сию минуту, движимые своими инстинктами и примитивными животными потребностями. Но им нужно добывать пропитание, спасаться от хищников, выживать в суровых условиях. Представители живого мира всегда в напряжении. Не это ли напряжение, страх, страх остаться голодным ослабеть и быть убитым, съеденным движет животными.

  Как мы уже видели, Вера Львовна также полна страхов и переживаний. Мы уже усомнились в животворящей силе страхов царящих среди власть имущих. Но как будто страхи Веры Львовны не имеют отношения к ним. Не она во власти, но там её супруг. Конечно, отношения между представителями верхушки, как сугубо деловые, служебные, так и  притворно дружеские  (о, как это получается у них, так умело  камуфлировать свою заинтересованность под искреннюю) не могут пройти совершенно мимо Веры Львовны. Ведь она если не участвует в них, то наблюдает за ними и за них болеет, и если не поддерживает саму их идею, то одобряет их по крайне мере тем, что довольна полученными материальными результатами, к которыми привыкла и очень любит пользоваться. В конце концов, Вера Львовна уже не представляет себя другой, вне этой богатейшей и влиятельной среды, без высокого статуса и положенных этому статусу возможностей.  Но что-то все-таки в Вере Львовне есть совсем другое и именно тот факт, что она имеет какие-то сугубо свои страхи, переживания на первый взгляд совершенно нехарактерные для людей данного круга, и заставляет получше приглядеться к ней. Потому что видится, что именной в данной особости ее кроется ключ к очень важной тайне.




  Итак, больше всего Вере Львовне хотелось остаться дома, здесь, на отвоеванной у всего света этой благоустроенной собственной территории, на которой вполне можно было быть счастливым.
 
  Что ей было делать, Вере Львовне! Как это примечательно, что когда ей было хорошо, то и деть ничего не хотелось. Отдохновенная праздность. Можно было поплавать в бассейне, заказать массаж, но то оказалось бы решающем дальнейшее  событием. Поплавав в бассейне и подвергнувшись массажу, Вера Львовна до вечера и, значит, до следующего утра была бы ни на что не способна. Веру от подобных нагрузок размаривало сильно, и она потом не в силах ничего воспринимать валялась на диванах, а то уже до утра ложилась в постель.

  Туда же куда-нибудь подносили ей блюда обедов-ужинов, чаи-кофеи, коктейли (как мы поняли, сугубо безалкогольные). Вот так и проходил день за днем.

  Сейчас Вере Львовне хотелось полистать каталоги модной одежды, полученные недавно и приглядеть себе что-нибудь новенькое на лето, потом, конечно, еще раз перекусить, а потом глядишь, наступит спасительный вечер. И тогда можно будет отдыхать совсем. Ни малейших тревог, напряжения, а они нет-нет да вспыхивали в душе даже в такие блаженные дни. (Не иначе, как мучили смутные угрызения совести, которые были чем безотчётнее, тем безжалостнее). И  можно было забыть этот день и предаться просмотру обычных вечерних передач и не думать о дне следующем.

  Вера Львовна, прохаживаясь по дорожкам, любовалась садом, прекрасными ухоженными клумбами, подстриженными кустарниками. Она подошла к искусно сделанной альпийской горке, рассматривала её некоторое время, без всяких дум и мечтаний, просто теша свою душу красотой растений, населявших по воле ландшафтных дизайнеров это место. Потом она обернулась и посмотрела назад, где была аллея стриженых туй и изумительная зеленая арка. Вера Львовна в эту секунду испытала какой-то душевный подъем, и ей захотелось забрать на память весь этот прекрасный день.

  Но дню этому суждено было стать необычным, не таким, каким собралась его запомнить Вера Львовна.

  - Вера Львовна, - возникла вдруг перед ней Виолетта. – Вера Львовна, Вы помните, что сегодня вас ждет встреча со школьными подругами?

  Вера Львовна смотрела на Виолетту недоуменно, вырванная из сна, она никак не могла собраться с мыслями и понять о чём идет речь.

  - Какие подруги? О чём ты говоришь, я не уразумею, - Вера Львовна начала сразу смешно кипятиться.
 
  Виолетта, поняв, что хозяйка пребывала в некоторой прострации и, судя по всему, счастливой, не желая огорчать ее и вводить даже в небольшой стресс, а выход из сна для Веры Львовны всегда был стрессом, сказала  тихо, вкрадчиво, самым нейтральным тоном:
  - Вера Львовна, к Вам приехала в гости Ваша школьная подруга Кира Борисовна Осипенкова и с ней еще одна Ваша бывшая одноклассница Мария Игоревна Зуева.

  - Мария Викторовна Зуева??? – Вера Львовна вытаращила глаза. Нет, положительно выход из сна ей давался тяжко. – Кто это такая??

  -Мария Игоревна, - осторожно поправила Виолетта.

  - Я не знаю такой! – крикнула Вера Львовна.

  Можно было понять Веру Львовну,  на которую вдруг свалились, как снег на голову школьные подруги. На самом деле гости были званые, но как-то Вера Львовна позабыла о назначенной дате, и потом, любой оказывался посторонним и незваным для Веры в подобный вечер.

  - Кто такая Мария Игоревна Зуева? – не унималась Вера Львовна. Она решительно не могла понять о ком идет речь.

  - Ваша соученица, -  объясняла терпеливо Виолетта.

  - Кто её звал! – кипятилась Вера Львовна. – Я такой не помню.

  Виолетта немного растеряно смотрела на хозяйку, не понимая еще, что должна ей сказать.

  - Мария… - задумалась Вера, чуть успокоившись. – Машки была у нас одна. Иванова. Так что же она теперь... Как ты сказала?

  - Зуева.

  - Зуева значит. Ну-ну. Об Ивановой, то есть Зуевой я ничего не слышала давненько. Так куда приготовлено? Не здесь же их принимать.

  - Всё как обычно. В зеленом павильоне.

  - Ну поехали. Чёрт бы вас всех побрал с вашими школьными подругами, - Вера Львовна, как это нередко бывало, сдалась, но с проклятиями.

  Недалеко стоял электромобиль, на котором Малышкиной требовалось подъехать к так называемому зеленому павильону. Как мы уже поняли, Вера Львовна не была рада встречи, она о ней забыла (хотя ей с утра, конечно, напоминали), настроившись на романтическое уединение. Склонная впадать в спячку,  даже подобное мечтательное состояние можно было в её случае назвать именно так, она с большим трудом потом начинала шевелиться, как телесно, так и умственно. Но открывшееся новое обстоятельство, то что приехала не только Кира, с которой Вера поддерживала худо-бедно отношения и была как-то в курсе ее дел, но и Маша, отличница Маша Иванова взбодрило Веру.
 
  Вере Львовне стало вдруг очень интересно, какой сделалась Маша. Малышкиной больше всего хотелось убедиться, что она, как и все другие ее бывшие одноклассники осталась далеко-далеко позади нее, троечницы Тининой и пришла сюда исключительно, чтобы признать победу Веры.

  Малышкины подобных гостей принимали не дома, разумеется. Зачем провоцировать, до глубины души изумляя роскошью, неподготовленных и чужих своему кругу людей. Принимали таких в другой обстановке, в специально построенном и обставленном павильоне, стены которого имели зеленоватый цвет. Это не было место для деловых переговоров, у Петра Петровича, был свой голубой дом, зеленый же павильон имел суть более жилую, простую и недорогую.

  - Ну и что там?.. Юлька заказана? – бросила чуть раздраженно, вальяжно, притворно устало Вера Львовна.

  - Да, Вера Львовна. Пройдите в солон.

  Солоном Вера Львовна, а вслед за ней, разумеется, и весь обслуживающий персонал называли помещение, в котором Малышкиной наводили марафет. Делали макияж, причесывали, подавали одеваться. Стрижки, массажи, чистки лица, маникюры, педикюры и всякие другие процедуры делали совсем в другом месте.
 
  Вера Львовна поспешила занять место перед зеркалом. Ей, может быть и не     нравилось плавать и подвергаться массажу, но краситься и делать укладку она любила. Приятно было потом посмотреть на себя преобразившуюся, похорошевшую.
 
  - Здравствуйте, Вера Львовна!

  Существо в голубом платье подошло к Вере Львовне неслышно. Около зеркала ярко горели лампы, и было светло и жарко от этого желтого света. Существо прилетело, как эльф из зыбкого туманного потустороннего мира (ах, еще одна нечисть) и, приблизившись к Вере Львовне, тут на ярком свету превратилось в женщину одетую в старомодное темно-голубое платье (почему они все так несуразно одеваются) и тут же стало раскрывать свои коробочки с тенями, пудрами, кремами и всяким другим.

  - Ну давай уже скорей, Юлька! Как ты возишься всегда.

  Вера Львовна мучаясь нетерпением, которого, в ней было ровно столько же, сколько тревоги, как будто одно могло превращаться в другое в определенный момент, смотрела на руки Юлии, готовившие принадлежности. Руки сухие, маленькие, не то чтобы натруженные, но какие-то очень взрослые. Непривлекательные узловатые пальцы, выбирающие сейчас помаду,  и там, снизу влажная ладонь.
Юлька, Юлия Ивановна отнюдь не возилась, напротив, действовала она очень продуманно.
 
  - Невзрачная ты какая Юлька, - бросила ей хозяйка. – Муж у тебя, наверное, хороший. Мужики таких незаметных и любят.

  - Муж у меня на самом деле замечательный, - Юлия Ивановна добрая душа, нисколько не задетая бестактностью хозяйки, улыбнулась приветливо своею чудной улыбкой. Она услышала одно хорошее,  ни капли при этом не польстясь.

  - Юлька, мне дневной макияж, не вечерний. Ничто нейтральное. Не будем дразнить гусей.

  - Платье Вы будете переодевать, Вера Львовна? - уточнила Юлия.

  - Ах, да! Ларка, где? Где эта олениха? – Вера Львовна заколыхалась в кресле.
 
  Женщины, Виолетта и Юлия, услышав это «олениха» переглянулись осторожно. Было в новом словечке, брошенном в адрес девушки нечто настораживающее. Впрочем, Вера Львовна умела ошарашить окружающих не слишком деликатными манерами и любезными высказываниями. Зная Лару, Виолетта и Юлия понимали, что девушка как никто другой в этом доме уязвима. Именно этот человек, подающий по утрам бельё хозяйке, а значит близкий ей, отличается от подобранного персонала. Отличается и стремлениями своими и интересами. Да она тут, среди прислуги такая же особенная, необычная, как и Вера Львовна в своём кругу. И как Вера Львовна скорее за этим кругом, чем внутри него, так и Лара где-то рядом, не вместе, и с какими-то сугубо своими интересами.
 
  -Лара!!! – крикнула Вера в пространство. Придя вдруг в исступление, она была, как человек, зовущий на помощь на необитаемом острове, знающий, что он здесь один и никакого другого человека тут нет. От страха и отчаянья изо всех сил, вопреки здравому смыслу пытаясь достучаться в небесные двери.
 
  - Лара!!! – Вера Львовна вскочила. – Олениха поганая!
 
  - Вера Львовна, успокойтесь! Лара уже идет, - женщины пробовали усадить хозяйку в кресло.

  - Где она?!! Я не потерплю! – Вера прокричала это так, что чуть не сорвала себе голос.

  Страх, ярость, негодование – все вместе овладели ею. И какова же была безнадёжность, когда из одной двери и из другой стали показываться мужские фигуры. Охрана была на стороже. Виолетта напряженно кивнула им, мол, исчезните, мол, делаете только хуже. Вера Львовна сперва, испугалась и запротестовала еще больше, возмутившись и вскипев при  появлении людей, потом, как только они исчезли, тотчас успокоилась, умолкла и как-то даже трогательно с покорностью села на своё место.

  - Дайте ей коктейль, - тихо и властно сказала Виолетта.

  Коктейль (безалкогольный разумеется) дали. Вишневого цвета пряный напиток, который Вера Львовна принимала за мартини с вишневым сиропом. И также до смешного покорно, только взглянув большими, преданными глазами на свою служанку, она начала пить, окончательно успокоившись. И вот уже с позади прошедшей душевной бурей-мукой она сидела смирно в кресле и практически наслаждалась процессом украсивления.

  - Что, Юлька, стирать тебе приходится вручную много? – спросила Вера Львовна своего мастера, вспомнив вдруг её руки.

  - Почему же, Вера Львовна? Руками теперь мало стираем. Машины есть, - доброжелательная светлая Юлия Ивановна как всегда приветливо улыбалась искренне ничем не задетая.

  - Я помню из детства такие руки, у тёток моих были. У Валюши-то пятеро детей было. Летом её только у таза и помню стирающую. Почему так скажи, самое яркое воспоминание о ней: она у дома, под своей вишней, наклонившись над тазом стоит и стирает, а он на табуретку старую поставлен. И пена над тазом белая целая шапка. Вот почему это помню, скажи мне?

  - Детство свое помните, родных. Лето, когда тепло и красиво. Красивую вишню, пену мыльную. Всё удивительно в детстве, - ласково, улыбаясь открыто, отвечала ей Юлия.

  - Да уж… Со мной ли это было, честное слово, - поджала губы Вера Львовна. – Та жизнь бедняцкая, убогая. С бытом жутким. Даже странно понимать, что это есть в моей памяти.
 
  - Отчего же, Вера Львовна! – мягким голосом разговаривала с ней Юлия. – Вы же ребенком были, с Вами рядом были родные люди, Ваши родители наконец. Вы их и помните и от этого Вам радостно делается. Как любому человеку.

  - Как любому человеку… - фыркнула Вера Львовна. – Скажешь тоже… Я уже и не любой человек.

  - Да человек Вы, человек, - неожиданно уверенно, уверенно до резкости сказала Юлия Ивановна и даже взяла Веру Львовну для пущей убедительности за плечи.
Вере это не понравилось,  было в подобном  действии нечто незнакомое, лишнее и даже почудилось Вере Львовне враждебное. Ей тут же захотелось возражать и выскочить из лап Юлии, её настойчивого, бесцеремонного мнения.

  - Я не человек! – стряхнула Вера Львовна руки Юлии с себя. – Не человек какой-нибудь, слышишь! Вы мне здесь не ровня. Это у вас там прошлое в деревнях, сараях, а меня там быть не может! Ничего общего я иметь с тем не собираюсь!

  - Вера Львовна, всё хорошо, - уверяла Юлия. – Ваше прошлое в Вас, и оно Вас такую прекрасную, какую мы все любим, и сделало, - Юлия Ивановна была сейчас настолько спокойна, мила, обаятельна, что её голубое платье казалось нежно-розовым.
 
  - Все вы тут премилые такие… - Вера Львовна презрительно и недовольно поджимала губы. Ты-то откуда?

  - Из-под Витебска, - отвечала Юлия.

  - Из деревни короче, - расставила точки над i раздражающаяся по своему обыкновению Вера Львовна.

  - Да, - спокойно ответила Юлия.

  - Сельпо, - закивала понимающе и осуждая,  Вера Львовна. Зеленоватые глаза её зло сверкали.

  - Ну да, - всё также просто ответила Юлия, ни капли не задетая  презрительным тоном хозяйки, её возрастающей злостью. Она была занята делом. Наносила на лицо Веры Львовны косметику.

  - Ты что белоруска что ли? – сообразила, вдруг успокоившаяся при этой мысли, Вера Львовна.
 
  - Да, - подтвердила с уверенность и некоторой гордостью Юлия Ивановна.

  Сама эта гордость оказалась неприятна Вере Львовне. Опять ей стало нехорошо. Она испытывала сейчас целую гамму чувств, но основным среди них была все-таки враждебность. Окружающие её люди, в который раз убедилась Вера Львовна, были ей чужаками и были ей врагами именно потому, что они происходили из того мира, который Вера Львовна отрицала и отвергала, пыталась изо всех сил забыть. И когда он напоминал о себе, лез ей, и в глаза, и в уши, и в рот, как налетающая саранча, Вера презрительно била его, как жутких приносящий неимоверный вред насекомых. Но эти-то люди своей памяти, кажется, не стыдились ни капли, вот той, что хотела, как врага-паразита убить Вера, и даже наслаждались ей, и даже смели поэтому называть себя такими же, как она, Вера Львовна людьми! Но они не были ровня ей!  И значит, они не могли быть людьми для неё. И она для них, стало быть! Ведь у них, у Малышкиных, с их прислугой не могло быть общей памяти. И значит, чтобы им Малышкиным сделаться людьми и не то чтобы особенными людьми, а просто людьми, нужно было придумать себе новую память. Но на это у Петра Петровича не было ни времени, ни понимания, а у супруги его время было и даже как будто понимание смутное рождалось нет-нет, но не было способностей осознать, что это, и как с подобным явлением обходиться.
 
  Вере Львовне сделалось совсем невмоготу. Она подскочила. Юлия ласково зашикав на неё, так делают, когда пытаются успокоить любимое существо, ребёнка, взяв опять Веру за плечи, усадила её обратно, со словами: «Сейчас уже всё кончится. Сейчас доделаем и будете самой красивой». Вера Львовна поддалась на эти материнские уговоры, опустилась в кресло, расслабилась. «Давай уж скорей!» Веру стало клонить в сон.

  - Ну, посмотрите на себя теперь! – буквально разбудила хозяйку Юлия, все доделав. Ей нередко приходилось работать с дремлющей Верой Львовной. – Красота же, а не женщина.

  - Да… - очухалась Вера. – А где же платье?

  Она повернула голову и посмотрела на своих слуг. Во взгляде её была, и растерянность, и требовательность одновременно. По лицу её чиркнуло солнце, задев лоб и щеки и совсем не достав да глаз, которые остались в этот момент темными.

  - Костюмчик не хотите, Вера Львовна?
 
  Тут уже стояла Лара и держала вешалку со светлым чуть с голубизной костюмом.
 
  - Он будет Вам очень хорошо, - добавила Лара.
  Костюм она держала немного небрежно, посверкивая раздражающе своим обручальным кольцом на пальце.  Глаза же смотрели напряженно, впившись. Был какой-то неприятный диссонанс, провоцирующий, между расслабленной, пренебрежительной позой и цепким, почти что ненавидящим взглядом.
 
  «Почто я должна терпеть этот взгляд! – подумала Вера Львовна. – В своём доме находить какую-то неприязнь».Ей хотелось расспросить Лару о её прошлом, что помнит она из детства. «Нужно будет это как-нибудь сделать, - подумала Вера Львовна. – А сейчас времени  нет».

  - Ну так давай костюм этот будем надевать. Нужно сперва было, - сказала Вера лениво.
 
  - Ничего тут застёжки везде позволяют. – Примирительным, успокаивающим тоном сказала Юлия  и подскочила помогать.

  - Всё-то вы девчонку выгораживаете, - недовольно поджала губы Вера Львовна, но встала и приступила к переодеванию.

  После уже готовая, Вера подошла к большому во весь рост зеркалу, чтобы оценить себя. О да, она выглядела замечательно. Не толстуха, но представительная дама. Сделанный Юлией макияж и прическа помогали сложиться образу благородному. Нет, положительно Вера Львовна была не так проста, ведь записная простецкость не камуфлируется никаким макияжем. Вера Львовна себе понравилась. На лице ее чаще всего страдальческом и недовольном засияла улыбка.

  - Вера Львовна, как же Вам идет улыбаться! – воскликнула Юлия. – Улыбайтесь почаще, мы делаем все для этого.

  - Угу.

  Вера уже перестала улыбаться и смотрела в зеркало немного удивленно и изучающе. Она повертелась, любуясь собой. Да, лицо её было хорошо - ухоженное, омоложенное. Не склонное к морщинам от природы, оно, благодаря  различным косметическим процедурам было сейчас совершенно гладким, хотя и взрослым, но гладким, холёным. И еще Юлия потрудилась, выравнивая тон кожи, делая зеленые глаза выразительнее, пухлые губы ярче. У Веры был, между прочим, очень красивый породистый носик, точеный, с еле заметной милой горбинкой и выразительная линия бровей, будто сделанные резцом надбровные дуги. Загадка  Веры Львовны, так же как и драма её заключалась в том, что женщина эта была от природы красива и очень и также была несчастна.

  «Вам нужно обязательно почаще улыбаться», - говорил кто-то на заднем плане.
Кто? Вера Львовна с себя, богини, перевела взгляд назад, туда, где отражение показывало этих вот, Виолетту, Юлию, Лару. Богиня улыбнись им, людям, стань красивой, стань счастливой, стань собой, человеком. Но богиня внутри терзала, вернее что-то внутри терзало, выдавая себя за высшее существо, и Вера Львовна лишь подумала, глядя на обслугу: «Что это за тени там? Как призраки какие-то. Я вот тут, а их как будто нет совсем. Нечто незаметное».
 
  - Вы Вера Львовна, как светило в этом костюме, - сказала Виолетта.

  - Блестящая Вы наша женщина, - подхватила Юлия.

  - Ну хорошо… - согласилась нехотя Вера Львовна, она уже думала о чем-то другом.

  - Лунный цвет этого костюма необыкновенно Вам к лицу, - продолжала своё нежным голоском Юлия. – Светило Вы наше.

  - Лунное… - хмыкнула Вера Львовна. – Нет уж. Я шаровая молния, - сказала вдруг Вера с неожиданным для нее задором и иронией.

  Все счастливо рассмеялись. Вера Львовна была довольна.




  С Кирой Васильевой, теперь Осипенко Вера сидела четыре года за одной партой. Терзаемая за что-то мальчишками (она не понимала их отроческих неуклюжих грубых ухаживаний, принимая их с горечью за травлю , уже тогда как будто Вера ожидала невозможного, сталкиваясь с реальным положением дел, отвергала то, что преподносит ей жизнь), Вера Тинина, которую та же Кира называла Тиночкой, очень ласково и  с восхищением, признавая первенство красавицы Веры, была еще и очень хорошей подругой, верной, открытой, не помнящей обид. Кира в отличие от Тиночки оценивала внимание мальчишек к подруге правильно, понимая, что они значат, и понимая так же, что реагируй Вера на это иначе, положительно, задорно, игриво, разглядев в этом моральную пользу себе, тем самым обернув в своё преимущество,  жизнь в классе для Тиночки оказалась иной. Иначе все сводилось к раздражению и слезам, постоянным горьким переживаниям, ощущению себя худшей, и было так странно и неестественно видеть красивую цветущую Тиночку все время несчастной.
 
  Вера будто неосознанно, словно ею кто-то управлял, наказывала себя за свою красоту, отвергая её, опровергая, говоря, что это и не красота вовсе, а порок, изъян и очень помогала таким образом другим девочкам, они таким образом не чувствовали себя униженными чужой красотой и успехом.

  Вера отказывалась от чего-то в себе, не от своей ли женской сущности, но тем самым становилась прекрасным желанным другом, лишенным каких-либо чувств соперничества и ревности, а значит не способным на предательство и подлость. Имея к тому же за душой такие положительные качества, как искренность и открытость, она была если и не главной любимицей своих одноклассниц, то лучшим товарищем и компаньоном.

  Кира Васильева происходила из простой семьи и семьи несчастливой. Там где больная истеричная мать счастью трудно пробиться. Отец, спасаясь от занудной хандры и давящего мрака, создаваемых в семье супругой, завел связи на стороне, не удосуживаясь скрывать их, хотя в маленьком городке, где практически все друг друга знали, это было и невозможно. Переживания по поводу неверности мужа усугубляли нездоровье нервной чувствительно женщины и ухудшали атмосферу в семье до невозможной.  Разлад был невыносимый, все были слабы, и отец, который еще и любил выпить, и мать, которая не могла снести, кажется ничего, кажется, сама жизнь для нее была чужда. Не чуждым было только изобразительное искусство, которое она преподавала в местном доме пионеров. Не было силы скрепляющей брак. Появившаяся трещина, расползалась. Будто некая темная сила разрывала сосуд изнутри. Так эта семья и распалась.
 
  Расставались родители со скандалами, с позорными прилюдными выяснениями отношений. Иступленная горем мать дралась с разлучницей на виду у всего честного народа. С разбитым лицом, несчастная, больная, плохо контролирующая  себя, являлась зачем-то в школу к Кире, приходила в таком виде и на родительское собрание. Подобные перипетии могли бы войти в сюжетную канву какого-нибудь итальянского фильма и даже преподноситься там  в комедийном ключе, кому хочется смеяться, может из всего сделать шутку.  Васильевым же было не до смеха, а бедная Кира подросток получила на всю жизнь незаживающую душевную рану.
 
  Нахлебавшаяся горьких соков семейных неурядиц, ощущающая на себе всё детство отрицательные, невыносимые и неприемлемые для здорового существа материнские эмоции, насмотревшаяся на безразличие  и жестокость будто глухого и бесчувственного отца, натерпевшаяся позора, Кира, чтобы перебить вечный горький вкус жизни родителей захотела скорее устроить свою собственную жизнь. Ей нужно было во что бы то ни стало немедля выйти замуж и испить своего семейного напитка, конечно сладкого.

  Она до нелепого наивно, с какой-то неуклюжей детской целеустремленноcтью, когда нужно сейчас и скорей, не считаясь ни со своими чувствами, ни с чувствами появившегося кандидата, - а ведь наверное, так и было, откуда было бедной Кире знать что-то о настоящих чувствах, в родительской семье она соприкасалась или с болезненными их проявлениями, и от этого хотелось закрыться, или с душевной черствостью и глухотой, - начала осуществлять свой план. Была в Кире природная женственность и обаяние, была она яркой, а её неловкие манеры и по театральному неискреннее общение не смутили сперва деревенского парня, который ей приглянулся.
 
  Михаил Осипенко по-крестьянски, по-простецки и надо признать при том и как-то по-советски, бездушно, когда не на что опереться душе, ни на религию с её высокими нравственными канонами, ни на обнадеживающую, величественную до неприятной чуждой помпезности коммунистическую идею, до которой совсем нет дела в обывательской мещанской среде торговых работников, к коим принадлежала мать Осипенко, смотрел на вещи исключительно практически, рассчитывая на выгоду. Что-то он, видимо, хотел получить от брака с Кирой, ведь отец ее был начальником железной дороги.
Так или иначе, но Кира, связав себя узами брака с Осипенками, села совсем не в свои сани. Да, парень Миша был высокий, розовощекий, видный, неглупый, и при том, что оказался похотлив - Кира же в силу собственного устройства, но скорее в силу уродливого воспитания проявила себя в семейной жизни, как занудный сухарь - был требователен, нетерпелив, эгоистичен. Мужа Кира выбрала себе  мало того, что неподходящего, но еще и ненадежного.  Михаил ошибся в своих расчетах и представлениях, Кира ошиблась в своих. Сок жизни Киры Осипенко оказался, пожалуй, еще более горьким, чем у ее родителей.  Рассказывать всю её историю здесь не будем, скажем только, что в результате Кира оказалась с двумя детьми одна и в очень большой нужде.

  Дети росли в этой бедности и выросли очень хорошими, толковыми, но бедность, связывающая по рукам и ногам, хоронящая заживо, со всеми ними осталась.
       


 
  Господи, если ты есть, а ведь ты есть, скажи,  почему такими разными могут быть жизни и судьбы людей? Почему такими разными дорогами прошли вот до сего момента эти две женщины, когда-то девочки подружки, сидевшие за одной партой, читавшие одни книги, слушавшие одни песни, игравшие в одни игры. Что же ты сделал и для чего, чтобы дорога одной была мрачна, грязна, терниста, другой широка, ровна, красива. А может быть, всё не так! И та и другая на самом деле шли одной дорогой, ведь где бы они не находились, выкинутые из дома, ютились на птичьих правах, из милости в манёвренном фонде, не зная на что купить завтра хлеб, будут ли живы завтра, как Кира, или в собственном дворце, окруженные обслугой, не зная уже что захотеть, от чего сойти с ума, они  все равно видели что-то одно, верней должны были видеть и чувствовать что-то одно.
 
   И как это объяснить, что всё была суть одна жизнь, и нужно было относиться как-то к этому как к одной жизни, то есть общей, то есть и Кира и Вера так же дружны, неразлучны, верны друг другу и способны как никто друг друга понимать.
 
    Но наша Вера, к которой мы уже испытываем более сочувствие, чем презрение, почему-то не способна, и не собирается  принимать то положение вещей, по которому она с Кирой, своей подругой, живет одной жизнью. А правда ли то, может ли быть так, что у нее, и у Киры есть общее, внутри некие образы являющиеся мерилом всех вещей, всего сущего для человека. Но какова же Кира? Мы сейчас попробуем это узнать, с ней познакомившись поближе. Да и еще приехала Маша. И кто такая эта Маша?

 

  Усевшись в электрокар Вера Львовна без труда добралась до, как тут называли, зеленого павильона. Павильон. У кого родилось это определение. Ведь здание это было полноценным домом, которым могли бы гордиться многие и многие, но конечно, дом этот не являлся Малышкинским жилым, и хотя был довольно сносно обставлен, и утварь вся имелась, и был всегда в порядке, хотя умышленно не обновлялся, чтобы иметь вид поскромнее, являлся чистой бутафорией. В этом смысле название павильон оправдывало себя. Что-то типа киношных павильонов, в которых строятся декорации и разыгрываются сцены.
 
  Вокруг были стриженые газоны и кое-какие цветники, и профанов, к коим конечно, относились Верины подруги, еще и сбивали с толку а ля советские вазоны-клумбы. На ножке как вазы для варенья чаши окаймленные барельефами с нехитрым растительным орнаментом. В окрашенные в белый цвет вазоны, а красились они так много раз, что толстый красочный слой трескался и облупливался тут же, как высыхал, были высажены анютины глазки, бегонии, петунии.
 
  Вот именно эта деталь, данное садовое украшение примыкающего к зеленому павильону парка, самого по себе имеющего вид хоть и прибранный, но оставленного в другом времени,  как ни что создавала впечатление казенной обстановки, скудной, скромной по-советски. И у посетителя тут же рождались мысли, что хозяева несмотря на то, что важные люди, знают честь, что им не до чего, кроме как работы на износ на благо государства и людей.

  Нет, само собой, всех кто так же «на износ трудился» как Малышкин, был  коллегой, был из Малышкинского круга, знал подноготную жизни называющих себя элитой, принимали там, где они заслуживали, то есть в своем дворце, окруженном самым что ни на есть изысканным садом, разбитым, благоустроенным, оборудованным с использованием самых новейших технологий и средств.

  Но таких гостей, как бывшие школьные подруги вести во дворец было категорически нельзя. Таких в свой дом не пускали, не пускали в свою жизнь, даже не показывали её краешек. Таким полагался обман.
 
  Когда-то выстроенный неплохой коттедж оказался по меркам теперешних требований для Малышкиных неприемлемо маленький (жалкий), поэтому в недрах собственных угодий он был сперва забыт и заброшен, но слава богу его не стали сносить. А потом по возникшей необходимости, вернувшийся из забвения, он обрел новую, хотя и не такую уже завидную и блестящую жизнь.  Немного задекорированный, он пригодился хозяевам в качестве их фальшь дома.
         
  Вера Львовна была лентяйка, но как у птицы при виде дуплянки проявляется инстинкт вить гнездо, так и у Веры возникала потребность обустроить этот коттедж и сделать его уютней. Она как птичка веточки наносила сюда хранящиеся в кладовках старые, какие-то даже из советской жизни оставшиеся, чем-то памятные и потому не выброшенные вещицы. В здешней горке стояла старая посуда, что-то из советских и чешских сервизов, всяческие старые фарфоровые статуэтки. На столе в гостиной лежала украшенная вязаными кружевами скатерть. Когда-то она казалась Вере венцом творения и олицетворением домашнего уюта, теперь же была не приемлема.

  Еще были  красивые настольная лампа и торшер, приобретенные богатеющими Малышкиными уже в постсоветские годы, кажется финские или шведские, теперь неинтересные и не нужные в настоящем доме из-за своего скромного вида, но вполне обретшие место здесь.

  На стенах висела разнообразная неценная живопись. Стыдно было признаваться, что Петр покупал когда-то такое для своего дома. Теперь у Малышкиных был дом, в котором пристало висеть дорогим подлинникам. В гостиной-столовой висели также старые простые, но с красивым боем (поэтому их было жаль выбрасывать) часы. В небольшой малиновой гостиной, главным сокровищем которой, были бархатные портьеры, стояла миленькая приземистая жардиньерка, в ней была поставлена пальма.  По одной из стен были развешаны декоративные тарелки, коллекция, которую опять же Петр когда-то собирал.
      
  Между прочим, ни кто-нибудь, а сама Вера Львовна подбирала в этот дом, в разные его комнаты, в том числе и в малиновую гостиную портьеры. Мебелью занимались другие. Возиться, ломая голову над каталогами недорогой мебели и мебели чуть не офисной Вере не хотелось.
 
  Мебель стояла добротная (дешевой она была, пожалуй, только для Малышкиных), но  линии имела резкие, скуповатые, скучные и поэтому казалась Вере непривлекательной. А вот шторы являлись приятным, и как Вере Львовне казалось, чрезвычайно удачным дополнением к интерьеру, делая его жилым и создавая довольно интересный контраст романтического образа с чем-то формальным.

  По правде сказать, обстановка зеленого павильона, хотя он и являлся декорацией,  содержала в себе нечто одушевленное  и даже выстраданное. Тут было дорогое, памятное, как например, та коллекция тарелок, которую начинал собирать еще отец Петра Петровича, привозя казавшиеся  шедеврами её экспонаты из нет-нет да случавшихся с ним даже в советские годы зарубежных поездок.
Между прочим, лампа и торшер, обитающие сейчас в зелёном павильоне, являлись своеобразными обелисками счастья возвышения, как победы над бедностью и ненавистной скудностью советской жизни, когда счастливые Вера и Петр почувствовавшие вкус больших, как им тогда казалось денег (то ли еще будет в жизни Малышкиных) покупали импортное, пленительно стильное, качественное, а от  обилия хлынувших на открывшийся рынок товаров и в прелести новизны представляющихся и вовсе чудом, сокровищами Али-Бабы.
 
  Положительно зеленый павильон был не так плох. И у автора встает вопрос, не комфортней ли и проще было бы Вере жить в подобном, более скромном доме? А вдруг здесь, без огромного штата прислуги, охраны, без нависающих над ней шедевральных вещей, ценность которых она не могла оценить и также, как от много остального в своём дворце, от этого мучилась.
 
  Но случилось то, что случилось, именно Вера Малышкина, в девичестве Тинина живет теперь той жизнью, о которой можно сказать - дающая большие возможности. Нет, она, Вера Львовна Малышкина ни под каким видом не откажется, не отдаст свои возможности, ничего из того, что служит выражением статуса Малышкиных, поэтому-то никогда не идет речь о том, чтобы жить в каких-то  павильонах. Но ведь совсем другое, уметь пользоваться этими возможностями и быть счастливым. Как мы уже поняли, Вера Львовна была не счастлива.
 
  Но разве скажем мы такую банальность, что дело не в деньгах, не в возможностях, что можно быть несчастливым с капиталами и счастливым в бедности. Разве мы скажем, что если  жизнь у всех одна, то и шанс быть счастливым равный. Во-первых, я хочу задать казалось бы странный вопрос, а одна ли у всех жизнь или может быть у кого-то может быть их несколько? А во-вторых, я знаю, что будет обманом и несправедливостью сказать терпящим нужду и лишения, что богатым не легче. И будет также неправильным предположение, что Вера Львовна несчастлива среди своей роскоши потому, что выросла в советской аскезе и не приученная с рождения к излишествам не умеет распоряжаться теми возможностями, которые волею судеб получила. Это известная мысль, я утверждаю, также не является истиной.
   
  Хотелось бы открыть этот секрет, секрет человеческого несчастья, вернее счастья. Что мешает человеку быть счастливым, что зависит от него, а что нет. Представляется, что есть некая сила, действующая на людей, возможно, отчасти людьми и порожденная, которая определяет их отношение к жизни, самоощущение, отношение жизни к ним.
 
  Не много ли мы на себя берем, хватаясь за подобную задачу? Наверняка очень много, и в этом есть, и апломб, и амбиции, и даже поза исключительности, и наверняка заносчивость. Но что нам делать! Мы же чуть-чуть Вера Львовна и ей сродни. Но всё же в намереньях наших есть благородный порыв, мы готовы рисковать и мучиться в поисках верного пути. Мы готовы прожить рядом с Верой. Но бедная Вера, поможем ли мы именно ей,  даже если и объясним все её муки.


Продолжение следует…