Я сидел на теплой свежевспаханной земле и пытался понять суть этого текущего момента. Трактор давно заглох из-за отсутствия хозяина, а может и нехватки топлива, а большая белая птица, тяжело взмахнув натруженными крыльями, поднялась в черное небо, где роились многочисленными огоньками далёкие звёзды. Всматриваясь в бесконечную черноту вселенной, нахожу – далёкие миры своими холодными светилами нисколько не радуют глаз и потому сознание напрочь отвергает существование ещё какой-то осмысленной жизни, кроме этой протекающей на грешной земле.
Мгла, сплошная мгла, заполонившая всё вокруг маленького меня, таит в себе только опасность и ничего, кроме этого, потому как любое проявление даже самого слабого звука, либо непонятного шороха, заставляет вздрагивать: «А не за тобой ли это пришли?».
Нервы напряжены, всё живое прислушивается, присматривается, принюхивается… свой, должен опознать своего. Темнота не друг – враг, а недоброжелателей бесчисленное множество притаившихся за каждой молекулой ночи! Ветер – исключение – он друг, если ласкающий. Ветер перемен – нет. Последний заставляет принимать непривычное, и даже противоестественное состояние нравственных установок. Легко тому, кто не имеет стержня собственного мировоззрения, тому легче прогнуться – такого не сломаешь… Время пластиковых карандашей…
Я потрогал темноту руками, она показалась вязкой и липкой. Далеко ли до рассвета, даже не представляю. Мне казалось, что ночь нескончаема, поскольку каждая минута в мрачном пространстве, казалась вечной. А может дня, никогда и не было. Может мои родители, да и все предыдущие поколения поделили ночь на две условных единицы тьмы и света, да так и жили, блуждая и заблуждаясь?.. А много ли человеку надо?
- Сынок! – послышалось, или показалось. – Ты ещё здесь?
Я хотел разлепить губы и выкрикнуть, но не мог. «Почему так спросили? – пронеслось в голове. – Неужели я задержался не в том месте? А где оно, то место? В конкретном случае я нахожусь на свежевспаханной земле собственных умозаключений, и это никоим образом не умаляет всех моих предшествующих потуг на осмысливание всего сущего в этом бренном мире. Я вновь попытался разлепить свинцовые губы, но тщетно… а может и вовсе не хотелось отвечать пустоте. Может голос извне был придуман.
Быть здесь всё равно лучше, чем в другом месте. Там ещё нет меня – всему своё время.
- Ау-у! – вырвалось непроизвольное в бесконечное пространство ночи. Вырвалось глухим звуком и упало под ноги, как будто вокруг была глухая железобетонная стена. Мне стало стыдно за внутреннее состояние организма, именуемого психикой. Я помню, что боялся темноты в детстве, как и все, но мрак, сопровождающий тебя достаточно долгий период, начинает проникать и заполнять собою каждую клетку живой материи. Он чёрен и тяжел, словно свинец, льющийся густой и горячей массой в хрупкий сосуд сознания.
- Ау-у! – вновь вырвалось непроизвольное.
- Он здесь! Хватай его! – закричали где-то рядом. Потом послышались тяжелые шаги, переходящие в бег. Явно кто-то кого-то ловил…
Я свернулся в маленький клубочек, так как это проделывал в детстве, перед сном, представив себя тем зернышком, которое глубоко упало в землю, чтобы когда-нибудь взойти и дать слабый росток на восходе дня.
- Ишь ты, сука, свободы захотел! – топтались вокруг тяжелыми подошвами множество неизвестных.
Я прикрыл рот горячей ладошкой, чтобы не издавать случайных звуков. Неужели это относится ко мне? О какой свободе здесь может идти речь? Разве что свобода выбора – бежать в любую сторону? И я побежал. Но мне это только казалось – ноги не двигались – так бывает только во сне… Но почему я должен бегать от кого-то постоянно? Почему кто-то пытается навязать тебе свою волю, уча, как и что делать, мало того – как мыслить и что говорить?!
- Хрен вам! – крикнул я им снизу. – Сначала предъявите иск моим преступным действиям и мыслям!
- Это кто там вякает? А ну-ка выходи, свинья!
- От свиньи слышу!
- Ты смотри, обнаглел совсем! Страх потерял полностью!.. Я ему - пыцю, пыцю!.. А вин мени пид спидныцю!..
Сжавшись ещё плотнее, почти до самого ничтожного размера, моё тело ощутило земную благодать: потаённые соки земли, подпитывая мою плоть и дух, привели состояние организма в полную безмятежность, и даже стало казаться, что физическая сила покинувшая тело ранее, стала возрождаться.
- Здесь никого нет, - сказал кто-то уже вполголоса.
- Ты думаешь, нам показалось?
- Да. Те, кто с деньгами давно уехали – космополиты, мля. Остались одни патриоты и экстремисты.
- Но, может, стоит убедиться в этом? - настаивал другой.
- Каким же образом?
- Прижать к стенке.А можно это место облить зеленкой...
- Не признаются. Настоящие патриоты – молчуны. А те, кто громче кричит об этом - извращенцы. А экстремисты – это натуральные экстремалы. Поначалу, понимаешь, сю-сю-сю, а потом, как выкинут фортель! От таких, не знаешь, когда и чего ожидать. В любом случае – это проявление недовольства, а недовольство оно от инакомыслия, а инакомыслие ведёт к инакоповедению, а инакоповедение к инакодействию, а инакодействие… сам знаешь…
- Догадываюсь.
- То-то… кстати, нам пора уходить. Мы же не будем дожидаться рассвета. Очень жаль, что ночь не бесконечна, а так бы властвовали, властвовали, и властвовали!..
- Ты полагаешь, будет рассвет?
- Будет. Чует моя задница. Проверено. Так всегда было.
Стало тихо, как и раннее. Такая же мгла обволакивала плотно всё сущее в этом странном непроглядном мире. Я встал и пошел широкими крестьянскими шагами по мягкой земле. Шел уверенно в темноту, словно это был сад детства, где можно с закрытыми глазами обойти любую яблоню или кустарник смородины, потому как всё было до боли знакомо и тысячу раз выверено.
Шёл в сторону рассвета – так казалось. Вера в то, что он наступит обязательно, крепчала и крепчала. Так, наверно, люди верят в Бога и истинного верующего нетрудно распознать среди огромной массы лицедеев. Их видно по глазам, и от них идёт внутренний свет – такой бы осветил непроглядность ночи. С истинно верующим можно идти в разведку даже атеисту, коим я и являюсь, кажется, кажется… Колебание между верой и неверием подобно маятнику часов. Тот зовёт меня в свои объятия, я его в свои – таким образом, двигается пружина вечности. Приходить к каким-либо убеждениям человек должен сам без посторонней помощи. В этом заключена вся суть человеческого бытия. Добродетели не меньше и в том и в другом, если всё замешано на обыкновенной человеческой совести. Только из совести могут возрождаться нравственные росточки миропонимания даже во времена всеобщей трусости. Так мыслилось по ходу движения.
При последней мысли о совести, уши резанул далёкий и звонкий голос моей тётки: Да, имей ты хоть свинячью совесть!.. Ах, если бы люди её имели!.. Проститутка прячет глаза от камеры настигшей её в момент неприличия. Высокопоставленный вор-чиновник, смотрит открыто бесстыжими глазами на весь мир, как бы заявляя: « А что здесь особенного»? Первая торгует своим личным телом, второй же обирает граждан всей страны. И последнему стыд не выедает глаза. Первая – порою от безысходности занимается срамным делом, второй – с жиру бесится. Первая, скорее всего и имеет «свинячью» совесть, второй - обделен каким либо понятием о пристойности. И оба они – визитная карточка человеческого общежития.
- Хрен вам! – ещё раз прокричал я неизвестно кому.
- Ты чего ругаешься? – шепотом спросил кто-то находящийся рядом.
- Ты кто? – удивился я пустоте.
- Я твой мыслетрус. Мы все мыслетрусы.
- Разве я не один?
- Не один. Нас рать и моя хата с краю.
- А Ивана Черного вы не видели?
- Я здесь. – Послышалось рядом.
- Иван, я тебя потерял! Ты зерно так и не нашел?
- А они его искать и не собираются! – воскликнул кто-то писклявым голосом. – Они в зеркале перестали отражаться! Перестроились, однако.
- А его надо было просто расстрелять из танка, чтобы знал, как народ обманывать! – добавили бодренько.
- И дать свободу предпринимательству и колхозам! – вырвалось густо буквально из-под ног. Мне показалось, что этот голос шел из самого чрева земли.
- А далеко ли до рассвета? – Бросил я в темноту. – Может, кто знает?
- Похоже, здесь заночевать придётся. – Ответили.
- А как длинна ночь?
- Никто не знает. А мы уже привычные бродить в потёмках – воровать легче.
- Что воровать? Всё уже уворовано! Надо просто дождаться рассвета и посмотреть, кто и сколько!.. – резануло уши.
- А потом?
- А потом бить морды!
- Но мы это уже проходили!
- Значит надо бить, бить и бить ещё сильнее, чтоб неповадно было! Битьё определяет сознание! А потом уже «Возлюби ближнего».
- Вот он знает! – взвизгнул женский голос. – Он знает, где выход к свету!
- Кто это? Где он? – зашумели вокруг тревожные голоса.
- Вот он с фонариком бегает! Видите спасителя?
Я начал напрягать зрение, в надежде увидеть хоть проблеск света и того шалуна с источником света, но тьма также густо обволакивала всё вокруг, потом что-то мелькнуло в стороне маленькой точкой наподобие светлячка.
- Свет! Свет! – кричала толпа.
- Свят! Свят! – прошамкал рядом старушечий голосок. – Этот убогонький уже давно бегает с фонариком, дурачит всех.
- Вы, бабушка, уверены, что это всё напрасно? – Спросил я.
- А то!.. Свет, он исходит сверху и к нему душой надо идти, а не телом.
- Разумно, не спорю, но свет должен быть хотя бы для того, чтобы видеть лица.
- Ничего, милай, придёт время, увидите все свои лица.
- Бабушка, а этот, с фонариком, он тоже в зеркале не отражается?
- А где ты, милай, видел зеркала? Они все разбиты, один только Лев Николаевич, как зеркало… да и то в представлении одного революционера. В общем, нечего всматриваться в себя, надо идти вперёд - вам же сказали об этом.
- Знать бы, где этот перед…
- А ты пошшупай, пошшупай свой перед, их-хи-хи!.. – залилась та звонким смехом. – Счас только еротика у нас и ничего сурьёзного! Хих-хи-хи!
«Дура старая», - сказал я про себя. Страшные мысли посетили в этот миг мою бедную голову: Иван Черный, значит, перестроился – стал, как все бездельники. А в это время до слуха донеслось блеянье овцы. Животное было где-то рядом, судя по её жалобному крику. «Ну, вот, ещё одна заблудшая животина – спасать её надо. А как спасать, коль сам в неведении пути? Это, наверно, Иван в себя приходит, о помощи взывает»! И я пошел на крик овцы, памятуя, евангельскую заповедь Христа, что заблудшая овца самая дорогая.
Я шел и ощупывал темноту, в надежде прикоснуться хоть к чему-то теплому, живому. Овца блеяла и блеяла жалобно с надрывом. Это странное животное молчит, когда ей приставляют нож к горлу, и кричит непонятно когда и для чего, но я то, знал – это Иван – он стал овцой, а может и бараном. Польстился, однако, как и все, на зарубежные поставки всякого ГМО, теперь блеет, что не нашел то, чего искал. Худо стало ему, живот скрутило, возможно, от некачественного питания, а помощи никакой – медицина платная.
Вокруг всё давно затихло, кроме этого редкого блеянья овцы. Даже мерзкая старуха куда-то пропала, строившая из себя праведницу.
- Свет! Свет! Видим свет! - вновь загудели мажором голоса.
Пристально, до рези в глазах, я вновь начал всматриваться – да, действительно, где-то по краю поля мелькал огонёк, разрезая ярким и тонким лучом черноту ночи. Это прибавило оптимизма, и я побежал в сторону мелькавшего источника света. Туда, похоже, бежали все, потому как топот ног, усиливался и усиливался. Я забыл про овцу – свой шкурный интерес стал дороже всего. Ведь, по сути, овца должна ведь сообразить, что спасение там, где есть свет. А если будет свет, то значит и растительность и неважно, что всё теперь генно-модифицировано, лишь бы набить брюхо, а там трава не расти. А если овца всё же в облике Ивана, то и сообразительности ей не занимать.
Я бежал и пел:
По-ле, русское по-о-оле,
Светит луна-а или падает снег…
… здесь будет город-сад!..
Кто-то подпел:
Оказался наш отец,
не отцом, а сукою!..
И где-то зычное, пронзительное:
Буря! Скоро грянет буря!
До сих пор, казавшийся себе тяжеловесным и неуклюжим в движениях, я летел словно воробей, юрко ныряя в густоту черной ваксы то вправо, то влево. Топот множества человеческих ног, и даже парнокопытных, усиливал торжество моего духа и тела. Ликование толпы уже достигало апогея в своих душевных порывах, когда внезапно, как и появился, исчез манящий к себе луч света.
- Нас опять дурачат! – Закричали тревожно голоса пессимистов.
- Ничего страшного! – бодро вторили оптимисты. – Моисей вон сорок лет евреев по пустыне водил!..
- Это ещё неплохо! Нас водят гораздо дольше!..
- А вон он снова появился уже с другой стороны! Вперёд, к свету! Дадим право на ошибку, с кем не бывает! Вперёд друзья, вперёд! Дадим по сто овцематок с одного ягнёнка! Повернём реки взад!
Теперь свет уже мелькал с противоположной стороны, было понятно, что тот, кому дали полномочия по выходу из сложившейся ситуации, плохо понимал, куда нужно двигаться, но не оправдать доверие толпы он не мог, потому и создавал видимость потуг. Многие это, конечно, понимали, и тогда когда спасительный огонёк исчезал вовсе, громко спорили о нужном направлении к благополучному исходу из этого места. Многие, как я слышал, самостоятельно убрались восвояси куда-то к чертовой матери по собственному желанию и волеизъявлению, плюясь оттуда ядовитой слюной ненависти к этой толпе и к самому владельцу фонарика.
Запыхавшись основательно в безумном беге к фальшивому свету, я остановился и присел на что-то мягкое.
- Можно поаккуратнее, – пробурчал кто-то. – Прямо на лицо, понимашь сели.
Я подпрыгнул, как ужаленный ядовитой змеёй.
- Вы кто?
- Не имеет значения. Сейчас никто не имеет значения – никакого, кроме олигархов.
- Надеюсь, вы не тот, за которого хотели бы себя выдать?!
- Разумеется. Но в любом случае нельзя задницей в физиономию…
- Я думал – все уже привыкли к этому, – сказал я спокойным тоном, приподнимаясь. – Я тоже, знаете ли, считай всю свою сознательную жизнь, ощущаю на своём лице чей-то зад и ничего – привык давно. Хотя, признаться, плохая привычка. Глубоко раскаиваюсь, пардон. А что вы здесь, собственно, делаете?
- Лежу. Пытаюсь уснуть, но не удаётся. Вы здесь бегаете, орёте, света им подавай, хотя можно и потерпеть. Свет обязательно будет, но в конце тоннеля.
- Когда же он будет этот конец, извиняюсь за любопытство?
- Как тоннель закончится, так и будет. Не надо было строить его очень длинным – сами же виноваты да ещё с лабиринтами, с лабиринтами… Путь к свету всегда короче, чем мы думаем.
- Мне об этом уже говорили. – Вздохнул я с сожалением.
- ОБС?
- Не понял?
- Одна бабка сказала?
- Да, бабка… везёт мне на них сегодня. Куда ни кинься – везде бабки.
- Без бабок, действительно, никуда. Цены-то скачут, ох, и скачут!.. Я тут разлёгся, думал, полежу, пережду, может распогодится. ..Ан, нет. Ложись рядом – ждать будем, хотя ждать, сам понимаешь – преступление.
- А вы кто? – спросил я.
- Никто. Мы все здесь никто. Кто был ничем, тот таким и остался, хотя обещали…
- Но ведь было же, помните: … ту заводскую проходную, что в люди вывела меня.
- Было, было! Все мы тогда могли и по вертикали взобраться - лифты работали. Сейчас, к сожалению…
- А не надо, уважаемый, сожалеть! Надо просто не бояться! – Воскликнул я в запале. Ах, если бы он видел только, как сверкали мои глаза! – Перебороть надо этот стра…
- Вот видите, вы даже договорить до конца не смогли, потому как этот самый стра… в генах сидит и он настолько стал укрепляться, что я даже боюсь думать о нём. Хотя он и порождает ненависть, но…
- А давайте по-другому.
- Как?
- Вы трус?
- Смотря, в каком подтексте… э-э…
- Без подтекста.
- Да. Во мне давно Челкаш умер. А может и не рождался…
- Благодарю за честность, я тоже – трус. Но это лучше, чем страдать комплексом Наполеона.
- Да, времена всеобщей трусости никогда не проходили, - резюмировал я. – Вот так и живём от одного «Лебединого озера» до другого, в надежде, что вот-вот и… а лучше бы зажечь маленькую свечку, чем жаловаться на темноту, освещая ею свой путь, глядишь и другие примкнут.
- О-о-о, тебе жить да жить с этой свечкой, если её, конечно, не задуют!.. А лучше сразу вырви сердце, как Данко и… проживи так, чтобы не было мучительно больно… потом безумству храбрых споём мы песню!.. По мне, честно признаться – пофигу! Вот ты, скажи лучше, что сильнее холодильник или телевизор?
- Дурацкий вопрос, но логическая связь всё-таки имеется.
- То-то и оно. Когда своего ума нет – побеждает телевизор, когда есть – холодильник, что и наблюдается, в принципе. Свободу предпринимательству, понимашь! Спекуляция, понимашь!..
- Тише ты, слышу звон колокольчика!.. Что это? Школьный звонок? Или снова Чичиков на тройке?
- Скорее последнее.
- Сынок вставай! – Послышалось издалека.
- Это кого зовут, вы не знаете?
- Тебя, однако. Не меня же. Я стар и может так, и буду валяться до суда страшного. Иди, собирай малину, спекулянт, проклятый!
- Сынок, лодарюга, вставай! Уже сонце в сраку припекает! Батько на работе, а хто малину рвать будет? Ягода ж переспела!..
- Шо, опять?!..
- Вставай, я на рынок, очередь за весами занимать, а ты хватай корзину и малину рвать!.. И к обеду, как штык, на рынке!
Я очнулся. Яркий свет заливал мою спальню парным молоком, тёплым и надёжным. Надо рвать ягоду, а её много… не собери, осыплется, пропадёт… но я же на каникулах и поспать до обеда – любимое занятие, но этот свет!.. Сколько света!.. В детстве всегда много света, это я стал осознавать только с возрастом. Он проникал во все уголки моего огромного мира, даже туда, где лежали бумажные взрывпакеты, начинённые дымным порохом. Я вытащил их из-под старого сундука: сколько их у меня? Десять, двенадцать, плотно перетянутые черной ниткой… взорвать бы их разом в малиннике, чтобы всё в тартарары!.. Надоело!
- Нифигасе! Ты чё, ещё спишь? Блин, ва-ще, пи-пец! – Это зашла соседка Люда, ей уже тринадцать. – Прикинь, мне мама сказала, когда я вырасту, мы с тобой поженимся.
Мне кажется, я окончательно проснулся:
- Да ты, дура, мне уже пятьдесят восемь! Когда тебе стуканёт восемнадцать, то мне уже!..
- Не кипишуй! Мне пофигу сколько тебе будет, походу струсил что ли? Главное ты мне нравишься! Стопудово нравишься! Щас такие браки в тренде. Замуту просёк?
- Дура, заткнись! – заорал я.
- Пи-пец, блин! Я сваливаю. Нихерассе! Я ему походу – замуж, а он!..
Я очень разозлился и хотел даже шлёпнуть ей по одному месту, но она исчезла, так же, как и появилась.
Выскочил во двор, там буйствовал май – « Яблони в цвету, какое чудо»! – пел Мартынов. Потом запел Кобзон: «А у нас во дворе…». Их, обоих, заглушал хриплым голосом Высоцкий: «…и если Нинка не капризная – распоряжусь своею жизнью я».
Мне нравилось распоряжаться собою, как и моим сверстникам в том далёком и безоблачном детстве. И я, распорядившись, своими мыслями и чувствами, побежал к закадычному дружку Серёге, потому как малина ещё даже и не цвела, а ей ещё нужно завязаться, принять должную форму и созреть (странно, что меня послали рвать её).
Бежал вприпрыжку и пытался петь хрипло, как Высоцкий, но это не выходило, к большому сожалению, из горла вырывался лишь жалобный мышиный писк. От натуги лицо побагровело, потом стало синюшным, и я стал долго кашлять. Вот у Сереги получалось лучше, то ли от рождения голос был с хрипотцой, то ли от вечной простуды. Я ему завидовал.
В палисаднике у Сереги был шум. Визжала баба, а её вой перекрывал отборный мужской мат.
- Клади, сука, голову, рубить буду! – Это кричал коренастый мужичок без левой кисти руки, что вовсе не мешало владеть её в совершенстве.
Культей тот плотно зажимал голову своей супруги, таща её к берёзовой чурке, на которой по обыкновению рубили домашнюю птицу. Его простоволосая благоверная визжала, что есть мочи, широко растопырив худые ноги, бороздя ими захламлённую дворовую территорию. Она, конечно же, не хотела на плаху, и её упрямое сопротивление красноречиво свидетельствовало об этом. Но супруг был неумолим в своих намерениях…
- Серый, ты где? – заорал я от страха. – Спасай мамашку!
-Пошумят, да угомонятся, – ответила черёмуха. – Они завсегда так – напьются и подерутся. Я уже привык к этому.
- Серый, слазь с дерева! Там точно смертоубийство будет!
- Ща, слезу. Да ты не переживай шибко, всё обойдётся.
Пока черемуха выпускала из своих объятий Серёгу, на плахе уже улеглась голова «мамашки», прижатая коленом палача. Голова была с выпученными блёклыми глазами и широко раскрытым зевом, откуда продолжались вырываться дикие вопли о спасении.
- Убивают, люди добрыя, помо-ги-те! – вопила голова.
Палач, же правой свободной рукой, судорожно что-то нащупывал возле чурки, не сводив глаз с жертвы. И вдруг в его руке блеснуло лезвие топора.
- Серый, он убьёт её! – заорал я что есть мочи.
- Ща, я за ружьём сбегаю!
Я знал, что в доме есть ружьё, но промедление уже не подобно смерти было, а факт её, потому как орудие преступления уже было занесено над жертвой и зловеще сверкало отточенным жалом. Ещё секунда, и этот Раскольников… « А зачем ружьё? В кого он будет стрелять? В обоих? Или в кого попадёт»? И пока Серый бегал ещё за одним орудием преступления, я схватил ведро с водой и окатил большей частью разъярённого мужичка. Тот чуть не захлебнулся от обильного водопада и на секунду потерял ориентацию в пространстве, чем и воспользовалась бедная «мамашка».
Она ловко выскользнула из-под жестких объятий экзекутора и вся растрепанная заскочила в дом, громыхнув щеколдой.
- Папаня, ты ещё будешь мамку обижать? – нацелил на него двустволку Серега.
- И ты, Брут!.. – прошипел тот зло, сверкая глазами. Топор всё ещё был крепко зажат в правой здоровой руке. – Ну, стреляй в отца, сука!
- И стрельну!
- Стреляй!
Я видел, как отец пошел на сына с топором. Я всё видел…
Серега не опускал ствол, целясь в лицо наступающего.
- Папаня, одумайся! – закричал он, бледнея.
- Сука, ты!
- Я стреляю!
Выстрел прозвучал гулко, неожиданно… отец Сереги схватился за лицо и начал кататься в пыли. Кровь лилась по лицу, шее… потом он вдруг встал и, не выпуская из руки топора, вновь пошел на сына.
- Стреляй фашист в батька! – плевался он кровью. – Я тебя породил, я тебя щас и уделаю!
Эта история могла закончиться печальным образом, хотя и на этой стадии она была зловещей, не укладываясь в рамки морали. Из дома выскочила едва не пострадавшая «мамашка» и вырвала из рук сына двустволку. После чего она ловко затащила его в дом. Я остался наедине с окровавленным мужичком. Пол лица у него было залито кровью, очевидно, он лишился левого глаза, но правым, как электродрелью, продолжал зло сверлить окружающее пространство. Взгляд одноглазого упал на меня.
- Ты, кто? – зарычал он. – Мне свидетели не нужны! Убирайся! А то щас тебя порешу!
И я так быстро убрался, что не понял, как оказался на речке. Там уже был Серега с удочкой.
- Не понял, - пролепетал я. – Ты же дома с мамашкой закрылся.
- А ты бы ещё подольше б побегал. Тебя, говорят, видели даже в соседней деревне, от страха ты тако-ой крюк дал! – И он от смеха схватился за живот.
- А как же папанька?
- Да, ничего. Скорую вызвали, без глаза теперь будет.
- А тебя не посодют?
- Не посодют, я несовершеннолетний.
- Как ты думаешь, он ещё будет с мамашкой драться?
- Неа, у него глаз-то один теперь. Было б ещё два, полез, точно.
- Да-а… у него ведь и руки левой нет и теперь левого глаза. Страшно-то как…
- Ничего, привыкнется. Зато две ноги.Ты вон лучше на поплавок смори!.. рыбка, рыбка, клюй, клюй на собачий … а не будешь клевать, буду свой одевать!
- Сам сочинил?
- Неа, народное.
- Народ у нас мудрый, про кого хошь частушки сочинит. Вот, например про Никиту-чудотворца: Среди гор, среди скал я Хрущева искал, а Хрущев среди скал кукурузу сажал! Ха-ха!
- А я ещё лучше знаю: Ты, Гагарин, всемогущ! Ты летаешь выше туч, полетишь ты на орбиту – захвати с собой Никиту и по просьбе всего люда …ни его оттуда, чтобы лысый …ас не … рабочий класс!
- Ха-ха! Отгадай лучше загадку: «Брови черные густые, речи длинные пустые»?
- Ерунда, мне нравится при Брежневе. Как помрёт – капец будет.
- Кто сказал?
- Я так думаю…
Вечерело или стало так казаться, река стала багряной, словно окрасилась кровью. Это заходило солнце. Прошедший день ничего хорошего не принёс, разве что рыбалка и то никакого улова. Даже не было поклёвки, а может, не было и самой реки, но если память воскрешает кое-какие события, значит, она была. И был, значит, тот день и ещё многие дни похожие и не похожие друг на друга, приносящие то радость несказанную в виде подаренного рубля на день рождения, то глубокой печали по утрате кого-то из близких тебе. Печали и радости лишней не бывает – она приходит в таком объёме, чтобы выдержало сердце. Как всё непросто устроено в этом мире и в тоже время до смешного – банально. Самые простые истины лежат на поверхности, как-то: «Не убий», но ведь убиваем!.. И печаль от того усиливается многократно по количеству этих самых убиенных… Да что там глаз!? Душу ранят!
Без одной руки и одного глаза прожить можно, а вот без души – никак. Где же она хоронится? Щиплет-то в грудной клетке, а осознание поступка от головы идёт. Пытаюсь мысленно заглянуть под черепную коробку – там желе. Студень. И у всех – студень. Даже у докторов наук. Любую ситуацию можно переосмыслить и оправдать, лишь бы телу комфортно было. В здоровом и сытом теле душе тоже комфортно, спит она вместе с совестью. Осознаваемо может, что неправильно поступил, но «привычка к Лориган и к розам»… не то, что привычка пахать и сеять. Плакал бы Каземир Малевич, увидев своих обезличенных крестьян изображенных в эпоху коллективизации. Они, хоть и без лица, но производили: «… этот хлеб, что жрёте вы!..» Безумец, теперь они с лицом? Ищи ветра в поле. Один был Иван и тот пропал… Странные аналогии, странные мысли!..
- Серый, а ты как считаешь, если все будут говорить друг другу правду, то жизнь изменится в лучшую сторону?
- Вообще никакой жизни не будет.
- Почему?
- Я так думаю. Одна кровища только кругом будет. Каждая гнида из себя чего-то корчит и корчит… перегрызутся все. Ты только представь, наконец-то мы научились передавать мысли на расстоянии, что будет после этого?
- Трудно представить.
- А тут и представлять нечего. Все тут же вцепятся друг другу в глотки зубами, руками… и будут рвать, рвать! Ведь до каждого будут доходить мысли о том, что думает о нём другой. А думают люди друг о дружке всегда плохо и пожелания, как правило: чтоб ты сдох поскорее! Ну, бывают исключения, влюблённые там… те останутся. И будут жить в идиллии, пока не народятся новые люди и снова не перегрызутся.
- Тьфу, дурацкая философия!
- Я так, ду-маю… - сказал он с расстановкой.
- А Ларису Ивановну не хочешь?
- Сматывай лучше удочку, и пойдём домой.
Мы брели по глубокой уличной пыли, она была мелкой и нежной, словно мука высшего сорта. Такой пылью не грех и похвастаться. В неё можно падать лицом с размаха, как в подушку, единственное при этом надо успеть закрыть глаза и перестать дышать и ощущение будет то, что надо. Мы гордились своей пылью. Навряд ли ещё где бывает такая нежная. Местами она доходила буквально, до пояса, и в ней можно было искать хоть ту же Ларису Ивановну, хоть самого черта лысого. И мы падали, гогоча. Падали до изнурения, бултыхая ногами и руками, словно в воде.
Вскоре я потерял Серегу. Он нырнул глубоко и я не мог его раскопать. А может его вихрь унёс – помню, нас закружило, а может и ветер перемен раскидал нас. Слышал, что его пристрелили, и метили не в глаз - в сердце, а кто говорил – подвесили. Под мостом подвесили. Он занимался перепродажей импортных машин, ну, значит, и деньжата водились… также, выяснилось, что он был мне хоть и дальним, но родственником по какой-то далёкой линии. Мне кажется, что мы все живущие на этой расчудесной земле родственники по этим самым дальним линиям. До он этого успел побывать в КПСС. Что его потянуло туда, не знаю, ему было видней. А впрочем есть и другая версия его ранней смерти: он вовсе не занимался перепродажей автомобилей а выращивал розы и потом их к празднику по баснословной цене… потому –то его и приметили негодяи… По другим же слухам он захотел баллотироваться в депутаты и его тоже за это… В общем был Серега и не стало. А впрочем, о чем это я? Он настолько многоликим мне теперь кажется, но «мальчик», всё-таки, был – это точно. Если я уж помню себя и ощущаю до сих пор, то велика вероятность – не забуду все лица, встречающиеся мне на пути, будь то генеральный секретарь или простой бомж, попросивший копеечку.
Но это было потом, а сейчас я тыкал тонким прутиком в густую пыль с надеждой наткнуться на тело пусть и бездыханное, но так нужное для засвидетельствования текущего момента. Я проделывал эту процедуру с полным безразличием, потому как он не мешок зерна, зарытый в амбаре у зажиточного мужика, который нужно непременно найти длинным щупом… и отдать его голодающим. А самого врага народа, мужика этого, склонного к утаиванию своих хлебных припасов в тяжкую годину испытаний, к стенке.
Пыли было так много, что я нисколько не усомнился в её предназначении – она была пущена мне в глаза с самого первого дня моего существования большими дядями и тётями. Это потом, когда мне пришлось убраться из этих мест на асфальтированные тротуары больших и малых городов, она перестала будоражить воображение своими объемами, поскольку я подрос, и стало понятно – она не только для меня единственного. Эта странная философия развивалась и крепла в своих убеждениях – пыль самая безобидная форма воздействия, чтобы сбить с праведного пути кого-либо. Пыль для глаз и пудра для мозгов – единственно верное средство для удержания существующего порядка вещей. Состав пудры – ложь, закамуфлированная великими идеями о благе всего человечества.
Умные-стяжатели, находящиеся на самом верху социального обустройства, и занимающиеся этой самой пылью и пудрой, спаяны в своих убеждениях настолько крепко, насколько крепка сама сталь, чем и обусловлено всё их превосходство над всеми. И хотя среди общей оглуплённой массы, имеются свои интеллектуалы, но они зачастую безвольны и это - умные-созерцатели. Последние всё понимают и пытаются донести суть происходящего до остальных, но эта пудра из пыли и слабость мозгов!..
Просеивая сквозь пальцы эту сыпучую субстанцию, нахожу её великолепие не только для поговорок и всевозможных аналогий, но и для осознания чего-то высшего космического. Я – пылинка. Мы все – пыль. Мы составная часть чего-то целого необозримого. И наше поведение относительно себе подобных, скорее запрограммировано, - «убий» и как можно больше, ну хотя бы лиши глаза… у кого-то должно всё быть лучше – длиннее, толще, ярче, выше, дороже. Скользкий путь для несчастной пылинки – убили Серёгу – не позволили ему, чтобы он выбился наверх ближе к солнышку. Поумерив пыл – глядишь бы и естественной смертью умер, своя-то роднее, надёжнее…
Вдруг послышалось лошадиное ржание, и меня тут же накрыла огромная тень животного.
- Посторонись! – крикнули сверху густым басом. – Шляются где попало, уроки пропускают.
Это был школьный водовоз Михалыч. Я его по голосу узнал. Добрый дядька, он так, для острастки накричать может, а вот директор школы Пётр Иванович Козинаков, тот кричал всегда на полном серьёзе: «Жалуются, что ты не учишь домашнее задание? Собирай манатки и домой! И пока не выучишь, не появляйся тут»! И я долго не появлялся.
- Привет, Михалыч! – улыбнулся я водовозу. – Подвезёшь?
- Завсегда рад! А уроки выучил?
- Ты чего, Михалыч, я уже и советской армии отслужил. Два года отдал.
- Садись тогда. Я сморю, стоит какой-то солдатишко в пыли, да, поди ишо и пить хочет.
- А то… зачерпни холодненькой.
- Где отбывал-то?
- На Камчатке. Хорроша водица, ток не понял, это пиво что ли?
- Пиво, пиво! Заместо воды. Щас можно. Щас всё можно.
- Да как же так!? Я помню…
- И курить щас можно, токо не в классе.
- А Пётр Иванович, всё так же директорствует?
- Так же.
- Такой же дурной – уроки заставляет учить?
- Такой же. Тпру-у. Стой лошадка, мне поговорить надо с одним человеком.
И Михалыч оборачивается ко мне. Удивлению моему не было предела – на меня смотрел в упор злыми маленькими глазами Козинаков Петр Иванович.
- Да ты, служивый, не боись, - начал он шепеляво. – Меня понизили в должности, из-за тебя понизили. Теперь я водовоз.
- А причем здесь я?
- А при том, что ты мне все кишки вымотал! На тебя постоянно жаловались учителя – уроки не учил. Помнишь, как последний раз я тебя гнал из школы. Гнал, как собаку, через спортивную площадку, через...
- Помню. И по улице гнал. Гнал до самой калитки дома!
- Вот-вот. А надо было просто отчислить и всё.
- А за что?
- За неуспеваемость. А меня потом на партсобрании пропесочили за такое обращение… за несдержанность! За нервы мои бедные. И всё из-за тебя! Неадекватное, поведение, сказали, у вас, Пётр Иванович. Не к лицу было бежать по всей деревне на виду у всех. И дался вам этот ученик! У нас ещё тупее имеются в школе. А вот на тебя взъелся, почему-то… сам даже не знаю. Вот возненавидел тебя, а за что не знаю. Я б тебя просто убил!
Он даже всхлипнул при последних словах, и мне стало жаль его.
- Вы, Пётр Иванович, того… - коснулся я рукой его плеча. – Не огорчайтесь. Я, признаться, тоже вас не переваривал. Органически не переваривал.
- А за что? – зарыдал он вдруг густо с подтрясом. – Я же вас, мерзавцев, уму разуму хотел научить, но видно не теми методами.
- Да, не все же макаренковы, Пётр Иванович, я так считаю, что педагогика это вовсе и не наука.
- И что же это, по-твоему? Искусство?
- А то!..
- Неслыханная дерзость! Вот, что значит не учить уроки!
Пётр Иванович повернулся ко мне, и я обнаружил, что это вовсе и не Пётр Иванович, а снова Михалыч.
- Михалыч, ну ты даёшь!? – вырвалось у меня. – Я чуть было не побежал уроки учить, ха-ха, а тут снова ты! Переформатировался значит.
- Хватит пиво хлестать, дорвался да халявы! Ученикам ничего не останется.
- А ты хоть бы процедил его. Помню, когда пиво забродит а потом устоится – надо того… через марлю, хмель чтобы…
- Вчера завуч пила, так тоже возмущалась: что, это, говорит, за безобразие – полон рот хмеля, а я ей: не велика интеллигенция – процедишь и сквозь зубы.
- Да, ну!? И что дальше?
- Уволили меня.
- А куда ж ты это пиво везёшь?
- Да по привычке, не могу без работы. Мне детишек жалко. Хотя они требуют, правда, уже чего-то покрепче, дак я ж чё… на свою пенсию… конопли вон хватает вокруг.
- Сворачивай, Михалыч, лучше вон в тот лесок, посидим, поговорим. Черт с ней, со школой.
- И то, правда. Стажу у меня достаточно… ветеран я уже. Льготы заработал. С мальства трудился. А как я в армии служил, я тебе не рассказывал?
- У тебя же зрение совсем никудышное, какая армия!..
- А в радисты взяли. Там особо нечего присматриваться. Правда, добром всё не закончилось. Это было в шестьдесят втором на Амуре. Город, забыл, как называется, а я уже всё стал забывать…
- Владивосток?
- Нет. Ну, в общем, город на Амуре реке есть и я там, на посту стоял.
- Ты же радист.
- Да я одного офицера послал куда подальше и меня в наряд без очереди. Под грибком я стоял зимой и считай, уснул. Стоя уснул.
- Знаю такое, в армии все стоя спят. И что?
- Просыпаюсь я от резкой боли под лопаткой. Вот тут, видишь, – Михалыч задрал рубашку. - Шрам там есть?
- Есть.
- Так вот, чувствую эту невыносимую боль и падаю. Падаю, значится, прямо навзничь, но ещё и соображаю при этом: думаю, кто и зачем, а главное, чем меня толкнули в спину? Не враг ли? Успеваю одним глазом зыркнуть через плечо, и что ты думаешь – китаец, сука! С винтовкой. И штык у неё окровавленный… Это ж, думаю, как надо спать, чтобы не заметить приближение супостата. А они тогда часто провоцировали нас… это потом уже Даманский был… а сейчас вот какой казус… гляжу, а сзади ещё человек пять бегут в нашу сторону.
- И что же?
- Падаю я, но успеваю нажать тревожную кнопку. Завыла сирена, а дальше я уже не помню. Как, видишь – откачали – штык в двух сантиметрах от сердца прошел. Отлежался я в санчасти, и комиссовали меня. Живой остался…
- Это хорошо.
- А что хорошего. Снится мне всю жизнь эта армия и тот офицер, из-за которого я так облажался. Да и, признаться, он не офицер вовсе, а прапорщик… говнюк, одним словом. Мне бы ещё пять суток губы влепили, если б не ранение. А я человек обязательный – служить завсегда рад. Я б и сейчас пошел – не берут.
- А сколько тебе?
- Семьдесят пять.
- Ну, это ещё не старость!.. Могут взять. Сейчас молодёжь служить не хочет.
- Ты уверен?
- Я так ду-маю.
- Что ж, подожду, вот только аритмия у меня страшная, наверно крякну скоро…
- Да-а, все мы по краю ходим. Я тоже не здоров – душа болит, рвётся на части.
- Покуда тело здоровое, и носит душу, нечего тебе беспокоиться.
- Не скажи, Михалыч. Душа – главный орган в организме, от неё все недуги. Что душа попросит, так мозг и действует. Болит душа – тяжело мозгу, плохо он соображает, указания неверные частям тела отдаёт. Она и понизить давление может, и повысить… в спокойствии никак не получается прожить.
- Ерунда, когда телу приятно, то и душе хорошо. Тело будет страдать от физической боли – душа метаться будет. Тело умрёт – она выскочит на волю, другое будет искать. Мне сейчас тяжело от дряхлеющего тела, и чувствую, душе дискомфортно. Мне даже кажется, что эта душа в качестве антенны у нас.
- Но ведь дискомфорт, Михалыч, скорее бывает от окружающей обстановки. Причём здесь антенна? Мы пьём пиво – душа радуется, балдеет.
- Сигналы она принимает, хотя бы для того, чтобы убраться вовремя из организма.
- Хорошо, если она кому-то и вселялась вместе с совестью, а то бывает ощущение…
- Да, ты прав, беда с этими чиновниками и олигархами. Я б для каждого суровое испытание назначил, когда уйду на тот свет. Они думают, что им и там рай будет!.. А я тут им презент, понимашь! Представляешь такую узенькую плашечку сантиметров в десять шириной и лист фанеры… как ты думаешь, есть на том свете фанера?
- Должна быть. Как же на том свете да без фанеры.
- Так я бы, понимашь, устроил бы для них спектакль. Вдоль этой узенькой деревянной дорожки длинною метров в пятьдесят, вырыл бы траншею метра два глубиной – это слева, и наполнил бы её дерьмом, а справа по всей длине вырастил бы шиповник, колючий такой…
- Ну, ты, Михалыч, вроде Адольфа что ли. Что ж так изгаляться!?
- А ты думашь, там только котлы со смолой для грешников? Это ж так примитивно, поверь! Я им, этим чертям, предложу свой вариант и думаю, согласятся на это веселое представление.
- Так что же дальше-то с фанерой?
- Лист фанеры нужно будет пронести по этой узкой тропочке от пункта «А» до пункта «Б», то есть сначала в одну сторону, а ежели пронесёт благополучно, то тогда – в другую.
- Ну, это же элементарно, Михалыч! И что после этого в рай?
- Не получится в рай. Здесь имеется одна хитрость: по пути следования я включу большой вентилятор… Ты носил когда-нибудь фанеру на ветру?
- Ха-ха, приходилось!
- Тогда я включаю вентилятор!..
- И тогда этот самый олигарх залетает сначала в дерьмо!..
- Потом в шиповник!
- Потом снова в дерьмо!
- Потом снова в шиповник! Не больно, но весело! Но он должен дойти к месту назначения. А как только он добирается – я направляю его назад и включаю другой вентилятор с противоположной стороны. Ну, как?
- Ладно, смешно, конечно, но давай не будем жестокими.
- Да я и не жестокий вовсе, а так другой раз, как найдёт на меня, то душил бы, душил бы, и душил бы!.. А вот, опять аритмия началась… прощай, я пойду.
Я не стал его уговаривать остаться. Туда уходят вовремя, без опоздания и промедления. Мне самому когда-то придётся переступить полоску горизонта.
- Пока! Жаль я тебе про того прапорщика так и не рассказал!– крикнул он мне, переступая эту самую полоску, за которой таинственность и мрак. – Я ещё когда-нибудь вернусь!
Лошадь теперь принадлежала мне. Она поглядела на меня карим округлым глазом и в знак недоверия ко мне, пахуче освободилась крупными яблоками.
- Пешком пойдёшь, – слетело с её мягких губ. – Много вас таких. А лучше беги рядом – я тебя научу.
- Разве есть смысл в беге? – спросил я.
- Ещё какой. Вся жизнь – бег.
И мы побежали. Я нёсся не хуже моего парнокопытного друга, отбивая босыми ногами нужный ритм, грудь в грудь, ноздря в ноздрю.
Бежали долго, и мне стало казаться, да что там казаться – я был уверен – бег самое превосходное орудие борьбы со всяким инакомыслием. Ритм бега заставляет переключаться на музыкальное состояние, что принципиально отличает бегущего от праздного вольнодумства: я только бегу-бегу-бегу, как дурак – дурак – дурак!..
В беге человек не способен на всякие бытовые и политические шалости, он просто бежит, наполняя смыслом всё, что проносится мимо. Ему некогда, у него своя установка и ему все завидуют. Никакой суеты – только бег! Размеренный на всей дистанции, но где необходимо ускоряющийся, чтобы никто тебя не смог догнать. Те, кто попытается это сделать – побегут только ради любопытства… убогонькие, им никогда не понять великую философию бега. Надо быть лошадью, чтобы вникнуть в суть этого стремительного и бесконечного движения, раздвигая грудью розовые горизонты.
И я был лошадью. Я бежал, нигде не останавливаясь, чтобы не зацикливаться, как теперь говорят, на всяких пустых моментах бытия и мне было хорошо. Бежал, не чувствуя усталости и всё видел… видел, как некоторые насмехаясь, крутили пальцем у виска, другие же что-то записывали в блокнот. Бежал, и не чувствовал нужды в остановке, разве что для отправления естественных надобностей… но и это можно было делать на ходу, главное от меня теперь никто не услышит моих разочарований в обустройстве человеческого общежития. У меня просто нет времени на созерцание бессмысленных телодвижений толпы, требующих хлеба и зрелищ. Мой бег - бег в никуда Цель бега – сам бег, но этого достаточно для некоторого осмысления текущего момента.
- Хорошо бежим! – фыркнула лошадь. – Ты как будто родился лошадью. В принципе все люди немного лошади, но ты преуспел.
- Благодаря хорошему наставнику, - ответно фыркнул я.
- Главное не позволяй никому на тебя садится. Лошадь без узды – лучшее, что есть в подлунном мире. Бег ради бега до скончания века – вот смысл жизни! Ещё успевай обращать внимание на подражателей, им несть числа. Они запросто могут уловить твой ритм и воспользоваться им в корыстных целях. Быть неповторимым очень тяжело, а у тебя это получается и весьма неплохо. Завистники всех мастей, могут временно прикинуться настоящими лошадьми, чтобы стяжать к себе целый воз твоих заслуг и устремлений. На это у них нет, конечно же, никаких прав, но навредить твоей репутации, как лучшего скакуна, запросто могут. Осмысленный бег и анализ происходящих в тебе движений – залог успеха в этом нелёгком деле. Другие, поверь мне, тоже пытаются каким-то образом привлечь к себе внимание и любовь пространства, и они полагают, что взяв на вооружение твой рецепт успешного бега, достигнут некоего совершенства, а то и бросить тень на тебя самого. Поэтому скорость ни в коем случае нельзя сбавлять, в этом особенная грация, полёт! Все хорошие бегуны знают об этом. Даже такое меркантильное, казалось бы, лошадиное обстоятельство бега, может остаться навечно в скрижалях высокого духа и крепости тела.
- Я мне приснилось нынче, будто я человек, - крикнул я наставнику по ходу движения к новому горизонту.
- Ты никогда им не был. Ты лошадь! Запомни это. Лошадь никогда не станет человеком. Чтобы стать человеком нужно быть хитрым и алчным. Поэтому оставаясь лошадью, благодари всевышнего за то, что выполняешь высокое предназначение безустанного бега в нужную сторону.
- А если я когда-нибудь остановлюсь? – спросил я.
- Все мы когда-нибудь остановимся. Если остановишься - воду начнут возить на тебе. Лошади пенсия не положена. Или на мясокомбинат дорога. Или в охрану пойдёшь.
- Как собака?
- Как последняя собака. Запомни, никогда никому не показывай своей слабости. Беги до последнего пока есть силы. А самое главное – опасайся волка – эта тварь бегает не хуже нашего, но не в беге соревноваться он с тобой будет… он вооружен и очень опасен.
Я оглянулся на свои голые пятки, которые отбивали бойкую дробь бега, но это, к моей радости, были уже копыта, крепкие и надёжные.
- У лошади есть тоже надёжное оружие, - продолжал мой наставник. – Это, ты правильно подметил, копыта, а ещё крепкие зубы. Они без клыков, но ими можно хорошо потрепать любого негодяя. У тебя крепкие зубы?
Я вспомнил, что бывал у дантиста очень и очень давно, в юности. Сколько же мне сейчас лет, трудно определить, тем более на бегу. Состояние моих зубов, конечно же, желает лучшего, но пока особых проблем с ними не ощущалось – пища продавалась в супермаркетах настолько нежной и мягкой, словно она уже была в употребление. Если я брал колбасу, то это была натуральная соя, хотя надпись гласила обратное, и также всё остальное.
Проверить крепость и надёжность моих зубов можно было только на натуральных продуктах в виде сочной молодой травки, до которой, как говорил мой магистр, бежать и бежать. Мы, конечно же, ощущали потребность во вкусной и здоровой пище, но пока об этом молчали. Мы знали, чувствовали своим горячим брюхом, что всё произрастающее под нашими ногами в данный период, не калорийно, и даже отвратительно на вкус. А когда приходилось об этом заявлять во всеуслышание, то со стороны представителей этого нечистоплотного бизнеса, ничего не слышалось в ответ, и я понимал своими лошадиными мозгами – с нами творят что-то изуверское.
Если бы я сейчас прошелся по длинным продуктовым рядам магазинов, то непременно б своими задними крепкими копытами разбил в пух и прах, так называемые продукты питания от новоиспеченной буржуазии. Но, к сожалению, коней не пускают нынче в такие заведения, да и путь мой совсем в другую сторону обозначен, на котором всех этих сомнительных пищевых лавок, днем с огнём не увидишь. На пути была только степь и ничего кроме степи, и она была настолько иссушена зноем некоего мирового порядка, что всякие предпосылки к глубокому уединению, казались абсурдными и фантастическими.
Но вскоре, по ходу нашего неукротимого бега, в сторону надежды и непременного благополучия, стали пролетать первые снежинки, холодные и колючие и это настораживало.
Мой напарник бежал также ровно, не ускоряя и не замедляя бег.
- Зима надвигается, что ли? – повернул я к нему голову.
- Да, похоже, и оттепели долго ждать придётся. Это уже случалось в нашей истории.
- Вечная зима похожа на санкции со стороны неприятеля.
- Ах, если бы дело только в санкциях!.. Мы сами соучастники этой гнусной погоды, убегая от кажущихся неприятностей. На самом же деле от нас многое зависело, но мы предпочли с тобой этот безумный бег от самих себя.
- Может надо ускорить бег?
- Бессмысленно, нас догонят, чувствую. За всё нужно расплачиваться. Наш топот копыт кому-то не даёт покоя.
От этих слов магистра мне стало не по себе. Расставаться с привычным состоянием бега, было чем-то выходящим за рамки моего понимания нормы существования тела и духа на данный период. Столь привычное и размеренное состояние может вдруг прекратиться? – Это наводило тоску.
- Заплатить на бегу не придётся, не рассчитывай, - как будто читал мои мысли наставник. – Налоги платят натурой. С нас ведь нечего взять, кроме шкуры и мяса.
- А кому мы нужны?
- Смешной ты! Сборщикам налогов.
- Но мы ведь только бежим.
- Бежим, дышим, испаряемся в атмосферу и многое чего ещё. Ты что-нибудь слышал о потеплении климата? Вот-вот, это от наших испарений.
- Но ведь зима наступает! Какое потепление?! Глупости, не более.
- Не путай, пожалуйста, потепление с оттепелью. А зима в нашей стране – обычное явление. О, мне кажется, надо прибавить в темпе! А рысью далеко не уйдёшь. Ты никогда не бегал галопом?
- Нет. А что случилось?
- Нас догоняют сборщики налогов! Эх, ноги, мои ноги! Холоп - судьба, холуй - призвание!
Я вздрогнул, сердце забилось чаще и громче. Справа отчетливо вырисовывались фигуры волков, они разделились на две группы: одна бросилась нам наперерез, другая пристроилась с тыла, стремительно нагоняя нас. Сколько их было? Пять шесть? Не важно, и шестеро представляли не менее грозную опасность, чем десять или двадцать. Даже два матёрых волка смогут запросто справиться с лошадью, отрывая горячие куски плоти, пока та не истощит свои жизненные ресурсы.
Я рванулся вперёд, ускорив бег, как только мог, не подозревая о могучих возможностях лошадиного организма. То, что происходило до этого в процессе легкого бега, никаким образом не входило в сравнение с этим великолепным ускорением. Я летел, как ветер, сорвавшийся с горных вершин и обрушившийся на спящую долину, где до этого царил покой. Это было поразительным открытием моих новых физических возможностей, но более поразительным было другое: волки догоняли нас.
Их было пять. Они бежали легко и резво, словно внутри этих алчных животных находилась мощная бесшумная пружина, заставляющая ритмично, без сбоя, работать в бешеном темпе анатомический аппарат.
- Там две волчицы, они менее опасны, но злости в них больше, чем у самцов, особенно если они остались без потомства! - прокричал мой наставник. Это было последнее, что я услышал от него, потому как судьба не предоставила нам больше времени на общение…
Те волки, бросившиеся нам наперерез, как раз и были волчицами, а трое самцов, крупнее телом, нагоняли нас сзади.
Я знал об этих тварях всё и эта информация, невесть откуда пришедшая и завладевшая моим лошадиным сознанием, наталкивала на некие тактические действия для отражения неминуемой схватки. То, что волки мудры, выносливы, алчны, жестоки, хитры – известно было самой древней лошади. Неизвестно только, кто появился раннее, лошади или волки? Возможно, они явились на свет одновременно, иначе бы лошадь не научилась так быстро бегать.
Краем глаза я замечал – действительно два волка были мельче телом, что и характеризовало их, как женской особью. А раз мельче – значит легковеснее – их проще забить копытами, если конечно, удар будет нанесён в нужное место. Это будет бой без правил. Без всякого сомнения, волчицы бросились наперерез нам, чтобы сбить наш темп, а то и остановиться и тогда всё завяжется по серьёзному: те трое, сильных и матёрых, начнут рвать нас со спины и брюха, и к ним тут же кинутся помогать волчицы. Но нас двое, их пятеро – они начнут выяснять кто из нас слабее, и я, помня слова моего наставника о беге до последнего, решил прибавить в скорости, но к моей великой досаде – этого не получилось. Мне только казалось – бегу, обгоняя ветер, но серые налоговики, жаждущие горячей крови, оказались быстрее.
Я уже ясно различал поджарые тела и длинные морды, заходящих сбоку волчиц, ещё несколько секунд и мне придётся круто свернуть в сторону, что неминуемо приведёт к потере стремительного бега а это - чревато… Бег не самое единственное средство спасения, но достаточно эффективное для избегания весьма серьёзных неприятностей, где на карту поставлена сама жизнь.
По мере приближения этих серых грозных существ, бесконечное пространство степи стало полностью белым от снега, контрастируя эту безумную погоню темных особей животного мира, к коим я и относился, с вероятным скорым окроплением красной крови на фоне свежего зминего покрывала. Кровь на снегу – нет зрелища великолепнее и страшнее. Земля постоянно пресыщается этой красной субстанцией. Она жаждет крови своих детей!
Я уже видел эти желтые глаза зверя, наполненные злобой и предвкушением предстоящей трапезы на белой непорочной скатерти снега. Это были глаза лютые и дерзостные. Я понимал в этот момент – вся их великолепная характеристика, начиная с интеллекта с присущей осторожностью, храбростью и лихостью, кроется только в четырёх длинных и острых клыках. Лиши их этого страшного оружия – волк ничто. Только четыре клыка!.. Как этого много и мало. Волк лишенный этого оружия беспомощен, а что касаемо его когтей, то ими разве только вырыть себе могилу!..
Волчицы были так близки, что времени на раздумья практически не оставалось. Бежать по прямой не было смысла, и мне пришлось сделать крутой манёвр в сторону, словно зайцу. В момент резкого поворота я заметил краем своего лилового глаза, что нападающие сзади были практически у цели и приготовились к броску на моего мудрого наставника, который немного отстал. Тут же послышался лошадиный храп и рычание волка - это было начало схватки.
Осознавая всю сложность смертельного боя, я хотел броситься на помощь товарищу, но сам оказался в невыгодной для себя ситуации: при повороте в сторону, моя спина оказалась доступной для нападения – приближающаяся ко мне первая волчица не могла броситься под передние ноги, что, в общем-то, позволяло ей это сделать. Она знала – забью копытами. Но при удобном ей расположении моего корпуса тела, тут же взлетела мне на спину, вцепившись клыками в холку…
Такого наездника мне не приходилось иметь никогда! Пока она отрывала куски мяса от моего могучего организма, а я крутился, вставая на дыбы, вторая волчица вцепилась в бок, повиснув всей тяжестью своего тела, пытаясь распороть мои внутренности. Она рисковала больше, нежели сидящая сверху, потому как знала - задние копыта лошади смертельное оружие для неё в частности. И всё-таки она плохо рассчитала свой бросок мне под брюхо, либо мои действия оказались хитрее и ловчее, сейчас об этом судить было трудно - её длинное и тощее тело, волочась подо мной, попало под мощное заднее правое копыто… Боясь быть раздавленной, она разжала зубы и попыталась увернуться от моих непредсказуемых действий, но попала под сильнейший удар в голову. Заскулив, как собака, волчица полетела кубарем, обрызгав собственной кровью всё окрест.
Сбросить того, кто уцепился за мою холку, было гораздо сложнее. Я крутился вокруг себя, вставал на дыбы, ржал и храпел, но свалить наземь страшную ношу пока не мог. Вращение вокруг себя и прочие мои действия, доставляли волчице массу неудобств, потому как её задача в этот момент была одна – только удержаться сверху и я понимал: стоит мне только остаться в покое хоть на секунду, как она начнёт тут же рвать горячую плоть.
Во время этих бестолковых движений в поле зрения попадала одна и та же страшная картина – моего товарища по несчастью одолевали сразу три матёрых волка самца, видно решив – он слабее и потому разделаться можно без особых проблем. Но это им пока не удавалось, один из нападающих получил, так же, как и моя волчица, смертельный удар задним копытом в морду. Далеко отлетев от места схватки, он засучил ногами по окровавленному снегу, и тут же замер бездыханно. Этот момент меня несколько воодушевил и даже вселил надежду на скорый и благополучный исход битвы. Но всё оказалось гораздо печальнее…
Моя наездница так же висела смертельным балластом на моей шее, доставляя боль и страдания и мои попытки сбросить её на землю, пока были тщетны. Продолжая выписывать бешеные пируэты по заснеженному полю, я начал мысленно готовиться к печальному финалу, ведь волчица, уже в образе моей неминуемой смерти, всё чаще стала перехватывать зубами мою шею, пытаясь подобраться к глотке. Я храпел и издавал дикое ржанье, выбивая ногами опрелую из под снега траву с комочками соли, забивая этим своё дыхание. Но всё-таки надежда ещё теплилась в моём сознании, поскольку жизнь продолжалась и не только моя.
Я видел, как мой товарищ боролся до последнего. Оставшиеся два серых негодяя продолжали драться за вожделенную сытную трапезу из свежей конины и вот один из них, повисший на брюхе лошади, всё-таки вспорол тонкую кожу живота и оттуда начали вываливаться с клокотаньем сизые кишки, дымясь и волочась по разбитому серому снегу. Магистр крутился и яро брыкался, не осознавая свою скорую погибель, потому как вместе с кишками выпал желудок, потом трахея. Он сам их вытягивал, наступая задними ногами, в то время как волк, уцепившись зубами за горячую требуху, тоже попал, как говорится, под раздачу. Задние копыта растоптали его насмерть, смешав вместе с горячими внутренностями лошади и его собственными.
Этот страшный умопомрачительный эпизод схватки на некоторое время выключил моё сознание, но прибавил адреналина в крови, и это почувствовала моя наездница: периодически вставая на дыбы и высоко взбрыкивая задом, я сбросил наконец-то её себе под ноги и, схватив зубами за хребет, который хрустнул в позвоночнике, высоко поднял и бросил наземь. И так несколько раз. Потом я забил её передними ногами. Я вбивал её в мерзлую землю, как вбивают тяжелую сваю под фундамент многоэтажного дома. Желтые её глаза давно выскочили из орбит, а туловище напоминало больше грязную, осклизлую ветошь испачканную кровью. Я бил до тех пор, пока от неё практически ничего не осталось, только потом, опомнившись, обернулся назад.
Единственный уцелевший волк яростно отрывал куски мяса от ещё живого моего наставника. Его карие глаза были полузакрыты – он умирал, шевеля мягкими губами, как будто что-то хотел сказать на прощание.
И тогда я нанёс точный и единственно верный удар в морду этому экзекутору. Далеко отлетев от тела лежащей лошади, он взвыл от боли, но мне показалось, больше от обиды. У него были выбиты все четыре клыка! Он обречен! Это высшая мера наказания для него! Теперь все его достоинства – ноль! Он ничто! Он – тряпка! Он не сможет больше убивать, а значит, помрёт голодной смертью.
Я стоял потрясённый этой жестокости плотоядных. Но виноваты ли они в этом? Готовясь уже уйти в далёкий горизонт моих ложных идеалов, где всё не так, всё по-другому, я вдруг услышал за спиной громкое чавканье.
Бездыханное тело моего товарища терзал зубами тот, которого он затоптал вместе со своим кишечником. У растоптанного волка было разорвано брюхо и он, выйдя из шокового состояния, отрывал крепкими зубами ещё горячие куски мяса и торопливо их проглатывал. Свежее мясо, проходя через его глотку, тут же вываливалось на грязный снег через разорванное брюхо, но он ел и ел с великой радостью и не менее великой печалью.
Снег продолжал идти.