Это самое первое: высохшая после весенних хлябей дорога, припекающее по – летнему солнце, новое платье, только из –под маминой машинки, отделанное кружевом, яркое и цветочное, как будущее лето.
«Пасха нынче поздняя» - так говорили дома. И солнце, и платье, и таинственная Пасха, и весенняя дорога, и то, что меня послали в «Каменный» на Свердлова одну за медовыми пряниками, - все сливалось в неизъяснимый восторг, который испытываешь только в детстве.
Наверное, в тот день великого праздника, в воздухе разлилась благодать для всего, что живет на земле.
Иконы в нашем доме стояли на самом верху, в правом углу. Мой отец, председатель сельсовета, никогда ни слова не говорил против. Веру не насаждали и не гнали, она просто была в доме с самого моего рождения.
На Советской улице стоит красивое голубое здание с колоннами. Моя бабушка говорит, раньше здесь была старинная, невиданной красоты церковь во имя Всемилостивейшего Спаса.
Она всегда тайком крестилась , проходя мимо.
Новая власть устроила там какую – то свою контору. Но верится, что настанет время, церковь восстановят и вновь заблестят золотые купола.
Моя школа восьмилетка располагалась в деревянном одноэтажном здании. Огромные клумбы с цветами во дворе. Когда мы, первоклашки, пришли первого сентября на цветах был уже иней, и они блестели перламутром.
Цветочные клумбы - визитная карточка Парабели. Везде, где только был свободный клочок земли энтузиасты сажали цветы: вокруг больницы и единственной гостиницы, возле сельского клуба, магазинов, и конечно, возле каждого дома, соседи словно соревновались - чей полисадник краше. Цветы росли просто вдоль деревянных тротуаров по всему селу.
Парабель построена давно, еще в шестнадцатом веке, на высоком красивом месте. Внизу течет речушка Парабель, весной она разливается, затапливая пастбища. Тогда кажется, что мы живем на острове, а вокруг океан.
С другой стороны село омывает Полой великой Оби. Сама Обь протекает чуть дальше на несколько километров.
Бескрайняя сибирская тайга дремлет сразу за селом, на тысячи верст. До ближайшего города Томска пятьсот километров.
С мая по октябрь сезон лапты. Мы играли в лапту до одури. Родители загоняли нас вечером голодных, грязных чертей.
Команды собирались быстро, лишь разносилась весть, что на соседней улице затевают игру.
И как бы сильно я не вдарила битой, как бы далеко ни послала мяч, Юрка Деев обязательно его поймает и мне прилетит меж лопаток плотным теннисным мячом, удвоенным силой его крепкой руки.
Между лопаток был постоянный синяк, родители ругали меня. Но жаловаться было нельзя.
Когда однажды попробовала сказать:
- Это Юрка, я не могу от него убежать.
- Ах, ты еще ябедничать, ну ка, иди в угол.
Один из моих родственников, охотник, сжалился надо мной: беги зигзагом.
Так я научилась бегать, быстро петляя. Видела Юркины удивленные глаза, когда он промахнулся. В них сверкнула любовь. Первая, детская, но светофорила она, как самая настоящая, по-взрослому.
Еще одно из развлечений, но уже зимнее:
Выезжаю из головы Черномора, по его ледяной бороде. И обязательно врезаюсь в мальчишечью кучу - малу. Они специально устраивают ее в конце горки, чтобы вновь прибывшие образовали еще большую кучу, где все барахтаются, пиная друг - друга валенками и визжат. Выбраться самостоятельно из кучи нет никакой возможности, наконец, кто -то снизу начинает сдавленно отчаянно орать. Верхние медленно и неохотно расползаются. Потом все какое-то время лежат на снежном поле Парабельского стадиона. Набираются сил. "О, поле, поле! Кто тебя усеял"
Отдых совсем короткий, и вот уже опять кто-то едет по бороде, и опять в конце приличная кучка. В такой куче мне ломают очки, вторые за неделю. Бреду домой, темно, словесная порка мне обеспечена. Это еще хорошо, что родители не увидят моих синяков до бани.
Сельское воспитание похоже на самурайское. Подумаешь, ударяют люлькой о стену, чтобы будущий самурай научился группироваться. Ты попробуй, выживи в нашей куче - мале.
Снег скрипел пером чернильной ручки по бумаге. Ночь писала на снегу странные строчки. Вероятно, это были мои первые стихи.
После третьего класса нас перевели в новенькую, кирпичную школу десятилетку.
Первым делом мы пробежались по всем этажам. Волнующе пахло свежей краской и цветами.
Заглянули во все кабинеты, они не закрывались. В кабинете физики и математики висел портрет лохматого Эйнштейна, учитель математики Скворцов Дмитрий Валерьянович выглядел так же, но моложе. Долгие годы я была уверена, что Эйнштейн - его личный дедушка.
Зимние виды спорта были в почете, особенно лыжи. Физрук гонял нас, как бобиков.
Однажды старенький, прихрамывающий дедушка остановился, сделал ладонь козырьком и долго смотрел, как мы нарезаем круги. Потом крикнул нашему физруку хриплым голосом:
- Парень, слышь – ка, не учи их с палками ходить.
- Это почему? – поинтересовался физрук.
- А ружье где будут держать? В руках должно ружье быть, а не палки. А ты приучишь. Сибиряк – это тебе не «ешь-вошь-соплей-перешибешь» какая. Сибиряк – стратегическая единица. А, не знашь? Как мы в войну – то?
Дед достал толстую папиросу и подошел ближе. Физрук молчал. Перебивать старших было не принято, даже физруку.
- Вот захлебывается, к примеру, простая атака, и никак. Тогда нам говорят, ну ребятушки давайте! А мы, кто отсюда, кто из Красноярску, все как на лыжи встанем, в маскировочных халатах, волной накатим и стреляем на ходу. Ну, что ты! Никто так не умел, на ходу –то, стрелять, на лыжах. А ты своей наукой ребятишек только портишь.
Нарымский край – место ссылки политзаключенных. Здесь живут потомки декабристов, и тех, кого репрессировали в тридцатые, сороковые.
Также, выжившие после революции, родственники сибирских казаков. О лютой расправе над ними взрослые говорили вполголоса и всегда с сочувствием.
Подальше от сел и деревень, отдельно, на заимках проживают русские староверы. Местное коренное население остяки – селькупы.
Так было в семидесятые.
Мои родственники – половина ссыльных, половина селькупы.
Такой замес здесь никого не удивляет.
Моя мама селькупка, закончила Томское музыкальное училище. Ее взяли без экзаменов за сильный, красивый голос и даже отправляли учиться в консерваторию, но она вернулась в Парабель, ей хотелось побыстрее работать, помогать бабушке и маленькой сестре.
Родственники приезжали из соседних деревень: Мумышева, Копыловки, Толмачева, Новосельцева, Ласкино.
Летом на лодке «моторке», или обласке - долбленой лодке, зимой на санях или лыжах. Пройти семьдесят километров на лыжах по тайге было делом обычным.
В дверях показывалась чья – нибудь голова со смолянистыми черными волосами, хитрыми, слегка прищуренными глазами и неизменным мешком рыбы за плечами. Это приезжали остяки – селькупы.
Приезжали русские бабушки в платочках. Они крестились на иконы и чинно пили чай вприкуску с сахаром и помадкой. Возвращались с учебы мои многочисленные дяди и тети, двоюродные братья и оставались погостить. Так что в доме всегда был тарарам и все лежаки заняты.
Сон мой, моя Парабель. Легкокрылое мое детство.