Златокудрая Атеона - священная дева. Часть 1

1
Победа. Царь-победоносец
     Рынок шумел. Гул разносился на многие километры. Но этот шум был ничем в сравнении с шумом, доносящимся с пристани, куда стекался народ широкими потоками. Шутка ль, царь вернулся с победой. Два долгих года город прогибался под гнетом завоевателя, но пришел освободитель и вернул свободу поистине прекрасному городу, славящемуся ремеслами и зеленью улиц.
     Исеи, славный город. На протяжении веков оставался он неприступным для тщеславных соседей, так и норовящих поживиться. Лакомый кусочек: тут и порт, ежедневно принимающий и вмещающий десятки торговых кораблей, ремесленные мастерские, богатые храмы... Особенно славились Исеи тканями и ювелирными украшениями. Кроме того, исейская посуда расходилась по миру не хуже, чем египетское вино, прописываемое врачами, которое считалось отличным лекарством. Что касается здешнего мыла, так оно ценилось не меньше золота: о его способностях исцелять кожные недуги ходили легенды.
     Город, полный расцвета, как прекрасный цветок, встречал царя-победителя громкими приветствиями и прославлениями. С рассветом начались в храмах обряды, прославляющие владыку. Жрецы принесли щедрые жертвы во здравие господина и в честь великой победы.
     Весть о ней облетела Исеи молниеносно. Жители поспешили прославить Богов и восхвалить государя, несмотря на многолетнее царствование, впервые прибывшего сюда. Как только первый луч солнца пробился сквозь облака, жрецы начали церемониал, молясь о благоденствии царя, о процветании города, и прося милости божьей, а крафтик, наместник государя, лично возглавивший подготовку к торжественному приему, выгнал на улицы тысячи рабов. Уже к полудню украшенный флагами, гербами, цветочными гирляндами город блистал. Горожане, одетые в самое лучшее, стекались к пристани.
     Но и в самом городе не было пусто: крафтик распорядился, чтобы все лавки непременно были открыты, театр подготовил новый спектакль, а уличные жонглеры, канатоходцы и мимы развлекали горожан, не поместившихся в порту.
     Народную радость, казалось, нельзя заглушить, так громко приветствовали исейцы царя-освободителя, лишь тот сошел с корабля на сушу. Морской, пожалуй, наиболее удобный и  единственный путь, каким сюда можно добраться: горы, окружающие Исеи, надежно защищали их, становясь общею могилой смельчакам-безумцам, рискнувшим протиснуться через ущелье. Велик риск, когда не знаешь заветных троп, а патриоты-исейцы под пытками не выдавали врагам тайн. За сотни лет только сильной морской державе и удалось одолеть родной флот и взять Исеи с моря. 
     Горем наполнились сердца исейцев, и они покорились воле чужеземного царя, так как свой бежал, чтобы собрать новый флот и обновить армию. Два года понадобилось ему, чтобы осуществить задуманное, два года свободолюбивые Исеи повиновались чужестранцу и молились в храмах о дне освобождения. Настал долгожданный праздник, Боги услышали молитвы исейцев и послали им величайшего из царей – Татула Эгимноса из династии Ионов. 
     Несмотря на всеобщую радость и желание встретить государя, часть горожан прохаживалась по улицам, улочкам и рынкам города.
     - Я же тебе говорил, дитя мое, - обратился к дочери почтенный гражданин, аристократ, наконец, очень богатый господин, одетый как подобает человеку высокого сословия, - и здесь будет много народу.
     - Пожалуй, слишком, - ответил ему мелодией голос, принадлежащий высокой, статной красавице, заметно выделяющейся из толпы горожанок. Даже если бы Атеона надела платье простой пастушки вместо облачения жрицы, она бы и тогда не потерялась в толпе исейцев, высыпавших на улицы.
     Ее невозможно было не заметить. И рост и одежда тут ни при чем. И пусть ей без малого двадцать восемь (про ее сверстниц можно сказать, шансы их на удачное замужество в таком возрасте минимальны), но отец не мог оторвать от нее глаз, так она хороша. Ее покойная матушка, первая красавицы Исей, и та уступала в прелестях. С годами Атеона не утратила, а
2
казалось, преумножила свои достоинства.   
     Отец свел брови, на его дочь оборачиваются и оборачиваются мужчины и женщины и любой из них знает: Атеона неприкосновенна, она посвящена богине, и потому ее не касался ни один человек, страшась гнева божьего.
     Ей уступают дорогу, она вправе свидетельствовать в суде, этого права лишены другие женщины, не носящие бремени жречества. Она вхожа в святая святых храма, ей разрешено без сопровождения посещать театр, празднества и, наконец, она единственная, кто смеет переходить дорогу крафтику: его носилки замирают на мгновение, коль Атеона возникает перед ними.         
     - Ты останешься на представление? Оно обещает быть превосходным: актеры репетировали всю ночь, - сказал отец, любуясь дочерью очередной раз.
     - Это тебе Ленул поведал? – догадалась Атеона, отвергая предложение торговца шелками. 
     Ленул, друг отца, состоятельный человек, покровитель актеров и меценат. Он всячески поддерживал лицедеев в Исеях, страсть как любил театр. Он устраивал домашние представления и приглашал друзей. Круг его знакомства широк (зачастую у богачей много друзей), но еще ни один гость не ушел из его дома недовольным. Представления высокого качества могли сравниться лишь с царскими спектаклями, и не потому, что государь благоволил театру, вовсе нет, а потому как негоже царю слыть невеждой.
     Перед жрицей склонился торговец тканями. Почти у самой земли он подобрал угол материи и развернул рулон великолепнейшего, с невероятными узорами шелка, полюбившегося заморским купцам: они приносили существенный доход здешним мастерам-шелкопрядам и торговцам тканями, заодно пополняя городскую казну. Отличного качества шелк пришелся по душе Атеоне. Лавочник знал, что предлагать жрице, служительнице великой богини, издревле почитаемой на родных землях.
     На глянцевой поверхности материи, выкрашенной в бледно-лиловый цвет, пробежал солнечный зайчик. Он пошутил с цветами, расцветшими на шелке, пощекотал листья, и лучезарное лицо Атеоны озарила божественная улыбка: она знала, кто играет зеркальцем. Она осторожно посмотрела через плечо. Молодой мужчина благоговейно отвесил поклон и слился, если можно так сказать, с массой покупателей, толпящихся на рынке и прилежащей площади. Паллант принадлежал к знатному роду и выделялся примечательной внешностью и облачением. Но дабы не скомпрометировать любимую и не быть уличенным в страсти, он скрылся.
     Аристократ заметил жест дочери, улыбнувшись, сказал:
     - Паллант все так же горячо любит тебя?
     Дочь не ответила.
     - Думаю, он ждет не дождется, когда выйдет срок. – Отец подумал и добавил: - Как я его понимаю: ты – сокровище.
     - Отец, я всего лишь служительница богини.
     - Дитя мое, обернись: какая женщина не хотела бы быть на твоем месте?
     Не нашла ответа Атеона, откуда ей о том знать - кто хотел бы, а кто нет быть на ее месте и нести тяжести жречества? Кто желает денно и нощно постигать сложные науки, жреческие тайны? Любить, но не иметь возможности выказывать свои чувства? Она до боли в руках и ногах служит перед алтарем, блюдет посты и не отступает от предписанных ей правил. Свобода, дарованная ей саном, ее же ограничивает. Те, кто находятся вне храма, вряд ли поймут, как тяжела ее ноша.
      - Дитя, да Паллант потерял голову, которую ему надо беречь, - пошутил отец и громко засмеялся. – О, великая Динона, прости безумца, но твоя преданная служительница прекрасна! 
     Атеона слегка порозовела, однако совладала с собой и обратилась к торговцу тканями. Он был готов перевернуть всю лавку, которую окружила толпа исейских женщин, лишь бы угодить динонианке, жрице Диноны: это сулило удачу.  Лавочник не на шутку расстроился:
3
служительница богини хотела купить больше ткани, чем у него имелось. Он из кожи вон лез, дабы та обратила внимание на другие ткани и расцветки, но жрица Диноны, могущественной богини-девственницы, отказалась покупать другую материю.
     Человек он суеверный, таких – весь город,  и он сумел продать дорогую и качественную ткань самой динонианке! Теперь ему будет сопутствовать удача! Атеона случайно коснулась других тканей, которые тут же стали всеобщим вниманием горожанок – и это хорошая примета: то, до чего дотрагивается жрица – благословенно. К лавке подтягивались и подтягивались исейки, они выбирали только те ткани, до каких дотрагивалась Атеона. Лавочник чуть не упал ей в ноги, когда она отдала монеты: ему в руки уже совали деньги нетерпеливые горожанки, наперебой спорящие друг с другом. У лавки разразилась нешуточная битва, а жрица спокойно, полная достоинства, отошла и велела рабу отнести покупки в храм, где она жила сколько себя помнит.      
     Прогуливаясь по рыночной площади, отец и дочь тепло разговаривали, время от времени поглядывая на лотки и оборачиваясь на зазывания большегрудых торговок и загорелых торговцев.
     Атеону привлек выкрик лавочника, зарифмовавшего рекламу. Она повернулась к лавке в пол оборота. Величественно и грациозно выглядела она. Как всегда.
     - Он хочет угнаться за Паллантом? – снова пошутил отец, воздыхатель дочери разбирался в стихотворстве и писал, следует отметить очень приличные и удивительно милые куплеты, посвящая их любимой.
     - Этот малый не знает, как далек от настоящей поэзии, - подметил достопочтенный аристократ, сведущий в искусстве на должном уровне.
     Атеона посчитала отца слишком строгим по отношению к простому торговцу.
     - Он безграмотен: его не обучали стихосложению, он не сведущ в грамматике, литературе, не имеет познаний в истории, астрономии, но… для обывателя он справился неплохо. – Дочь искренне выразилась, отец уступил: она всегда была добра даже к самым низшим слоям населения, которых не видят (или не хотят замечать) состоятельные господа.
     Почтенному аристократу Агилию Татию оставалось только вздыхать: дочь слишком благосклонна к беднякам и крикливым торговцам всякой всячиной.
     При легком соленом ветре, дующем с моря, в скобяных лавках позвякивала начищенная в честь праздника до блеска посуда. В честь него же благоухали цветочные лавки, мыльные, гончарные пополнились новыми чашами, сосудами, вазами, безделушками и амулетами, пестрели материями тканевые ряды. Ювелиры в знаменательный день сбрасывали цены торгующимся до хрипоты покупателям. Расхаживающие с лотками на шее торговки предлагали женщинам булавки, бусы, браслеты, ленты и другие украшения собственного изготовления. Сегодня можно было потратиться, ведь война закончена и оккупанты бежали. В праздник рынок выставил на продажу все самое лучшее и разнообразное и с широкими объятиями встретил платежеспособных покупателей: такого ажиотажа не было с момента поражения Татула Эгимноса.          
     Агилий покачал головой, уж слишком громко повторял и повторял злосчастные три строчки продавец котлов, мисок и сковород.
     - Надо законом запретить так распинаться: я потеряю слух, если останусь здесь, - пожаловался он дочери.      
     Атеона предложила покинуть шумную торговую площадь.
     - Мне твое здоровье дороже, - добавила она с достойной выдержанностью. - В конце концов, я завтра приду сюда и выберу себе зеркало. 
     Отец больше дочери огорчился: безрукие у нее рабыни, разбили его подарок. На месте дочки он велел бы их наказать, как положено, но у нее иное мнение на этот счет. 
     - Позволь, дитя мое, я сам выберу тебе зеркало: с нынешнего дня лавки пополнились, выбор значительно увеличился. Я хочу найти самое красивое, оно должно быть достойно того, чтобы ты в него гляделась.
4
     - Я с радостью приму твой подарок, отец, но прошу, не восхваляй меня, как я – богиню. Я того не заслуживаю, - отвела Атеона смущенный взгляд. Только Диноне приносит она похвальбы, только ей молится и служит. А человек со своими слабостями, прихотями и желаниями далек от святости и, следовательно, не заслуживает поклонения и почитания.
     - Как не заслуживаешь! – воскликнул в сердцах Агилий. – Нет никого и ничего достойнее тебя!
     - Отец, - сделала Атеона останавливающий жест, - сердце мое наполняется болью, когда уши мои слышат подобные речи: человек должен поклоняться лишь Высшей силе, остальное –  богохульство. 
     Агилий опечалился, он расстроил дочь, и дабы отвлечь ее, завел рассказ о своих делах, о домашних проблемах, о нерадивых слугах, наказаниях и поощрениях рабов. Последнее куда заметнее интересовало Атеону, чем повествование как следует наказывать невольников, коль те несвоевременно или не так выполнили приказ управляющего и, разумеется, самого господина. Это самая худшая провинность – неповиновение.   
     Тщеславие – один из самых страшных грехов, пленяющих человеческие сердца. Атеона не боролась с ним, оно ей чуждо, а отцу оно знакомо. Ничего не поделаешь, он всего лишь человек, которому не свойственно самоотречение и милосердие в том смысле, каком понимает его Атеона. Ей трудно даются, казалось бы, простые вещи, но как быть тому, кто о них слыхом не слыхивал? Ее учат человеколюбию, отречению от материальных благ, терпимости.  Что ж, она увеличит работу над собой. 
     Наверное, она прошла бы мимо следующего торгового ряда, если бы не манящий призыв из ювелирной лавки, расположенной у самого края. Частенько воришки прихватывали с прилавка то одно, то другое, нанося ущерб торговцу, и последнему пришлось нанять сторожило, помахивающего хворостиной в сторону здешней голытьбы да бедняков: и они могут стянуть что-нибудь, оставив хозяина без выручки, а его – без жалования. О налогах никто не говорит: их хочешь-не хочешь, заплатить придется. Даже если сам без штанов останешься.
     У хозяина большая семья, ртов много. Недавно на голову как с неба свалилась сиротка-племянница. Тощая она, ест не много, однако, все же ест, да и одевать ее надо, а как заболеет… опять-таки врача позвать надо. А они, каждый знает, не бесплатно приходят, не бесплатно лекарство изготавливает аптекарь, да еще и плату вперед берет, чтобы не надурили.
     Бывали в его практике случае: закажет больной пилюли, зелья да порошки, а после говорит, мол, денег нет, и расплатится он потом. Так аптекарь обжигался, было дело, и поумнел: не возьмется за лекарства, пока полностью их не оплатят. Особенно тяжело старикам: услуги лекарей дороги, лекарства – не сказать, а аптекарей в Исеях раз, два – и обчелся. Самый лучший – более всех берет. К нему очередь...
     Помахивая хворостиной, сторожило одним глазом поглядывал на прохожих, другим – на прилавок.
     - Чего глядишь?! – покрикивал он время от времени, пока хозяин зазывал платежеспособную публику.
     - Лучшие драгоценности! Не сыскать красивей в мире! Посмотрите: настоящие сокровища!  – Он брал с прилавка ценности и, выгодно обращая их к свету, заразительно рассказывал истории с участием драгоценностей.
     Атеона, подходя к лавке, стала свидетельницей, как мелкий воришка, парнишка лет одиннадцати-двенадцати потянул руку к карману торговца, но сторожило не дремал: он замахнулся и хлыстнул по лицу мальчика, рассекая ему щеку.
     - Не умеешь воровать – не берись! – прикрикнул на него вдогонку охранник.      
     Замерла на миг от неожиданности Атеона.
     - Дитя мое, воровать запрещает любой закон, - сказал Агилий Татий назидательным тоном.
5
     Не посмела перечить отцу Атеона и согласилась бы, если б этому закону следовали все. А когда одним можно, а другим нельзя – то что же получается? Плохой закон или он не работает? Может быть, он работает выборочно? Пока одни борются с запретами, другие -  придумывают себе права.
     - Конечно, отец. Воровство, есть воровство, какие бы ему не давали оправдания, - сказала Атеона, отворачиваясь от ювелирной лавки.
     Агилию Татию оставалось только вздохнуть: она хоть и женщина, но слишком воспитана и умна, чтобы быть глупой или притворяться таковою.
     - Госпожа, - окликнул ее, завидев жреческое одеяние, торговец, - взгляните: эта брошь еще больше украсит ваше платье.
     Атеона бросила взгляд на брошку. Он угадал: вещица пришлась жрице по душе, но она не пошевелилась, памятуя, как его наемник обошелся с бедняком, пусть он хоть трижды вор.  Ему всего-навсего хочется есть. А кривая судьбы мотает и мотает его по городу, заставляя едва сводить концы с концами. Не ради ковров и шелков он полез к чужой карман, не ради дворцов и колесниц с первыми красавицами страны, а дабы накормить осиротевших братьев и сестру.
     - Как она прекрасна! – воскликнул отец, не обращая внимания на усиливающийся с каждой секундой шум.
     - Она достойна украшать ваше платье! – поддакивал продавец, страшась упустить покупательницу, сулящую счастье и удачу.
     Внимая словам отца, не торговца, Атеона присмотрелась к броши, протягиваемой к ней узловатыми руками.
     - Видите: она сверкает как звезда Диноны.          
     Прелесть драгоценных камней переоценить нельзя было: если вы когда-нибудь видели сверкание чистейших алмазов, то вы понимаете, что в этот момент чувствовала Атеона. Роскошная брошь, достойная царицы, переливалась всеми цветами радуги, любимой Атеоной радуги. Вживленные в настоящее высококачественное (не то, что теперь) золото алмазы вдыхали в брошку жизнь. Да-да, делали ее живой. По-настоящему. Они слепили, они играли в желто-белых лучах солнца, заигрывали, манили.
     Подалась Атеона чуть вперед, следуя внутреннему зову, и возможно взяла бы в руки вещицу, но шум и гам усилились до ошеломляющего гомона. Она обернулась: пара первоклассных коней несла к рынку колесницу царя-победителя. Ею умело и ловко управлял сам государь. Великолепная, пышно убранная повозка, устланная цветами и ветвями лавра благородного, приближалась и приближалась.
     На случай всякий отец потянул за руку дочь: она, конечно, покидает пределы храма нередко, но все же не привыкла уступать дорогу (по обыкновению дорогу уступают ей, служительнице Диноны) и отвешивать поклоны заезжим в Исеи государям.
     Не сразу поняла Атеона, что к чему и все же уступила отцу и посторонилась.
     - Аккуратней, дитя мое. – Агилий Татий выступил вперед, вроде как прикрывая дочь от пыли, поднявшейся из-за колесницы и детей, бегущих со всех ног за нею: государь щедро благодарил встречающих, разбрасывая в движении монеты мелкого и среднего достоинства.
     Бедняки ковыляли следом, и если им везло увернуться от толчка или удара вооруженных стражников, сопровождающих государя, умудрялись схватить хоть что-то. Иным посчастливилось подзаработать: им в руки попались серебряные монетки. За ними надлежало как следует приглядывать, ведь стражи тоже были не прочь поживиться и отбирали монеты у бедноты.
     Тумаки и деньги сыпались в разные стороны. Кому досталось больше: страже – монет или беднякам – ударов, Атеона не поняла из-за суматохи, нахлынувшей на площадь. Отец посторонился толпы, увлекая за собою дочь. Она не сопротивлялась, покорно следуя за ним, куда вел. Они оказались у самой лавки торговца, по-прежнему предлагающего брошь прекрасной жрице Диноны. Его никакая толпа не остановит: неужели он откажется от
6
заработка и благословения богини?   
     Грохот колес достиг апогея: колесница поравнялась с отцом и дочерью. Человек, управляющий ею, резко потянул поводья на себя, и кони застыли как вкопанные. Он остановился в облаке пыли, которая не мешала видеть златокудрую Атеону, не прикрытую бедняками: они сторонились жрецов да жриц, дабы не попасть в ад. Так гласил закон: «Всякий бедняк, не имеющий потребы и монет для оплаты требы, должен не препятствовать священнослужителям, состоящим на службе Богов. Коли ослушается какой бедняк, его следует вычеркнуть из списка свободных граждан и гнать отовсюду плетьми, как злостного нарушителя, попадающего после смерти в ад».
     Возница остановился в облаке пыли, медленно осевшей на его взлохмаченную шевелюру и бороду. Его одежды и доспехи говорили за него: нет сомнений – перед Атеоной не кто иной, как царь. Лицо его, довольное победой, покрылось потом. Зной, видите ли. Капельки выступили на лбу и щеках, а он не замечал их: перед ним стояла не прячущая взора, не смущенная и напуганная жрица, одетая как ей полагается – богато и утонченно. Человек, не знающий обычаев государства и религиозных воззрений, принял бы Атеону за великосветскую даму, прихорошившуюся перед походом в театр или на пир. А может, как бы мы теперь сказали, собравшуюся на самый престижный конкурс красоты. Золотые волосы ее, прихваченные на затылке, светились на солнце, булавки и малюсенькие косички украшали и без того нарядную прическу: жрице надлежит выглядеть достойно своей богини. Ее дополняли и цветы. Маленькие белые цветочки, напоминающие хризантемы.
     На что стоит обратить особое внимание, так это на диадему. Она посверкивала в  волосах не хуже луны в полнолуние. Искусное произведение ювелиров. Она передается от предшественницы к последовательнице из поколения в поколение. Данной диадеме насчитывалось без малого триста лет. Этот атрибут Атеона, как и ее соратницы, берегли, почитая за святыню. Строгому наказанию подвергались служительницы, служители и все, кто находился и служил в храме, коль диадему похищали или же с нею случалась трагедия. На памяти Атеоны история, как много лет назад одна жрица, спасаясь от пожара, прыгнула с лестницы. Диадема соскользнула с ее головы и расплавилась в огне. Жрицу подвергли пыткам, и она скончалась в муках. Но не только служительницы опасались за атрибут религии, его как огня боялись люди мирские: упаси богиня дотронуться до нее  - обязательно падет проклятье на голову того, кто посмел коснуться ее или же украсть. Смельчаков доселе не нашлось. Диадема Диноны, неотъемлемая часть облачения жрицы, как нельзя кстати сидела на светлой голове Атеоны, накрытой прямым взглядом царя. 
     По крайней мере, половину своей жизни Татул Эгимнос провел в военных походах. Его завоевания позволили значительно расширить владения, оставленные отцом, великим полководцем, далеко не мягким и сентиментальным господином, посвятившим всего себя военному делу. Наверное, поэтому мальчик, с детства сопровождающий отца, рос жестким, военным человеком, не знающим пощады. Он прекрасно владел  такими видами оружия, как секира, иначе – боевой топор, меч, лук. Булавой он управлялся лучше, чем палочкой для письма: почерк у государя не отличался красотой и разборчивостью. Он доверял всякое письмо или записку своим писцам, владеющим каллиграфией. Татул Эгимнос хорошо управлял колесницами, метал копья, в поединке на мечах ему не было равных. На турнирах он одерживал победу чаще, чем поднимал чашу с вином на пирах. Хромала у него только дисциплина: отцу тяжело было контролировать сына, когда тот стал взрослеть. Парень рос на редкость своенравным и несдержанным в любовных похождениях. Не раз заставал государь у дверей сына какого-либо красивого юношу. И это не значит, что Татул Эгимнос предпочитал мужскую ласку: он не проходил и мимо женщин.
     Не успело ему исполниться семнадцать лет, как царь-отец скончался от страшного ранения: копье пронзило ему грудь, и он умер на месте. После вышеописанного детства сыну ничего не оставалось, как пойти по стопам предшественника и пуститься в завоевательные походы на долгие годы.
7
     Уж сколько красоток – и смуглых и белокожих, и светловолосых и жгучих брюнеток он повидал, но таких красавиц, как Атеона, не встречал. Облако пыли осело, как будто не затрагивая жрицу, и она предстала во всем своем великолепии. Белая кожа ее отражала солнечный свет, румяные щеки походили на зарю, стан говорил о благородном происхождении жрицы, обладательницы густых и тяжелых золотых волос в крупный завиток. Глаза Атеоны, синие-синие, подведенные по религиозным традициям, прямо и безбоязненно глядели на царя, не сводящего с нее глаз.
     С опаской смотрел на него только отец: то он царей не знает. Он наслышан об их произволах и самодурстве. Чуть что не по их – либо на виселицу, либо голова под топор. В лучшем случае. В худшем – ждут неугодного пытки. Долгие, мучительные. Если сам дух не испустишь, тебе помогут царевы служки.
     Царь прищурил один глаз, захватывая зрением Атеону, торговца, брошь, протянутую ей. Он чуть ухмыльнулся и, глядя на жрицу, ударил хлыстом коней по спинам.  Они сорвались с места и с грохотом понесли государя с рыночной площади. Стук деревянных колес слышался еще некоторое время. Толпа рассосалась вслед за царем.
     - Пойдем, дитя мое, пойдем, - поманил Агилий Татий дочь. Он обернулся, дабы убедиться, что царь не едет за ними. О, великая Динона, у него плохое предчувствие!
      

































8
Царь празднует победу. Подозрения Агилия Татия
     Отец пошел быстрее обычного, дочь едва поспевала за ним. Агилий Татий быстро-быстро перебирал ногами, закинув на руку край длинных аристократических одежд. Пояс его ослаб, он того не заметил, думая о чем-то неведомом дочери. Он торопится как слуга, которого зовет хозяин, или же крестьянин, бегущий спасать зерно от пожара или града.   
     Обескураженная спешкой дочь спросила его:
     - Отец, что с тобою? – Она остановилась, запыхавшись.
     - Зачем он приехал сюда? – строго ответил Агилий.
     Атеона удивилась бы не меньше, если б услышала: «Зачем он освободил Исеи?».
     - Разве он не царь?
     Аристократ поправил широкий мужской с грубоватыми линиями, но отличной работы браслет на запястье и сказал:
     - Царь. – Он поджал губы, помолчал и процедил: - Скорее бы новая война.
     Атеона побледнела, что нашло на него?
     - Отец, я не понимаю... ты питаешь к нему ненависть?
     Агилий мог сказать вслух, что любить царя ему не за что, но вокруг люди. Не стоит.
     - Из-за него погиб мой сын, твой брат, - тихо сказал он, коснувшись ангельского лица Атеоны. – У меня теперь только ты.
     Она накрыла ладонью родительскую руку.
     - Ты винишь его?
     - Не по своей воле мой Пимеон, мой мальчик, такой молодой и красивый ушел от нас. 
     Атеона опустила глаза, она потеряла брата и до сих пор скорбела, оплакивая его душу наравне с душой усопшей матушки.
     Страшным ударом стало для Атеоны сообщение о смерти Пимеона. Он был настолько молод, что не успел обзавестись семьей и оставить после себя потомство. У него не было даже невесты, так рано он ушел на войну, затеянную Татулом Эгимносом. В государстве не принято молодым мужчинам жениться, если они не побывали на войне и не претерпели ее лишений. Пимеон хлебнул сполна, сейчас его душа покоится с миром и не думает о тяготах земной жизни.
     Атеона оставила отца с тяжестью на сердце: настроение его, чересчур скверное, не ослабело, несмотря на поздний час. Музыканты и танцовщицы старались отвлечь его от раздумий, а он ни разу не посмотрел, как прекрасны девушки, не похвалил флейтистов, арфистов, не заслушался любимой покойной супругой лютней. Ненароком Атеона подумала, он захворал, и намеревалась позвать за доктором, но отец отказался.
     - Мне станет спокойнее, когда царь покинет город, - ответил он, не притронувшись к ужину.
     Нечего было добавить Атеоне к тому, что она уже сказала. Не понимая его настроения, она вернулась в храм той же дорогой, какой ходила всегда. По пути ей встретились нарядные граждане, среди них немало оказалось захмелевших: на радостях полгорода отметило победу и чуть-чуть не рассчитало свои силы. Стражники разгоняли пьяных, провожали до дому (за отдельную плату, конечно) состоятельных хмельных господ, дабы их не ограбили по пути.
     Исеи пели и веселились. Отчаянно. Запах вина и пива так и витал в воздухе, наполненном весельем. Музыка, смех, хлопанья в ладоши слышались отовсюду. Праздничные стихи, посвященные дню победы и провозглашающие Татула Эгимноса великим царем, долго преследовали слух Атеоны. До самых ворот храма. И даже там, в святая святых Диноны, в этой обители тишины и покоя слышались хвалебные речи в адрес государя.
     Атеоне было не до празднеств: отец хмур и не взял за ужином в рот ни крошки. Она не понимает, чем ему не угодил царь, но она тоже захотела отъезда последнего. Он освободил свой город, и, наверное, он достоин похвал смелою победой, но отец не рад его визиту и дочь на его стороне. 
     Пока находилась наедине со статуей Диноны, она подкинула в курильни заморских смол
9
и под их аромат прочла молитвы. Ее никто не потревожил, никто не услышал, и она, соединившись с богиней-девственницей, своей покровительницей, провела не менее получаса. 
     В храме царила тишина. Благоговейная, как положено в священном месте, где нет порока, зложелания, лицемерия. По крайней мере, в это свято верила Атеона, священная дева. Их здесь служило пять, она вроде как главная над ними. Младшие девушки шестнадцати, девятнадцати, двадцати двух и двадцати пяти лет, посвященные до тридцатилетнего возраста Диноне, верой и правдой несли ей службу, почитая старшую из служительниц – Атеону.
     Она их учила, исправляла ошибки, вставала на защиту, коль гневался верховный жрец, римарих, человек строгих правил и жесткого характера. Таланту Атеоны смягчать мужские сердца можно было позавидовать: она и сама не понимала, насколько быстро и легко она завладевала ими и очаровывала взор.  Точно слепые за поводырем, мужчины шли в храм, где могли увидеть ее лишний раз, конечно же, не пороча ее имя и не навлекая на себя гнев суровой Диноны-девственницы.
     Атеона сложила крестообразно ладони на груди и наклонила голову, шепча молитвы. Одна, другая, следующая… Она остановилась на полуслове: в храм вбежала служанка, миленькая, темненькая, необразованная и тоже невинная, как каждая женщина в этих стенах. Она замерла на последней ступеньке, ведущей в центр храма, под расписной свод. Далее не смела ступать нога невольника. Лишь двое самых презренных, то есть темнокожих рабов, считающихся хуже зверей, прибирали тут. Самую грязную работу, какой брезговали остальные рабы, выполняли именно они. Тайком ото всех их, усталых и голодных, подкармливала Атеона: она не могла принять то, что люди, хоть и темного цвета, не имеют души.
     Ее терзали сомнения, что наличие духовного начала напрямую зависит от цвета кожи и происхождения. Ее учили на протяжении долгих десяти лет, открывали тайны, закаляли, иными словами готовили к служению, и перечить наставникам она не имела права, но тут… прямое расхождение учения с тем, что видит у себя под носом. Если живой дух обитает во всем: в травинке, дереве, камне, собаке, кошке, лошади, то почему он обошел стороной существ, очень похожих на исейцев? Отличия в форме губ, разрезе глаз, цвете кожи и волос.  Но это все же не такие существенные различия по сравнению с бобром или вороной. Не может же быть, что змея, например, ближе к исейцам, нежели чернокожий раб, привезенный издалека и проданный еще в порту за жалкие монеты – такие невольники стоят дешево. Их покупают для грязной работы и те, у кого нет средств на белых рабов, ценящихся гораздо выше.
     В порту полным-полно народа, когда прибывает судно с рабами. Торги длятся до вечера. Самых красивых и здоровых рабов разбирают молниеносно, хотя цены на них в связи с последними событиями значительно выросли. И, тем не менее, это самый востребованный товар – среди невольников смертность велика, особенно если они работают в шахтах и мастерских, где отсутствует вентиляция и хозяин не заботится о безопасности работников. То бочка на них упадет, то ящик какой свалится на голову. На днях в храме случилось непредвиденное, его можно назвать несчастьем, но не в этот раз: пострадал один только чернокожий раб. У него отнялась рука, он сам едва не погиб. Верховный жрец хотел умертвить его, но тот чудом пошел на поправку: не зря Атеона проводила у него часы, выхаживая тяжелобольного.
     - Что ж, подождем пока, - сказал тогда римарих, он же верховный жрец.
     Атеона отвесила поклон и пообещала сообщить, коль что случится с хутом, низшим существом третьего порядка. Хуты по традиционным представлениям находятся между насекомыми и растениями и абсолютно лишены совершенного разума, души и воли.
     Девушка-служанка припала к полу, будто ее собираются бить.
     - Госпожа, тебя долго не было, я везде искала тебя!
     Атеона взмахом руки велела ей подняться с колен.
10
     - Римарих у себя? – Она прошла мимо ряда малых курилен, выстроенных по обе стороны от нее, ступила в центр зала и очутилась на мозаике. Позади безмолвно стояла статная богиня (Атеона чем-то напоминала ее), и смотрела на двух женщин, не вмешиваясь в их разговор. 
     - Нет, госпожа, римарих отбыл. Я не знаю куда.
     Римарих, глава храма, в этот послемолитвенный час находился на пиру у царя. Туда же прибыла вся знать Исей, и те, кто имел маломальский вес в обществе.               
     На вилле крафтика пир стоял горой. Поселившийся у наместника Татул Эгимнос гулял с размахом: скромность ему никогда не была присуща. В честь государя-освободителя крафтик распорядился открыть городские винные погреба, не разрушенные и не расхищенные оккупантами, властвовавшими в Исеях два года. К тому же – и это секрет – существовали тайные хранилища. Благодаря засекреченности удалось сохранить немало прекрасных сортов вин, пришедшихся по душе иноземцам. Славными винами угощались они, славно восторгались напитками.
     Завоеватели ввели дополнительные налоги, отчасти упразднив предыдущие, ввели правила, какими нельзя было пренебрегать. Они контролировали судебную систему, систему управления, оставив надсмотрщиков и сатрапа, человека неподкупного и принципиального, а это всегда плохо: с ним не договоришься. По-хорошему – никак. Сложнее стала жизнь крафтика, его подручных. Некоторое время исейцы привыкали к новой власти. Прежние устои оставались неизменными с воцарения династии Ионов. Это где-то лет сто пятьдесят. А тут раз – и перемены. Кто-то привык за два года к новшествам, кто-то смирился, кто-то так и не адаптировался, однако, ни одна живая душа не подняла бунт из страха проститься не только с имуществом, но и с жизнью.
     По большому счету никому не пришлось настолько худо, как говорили все вокруг. Царь Давигар, знатный полководец и образованный политик, грамотно управлял завоеванными территориями. Тем, кто мог укрепить его влияние, он всячески способствовал, так что управляющей верхушке грех было жаловаться на прежнюю власть так, как они это делали теперь прилюдно, перечисляя те беды, которые обрушились на них два года тому назад. У них остались их земли, жены, дочери. Иные, самые красивые, добровольно были выданы замуж за иноземных чиновников. А теперь почтенные отцы роптали на злодеяния и вымогательства со стороны царя Давигара, отнявшего у них дочерей.
     Ходили слухи, он взял себе в наложницы молодую и красивую исейку. Кто-то говорил – жену аристократа, имя которого неизвестно до сих пор. Атеона не верила сплетням: зачем ему, столь могущественному государю, чья-то жена, когда вокруг полным-полно свободных девушек? Разве ему не доставляют на кораблях заморских красавиц для услады? Разве он не привозит с походов прекрасных дев? Так испокон веков поступали завоеватели. Если только несчастную незнакомку не выдали насильно замуж за богатого старика, дабы заполучить его золото. В таком случае на ситуацию можно посмотреть с другой стороны: красавица (это без сомненья: не стал бы царь брать в свой дом абы кого) пошла на отчаянный шаг лишь бы избавиться от навязанного ей в мужья старика. Она предпочла врага своему постылому супругу. Ее сложно винить. Когда девушке пятнадцать-семнадцать, ей не сильно хочется делить ложе с семидесятилетним господином с шаркающей походкой и редкими зубами. Атеоне этот поступок не казался странным, но ее соратницы осуждали девушку, не убившую себя, а позволившую похитить ее.   
     Сенуя ввела госпожу в апартаменты, отворила двери в купальню. Атеона смахнула с плеч платье, его подхватили другие служанки. Она перешагнула бортик очаровательного овального бассейна и медленно ушла под воду только лишь в украшениях. Атеона доплыла до середины и встала на ноги: вода доходила ей до талии. Тут же к ней подплыли рабыни и стали мыть госпожу ароматным мылом, аккуратно смывать краску с лица. Бережно-бережно ее обтирали служанки, наносили пену, легкими плавными ласкающими движениями смывали ее.
11
     Как только омовения закончились, Атеона вышла из воды, точно греческая Афродита. Такая же прекрасная, искусительница. Она развела руки, и служанки накинули на нее легкое ночное одеяние, сняв увесистые украшения. Диадему Атеона собственноручно спрятала в тайник.
     Она намеревалась прилечь и, стоя у кровати, откинула край покрывала. Служаночка, Сенуя, направилась к окну закрыть занавеси, но госпожа подошла и выглянула в окно: с улицы доносились завлекательные песни и музыка, не стихшие с темнотой. Они волновали тихую обитель, где ни одно животное не поднимало шума. Тут, казалось, само время остановилось: ни лишнего движения, ни звука. Даже запахи здесь были особенными, не такими как везде.
     Пахло здесь покоем, миром, уединением. Атеону устраивала спокойная жизнь, это соответствовало ее складу ума и характеру. Ни к чему суета и дрязги мирские. Они отнимают у человека покой. Если бы ей пришлось выбирать, кем стать, она бы не раздумывая и непременно отправилась бы в храм Диноны. Но придет час, и она уйдет отсюда. Ей стало радостно на душе: за воротами ее будет ждать Паллант. Он посвятил ей очередную оду: об этом поведал в записке, переданной через слугу ее служанке.   
     Песни лились рекой. Всякие разные. Слышались праздничные, восхваляющие царя, богов, песни крестьян и ремесленников, даже непристойные в исполнении хмельных горожан. Стражи порядка, луараны, разгоняли особенно хмельную публику, сопровождая самых веселых граждан за решетку.
     На радостях исейцы устроили пир на весь мир. Уж крафтик не поскупился. Ярмарка свернулась лишь с заходом солнца, актеры до сих пор показывали представления, зазывалы приглашали исейцев назавтра посетить выставку. Празднества не утихали до глубокого вечера. Пожалуй, самый старый гражданин Исей не помнит, когда еще с таким размахом тут что-либо праздновалось.   
     Окна Атеоны выходили во двор. Она смотрела на разбитый под балконом садик, на изящную лавочку и столик у голубого фонтанчика, на разросшийся дуб, в тени которого днем по обыкновению лежала приблудившаяся беременная кошка. Если бы ее увидел римарих, приказал бы вздернуть. Но внимание мужчин направлено не под нос, а в неведомые просторы (например, на сосуд вина или красивую даму), потому кошка еще жива.   
     Пристально следила за ней Атеона, ждала, когда та соберется разрешиться.    
     - Кормите и укройте ее, коль придет срок, - велела она верный ей слугам.
     Сенуя тайком приносила кошке еду, а больной хут прибирал за ней, чтобы никто не донес римариху.
     Кошка на редкость оказалась понятливой и спокойной, как и должно в этих стенах вела себя: ни лишний раз не пикнет, аккуратная, даже вылизываться она уходила в кусты. К Атеоне она сразу привыкла и не боялась ее, видимо, знала, кому обязана за приют.
     - Она боится хутов, - сказала Сенуя госпоже, причесывая ее.      
     - Ерунда: она сторониться всех людей.
     - Госпожа считает их людьми? – удивилась служанка, ее очень удивили слова госпожи: все вокруг считают хутов нелюдями.
     - Ты не находишь между нами сходств? – посмотрела на нее строго Атеона, и служанка сконфузилась.
     - Извини, госпожа.
     - Не гляди на цвет кожи и одежду, смотри на то, что за ними.
     Трудно Сенуе было поверить, что темнокожие рабы тоже люди и имеют живую душу. Они темны, страшны и совсем не похоже, что они тоже страдают. Хуты все и всегда делают молча, почти не разговаривают, не поднимают глаз. Кто-то из рабов говорил, они не мужчины, точнее уже не мужчины. Это сделалось по приказу римариха (и так было положено с давних пор): любой хут, переступающий порог храма, не должен испытывать влечение к красавицам-жрицам. Удивительно, но светлокожие мужчины-рабы операции не
12
переносили и оставались мужчинами в полном смысле этого слова.   
     Человеческие предубеждения сильнее, чем понимание, великодушие и милосердие. Атеона сложила ладони на перила – один из хутов умер, не перенеся операции. Она не успела ему помочь: он истек кровью прежде, чем она добралась до него.
     - У него кровь не обладает свойством сворачиваться, - говорила она над телом хута о гемофилии.   
     Бледная служанка прикрыла нос рукой: запахи в грязной коморке разные. Правильно говорят, что после такой операции от существ разит. От хутов исходили неприятные запахи. Их по большей части сторонились. 
     - Ну и запах тут, - прошептала Сенуя, случайно вырвалось.
     Атеона резко оборвала ее:
     - Случается, они не могут контролировать мочеиспускание! Не их вина, что кто-то лишил их здоровья!
     Она кинула осуждающий взгляд на служанку, махнула здравствующему хуту, и тот, обернув труп в материю, унес его за хозяйственные помещения и сжег тело, пока Атеона читала оплакивающий молебен.
     - Госпожа молилась о нем, - поведала шепотом Сенуя рабыне.
     - У него же нет души, - подивилась и испугалась одновременно та.
     - Госпожа считает – есть.
     - Ну не знаю, не знаю, если бы у них была душа, они бы были… - сказала рабыня.
     - Белыми? – перебила ее Атеона.
     Девушки вздрогнули и побледнели.
     - У тебя волосы темные, у меня – светлые. Ты невелика ростом, я высокая. Римарих среднего роста, худой, обрит на лысо. Видишь, какие мы разные. У кого из нас душа меньше? 
     - Я же тебе говорила: у всех есть душа! – прошипела Сенуя, стоило госпоже скрыться за  дверями храма.
     Постепенно Сенуя окончательно поверила в существование души во всем живом, но, как и жрице, ей еще только предстояло делать великие открытия и узнавать простые истины.
     Во дворе послышалось шуршание, это медленно брел больной хут. Атеона с балкона окликнула его и поманила. Он колебался, и она видела это.
     - Скорее, - сказала она спокойно и зашла в покои.
     Сенуя аж миску с водой из рук выронила: на пороге вырос хут, не смеющий пересекать границ комнат госпожи.
     - Принеси лекарства и закрой дверь, - отдала распоряжение Атеона.
     Сенуя повиновалась, что ей оставалось, коль она служанка? 
     Хут стоял склонившись, так было положено. Давние правила, они не переписывались сотни лет.
     Не стесняясь его, Атеона приблизилась и сказала:
     - Подними голову. 
     Немало удивился хут приказу. Подчинился ему: госпожа велит, надо делать. Он еще не то делал, когда на помостах в порту стоял. На палящем солнце, голодный, испытывая дикую жажду, он показывал язык, зубы и все, что хотел видеть покупатель, приближенный римариха. Человек он жесткий, по совместительству – врач, он-то и провел постыдную операцию. Там же, где ночевал хут – в убогой коморке, в самом дальнем углу хозяйственного двора храма. Хут молился своим богам, чтобы те убили его, но он остался жить. Наверное, боги прокляли его, раз он живет с позором и каждая мелкая тварь несоизмеримо выше него, как учат здешние боги и их служители.
     Мало-помалу хут свыкся с мыслью, что - он низменное бездушное существо и не отвергал властвующую тут религию, прежде слишком чуждую ему. Быть может боги исейцев могущественнее, раз он оказался именно здесь и именно в таком постыдном качестве.
13
     - Присядь, - снова велела Атеона.
     Нерешительно хут уселся на край лавки у двери.
     - Тебе уже значительно лучше, - оценила его состояние жрица. – Выглядишь свежее и бодрее, рука потихоньку работать начинает. Пошевели пальцами.
     Хут сначала тихонько пошевелил одним пальцем, затем – вторым, третьим… пошевелил всеми.
     - Вот видишь: хорошо получается, а ты думал, не сможешь.
     В комнату спешно влетела Сенуя и заперла на засов дверь. По приказу она подала лекарства и воды.
     - Может, теперь расскажешь о себе? – мягко улыбнулась Атеона, смешивая зелья из флакончиков. Она отсчитала ровно десять капель из одного, десять из другого и отдала питье хуту.
     Пока Сенуя приходила в себя, он выпил лекарство без остатка и сделал несколько упражнений, которые посоветовала Атеона для разработки руки.
     - Так и будешь молчать? Я лечу тебя, но ничего не знаю о тебе. – Она присела на ту же самую лавку, рядом с грязным рабом.
     Для Сенуи от него все так же дурно пахло. Она близко с ним не могла находиться. Он потный и не умытый. Она же не знала, что ему бывает некогда умыться лишний раз.
     - Как твое имя? – не теряя ни самообладания, ни терпения, спросила Атеона и получила в ответ доверие:
     - Меня зовут Ка.
     - Ка? – переспросила Атеона. – Интересное имя.
     - Это сокращенное. Полное, оно означает быстрый.
     - Ты быстро бегаешь?
     - Да, госпожа. – Хут вновь опустил голову.
     Атеона приподняла ее за подбородок и заглянула в глаза.
     - Что тревожит тебя? Боишься, римарих прикажет убить тебя?
     Хут потупил взор.
     - Рабы нынче поднялись в цене, ему невыгодно избавляться от тебя, - подбодрила Атеона. – Сейчас помойся, Сенуя даст тебе ведро воды, а после – иди спать: твой напарник доделает работу.
     Ка поднялся с лавки, но не поспешил уйти.
     - Он отдыхал в полуденный зной, теперь пусть потрудиться, - ответила Атеона на немые возражения раба.
     Он перешагнул порог и услышал вопрос:
     - У тебя есть родные?
     - Есть, госпожа.
     - Они в Исеях?
     - Нет, их продали по пути сюда. Я о них ничего не знаю.
     Атеона махнула служанке, и та, вынув из корзинки тряпицу, подала ее хуту.
     - Твоя одежда прохудилась: это тебе обновка, - прокомментировала жрица.
     Давеча хут разорвал свою единственную повязку, обхватывающую бедра. Несмотря на то, что храм процветал, а его служители жили в роскоши, торопиться с покупками новой одежды для рабов римарих не собирался. Казначеи обращали его внимание на то, что им слишком дорого обходится ремонт рабского одеяния и еда для них, а средства на алтарь куда нужнее. Проще говоря, до бедняков дело не доходило. Если бы не Атеона, Сенуя и рабыни  ходили б в обносках, хуты шатались от голода, а стражи у ворот обозлились бы от роскоши и высокомерности священнослужителей.
     - Передай напарнику, чтобы не гонял кошку, - отдала распоряжение напоследок Атеона. – Не то я его гонять начну.
     Хуту показалось, она осуждала другого раба за неприязнь к животным.
14
     Ка только вышел, как Сенуя сморщила нос.
     - Что за предрассудки? – укладываясь спать, спросила Атеона.
     - Он черен, госпожа, - призналась рабыня, он еще и страшен: глаз почти не видно, губы темные, щеки впалые. С наступлением сумерек лица его совсем не видно. Ужас.
     - Это бросается в глаза, - снисходительно ответила Атеона, - но что, в самом деле, тебя отталкивает?  - Она указала на стул у кровати, и служанка, усевшись на него, прошептала:
     - Я его боюсь. Я слышала, римарих говорил, у него нет души и он может забрать чужую.
     Какие глупости, но разве это объяснить суеверной необразованной служанке? Атеона улыбнулась и успокоила ее:
     - Он не заберет твою душу: он не умеет этого делать.
     - Госпожа, в храме говорят, темный народ умеет колдовать. – Глаза Сенуи наполнились ужасом, она искренне верила в слухи. Это тоже свойственно темному и невежественному народу.
     - Может быть их жрец, но не простой воин, добывающий пищу или воюющий с врагами, - возразила Атеона. 
     Сенуя старалась понять, насколько безопасно ее пребывание рядом с хутом. Однако умная госпожа его не боится, значит, не стоит бояться и ей.
     - Выходит, здесь говорят неправду? Хут не ворует души? – Это прозвучало как открытие, значимое.
     - Я совершенно уверена: Ка не ворует души. Он честный и трудолюбивый малый.
     Атеона уже видела сны, а пиршество в доме крафтика не кончалось. Ни конца, ни края было не видать яствам, усеявшим столы. Вино реками текло в глотки пирующих, шутов и актеров, которым хмельные господа повелевали пить до упаду.
     Во главе центрального стола в пышном доме восседал царь. За спиной его стоял юноша и следил, чтобы кубок государя всегда был полон. Татул Эгимнос ухмылялся, глядя на высоких и пышных красавиц, танцующих для услады царя и высокопоставленных господ. Едва одетые в полупрозрачные платья, они вращали бедрами, плечами, запрокидывали головы, выгибались и склонялись, в общем, делали, как их учили, дабы усладить самого требовательного зрителя.
     Царь остановил внимание на самой пышногрудой девушке, шевелящей телесами перед ним. Юное создание потрясла плечиками, выгнула спину, прогнулась и опустилась на колени. Извиваясь, как змея, она продолжила свой эксцентричный танец.
     - Она самая талантливая танцовщица в Исеях, - под звуки музыки шепнул крафтик царю. – И самая дорогая.
     - К тому же она искусна в любви, - подхватил сидящий по другую руку от царя полководец.
     - Откуда ты знаешь? – засмеялся Татул Эгимнос, да так, что вино из его золотого кубка с чеканкой пролилось.
     - Я видел ее когда-то: малышка заметно округлилась с тех пор. – Он приподнял кубок, провозглашая тост за танцовщицу, упирая прямой недвусмысленный взгляд в нее.
     - Только ли видел? – лукаво вскинул брови Татул Эгимнос, а девушка поубавила ритм танца и постепенно остановилась перевести дыхание: музыка стихла.
     Пока музыканты не завели новую, следующий танец не начался. Она вознамерилась уйти и уступить дорогу девочкам, совсем молоденьким. Но ее остановил крафтик, а царь спросил: 
     - Что ты еще умеешь делать так же хорошо?
     - Я умею петь, государь, - склонившись, держала ответ танцовщица.
     - Пусть она споет! – громко выкрикнул Татул Эгимнос и по его велению слуги принесли ей кифару.
     Под свой аккомпанемент девушка, хоть и юная, но довольно опытная и искушенная в отношениях, запела песню о ратных подвигах царя, о его красоте, льстя ему совершенно открыто и без стеснения: так принято. Куплет за куплетом – и  вставший из-за стола государь
15
приближался к ней. Хмельной, однако, в полном сознании (он редко пьянел до такой степени, что не мог разговаривать: тренированное тело – большое дело),  он навис над фигурой девушки тенью и, когда та закончила песнь, отбросив кубок, схватил ее и поцеловал жарким и жаждущим поцелуем.
     - Сладка на вкус! – засмеялся громко-громко Татул Эгимнос, за ним засмеялись приближенные, военачальники, наместник, римарих, сама танцовщица-певица, не до смеха было слугам, каких подгоняли надзиратели, побивая плетьми.
     - Танцуй еще! – Царь хлопнул танцовщице по ягодице и уселся на место, свое, законное. – Приведите ее сегодня. – Он поднял глаза на красивого, подливающего ему вино юношу. Из одежды на нем была лишь повязка на бедрах. Крепкий торс молодого человека, руки, ноги были открыты на всеобщее обозрение.
     - И его приведите, – сказал царь и вернулся к разговорам и пьяным развлечениям, приготовленным специально для него.
     Глубокой ночью гонец, отправленный на разведку, принес Агилию Татию неутешительные новости: государь намерен задержаться в городе, где его так любят и чествуют.
     Жестом Агилий Татий отпустил быстроногого слугу, которому доверял, и разочарованно рухнул на ложе у стола.
     - Беду, ждите беду, исейцы! – Он обхватил голову руками: он слишком хорошо знает царя, а остальные просто слепы либо глупы, раз не видят, кого они воспевают и чтят, точно он божество. 
    
         
          
         
 
               
























16
Болезнь римариха. Маргелар
     Перед самым рассветом, когда даже самые стойкие пирующие господа отправились спать, Атеону разбудила служанка.   
     - Проснись, госпожа, проснись! – тревожным голосом говорила Сенуя.
     - О Великая Динона, что случилось? Ты сама не своя! – вскочила с кровати жрица.
     - Римарих!
     Бледная служанка сложила ладони, от того Атеоне стало еще страшней.
     - Да говори ты толком: что стряслось?!
     - Он умирает, - тихо ответила Сенуя.
     Атеону сначала взяла оторопь: римарих, чьи способности в целительстве завидны, ни с того, ни с сего умирает? А где его сподвижники, личный жреческий лекарь – самый ученый специалист в области медицины, Эвклисий? Куда, наконец, подевались слуги, задача которых одна: следить за здоровьем, безопасностью и комфортом одного-единственного человека – римариха. 
     Вспорхнула Атеона, молниеносно скинула с себя ночное одеяние, нырнула в жреческое платье, схватила диадему Диноны и, оставив позади остальные пышные украшения, вылетела из  хорошо и достойно жрицы убранных покоев.
     Сенуя не пошевелилась: она слишком испугалась криков слуг, переполошивших весь огромный комплекс храма, занимающего внушительную территорию. Тут же, за главными зданиями находились водные источники, сады, огороды, своя плантация целебных растений. Все это обрабатывалось руками сотен рабов, гнущих спины под лучами нещадного солнца. Над ними стояли десятки надзирателей и при любом удобном случае они ласкали плетьми спины усталых, полуголодных и изнемогающих от жары рабов.   
     Не замечая суеты, Атеона пронеслась мимо каменных построек, храма, отдельного, стоящего посреди площадки и открытого солнцу, ветру, дождям алтаря и вбежала в открытые настежь двери, впускающие в прихрамовый дом римариха.
     За пределами храма у него был роскошный особняк, где жила его семья: жена, дети и теща. Он навещал их не реже двух раз в месяц. И не потому, что не любил общество супруги, детей или там находилась теща, а потому что «Не хватало времени на все про все». - Так он говорил жене, убеждал себя, клялся теще, женщине тихой, но ворчливой. Она считала, дочери ее, девушке царских кровей, не пристало выходить замуж за человека ниже их сословия. То, что род ее древний давным-давно разорен, ускользнуло от ее внимания. И если бы не вмешательство тогда еще живого будущего тестя, мол, верховным жрецом абы кто не становится, свадьбы бы Исеи не увидели. Много позже теща признала свою ошибку: она могла бы не стать уважаемой в городе женщиной, но никому о том не рассказала. Гордость не позволила.
     Беспрепятственно Атеона прошла к кровати римариха, подле коего хлопотали жрецы, сведущие в медицине.
     - Что с ним? – озаботилась динонианка.
     Главный храмовый лекарь-жрец, Эвклисий, оторвался от римариха, шагнул к ней и, откладывая чашу с магическими травами, произнес:
     - На него наслали порчу!
     - Сделай же что-нибудь! – Страх охватил Атеону: недоброе предзнаменование – уход римариха! Ох, недобрый знак. Зловещий!
     - Я и так делаю все, что от меня зависит. 
     - И? – буквально умоляя глазами помочь верховному жрецу, спросила Атеона.
     Лекарь развел руками.
     - Мы читаем заклинания, окурили его и комнату, - небрежно и в отчаянии обвел рукой ее Эвклисий, - и ничего: ему по-прежнему плохо.
     Помощники лекаря принесли ящик с другими травами, благовониями, смесями, порошками, а он отмахнулся.
17
     - Не то! – Видно было: он удручен и подавлен.
     Слуги и нижестоящие жрецы остановились. Страшно стало всем: каждый присутствующий знал, что сулит недобрый знак.
     С кровати донеслись стоны.
     - Я умираю… - слабо простонал римарих. – О-о-о, я… уми… умираю…
     - Отец, - схватила его руку упавшая на колени перед ложем Атеона, - скажи, что с тобой и что мне надо делать? – Слезы увлажнили ее красивое лицо.
     Римарих, бледный, как предвестница загробного мира, скорчился, сжался, простонал и обессиленно распластался по широкой кровати.
     - Помоги ему! – взмолилась Атеона.
     - Принесите еще мирры и благовоний! – велел лекарь Эвклисий и взялся громко и четко читать заклинания, стоя у изголовья римариха.
     В это же время Атеона прочла молитву Диноне. Она в молитвенном порыве схватилась за свисающее с кровати верховного жреца покрывало и потянула его на себя, не замечая движения. С такой силой она это сделала, что римарих оказался ближе к ней, и они очутились лицом к лицу.
     Такую боль и страх прочла Атеона в глазах его, что трудно было передать словами. Да, ему хотелось оставаться в этом мире, он не спешил очутиться в загробном. То, что ему  очень плохо, было совершенно очевидно: его трясло, точно кидало ветром из стороны в сторону, рвало, немели конечности, а сам он чрезмерно ослаб.            
     - О великая Динона, - взмолилась Атеона, - он долго не сможет переносить адские страдания!
     - Твой долг – молитва, займись ею, - сказал доверенное лицо римариха, жрец, замещающий его. Человек он строгий, непримиримый и не женатый: он считал, женщины не достойны его. В свои годы он добился лишь одного – сана, забраковав само понятие брачного союза, по ошибке называемого браком.
     Но это не тот брак, означающий бракованное изделие или же предмет. Оно имеет совершенно иное происхождение и только пишется и читается так же. Так, например, слово «ключ», а сколько у него значений? Это и источник воды, родник, и металлический стержень с определенной комбинацией вырезов, и приспособление для завинчивания и отвинчивания, знак в начале нотной строки, верхний камень, замыкающий свод сооружения, и так далее.
     Не пререкалась Атеона, безмолвно она покинула римариха. Ей не разрешат ухаживать за ним, помогать только потому, что она женщина и, следовательно, глупа и невежественна.
     Да! Конечно же! Атеону осенило: Маргелар! Она без оглядки помчалась в самый дальний домик при храме. Он затерялся средь многих других подсобных и хозяйственных помещений. Куры, гуси, их гогот, все мешало, но того она не замечала. Не стучась, Атеона ворвалась в открытый, попросту устроенный  дом – никого. Она остановилась посреди большой передней комнаты, прислушалась и подошла к дверному проему в затемненном углу. За ним виднелся ход. Без колебаний Атеона опустила ногу на первую ступень и уже очень скоро она стояла в лабиринте, вырытом тут сотни лет назад. Для чего он здесь был, не ответил бы и сам римарих, однако ни одна живая душа, контролирующая дела в храме, не рискнула засыпать его и замуровать входы. 
     Как бы странно не показалось, Атеона бывала в лабиринте. Не часто, но бывала. Потому знала, куда идти. Она взяла со стены, влажной, серой, факел и пошла по знакомой дороге. Для чего дом, если в нем никто не живет? Верно для того, чтобы отвести глаза от главного, от того, что хотят скрыть. Она сделала еще шагов десять и остановилась: на звуки шелеста ее платья из-за поворота вышла женщина зрелого возраста. Она была красива в молодости, и сейчас ее нельзя было ни в коем случае назвать старой и дряхлой. Прическа аккуратна, лицо накрашено по всем канонам жречества, одежда – не уступает той, что носят подопечные Атеоны.
     Она стояла бездвижно. Динонианка тоже не шелохнулась.
18
     Первой заговорила женщина, живущая под землей:
     - Ты оторвала меня от молитвы.
     - Прости меня, Маргелар, но меня привела нужда!
     - Плохи дела в Исеях, коль динонианку настигла нужда.
     - Нет-нет, дело не во мне: римарих. Он очень болен и, наверное, умирает, - горестно отозвалась Атеона. – Маргелар, его лечат, над ним читают заклинания, окуривают его тело, а он лежит бездвижно и почти не открывает глаз!
     - Видно, божья кара все же настигла его, - отворачиваясь, сказала женщина, живущая замкнуто.
     Почему она тут и как давно Атеона не решалась спросить, строя догадки молча и понемногу.
     - Помоги, Маргелар! – жарко попросила она.
     - Какое тебе дело до него? Ты о нем ничего не знаешь, - строго ответила женщина, гордо вскинув подбородок.
     - Он мой наставник, я люблю и уважаю его, хотя… твои рассказы мне больше по сердцу.  Твои наставления для меня – глоток воды в пустыне. – Атеона упала наземь. – Я знаю, ты милосердна: помоги!
     - Мое милосердие распространяется не на всех и ограничено этими стенами, - медленно отозвалась женщина.
     - Неправда! Ты сама меня учила, что великодушие и любовь к людям и всем живым существам превыше всего. Не наговаривай на себя. 
     Женщина хотела было ответить, но смолчала.
     - Маргелар, не разубеждай меня в своих же словах: пусть твое учение для меня станет путеводным.
     - Ты забыла…
     - Я ничего не забыла, - перебила Атеона отшельницу.
     - Ты смела, - приближаясь к ней, сказала та. – Сердце твое пока еще чисто. Но стоит тебе выйти из храма, как ты забудешь все, чему я тебя учила.
     - Нет, этого не произойдет! – пообещала Атеона. 
     Маргелар помолчала и произнесла:
     - Так случилось со всеми, кто был до тебя. То же произошло и с моими наставницами и последовательницами.
     Атеона встала с колен по знаку отшельницы, вот она и узнала, почему бывшая динонианка навсегда связала свою жизнь с храмом. Она прячется, прячется от безумств мира, от угнетения, насмешек, пороков, лицемерия... По той же причине здесь Атеона. Сначала так сложилась судьба, а теперь она осознано служит Диноне и, пока не выйдет срок, не покинет храм.
     Паллант! Как же он? Только ради него она готова отставить жреческую диадему, выйти за ворота и не возвращаться. Исключительно ради него и отца – двух самых дорогих и родных ей людей.
     - Маргелар, - повторилась Атеона с мольбою.      
     - Знаешь ли ты, за кого просишь? Римарих, уважаемый всеми сановник, голубых кровей высокопоставленный муж жаден, алчен и мелочен. Он, коль будет ему нужно, предаст тебя. При первой же опасности.
     - Почему ты так говоришь, Маргелар? – не поверила Атеона той, которой всегда безоговорочно верила.
     Отшельница взяла из рук гостьи факел и вдела его в стеновое приспособление.
     - К сожалению, я не наговариваю на уважаемого господина римариха, а говорю чистую правду. – Она, готовясь открыть секрет, взяла паузу, показавшуюся Атеоне бесконечной. – Давным-давно было дело. Я тогда была еще маленькой девочкой. У меня была младшая сестра. В наш дом прибыл некто, как мы с нею узнали позже, это был теперешний римарих.
19
Уже тогда он занимал высокое положение. Он приехал посмотреть на дочек моего отца. У батюшки без малого насчитывалось тринадцать дочерей. Из разнообразия девочек он выбрал нас двоих и вскоре за нами пришли жрецы. Я хорошо помню тот серый день, когда меня и сестру отрывали от груди матери: мы были младшими в семье. Она приходила в храм так часто, как могла, пока не испустила дух. Сестрица долго убивалась и не находила утешения в горе. И как ты думаешь, кто пришел ее, расцветшую красавицу, юную и свежую, утешить?   
     - Хочешь сказать?.. – удивилась Атеона: как же невинность? Предписания? Законы, в конце концов?!
     - Эта связь длилась годы, и от нее родилась дочь, которую я не видела, как не видела и ничего не знала о ней моя бедная сестра. 
     - Что с ней случилось? – Атеона подозревала, что закончилось дело бедой. Все говорит о том: и интонация, и взгляд Маргелар, и настроение. 
     - Римариху понадобилась политическая поддержка, и он женился, забыв о моей сестре. Бедняжка не перенесла горя и сгорела буквально за неделю: сначала она отказалась от еды, потом от воды, а когда силы покинули ее, перестала даже вставать с постели и открывать глаза. Римарих ни разу не проведал ее, лишь однажды, спустя время я видела, как он сминал в руках ее подарок: платок, вышитый ею для него. Мне показалось, на глазах его проступили слезы. Наверное, он любил ее. По-своему. Но его любовь ее и сгубила.
     - А ребенок? Девочка? Ты так и не узнала где она и что с нею?
     Маргелар посмотрела прямо на Атеону.
     - Думается мне, она твоя служанка.
     Атеону ошеломило известие: сделать свою собственную дочь служанкой, заставить прислуживать, не научить ее ни читать, ни писать, обделить родительским теплом и лаской…
     - Но она же…
     - Не исейка? – спросила Маргелар. – Где она была до определенного возраста и кто ее воспитывал? Она ничего не знает о своих настоящих родителях, и не искала их, потому, что ей вбили в голову, что она темная и ничтожная рабыня. Пойми, так безопаснее для римариха: скандал пошатнет его репутацию и влияние. 
     - Чудовищно, - прошептала Атеона.
     - Нет, - возразила Маргелар, - девочке повезло: ее оставили жить. Щедрый господин римарих даровал ей жизнь.
     Мурашки пробежали по телу Атеоны: она далека от мирской жизни и не могла принять того, что почтенные господа, дабы не опорочить себя перед лицом общественности, умерщвляли новорожденных детей, а любовниц отсылали с глаз долой.
     - Получается, не только за стенами храма женщина должна быть очень осторожной… - тихо проговорила Атеона.
     - Пока миром правят золото и жажда власти, никто не может сказать, что он в безопасности. 
     Атеона склонила голову: горько осознавать, что мир настолько опасен и непредсказуем.
     - Ты еще хочешь, чтобы я помогла римариху? – спросила Маргелар.
     - Он совершил много ошибок, но каждая – его. Если я отвернусь от него, это будет только моей ошибкой.
     Отшельница, не отвечая, безошибочно направилась к выходу, вышла в дом, затем – на улицу. Она отлично знала дорогу к покоям римариха и совсем скоро она отворила двери и вошла в комнату умирающего верховного жреца с отчаявшимися жрецами-лекарями.
     - Что она тут делает?! – возмутился один из них.
     - Я попросила ее помочь, - вступилась Атеона за отшельницу, выступая вперед.
     - Чем она может помочь? – презрительно фыркнул главный лекарь.
     - Не старайся, - махнула Маргелар, привычно глядя на них, - они тебя не послушают: ты же женщина. А что она умеет?
20
     Несмотря на протесты (а вернее совершенно пренебрегая ими), она прошла к кровати и взглянула на умирающего господина римариха.
     - Что? Что с ним? Чем он болен? – по-дочернему переживала Атеона.
     Маргелар усмехнулась:
     - Он слишком много выпил на пиру: вот и вся болезнь. Тут заклинания не помогут.
     - Выведите ее! – вознегодовал главный лекарь. 
     - Ты считаешь, Эвклисий, знаменитый лекарь Исей, я ошибаюсь? – наступала Маргелар. – Коль так и мои методы не помогут, я сама покину храм.
     - Договорились, - прищурил глаза жрец.
     - Мне нужна вода, аметист, мята, корень аира… - Маргелар перечисляла, а слуги забегали, поднося то, что она называла.
     Никто не задал ей вопроса, никто не прервал. Атеона молилась, жрецы скептически смотрели, что творит с римарихом бывшая динонианка. Она настояла мяту, влила ее в горло стонущему верховному жрецу, окурила его корнем аира, сожгла корневище и всыпала пепел в рот перебравшему вина римариху. Пара движений – и его постепенно настигло облегчение. Он даже смог сказать что-то вроде: «Как же мне худо».
     - Пил бы меньше, и помирать не пришлось бы, - прошептала под нос Маргелар.
     Когда римарих сделал благодарственный кивок, Атеона поблагодарила отшельницу, которая отвернулась и ушла без слов.
     Эвклисий зло поджал тонкие губы.
     Днем все убедились: здоровье и жизнь римариха вне опасности. Атеона снова пришла к отшельнице. На этот раз не с пустыми руками. 
     - Ему опять тошно? – удивилась Маргелар, она была уверена в своем методе выведения из похмельного синдрома.
     - Нет-нет, - поспешила уверить Атеона, - он во здравии, и благодарит тебя.
     - Если это от него дары, то отнеси их обратно: от него я ничего не приму, - отрезала Маргелар. 
     - Это от меня, - возразила Атеона, протягивая угощения и шкатулку из перламутра. Мастерская работа, талантливая. Узоры на ней затейливые и женственные.
     - Милая вещица. Не жаль? – хитро взглянула на гостью отшельница.
     - Ты мне преподнесла урок: нет, не жаль.         
     - Какой же? – Маргелар приняла дар с благодарностью. Как любая женщина, она имеет маленькие невинные слабости. 
     - Надо любить и врагов своих.
     - Что ж, наверное, ты права. Но я не испытываю нежной привязанности к римариху. И никакой не испытываю.
     - И, тем не менее, ты помогла ему.
     - Ты меня попросила, - напомнила Маргелар.
     - А ты согласилась: ты добра и светла. Позволь называть тебя матушкой.
     Отшельница запнулась, она не ожидала такого.
     - Будь осторожна в словах! – вытянулась она в струну. – Не разбрасывайся ими! – Потом смягчилась, она любила Атеону. – Дитя, я знаю, ты сирота, но вряд ли я заслуживаю быть для тебя матерью.
     - У меня здесь нет никого ближе тебя.
     - Тс-с-с, - поднесла палец к губам Маргелар, - тише. Слышишь?
     Атеона прислушалась: в подземелье по-прежнему было прохладно и тихо.
     - Ничего не слышу.
     - Наверное, потому что ты не слушаешь. Это не я тебя наставляю, а Динона. Ты умеешь писать?
     - Д-да, - робко отчего-то ответила Атеона, это ведь для нее само собой разумеющееся. 
     - Знаешь, что между двумя точками? – неожиданно спросила Маргелар, гостья несколько
21
удивилась. 
     - Что?
     - Предложение, мысль, - сказала отшельница, неестественно сверкнув глазами, как безумица, и ушла.
     Возвращалась к себе Атеона и размышляла: Маргелар казалась ей то бескрайне мудрой, то безумной: порой, когда она говорила, синие глаза ее наливались кровью, красивые руки тряслись, алые губы дрожали. Может быть между мудростью и безумием тонкая грань, как между святостью и грехоблудством пропасть?











































22
Козни врагов. Тайна Маргелар
     Последующие дни целиком Атеона посвятила прямым своим обязанностям: служению Диноне. Отец прислал ей короткое письмо с просьбой не покидать храм. Дочь свернула послание и отложила его: разве храмовые стены способны оградить ее от тягот греха и свирепств заморских захватчиков? От болезней, отчаяния? Нет, дело тут не в стенах, они не остановят грех, не воспрепятствуют прелюбодеям, грабителям, поругателям святынь. Ее защита – вера, молитва, любовь. Последовательности нет, каждая на первом месте. Для Атеоны они неотделимы друг от друга. Без любви нет веры, веры нет без любви, без них нет молитвы. А если нет молитвы, то нет первых двух: любви и веры.
      В покои Атеоны влетела взъерошенная служанка.
     - Госпожа, там… там…
     Атеона чрезвычайно взволновалась.
     - Говори толком, что за возгласы? – заговорив, она заодно постаралась усмотреть во внешности Сенуи сходство с римарихом, гипотетическим отцом бедняжки. Ранее она его не замечала, теперь – находит. Вероятно, она сама создает реальность и верит в нее. Всего-то надо было посеять зерно сомнений, как она уверовала в то, что является предположением или же выдумкой.
     Она теперь лучше, чем любая другая женщина в Исеях понимала, как  воздействуют на простых граждан римарих, крафтик, его советник и ораторы, нанятые ими, дабы те произносили речи в угоду политикам и жрецам с трибун.  Красиво говорить – дар, но им надо правильно пользоваться. Не уверена златокудрая дева, что вышеупомянутые господа поступают именно так.
     Отчего Динона закрывает глаза на то, за что, казалось бы, должна карать? Почему она, милосердная, покровительница любого живого существа на земле, позволяет кому-то кроме себя вершить судьбы и наказывать, обращать в бегство и разорять, казнить и миловать? Слишком, слишком много вопросов в голове Атеоны, она спросит обо всем мучающем ее Маргелар. Коль та знает ответы, скажет и она успокоится или же наоборот, окончательно потеряет покой и разочаруется в мировом устройстве.
     - Ты ищешь промахи Диноны? – как-то спросила ее отшельница.
     - Нет-нет, я верю Диноне.
     - Тогда зачем задаешься вопросами, если безоговорочно веришь ей? – ухмыльнулась Маргелар.
     Атеона решила отложить расспросы на потом. А потом еще отложила, и еще. Который год она не поднимала вопросов, кружащих в ее голове. Может и не стоит спрашивать о том, что очевидно. Но что если она ошибается? На поверхности совсем не то, что хотелось бы видеть, слышать, знать, ощущать. Кто откроет ей глаза, вложит в уста правду, научит различать, где правильно, где – нет? Маргелар обязательно поделится знанием. Атеона верила ей, как самой себе и даже больше. И это давало надежду - одну из самых приветствующихся добродетелей.
     Сенуя дрожала, динонианка глазами велела, наконец, сказать что стряслось.      
     - Ка, он замахнулся на смотрителя рабов, а тот ударил его палкой…
     Служанка не договорила, не успела, Атеона сбежала вниз по лестнице и выскочила во двор.
     - Госпожа, они за алтарем! – настигла ее Сенуя, запыхавшись.
     Динонианка ринулась на звуки ударов. Она обогнула одно здание, другое, обежала третье и очутилась у алтаря, где удар за ударом накатывал на раба смотритель. Он, не озадаченный моралью и милосердием, приговаривал:
     - Я научу тебя повиноваться, научу!
     - Так ты забьешь его до смерти и обрушишь гнев римариха на свою голову, - придала голосу спокойный тон Атеона, хотя волновалась больше, чем кто-либо.
     - Госпожа, - кивнул ей смотритель и отступил от раба. – Этот хут замахнулся на меня.
     - Чудовищный проступок, - обратилась к нему Атеона. – Ты будешь наказан: ни еды, ни
23
воды три дня из рук динонианок! – Потом обратилась к смотрителю: - Благодарю за службу, ты можешь идти.
     - Но госпожа… - удивился надзиратель мягкости решения.
     - Неделю будет достаточно?
     Смотритель хотел было оспорить решение динонианки, но вовремя опомнился. К тому же он перед алтарем, а перед ним сквернословить, дурно думать о ком-то или же ругаться запрещено. Беда, беда – он поднял руку на раба перед святым местом, да еще в присутствии динонианки! Она может прилюдно осудить его, и он будет строго наказан: распят на городских воротах.
     - Ты можешь обратиться в народный суд, и он назначит тебе вознаграждение, - меж тем сказала Атеона, чему он обрадовался, но радость его скоро растаяла:
     - Если, конечно, ты решишь подать прошение, но в случае отсутствия доказательств виновности раба, тебя высекут на площади, как лжеца. Кто является твоим свидетелем? – решительно спросила Атеона.
     - Госпожа, это всего лишь хут, - постарался оправдаться смотритель – обычный хут, не уважаемый и богатый человек.   
     - Этот хут принадлежит храму, значит, римариху. Надо сообщить ему: пускай он принимает решение, - бросила Атеона и сделала шаг в сторону покоев верховного жреца.
     - Нет! – выкрикнул смотритель и испугался своей смелости. – Нет, - сказал он осторожнее, - нет: наказание достаточное. – Это лучше, чем его самого побьют и придадут позору.
     Не оборачиваясь, Атеона зашагала к себе, поманив за собой служанку и хута.
     - О великая Динона, что ты творишь?! – повысила голос на него она, оказавшись в своих покоях.
     Ка опустил голову, так его учили.
     - Ты сам себя решил погубить? Отвечай мне! – велела строго Атеона.
     - Он, этот пес, подстерег девушку, дворовую рабыню… Я помешал ему.
     Динонианка опустила глаза в пол: в храме спокойно только стенам.
     - Запри его, - тихо сказала она Сенуе. – Сама будешь кормить кошку всю неделю и один раз в день носить ему еду.
     - Госпожа, как же наказание? Он неделю не должен получать еду и воду из рук динонианок, - припомнила Сенуя.
     - Вот именно, - ответила Атеона, собираясь к вечернему церемониалу.
     Она подозвала служанок, и те окружили ее, хлопоча и угождая госпоже. Пока Сенуя запирала хута, одна из девушек причесала жрицу, другая подвела ей глаза, третья поднесла легкую пудру. Атеона сама припудривала себя: служанкам не удавалось ей угодить. Они либо сильно пудрили ее, и лицо казалось кукольным, похожим на маску, либо не наносили достаточный слой пудры, выбеливающий кожу.
     Атеона взялась за пуховку и опустила ее в пудреницу. Легким, отработанным движением она взмахнула ею и на щеках ее осталась нежная белесая дымка. Затем жрица потянулась за палочкой, обмакнула ее во флакон с краской и добавила яркости и без того прекрасным  глазам, продлив стрелки на глазах: сверху и снизу. К туалету присоединился широкий змееподобный браслет на плечо и длинное золотое ожерелье.
     Когда Атеона встала со стула, она походила на статую: такую же недосягаемую и прекрасную, как произведение искусства. Она была воплощением совершенства. Сенуя в который раз полюбовалась госпожой, по-доброму позавидовала ей и открыла перед нею дверь, чтобы жрица беспрепятственно вышла из апартаментов.            
     По пути Атеоне встретились улыбчивые слуги, любящие свою госпожу, склонивший перед нею голову садовник, сына которого она спасла, встретились младшие жрецы, едва ли отвесившие ей поклон, старшие жрецы, не удостоившие ее вниманием, и римарих, поднявшийся с постели. Атеона сделала неглубокий, изящный кивок: только перед ним и Диноной Атеона склонялась.
24
     Для себя она отметила, что произошло оживление жрецов. Вероятно, они рады выздоровлению римариха. Что ж, она тоже рада. И благодарна Маргелар.
     После служения она отправилась к отдаленному домику и с удивлением обнаружила, что он… заперт.
     - Почему заперт этот дом? – спросила она у проходящего мимо слуги.
     - Эвклисий распорядился, - признался он, немного смущенно, точно знал, что поступает плохо.
     - Интересно, он решил уморить ее? – с вызовом посмотрела Атеона на окна жреца-лекаря, видневшиеся вдалеке. 
     Она быстрыми шагами, преодолевая ощутимые расстояния от подсобных помещений до роскошных покоев, добралась до покоев римариха. Постучала и попросила аудиенции. Слуга провел ее к господину, который восседал на высоком стуле и находился отнюдь не в одиночестве: подле него стоял лекарь и что-то прошептал на ухо, когда вошла динонианка.
     Она поприветствовала его.
     - Рада видеть тебя в добром здравии, Отиний.
     - Благодарю, - сказал он и спросил: - Что тебе, дитя мое?
     - Справедливости! – вскинула подбородок Атеона.
     Римарих благоволил ей, и Эвклисий знал о том. Поэтому заговорил прежде, чем верховный жрец.
     - О чем ты, дитя? – достойно начал он. – Разве храмы не убраны в соответствии с канонами? Разве в курильнях недостаточно смол, на жертвенниках – золота и серебра? Разве рабы недостаточно услужливы, а прихожане не набожны?
     Да, хитрость и изворотливость Эвклисия не раз выручала его. И все же его неприкрытый цинизм перечеркивал старания: Атеона ему не верила. Глаза хитрые, лживые, скулы мощные, лицо прямо сказать отталкивающее. Несмотря на богатства, его отвергла в свое время возлюбленная. Наверное, она уже тогда видела кто он такой.
     - Хвала Диноне все так, как ты говоришь, Эвклисий, - не растерялась Атеона.
     - Тогда зачем ты здесь? – с участием спросил римарих. – И о какой справедливости просишь?
     - Не все происходит по воле богов, есть то, что творят только люди.               
     - О великая Динона! – воскликнул жрец-лекарь. – Вы только послушайте: динонианка утверждает, что есть что-то неподвластное Диноне! Что тогда ждать от простого люда?!
     - Погоди-ка, - остановил его римарих, видя, как неподвижна Атеона, каков ее взгляд. – Еще раз – о чем ты, дитя мое?
     - Я говорю о том, что вопреки воле Диноны, люди творят зло.
     - О ком ты? – озадачился римарих.
     - О том, кто служит здесь, кто читает молитвы, а после – идет наперекор Диноне!
     - Назови его имя! – потребовал верховный жрец. – Пусть его приведут сюда.
     - Он здесь и имя ему – Эвклисий, - закончила тише, чем начала Атеона.      
     Римарих поднял на него взгляд.
     - Это серьезное обвинение, дитя мое, - сказал он, обращаясь вновь к жрице. – Где доказательства вины Эвклисия? И о каком зле ты говоришь?
     Атеона не оробела.
     - По его велению заперта Маргелар, твоя спасительница, Отиний.
     - Заперта? – повернулся к жрецу-лекарю он. 
     - Да, я распорядился запереть ее. Я подозреваю, что на ней порча и чтобы она не заразила моего господина, велел закрыть Маргелар.
     - Ложь! – сверкнула глазами Атеона. – Ты мстишь ей, потому что не смог излечить римариха, а она смогла! По воле Диноны она здесь, по воле Диноны оздоровила римариха, а теперь она удалена ото всех и умрет с голоду, если верховный жрец не велит освободить ее!
     - Может, она действительно больна? – перебил ее римарих.
25
     - Я свидетельствую, что еще сегодня утром она была здорова. Если господину угодно отблагодарить свою спасительницу, потерявшую сестру, тоже верную служительницу Диноны, то он может самолично осмотреть ее, поставить диагноз и в случае здравия последней, освободить от заключения.
     Отиний побледнел, услыхав некоторые слова динонианки. Лекарь ничего не понял, но сказал:
     - Негоже римариху рисковать и касаться порченной.
     - Отец мой, будь же справедлив к той, которая излечила тебя, - глядя на него, произнесла Атеона.
     - Надо бы осмотреть ее, – откликнулся римарих.
     - Остановись, Отиний, неизвестно насколько она заразна: она живет в подземелье! – воскликнул жрец-лекарь.
     - Если б она была больна, заразились бы рабы, носящие ей еду, а от них – все мы, - возразила Атеона. – Маргелар – сама добродетель. Я видела, как она благословила воду, и ею напоили птицу. Так слуги заметили, что куры стали лучше нестись, появились еще несушки и с тех пор ни один цыпленок не издох.   
     Римарих сидел неподвижно, Атеона решительно продолжила:
     - Сенуя, моя служанка, сказала, что по молитве Маргелар, она излечилась от головных болей.
     Римарих вытянулся в струну, а Атеона поняла, что попала в точку.
     - Я лично осмотрю Маргелар! – громко проговорил он. – Немедля!
     Без промедления он поднялся со стула, на котором гордо восседал, даже когда неважно себя чувствовал, и уверенным шагом направился к выходу. Его настиг жрец-лекарь и более не отставал.
     - Господин мой, будь осторожен: злой дух коварен, он питается сердцами, особенно женскими, ведь женщины наиболее подвержены влиянию ада.
     Трудов стоило Атеоне смолчать: это не она, женщина, напивается до упаду на пирах, не она вступает в незаконные отношения с женщинами, не состоя с ними в браке, не она плетет интриги и обманывает, придается пороку самовосхваления, тщеславия и так далее. О великая Динона, в какое смутное время она живет, если самых добродетельных женщин называют падшими и одержимыми!             
     - Твоя забота обо мне похвальна, - ответил римарих. – Но я должен убедиться, что не произошло ошибки. Динона ее покровительница и заступница – смертные не вправе перечить ей.
     Губы Эвклисия изогнулись в ухмылке, а Атеона заключила: мысль о самоуправстве римариху в голову не приходит. 
     Он широкими шагами (по живости ему б никто не дал тех лет, какие у него стояли за плечами и оставили следы на лице и челе) пересек внушительное расстояние от собственных покоев до отдаленных построек, где обитала Маргелар, и остановился против почти что убогой двери малозаметного домика.
     - Отпереть дверь! – громко, четко велел он, и раб, бежавший всю дорогу за ним, ринулся с ключом к замку и в два счета открыл его.
     - Господин, - позвал его жрец-лекарь, - подумай, чем рискуешь: мои опасения могут быть не напрасными.
     В этот момент Атеона сильно пожалела, что она женщина: будь она мужчиной, попыталась бы хоть как-то исправить совершаемую ошибку, иными словами, убеждала б господ в равенстве женщин с ними. Она понимала: если заикнется о том сейчас, получит дозу презрения. Обзавестись врагом в лице Эвклисия она теперь не опасалась – он бесчестный и плохой человек. Как его терпит Динона в своем святилище? Боги ведь всесильны – зачем им терпеть наносимые человечишками обиды? Атеона была б погружена в раздумья еще некоторое время, если б римарих резко не ответил:
26
     - Ты можешь, как любой смертный, ошибаться, Динона – никогда!
     Атеона возблагодарила богиню, защищающую своих верных  служительниц. Поистине у нее всюду глаза и уши. Бойтесь, грешники, пробьет ваш час!
     Она окинула Эвклисия холодным взглядом, а он не обратил на нее внимания: она слишком мелка и не заслуживает даже презрения. 
     Дверь отворилась перед римарихом, он стоял с минуту, точно не решался сделать шаг в душную, не то, что у него, комнату: там и роскошь и слуги с опахалами и веерами – там можно жить припеваючи. Наконец, он набрал в легкие воздуха и смело шагнул внутрь дома, прошел стату, мера длинны Исейцев в один большой шаг, открыл следующую дверь и спустился под землю.
     Он точно знал, куда идти, это видно: ни разу не задумался, ни разу не свернул не туда. Атеона не отставала, Эвклисий – и подавно.
     - Что тебе нужно, римарих? – встретила его смелым вопросом Маргелар, выходя из сумрака подземелья.
     - Эвклисий предполагает, ты больна. Я должен осмотреть тебя.
     Маргелар не удержалась и засмеялась.
     - Видишь, римарих, я предупреждал тебя, - сказал жрец-лекарь как бы осторожно. – Она смеется над тобой, верховным жрецом.
     - Я смеюсь над глупостью, присущей человеческому разуму.
     - Она оскорбляет тебя, римарих! – воскликнул жрец-лекарь.
     - Эвклисий, ты утверждаешь, я говорю о римарихе?! – вскинула брови Маргелар. – Чудовищная клевета на слугу Диноны!
     Жрец-лекарь чтобы не сорваться стиснул зубы и даже слышно проскрипел ими.
     - Полно вести разговоры, - осадил его римарих, - я задам тебе несколько вопросов, осмотрю твое лицо и плечи и вынесу решение, - обратился он к отшельнице. – Как давно ты постилась?
     - Я почти всегда пребываю в посте, - без лукавства ответила она.
     - Совершала омовение водой из ключа?
     - Эту воду мне приносят по утрам. Перед каждым принятием пищи я обмываю руки и лицо ею, - протянула к верховному жрецу ладони отшельница.
     - Не касайся ее, римарих, - предостерег жрец-лекарь, - демоны слишком коварны, они принимают разные обличия и уже ничего не боятся!
     - Истину говоришь ты, Эвклисий, - заговорила Атеона, прежде стоявшая безмолвно и не шевелясь.               
     - Во истину это так, - подхватила Маргелар, искоса глядя на главного храмового лекаря.
     Он покраснел от гнева, это было заметно даже при скудном подземельном освещении.
     - На лице твоем нет пятен, - осматривал его со вниманием Отиний. – Язык не почернел.
     - Не обманись, римарих, зло бывает крайне прекрасным и искусительным, но оно от того не становится менее опасным.      
     - Твоя правда, - откликнулась Маргелар. – Римарих, не доверяй всему, что видишь и слышишь.
     - Будь мудр, римарих, чтобы отличить правду ото лжи! – воскликнула Атеона. Она дрожала: ситуация накалена до предела.
     - Будь осторожен, римарих, демоны никого не щадят! – сказал настойчиво Эвклисий. 
     - Будь справедлив! – не смолчала Атеона, да помилует Маргелар Динона.      
     - Смотри, Эвклисий, у нее чистый язык, кожа, взгляд не одержимый, ногти розовые. Она здорова.
     - Смотри внимательней, римарих, болезнь может проявиться позже.
     - Когда ты начал подозревать ее? – обернулся к жрецу-лекарю верховный жрец. – Утром? Сейчас за полдень – одержимость быстро развивается и Маргелар уже бы корчилась от боли и стонала, будь она больна.
27
     Атеона смогла спокойно вздохнуть: отшельница в безопасности, римарих не пошел на поводу у лжеца и клеветника.
     - Подать чистой воды! – громко распорядился Отиний.
     - Принесите святой воды! – подхватил его веление жрец-лекарь.
     Раб исчез, только его и видели. Вскоре он появился с сосудом в руках и подал римариху, а тот передал его отшельнице.
     - Пей! Я должен быть уверен!
     Маргелар смело отпила глоток, второй, третий.
     - Теперь ты видишь, римарих, что болезнь не там, где ее ищут глаза? – сказала она.
     Он не ответил, только произнес:
     - Ежедневно приносить ей ключевой воды и хорошей еды! – Он направился к выходу. – Не запирать ее! Без моего ведома не ходить к ней! – обратился он к лекарю-жрецу, повернувшись к нему в пол-оборота. - Немедля доносить мне все, что связанно с ней!
     Четверо покидали отдаленный домик. Первому принесло облегчение, что отшельница пребывает во здравии, второму визит преподнес огорчение, третью он и расстроил и порадовал одновременно: женщины ее города глубоко презираемы и бесправны, но они могут побороться.  Последнему, рабу, было все равно: какая ему разница кому служить.    
     С облегчением Атеона узнала, что римарих и его приближенный – Эвклисий – снова отправились на пиршество, устроенное в честь государя одним из самых богатых людей города Исеи. Татул Эгимнос кочевал из одного богатого дома в другой и всюду находил теплый прием.
     - Такой пир устроил Севилия, - хлопоча по хозяйству, говорила госпоже Сенуя. – Город наш гостеприимен и щедр.   
     Она искренне верила словам и пропаганде, ведущейся на улицах Исей чрезвычайно активно. 
     - Он понимает: нужно чествовать царя, коль хочешь удержаться на прежнем месте, да еще и подарки от него получать, - ответила Атеона, не разбив в пух и прах доверчивость служанки. Наивность и необразованность народных масс на руку только тем, кто правит. 
     - Неужели?.. Какие подарки дарит царь? – с широко распахнутыми глазами Сенуя приблизилась к жрице. – Госпожа, расскажите, - попросила она. Взгляд ее стал очень и очень трогательным, просто умоляющим.      
     Атеона поведала, не открыв тем страшной тайны, что Татул Эгимнос щедро одарил кланявшегося ему в ноги крафтика трофейными щитом, мечом, золотом и драгоценными каменьями, награбленными в соседних государствах.
     - Отец говорил, царь послал в дар римариху золотую, наполненную дарами чашу, размером с жертвенник. Ее жрецы поставили на крыльцо храма. 
     - Ой, - сложила худенькие от тяжелого физического труда ручки Сенуя (ей приходилось с раннего утра до позднего вечера, а иногда и по ночам бодрствовать, дабы жрице всегда было комфортно), - госпожа, позвольте мне завтра хоть издали взглянуть на нее. Я только посмотрю – и сразу назад.
     Атеона едва заметно приподняла уголки красивых, четко очерченных губ.
     - Ты можешь полюбоваться ею. И даже нарисовать: я дам тебе краски.
     Сенуя, это бедное дитя, сирота при живом отце, стыдящемся своего позора и сторонившемся дочери, вознеслась от счастья на небо: она очень любила рисовать, но возможности у нее практически не было. Бумага – дорогое удовольствие, краски – подавно. Тайком, она палочкой или же пальцем выводила на песке, земле или где придется, черточки, завитушки, линии и фигуры. Атеона издали наблюдала за нею и оценивала маленькие художества талантливой девушки, когда та убегала по первому зову строгого управляющего. Она боялась, ее уличат в бездельничестве, и часто стирала взмахом руки свои творения.
     - Госпожа, - спохватилась Сенуя, - меня накажут, если увидят…
     Атеона успокоила ее:
28
     - Завтра утром все мужчины будут мучиться похмельем.
     - Но управляющий не пошел на пир, - возразила Сенуя.
     - Я уверена: у него припасена отличная амфора вина, - сказала Атеона, коснувшись костлявого плеча служанки.
     Она знала, что говорила: без хозяйского глаза жрец-хозяйственник пил по-черному. В присутствии римариха – никогда. Потому он и не вылетел со службы. Знай о его слабости верховный жрец, давно бы выставил с позором за ворота храма. Пил он тихо, не буянил, закрывался у себя – и наслаждался вином, пока оно не заканчивалось.
     От похмелья его лечила Маргелар, не мог же он пойти к лекарю: Эвклисий сразу же донес бы на него римариху. В очередной раз она отказала в лечении, дескать, сколько можно. Так управляющий слезы лил, дабы она сжалилась. А говорят, мужи не плачут. Ревут как дети. Чтобы не видеть его хотя бы ближайшие пять-семь дней, она сунула ему в руки эликсир и дала напутствие: пить до приема вина. «Хмелеть – захмелеешь, зато мучиться, как теперь не будешь», - сказала она тогда.
     Атеона понадеялась, что наученный горьким опытом, как ни крути, зрелых лет римарих в этот раз будет благоразумнее и не позволит себе лишнего кубка неразбавленного вина или пива. Он отправлялся на пир с той мыслью, что станет осторожен и будет потихоньку проливать излишки вина через плечо. Юноше-рабу, стоявшему за римарихом в тот вечер и ночь, досталось: омытый вином он заполучил десять хозяйских плетей за то, что пролил драгоценный напиток. Поощрения от римариха он и не ждал. Это стало бы немыслимой роскошью – получить от него благодарности за сохранение тайны. Стиснув зубы, раб принял порцию плетей и остался привязанным у столба до рассвета.
     Утро выдалось теплым, ясным. Для кого-то – приятным, для кого-то – тяжелым. Поднялся с больной головой на службу римарих, годы-то не те, даже мизерная доза хмельного зелья пагубно влияет на него. Отекший Эвклисий принял дозу лекарства собственного приготовления, но ему не помогло оно. Управляющий, как предвидела Атеона, тоже страдал наравне с остальными жрецами. Бедняга перепутал прием средств: сначала употребил хмель, потом – зелье. Маргелар прогнала его. Несмотря на слезы и мольбы. «Этому дурню уже ничто не поможет!» - ругалась она в присутствии Атеоны.
     - Ему пока не следует показываться на глаза римариху, - сказала она. – Хотя… едва ли он заметит…
     Маргелар ухмыльнулась:
     - И ему тоже ничто не поможет: с годами они теряют не только волосы, но и разум. – Она подкинула в маленькую курильню смол и умылась водой из источника. – Чем занята Сенуя?
     - Я позволила ей порисовать, - ответила Атеона, натыкаясь на задумчивость отшельницы. – Что с тобой?
     Сестра Маргелар тоже любила рисовать. И петь. У нее хорошо получалось. Римарих гордился бы ею и непременно бы женился, будь она из очень богатого и знатного рода с завидным приданым. Но, увы, не всем даны от рождения такие блага, отсутствие которых и определяет дальнейшую судьбу. Ей повезло, она родилась не в нищете, не стала портовой девкой, попрошайкой, однако и счастливицей ее трудно назвать – ее предал любимый и отнял дочь. 
     - Ты покажешь мне ее рисунки? – В глазах Маргелар стояли слезы, Атеона кивнула. Конечно, она принесет их и покажет тетушке, какая умница ее племянница.
     - Расскажи мне немного о ней, - отвернув лицо, попросила Маргелар. – Какая она?
     Атеона задумалась, что ей сказать о худой потому что скудно питается безграмотной и от того глупенькой девушке? Она не знает истории, букв, цифр. У нее нет элементарных знаний о природе, о человеке, об устройстве государства и потому она верит каждому слову господ жрецов, сплетням, байкам и толкам на улицах. Она с любопытством рассматривает блестящие безделушки, так как не понимает толка в настоящих ценностях. Одевается безвкусно и пахнет чем попало: не умеет подбирать цвета и запахи. Подаренные Атеоной
29
благовония Сенуя смешивала, заглушая запах пота, ведь ей не всегда удавалось помыться. С нею беседовала жрица, объясняла что да как следует сочетать, а что – ни в коем случае. Девушка она юная, наивная, доверчивая. Атеона прониклась к ней заботой с самого начала и, обеспокоенная с недавних пор ее судьбой, приняла участие в формировании ее личности. В конце концов, дитя не виновато и не заслуживает тяжелой участи служанки. Встает она раньше петухов, ложится – за полночь. Хлопочет и хлопочет по хозяйству. Кожа на руках у нее грубая, волосы иногда некогда расчесать, платья скоро приходят в негодность.  Сжалилась Атеона над юной девушкой, когда ее впервые привели. Она очень боялась допустить ошибку и сделать что-нибудь не так. Видно, грубые приемные родители или опекуны побивали, как они думали, сиротку. Неужели римарих не мог отдать собственную дочь в хорошую любящую семью? Можно же было найти бездетную пару, которая беззаветно любила бы девочку, а не морила голодом, коль та провинилась. Склочна ли Сенуя? Скорее нет, но любит поболтать о том о сем и наговорить лишнего. Зато она предана госпоже и прилежна в службе. 
     - Она… милая девушка. Добрая, послушная.
     Маргелар чуть улыбнулась, испытывая неведомые доселе чувства.
     - Пообещай мне присматривать за ней! – сказала она, внезапно повернувшись лицом к Атеоне.
     - Я сделаю все, что будет зависеть от меня, - ответила обезоруженная внезапностью гостья и краем глаза увидала на груди Маргелар цепочку с диском. Где-то она уже видела такой. Где же? Очень знакомый диск.
     В голове ее промелькнула череда образов и остановилась она на этом самом диске. Затем образ увеличился, еще и еще и вот перед глазами Атеона видела грудь. Очевидно это мужская грудь, грудь жреца, это было понятно по одеяниям. Далее образ рос, рос и наконец, преобразился в цельную фигуру. Невероятно, в фигуру Эвклисия!
     Маргелар увидела взгляд Атеоны и убрала диск за одежду.
     - Что ты так смотришь на меня? – пробормотала она, хлопоча перед курильней. – Когда-то я была очень красива, и сам Эвклисий клялся мне в любви.
     Атеона не проронила ни слова. Зачем ей было что-то говорить, коль она догадалась об остальном. Красавица Маргелар отвергла некогда привлекательного и самолюбивого Эвклисия, преподнесшего ей в дар золотой диск с изображением герба своего семейства, и тем самым глубоко ранила его самолюбие. Уязвленный, он поклялся отомстить. Но Маргелар, женщина не робкого десятка, подстраховалась и сохранила подарок.
     - Я не снимаю его, чтобы обезопасить себя: на обратной стороне выгравированы слова признания, - открыла тайну отшельница. – Неизвестно, что придумал бы подлый жрец Эвклисий, если б не опасался быть уличенным в страсти к простой жрице.
     Атеоне стало страшно за нее, Эвклисий, если бы не гравировка, мог бы обвинить Маргелар в краже, предать ее казни. 
     - Кто-нибудь еще знает о нем? – с опаской спросила Атеона, кивая на грудь отшельницы.
     - Знала моя сестра. Теперь только ты, - посмотрела вдаль, в темноту перед собой, Маргелар, демонстрируя гостье свой гордый профиль.
     - Почему ты отвергла его?
     - Он никогда мне не нравился, я отчетливо видела уже тогда его подлую натуру, - пренебрежительно бросила Маргелар.
     - Ты рисковала жизнью, - молвила Атеона.
     - И поступила бы так снова! – сверкнула в полусумерках глазами бесстрашная отшельница.
     Гостья вложила ладонь в ладонь. Маргелар предпочла бы гибель, но осталась бы верна себе, Диноне. Страшный выбор. Сколько, о великая Динона, сколько женщин не смогли повторить ее подвига! Сколько сил у нее, сколько выносливости! Она и сейчас под угрозой, но не сдается.   
30
     - Маргелар, клянусь, я не оставлю Сеную, сколько смогу.
     Отшельница не шелохнулась, глядя куда-то вдаль, в темноту, она думала о чем-то неведомом Атеоне. Что она видела там, в черноте тоннелей? Ответы на свои вопросы? Прошлое? Будущее? Или свое настоящее, неподдающееся пониманию. Кто она, эта красивая женщина, оставленная тут в полном одиночестве судьбой? Что ждет ее?
     Атеона ушла, она и о себе толком ничего не знает, куда ей заглядывать в души. Она не грезит, она не заглядывает назад, не понимает нынешнего времени. Чему ее учили так долго, что кажется – всю жизнь? Судьба свела ее с Маргелар, а как надолго? Она понадеялась, Динона смилостивится и продлит годы отшельницы, преданной богине-девственнице и презревшей мирской путь. 

      
    
    











 
    
       























31
Атеона лечит жреца. Она узнает о бесчинствах царя
     С того злополучного дня, как Маргелар заперли в подземелье, Атеона навещала ее чаще прежнего и лично удостоверялась, что с нею все благополучно. Тайком она проходила к отшельнице, чтобы хоть глазком взглянуть на нее. Почему-то это стало особенно важным для Атеоны. Наверное, потому что она хорошо знала, на что способен подлый лекарь Эвклисий. Давеча он распорядился выпороть садовника, ни в чем неповинного раба, мол, он осквернил священный источник прикосновением: бедняга имел неосторожность потерять равновесие и окунул ладонь в воду.
     По возвращении из храма Атеона узнала о насилии и его причинах: Эвклисий, будучи изрядно выпившим, сам окунулся в источник, что недопустимо верованием. Строгое наказание грозило тому, кто посмеет нарушить предписания. Ему повезло: садовник подвернулся под руку, и было на кого перевести вину, чтобы самому не попасться и не оправдываться перед римарихом. Тот не воспротивился наказанию, а после публичного наказания самолично осветил источник, дабы изгнать скверну.
     - Я видела, госпожа, как он, когда вернулся из дома крафтика, так Юлия сказала, перепачкал кусты, - взбивая подушки Атеоны, рассказывала Сенуя. – Садовник за ним полночи прибирал.
     Да, дурнота медленно покидала Эвклисия. Слаб он желудком, а отказать царю никто не посмеет: коль пришел на пир, надо пить, иначе – голова с плеч.
     - Болтушка эта твоя Юлия, - ответила Атеона, смешивая травы с животным жиром и медом. Она готовила лекарство для несчастного садовника без вины пострадавшего. – А что ты делала возле источника?
     Сенуя спохватилась и упала на колени перед жрицей.
     - Госпожа, я… рисовала, вы мне разрешили. Я ненадолго отошла к озеру…
     - Полно тебе, я не сержусь, - добавив две-три капли жира, сказала Атеона. – Встань и отнеси это средство садовнику. – Она переложила его в баночку и передала служанке.
     Сенуя схватила лекарство и побежала к двери.
     - Эвклисий не видел тебя? – Взгляд Атеоны был беспокойным, ведь девушке тоже может достаться, мало ли что взбредет в голову мстительному жрецу.
     - Нет, госпожа, я как увидела его, сразу спряталась, - не поднимая головы, проронила Сенуя.
     - Почему не ушла, а осталась посмотреть, что дальше будет? – Атеона сама же и ответила на поставленный вопрос, и тут же пожалела глупенькую девушку, брошенную сиротку.
     Она виновато повесила нос и даже чуть всхлипнула.
     - Ступай уже и будь осторожна: Эвклисий не тот, кто станет проявлять милосердие, - предостерегла Атеона неразумную служанку.
     Пока Сенуя бегала к садовнику, сама она тайком, ибо по-другому нельзя было, отправилась к Маргелар. Эвклисий не простил Атеоне заступничества и всячески вмешивался в ее дела, в том числе он мешал посещать отшельницу. Хвала Диноне-девственнице царь по-прежнему оставался в Исеях и у крафтика, жрецов, аристократов и других богатых и влиятельных людей было слишком мало времени заниматься привычными делами – они только и делали, что пировали да устраивали празднества.
     Каждое утро теперь у Атеоны начиналось одинаково – с рассказов Сенуи том, как пировали господа, что они подожгли, что сотворили, разрушили и как их, хмельных и буйных, после пира разносили по домам рабы. Атеона не знала, хорошо это или плохо, но преимущества налицо: она вольна в перемещении по храму, вольна принимать самостоятельные решения. И самое главное – господам не до нее: в постхмельном состоянии им все равно, чем она занималась и чем станет в ближайшее время. Поднося Эвклисию серебряный таз (дурнота штука противная и неудержимая), слуга, следивший за Атеоной, открыл хозяину секрет: она ходила к хозяйственным помещениям, скорее всего, к сбрендившей жрице. Но господин ответил утробным мычанием и громкой икотой редкого
32
образца.
     Откуда обо всем этом знала Сенуя, одной только Диноне известно, но слухи неслись впереди любителей поговорить и вскоре уже весь город говорил о непомерном потреблении вина царем, его фривольном отношении ко всем и вся и о распущенности.
     В один из солнечных дней Атеона вышла с корзинкой и ножницами на храмовую плантацию лекарственных растений (такие существовали при каждом храме) и, дав задание каждой жрице, отошла к тысячелистнику. Ловко орудуя ножницами, она в нужный день и час, что немаловажно, срезала сильно пахнущие стебельки лекарственного растения и клала их в быстро наполняющуюся корзинку. Еще Диоскорид Педаний, римский врач и фармаколог, упоминал о целебных свойствах тысячелистника, но, пожалуй, об этом теперь мало кто помнит. А ведь Атеона не случайно пришла сюда собирать именно это лекарственное растение. Его богатые лекарственные свойства сейчас были необходимы садовнику, мучающемуся болями и кровотечениями. Атеона намеревалась растертые листочки приложить к ранам несчастного для их заживления и дабы остановить кровь.   
     Много позже ученые узнают, что в соцветиях и листьях тысячелистника содержится витамин К – он необходимый фактор свертываемости крови. Кроме того, ее попросила Маргелар: данным растением она снижала сахар в крови. Правда, в те далекие времена сахарный диабет называли иначе. Заодно отшельница посоветовала Атеоне приготовить отвар тысячелистника для рабов, работающих на скотном и хозяйственном дворах: один завшивел – и потянулась цепочка. Дочь Агилия Татия уже разложила по углам и под ковриками цветки пижмы, ромашки и тысячелистника от паразитов. Но она не могла оставить в беде слуг, тем более что ей не составит труда собрать два-три пучка травы и приготовить отвар.
     Самая юная динонианка несколько раз окликнула Атеону и спросила, правильно ли она делает, что обрывает нижние листики другого растения, и получила утвердительный ответ. Обрадованная тем, что угодила старшей служительнице, она стала напевать песенку под нос. Ее одернула жрица немногим старше.
     - Что я такого сделала? – оборонялась юная динонианка.
     - Ты нарушаешь тишину! – был ей ответ.
     - Ты слишком строга, Октавия, - обратилась к ней Атеона, срезая очередной стебелек тысячелистника. – Пусть Лионида поет: мы же не в заточении, чтобы не знать песен.
     Юная Лионида обрадовалась, а ее строгая подруга покорно сомкнула губы.
     - Пой, мы послушаем твой звонкий голос, - дала право начать первой песню Атеона. Произошло это впервые: ранее только она начинала петь, говорить, спрашивать, остальные покорялись.
     Лионида и правда обладала прелестным голоском. Атеона не посмела зарыть ее талант в землю и уговорила римариха нанять учителя пения. Он приходил в храм раз в восемь дней – так распорядился Отиний – и давал девушке уроки, за которые брал малую плату, надеясь попасть в небесные сады. Он был уверен, что пока занимается с динонианкой пением, на нем рука самой Диноны, не зря же он столь скоро оправился от серьезной болезни, не пропустив ни одного занятия. Лекарства, переданные ему из храма, он в счет не брал. 
     Не упуская ни секунды, Лионида набрала в легкие воздуха и со старанием спела первый куплет старинной Исейской песенки.
     - Ее поют простолюдины, - шепнула одна динонианка другой, стоящая ближе к Атеоне, чем к исполнительнице.
     - Мы должны знать свои традиции и чтить их. Они – наше достояние, - не растерялась и отрезала Лионида.
     - Религиозные традиции, - возразила Октавия. – Мало ли что говорит и думает простой безграмотный и невежественный люд.
     - И у простого люда есть чему поучиться, - проходя мимо них, произнесла Атеона. – Вы должны знать и понимать все, чтобы не натворить ошибок.
33
     Октавия осеклась, у Лиониды порозовели уши, так ей стало стыдно.
     - Отправляйтесь в библиотеку и перечитайте поэму Гития из простого рыбацкого поселка, - велела Атеона. – Она вам напомнит, что и как должно ценить.
     Не успела дочь Агилия Татия сделать и шагу, как издали донесся вопль, долетевший до плантации из сердца храмового сооружения. Динонианки испугались и переглянулись, а Атеона направила решительный взгляд в сторону стонов, мчащихся следом за воплем.
     - Госпожа, госпожа, - бежала к ней Сенуя, - там Листим… ему совсем худо! – запыхаясь, сказала она.
     Атеона бросила корзинку и побежала обратно.
     - Наверное, опять вина вдоволь выпил, - вздохнула Октавия. Для ее девятнадцати лет она была слишком серьезна и придирчива.
     Лионида закрыла глаза и зашептала молитвы.
     - Если бы он бросил пить, ты бы меньше молилась, - пошутила Октавия с серьезным лицом.
     - Ты такая злая! – свела брови Лионида.
     - Я реалистка, - снова возразила подруга, и этому сложно было перечить. Ее здравому смыслу могли позавидовать и старшие подруги, чем не могла похвастаться младшая – Лионида.
     В силу возраста она была куда легкомысленнее остальных обитательниц храма и кокетливее, хотя знала, какое наказание грозит ей в случае утраты целомудренности: быть похороненной заживо, а прежде – высеченной на центральной площади. Упаси великая Динона! 
     Лионида сложила руки в молитвенном жесте и залепетала молитву, точно намеревалась совершить грех, но вовремя опомнилась.
     - Что с тобой? – подбирая корзинку Атеоны, мимоходом спросила Октавия. Она происходила из очень знатной и богатой семьи, однако, на свою беду родилась девятой дочкой. Отец, банкир и деловой человек, прикинул: приданого на всех дочерей не хватит – и отдал кого-то в жены, кого-то – в монастырь, кого-то – в храм. Кому из сестер повезло больше, Октавия не сказала б с уверенностью, но знала наверняка – она не самая несчастная женщина Исей.
     Она коснулась роскошной прически – лишь самые богатые женщины города имели права носить такую – воткнула на место булавку белого золота с самоцветами, поправила колье на шее, браслеты. Блеснув великолепными серьгами, достигающими шеи, она отправилась в храм, где ее ждали курильни и молитвы, а не дрязги, бедность, частые беременности, измены супруга и, в случае его несговорчивого нрава, – побои.
     Пока молитвы Лиониды не дошли до ушей Диноны, Листим, один из приближенных римариха, метался по кровати. Вхожая к нему первая динонианка очутилась у его изголовья. В ответ на вопрос – что с ним? – услыхала:
     - Зубы. – Раб сказал тихо-тихо, чтобы не мешать лекарю Эвклисию читать заклинания. Его ассистент под монотонно-резкие звуки втирал, как мог в десны больному порошок.  Рецепт его прост, как никогда: крокодилий помет и пыль.
     Несмотря на молодость, недоученность и «женское скудоумие», не допускающее женщин в управленческий аппарат, Атеона скептически относилась к данной методике врачевания. Смущало все: и первый и второй компонент порошка. Едва ли внутренние соки и переваренная пища успокоят зубную боль, а собранная с обочины городская пыль – слабо правильный антисептик.
     Вместе с Эвклисием она произнесла заклинания – некоторые из них ей знакомы – подала целебные смолы и отошла в сторонку, когда тот окуривал богато обставленное помещение: жрецы, особенно высокого ранга, не утомляли себя простотой и ограничениями. Лечение длилось и длилось. Казалось, больной должен был уже два раза выздороветь, но он метался пуще прежнего.
34
     - На нем порча, - сделал вывод Эвклисий. - Его трясет, у него жар, а когда я подношу миртовую ветку, он беснуется.
     Кинула Атеона на больного жреца Листима взгляд. Симптомы скольких болезней подходят под описание Эвклисия? Стало быть, самая распространенная болезнь Исей – порча. Храни великая Динона от нее город.
     - Я должен взять его кровь, чтобы очистить ее, - важно сказал Эвклисий. - После он выпьет чистой крови и сам оздоровится.
     Вскрыв слабому и уставшему Листиму вену (его держали четверо рабов при этом, а он извивался как змея), он набрал достаточное количество кровушки и ушел. За ним подтянулись остальные. В комнате остались раб и Атеона.
     - Позволь мне посмотреть на зуб, Листим. – Она прошла к кровати.
     Он постонал, постонал и от безысходности открыл рот – хуже уже не будет.
     - Твой зуб почти развалился, Листим. – Атеона сложила опущенные руки. – Его надо вынуть из плоти.
     Жрец чуть сознание не потерял.
     - Как его вынуть? – простонал он, скрепя зубами и проглатывая слова.
     - Сходи за Ка и скажи ему, чтобы захватил с собой щипцы, - отдала распоряжение рабу Атеона.
     Листиму не к лицу был его белый цвет, жрица дала понюхать нюхательной соли. Едреный запах враз отрезвил жреца.
     - Ты знаешь, что хочешь сделать? – прошептал он, едва дыша.
     - Я видела, как это делается. – Атеона вытерла пот со лба больного и снова поднесла к его носу нюхательной соли.
     Ка примчался как ветер, сжимая в кулаке металлический инструмент. Внушительный. Листим замер. Атеона облила вином страшные щипцы, какими пользуются кузнецы, и протянула их рабу:
     - Сделай ты: я знаю, ты можешь.
     - Нет! Хут не коснется меня! – вскричал жрец.
     - Твой раб, Листим, бледен, как сама смерть.
     При виде хута со щипцами тот стал белее нее.
     - Он того и гляди упадет без чувств. – Атеона протянула ему спасительную нюхательную соль.
     Раб обеими ноздрями всосал устойчивый запах и громко выдохнул, оклемавшись.
     - Я не так сильна как Ка. Выбирай: или он дотронется до тебя, или ты продолжишь страдать, и Эвклисий замучает тебя лечением, - решительно сказала Атеона.
     Жрец всхлипнул, помялся и покорно открыл рот, крепко зажмурившись.
     - Я свяжу тебе, Листим, руки, привяжу тебя к кровати, чтобы ты не дернулся. – Атеона взяла веревку и связала его с помощью белого раба.
     Высокая и мощная фигура Ка медленно приблизилась, нависла огромной тенью над господином. Белый раб отвернулся. До его слуха долетело скрежетание, противное, страшное, треск, вскрик и слова:
     - Все, госпожа. Вот он. – Хут держал зажатый в щипцах гнилой зуб. Он много горя доставил хозяину. Листим всхлипывал от страха, глядел на него и плакал – то, что он пережил сегодня, надолго останется в его памяти. Позор, которым он покрыл себя из-за хута, несмываем.
     - Теперь тебя можно лечить заклинаниями, - уверила Атеона Листима и, пока не вернулся Эвклисий, дала ему прополоскать рот чистой водой и вместе с Ка поспешила уйти.
     Больному спустя время полегчало, и он смог сделать самостоятельно несколько шагов, чтобы поклониться изваянию Диноны. Эвклисий не ожидал ничего другого: правильное лечение – гарант скорого выздоровления и залог крепкого здоровья.
     Назавтра Листим велел слуге отнести Ка хлеба и миску похлебки. Невесть какая еда,
35
но что для хута лишняя крошка – пир.
     Атеона не заглядывала к больному, не беспокоила посещениями. Слуги донесли ей, что он не мучается более зубами, а полощет и полощет рот. Она занималась садовником, следила за завшивевшими рабами и мало-помалу и тот и другие выздоравливали. Накануне ночью кошка разрешилась от бремени под окнами Атеоны. С ее разрешения Ка перенес котят в укромное место.
     - Я нарисовала ее! – показала Сенуя рисунок госпоже. – Слуга римариха сегодня проходил мимо сарая, я отвлекла его, чтобы он не услышал писка.
     Ладонь Атеоны легла на макушку служанки, она растаяла. Как по-матерински погладила ее по голове динонианка. Она даже прослезилась. Слезы потекли по ее впалым щекам. Ей неведома ласка матери, защита отца. Как ей хорошо в данную минуту, наверное, тоже чувствует всякий любимый ребенок, когда рядом с ним заботливая мать.
     - Ты очень добрая и правильно сделала: римарих, если узнает, велит уничтожить кошку и котят. – Атеона повернулась к столу, открыла дверцу над ним и изъяла оттуда листы бумаги. – Возьми их и нарисуй меня. Потом, если хочешь – Ка.
     Он смутился и отошел к стене. Зашел на секундочку, по делу, а его тут рисовать будут.
     - Нет-нет, госпожа! Я не сумею нарисовать тебя! – вскочила с колен Сенуя.
     Темные волосы ее растрепались, а глаза и мимика определенно кого-то напоминают Атеоне.
     - Потренируйся на Ка, а потом придет моя очередь, - пошутила она.
     Сенуя оглядела хута, поджала губы, подумала и взяла листы бумаги.
     - Я постараюсь нарисовать его. – Негров сложно рисовать, но в угоду госпоже она хотя бы попытается. Он, конечно, сплошное темное пятно, на котором едва виднеются пухлые губы и белое составляющее глаз, однако очертаниями походит на обычного раба. Приглядевшись, Сенуя поняла: зря на хутов наговаривают, не такие уж они безобразные и злые.
     - Возьми кувшин, - обратилась она к нему с важным видом.
     Атеона едва заметно улыбнулась – воспитание воспитанием, а корни налицо.
     Ка посмотрел на госпожу, которая сказала:
     - Сенуя говорит, как настоящий художник: она придумала композицию и определила тебе роль.
     Повинуясь, Ка взял в руки кувшин и, приняв положение вполоборота, застыл.
     - Так? – хотел он удостовериться.
     - Почти, - вздохнула Сенуя, что взять с хута? – Смотри на меня, не морщи нос!
     Потного чернокожего раба донимала назойливая муха. Когда она села ему на нос, он подул на нее, стараясь не мешать начинающей художнице мимикой.
     - Замри уже! – возмутилась она непослушанию, а она ведь выше его по положению! Она тут служанка динонианки и белая, а не какая-нибудь негритянка из завоеванных далеких земель.
     - Ты слишком к нему строга, - сдержанно посмеялась Атеона, наблюдая за появлением маленького шедевра.
     - Госпожа, у меня руки дрожат, я не смогу нарисовать его, если он будет вертеться.
     - Оттачивай мастерство, чтобы в любом случае ты могла закончить картину.
     - Как? – изумилась Сенуя.
     - По памяти, - удивила ее еще больше Атеона.
     На память служанка сильно не надеялась, что не сказать о госпоже: на нее она возлагала много надежд и самая первая из них – милость динонианки и разрешение рисовать и дальше.
     Атеона напротив, доверяла памяти, развивала ее и вообще много читала, изучала. Ей приходилось помногу заучивать, запоминать самые трудные вещи, что сказалось благоприятным образом. В науках среди динонианок ей не было равных, врачевала она благодаря Маргелар все лучше и лучше. Эвклисий не догадывался, насколько голов выше него она теперь стояла. Впрочем, пусть так – мало ли что взбрело б ему в голову, откройся
36
ему тайна и причина.          
     Долго стоял Ка, терпеливо. Высунув язык, Сенуя угольком царапала на листе бумаги штрихи. Мало-помалу стали вырисовываться очертания человека. И хоть кожа его была по-прежнему цвета бумаги, черты модели говорили о том, что он чернокожий. Приплюснутый широкий нос, пухлые губы, низкий лоб, нависшие на глубоко посаженные глаза брови.
     Сенуя подняла на него взгляд, как он прекрасен! Она ни слова не сказала, но Атеона слегка улыбнулась: девушка только теперь поняла – для Диноны нет различий между богатыми и бедными, между черными и белыми.               
     Сенуя опустила глаза, ей вроде стыдно стало.
     - Ему надо идти, госпожа. Его могут кинуться. Я его буду рисовать потихоньку, - сказала она.
     Атеоне оставалось согласиться: Сенуя права. Она на глазах взрослеет и радует госпожу успехами.
     Вы вряд ли удивитесь, если я скажу, что Татул Эгимнос из династии Ионов не покинул Исеи, продолжая пиры и предаваясь развлечениям. Разные ходили про него слухи, хороших не было. Люди страшились под страхом смертной казни открывать рты. Лишь за закрытыми дверями (тихо, вполголоса) самые смелые позволяли себе осудить деяния царя. Поговаривали, он совершал святотатство, прелюбодейничал перед образами богов, выписал из столицы женщин, доныне развлекающих его денно и нощно. Он ел и пил до тошноты, пьяные оргии и дебоши изматывали его не менее войн. Но разве это могло повлиять на него.
     Однообразие, а Татулу Эгимносу все надоедало слишком быстро, наскучило. И он кинулся во все тяжкие. Избалованный богатством и красотою с малых лет царь не знал отказов женщин и не испытывал в них недостатка. Да и кому придет в голову отвергнуть притязания государя? Только сумасшедшая рискнет пойти наперекор. Что греха таить, многие мужи отмечали его красоту и силу. Высокий рост, лицом красив, царское величие – так и просится на холст. Про него говорили, что присущая ему грозность одновременно и отталкивает и притягивает людей. Она внушает страх и поклонение, привязанность и уважение. Складывалось впечатление, он подражал богу-воителю, прекрасному юноше – Сциону. Любители мужской красоты находили в государе сходства с богом, не боясь богохульствовать. Устраивая соревнования в езде на колесницах и управляя восьмью лошадями, Татул Эгимнос окончательно завоевал их любовь и признательность. Поговаривали, от поклонников у него отбоя не было. И все же он не тот, кто ищет легких путей, и сам выбирал себе фаворита.
     Нашумело вот какое событие, оставшееся без ответа: царю приглянулся симпатичный юноша, напоминающий умершего задолго до раздоров друга. Молодой человек занимался борьбой, когда его впервые увидал царь, которого тут же обуяло желание. От пьянства и вседозволенности государь потерял голову и стал преследовать юношу, засыпать подарками. Тот был вынужден скрываться, и перестал посещать невесту, тренировочные залы, общественные бани. Когда молодой человек понял, что попал в безвыходную ситуацию, он исчез. Кто-то говорил, он бежал, кто-то – что он покончил с собой.
     Кто был прав, Атеоне это неведомо. Как любые другие толки, сплетни про царя мало интересовали ее. О ратных его подвигах и о страшных расправах над врагами она слыхом не слыхивала. Им гордились земляки, ведь он расширял границы родины и преумножал отцовское наследие: завоеванные земли приносили доходы и рабов. Зато враги и порабощенные государства кляли Татула Эгимноса и ругали на чем свет стоит.
     Дочь Агилия Татия была слаба в политике, потому не вникала в обсуждения, когда дело касалось государственного устройства и законов. Ее интересуют человеческие, а что до политических интриг – пусть ими занимаются другие. В отличие от нее, отец любил поговорить что да как. Он не прочь был прокомментировать поступок одного чиновника, осудить наместника за принятие неугодного знати закона, перекинуться за обедом словечком-другим с другом, тоже выражающим недовольство властями и налогами.
37
     Подстерегала ли их опасность? Едва ли – в Исеях каждый мог высказаться прямо на главной площади и собрать своих единомышленников. Кто-то назвал это демократией. Атеона ставила под сомнение данное высказывание – это иллюзия, что власть принадлежит народу. Она в цепких лапах олигархов-господ, от рождения не имевших сострадания и совести. Беснуются они, верша судьбы городов и народов. Одержимые, как они спят по ночам? Как им дышится, ходится по земле? Их, видно, в детстве недолюбили, раз их ум, острый и крепкий, идет на пользу только горстке живых существ, ибо Атеона не может назвать их людьми, в том смысле, каком она понимает данное, в чем-то гордое, звание.
     Она оставила отца в компании Ленула, покровителя актеров и циркачей, любителя театра и представлений, и вышла из богато украшенной залы. За спиной звучала мирная музыка, навевала мирные мысли, точно войны не было в Исеях вовсе. Не было сторожевого отряда, оставленного царем Давигаром, не было его внедрения в родной город, дополнительных налогов. И хоть завоеватели вели себя для захватчиков сдержанно, не сжигая и разоряя Исеи, все же они завоеватели: ввод чужих праздников к прежним, повышение плат, новая система налогообложения… Отец говорил, это часть списка новшеств, принесенных Давигаром и его сподвижниками.
     Атеона никогда не видела царя-завоевателя, но много слышала о нем. Однажды он призвал к себе римариха и вел с ними разговор. После, по слухам, шатающимся по храмовым тропинкам, он покинул Исеи, оставив сторожевой отряд и наместника. А исейского крафтика, человека высокого по происхождению, контролировала особая группа людей, за ним следили соглядатаи. Они доносили о каждом шаге, каждом вздохе господина градоначальника. В конце концов, взбесившись от напрасных доносов, он заперся у себя в имении и не выходил до возвращения Татула Эгимноса. Сложно представить какова была его радость, когда на горизонте замелькали корабли флота Татула из династии Ионов. Он был первый, кто выбежал навстречу государю и лично преподнес ему миртовую ветвь – знак уважения и того, что тут его очень ждали.
     Нежные звуки лиры долетели до ушей Атеоны, достигшей балкона, но еще не вышедшей на него. Она обернулась. Нет, мелодия шла не из залы, где она оставила отца и Ленула. Тогда она ступила на открытую терраску и перегнулась через перила. Балкон поддерживали колонны, обвитые плетущимися растениями, а в вечерних сумерках они выглядели весьма таинственно и привлекательно.   
     - Моя прекрасная Луна, - пел Паллант, глядя вверх, на нее. – Твои кудри золотые пленили меня без остатка. О, беспощадная краса, верни мне сердце иль стань моей!
     Слушала Атеона песню пылкого влюбленного, нежилась в его речах, одаривая нежным взглядом жениха.
     Его песня закончилась, он замолчал, не в силах произнести ни слова. Паллант отвлекся на секунду на что-то и вынул из-за пазухи цветок, сорванный специально для любимой.
     - Прекрасное – прекрасной! – выкрикнул он так же одухотворенно, как пел.
     Цветок взмыл вверх и упал к ногам Атеоны.
     - Дивный дар, - ответила она. – Твои песни исцеляют души.
     - Мои песни, с тех пор как в Исеи возвратился Татул Эгимнос, никому не нужны.
      Атеона запротестовала:
     - Этого не может быть!
     - Исейцы прячут свое добро, чтоб его не отобрали, прячут жен, дочерей, сыновей, чтобы их не взял насильно царь, - удрученно ответил Паллант. – Им не до моих песен, о златокудрая!
     Атеону как молния ударила: слухи-то не врут.
     - Ты хочешь сказать, Татул Эгимнос?..
     - Это все в городе знают, - почти свыкнувшись с этой мыслью, сказал Паллант.
     Гром среди ясного неба, дождь великий в самой засушливой пустыне! Неужели это чистая правда и царь-освободитель никто иной как варвар?!
38
     Любой здравомыслящий человек в Исеях знал наверняка, что он тиран и узурпатор, деспот, лишенный рассудка. Но в одном они ошибались: он полностью осознавал, что творит. И Атеона догадывалась о том.
     - Он устроил пьянку в библиотеке, - поведал Паллант, - сгорела часть ее, он берет силой прямо перед городскими алтарями свободнорожденных женщин и…
     - Умоляю, замолчи! – Атеона закрыла глаза, какая страшная правда – того, кого все с замиранием сердца ждали, оказался хуже завоевателя.
     Царь Давигар обложил налогами не своих соотечественников, а порабощенный народ, он разрушил только городские ворота и силой вторгся в порт, нанеся малый урон причалам, которые очень скоро восстановил. Он не пьянствовал неделями напролет, не осквернял алтари, разбросанные по городу, не насильничал и не надругался над верой и честью исейцев. Что такое сотворили Исеи, что их так сильно наказывает Динона?
     О, несчастные исейцы, мастера и ремесленники, чем-то вы провинились пред богиней. Покайтесь, покайтесь, и зло в лице Татула Эгимноса отступит от вас! Атеона прижала кулачки к груди, низко-низко опустив голову. Она кручинилась о судьбе Исей. Никогда в истории города не случалось большей беды, чем он. Не открыла ей будущего Динона, не сказала громко-громко, а она не догадывалась, что самое страшное было только впереди.
     Пожалел Паллант, что расстроил любимую. Запел ей песню о любви, и она, склоняя взор к нему, чуть улыбнулась.
     - Твои песни слаще меда, друг мой, - нежным голосом сказала она.
     - Мне милее лика нет, чем твой, - ответил Паллант. – Даже луне не угнаться за тобой, о златокудрая прекрасная динонианка!
     Она покрылась легким румянцем, его в сумерках сумел разглядеть поэт, ударивший по струнам лиры вновь.
     - Если мне станет больно, - запел он снова, - меня спасет лишь улыбка твоя. Если меня ранят смертельно, лучшего лекарства, чем голос твой нежный нет на свете. А случится мне погибнуть, пусть мое лицо укроют твои золотые волосы.
     Атеона и смутилась и поникла одновременно: избранник хочет, чтобы в загробный мир он ушел с прядью ее волос на лице. Так делают несостоявшиеся невесты, в случае, коль женихи безвременно уходят раньше срока свадьбы – старинный исейский обычай. О великая богиня-девственница Динона, он и на том свете не хочет разлучаться с нею!
     - Не говори мне о беде, пускай она боится нас, а не мы ее, - молвила Атеона. Подумав, добавила: - Ты поешь о любви, зачем думаешь о смерти?
     Паллант не решился пугать возлюбленную и смолчал о распрях в городе: незачем ей тосковать по былым временам, которые уже вряд ли вернуться, и незачем плакать перед изваянием Диноны в храме.
     - Я напишу для тебя еще песню. Много песен, - говорил он быстро, не останавливаясь, точно торопился сказать все, что накопилось за период ожидания встречи. - Пусть все они падут к твоим ногам, а ты, нежная и непоколебимая, будешь ступать по моим признаниям, не чувствуя неровностей дорог.               
     Сердце Атеоны колотилось бешено. У Палланта – еще сильней. Он крепко прижал к груди лиру и хотел еще запеть, но дочь услыхала голос отца:
     - Дитя мое, неужели сам сладкоголосый Паллант пожаловал к нам?
     Его голос приближался, Атеона заметалась:
     - Уходи, скорее! Если кто-нибудь еще узнает… тебе несдобровать!
     Поэт не двинулся, наверное, он не боялся, ведь прядь волос Атеоны укроет его лицо: она пообещала.
     - Глупец, поторопись! – повторила она, беспокоясь.
     - Паллант, Паллант, - появился голос отца совсем близко.
     - Беги же! – велела Атеона. – Не рискуй собой, этим ты ранишь меня!
     Поэт послал возлюбленной воздушный душевный поцелуй и скрылся в сумерках дерев.
39
     - Так, так, - вышел на терраску Агилий Татий, - куда он подевался? - Смеясь, он перегнулся через перила, чтобы посмотреть. – Где ты его прячешь? – обратился он к дочери, сжимая в руке кубок вина. Самого лучшего. Из собственных винных погребов.
     - Отец…
     - Дитя мое, только слепой отец не заметит, как он дорог тебе, - ласково сказал Агилий Татий и погладил дочернюю щеку.
     - Он сильно рискует. – Атеона в волнении отошла от перил, встала полубоком к ним.
     - Ох, ох, он влюблен, дитя мое, а когда мужчина теряет голову, он не думает об опасностях, - уверенно сказал Агилий Татий.
     - Отец, его могут обвинить…
     - Для обвинений должны быть весомые доказательства, - вытянул вверх указательный палец Агилий. – Но ты же не станешь давать повод сплетням? – Он лукаво вскинул бровь.
     Эх, хитрец! Как он мог подумать...  Атеона вспыхнула и тот час успокоилась: отец знает дочь и всего-навсего шутит.
     - Он просил моей руки, отец. – Дочка медленно пошла вдоль перил, касаясь их кончиками пальцев.
     - Это для меня не новость, дитя мое, - попивая вино, смеялся Агилий Татий. – Он был бы дураком, если б не попросил. – Он крайне гордился дочерью – она его отрада и утешение. Самое дорогое, что есть на свете: милое дитя.
     - Отец, он страшится, что я передумаю, - сказала Атеона о страхах возлюбленного.
     - У него есть повод бояться этого?
     - Я не давала повода так думать, - серьезно ответила на шутку отца дочь.
     - Милая моя, я знаю, - взял ее под руку Агилий Татий и повел в дом, - но он слишком влюблен, чтобы мыслить здраво, вот и боится. Он успокоится лишь тогда, когда ты соединишься с ним в браке. – Через мгновение он добавил, смеясь захмелевшим смехом: - Хотя и после он не обретет покоя: ты слишком лакомый кусочек для любого мужа в нашем городе. Да и не только.
     Отец уговорил дочь переночевать в родном доме, а на рассвете, когда любой пьяница уже настолько пьян, что не может и шевелиться, в сопровождении двух крепких и вооруженных рабов отпустил ее в храм. Расчет был верен: на рассвете Атеоне безопаснее всего передвигаться по городу и ей не грозит встретить зло на своем пути.