Охладил закат города макушку,
Время ест меня, как нищая – ватрушку,
Мимо прошел искристый трамвай,
«Здравствуй, привет, hallo, моя дорогая».
Я допиваю чай, и выхожу из трамвая.
После один сижу, грустно дымит бычонок,
Прошлое, мы с тобою идем, звонко кричит ребенок.
Вопрошаю предсердием: « Где ты, ау, ау?»,
Город, сжавшись, вдруг превратился в луну,
Тут, в серпантине крыш, мы с тобой заблудились,
Воздух вокруг, звезды о звезды бились.
Шумно порхали машины, дул норд-вест,
Ты – моя Этна, я твой усердный Гефест,
Создавший словами клети, цепи и кандалы,
Дорогая, в неволе, как таковой, нет никакой вины,
Вина в свободе, а ее слишком много,
Окна горят в темноте, и за ними твоя дорога,
Мне же во тьму, опустив капюшон,
Я вернусь с четверга на пятницу,
В самый правдивый из твоих снов.
А пока наугад, в птице узрев предвестие,
Щедро излей любому из суеверий лести.
Припорошит снег линеечки тротуаров,
Милая, это эпицентр для дешевых мемуаров,
Ай, милая, бессильно грею грустное ю,
Еще одно лето придет, я в нем себя убью.
В нем я себя сотру, высказав горизонту: «Дурак»,
Море гремит, в легких свистит очумевший рак.
Помнишь, я ощутил в городе крик ребенка?
Спрашивал еще: почему не слышит?
Милая, сложно слышать, если уже не дышишь.
Так и закончится пьеса, без сыгранной роли,
Лезвие бритвы – это граница боли,
В книге, где слово «любовь», вырваны все страницы,
Милая, прощай, я перехожу границу.