Д О Р О Г А Д О М ОЙ
У поста машину остановили. Двое солдат, с автоматами наперевес, подошли с водительской стороны, попросили документы. Лобанов вытащил свое служебное, свет фонарика высветил графу должности. "Так Вы отдыхаете ? После рейса?" - " Да, в "Орбите". Поехали дальше. Лобанов про себя усмехнулся; уж не раз он выходил из ситуаций, подобной только что отошедшей; работа его всё- таки была достаточно редкой, не совсем обычной. Всё ещё поёживаясь, смотрел на дорогу, выхватываемую снопом огней, - полузимнюю, - со снегом по краям, но полями чистыми вокруг и редким кустарником, не запорошенным. Наконец, въехали в массив из высоких, плотной стеной стоящих сосен. Когда здесь в первый раз прогуливался, Лобанов скорее ощутил, чем догадался, что деревья были высаженными, лет сто тому назад, а не просто росли так, по природе. Стройные ряды лесных красавцев завораживали, действовали успокаивающе. Теперь вот и прогулки закончились, нужно было уезжать из этого приятного уютного пансионата, где были проведены две недели его несложной командировки. Лобанов нащупал в кармане коробочку с часиками, которые он купил для Марины, чтобы вручить в заранее оговоренный последний вечер их недолгого знакомства. Эта встреча имела значение - Марина обещала, твёрдо и бесповоротно, - отдаться. Почти полторы недели ухаживаний вознаграждались этим томительным ожиданием утешения тела, к чему Лобанов стремился почти всегда, в течение двух, или двух с половиной лет. Виктор Алексеевич Лобанов всегда путался, если вспоминал, когда же он в последний раз был с женой, но так никогда и не мог определить. Так серо и скучно, и мучительно для души, проходили те упражнения в постели, от которых лишь наступало расстройство и путались мысли, спрашивая самого себя - о горечи и тоске жизни с нелюбимой женщиной. Длительные частые отлучки его не решали дела окончательно, их что-то ещё удерживало обоих, - то ли привычка, то ли материальные какие причины, но скорее всего и то и другое. Уже подъезжая, Лобанов снова поёжился. Он всё ещё не мог согреться. После расточительства на подарок он испытал, как обычно, приступ бережливости и не хотел сразу ехать на частнике, но видно перестоял; автобуса, который должен был быть, не дождался, а провоз на глазах увеличивался и пришлось соглашаться на любую цену, тем более, что надо было поспевать на ужин. Да и время ещё стояло не тёплое, только- только начинался февраль, а это в средней полосе пока ещё настоящая зима. Хоть и ближе всё- таки к югу, в местечке рядом с замечательным городом России, где сломали себе шею завоеватели из Рейха, да оставил свои последние надежды главнокомандующий славных Добровольческих сил.
В обеденный зал Лобанов заявился уже одним из последних, - там, прибирая столы, суетились официантки, разговаривали громкими голосами повара на кухне. А внизу, в вестибюле, прохаживались, умиротворённые едой, оставшиеся тут отдыхающие. Каждый вечер здесь начиналась какая либо развлекательная программа, спевка или розыгрыши, но главным мероприятием были, конечно, танцы. Они устраивались почти каждый вечер; в зальчике, где крутили когда то кино. Раздвигали ряды кресёл, образовывали пятачок, заводили магнитофон, плясали под музыку. Тут то в свое время и заприметил Лобанов Марину, во второй вечер. Она так завлекательно, зажигательно скакала быстрые танцы, так создавала весёлое озорное настроение, - что от неё нельзя было оторвать глаз. Имени, правда, Виктор тогда ещё не знал, но это было нетрудно выяснить, у сидящих рядом, - тут все знали друг друга, работали в одной системе атомных станций. И вот, следующим вечером, когда завели " медленный", Виктор встал, чтобы пригласить одну знакомую из его корпуса, но последнюю перехватили, и ничего не оставалось делать, как подступиться к рядом стоявшей, непонятно почему оказавшейся не танцующей Марине. Она, опустив руки на плечи Виктора, смотрела по сторонам, смущённо прятала свои глаза под густыми ресницами, но было видно, что ей приятно внимание незнакомого мужчины. Уже через танец она оживленно чего то рассказывала и согласилась легко на прогулку. С каждым разом новой встречи она всё больше и больше нравилась Виктору, - своим улыбчивым поведением, приятными манерами, броской стремительной фигуркой, полувосточным типом лица.
А потом исчезла, на три дня, от пятницы до начала следующей недели, и Лобанов томился, скучал. Тратил медленно тянувшееся время на поездки. Так он оказался в Курске, походил его шумными площадями и улицами, побывал в музее знаменитой битвы, посетил собор у памятника Невскому. На обратный путь сел в поезд фирменного обслуживания, покатился с комфортом, - в мягком кресле, под песни неизвестной девушки- барда, которая пронзительно остро напоминала о горечи разлуки, о лагерях, затерянных в северной белой ночи, о недоступном и тёплом Чёрном море. И во время этого звучания что- то вдруг надломилось внутри, защипало в глазах, заныло сердце, подступил комок и выжалась слеза - захотелось любви, вечной, настоящей и подумалось об этой хохотушке-брюнеточке Марине.
Покатились к окончанию дни его пребывания и хоть Лобанов всё ещё находился в сумятице чувств, но уже перекрывали другие мысли, предотъездные, многое нужно было успеть, не упустить. Ну а Марина?.. Она открывалась в своей ординарности, простоте, даже пустоте и понятно, что её нужно забывать. Да и куда ей было деваться - с двумя, ещё маленькими детьми, да со вторым мужем? И Лобанов понемногу успокаивался, хоть и продолжал тянуть, эту свою привязанность, до логического конца, для плотской надобности. Он уже ничего не испытывал, кроме желания попробовать очередной "клюковки", телесно насытиться, отпить ещё той живительной влаги из чаши неровного мужского существования, куда его, собственно, и загнала кочевая дикарская жизнь - по портам и городам. Да, Лобанов был моряком. Давно вынашиваемая когда то мечта быстро реализовалась в лихое безденежное время и в пучину океанскую его отпустила жена, уставшая считать копейки, а может и намеренно, строила свои планы. Лобанов же так рвался из дома, будто его душила полуголодная заземленная жизнь - в заботах о хлебе, о детях, о достатке.
Когда Лобанов спустился со второго этажа столовой, Марина только собралась потанцевать. Чувствуя, что музыка только разогревала её плотненькое тело и ощущая сытость пока что от ужина, Лобанов согласился подождать и двинулся к спортивному уголку, - там как раз собирались шахматисты.
…Оказалось, что Марина не была такой уж ветреной, а тем более опытной, - в утехах. Виктор, в пьяняще- возбуждающем настроении, в предвкушении бурной страсти партнёрши, с сожалением отметил её холодность, смущение и даже страх за содеянное. Сближение проходило как то наспех, неловко, неумело с её стороны, что Лобанов даже пожалел её. Она стыдливо разделась, стесняясь наготы, забралась быстро под тонкое байковое, под простыней со штампом, одеяло и почти стучала зубами, когда под её влиянием, тоже раздевшись и также дрожа, просунулся к ней Лобанов. Марина совсем обезоружила его, когда призналась, что никого, кроме мужей, не знала. Механически, без эмоций, произошло и само действие, не принесло никакой расслабляющей радости, а лишь что-то близкое к разочарованию. И хоть Лобанов не торопился, выполняя всё правильно и последовательно, он ощутил неудобство, раскаяние, что вот так, без острой надобности, раздел и положил под себя женщину, которая, действительно, может быть, ему поверила. Каково же было его удивление потом, когда выяснилось, что она ему покорилась лишь для самоутверждения самой себя, самолюбования или самообольщения, чуть ли не для тренировки, для успехов в дальнейшем, и чтобы досадить мужу и, в конце концов, просто - для душевного успокоения, равновесия, спокойствия тела, за более, чем сорокалетнее своё существование. Тикали часики над головой…
Она ненатурально так, улыбалась, - моментами, в разговоре, - строила рожицы, как для снимков в газету в годы социализма. И всё же лицо её притягивало чем то, не оставляло равнодушным, буквально со второго или третьего дня и во все последующие, - того неожиданного и необычного рейса. Только приехав из командировки, Лобанов никак не ожидал, что его направят сюда. Он вознамерился поработать и пожить пока что на тот стоячем судне, который заканчивал на приколе, "у стенки", второй уже год. И Лобанову было кстати такое назначение, где можно было просто проживать, как это делали все приезжие, не местные. Такая горькая необходимость появилась из-за того, что жена его, пока что настоящая, выжила, фактически выгнала его из купленной когда то им же квартиры и буквально сразу же по приезде. Привычно- обычная церемония "что привёз - как съездил?" как- то не клеилась уже пару дней и вот вечером, в воскресенье, перед началом новой недели, когда Лобанов обычно уезжал из дому до пятницы - из-за неудобства каждый день добираться далеко да ещё тратить на это скудные средства, в то время перед сном, когда он сидел привычно перед маленьким, специально купленным для таких случаев, телевизором, на кухне, к нему вышла жена и вдруг села прямо перед ним, что бывало очень уж редко в последнее время, - отчуждённо далёкая, не имевшая будто бы ничего уже общего, - и начала нервно так, но вроде бы как всегда, - курить и после нескольких затяжек резко и отрывисто спросила, напрямки:
- Какие твои планы?
Что-то нехорошее таилось в таком вопросе, Лобанову мгновенно вспомнилось, что точно так же спросил его бывший когда-то начальник конторы, откуда его увольняли, по сокращению. Поэтому подступивший к горлу неприятный комок Виктор постарался не замечать, заглушить сознанием обыденности происходящего и выдавил, однако, сдавленно, в предчувствии непоправимого:
- Никаких.
- Так вот! Я - выхожу замуж! - Движением пальцев она затушила сигарету, давая этим понять, что сказала всё. Мир стал раскалываться и как то сразу, неотвратимо, - глыбы былого разламывались, скатывались, исчезали, будто ничего не было и не оставалось за эти два десятка с небольшим лет совместной жизни - ни детей, ни квартиры, ни машины, ни дачи, ни дома родителей в далёком Питере, ни накопленных, накупленных за эти годы вещей. Всё исчезало, меркло, блекло, пропадало - навсегда. В течение нескольких часов бессонной ночи Лобанов понял и ощутил весь трагизм своего перелома жизни, полную перемену, утрату устоев, зыбкость надежд - всё рухнуло в мгновение. Новый муж оказался, конечно же, давно знакомым, "другом семьи", - с ним супруга отработала вместе пятнадцать лет, он был её начальником. Имевший к нему симпатию, Лобанов его теперь яростно возненавидел. Ощутивший себя сразу ненужным, неприкаянным, Виктор обрадовался тому предложенному рейсу, не запланированному им, но так необходимому сейчас. Судно было незнакомое, с новым для него экипажем, там будет легче, - можно, возможно, кого либо встретить, найти.
- Так там же Наталья! - давно знакомая Лобанова, Галина, обрадовалась, когда узнала, что Виктор уходит в рейс. - Я её хорошо знаю! Хохлушка, незамужем и давно хочет себе найти мужика; и с квартирой в центре, - во! - Галя многозначительно подняла большой палец. Отламывая шоколад, она ещё оттопыривала мизинец, будто радуясь угощению. Лобанов иногда приглашал её на чай, они вместе когда-то "ходили", на одном сухогрузе. Но никаких посягательств на неё у Виктора не было, Галя была ему постарше, да и закоренелая холостячка, убеждённая, стойкая - такие встречаются на флоте. Сидели они в лобановской каюте, откуда и нужно было назавтра уезжать, с утра, на заказанных автобусах, в порт другого города, за триста километров. Галина собиралась его проводить и, кстати, попрощаться с подругой.
Когда Лобанов увидел ту, о которой ему "прожужжали", его сознание скомкалось, поверглось унынию. Невидная, некрасивая даже, крупного телосложения, в длиннополой шубе, с ярко накрашенными губами, грубо сколоченным лицом и косящим куда-то взглядом, Наталья показалась просто неприемлемой не то, что для общения, но хотя бы просто даже для знакомства. Поэтому, когда их представили, Лобанов лишь кивнул отрешённо головой, а она вообще, казалось, никак не прореагировала. "Лучше уж было прождать до рейса на своём родном судне, через месяца полтора, чем тащиться с этим непривлекательным созданием бог знает куда" - думал про себя Лобанов, когда стали рассаживаться. Лобанов полез в другой салон, хотя Галина намёкивала, что есть место рядом с Натальей, - она ведь, также как и он, впервые была с этой командой…
Прошли сутки, другие и, удивительно - происходило замечательное перерождение, - Лобанов с каждым новым разом погружался в обаяние приветливости и расположения Натальи. Она расхваливала Галину, рассказывала о себе. И уже косящий взгляд казался Лобанову изыском шарма, а крупноватое лицо и чуть полноватая фигура приятно домашними, классически правильными, строго пропорциональными. Коленки завлекательно лоснились, а бока выступали такими красивыми линиями, что напоминали кустодиевские картины. Одна лишь, маленькая деталь, была заминочкой для Виктора, - это то, что Наталья была такого же роста. У Лобанова оставался ещё другой вкус, но это теперь не казалось помехой, он решил менять свои привычки, - давно нужно было входить в новую, совершенно другую для себя жизнь. Кроме внешних импонирующих данных, Лобанов находил в Наталье и другие, внутренние достоинства. Она была гостеприимна, корректна, чистоплотна. Последнее, впрочем, было естественно при её должности. Она "дневалила", то есть убирала палубы, причём самого сложного участка, - ей, как новенькой, " доверили" - на этаже от столовой до машинного отделения, где ходили почти что все из экипажа. Лобанов стал ей помогать, чем мог, - то ведёрко поднесёт, то мусор вытащит. И делал это не стесняясь, потому как они были чужаки, но вместе и все думали, что "знакомые". Каюты на одной палубе, или этаже, - это недалеко, но вот если где-то подальше, через два или три пролёта вверх или вниз, это уже край света. На судне свои измерения. Мирок, из сотни человек, копошится по несколько месяцев на ограниченном пространстве, но старается не унывать - живет, трудится. Основная задавливаемая, но вечно прорывающаяся наружу проблема - "женщина на корабле". Возможно, что и это обстоятельство как-то подогревало Лобанова; скрытая, неосознанная до конца мысль всё же подтачивала, подспудно терзала его. Основным была тревога своего нежданно обретённого одиночества, ситуация, когда никто не ждал его там, " на берегу". А так хотелось в сущности элементарного - понимания и ласки близкого человека.
Каюта Натальи располагалась не так далеко, хоть и не рядом. Она жила на той же, главной палубе, где и трудилась. Здесь всегда были люди, особенно во время приёмов пищи, около столовой. Ожидать её было удобно тут, на диванчике, трепетно, но не выдавая волнения, видеть её появление, - весёлой, располагающей к себе. Иногда ожидание затягивалось - Наталья слишком медленно, казалось, допивала свой чай или, не торопясь, заканчивала ужин, общаясь с немногочисленным тем контингентом, который вызывал брожение у мужской части - за столом женщины сидели, естественно, отдельно и все сразу вместе. Всегда же и уже давно были " распределены", у некоторых жены или мужья работали в сменных экипажах и вообще, в системе этого флота, так что - не разгуляешься. Ожидание, наконец- то, заканчивалось и Лобанов просто, по-домашнему, сидел в каюте у Натальи. Хозяйка принималась за вязание, - она умела владеть и крючком! - он что-нибудь рассказывал. Отношения их дальше этого не завязывались, но со стороны многие начинали считать, что между ними что-то развивается и что-то особое, но такое же естественное и понятное одновременно. Прошло так три или четыре дня. И вот в одну из ночей Лобанову никак не засыпалось. Беспокойство его началось ещё с утра, возросло днём, - когда он увидел обожаемый объект. Проходил тихо так, в своих летних матерчатых туфлях, и за поворотом вдруг услышал, как она напевала, вернее мурлыкала, какую то свою, понятную только ей песню и орудовала грациозно при этом шваброй, одетая в чёрные лосины и передничек, блестящий, яркий, с завязками на спине. У Лобанова мгновенно перехватило дыхание, сдавило что-то внутри, сдвинулось как то, в сознании и он уже никак не мог успокоиться окончательно. Вечером, как это обычно бывало, он не ожидал её у столовой - ему нужно было наедине ещё и ещё раз обдумать свое решение. Прикидывал, примерялся, оценивал, сравнивал, думал о будущем - так на всю ночь. Назавтра, когда пришло время, он позвонил для верности, она была " дома". Надел светлую рубашку, предназначенную для торжественных случаев, заправил в праздничные свои джинсы, чуть вызывающие, но молодившие его; поверх пуловер строгого покроя и двинулся по палубе, вниз, через марш одной лестницы, другой и всё ближе, ближе, ощущая нетерпение и робость, - завернул в закуток, отмерил шаги до каюты, остановился и ещё раз вздохнув, поглубже, постучал…
"Да!" - голосок отозвался чуть раздраженный, и это озадачило Виктора. Подумалось : "Вот дела! Так говорить или нет? И как следует начинать беседу - высокопарно или нет? Или как всегда - обыденно, в тоне повседневного разговора?" Он присел на своё привычное место, на лавочке у столика, возле иллюминатора. Наталья посмотрела на него удивленно, будто впервые увидела. Может что-то почуяла, в облике и поведении привычного гостя. Сразу Лобанов говорить не решился и вроде как даже сделал вид, что отдыхал от быстрой ходьбы или после значимого разговора. Пронеслось в голове несущественное, пришедшее на ум, то, что можно было сказать вместо задуманного - вывесили объявление о доходах, пересолили салат, сильный ветер за бортом,- но выпалил без задержки, как обронил, что-то важное, ценное, дорогое:
- Выходи за меня. замуж.
Она не поняла. Или прослушала. Потом развернулась, будто готовая ответить.
Но лишь чуть погодя, бросила, не в силах скрыть недоумения:
- Ты что? Ненормальный. Как это так ? Сразу?
Может, она была в замешательстве, но этого Лобанову не показалось. А она, справившись и немного сообразив, стала выдавать соответствующую моменту информацию, вполне адекватную, понятную : "не подходим, надо серьёзно подумать, это так неожиданно" и далее в таком же духе. У Лобанова в это время переворачивалось внутри, вся его жизнь, прошлое, настоящее и будущее; колотилось сердце, - он ощущал себя, как в полёте: несёшься стремительно, перехватывает дыхание, темнеет в глазах. Он во второй раз в жизни своей так обнажался. Впервые - по- действительному, по-настоящему, с подачей заявления, намечаемой свадьбой, ещё в студенческие годы, а потом - обыденно, по- рядовому, с той самой, с которой прожил четвертуху лет.
Вроде бы ничего не изменилось и не произошло. Ежедневные посиделки в каюте продолжались. Лобанова как бы затягивала петля - он горлом своим, шеей, чувствовал, что трудно становиться дышать ему с каждым разом - так влияла на него Наталья, так хотелось зажать её в объятьях, погладить, прикоснуться хотя бы, - от желаний мутилась голова, не слушались ноги. Особенно невыносимо было видеть то, что она старалась теперь реже с ним видеться, чаще стала убегать по другому адресу. Причём делала это мстительно, с ловкостью ; будто соглашаясь идти к нему пить чай, а потом на площадке сворачивала в противоположную сторону, "делала" так, ненавязчиво, ручкой, будто издеваясь. Да, по другому борту лобановской палубы она нашла себе землячка, специалиста секретной связи и всячески его баловала своим вниманием. Тому было лестно общаться с видной дневальной, Лобанов же поражался изменчивости поведения Натальи. Вроде та была чувствующая натура, сентиментальная – Лобанов "проверял" её на стихах, которые нравились и ему, - а вот надо же, лезла в дружбу к женатому, с тремя детьми. Позднее Лобанов стал догадываться, что делала она это только из-за него, с двумя целями,- проверяла верность и, на всякий случай, - отвадить, создать повод. Лобанов же, наоборот, стал от этого сильнее только разогреваться, стал применять в отношениях грубоватую мужскую силу, шутя обнимал Наталью, целовал мимо губ, до известного, однако, предела. Она вырывалась всегда, хоть не сильно, но решительно и такое вот соглашательское сопротивление становилось для Виктора всё более и более невыносимым. Один раз он, не стерпев и повинуясь безрассудству, прямо и напористо стал выпихивать дверь, когда случайно открыл её, во время обеда, а она стояла внутри у порога, в одном белье, но без лифчика, почти голая, собираясь одеваться после душа. Это была больше, чем страсть, - животная необуянная сила поволокла, потянула Виктора прямо на неё, он уже втиснулся в проём двери наполовину, гладил её бедра, забирался рукою в ложбинку нижней складки ягодиц и чувствовал, ощущал(!) , что ещё немного, совсем чуть- чуть, и она может поддаться, обмякнуть, но что-то крепкое и давящее появилось около его кадыка, - это пальцы её всё сильнее и туже сдавливали глотку Лобанова, так, что он мгновенно ослабел, но сумел, однако вырваться, выскочить, за дверь и услышать щелканье замка, постепенно приходя в себя. Она его душила! Но это казалось сладострастием и Лобанов ощутил это чувство позднее, когда уже прибежал к себе, отпёрхиваясь, надсадно дыша, с зажатым комком в горле. Только после некоторого времени, когда он попил минералки из холодильника, отдышался, - ему стало легче и приятнее, теплота разливалась по телу, вместе с тягучей вязкой слизью в паху. "Вот и проявилось её упрямство" - думал Лобанов, зарекаясь больше попадаться ей на глаза, своей душительнице. Полностью - наотрез. Возмущение, однако, постепенно затухало, приходили на смену другие мысли, более точные - о собственной наглости и о её правильном поведении, защиты чести. "Поделом тебе, не будешь больше лезть" - утешал себя Лобанов и ходить к ней перестал. Увидев же её где - то, вдалеке, старался не встречаться, как было раньше, а обходил, - или поворачивал в другую сторону. Так он сумел продержаться два дня. И что- то новое, доселе неведомое, ему открылось. Это удивительное, непознанное ранее состояние Лобанов объяснял изменением отношения к Наталье: сначала тупое сознание не упустить очаровашку, подходящую по всем параметрам, теперь открывалось значением её неординарности, высокой чести, достоинства сильного характера. Это не Марина там какая-нибудь, в расслабленной атмосфере отдыхающего контингента. Лобанов уже сумел определить, почему он так сильно увлёкся там, в пансионате. Просто он, оказывается, никого на данный момент - н е л ю б и л. Старая привязанность, со студенческих лет, давно забыла его, семья разваливалась и нужно было, необходимо просто, за кого-нибудь зацепиться, продержаться хоть немного, пока, до времени, до чего- то стоящего. И вот теперь сердце Лобанова снова заполнялось, медленно, постепенно, с наплывами и отливами, той одолевающей обуревающей мыслью избранности человека, с кем хочешь идти вместе всю свою дальнейшую жизнь. Ведь предложение сделано - теперь нужно прикидывать, обдумывать; поглядеть, что получится, как выйдет. Такой вот случился переворот в душе Лобанова, изменение. Он был, конечно, внешне, такой же, как раньше: обходительный, внимательный, но всё же другой - совершенно. Видел, что и в Наталье что-то изменилось, произошло. Она даже улыбку свою прятала, не так часто гримасничала, как бывало раньше. Был даже момент, когда она могла бы из Лобанова вить веревки и если бы хоть какое то движение было с её стороны, Виктор так бы и растаял, исполняя её прихоти. Так сильно подействовало на него это переломное время и минуты, когда он в третий вечер пришёл, как ни в чём не бывало, к ней, уселся в уголок, - она продолжала вязанье, он что- то говорил. Она даже спросила, будто невзначай, - " А это правда? Было какое-то предложение?" Лобанов не ответил по существу, заметил походя, что вроде что-то такое случалось. Чувства же его, поначалу растрепанные, теперь укреплялись, определялись. Он узнавал её теперь всё больше и радовался, когда какими-то чертами сравнивался с нею. Он наделял её своими особенностями, пристрастиями, увлечениями, но всё же она была для него загадочная, неразгаданная, нераскрытая. "Я тебе сочувствую, но помочь ничем не могу" - эти слова, сорвавшиеся как-то с её уст, подкосили Лобанова и он стал задумываться уже предметно, конкретно: " А что же стало бы, если бы она согласилась? И что будет, если вдруг закончится рейс? Или затянется это море ещё на месяца три, четыре?"
1 апреля. Наконец, свершилось! Лобанов шёл быстро, торопился, широко шагал по коридору главной палубы, какое - то срочное дело его ожидало, и вдруг - она на пути, выскакивает; развесёлая, озорная, берёт под ручку, громогласно объявляет:
- Я согласна! Я выйду за тебя замуж! - и смеётся так, подозрительно, неужели шутит? Ну, конечно, как Лобанов мог забыть, про день розыгрышей и шуток. А в первое мгновение такого "признания" Лобанов поймал себя на странно- непонятной мысли о том, что ему страшно, он даже испугался, и в голове пронеслось - об устройстве, жилье, заботы, поездки, к её родителям, к своим родным. Почему-то волновал вопрос, что она украинка, родина её далеко отсюда, за Днепром. И вот именно тот мимолётный испуг, за всю свою будущность, так надломил Виктора, что ему порою становилось не по себе от такого рода предположений "что бы было - если бы…" Переживания те, продуманные, становились в конечном счёте мелкими, несущественными и превращались в одну звенящую пискливую ноту в пустом пространстве, как в телевизоре, после окончания всех передач.
Рейс закончился так же неожиданно, как он, собственно, для Лобанова и начался. Второго апреля, уже имея информацию с прошлого дня, капитан, словно боясь, что его не так поймут, выступил по трансляции и сообщил " о горестном для всех известии", -серьёзной поломке, вынуждавшей рейс прекращать. Возвращение прошло в хлопотах - нужно было завершать начатое, подчищать дела. Последние сутки подкачивало - ледокол вышел на чистую воду. Делать ничего не хотелось, да и в основном всё было выполнено, - отчеты подготовлены, вещи собраны, планы намечены. И когда судно повернулось в залив и стало спокойнее и тише и не туманило голову, Лобанов ощутил вдруг невероятную усталость - не было ни мыслей, ни желаний; одна только разламывающая пустота, бессилие, изнеможение. В каюту заглянуло предзакатное солнце, до причала оставался какой то час. Лобанов, лёжа на диване, дотянулся до клавиши, включил магнитолу. Это была его песня, та самая, из командировки, которую слышал впервые в фирменном поезде. Спросил тогда проводницу, та ответила про имя и фамилию певицы, Лобанов разыскал кассету в витринах киосков, купил. "Дорога домой" - побег из зоны; отчаянный, стремительный, безоглядный. Его дорога домой будет не легче - тепла и уюта не видать ещё долго. Лобанов ясно, отчётливо сообразил, что это Наталья вынула из него всё энергию, ввела в эмоциональную прострацию. Душевной плетью выбила, высекла и он должен теперь снова мучиться неопределённостью будущего, упрямством суетной пустоты. Что же было нужно ему? Радости общей судьбы? Значения парного счастья?
«Хорошо, что этого не случилось, - подумалось Лобанову, - хорошо что рейс не затянулся.»
2002, февраль, Белое море, а/л "Россия".