Мореход

                М  О  Р  Е  Х  О  Д
               
                « Словно смотришь в бинокль перевёрнутый
                Всё, что сзади осталось,- уменьшено…»
                К.Симонов

               
      Больных – прорва. Они сидят поодаль от основной приёмной комнаты, рядами – на диванах, стульях, топчанах. И всех надо принять, осмотреть, выслушать. Хорошо, что хоть не на одного – есть для хирургов, гинекологов…Лисуков разворачивается и уходит, подальше от этого сомнища  бед и страданий. Они ещё свалятся ему на голову, совсем скоро, вот-вот, а пока можно, ни о чём не думая, посидеть перед телевизором, в ординаторской, насладиться  чашкой кофе. Что надумывать, когда впереди целых двенадцать часов работы, обеспеченные обед и ужин и эта комнатка с закутком, где переодеваются, спят, где стоит чайничек и бывает много разговоров? Уже открывая дверь, Лисуков ощутил что то лишнее, инородное и мешающее внутри и тут же увидел женщину, сидящую в углу дивана. Она была не юной, но и не в возрасте, годами где то  под сорок, в официального вида, малиновом пиджаке, и с очками, модными, под «фирму». Поздоровалась скромно, но с достоинством. По – видимому, это была знакомая или пациентка Бэллы Матвеевны. Немного стало досадно от такого общества и Лисуков начал разговор, - было бы глупо и невежливо молчать, - довольно хамовато и прямо, - о прелестях половой жизни. Это было смело, но приемлемо, он находился в своём кабинете, всё – таки был врачом, - почему бы у симпатичной женщины не выяснить отношение к жгучему вопросу, и не поделиться самому мыслями, которые у многих в голове? Сидевшая приняла  откровения спокойно, раскованно, из чего Лисуков заключил, что она – не замужем. Это уже становилось интересней, но тут затренькал телефон внутренней связи, - вызывали, нужно было уходить.
   Больные жались уже в самой приёмной, - в очередь. Одних переодевали, другим оформляли истории, третьи дожидались врача, то есть его,  Лисукова. Он жестом приглашает первого пациента в  рядом расположенный терапевтический кабинет, - работа началась.
   Приёмное отделение больницы для рыбаков – островок спасения в нынешней утопляющей жизни Лисукова. Здесь он, бывший, - да , теперь, к сожалению , так – судовой лекарь, оказался волею судьбы во второй раз. И когда было плоше и хуже, наверное , - сейчас… Чем тогда, год с небольшим назад, когда его, из отпусков-отгулов, тоже направили сюда, дожидаться учёбы в Петербурге. И тогда, конечно,  положение его было шатким и серьёзным, опасным , перед возможным увольнением. После выговора-строгача… Но в тот раз он  «проскочил», сумел остаться на месте, выучиться и  «сходить» ещё в довольно удачный, на плавбазе, рейс. Но  тот оказался последним… И вот теперь это место -  «приёмник», - убежище, пристанище, временное(?), - после его действительного, взаправдашнего и  происшедшего,  -  с о к р а щ е н и я. То режущее, неприятное слово, которое висело, довлело над  ним постоянно, несколько лет, над головой,   теперь вот ,  - коснулось, ударило, раскололо… Вопреки новому ,только что полученному паспорту моряка (стоял в капитанской порта в очереди три дня); несмотря на полученную прошлогоднюю учёбу по специальности… Ничего не в счёт, ничто не помогло, нечем оказывалось козырять… Начальник его непосредственный, Пискунов, так и сказал, вкрадчиво ,осторожно, будто ожидая реакции : « попадаете… под сокращение….» И добавил,  слегка погодя, когда уже понеслись мысли , галопом, -  «Если ничего не изменится…» А что может измениться за месяц, при общем ухудшении ситуации в стране? – только ещё  хуже? – и некуда будет бежать, приткнуться?.. И в тот же день, скорбный и несчастный, Лисуков ,услышав те  предупреждения Пискунова , рванул в  эту больницу, на приём к главврачу Макееву, но того  не месте не было и  Лисуков попал к его заместительнице, начмеду. Та не возражала против перевода, и потом  Лисуков переговорил со старшей медсестрой отделения, уже о графике и после , в полном здравии и уме, в «кадрах», написал заявление и даже успел заверить его у Пискунова. В какую то пару часов переход был совершён, жизнь переменилась, судьба переломилась. Правда, такие, Лисукова, «кульбиты», не  пришлись по душе его жене. Она его толкала на биржу, там мол, и обеспеченным будешь на полгода и расчёт выдадут полный, на два месяца вперёд…Может, и стоило бы идти на такую жертву, чтобы продержаться хоть несколько месяцев? Но стать безработным? Этим отверженным, каких показывали в фильмах про махровый капитализм? Нет ,- предубеждения  держали стойко… Да и где гарантия, что он сможет потом устроиться куда-нибудь? Жену тоже сократили до полставки, а она держится на своей работе, не понятно для чего,  там тоже «светили» безысходность, бесперспективность – полуспортивная организация ведомства содействия армии и флоту? Потому числиться , хоть на какой –то, но работе, «трудиться в штате» что-то хоть означало. Таково было воспитание.
    Учтивость эта  держала конкретно за нервы уже здесь, на «приёме». Нужно было внимательно выслушивать жалобы, скорбно внимать , кивая в сочувствие, потом  вежливо отвечать, поддерживать веру, оптимизм, заверять в исцелении , выздоровлении, путь и немощных  совсем хворей, вроде там склероза непроходимого, или почки, - запущенной… Нужно было назначать и лечение, если принимал вечером , или перед выходными, и это был самый сложный пункт, в бланке истории, - приходилось ловчить, выкручиваться. Думать, вспоминать, восстанавливать в памяти давно забытое составляло основную часть умственного труда. Работа в море давала свои «плоды», - начисто забывались схемы, рецепты, названия, механизмы действия ; знания улетучивались с каждым рейсом, и от  «врачебного умения и опыта» оставались ошмётки. Выручали, правда , справочники, руководства, запас времени. Но тут , в приёмном, на больного отводилось десять, от силы пятнадцать минут, когда поток, когда «запарка», - иначе увязнешь. Некоторые коллеги его, особенно женщины, не чурались, -  мусолили осмотром по часу;  медсестры морщились, об ожидающих больных  спотыкались, те тоже нервничали , предъявляли претензии. Да и некоторых держать долго без  сносных условий было неправильно, им требовались лекарства, регулярно, без перерывов. Лисуков приспособился,  нужные сведения выуживал тут же ,из учебника в ящике стола, пока, скажем, больной раздевался, находилась  нужная для него страничка текста, перечень необходимых средств и процедур… Редко, но иногда Лисуков даже бегал в ординаторскую, чтобы листать уже там - нужную литературу, а при сложных случаях – правильно формулировать диагноз. Другие из "приёмника" терапевты «сидели» на этой диагностике годами , десятилетиями, это был основной их «хлеб» - подтверждать или опровергать то, что писалось в направлениях. Главный ,однако,  принцип, Лисуков усвоил, - не пропустить чего-нибудь серьёзного,- инфекции там ,или ненормальной психики, ну и всегда ,конечно, острые, опасные для жизни состояния, или предшествующее им. Лисуков уже один раз, за две  неполные недели, успел «вляпаться». Отправил домой мужчину под пятьдесят, без всякой видимой болезни, а его в тот же день, вечером, отвезли в другую больницу, по «скорой» , с инфарктом. Звонили  родственники, искали «того врача» , то есть Лисукова, но пока  дальше события не продвигались, неприятностей по этому поводу больше не было…
      Лисуков снова появился в ординаторской  около четырёх, и Бэлла Матвеевна Ямщикова, штатный хирург приёмного отделения, уже собиралась уходить. Поэтому Лисуков не стал лезть с расспросами о женщине, которую  видел здесь, хотя очень этого  ему хотелось. Бэлла Матвеевна требовала к себе уважения, она тоже уставала, и на пороге нетактично выведывать о душевном. Ямщикова – хирург высокой пробы, большой авторитет, гроза медсестёр. Женщина под шестьдесят. Многие её в отделении за что-то   невзлюбили и велась обычная женская «холодная война». Пытались даже Бэллу через кого-то устранить. Но кто станет каждый будний день сдерживать хирургический поток, как не одиночка- пенсионерка, с большим опытом и стажем и даже когда то в прошлом, - с учёным званием? Толком ,однако, никто ничего не знал, но Бэлла говорила, что писала диссертацию, занималась наукой, работала когда то в Киеве, рядом с академиками. Потом служила в Минздраве, всё той же Украины, ещё советской, по хирургической инспекции. Наверное, оттуда суждения приобрела безапелляционные, знания неординарные. По своей всегдашней привычке лезть в неизведанное, Лисуков присматривался и  прислушивался к ней. Вдруг практика в море  ещё подвернётся? А ведь там она была в основном хирургическая. Отворотить пока от  той, последней своей работы, Лисуков никак  не мог – ни по идейным , ни по материальным соображениям. И найти  себе что-то, подходящее, соответствующее, он твёрдо решил именно с того самого момента, когда ему сказали : « попадаете…»
       Придерживайся строгих канонов, отработанных схем и ,наверняка , добьёшься успеха. Если станешь надумывать, строить и городить бог знает что, напорешься, пропадёшь, пролетишь, проиграешь. Как в шашках. Простые русские шашки, - общеизвестная игра, но поддаётся не каждому. Лисукову, во всяком случае, - не сразу. Изучал он её лет десять, или больше, тренировался , играл,  вникал по книгам, - в падениях, взлётах, и , кажется , только теперь, по прошествии столького времени что–то стал усваивать, нарабатывать, достигать. Только теперь когда то полученный второй разряд давал ему равную игру с кандидатами и мастерами. Хотя поначалу давалось очень тяжёло, очень. После турниров, после партий, когда шёл домой, тело как бы не чувствовало земли, Лисуков парил над нею,  в голове ощущался звон, а внутри – неимоверная душевная и физическая опустошённость, отрешённость, усталость. Так было и в состоянии после «сокращения»-
добровольного ухода из должности, - летишь куда то, не зная, где приземлиться. Нужно было искать опору.
      Сначала Лисуков «сел» на телефон. Свой аппарат и номер, приобретённый вместе с недавно купленной квартирой, задачам поисков не отвечал. Звонить нужно было по междугороднему тарифу, из окраинного  городу поселка, где он жил, и это накладно. Зато в аэропорту, городском, который  неподалёку от поселка, стоял телефон   бесплатный, - это Лисуков  случайно обнаружил. За автобус до самолётного вокзала, нужно было, однако, тоже  платить, но Лисуков приспособился ходить пешком,  - около трёх километров он преодолевал за полчаса. И вот , наконец, пустое и гулкое, по нынешним временам, здание для отлетающих, кабина с потухшей лампочкой, вверху, трубка перед глазами. В первый раз, запасшись номерами, Лисуков сделал звонков несколько десятков, может 70 или 80, да по не одному разу, в одно  и то же место… Кроме врачебных мест на каких либо судах или пароходах, артелях или рыбоколхозах, звонил ещё или по адресам баз и домов отдыха, вытрезвителей ,или на автобазы, где проверяют водителей. Лисуков «входил в раж», он решил искать приработок хоть какой, хотя бы самый невзрачный, чтобы можно было сносно просуществовать, чтобы подольше, пока не найдётся  настоящей морской работы. Многих организаций уже не существовало, где – то сокращения происходили свои, в других местах вообще оказывались не те  номера телефонов… Звонил Лисуков и в другие, дальние портовые города. Узнавая  координаты тамошних «кадров», он посылал туда запросы , с выписками из трудовой, с просьбами «не  отказать»… Два письма он отправил знакомым врачам, которых встречал на учёбе или в рейсах. Знакомые из других флотов были и здесь, в городе, но один, Пронин, искусно отошёл от существа вопроса и принялся усердно поздравлять с только  что прошедшими праздниками - Новым и Старым годами… Другой оказался сам  теперь такой же «безработный» , но именно он отнёсся сочувственно к положению Лисукова и предложил искать работу вместе. С тем с ним и договорились – встретиться в ближайший понедельник. Так,  после первого «этапа - приступа» поисков, Лисуков остановился пока на таком, наиболее приемлемом варианте, - с утра, в назначенный день, отправиться  и встретиться по адресу, указанному приятелем.
   … Где – то к шести вечера поток больных спадал. Но оставались ещё самые длинные и долгие, последние три часа.  «День», с  девяти до двадцати одного, был гораздо невыгоднее, чем суточное дежурство. Загвоздка вся – в автобусах, в тратах на него, потому что он  был пригородный, и добираться в одну сторону нужно было не менее часа. И вот с момента, когда Лисуков садился утром в полупустой ещё салон, с той минуты начиналась игра «в кошки – мышки». Не от хорошей жизни, естественно, ибо за две поездки, то есть за одно дневное дежурство, нужно было заплатить десять тысяч* – цену двух буханок хлеба( В тогдашней России, 94-96 гг). Всё дело – в кондукторах. Самое верное – придавать себе солидный независимый вид, - тогда  можно сойти за льготника. Но можно было попасться на такую ярую блюстительницу, которая вытрясет из тебя всё. Однако таковые – редкость. Способ-«верняк» - заплатить до остановки  ближней, но ехать дальше ; вариант «покруче» - показать утренний билет, если спросит, и сказать, что предыдущий автобус сломался. Но на такое ловились только молодые , наивные. И всё же главное, основное, - не расслабляться, ни на минуту, пока едешь, всё время ждать , на всём пути, появления контролёров. Тогда, если те не войдут,  как правило, всё обходится. А чуть забудешься и по «закону подлости» - иди-ка сюда, голубчик!  На маршруте своём Лисуков уже определил, что проверяют на самом длинном перегоне, где никуда не деться, нигде не сойдешь,- от конца города до начальной площади посёлка. По времени интервал минут в десять, а то и пятнадцать , или даже двадцать минут, если машина ползёт еле – еле. И вот всё это время нужно быть настороже, на стрёме, начеку. Причём контролёром может быть любая женщина, спокойно сидящая не одну остановку и ничем не  смахивающая на блюстительницу, - имеет даже вид самой заурядной, - замученной домохозяйки, с кошёлкой, и вот на тебе! – проверяющая ! Но чаще всего, конечно, заскакивают парой, на том же перегоне, иногда и в середине его, с двух концов, и начинают «трясти». Характерно, что контроль бывает  «волнами», кампаниями, день -другой -третий, а потом опять всё затихает, на недели две- три. Но всё равно, это не означает, что надо терять бдительность. И за время работы, в два месяца сейчас, и ещё раньше, год назад, когда искусству выживания Лисуков только учился, он не попадался ни разу. Два или три момента были, когда ему пришлось выйти на том злосчастном перегоне, там есть остановка по требованию, высаживаться   в «чистом поле»,чтоб не заловили, потом нужно было идти ,с километр, или садиться в следующий, дожидаясь, что было тоже, вряд ли разумно, ты был виден, как на ладони и  платить приходилось, хоть и  значительно меньше… И был всё же ,единственный случай, с жаром в груди и с потёмками в глазах, когда деваться было некуда, он вытащил проверяющей целый ворох билетов из кармана, та искала и обнаружила всё таки нужные цифры и отпустила с миром. Тренировка перед «первой серией» приёмного помогла, пригодилась Лисукову во время учёбы в Петербурге. Единственная дорога, по которой иногда приходилось ездить, - длинный Невский с его троллейбусами, - там проверяли наиболее часто. Заскакивали бравые ребята, в три двери одновременно, и вылавливали  не одного «ушастого». Даже невозможно было выскочить, если видел ту группу ещё на остановке, они наиболее рьяно ловили именно выходивших. Тут был единственный выход – успеть пробить компостер, Лисуков и здесь  нашёл выход – всегда стоял рядом ,около, с заранее, в кармане, в руке, заготовленным  талоном и пробивал сразу, как только нужно было. Но и тут попадались контролёры- хитрецы. Тихо стояли, несколько остановок, потом спрашивали билеты, показав удостоверение. Однако против таких Лисуков тоже нашёл  способ, - он уловил деталь, - нужно было не спускать глаз с  самого компостера, и если кто- то пробивал не талон, а просто бумажку - это и есть контролёр; тогда нужно было идти пробивать в другой конец ,но не сразу, а погодя , вроде бы пробираясь к выходу…  Вот такие премудрости выживания врача с двадцатилетним стажем, в посткоммунистической стране. Сегодня Лисукову повезло, он вошёл незаметно для кондукторши, знакомой на лицо, известной своим легкомыслием, и доехал благополучно.
     Тот, «большой понедельник», можно считать точкой  отсчёта начала практических поисков. Лисуков с утра правильно сел, после своего пригородного, в нужный автобус, и верно поехал, по нижней припортовой трассе, но потом засомневался, где же  ему выходить, не было чётких ориентиров и он покатился дальше, до конечной, где пересел ещё на один маршрут, уже выше той дороги, по которой ехал. Город в этой части ему был малознаком, и он здорово поплутал. В поисках  нужной улицы долго крутился в одном как бы месте, - между домами, среди гаражей, по каким то тропинкам. Увидел в большом окне карту морей Мирового океана и попытался сунуться туда – но оказалось не то, что требовалось. Потеряв так часа два ,или три, Лисуков снова вышел к поликлинике военного ведомства, около которой уже вертелся, вошёл внутрь, - там должны были знать то, что ему нужно было – базу вспомогательного флота. Прошёл там коридорами, приметил дверь заведующего отделением, постучался,  открыл, вежливо спросил. Майор, хозяин кабинета, оказался очень любезным и не  только рассказал, но и показал, рисунком на бумажке, - и о, боже! – ещё два с половиной часа тому назад Лисуков проехал мимо того места. И вот он снова, в послеобеденный, долгий и  бесконечный час, ожидает на кольце автобус, чтобы ехать по припортовой трассе, вдоль залива,  обратно… Всё таки успел, до конца рабочего дня, но гораздо позже приятеля, тот , наверное, давно уже там побывал… Контора располагалась прямо на воде, в бывшей плавказарме. Дерево сходен и железо трапов немилосердно скрипели, темень и запах затхлости на палубе внутри подействовали еще неприятней, и так гнетуще и уныло, что захотелось тут же сбежать с этой  смрадной неуклюжей посудины, но времени поисков  было жалко и Лисуков  всё же добился  аудиенции у нужного командира. Подполковник медицинской службы дотошно расспрашивал про «личные данные», записывал их, потом стал диктовать какие то нелепые условия, отвечающие «задачам боевой подготовки», про практику «засунуть» на любой корабль, на месяц и больше,  возить уголь по «точкам» побережья, потом сказал про необходимость появляться на службе каждый день, если не в рейсе, и без приличного заработка. Начальник этот, развалясь на кресле, самодовольно и пространно рассуждал, что теперь, с волною сокращений в гражданском флоте, все побегут устраиваться к нему, и станут униженно просить о работе, а он ещё повыбирает… Лисуков  вежливо простился, вышёл. На такое он  не польститься, ему сразу расхотелось почему то служить, в туповатом и  хамоватом флоте. Он помнил свои  сборы, по месяцу,  не один уже раз – тамошние дисциплина и организация не прельщали. Прямо с автобуса, который сразу попался , Лисуков успел  очутиться у зав. кадрами  ещё одного флота, торгового, - тот ругался на бывшего теперь уже ,лисуковского начальника, но в конце смилостивился, записал адрес и телефоны, что-то нетвёрдое обещая аж через три месяца. В следующем учреждении, научном, куда Лисуков тоже удивительным образом  поспел, уже перед закрытием, начальник кадров даже не стал его слушать, утверждая, что у него с Пискуновым договор, и он не может  брать медиков со стороны. Лишь в том флоте, "риферном", где когда то  Лисуков поначалу ходил, ему подфартило, - его данные занесли в компьютер и почти заверили в успехе, ибо организация та, или фирма, переориентировалась, на западный манер, на свободную рабочую силу, без гарантий, правда, льгот, стажа и отпусков, пенсионных и других выплат. Так закончился первый день практических  поисков…
     Деревянный домик, построенный наспех, в числе таких же других, из подручного материала «вагонки», - потому что предприятие было железнодорожное, СМП, - выглядел лет двадцать назад игрушкой, а теперь он обветшал, рассыхался, гнил. Две комнатки маленькой квартирки содержали немалые когда–то удобства, в виде туалета с канализацией, отопления водяного, от бойлеров, холодной воды из под крана и газа на привозе. Было бы это, конечно, ничего, если не считать, что канализация замерзала каждую зиму, бойлерная отключалась в регулярностью раз в неделю, а природный газ на холода реагировал сжатием, и вода бежала тоненькой ущербной струйкой. Последнее, впрочем, являлось  недосмотром, труба больше не пропускала по просвету из за запущенности , и лишь через шесть лет сменив её, случайно попутно, по случаю ремонта у новых соседей и большого барыша сантехникам, Лисукову удалось избавиться от неудобства. Так и просуществовали , Лисуков и его семья, в этой халупе, в течении четырнадцати лет. Выжег себя Лисуков на труднейшей  и ответственейшей работе врача «скорой» и сумевший всё таки вырваться из тех пут, на свободу, хоть что-то  потом заработать, чтобы после четвёртого, последнего рейса, приобрести по случаю квартиру.
Просторные две комнаты, в блочном доме, с широким коридором, большой кухней, с раздельным санузлом и с телефоном. Жизнь райская ,по сравнению с  деревяшкой. Но радость приобретения пришлось делить с шоком "сокращения". Может и потому  настроение было  ровное, "нейтральное", изменения переживались не сильно. Только тревога за невыплаченную квартиру ,хоть и небольшой суммой , волновала - из тех   денег, что получал за  «приёмный», не собрать было никогда. Это и толкало искать себе другую работу. И всё же  что-то  спасало его, не томило, не угнетало. Может быть, продолжение парения над землей , непонятное ощущение полёта, с того дня, когда он вернулся из последнего вояжа. Или трудность и сложность этой новой по сути, неосвоенной ещё по опыту, работы в "приёмнике?" Опять нужно было ориентироваться, в десятках, наиболее встречаемых, почти неведомых ему ранее болезнях. Уж как он заслушался однажды консультацией  пульмонолога, по существу , у бронхолога, умненькой,  въедливой, всё выспрашивающей женщины пациентки той же Ямщиковой! Он сидел на диванчике ,отдыхая после  очередного принятого, как то днём, а осмотр консультанша проводила в закутке, и голос  её, прямо таки  бальзамом разливался по  замусоренному  обрывками иноземных языков,  курсами валют, названиями столиц ,стран портов ,- лисуковскому сознанию. И вот Лисуков, не в первый уже раз ,меняя специальность, норовил приобщиться, не без труда забивал голову мешаниной терминов, определений, формулировок, правил, законов – как бывало когда то на циклах обучения мединститута, или позднее , на  курсах специализаций. Прикидка, конечно, с год тому назад ,дала  свои плоды ,но всё же, всё же… Тогда был заведующим учтивый пожилой врач, из бывших военных. Доброта его, как оказалось, была безгранична и скоро он был уволен за систематическое "употребление", и после он, вообще, ушёл в другой мир, позабытый, заброшенный. Лисуков о том ,конечно, не ведал и очень удивился, когда узнал. Не старый был ещё человек, внешне  здоровый, даже подтянутый, при галстуке, в утюженных брюках… Осталась  руководить всё та же негласная заведующая – «старшая»… Она фактически вела всю документацию, ведала, распоряжалась кадрами,  составляла графики и потому то Лисуков, чувствуя  зверино, что вернётся, подарил ей тогда ,перед отъездом на специализацию ,что было у него оригинального – китайскую записную книжку с тиснением , купленную на Канарах, и районную газетку, с напечатанным своим рассказом. Опубликованное своё Лисуков воспринимал поначалу  очень своеобразно, везде пытался сунуть, думая что это поможет.
Палочка-выручалочка, магический амулет  напечатанных строк,  способными творить чудеса, действительно , иногда выручали. Некоторые теряли дар речи, увидев  рядом стоящего автора, другие воспринимали равнодушно и даже враждебно, подозревая в Лисукове чуть ли не врага. Так ,свой очерк в рыбацкой газете, он  показал как то капитану в третьем рейсе, Мошкину. Тот не допускал  на работу по выгрузке, и прямо таки побагровел, когда ему  осмелились подсунуть такую газету, он швырнул её со стола, со словами брани и угроз. Лисуков исчез с его глаз, укоряя себя за содеянное, досадуя, что не  получилось желаемого эффекта, но через пять минут, буквально,  был вызван на трансляции, на « ковёр», и очутившись снова в капитанской каюте, не поверил своим глазам и ушам. Мошкина как подменили. Он усадил Лисукова рядом с технологом и вкрадчиво так, «по-партийному», «по человечески», дозволил выходить на разгрузку рыбопродукции вместе со всеми, за «живую» валюту. Минутами спустя Лисуков опять сидел у старпома Фомина, усердно  и нервно курил, успокаиваясь от ещё не прошедшей внутри дрожи. Это была победа, но она оказалась «пирровой». За такое «благодеяние» пришлось поплатиться. Лисукова поставили не на четыре часа в сутки, как для комсостава, а сунули в полные матросские вахты, по английской системе – «четыре через четыре, шесть через шесть». Чередования - днём и ночью. На исходе полутора суток, обессиленный, измученный вконец, Лисуков пытался заснуть, забыться, хоть ненадолго, - сначала на пять часов , потом на четыре, на три , на два, на один, но сон так и не приходил. Чудились картины , кошмары, явственно  ощущалось движение времени на  циферблате, обстановка вокруг. Что вот он лежит, полуодетый, на кровати, в каюте, что ему скоро собираться на  последнюю, по всем прикидкам, смену, на заключительный решающий рывок, но встать он  не может. В голове представляются какие то строчки, складные, типа стихов, - доказательство, что поэзия – сумасшествие. Мышцы одеревенели, руки и ноги гудят, спина разламывается, голова от бессонья звенит и тело проваливается куда то, в пустоту. Собрав остатки  сил, на одном  только сверхнапряжении воли, «автоматом», Лисуков спускается, одевшись, как на мороз, в полутёмный и гулкий трюм. Там , в его чреве, лёд по стенам ,иней  по краям, а до потолка – груды продолговатых холоднющих коробок, каждая по 27 кило. Их нужно вынимать, вытаскивать, выбирать, поднимать, нести и складывать в строп, весом до тонны, обжимать его, тащить стрелою крана вверх. Кроме Лисукова, работающих матросов , - пятеро. Они тоже устали , натужно , с подсвистом , дышат, и в рядки стропа кладут короба уже не так быстро и аккуратно, как раньше. Лисуков уже давно приспособился затрачивать как можно  меньше сил : сначала берёт на живот, пока строп только выкладывается, потом подымает на грудь, когда кидать на половину накиданного, а  затем уже вскидывает, со вскриком «хэк!», коробку на плечо, и пронеся её , бросает на самый верх. И много старается не бегать, смотрит во все глаза; если осталось положить  несколько, - четыре – пять коробок, - то не спешит, ждёт следующего стропа, выгадывает дополнительно, пока тянутся подъём и опускание, к пяти минуткам отдыха ещё одну. И расстояние меряет  большие, не  берёт, что поближе, а из углов, даёт нагрузку ногам, чтоб равномерно, - руки устают сильнее… Но и всё таки –очень тяжёло, трудно, утомительно… Через два часа добавляются , приходит подмога, "подвахта",  ещё трое , те самые ,комсоставские, - боцман, радист, штурман. А груз всё не убавляется. Неужели  и сейчас не закончат? Хотя всё равно, достанется «врагам», - другой смене. Но вот накатывает какая то странная, одуревающая слабость. Ноги подкашиваются, грудь запирает, полностью не вздохнуть. И Лисуков чуть не падает, но всё же успевает присесть, притулиться, сбросив набок груз… Ничего никому не говоря, поднимается по трапу, будто по нужде, ковыляет в свою каюту, ложится там, в полной одежде, - на диван. И тогда уже , более спокойно и рассудочно размышляет, анализирует и прислушивается к этой предательски ноющей тяжести в груди. Слишком уж подозрительно это стеснение, и как будто бы даже не хватает воздуха…  Неужели ?.. Да не может же такого быть? А почему бы и нет? Года приличные, за сорок, нагрузка физическая, переживания последних дней…Инфаркт?! Или всё же стенокардия? Так, лёжа, с начала последнего часа вахты, Лисуков представил, что скончается здесь, прямо сейчас, на судне, в каюте, позабытый, позаброшенный. И главное, - никто ему не сможет действенно, эффективно помочь, потому что находятся они где – то на  острове, в проливе, до берегов цивилизованного порта далеко,  магистральных путей рядом нет и капитан, эдакая сволочь, может ему не поверить. Нет, нужно всё таки положить под язык таблетку нитроглицерина и если эта «жаба», то боль должна успокоиться… Но вот таблетка растворилась, а боль осталась, не прошла ! Неужели всё таки инфаркт?! ведь это же главный диагностический признак, если не проходит от таблетки под язык, тогда … Сколько раз , в бытность своей работы на "скорой", Лисуков использовал этот приём, проверял себя!.. От горечи и отчаяния, невольно, непроизвольно, Лисуков глубоко вздохнул, и ощутив хриповатость в том же месте, за грудиной, там, где должна  была сторожиться необратимая смертельная боль, - рассмеялся, тихим  счастливым смехом… Ну конечно ! Нахватался морозного воздуха полным ртом и заработал трахеит. Всё правильно, всё сходится. Обычная простуда. Да ещё и курево, в непривычном количестве. Уф, - проскочил! И на этом месте, и на этот раз. Но таким вот способом капитан, на всё последующее время в рейсе, отлучил Лисукова от «зелени в руках» - валюты натурой. Просто и ловко. Обыграл. Это тебе не шашки двигать.
Лицо этого Мошкина, одутловатое, краснеющее, с глазами постоянного прищура строгости и высокомерия, Лисуков теперь не мог спокойно видеть и был счастлив, если не встречал его хотя бы пару дней. Однако корабль - место  тесное и порою плотная, полусогнутая, бульдожья, с налитыми кровью глазами, в синем спортивном костюме «Пума», фигура все же попадалась. Один раз Лисуков столкнулся с ним вплотную, когда выходил из камбуза и капитан прямо задохнулся от возмущения, как это доктор посмел появиться на таком объекте, на что Лисуков возразил, что имеет полное право, по уставу, и тот смешался, замолчал, буркнув только : «без халата…» Но дальше было ещё хуже и позднее, после рейса, Лисуков понял, какой  же жестокий и немилосердный, жадный и бесчестный,  оказался этот командир на мостике. И сколько терзаний, неприятностей и переживаний пришлось из за него перенести. И когда старпом Фомин переходил, на другое судно, после окончания промысла, и ещё целый месяц рейса предстоял впереди, Лисуков и не предполагал, что «не пролетел», а только усугубил своё и без того шаткое положение на службе и по приходу начальник его , Кабаков (до Пискунова), сокрушённо, даже отрешённо покачивал головой, показывая этим, что ,мол, всё – Лисукову  ходить заказано, - «кранты»… И почему он не "слушал" Фомина ? «Слушал» ли вообще? Да , конечно, в начале где –то, на втором месяце рейса, но тогда под фонендоскопом, за чёрной его кнопочкой, ничего, кроме нормальных шумов, - не определялось. А потом, позже, когда Фомина уже трясли ознобы, и когда Лисуков объявлял ему убийственные диагнозы, вроде рака ( другого выхода не было ! ) - тогда старпом вообще не давался. Психологически его можно  было понять – ведь, кроме температуры, того не беспокоило ничего. Ну  были, правда, высыпания какие –то ,на ногах, но значения им Лисуков не придал. А зря. «Задним уже умом» , Лисуков выяснил, что это и были  признаки того общего ,системного заболевания, которое и выявилось у старпома и привело к печальному исходу. Но тогда ещё, всего–то в два месяца рейса, ничего тревожного не думалось. Но именно в то время и нужно было «сплавлять»  старпома, пока было не поздно и всё бы, возможно, - обошлось. Но Лисуков и не мог предположить, какие проблемы возникнут у него потом, в том одуряющем послерейсовом оцепенении. В те дни физического стресса трюмной работы старпом начал угасать и «сгорать» прямо на глазах. Лисуков предполагал и воспаление  в лёгких, и поражение почек , и даже сердца, но ничего точного, без анализов и рентгена, установить, конечно , не мог. Капитан же твердил, что он, де,  такой неспособный врач, что не может справиться с температурой. А Фомину назначался уже десятый курс антибиотиков и снова уколы и дальше, - опять таблетки, а рыба всё шла и шла и никак нельзя  оторваться, отвлечься от промысла хотя бы на сутки, хоть на "пол", чтобы эвакуировать больного. И даже после приступов жестокой лихорадки, под сорок, капитан всё еще колебался и тогда и ему Лисуков объявил о «раке», но и  это не подействовало. Кэп увиливал, что-то даже вроде обещал, тянул время, но всегда , в конечном итоге , - обманывал. Что, вот, мол, сейчас, пойдут в другую сторону от промысловых путей, доставят больного до берега, но проходила ночь предполагаемого будто бы перехода, для госпитализации, Лисуков измученно засыпал, утром рано вставал с надеждой, что уже , где – то рядом, надеялся видеть берег… Но ничего ,оказывается , не происходило, корабль всё так же не менял курса, всё тянул и тянул трал, и так же работали лебёдки…  Внутри всё обрывалось. Перегрузили, отправили старпома уже поздно, очень поздно…
Потом был Гамбург. Тёплая и тёмная сентябрьская  ночь на улице, бурлящей проститутками. Те хватают за плечи, за руки, зазывают, тянут, а Лисуков, отбивается, проходит мимо них , как сквозь строй, не чувствуя одеревеневших ног, отвыкших от земли. Тот ,третий рейс, оказался пока самым длинным, самым долгим в его странствиях - в беспрерывном плавании, без заходов, более трёх месяцев. В море выгружали  рыбу, принимали снабжение, в  море же переправили Фомина… Швартовки были тем   маленьким праздником, когда можно было перекинуться словом , с кем либо  не из своего экипажа, узнать новости от коллег, поменяться кассетами, выпросить какое-нибудь лекарство. И вот в том немецком порту, на третий день стоянки, прибежал, прямо в каюту, этат «мордатый», и выспрашивал, что же я такое «ставил»  старпому, потому что тот уже лежит в реанимации. И выложить бы всё начистоту, впрямую, что это он, "капитанская морда", и только он ,- виноват, что именно он сгубил старпома и по всем правилам должен отвечать, но Лисуков этого делать не стал, и только так, внутренне, нехорошо порадовался, что был прав и одновременно догадывался, что  весь удар теперь придётся принимать на себя и спасала только мысль, что по -христиански, по божьему разумению, так и должно  быть – наказание за грехи, - тяжкие , непоправимые. После первичной аудиенции по этому поводу у Кабакова, Лисуков потом подвёргся разгромной разборке у Воробьёва, заместителя по лечебной части. Именно тот  и навыписывал те  названия антибиотиков, с десяток, которыми пичкал Лисуков старпома, укорял за неразборчивость в средствах, за побочность действий, противопоказания и прочую рутину. Но что было делать там, когда никаких других средств под рукой не имелось!? Потом уже оба начальника, в кабинете - ругали Лисукова, и недвусмысленно  склоняли на увольнение, «по собственному», потому что по другой причине всё же не получалось ,но Лисуков стоял как «Сталинград», и снова пошли в ход его увещевания, просьбы, заклинания, потом писались объяснительные, выговора. Ах, оказывается, можно было  передать информацию через голову капитана, простым письмом, через ту же швартовку, с коллегой, идущим в  родной порт ! Но и можно было настоять и на собственной радиограмме, потому что врач имеет свой шифр, дающий право на самостоятельный эфир, хотя практически так  почти никогда не бывает, - всё дело в  начальниках по рации… Лисуков такого не знал. Так и предчувствовалось ему, так они представлял, что этот « третий» ,станет и последним его рейсом, что всё - отплавался… Но только Лисуков пробыл немного в отпуске, как эти мысли уничижения оставил, ибо навалился на него весь ужас береговой, окружающей, повседневной жизни, - с безработицей, инфляцией, безденежьем, нищетой…
Даже туда, где Лисуков работал раньше, его не брали. Слишком «насолил» когда то тамошнему начальству, те и слушать не желали про него, и нигде в другом месте заработать возможности не было , сокращения шли свои. Круг замыкался. И когда Лисуков вернулся из отпуска, который выпросил, выклянчил, до определения его за промахи на «потом», и Кабаков спросил , сразу же, как только они увиделись, в его кабинете, - «какие планы?» - то пришлось  просто и обезоруживающе ответить , - « никаких…». Начальник после такого ответа  как-то замялся, чего-то выжидая, потом всё таки  спросил, напрямик, что, мол , были мысли об уходе, на что Лисуков униженно «заныл», чуть ли не по–настоящему поскуливал, на что оторопевший  Кабаков ничего определённого не сказал, а посоветовал придти к нему через два  дня , а пока проходить комиссию, срок которой  заканчивался. И это была уже победа, хоть маленькая, но явная, раз медкомиссия – значит надежды остаться на работе есть. А потом Лисукову повезло – была почти «горящая»  путёвка на учёбу, в Санкт- Петербург, но через полтора месяца, с января, а пока ему предложили временно поработать, в стационаре. Лисуков вспомнил когда то давнюю свою мечту, еще со времён «скорой» , - о приёмном покое, и напросился туда. 
      В следующую  смену, «день» работы, женщина та, «ямщиковская», не появлялась. Лисукова всё же подмывало спросить о ней, но он  как то не решался. Да и мысли другие, поважнее, занимали его больше. Здесь, на работе, нужно было быть поактивнее, - и возможностей больше, - продолжать искать. Попутно с походами по «кадрам», Лисуков решил разыскать тех знакомых, которые ему когда то говорили о помощи, если понадобится. Самая влиятельная, конечно, была Вербицкая Надежда Валерьевна. Она депутатствовала в городской Думе и это обстоятельство, вернее, телерепортаж, с увиденной ею, заставил Лисукова вспомнить о ней. Лисуков познакомился с ней давно, через старого студенческого приятеля, и знакомство то продолжалось очень долго и нудно. Вербицкая была когда то режиссёром телевидения, имела связи в литературных кругах и божилась, что добьётся публикации лисуковских рассказов. Однако времена менялись, становились «круче», «дороже», и обещания те испарились , растаяли сами собой. Хотя по – прежнему, с регулярностью раз в полгода, примерно после каждого рейса, Лисуков появлялся в большой, сталинского типа, в центре города, квартире Надежды Валерьевны. Ту усаживала его в библиотеке, предлагала дежурную чашку кофе, выкуривала  с ним  сигарету, жаловалась на всю ухудшающую жизнь, и дальше … дело не сдвигалось. С работой то она помогла бы, да – помогла, что–то даже говорила, о литконсультанте, типа помощника депутата, - править выступления, докладные записки…
И всё же обращаться  к ней Лисуков решил только в самом крайнем случае… Другое знакомство тоже было связано с литературным прошлым. Поэт Кудряшов ходил в море штурманом, давал как то свой телефон, а недавно , из газеты , Лисуков узнал, что тот уже старпом. Его старый телефон принадлежал уже не ему, и Лисуков набрал номер ещё одного приятеля по литобъединению, - Борисова, но, оказалось , что и тот, тоже, по старому адресу не проживает ,- развёлся. Наконец, не без труда, Лисуков  всё же связался с Борисовым, - тот не знал, где искать Кудряшова, но  сообщил, что назавтра, в четверг, состоится литературный вечер, в честь одной поэтессы, и Кудряшов обязательно там должен быть… Накопились больные, и когда Лисуков освободился снова , звонить по учреждениям было уже поздно и он  решил звякнуть Митняку, Серёге. И ещё . Раз сегодня среда, значит завтра придется , после ночи ,таскаться по городу, чтобы попасть на этот поэтический вечер. Очень кстати пришла старшая  медсестра и предложила остаться дежурить, на сутки, и нужно было ещё звонить и домой, по межгороду, чтобы предупредить жену, что не приедет  сегодня… Хотя  с супругой у него установились  уже такие отношения, что она особо и не интересовалась, где он пропадает ночами, на работе или в другом месте… Отчуждение, разъединение шло по восходящей, с каждым новым возвращением из рейса жена его всё более чуждалась, от него отдалялась… Чтобы не зря проводить в городе время, можно будет зайти в магазин, где работал ещё один хороший знакомый - Равиль, из рейса, где и был Митняк…
    … Оторванные от берегов, средь бескрайнего океана,  семь десятков мужиков, в беспрерывном круговороте рабочих дней и ночей, в ограниченном пространстве из железа, механизмов, палуб и трапов, в тесноте кают, в духоте машинного чрева, на сквозняке рыбцеха и «дубака» рефтрюма, толкутся долгие месяцы, и нужна, до зарезу необходима какая-нибудь отдушина, отвлечение, хоть приятельство, пусть и дружба, но обязательно  - общение,  и даже не очень приятное. На судовом сленге это называется, - «корешиться». Тяга характеров, режимы  по работе, - возникает спонтанно, из вечного стремления людей поделиться чем–то, рассказать что-то , отвести душу, послушать байку, анекдот, или душещипательный монолог о несчастной любви. Добывать информацию, что-то узнавать, - становится чуть ли не основным занятием. Радио скудно, газеты старые, телевизора нет. И возникают группки, группы, вокруг которых прибиваются и крутятся все , - «подбираются». В основном бывает так : машинная команда, палубная, производственный цех, штурманское общество, кружок радистов, камбузники, "верхушка" из капитана, старшего механика, заведующего производством, официантка тут какая-нибудь вьётся. А доктор получается один – рядом около него никого нет. Приходится прилаживаться, - то к одному, то к другому объединению. Второй рейс отличался тем, что все "косили" под одну марку  - алкашей. На судне не было ни одной женщины, капитан был их принципиальным противником. Функции уборщиц, прачек, буфетчиц исполняли мужчины, в основном молодые. Должность "прач" - ответственного за стирку, занимал бывший прапорщик военного флота Сергей Митняк. Лисуков с ним познакомился ещё на первом сборе, тот вроде приглянулся, но после, уже в рейсе, Митняк стал приедаться. Он приходил каждый вечер в каюту, садился  на диван с ногами, ковырял руками  меж пальцами на них,  и выпивал все кружки чая или кофе, которые наливал себе сам, и становился отчего то неприятен. Лисуков решил с ним "не корешиться". Под разными предлогами старался его посещения пресекать, - то "появлялся" вдруг срочный больной, то до зарезу нужно было идти в радиорубку позвонить. В общем, Серега от него отстал.
Рейс начинался вроде хорошо. Его и послали туда почти сразу же, после   отгулов, через месяца полтора, отпуска ещё не было. И летели в ту же сторону Атлантики, и даже самолётный экипаж с бортпроводницами оказался тот же самый, что и в прошлый раз, и одна из стюардесс, запомнившая Лисукова, изумленно его встретила, удивилась, как это так часто удаётся медикам бывать в других частях света. И бутылку водки , захваченную с собой Лисуков распил в обществе капитана, думая, что это ему поможет; и врач, которого он менял, попался знакомый,  - суда их швартовались ,  месяца  с три назад,  у Сенегала, - и это запомнилось… Но как то потом, незаметно, потихоньку, дальше, становилось все хуже, плоше и дурнее. Начиналось с неприметных вроде , которые стараешься не замечать,  вещей,  -  отбрасывать, как несущественные, а они все равно мешают ,и напоминают о себе , и доказывают ,что не бывает  более трудного и сложного в мире, как промысловый  рыбацкий рейс. Но здесь ещё сказочно повезло, а ведь будет в другом "походе" и  трюм тот, " убийственный", и бульдожий несговорчивый капитан, и угасающий, сгорающий  прямо на глазах, - приятель-старпом…  В самом начале, со знакомой стюардессой,  вместо положенных по графику шестнадцати часов,  летели двадцать два. До взлёта задержались с продуктами, пока те  судки, их "обеды" и "ужины", грузили в тележках на борт, затем торчали в Пулково, где оформляли, открывали  «границу», потом их продержали в Марселе, не разрешали выходить и они томились в салонной духоте, с завистью взирая на  самолеты, разворачивающие в люмиках перед ними,  - красивые, ладные, с логотипами компаний на бортах. Приземлившись на пустынном, затерянном в океане, острове, они снова прождали, добрых пару часов, как подъехали автобусы, которые их  отвезли на совершенно голый, скалистый, с полоской разбитого причала, берег. Там, неподалеку  и стояло судно, и снова нужно было дожидаться полицейских катеров, челноками  переправившими их к борту, в прямом смысле, потому что свисал шторм-трап – веревочная лестница, и полуживые от усталости, одуревшие от суточного запоя, моряки лезли наверх, и только тверезый Лисуков боялся, как бы кто-нибудь не "сыграл в воду", и все хоть и были  "герои", но никто не успел. Вещи подняли стрелой крана, экипажи соединились,  и пьянка, притухшая будто, вновь возобновилась, и с ещё большей силой.
Знакомый врач Лисукова не встречал, но отыскался в лазарете, полным грязи, бутылок, пищевых остатков, - лекарь с друзьями там  пил и спал всю ожидающую стоянку, уже несколько дней. Когда команда осталась одна , выяснилось, что нет продуктов, в артелке были только макароны и крупы, недели с полторы жили впроголодь, пока не получили заказанного, уже в другом порту, - в сутки перехода, - новой, независимой республики, бывшей колонии, на  островах, с дующими ветрами , унылым однообразием  скалистых гор, и даже без пресной  воды, - её готовили  на опреснительных станциях. Лисуков за те десять дней съел все консервы, которые случайно и  кстати захватил с собой, для обмена с неграми, а в конце стоянки пьяный четвёртый механик на вахте вылил всю пресную воду и в течении следующих двух месяцев экипаж почти не мылся – подавали на краны  лишь только по утрам и в приёмы пищи. В машинном отделении выстраивались очереди за "опреснёнкой", её не успевали накачивать, хватало только  для питья. Обливались, умывались забортной, теплой и  соленой, с зудом по коже,  шелушением в волосах. Но сильнее всего донимала жара . Часто из строя  выходили кондиционеры и корабль к вечеру покрывался испариной, на палубах скользило, и с переборок капало. Вентиляторы трудились без устали,  спали голыми, всё, что можно открывали, создавая хоть какой то сквознячок, дуновение ветерка. И за ночь вставали по несколько раз, и голова весь день была чумная, и самый главный враг на судне был рефмеханик , отвечающий за те разнесчастные "кондишки", которые всё таки иногда , на день – два, запускались и не было лучшего счастья на свете, чем спать под гул и жужжание холодной вентиляции. Несмотря на всё неудобства и трудности, пьянство ,тем не менее, - продолжалось. Промысел был вялый, рыба не шла и капитан подолгу и частенько наведывался в гости на другие суда. Те стояли рядом, тоже без работы, "гудели" целыми днями. К позднему вечеру, в черной африканской тьме, в бурлящую нередко погоду, катерок с капитаном возвращался "домой". Качало нещадно, но сильный и плотный видом, напоминающий медведя, кэп крепко держался за поручни, вцепившись своими руками в них зверем, раскачивался , но не выпускал опоры, будто заговоренный, налитый, будто не водкой, а кровью, в свирепой угрюмости, бычьем упорстве. Уволили его из военных в антипьяную горбачёвскую кампанию, и вон он устроился в " рыбаки " и теперь показывал чудеса стойкости и выносливости по алкогольной части на "гражданке", - подавал пример. Руководитель был никакой, - сидел в каюте сутками, не вылезая и фактически судном командовал старпом,  и тоже, не выдерживая ответственности и нагрузок, иногда напивался сам и  громко материл всех по трансляции, - благо не было женщин… По безрыбью рейс закрыли, сделали заход в благословенный Санта-Крус на Канарах  и в середине декабря оттуда вышли, уверенные, что успеют домой, к Новому году, но в пути получили распоряжение остаться на январь около Англии. Известие это свалило всех ещё и потому, что проходили самый тяжелый по качке залив, злосчастный Бискай, где как раз дули самые злые  и сильные ветра. У непривычного к морской хвори Лисукова пять дней мутились разум и воля, голова звенела и желудок выворачивало, и он помнил только, остатками сознания, что разворотило в амбулатории шкаф, перевернулся стол и упал, повредив двери, холодильник. Но как только вышли из зоны , на исходе пятых суток, стихия исчезла, и к тамошнему Рождеству вроде даже похолодало, небо очистилось, висело невысокое  желтое солнце и стояла необыкновенная, раздавливающая тишина. Лисуков ещё по инерции ,не отрываясь ,читал эпопею Толстого, и описание возвращения Николая Ростова домой ,из первой своей военной, 05 года, кампании, так разволновали, так разбередили душу, что он разрыдался, в тоске , по семье, по детям, по жене, - скулил приглушенно, чтоб не слышалось за  тонкой переборкой, терзал подушку, утыкаясь, зарываясь  в неё с головой. Новый год приходилось в первый раз встречать на судне, - проснувшись с утра тридцать первого с тревогой, невеселым настроением, но где около обеда позвонил Митняк и пригласил праздновать  к себе. За скромным столом и  с ещё двумя новыми в экипаже , с небогатой выпивкой, но все равно , было уютно и душевно тепло. Серега даже сохранил с Канар зеленую веточку пальмы, она весело напоминала о лучших днях рейса, и  Лисукову  стало  стыдно за то, что он сторонился Митняка. Подняли  тост сначала за "свой", домашний, российский Новый год, потом отмечали пришествие местного  поворота стрелок. Из других кают давно уже неслись пьяные выкрики, песни. Была, как и полагается в русских пьянках- застольях, драка с кровью, разниманием, потом  - перевязками,  слёзами и братанием  врагов. Потом случилось другое приключение – крали надувную лодку Митняка и собирались гурьбой отправляться в ней на соседнюю  украинскую плавбазу, где трудились женщины, рыбообработчицы. Не без труда резиновое плавсредство вернули, стянув чуть ли не у воды  возле слипа, Серега переживал, чуть не плакал, но ему преподнесли выпивку, давно закончившуюся у нас, одарили закуской, невиданной на камбузе , и все остались довольны. Снова , после праздника они вместе проводили вечера и Лисуков все больше  проникался к скромному совестливому "прачу" и когда, в конце рейса, застал вопрос,  у кого занять деньги, Лисуков , не колеблясь, обратился к Митняку, записав его телефон и  адрес. Потом, на берегу, сидел у него в гостях, в чистенькой и уютной его квартире, в высотном доме, познакомился с милой симпатичной женой, дарил жвачки  его сыну… Были и другие "верные друзья" на судне, но те сразу как то менялись, как только  надо было делиться, или что-то от себя отрывать.  "Мукомол", - машинист  рыбно-мучной установки, - тоже пивший  и куривший в лисуковской каюте, даже не помог поднести телевизор возле трапа, а мастер- наладчик, урвавший себе дефицитные лекарства, чуть не выжег сигаретой Лисукову  глаз  - из-за пустяшной ссоры…  Наклонности подобные, зэковские, отличали чуть ли не всех ходивших, в рыбацких рейсах. Честные не попадались, сплошные все качества лишь преступного мира : жадность, алчность, наглость, предательство, воровство… Впрочем, кроме Митняка, выделялся порядочностью ещё и Равиль – технолог.  Лисуков с ним соседствовал каютами и как то выяснилось, что тот немного играет в шашки. Так и  резались  по ночам -  Лисукову не спалось, а технолог коротал вахту. "Мукомол" когда то раньше ходивший с Равилем , так его за честность и прозвал – " святоша". Когда продавали неграм неучтённую рыбу, а технолог здесь главное лицо, он не брал положенные ему сверх заработка деньги, от чего не отказывались другие комсоставские.
Равиль как то приглашал Лисукова в свою торговую фирму, на берегу, где работали его земляки, поэтому про него и вспомнилось. Но как специально, а , может, и  к удаче, в приёмном встретился  знакомый Лисукову друг Равиля, и тот сказал, что технолог недавно ушёл в очередной рейс. Не оказалось на месте и Митняка, - жена в трубку отвечала, что вот-вот должен был придти , но позвонил, что задерживается, на неопределённое время…Таким образом , из списка , могущих помочь, исключались трое, вместе с Вербицкой.  Оставались Кудряшов и Глотов(!). Лисуков только сейчас про него вспомнил, когда сидел в ординаторской, уже поздним вечером, после девяти, оставшись в ночную после "дня" ,  когда изучал записную книжку. Скоро он приляжет, перед телевизором , на диване, потом его , " ящик" , выключит, чтобы забыться, в отдыхе , настороженном, готовым  в любую минуту  вскочить, бежать, кого – то спасать. Надоевшая врачебная обязанность. Хотелось свободы, на простор, в океан… Глотов был один из врачей санитарно-карантинного отдела порта. Лисуков не раз попадал на него, когда "уходил- приходил", они почти сдружились, конечно, - не без совместных "возлияний". Таков был закон   - угощать проверяющих врачей, потом нагружать их –  продуктами, подарками. Так вот, Глотов рассказывал, что во время своего последнего рейса  он на два месяца устроился потрудиться у знакомого капитана, - на маленьком судёнышке, - и заработал столько, сколь на своей службе не получал и за год. "Ходил" он камбузником, - резал хлеб, мыл посуду, драил палубу, - санитарный врач! Такое возможно только в этой стране! Глотова Лисуков вспомнил ещё и в связи с Митняком ,  - тот тоже говорил, что устраивался на малые суда, когда на основной работе прозябал  в резерве, по полгода. Так и получилось в сознании Лисукова – Митняка "сменил" Глотов. Лисуков позвонил в карантинную службу, - та работала круглосуточно, - спросил. Глотов дежурил через день. Надо было его  «вылавливать»…
   Разбудили Лисукова в три ночи. Дежурный уролог не разобрался и вызывал его, с приёмного покоя, хотя вполне  мог бы попросить другого терапевта, так называемого ответственного  дежурного врача, по больнице. Но выяснилось, что уролог собирает консилиум. Когда Лисуков появился в процедурной отделения, на седьмом этаже, оказалось, что там, кроме врача и больной, никого ещё не было. Осмотр привёл к мысли чего – то хирургического. Тут же, следом, появился реаниматолог, тактичный и степенно вежливый доктор, завотделением. Лисуков был с ним знаком ещё давно раньше, заочно, и слышал про него только хорошее. "Хороший" вскоре удалился, тоже не найдя оснований брать больную к себе.  Также мог уйти и Лисуков, но чего выжидал, или кого–то поджидал , необъяснимое чувство заставляло его здесь оставаться, - да и всё равно, сон был перебит, не заснёшь, здесь хоть какой то интерес, общество. Лисуков, работая всего то  какую – то пару недель, старался приглядываться, оценивать окружающих, просто знакомился с коллегами, сотрудниками. Ждали "ответственного". В дверях показалась миловидная маленькая девушка, по видимому, сестричка. Она постояла так, с минуту, словно давая рассмотреть себя, потом, усмехнувшись произведённому впечатлению, произнесла, что она и есть, - ответственный дежурный врач, Плетнева .Лисукову сразу же захотелось оставаться в этой процедурной хоть на всю ночь, и он снова сел, никуда не собираясь. Пришедшая занялась осмотром. Выглядела она очень мило, и чем то особенным притягивала, даже завораживала. Была она брюнеткой, ладненькой, крепенькой, порывистой в движениях и Лисуков вдруг понял, определил, что да, это его вкус, он уже любовался ею и решил, что станет не только за ней ухаживать , но и  любить. Он уже влюбился. Она поразила его мгновенно, в «самое сердце», - своей неординарностью, необычностью даже… Тянет основную работу в кардиологии, как сама призналась, все другие – врачи-пенсионеры, или ленятся, или порываются сбежать ,при каждом удобном случае. А там – бабушки- старушки, весь этот немощный, несгибаемый, неизлечимый клан, лечи – не лечи, а всё без толку, кардиология то не экстренная, без инфарктов свежих… «Да, да…» - вспоминает Лисуков про своего «упущенного» больного, - если того сюда привезли бы, неизвестно что бы с ним, с врачом, "упустившим" больного, сотворили бы родственники…
Но мысли Лисуков не о том, - что –то странное , необъяснимое с ним происходило, когда он уже расстался с этой милой докторшей и никак не мог успокоиться, заснуть на своем размягченном и скрипучем диване. Неужели влюбился? По настоящему? Зачем? Ведь возраст уже не юношеский, что бы так , безоглядно , увлекаться? И резануло тут же , полыхнуло  в груди огнём, когда вспомнил, как непросты стали у него отношения с женой. Какие то редкие, вымученные сближения, - днём, после долгих его уговоров, на новой квартире, или , когда дети  дома,  - встречи на квартире старой, в деревяшке, не приносящие облегчения и радости, - какие то дежурные, повседневные, «обязательные», - ритуалы… Да, что-то в ней изменилось, сдвинулось, и не надо было себе придумывать утешений, что «всё пройдёт». Исподволь, накатами, Лисуков чуял, будто обложенный зверь, что, с получением квартиры , что –то, определенное, с женой произошло. Они спали уже  отдельно. Лисуков на «новом», приобретенным по случаю, у отъезжающих соседей , диване, она – на кровати. Говорила, что «отвыкла  спать вместе…» К чему же ей надо привыкать? За пятнадцать то лет?.. И  вот такое состояние, п о и с к а, теперь повело Лисукова вместе с надеждами определиться в какой-нибудь новый флот, «забуриться» в «страны- океаны», забыть эти сложности и перипетии «берега». Наверное - это спасение, бегство от неприятностей, если  так ему хочется  встречаться с Плетневой, - говорить с ней, любоваться её черными, слегка раскосыми глазами… Она собрала как бы похожести всех его предыдущих женщин, в которых он влюблялся. Таких было немного. Две, может быть , - три. В десятом классе, на пятом курсе института, и потом, несколько лет назад, на летнем отдыхе… Неужели четвёртая? неужели любовь – Лисуков спрашивал себя уже позднее, когда полупризнался ей, уже через неделю, пообещал подарок на приближающийся женский праздник, она молчала, чуть прищуренными глазами вроде как с удивлением разглядывала его, а он молол и молол,  в приступке входа, чепуху, пока она не уехала, не исчезла за дверьми. Уже высчитав, он радовался, что опять попадает на дежурство  с ней, и  предвкушал вожделение, ведь взрослые же люди, а она, в таком соку, под тридцать лет ,и  безмужняя… Он много разузнал уже о ней, почему то намеревался зайти в отношениях далеко, может быть дальше, чем это нужно было. Был один недостаток, препятствие, всё же он был старше её на пятнадцать лет, но где –то вычитал , в руководствах по психологии брака,  что это предельная, но ещё приемлемая разница. И всё же непонятно, зачем он  чего  то затевает, - зачем  это нужно ему? Может быть, для вдохновения? Лисуков  , разуверившись в медицине,  хоть держался «писательством», пытался что-то кропать, мучался , исправлял; потом тыкался в издательства, газеты , журналы; знакомился с литераторами, пытался пробиться через них – мало что выходило,  ничего не получалось, и не просматривалось дальше  - один полный туннельный мрак. Ах, зацепился  искоркой надежды, за Плетнёву(?) - хочется пробиться все же , глотая нечистоту, через «пыль газовых тоннелей». И чувствовал только одно ,что морская жизнь его и выведет , наконец, - к свету…
   В то утро, после полубессонной ночи,  когда Лисуков сумел в первый раз поговорить с Плетневой, он с работы не спешил. Предстоял день помыкаться в городе, чтобы к вечеру, пойти, на пресловутый литературный вечер, где должен был быть Кудряшов. Но вот промедление с уходом ему стоило очередной неприятностью, хотя всё равно, - лучше раньше , чем никогда. В ординаторскую зашла Усиенко, исполнявшая обязанности заведующей отделением приёмного покоя и спросила его про инфаркт, который пропустил, вернее , - упустил Лисуков. « Как же так, Евгений…» - Усиенко заметно  запнулась, раздумывая, как бы назвать коллегу, - по имени, на равных, по простому, или всё же официально…,- но закончила : «Владимирович…». По прошлой своей жизни, по старому, давно отрепетированному,  школьному ещё,  или студенческому, - рефлексу, - душа  укатилась куда – то вниз, глубоко, затаилась, но Лисуков выровнялся в мыслях, и стал излагать  свою, - канву, позицию, - давно отработанную, вычитанную,  аргументированную, почти забывшуюся, но  всплывшую сразу, легко и ясно. Вроде замаячил и тут , в «приёмнике», над ним, меч увольнения, и потому нужно было защищаться, «держать оборону». К счастью, Усиенко была терапевтом грамотным, в кардиологии разбиралась ,  доводам и рассуждениям Лисукова вняла, согласилась с ними , отступилась. В теоретические рамки тот случай не укладывался, а поставленный Лисуковым диагноз отвечал всем имеющимся у него данным… Наверное, действительно наступали другие времена, или в самом деле, -«исполняющая»  была не вредной. В другую пору, лет  с несколько всего то назад, от Лисукова бы остались «рожки да ножки», не оставили бы камня на камне на его  врачебной репутации, квалификации, закатили бы очередной и строгий, с предупреждением… Так или иначе , но теперь санкций никаких к Лисукову не применили. Да и ясно было , -  на место врача приёмного покоя не очень то и рвались. Трудиться много , а оплата не велика. Излечённые больные, «источники возможного дохода»,о врачах приёмного и не вспоминали. Единственный «дефицит» здесь – наличие свободных мест. Но их почти  всегда не хватало и необходимы были прописка и пресловутый полис. Так что, устроить, скажем, чеченца или грузина, иногородних, которые могли бы заплатить, не представлялось возможным… Усиенко колебалась ещё и потому, что несколько дней назад сидела с Лисуковым за праздничным столом, когда отмечали, в отделении, День Защитника. Немногих мужчин, всего то двоих, поздравили, вручили подарки, дежурные приборы для бритья, купили на вскладчину водки и пили  её целые день и ночь, используя любой повод для отдыха от больных, - посудачить, расслабиться…
      Первый знакомый, кого Лисуков увидел на литературном вечере, был Борисов. За те четыре года, что они не виделись, он не изменился. Не постарел и даже выглядел импозантней, чем раньше , - на занятиях литобъединения. Тогда он носил строгую  «двойку», а теперь на нём висела замшевая куртка, коричневая, под  «джинсу», и топорщилась за ней ковбойка с надписью, а в глазах, правда ,стоял блеск, сразу же ясного, как страдающего печенью. Но это Лисуков заметил позднее, при ближайшем рассмотрении. Сейчас можно было без ошибок только определить, что Борисов  не женат. Когда Лисуков его искал по телефону, жена и сын того чего–то долго мялись, томились, пытали, для чего он нужен, подозревая, наверное, собутыльника, но в конце концов номер дали. К началу вечера Кудряшов не появился и Лисуков решил побыть первую часть мероприятия, - возможно было, что ожидающий появится позже, - так сказал Борисов. Собравшихся было немного, но вот, когда уже время подошло вплотную, дверь  стремительно распахнулась и в зальчик впорхнули молодые девушки, - по - видимому, из какого то училища, разом заполонили все места, шумели, переговаривались , но смолкли, как только вслед за ними стали входить, на возвышение перед залом ,типа президиума, организаторы и главные участники действа, все знакомые  Лисукову  лица : литераторы, композитор, режиссёр театра. Все расселись.  Остался стоять главный администратор от литературы города и области – Мэтр. Так Лисуков про себя называл его. Тот принялся произносить пространную хвалебную речь юбилярше, в честь которой вечер, модулировал голос, как старый уставший актёр, делая выразительные паузы, логические ударения, подшучивая иногда, чего раньше Лисуков за ним не замечал в официальных выступлениях, - наверное, подражает нынешнему руководителю страны, первому президенту. Лисуков познакомился с Мэтром лет с десять назад, когда Мэтр только начал руководить местной  писательской организацией. Главной особенностью того было всех хвалить, раздавать посулы, надо и не надо. Однако  это оказывалось только звоном, никаких практических действий Мэтр не производил, быстро об обещаниях забывал, или делал вид, что вообще в первый раз слышит о подобных когда то заверениях. Лисуков, поверив ему  раз, пытался довериться, на свою голову, и в другой, и в третий, - пробиться на публикацию, но после, в самый ответственный момент , всё рушилось. Мэтр куда то бесследно исчезал, пропадал, испарялся, - в очередную командировку или на творческую встречу, а  потом, возвращаясь, приветливо здоровался, спрашивая о планах и ни слова не обмолвившись про обещание. Каждый раз у него рождались какие то глобальные идеи, он ими полностью захватывался, разворачивался для деятельности, мелькал на экранах местного ТВ, в газетах.  То организовывал шествия  в пользу славянства, то разбирался в местной истории с учёными из пединститута, то проводил по телевидению цикл утомительно скучных передач о писателях Севера, а в последнее время сделался продавцом книжного магазина , при издательстве бывшего Обкома партии, ютился в закутке при организации, открывал и закрывал заведение, когда хотел, ввёл свободное расписание. Стихи, однако писал неплохие, читаемые. Кое – что Лисукову даже запомнилось, - про широту океанских плеч, например. Рядом с Мэтром сидел вечный его секретарь, негласный староста литобъединения, «шестёрка», прощелыга и прохиндей, как выявилось  значительно позднее. Наивным девочкам–поэтессам обещал златые горы, брал под обещания деньги на издание стихов, потом не возвращал, объяснял происками  издателей. Вирши сам тоже выдавал добротные, «прочные», построенные на изученных им законах стихосложения. Ещё кропал какие то рассказики , на полстраницы, на более не продвигался. Но и прослыл, впрочем, неплохом исполнителем, участвуя во всех мероприятиях и начинаниях Мэтра, - был у того  кем то вроде ординарца. Тем  интереснее, что вышел из военных, каким то образом сумел уйти в запас, имел неплохую квартиру в центре и некрасивую жену. Это  не мешало то знакомиться со всеми хорошенькими девушками и женщинами, приходившими на  литобъединение. Вспомнили поэта, переводившим юбиляршу, почтили его память. Объявили, что другому ушедшему литератору, прозаику, откроют памятную доску, на стене дома, где тот жил. И Лисуков  вспомнил, как  тот прозаик громил его на семинарах, честил его, обзывая его работу на «скорой» сапожной ,ремесленной, издевался морально, подсмеиваясь так, скаля зубы, вроде снисходительно. Сумел из своей книжки, очень заурядной, сделать и сценарий для фильма, и радиопостановку,  и пьесу для театра. За всё ,наверное , давали гонорары… Кудряшов на вечере так и не появился и Лисуков, с концом перерыва, - ушел.
    На следующий день, из дома, Лисуков звонил Глотову. Того на месте не оказалось - уехал по объектам, и  не успев Лисуков спросить , когда же тот появится, трубку уже положили. Тут же возникла другая, дерзкая мысль, - позвонить тому доктору, который поздравлял его с «Новыми годами» , под флагом междугородних звонков, чтоб несильно ругала придирчивая к расходам жена. Пронин опять ничего конкретного не обещал, но дал координаты,  - адрес конторы, телефоны, имена. Всё же недоступна та фирма, престижна, солидна, но чем чёрт не шутит, или может , - зря? О Пронине Лисуков вспомнил потому, что «обрывались» все другие кандидаты - «спасители». А вот Пронина Лисуков прощупывал уже давно, ещё с той учебы-специализации в Питере, когда, казалось, дела его пошли на лад, и не должны были увольнять после такой долгой  учебы, на кафедре морской медицины. Пронин был «чистый»  хирург, но  попал в терапевтическую группу, и Лисуков ему помогал, - осваивать ЭКГ, потом таскал по знакомому ему городу, в котором Пронин плохо ориентировался, после , - приобщал к искусству, добывая билеты на концерты нашумевших кумиров. Но всё же их разделяла бездна. Пронин – пенсионер, когда то большой начальник, ходивший в моря долго и много, Лисуков же просто, начинающий на этом поприще, или по-иному,  доморощенный « Мореход». Такое прозвище к нему прилипло в общежитии для врачей-курсантов, в Питере, где  проживание для него было уже знакомым. Третий раз за свою жизнь Лисуков получал там постельные принадлежности, листочный пропуск с номером комнаты, принадлежащее ему койко-место, с коридорными туалетом и электроплитой… На в тот, последний раз , его поселили привилегированно, в том крыле с матрацными полированными кроватями, и холодильниками в номерах, где раньше в основном расселяли начальников от медицины, - главврачей, их заместителей. Теперь для них выстроили отдельное уютное здание, гостиничного типа, с ванными и кухнями, в дальней части города. Лисуков побывал там - пригласил бывший приятель по институту,  начальник крупной медсанчасти большого  областного  города. Однако ,по инерции ,и просто , - меньше платить, - в его крыле продолжали поселяться близкие к номенклатуре. С одним из них и разгорелся как то конфликт  у Лисукова. Заведующий областным здравоохранением Сахалина, некий Виктор ,  «понёс» как то при Лисукове : « Ах, эти судовые, такие -сякие, ни черта не знают, не соображают, - принимали у них аттестации"… Лисукову это не понравилось, он и  взорвался, нагрубил и после не хотел извиняться. И вообще - встал в оппозицию ко всем обитателям крыла. Это противостояние длилось с неделю, но а потом  Виктор с ним подружился, они вместе  выпивали, и зав.облздравом даже пригласил  Лисукова к себе на работу, мол «приедешь – возьму». «Что ж… – ладно» ,- полушутя-полусеръёзно поблагодарил Лисуков и втянул голову в плечи, будто ему стало зябко от будущих перемен, в своей жизни, о которых он ещё не знал, но предчувствовал, да и от перспектив, что придётся, если что, тащиться бог знает куда, на край земли… Вспомнился тот холодок, наверное потому, что Кабаков совсем недавно ,не далее как пару месяцев назад, недвусмысленно предлагал ему уволиться.
   Мореходом его стала называть и первая женщина в общежитии – из Волгограда. Наполовину родом она была из Казахстана, чем выдавали её чёрные, чуть суженные и потому кажущиеся всегда прищуренными, с вопросом глаза, и маленькая складная фигурка. Каким то образом она очутилась жить около, в  рядом расположенной комнате, в том крыле, где одни мужчины и Лисуков с Пашуней, соседом, одного с ним цикла, придумали пригласить во второй уже день, тех двух дам из-за стенки, для вечера встречи и знакомств. Те  не отказывались. Задумка удалась. Казашка пила водку, как её учил Лисуков, - не запивая и различая на вкус. Мореход сам только недавно, к своему удивлению, распробовал  сорта, раньше водка ему казалась в любых бутылках одинаковая. Теперь же он научился определять чистоту и благость "сорокоградусной" на язык и его поразила разная " вкуснота", в зависимости от этикеток, напитка, - именно тогда, во время учёбы в Питере. Пашуня, Паша, тоже был его коллега, но совсем молодой, только из института, закончивший интернатуру, плавающий около года, но по рекам. Оказалось, что там тоже есть судовые врачи. Паша Стругин обслуживал иностранных туристов,  в походах по Волге, Кижам, Валааму… В комнате числился еще третий жилец – Юра из Калининграда, но тот почти не появлялся, из трёх месяцев занятий в лучшем случае он посетил треть. Лисуков тоже, на выходные , уезжал к родственникам по жене, в недальний пригород, на электричке, и тогда Пашуне одному  было раздолье. Его мощная атлетическая фигура жаждала    плотских удовольствий, и он довольствовался женщинами всё чаще и больше. Обнаглел до того, что пользовал любовниц прямо при Лисукове. Он чуть не обалдел, когда проснувшись среди ночи, после много выпитого, увидел порнокартину в полной и откровенной наготе, наяву, еще не отошедший от дурноты, тем не менее протрезвел враз, - видно было  в с ё.  Самое примечательное, что партнёрша  училась на цикле сексологии и вот  осваивала , оказалось, полученные знания на практике. Лисуков смолчал конечно, притворился спящим и дальше, но потом, принялся в издёвку обзывать Пашу Стругина "Рекоходом", но кличка не прижилась, а себе получилось хуже, потому что  сосед огрызался "Мореходом" и это " звание" привилось, её усвоили многие. Волгоградочка уехала, поразив расставанием на вокзале, будто бы и в самом же деле , навсегда, нагнала после того тоску и сожаления, горечь чего то несбывшегося , утраченного , так и не обретённого, но и поставила перед новым выбором. Мореход затвердил вычитанный как то тезис – чем больше секса, тем дальше  старость. На этих женщинах-парнершах будто клином сошелся весь свет, их стало много, что судоходы не успевали любовниц тех, поделить. Вышла как то нестыковка с Юрой и тот кровно обиделся на Лисукова, за то, что из под носа его увели толстушку из Костромы, а Паша стал пинаться , когда Мореход нелестно о нём отозвался  за танцы. Подобные мероприятия стали устраивать в комнате через два дня на третий, каждый вечер приёмник настраивался на ФМ волну в блюзовом ритме, а водка  добывалась, если не хватало, в любой час, - рядом  работали киоски –"ночники". Выпивка заменялась даже нормальным ужином, но не в ущерб. Программа похудения составлялась после очередного рейса и с каждым разом все острее, жёстче, беготни и похожих  других составляющих  хватало, и "Питер" удачно вписался в  программу физического, но не нравственного очищения. Не познав ни одной женщины за два года странствий, в Северном граде Лисуков чуть не дотянул до десятка порочных связей, нимало о том не сожаления, а испытывая  новую неодолимую тягу, в каждой следующей, одной за другой, "романтической" истории. Для этого требовались деньги и Лисуков не только устроился на " «неотложку», где брал с богатых клиентов, типа " пережравших", или сбивших сердечные ритмы на любовных утехах, но ещё и всё ,что возможное было , - попродавал. На первом месте, оказалось, к несчастью, книги, они пока что были востребованы,  их скупали тоннами вновь появившиеся магазины, на одном только Невском  букинистических добавилось к одному элитарному на уголку Бродского целых четыре,  - рядом с авиакассами, в
"Военторге", отделы в Книжном доме, в новой " Лавке писателей"… С трудом собранные когда то корешки,  - полные собрания, престижные серии, роскошные альбомы, - уходили, мелькая в руках оборотистых продавцов, но и давали неплохой доход. Похуже реализация шла от центра. К примеру, магазинчик на Старо-Петергофском, бывшем Огородникова, прибытка не давал, но зато он стоял по дороге на учёбу, Лисуков ,каждый день, проходя мимо, заглядывал туда, и даже , по старой привычке что – то приобретал, скажем из "Малой серии поэтов" с которой никак не хотел расставаться…
Больница на Фонтанке  называлась по инерции "Чудновкой", хотя и её переименовали, вывеску с именем  малоизвестного, ни к селу ни к городу революционера, орудовавшего где–то в Сибири, и , кажется, расстрелявшего Колчака, сняли… Не стало и прежнего наименования института, но осталась неизменной единственная кафедра в России,  - где готовили судовых врачей , -"морской медицины". Был профессор, были доценты, преподаватели. Десятилетиями копился опыт, разрабатывались методики, - уникальные, приспособленные к морю,  к условиям изоляции. Теперь всё разваливалось. На очередную специализацию набрали всего шестнадцать курсантов, и то, больше половины – петербургских. Спасением для кафедры становилась концепция семейной медицины, универсальность знаний  тут перекликалась,  учебный процесс видоизменялся . Перестраивался.
   Продажа других вещей происходила не так шустро, как с  книгами. В основном удавалось сбыть необычные, экзотические вещи, нахватанные во время рейсов. Был и оригинальный, карманный аудиоплейер, и  весьма красочные, нагло откровенные, - порножурналы. В ряду предполагаемых, на черный день, продаж, - числились марки, монеты, и даже гитара. Естественно, она и выручила в самый тяжелый момент, и " ушла", задёшево. Но чтоб весело жить, надо было крутиться. Маховик  раскрутился так, что остановиться  казалось невозможным. Женщины и водка, партнёрши и зелье начинали надоедать, утомлять, изматывать. Но всё  же какоё то сумасшествие, бешеный азарт, спортивный  интерес даже, - заставляли искать всё новых и ещё более свежих, недавно появившихся  врачих, коллег, "жриц", - тем более такая возможность предоставлялась каждый вечер, - достаточно было заплатить дежурному коменданту энную сумму, оставить под залог документ, паспорт или военный билет, и ,  -пожалуйста, - в твоём распоряжении комната с матрацами и даже графин с водой на целую ночь. И всё же главное, основное, не забывалось, не могло забыться. Вечная тема истребления, "наведения мостов", постоянно витавшая над головой, продолжала всегда беспокоить, давлеть. И когда Лисуков стоял у операционного стола рядом с профессором, в течении четырёх часов, и когда вправлял выпавшую матку любимой кошке хирургического отделения, - он всё время думал, что это ему зачтётся, и что он сможет определиться в эту бассейновую больницу, если не судовым врачом, то хотя бы в приёмный покой. А когда после окончания учёбы его любимый преподаватель, ассистент  хирургии, стал вдруг заместителем главврача, Лисуков ещё больше укрепился в своём стремлении строить планы, переправы, "мосты". Так и на "неотложке", заканчивая срок работы, Лисуков преподнёс заведующему презент, дорогущую бутылку коньяка, и она была принята с  той охотой, которой Мореход обрадовался и внутри отметил , что  "закрепился" и здесь. Споткнулся он всё же на Пронине, тот оказался хитрее. Пользовался лисуковскими услугами, но вот устроить  туда, где сам работал, не обещал. Потому Лисуков вскоре тесную дружбу с Прониным прекратил, однако в больницу к нему, в  переживаемый им послеоперационный период  не придти не мог. Пронин вырезал давно мучившую его грыжу, лежал в палате на  двоих, бледный, измученного вида, с испариной на лбу и благодарил за визит, - видимо, - искренне, потому что был взволнован. Стругин, тоже пришедший, даже поцеловал лежавшего, а Лисуков крепко и сочувственно пожал руку.
     Скоро стало ярче светить солнце, прогревалась земля, потекли ручьи. На неполный, последний месяц, Лисуков себя в график на "неотложке" уже просил не ставить, стремился домой, как после трёхмесячного рейса, с пустыми однако, карманами, зато полный знаний, навыков, натренированных рук, потому что даже зубы, с  больными которыми у некоторых  членов команды в морях всегда он всегда мучался, и те научился , - дёргать. За две недели до своего отъезда Лисуков добросовестно и обходительно проводил врача Алескерова, ветерана рыбацкого флота, который проучился на другом, более коротком цикле. Тот был у начальства на хорошем счёту и Лисукову захотелось заручиться ещё и его поддержкой, и провожал того до самого аэропорта, тащил его тяжёлую, на колесиках, тележку с вещами, на метро, затаскивал её в маршрутку, катил к стойке регистрации 
     … Между  "мужским" и Женским днями, чтоб не забывалось, устроила свой праздник Бэлла Матвеевна, -  отмечала своё рождение. Хозяйничала тут за столом Оксана, поразившая когда то Лисукова  малиновом пиджаком, и очками под " фирму". Она  сделалась, или уже была (?), чуть ли не самой близкой подругой Ямщиковой и так примелькалась в ординаторской, появляясь тут почти каждый день, что даже, когда её не было, Лисуков невольно и просто спрашивал, почему это сегодня не видно нашей знаменитой больной. Оксане удалили опухоль груди, которую случайно обнаружила та же Бэлла Матвеевна, на каком то сборище, у общих знакомых. Оксане пришлось много потратиться, в буквальном смысле спасая свою жизнь. Опухоль оказалось все же доброкачественной, но нервы и  средства были растрачены. Оксану бросил муж, оставил ей двоих, ещё в малом возрасте, детей. Лисукову было неудобно, ещё за первый раз, когда он увидел её и говорил какие-то пошлости и всякий раз потом искал удобного случая извиниться, и как то сгладить то нелицеприятное, наверное, о себе впечатление у этой порядочной и симпатичной женщины. Пока она хлопотала, накрывая на стол, Лисуков присел возле, рядом и смотря за её быстрыми уверенными движениями, как то впервые посмотрел на неё серьёзно, оценивая и может,  даже, примериться как к будущему "счастью", потворнице судьбы. Он разомлел , ожидая  застолья, был с "ночи" и никуда не торопился, - Ямщикова приглашала  его уже давно. Оксана притягивала своим оптимизмом, весёлостью, раскованностью, доброжелательством, удальством даже каким то. Рана после операции у неё долго не заживала, что то тому мешало, - остатки ниток, или низкая сопротивляемость, или другие какие причины. Бэлла лечила Оксану вот уже четвертую неделю, почти месяц, упорно, настойчиво, и дело сдвигалось, разошедшиеся швы постепенно затягивались, поддавались перевязкам, то с одним лекарством, то с другим. Лисуков как то помогал Ямщиковой в процедуре, подавал  стерильный материал, и он поражался, как  мужественно и стойко Оксана переносила болезненную манипуляцию. Её небольшая, плотная  левая грудь, разрезана была радиально, от соска к подмышке, имела явно некрасивый уродливый вид, но отчего то  была  для Лисукова так притягательна, и настолько привлекательна, что он еле удерживался , чтобы  не приласкать, не поцеловать этот исстрадавшийся бугорок, пощекотать маленький торчащий  сосок… Оксана не стеснялась , шутила во время перевязки, и этим увлекала Лисукова ещё больше… Она не  говорила, конечно, почему её оставил муж, и откуда у неё  были немалые средства для операции. "Накопления, наверное, или ещё какие источники", - думал Мореход, наблюдая, как она ловко нарезала хлеб, колбасу, сыр, расставляла тарелки и рюмки. Так или иначе, но сейчас, на фоне сложных отношений с Плетневой, Лисуков ощутил вдруг реально, почти физически, что сможет сойтись с Оксаной,- сразу же представилась  незажившая маленькая упругая грудь, и как бы он нежно и ласково касался бы её с краешку… Тем более Бэлла подталкивала его к этому сближению, в отсутствие, естественно, своей пациентки. И не успел Лисуков начать как следует  говорить что-то серьёзное, он лишь успел извиниться за первый разговор с ней, как появились, - шумно,  переговариваясь, - все остальные приглашенные участники торжества и с ними, сама виновница. Пришла Усиенко, "нарисовалась" всегда строгая на вид старшая медсестра, припоздал немного Рулёв, сменивший Лисукова дежурный врач, заскочила потом ,"на минутку", - миловидная  сестра-хозяйка. Стали разливать, говорить тосты, было весело. Оксана, сидевшая рядом с Мореходом и подававшая ему лучшие куски, нечаянно касалась  его колен, будто от тесноты и была Лисукову уже не только симпатична , но и желанна. Потом они снова остались одни , - Оксана мыла под краном  посуду, Лисуков сидел у раскрытой форточки окна, курил. Постоянно бросаемая привычка последних лет всё таки привязывалась к нему хоть раз в неделю, - то незапланированной пьянкой, то нервностью какой то. Сейчас он обдумывал, как же начать с Оксаной тему о сближении и пока находил только общие фразы, типа  необходимости  любовной  связи, для гормонального баланса, предотвращения рецидива болезни и прочей галиматьи, как вдруг  она сама  перевела разговор , просто и обыденно, на практический лад, что согласна быть его , только неплохо бы встречаться вне дома и с душем.
Лисуков тут же брякнул, что санузел  находится в соседнем кабинете, урологическом , имеется от  него и ключ…" Хорошо" – сразу согласилась Оксана и потянулась за спичками, но Лисуков её  успел упредить ,  помог прикурить.
    Притязания же Морехода к Плетневой, казалось, давали трещину. После их знакомства на консилиуме, Лисуков её увидел лишь через неделю и потом ещё, случайно, повстречал поздно вечером, около девяти, - она шла по коридору, стуча каблучками мимо ординаторской , к выходу, он только заступив  в ночную, собирался закрывать дверь ключом, чтоб показаться  медсестрам. Оказалось, она только закончила работу, которой в отделении было невпроворот, за две свободные ставки; на неё ,как на самую молодую, незамужнюю, валят и вот приходиться  так задерживаться…Это она объясняла, пока они вместе шагали к приёмному, и он, вспомнив, что машина отделения развозит сменившихся со смены, попросил подождать транспорта. Но тут же выяснилось, что   она это знает и как раз идёт именно в такое время. Они стояли в месте, где обычно собирались курильщики, возле широких двойных дверей, машины ещё не было и Лисуков в эти  немногие минуты ожидания вдруг разразился уже признаниями,  а не просто замаскированными  словами, как несколько дней назад,  а у него вдруг как бы прорвался шквал затаённых невыраженных мыслей, которые он хранил все эти дни после знакомства с  ней. Смрад от её внешнего обаяния,  несомненная её свобода, наконец, - привлекательность, и впридачу, удовлетворение его вкуса, привели Лисукова к этому состоянию полубреда, чтоб высказывать такие сумасбродные неосуществимые идеи. Что он, де, поедет за границу, устроится там, оформит ей вызов, они поженятся, у них появятся дети… Плетнева опять его слушала, не перебивая, потом странно как то смотрела на Лисукова, промолчала всё это время, и, кивнув на прощание, вышла на шум и сигнал мотора…Следующая встреча случилась через три дня и снова при сходных обстоятельствах, и опять Лисуков завёл свою песню, но и теперь ещё попытался поцеловать её маленькую смуглую шею и сверкающую кнопочку в мочке уха. Удивительно, что Плетнева не отстранилась, а лишь, удивленно передернув плечами, ещё более заразительно смеялась. Оказывается, сейчас она задержалась по причине сабантуя в ординаторской , и по поводу её(?) дня рождения, на что Лисуков чуть опешил и тут же ,с готовностью, вызвался  ей сделать подарок, в ближайшее  же время, и сожалел, что не знал и не ведал о причине её позднего застолья в отделении. Плетнева снова засмеялась и укатила на переднем сиденьи больничного "уазика", перекидывая ноги одну на другую и переводя свои искристые улыбчивые глаза и на шофера. Выяснил Лисуков и то, что она часто уезжает именно на этой разухабистой раздолбанной "буханке",  с полинявшим красным крестом, а он в прошлый раз как изыск, предлагал ей эту машину, дежурившую у приёмного покоя и  повинующуюся вроде даже как ему…  Обещание пришлось выполнять и вот в первую свою получку, перед Восьмым марта, какую то подачку в треть зарплаты, Лисуков потратился на колье из зеленого камня,  по дешевке взяв у перекупщицы из рентгенкабинета, наслушавшись от неё про защиты  при этом ожерелья от сглаза, порчи  и других напастей. И вот он, этот подарок, теперь лежал  в сумке Морехода, дожидался своей участи(Плетнева всё никак не попадалась), а приятная во всех отношениях другая молодая женщина, и симпатичная ему, уже согласилась принадлежать ему и Лисуков колебался, отдать ли украшение Оксане или же всё таки выторговать какое то понимание, хоть малую верность, - Плетневой? Почему Лисуков бросался в такие вот омуты? Зачем? От чего старался убежать? Отвечал сам себе – точно и верно, - от безысходности, бесперспективности своего настоящего существования, нелепости и скудости окружающей вокруг себя жизни, томной череды скучных забот. Без денег, без положения, без связей. Последние, конечно, утраченные во время странствий, можно и нужно было восстанавливать. Это пытался делать Лисуков. Звонил даже  в редакцию районной газетки, где когда то начинал печататься. Разговаривал с редакторшей, из рода вампирш, много чего обещающей, но ничего не выполняющей, вызывающе красивой, знающей потому себе цену. В первые два года Лисуков, принося материалы после морей, надеялся на её страстные заклинания о публикациях, но она про них начисто забывала. Перед  тем же праздником, для дам, Лисуков  решил её посетить, после сборища с Ямщиковой и столь удачного, как и неожиданного, сговора с Оксаной - преподнёс дежурную плитку шоколада, и  получив свои накопившиеся , в одной папочке, рукописи, вежливо откланялся, и с улыбочкой, с трудом удерживаемой, удалился, чтоб никогда больше перед нею не появляться. "Районка" – это этап, давно пройденный, освоенный , и с этим нужно было смиряться. Теперь нужно было появиться в редакции рыбацкого еженедельника. Туда Лисуков отнес три месяца назад несколько очерков, и хотелось узнать результаты. Прежний его покровитель там, протеже, уволился, и видимо, пришло время напомнить о себе. Это Лисуков намеревался сделать через три дня, на следующий раз "с ночи", но передумал, прямо на ходу, выехав из больницы в центр. Уже был самый канун праздника, на улицах было много людей и он решил  просто побродить, погулять по городу, по базарам, чтобы  что-то сносное , и не очень дорогое,  купить, в честь завтрашнего дня, - жене и дочке. Наверное, полоса дней шла у него белая, удачливая, потому что Лисуков,  с разницей не более часа, встретил сразу обоих, так нужных ему, Кудряшова и Глотова. Поэт шел ему навстречу, пригнув голову, по главной улице, вдоль ограды стадиона, с гитарой в чехле, и не сразу узнаваемый, - раздобревший,  потолстевший, разодетый. Лисукова признал, хоть и не сразу, но вроде обрадовался. На просьбу об устройстве стал мяться, метаться,  отсылать, - в " кадры" своей конторы, где Лисуков уже был. Видя расстроившиеся лицо Морехода, Кудряшов стал приводить какие то неубедительные доводы, что ему трудно на кого–то влиять, что-то городил про свою незавидную участь капитана акватории порта, потом всё таки записал телефоны, обещая позвонить, но ,  лишь для видимости, чтобы отвязаться. Глотова встретил на рынке, тот был уже навеселе, Лисукова узнал. Пришлось тратиться на пиво, себе и ему, стоять в толпе, держать эти неудобные, мягкие  пластикатовые, полулитровые стаканы, глотать пенистую горьковатую жидкость, сдувать с себя летевшую на одежду пену. Но выяснить кое что удалось. Оказывается, капитаны частных маленьких судов медиков на должности камбузников берут охотнее, чем остальных. Это и понятно, - если что – помогут. Но вот сейчас все суда или почти все уже готовы к весенней путине и чтобы  оформиться, нужно дожидаться лета или осени. Ещё  проблемы и с регистрацией. Камбузник, хоть и формально, обязан иметь "корочку", разные там справки, свидетельства , о допусках к работе. Польстился тут Лисуков, сразу же, на какое-нибудь место в санитарной службе надзора, слышал ,что есть такое в аэропорту, как раз недалеко, где Мореход живёт, но оказалось, что та вакансия уже занята, и совсем недавно, буквально на днях…
Таким образом, ни Глотов, ни Кудряшов ничем не помогли. Собственно, не обязаны. Лисуков невольно отмечал  порою в себе такое самодовольное мнение, что вот, мол, ему  "должны". Нет , нужно было пробиваться в этой земной жизни самому. Лисуков ощутил, что "приземлился" теперь окончательно. Чувство парения прошло, летать он уже не мог.
Наверное, придётся идти путём проторенным. Нужно ещё и ещё раз попробовать то, что наиболее верно, проверено. Значит, опять к Пискунову?  Ведь тот обещал, как только появится хоть какой-нибудь вояж, хоть рейсик, на месяцев с пару… Ведь не зря же Лисуков давал ему пачки отборного импортного маргарина и совсем  не лишнее то, что Пискунов заканчивал тот же институт, где учился и Мореход ,и у них много общих знакомых… Ведь не хотелось бы ему, чтоб кому то из учившихся с ним рядом слышал о нём что либо нелицеприятное?  Не помогли, значит , те жалкие "взятки" , о которых так упорно всегда твердила , его ,Морехода, жена? Верно, тех пачек было явно недостаточно, или Лисуков преподнёс их не так презентабельно, а может, - Пискунов подумал о них другое, потому что Лисуков городил что-то,  об остатках с камбузной кухни, которые  некуда(?) девать…  Продукты в предпоследнем рейсе растаскивались умело и ловко пронырливым пекарем по имени Саня. Тот был вездесущ, вертляв, говорлив, умел правдами и неправдами добывать изрядные и лакомые порции провизии. Так ,объясняя капитану, что много осталось не съеденного и сэкономленного, и чтоб не доставалось чужим, он добился  самолично распределять те продукты среди экипажа, - масло, крупы, консервы, сахар, - и под этим "флагом"  грёб немало себе и вынес потом через проходную порта, словчивши и там. На КПП лежала бумага на вынос, но Саня таскал не один раз и  сквозь разные наряды, подстраиваясь под их смены. Сумел он окрутить и Лисукова, выделив ему дополнительно пачки масла и твердую колбасу, а сам взяв  "полаптеки", как он сам об этом шутил. Лисуков лишился многих дефицитных средств и ему пришлось долго возиться с бумагами, чтобы доказать, что лекарства расходовались по назначению. Повспоминал он пекаря, "незлым тихим словом", когда фармацевт, полнеющая и стареющая женщина, с неуправляемым характером, "трясла" Морехода, -  листая судовые журналы, придиралась к каждой строчечке, выговаривала за каждую таблетку, и требовала ещё документов, на остродефицитные препараты, и на спирт. Рвение проявлял и Воробьёв, может, сговорившись с последней . Ругал за неполные записи, о пустяковых каких то болезнях, вроде простуд или ссадин, почему, де, не оформлено, как следует, как полагается, - ежедневных осмотров, с началом и концом, "исходом". Придрался к "болям в сердце" , которые Лисуков зафиксировал у боцмана, в начале рейса, и найдя их  обыкновенной придурью незрелого "алкаша", более в журнале ничего не отмечал, но кардиограмму всё таки сделал,  скорее по инерции, чем по необходимости, проверяя ещё и попутно , - готовность аппарата. Воробьёв с пеной у рта требовал той плёнки, но Лисуков её никак не мог найти и пришлось подписать другую и предъявить. Пискунов, правда, тот случай встретил с пониманием, поскольку сам занимался кардиологией, но тогда ведь ещё Лисуков его не одаривал " взяткой". Пискунов всё же отличался чем то положительным, от бывшего на его месте Кабакова, - не выделял любимчиков, не раздавал выгодные рейсы блатникам. Во всяком случае, это было не заметно, как у  предыдущего флагманского врача, который делил всех ему подчиненных медиков, - по ранжиру. Пискунов не подпускал к себе  близко никого, всех держал на  равных, но и подчеркивал своё, начальственное положение, держался сухо, официально. Иногда только он мог опуститься до откровений, что, вот, мол ему  плохо на этом, непривычном  месте и он отдал бы должность кому-нибудь другому. Так он распинался перед Лисуковым, и неясно было, рисовка это, или действительно  - расположенность. Так и на последний свой рейс  Лисуков попал почти случайно, потому что место держалось для врача с Украины, а тот запаздывал. Сначала, правда, Пискунов поинтересовался, имеется ли у Лисукова хирургический опыт , и узнав про семилетний стаж акушера, тут же выписал направление. Тогда  целый месяц, после учёбы в Питере, Лисуков  томился в вынужденном, появляясь каждую неделю  в кабинетах начальства и не ожидая  такой скорой и благополучной для себя развязки. Корабль уходил сразу же после майских, через два дня, и Лисуков еле-еле, с  большим трудом, успел урвать, через мадам-фармиспекторшу с неровным характером, наркотики и спирт. Необходимые  личные вещи тоже собрал, не забыв традиционного обязательного " набора " ПИКК. Презерватив, икона, календарь, кипятильник. Первое на непредвиденный аморальный случай, второе, - для защиты от бед , другие атрибуты – понятно. Счёт времени приводил к успокоению, размеренности, домашности, а кофе и чай, горячие в любое время, располагали к уюту.
     Рейс выдался томительным, нервным, психологически трудным. Потому, наверное, что каждый недочёт, или неправильность в действиях, кидалось на его, Лисукова, весы, - пребудет ли он в штатах судового отдела или расстанется с ведомством по причине несоответствия. Раздоры с капитаном, неверное лечение, - всё могло привести к печальному исходу, к неудовольствию вышестоящих. Позднее, уже задним числом, Лисуков узнал, что капитан был лично знаком с Пискуновым и потом жаловался тому, что ему подсунули строптивого доктора. Может, это сыграло роль в дальнейшем бедственном положении Лисукова. Может быть. Сначала Морехода подвёл один матрос с трудно определяемой симуляцией, потом некстати заболела буфетчица, - вздорная, одинокая и несчастная женщина, недавно уволенная с медслужбы флота по ненадобности, потому что была стоматологом. Как мог ей не помочь Лисуков? Она еле держала своё стокилограммовое тело на непривычной работе,  с мойкой  и уборкой, да ещё с обострением  нескольких хронических болезней . И что мог поделать Лисуков, когда матрос корчился от болей в ноге и свидетели утверждали, что то споткнулся в цехе рыбообработки, да ещё выскочила температура в 38? "Перелома" же потом, выставленного Лисуковым, никакого не оказалось, - просто  "потерпевшему" нужно было списаться. А буфетчица  тоже  ушла с попутным транспортом, не стала той надёжной помощницей, когда потребовалась срочная операция на лице, вырезание нагноившегося жировика. Мореход довольствовался услугами начальника рации, хитрого и коварного, влезшего в доверие, а потом обманувшего. Он обещал Лисукову пишущую машинку, за спирт и шприцы, но в конце сказал, что агрегат тот не списан и нужен ему самому, и что сломалась его рабочая и вообще, и тому подобное, и прислал забрать своего подчинённого, радиста, не желая объясняться сам. Рейс заканчивался, уже проявлялись,  "кто есть кто", но вот только пекарь Саня ещё навязывал свою дружбу, бесплатно приносил то сыр, то чай, а то и сухую колбасу. Возможно, что был главный персонаж на том, последнем судне, - плавбазе  риферного флота, - Саня – пекарь, по фамилии Асеев. Мореход  сошёлся с ним на совместной ненависти к жестокому и деспотичному капитану. Кроме того, Саня  узнавал новости, из первых рук, от любовницы капитана, второй буфетчицы, которая когда то  раньше ходила в море с пекарем…  Самая главная проблема в рейсе была в том, что капитан никого не выпускал, с борта на берег. Простояли так два месяца  у Норвегии, потом проторчали у чистенького и тихого шотландского города Питерхэда, которого можно было разглядывать только в бинокль. Катер, который мог бы возить людей, всегда был " сломан", но для своих людей, буфетчицы–любовницы и технолога –друга, все таки " чинился" , нисколько не смущаясь тем ,что все остальные, сотенная толпа, вынуждена была томиться на железной громадине под палящим летним солнцем. Прошёл август, наступил сентябрь, но по–прежнему "плавучая тюрьма" влияла на сознание угнетающе, тягостно. У Морехода началась болезнь ног , они  на оба колена чесались, буквально изводили зудом, особенно по ночам. Лисуков испробовал все методы лечения, все лекарства, но мало что помогало. Предполагал все, что угодно, - и чесотку, и экзема, и ранний  даже диабет, или грибок в необычном месте. Но все оказалось банальнее – нейродерматозом, болезнью нервов, от переживаний и воздействия магнитных полей, от долгого отсутствия на земле. Странно, что это ему подсказал приятель механик, старый моряк ,партнёр по шахматам , и Лисуков постепенно вылечился, интуитивно избрав для этого ежедневные ванны, с морской водой, - они и расслабляли, и "размагничивали". Асеев тоже поднимал настроение – приходил каждый вечер, громогласный и суетный, весёлый и разгоряченный от жара пекарни, или наоборот, озлобленный на всех, ругался матом ещё на палубе, перед входом  в медблок. Он забирался , прямо с ногами , на кровать  для пациентов, поднимал их кверху и докладывал о событиях на корабле, строил планы, оценивал прошедшие дни. Новостей было немного, но все они оживлённо обсуждались. Выбросили кота за борт, одного из мастеров рыбцеха, привередливого  и вредного начальника смены; закрыли доктора в кинобудке после окончания киносеанса; списали матроса за беспробудное пьянство; украли куриные окорока из камбуза. Скверное питание всё таки сглаживалось пекарскими подачками, а гарнир из "шрапнели" и каждодневные жидкие щи с  тёплым компотом радости   и восторгов  не вызывали. Часто на полдник подавался только ХМЧ , - хлеб, масло, чай, - а когда заканчивалось  масло, - жевали маргарин. Потом , полученные в Питерхэде пачки отборного сливочного ,тающего  на языке , раздавали пачками, каждому , кусок на пять дней и Лисуков их набрал с десяток, потому что всё таки выручали сало, ещё из домашних припасов, и сыр, приносимый пекарем. "Заботливый", но расчётливый ,тот втирался в доверие и к другим, от которых можно было что-то иметь. От второго штурмана лишний блок импортных сигарет, которые можно было "загнать" на берегу ; от шеф-повара – владение ключами продкладовых; от боцмана – стиральные порошки и мыло; от старпома –  прикроватные коврики; от прачки -  махровые полотенца… С конца сентября снова оказались у норвежских берегов. Задул  холодный западный ветер. Жадные прожорливые чайки носились вдоль бортов, выхватывали кусочки рыбы прямо из рук. Это демонстрировал пекарь и рассказывал, какие опасные бывают эти птицы, морские "пираты", - могут заклевать до смерти попавшего в воду человека, ослабевшего от холода и усталости. Ещё была потрясающая, ошеломляющая новость – капитан  наконец-то,  "раскололся", разрешил части команды съехать на берег, на специально организованный местной общественностью праздник дружбы, для русских моряков. Мореход , услышав такое, кинулся тут же на верхнюю палубу, в капитанскую каюту, " на приём", просить за себя и удостоился – в числе двадцати из экипажа был включен в "делегацию". Норвежский городок небольшой, всего в две тысячи населения, и встреча проходила в местной школе, в концертном её зале, с кофе и коктейлями в фойе, за счет благотворительности. Выступали музыканты, танцоры, разыгрывались скромные призы из фотографий, потом играли гимны обеих стран и девушка-эмигрантка, из наших, держала полотнище российского флага и отчего –то Лисукову захотелось  подойти и поцеловать это бело-сине-красное, чуть подкрашенное снизу сукно, - от нахлынувших неожиданно чувств, от всех страданий –переживаний этого  сверхдлинного утомительного рейса. Но он остался сидеть на месте, весь подобрался , зажался ещё сильнее , ещё больше, в ожидании несбыточно далёкого окончания рейса и колотил по машинке о мытарствах своей прошлой жизни, резался в шашки-шахматы с достойными соперниками, терзал затрёпанный  учебник английского, который теперь оказывался не нужен, крутил кино по вечерам и открывал библиотеку по расписанию, раз в  3-4 дня. И конец всё таки пришёл. В тёмный ветреный вечер, под пронизывающим дождём вперемешку с мокрым снегом, Лисуков  с больным после обследования и с норвежцем–агентом, возвращался на шлюпке "домой" и ему  выдали "секрет", что через несколько дней, с первого ноября, будет " фиш-финиш", работе завершение, рыбе – конец.  Это был второй выход Морехода на берег, которому уже  и капитан не мог помешать. Сварщик подвернул ногу, она у него распухла, покраснела; Лисукова  измучили друзья потерпевшего, требовали ногу проверить, обследовать. Уже после,  потом, Мореход узнал, что на судне - плавбазе существовала   "мафия", кучка из матросов и мотористов, которая ,оказывается, и шмонала санчасть, в поисках наркоты, когда доктор, закрытый в кинобудке, крутил фильм, и продавала спирт, стаканами ,по десять долларов, а  в конце , с каждого записанного, собирали дань,  забирали долги. Это они, эти деятели " преступного мира", устроили тот злополучный  "перелом " парню, который корчился и кричал от "боли", - чтобы списаться и переправить вовремя деньги, вырученные от сделок с норвежцами в первый месяц и ещё много других, нехороших дел было на совести той "организации". Морехода они почти не трогали, потому что тому пришлось лечить одного из  их группы, от острого воспаления в лёгких и только предложили, уже в порту захода, расплатиться валютой за несколько бутылок водки, которые Лисуков случайно обнаружил в подведомственном ему помещении библиотеки, и неосмотрительно взял себе. Традиционного захода, в престижный порт, не было, а просто по пути остановились в маленьком городке, за сутки перехода домой. Зима пришла ранняя. Уже к середине ноября везде завалило снегом и вместе с морозцем, тёмными вечерами, с радостным возбуждением от предстоящей близкой встречи с семьёй, создавалось какое–то особое, праздничное настроение. Твёрдая белая земля под ногами, возможность свободно  уходить и приходить на корабль, свобода позвонить, куда хочешь, сообщить о себе,  желание видеть много новых людей, пусть и говорящих не по-русски,- все эти впечатления слились в непрерывную волшебную, феерическую сказку, фантазию. Слышалась на улицах норвежского городка и наша речь, попадались туристы, стояли рядом другие суда. С одного из них и заявился к Мореходу высокий и статный молодой мужчина, отрекомендовался доктором и только Лисуков намеревался  спросить с какого же он судна, потому что  вокруг были только  мелкие " посудины", как вошедший опередил вопрос  и сказал, что трудится простым матросом-рыбаком, на вахтах, - шкерит, тралит, швартуется. Работает военным медиком, сейчас в длительном отпуске, а раньше ходил у  Кабакова, бывал и в рейсах Атомфлота. Представился – Маляров Алексей Алексеевич, знаток женщин, ценитель музыки, спортсмен и холостяк. Он так приглянулся Мореходу, что тот его не только накормил, деликатесами из холодильника,  и предоставил для мытья ванную, в санчасти, но ещё и  одолжил двадцать долларов, по резкой, как он сказал, в том его надобности. Маляров пообещал сразу же валюту вернуть, как только окажется в родном порту, по прибытии, - тем более , что у них обнаружилась хорошая общая знакомая, женщина из лисуковской конторы, по кадрам, через которую и договорились передать  долг. На том и расстались, Маляров отчалил на сутки раньше, а Лисуков сумел ещё в последний вечер  и "оторваться" – утолить сексуальный голод, до того он был невыносим, с фельдшерицей-коллегой, некрасивой на лицо , но ладной на фигурку. Её судно стояло неподалёку, уже достаточно долго, - так, что сначала, для затравки, Лисуков интересовался местными ценами, курсом валют, а потом уж пригласил женщину к себе,  и тоже, -  на помывку и та обрадовалась, потому что у них , уже три недели, как не было ни бани, ни душа. Поговорили подробно о медиках из судового отдела, выяснили, кто где, поделились мнениями вообще о своей разномастной службе. Какая же разноликая и неоднозначная эта толпа – медики флота! По отдельности где-то встречаются, - на широтах Африки, или у берегов Гренландии. Удивительные неповторимые  судьбы, непохожие характером, но одинаковые в своих основных чертах, что и отличает их от остального мира врачей и фельдшеров, где ранее вращался Лисуков. Открытость, доверительность к своему клану, будто это общая семья,  «мафия» в хорошем смысле; бесшабашность, увертливость, умение выйти из, казалось бы, безвыходных ситуаций. Но попадались в то же время, - не без урода! - и редкие неумехи, "узколобые", " знатоки", а порою и вообще  не знающие основ судовой, морской медицины. Раньше даже бывало, что ходили в моря не только разные там сексологи или санитарные врачи по прежним специальностям, но попадались и ветеринары (?). Про одного такого врача Лисукову рассказывали, как он направо и налево вскрывал гнойники, казавшиеся ему тестикулами. И про другую одну – тоже. Молодая врач, прибежав к трупу в каюту, щупала у него пульс и находила его(!), ощущала частые и быстрые толчки, но это оказывалось биением её собственного, испуганного и взвинченного, ушедшего в пятки, - сердца.  Об этом она рассказывала сама, Лисукову, на курсах усовершенствования. Многие из мужчин , судовых медиков, были алкоголиками. Или казались таковыми. Во всяком случае, на стадии спивания находились точно и определённо и с каждым рейсом эта трясина их затягивала всё больше.  Лисуков сам себя поймал, в тревоге, на том, что ему нравится предвкушение выпивки, и после нескольких рюмок, - блаженное умиротворённое состояние, когда хочется петь, раскрывать душу, выговариваться начистоту. Так он скатывался на тех же курсах и вовремя, к счастью, - остановился, переключался лучше, на половой вопрос. А в рейсах, на борту, Лисуков вообще старался не употреблять, не позволяло  постоянное сознание ответственности, что могут всегда вызвать для оказания помощи, заниматься  больными, - верная и  надежная привычка со "скорой". Раз только Мореход  сильно напился, после  второго захода на Канары, в первом рейсе, когда трудности остались позади, документы были готовы, деньги выданы и ожидался перелёт домой. Город Санта-Крус де Тенерифе оказался первым иностранным в "морях" и от  того захода, четыре месяца назад,  уже были знакомы там набережные, базар, бары, магазины. Познакомился Мореход с местной девушкой, с молодым эмигрантом и со старым , прожившим  в России двадцать лет, испанцем. Тот был вывезен ребенком после падения Республики и только в хрущевские времена сумел возвратиться на родину. Любил музыку, пел замечательные русские песни, и Лисуков вместе с ним , затягивал "Рябинушку", чем вызывал удивление и недоуменные взгляды посетителей бара. Тогда же начались контакты с врачами и фельдшерами, и не только своей, но и  других стран - Украины, например. Будто губка, Лисуков впитывал их рассказы, наставления, советы, и  даже записывал , что могло пригодиться,  - лечение аппендицита без операции, или тактика при гнойниках на пальцах. Подсказывали, как тайно можно подзаработать, - на лечении венерических хворей, или от продажи лекарств в Африке, там их всегда не хватает, они  и стрептоциду рады. Изголодавшись по интеллектному общению, Лисуков находил и матёрых шахматистов, и знатоков от литературы и даже философствующих, сыпающих терминами учений Ницше , или Флоренского с Бердяевым. Специалисты тоже пока ещё попадались разные, хотя Кабаков считал, что надо оставлять в службе одних реаниматологов с хирургами, причём  местных, а не приехавших с других городов. Но программа эта оставалась пока  что только на словах. На самом деле каждый держался за своё место всеми возможными способами.  Часто плавали, и  по много лет,  - женщины – медички, чаще одиночки, или "одноночки", как их называл один лисуковский приятель. Их увольнять, если те с детьми, не имели права. На некоторых Лисуков "покушался", но все они были стойкими, и на быстрый, в день или два, контакт не  соблазнялись. Одним из первых врачей, с кем познакомился Лисуков, был Алескеров. Тот научил его, как правильно держать  отношения, прежде всего с капитаном, потом со старпомом, курирующим медицину, ну а дальше, по вкусам , но  обязательно в том ряду должны быть шеф-повар, начальник рации и …любовница капитана, будь она хоть кто - буфетчица или прачка, уборщица или повариха. Не внял Лисуков тем советам, и потом сокрушался, расплачивался за свою неуступчивость, принципиальность. Море это не "берег", - от обидчиков, или назойливых, несносных, придирчивых командиров не убежишь. Первый его капитан обещал его больше в море не пускать, второй никак не подписывал приходные документы, пока у Лисукова не случилась истерика. Третий  сгубил, в прямом смысле,  своего старпома , и в переносном значении- завалил  врача, обвинив его виноватым и  определив в кандидаты на увольнение…  С большим трудом  доктору удалось оправдаться, устроиться, успеть попасть на отходившую в сто человек экипажа плавбазу, чтоб потом все равно оказаться вышвырнутым на обочину жизни, как ненужный и пустой хлам – врач с  двадцатилетним стажем, проученный на судового медика, с уже наработанным трёхлетним опытом…
      Всех принимали по направлениям или по "скорой". А этот матрос пришёл сам, с какой то непонятной старой выпиской, из другого города, хоть и недалёкого, областного. Поэтому Лисуков ему отказал, и тем более , что на вечер в "неврологии" оставалось всего одно место, а медсестры были
" завалены" приёмом хирургических. Парень  тот что- то бормотал ,  что-то обещал, но вышел в коридор и вот какую то минуту Лисуков раздумывал и неясно ещё, но вполне определённо  решение у него в голове промелькнуло и он кинулся за больным. Мысль Морехода уже не отпускала, он чувствовал что идёт "крупная рыба", когда часто-часто подергивается крючок, что вот-вот, леска  тянет вниз и надо дергать, подцеплять ,вытаскивать…Написав достаточно и поговорив больше обычного, Лисуков прикрыл дверь и попросил больного одолжить двадцатку, на что тот сразу же согласился, но видно было, что он это делает с неохотой и долго роется  в кошельке. Двадцати не оказалось и Лисуков ,высмотрев полусотенную, выпросил, выцарапал её, уверяя, что непременно отдаст, как только, так сразу… Так пришлось опуститься. Поиски работы незаметно переросли в поиски денег. После подачки к празднику, зарплаты за февраль так и не выдали, не обещали ничего и за кончавшийся март. У жены на работе тоже неожиданно прекратили выдавать, хотя всё предыдущее время реформ, хоть помалу, но выделяли, и потому экономная и расчётливая супруга Морехода сумела просуществовать все предыдущие  рейсы…Теперь же оба кормильца оставались у нуля. Лисуков уже в который раз жалел, что отдал Малярову доллары. Тот никак не объявлялся, а женщина, их общая "добрая знакомая", лишь разводила руками, - мол, ей никто ничего не передавал. Последнюю "заначку", в сто норвежских крон, отложенную для коллекции и потому немного надорванную, Лисуков давно уже обменял. Крохи, которые ему удавалось скопить из автобусных сумм, тоже проблем не решали. Те несколько книжек, которые он предложил в букинистический магазин, также большого дохода не принесли. В редакции газеты, куда Мореход сдавал очерки, тоже вряд ли чего можно было взять. Оставалось один – пекарь плавбазы Асеев. Только с него можно было потребовать деньги на вполне законном основании. Зарплату библиотекаря и  киномеханика, которую оформили на Асеева, но работу выполнял Лисуков. Так договорились. Прошло уже достаточно времени, чтобы  ехать в тот дальний конец города, где проживал пекарь и выцарапывать с ним свои, кровно заработанные рубли. Хотя надежд было мало. По слухам от пациентов, в том флоте, где Лисуков в последний раз ходил, вообще ничего не выдавали. Ночью, на рабочем месте, Лисуков, привычно мучаясь бессонницей и совестью, решил таки, что отдаст больному долг, обязательно. Как только появится возможность. Если появится. Если.
  Наутро Бэлла Матвеевна вдруг стала   рассказывать нехорошее про Плетневу, - что, она мол, в грязных отношениях с неприятным врачом, которого Лисуков знает, и что, нечего, видите ли, такому интересному судовому доктору опускаться до общения с молодой потаскушкой. Лисуков слушал, пропуская многое мимо ушей, но вот сомнения по поводу Плетневой всё чаще посещали и его самого. Колье, правда, Плетнева, за  прошедшие праздник и день рождения скопом, приняла, с благодарностью, и позволила в честь этого даже себя поцеловать, пусть и в щёчку, но всё равно Лисуков был доволен. Он самоистязался, как и когда то раньше – чем дольше ухаживания и  чем неприступней женщина, тем приятнее ему была его победа. Но вот что-то здесь, с Плетневой, не получалось, не склеивалось. Несколько раз Лисуков звонил ей  по внутренней связи, приглашал спуститься, попить кофе, поговорить, обсудить, может быть, какие то перспективы. Плетнёва не соглашалась, отговаривалась,- то занятостью, то недомоганием. А один раз  даже сумела фыркнуть и сказать, что она с малознакомыми мужчинами не общается. Это Мореход  то ей – незнаком? Одаривший её, выложивший сокровенные мысли о вспыхнувшем интересе, о возможной будущей жизни вместе? Впрочем , однако, может и так. Какое может быть знакомство в  три с небольшим недели?  Месяца даже нет. Лисуков встрепенулся, и слушал уже коллегу более внимательно, - она перешла на тему Оксаны. И умна, и симпатична, и достаточно молода, и зарабатывает, одинока к тому же, без мужа. Непонятно было, отчего Бэлла так старается. По собственной инициативе или Оксана попросила? Но ведь они с Оксаной договорились и советы Бэллы Матвеевны явно запоздали. Лисуков не стал ничего  уточнять и постарался разговор перевести на другое. Он торопился на летучку к Макееву. Там Мореход решил "дать бой", встречный, чтоб не упредили, чтобы показать, что он тоже не пешка, и не студент какой-нибудь, которого можно игнорировать и не замечать. Тем более, что Лисуков чувствовал свою правоту. И вот после доклада, обязательного по дежурству, он заговорил : " Не знаю, может здесь так принято, в больнице, - не выполнять экстренных обследований, до доктор такой то(следовала фамилия) именно так и поступил – не сделал ФГС больному, который оказался на операционном столе…" Заканчивая, Лисуков видел, краем глаза, как наливается краской тот названный врач и этого Мореходу было вполне достаточно, для удовлетворения, хотя главный , Макеев, довольно  искусно вышел из ситуации, - не попрекнул виноватого, но и не осадил говорившего. Покрасневший доктор поднялся и стал что-то в оправдание лепетать, но Лисуков, уже явно в горячке, в запале, - что было совсем ни к чему,  не к лицу - вставил всё же последнее слово, но хозяин кабинета эти пререкания пресёк и потребовал от Лисукова документ, направление на фиброгастроскопию(ФГС) и ещё – рапорт о доложенном случае. Когда Лисуков  бумагу нашёл и ещё другую написал и вернулся в большую светлую комнату обратно, там уже никого не было… Странные, противоречивые чувства всегда обуревали Морехода, когда он общался с Макеевым. Этот рано полысевший и  с выпирающим животом человек был хоть и номенклатурщик, но "свой"; пусть и закостеневший в своих "неоспоримых" высказываниях со значением, и не беда, что эти простые рубленые фразы, почти что сталинские, напоминали каждому, кто для него подчиненный, а кто – запанибрат. И всегда Лисуков смешивался, порой не зная, как с ним разговаривать. И поэтому  придумал хитроумно сплетённую тактику, речь на полутонах и полушутках, чтобы в нужный момент славировать в ту или иную стороны, обороны или нападения, атаки или защиты, - манера игрока в шашки- шахматы : не буриться вперёд, когда не надо, но и не отставать, ловить время для наступления, и не забывать «профилактики» - предвидеть осложнения. С Макеевым Лисуков учился.  Не в одной, правда , группе, но на одном курсе. И встретившись как то, в застойные ещё времена, далеко до "морей", в очереди за водкой, - тогда это было актуально, - разговорились, и Лисуков  узнал, что Макеев заведует рыбацкой поликлиникой, а потом и выяснилось, что он уже и главврач больницы-объединения. И долго сидевшая в голове Лисукова мысль, о странствиях, туманно-неопределённая поначалу, всё больше западала ему в душу и крепла год от года, пока, наконец, не оформилась конкретно и реализовалась в самые критические времена развала жизни и штатов врачей , где он трудился, на "скорой", и в годину вселенского обнищания, когда валились устои вкупе с ценами и рушилось всё вокруг, без выплат и компенсаций, - вот тогда …
     … То, что Саня-пекарь "голубой", Лисукову говорили и раньше и он этому не верил. И помнится, сам пекарь как то жаловался, что его обзывают. Но вот вошёл Лисуков в квартиру Асеева, во второй уже раз, а тот его встречает раздетый, абсолютно голый. Не видя никакой реакции вошедшего, а только плохо скрываемое презрение, Саня, как обычно, быстро и много говоря, одевается. Лисуков успокаивается и когда они ехали в троллейбусе, уже  решил про себя, что надумывает на своего бывшего кореша, но потом снова засомневался, когда они уже стояли в очереди, томительной, раздражённой, подталкиваемые сзади, нетерпеливыми ожидающими, - к заветному окошечку. В первый раз Мореход один был здесь несколько дней назад, когда  пробивался после часового стояния и спрашивал, сколько же начислили "Асееву "- за культпросвет", но ему ничего  определённого не ответили, потому что документа, удостоверяющего, что Лисуков и есть тот самый "Асеев" , не было. Хорошо хоть сказали, что сумма начислена и вот теперь они  стояли вместе, на этом прокуренном втором этаже, где перед дверью, закрытого помещения кассы, уже стояла эта  бурлящая толпа – злая, гудящая, озверевшая от безденежья, пустых обещаний, невыплат. Кто-то выцарапывал свои отпускные, кто никак не мог получить расчёт, кому не выдавали зарплату  полугодовой уже давности… И в этой сутолоке, толкотне и тесноте пришлось Мореходу стоять с пекарем, потому что подъехали они поздно , когда уже дверь открыли и туда стоявшие ввалились и пришлось прождать добрых  два часа. Но вот когда уже оставалось совсем немного, Саня вдруг захотел неожиданно и резко уйти, чего –то переминался, кряхтел, краснел и тут Мореход  припомнил, что недавно, когда они сюда поднимались, пекарь кого–то увидел и очень ему обрадовался и они что-то шептались , поотстав… Но, может, это были лисуковские домыслы , а возможно, просто усталость и злость от этого говорливого и брызжущего слюной Асеева, который вдруг, узнав  про сумму в двести тысяч, переменился в настроении и наотрез отказывался отдавать такие деньги Лисукову и твердил про какие то налоги и вычеты.  Лисуков отчетливо как то представил, что денег этих ему не видать и он никак не сможет доказать, что они его, честно заработанные. Минуты замешательства сменились после таких невесёлых раздумий лёгкостью и простотой, как в моменты, когда чего–то очень страстно  и неуёмно желаешь, суетишься, стараешься, изо всех сил, но вот наступает как бы прозрение и вслед за этим апатия , безразличие, ступор. Организм перестаёт бороться, ибо раньше сознания чувствует, что это бессмысленно, хотя внешне и по справедливости должно быть наоборот. Едва совсем не разругавшись от этого, Лисуков покидает  Асеева, все ещё пытающегося что-то доказать, уходит, ещё не думая и не соображая куда, как ноги сами его несут к редакции. Да, он всё таки решил и тут добить
" тему", довести её до точки. Бесплатное признание ему теперь было не нужно, престиж доморощенного писателя не прельщал. Он и так ничего не просил, а только радовался, будто ребенок, каждой очередной своей публикации. Наученный ещё раньше, и по подсказке, он выбрал себе псевдоним и вряд ли кто догадывался, что  это – Мореход. Но жена его "вычислила", узнала стиль, манеру письма, но ничего обидного, как  до этого бывало всегда, - не высказывала. А может потому, что те очерки и рассказы били прямо в  "десятку", откровенно, точно, в "тему", тяжёлого рыбацкого труда, случаях неординарных, ситуациях  экстремальных…Многое из того, что Лисуков давал, в печать не шло, - боялись ещё чего то, страховались для верности. И такая игра, - в"кошки-мышки", напечатают или нет, заискивания, просьбы, Лисукову начинали надоедать. Теперь ,когда "протеже" его, знакомый из когда то посещаемого литературного объединения, ушёл, и нужны были позарез деньги, Мореход решил завязать с этой газетой раз и навсегда. Но прежде получить хоть какие то выплаты, хотя бы  и со скандалом. Терять уже было нечего. Тем более, что внутри сидела таки предательская мысль, что уволили-сократили его всё таки из-за публикаций, пусть безобидных, пусть никто ему об этом в глаза не говорил, но всё  же, кто знает… Лисуков решил денег добиваться через редактора. Крупная статья Морехода, в прошлом году, на целую полосу, по справкам от знающих людей, должна была дать полста, а может и больше , - тысяч. Безлюдный коридор с открытыми на всем  его протяжении дверьми был странно тих. Зная, что приятеля теперь на своём месте нет, Лисуков вошёл в приёмную редактора. Там ,внутри, за столом сидел его заместитель, тщедушный своим мнением мужичок. Лисуков хорошо помнил его, а тот, конечно же, забыл. Их даже когда то, года два тому назад, - знакомили. Смешавшись слегка, Лисуков спросил, чего  не хотел, -  о литературной папке, как его наставлял по телефону протеже, там должны были лежать рукописи, от них и плясать. Мужичок Лисукова отправил к ответственному секретарю. Им оказалась пожилая и общительная, очень вежливая женщина. Она выслушала Морехода, вспомнила его вещи, и предложила придти снова через два дня, когда она сможет прочитать те очерки, которые оставлял Лисуков.. Вопрос оплаты будет "решаться" и должно быть, - положительно. Последнее слово внесло уверенность и даже бодрость в Лисукова и он решил заскочить в ещё одно место, где требовались для работы за границей, со знанием английского и где обещалась зарплата валютой. Должно было, по закону парности, повезти и здесь. Но вышло не так. За устройство туда требовали ту же валюту, а дальнейшие перспективы не просматривались… Через два дня новая приятная знакомая из редакции выписала ему аванс, заверив этим ,что через номер обязательно дадут его, Лисукова ,- материал.
      В то, давнее теперь уже время, четыре года назад,  когда Лисуков появился у Макеева впервые, насчёт работы, тот, не обещая ничего  ему сразу, всё таки, помедлив немного, и чему то улыбнувшись, набрал при нём  телефонный номер и попросил за  "неМорехода" еще тогда – провизировать его. Женщина из кадров, та самая, знакомая Малярова, чего, конечно же, Лисуков не знал, очень удивилась направленному к ней врачу, но дело исполнила и уже через два месяца, удивительно быстро, Лисуков звонил вновь Макееву, что "виза готова", но тот его охладил, сказал, что взять не может, - потому как только что получил приказ о сокращении. Сократили , однако, больше, чем нужно было, кто-то ушёл и добровольно, и вот образовалась этакая временная пустота, "просвет", в несколько вакансий, и Лисуков сумел, через восемь месяцев, вскочить  туда, будто на ходу  поезда, в последний вагон. На бывшей работе он об этом пока никому из суеверного страха не говорил, только намекнул слегка, старому приятелю, коллеге-пенсионеру, и только для того , чтобы выяснить, что  это такое ,куда он собирается, и тот среагировал своеобразно. " Шарашкина контора, перевалочная база, конвейер…" – определения так и сыпались, но тут  же добавлялись и выгоды – зарплата "кучкой", валюта хоть какая, специфика труда  без особых потрясений. Хотя последнее , тоже не сахар, - один как пёрст, " в окияне", и кто-то помирающий рядом , - справляйся! Но Лисуков уже решился, другого выхода не видел . И пошли преодолеваться одно за другим препятствия, как в барьерном беге, всё выше ,однако, с каждым метром, и ещё выше, и круче… Увольнение без перевода, расчёт, комиссия медицинская, зачёты по дисциплинам : санитария, гигиена, особые инфекции. И всё ,кажется,  преодолел Лисуков, всё сумел "  свалить", но случился вот один, совсем непредвиденный, тормоз – эта непреклонная медсестра из прививочного кабинета. И покатилась душа в потёмки и немилым показался весь белый свет и обуяла дрожь в коленках и хоть разорвись, но никак не получалось хорошо. В лучшем случае, неизвестно сколько ещё нужно было ждать следующего рейса, потому что на этот, запланированный, - не успевал .  Причина – прививка от жёлтой лихорадки, которую делать прямо сейчас было нельзя, потому что за три дня до этого была сделана против дифтерии и Лисуков запоздало жалело  о том, что сказал об этом " непреклонной", и вот теперь нужно было уходить, вставать, снимать те пропачканные бахилы, из-за отсутствия которых медсестра его выставила за двери в первый раз. Если бы дело было только в них, так Лисуков надел бы их на голову и сразу несколько, что лежали у порога. Лисуков пошёл к председателю комиссии, маленькой  дородной женщине, та разводила руками, но к медсестре пошла, и обратно вышла, снова всплёскивала пухлыми пальчиками, - ну нельзя, так уж нельзя. Непреклонная – ни в какую! Самое раннее , можно сделать прививку только через неделю. Но улетать нужно было послезавтра! Значит, зряшно всё, - нет доброты на Земле и Лисуков уже повернулся, как вдруг был окликнут, остановлен. Медсестра провела его в другую, стерильную комнату кабинета, усадила на стул, стала готовить иньекцию. Лисуков всё ещё не верил такой резкой перемене и только получив тонкий вкол под лопатку, очень удивился странному изменению в поведению медсестры и выдавил, машинально, благодарственные слова, на что благодетельница  ответила, предварительно извинившись, что во всём виновата его, Лисукова , рубашка. Это было труднейшее время обнищания, начало второго года "шоковых"  реформ, и действительно сорочка его ,ношеная-переношеная , предательски белела   ,на сгибах воротника, нитками. Новую одежду не на что было  купить… Дальше события понеслись с невероятной, калейдоскопической быстротой и очнулся Лисуков только в самолёте, который летел в ту часть Океана, где были Канарские острова и сбросил его лайнер, точно щенка, только–только прозревшего, в самую середину пучины, где нужно было примеряться, осваиваться, приспосабливаться, "мотать на ус", и готовиться. Да, к окончанию рейса Лисуков стал  готовиться за месяц. Одних только документов нужно было состряпать двадцать наименований, частью напечатанных, частью от руки, и всё это не в одном экземпляре. И всё это впервые, не зная, как делать, и в полном неведении. И всё же главную бумагу, - справку о плавании, - Лисуков сделал неверно. Вместе с перечислением районов плаваний и портов- заходов нужно было расписать время с точностью до дня, а место на промысле ещё и обозначить координатами из штурманских карт. И снова, в кабинете бухгалтерии, по окончанию первого рейса, начались преодоления. Справку ту отказывались принимать, а добывать те координаты нужно было неизвестно где, потому что корабль стоял в Африке, а штурмана все поразъехались, - у кого искать и кого спрашивать? Расчётчица медслужбы с палаческим равнодушием отсылала Лисукова  "куда  хотите" – этим издевательским заезженным термином бюрократов, хотя по лицу её было видно, что  те координаты она знает, но не хочет говорить. И снова пришлось упрашивать, вымаливать, придумывать какие–то доводы, которые бы умилостивили эту Алефтину Петровну, расчётчицу с крючковатым носом, вечно угрюмым лицом под шапкой полуседых волос в виде копны. Один звали её "стервой", другие, отчего-то , - расхваливали. "Копна"  всё таки "раскололась", назвала нужные цифры, издевательски так, иезуитски, подхихикивая над Лисуковым, пока тот вписывал вожделенные широты и долготы. Но оказалось, что трудности ещё только начинаются. Тогда впервые начались мытарства и мучения в кабинете фармацевта. Та гоняла Лисукова, что тот аж взмок, - по каждой буковке и придираясь даже к запятым. Лист наркотиков нужно было заполнять по правилам, ранее неведомым : в каждую строчку и по латыни, да ещё указывать количество дней в рейсе и численность экипажа. По другим же лекарствам требовалось указание  расписанной дозы, а на остродефицитные средства ещё дополнительно бумага, прямо по часам, что кому выдавал и сколько… А потом снова, и ещё – какую то закорючку поставил не там… Прямо  как мутиловка начала действительного , реального рейса, когда в понедельник, после стоянки в десять дней, вышли сначала на заправку, -  "бункеровку", а потом уже в открытый, немного в волнении, - океан. К тяжелой чугунной, затуманенной голове присоединялась урывками, по часу и более, неукротимая рвота, с неодолимыми изнуряющими потугами на неё, когда прямо таки выворачивает нутро и нечем выплёскивать, кроме горько зелёной желчи. И опять десять минут успокоения и снова, - мутота и рык, нутряной, утробный, и туманная бездна перед глазами, и качает, и мотает и не видно этому конца… Так проходили сутки, другие и после, постепенно, погода вроде налаживалась, волны притухали, тело привыкало. Во рту невероятная сушь и нужно успеть, в подошедшую спокойную пору, успеть отпиться, тишина продолжалась  день–два, а потом накатывалось новая  погода, ветер крепчал, волна круче, и всё начинается сызнова… Лишь после третьего рейса Лисуков относительно попривык  и приспособился к качке, сутками валялся, запойно читал, старался мало есть и преимущественно солёное, а то выходил на палубу, удерживался на ней за поручни, подгибался коленями, обливался  брызгами холодной морской воды. Становилось поспокойнее, помногу  и долго спал, - время проходило быстрей. Всё таки беспрерывно качка длилась пять, ну от силы шесть дней, затем начинало затихать, от смены ли лун по календарю, другого  ли циклона, или же корабль просто удачно выворачивали прямо на волну, - кидало и бросало меньше. После прохода по Бискайскому заливу, в декабре, Лисуков как то внутренне успокоился и морская болезнь его уже не донимала , как раньше – требовалось только пережить, переждать самое начало, вступление в море, в очередной длительный поход по волнам, и дальше всё постепенно приходило в норму, - организм приспосабливался, привыкал. Наверное, так же, как и укачивание, пришлось испытывать и муки сексуального голода и по-своему к нему приспосабливаться, так, чтобы это не становилось проблемой. Первый рейс томил очень сильно, воображение воспалялось невыносимо, причиняли неудобства "утренники",- пробуждения с возбуждением. Те, несколько немногих  женщин на корабле, как правило бывали уже занятыми, или  неприемлемы, - по причинам стервозности, или страшны на лицо и фигуру, а то и просто опасны, - последующими назойливостью или страхом разоблачений. Поэтому самым лучшим  выходом и во всех отношениях универсальным средством спасения становился  рукоблудие под кодовым наименованием "онанизм". Запретное пугающее  слово, отталкивающее безобразное значение которого преследовало с отрочества - юности и забылось в  размеренном  супружестве,  теперь вот снова, во всей своей неотвратимостью, встало стеной, преградой к неущербному, спокойному существованию. Это было в первом рейсе, далее продолжалось во втором, когда Лисуков открыл для себя " видео –онанизм" - разрешения от порнофильмов. Ну а в третьем рейсе  приобрёлся  багаж, и обогатился лексикон, новым спасительным определением – "саморегуляция". Услышал это Мореход от врача- методиста в центре профилактики СПИДа и тому очень обрадовался, - наконец-то найдено слово, спасающее в буквальном смысле дальнейшую жизнь, и  надежды возвращались. А в четвертом рейсе, в свежих брошюрках, по санпросвету ,Лисуков уже нашёл печатные подтверждения  новому термину , где доказывалось, что саморегуляция – спасение, необходимая полезная процедура "очищения" организма, для баланса, чтоб не заедал , не застаревал  механизм. После уже, после, вездесущая  газета СПИД-ИНФО со своими придатками-приложениями на всю страну миллионными тиражами просвещали население. Громадная масса моряков ,рыбаков, зимовщиков, вахтовиков, космонавтов(?), заключенных(!)  прямо   таки воспряли, вдохновились, не боялись сбоев в своей интимной будущей жизни…  Перед последним рейсом, длительностью в шесть с половиной месяцев, жена Мореходу так и велела, - взять с собой презервативы. Лисуков буркнул, что "да, конечно", как будто бы он до тех пор не брал в дорогу своего спасительного обязательного ритаульного набора. Перед тем  рейсом получилось, что жена оказалась на  плавбазе и они  закрылись в медблоке, разлеглись на кровати, твёрдой и жесткой, для пациентов с  болезнями позвонков. Лисукову открылось что-то новое, необычное в  супруге, она всё спрашивала после "дела" – "Ну как? гожусь я ещё? в любовницы ? " ,чем заставила думать о ней всё что угодно. Эта чопорная, воспитанная в домостроевских традициях интеллигентских ленинградских семей, с томами энциклопедий на полках, старинным фортепьяно в углу, репродукциями  саврасовских "Грачей" на стене,  жена Морехода, не позволявшая даже лёгкого флирта для себя, отдавшаяся впервые в браке законному избраннику, теперь плела какую то несуразицу, пошлятину, плоскости, чушь - и Лисуков  начинал подумывать о самом низменном, худшем для себя, и  внутренним своим, звериным чутьём   чуял, что перемены будут, они неотвратимы, близки , и с каждым рейсом  отношения напрягаются, до ниткости, готовые разорваться, сразу же , как только представиться… Своим поведением , редкостями ласк, она прямо так и толкала Морехода в поиски, и не только новой морской работы… А женщины, встречаемые в рейсе, не на своём судне, - прямо облагораживали, заставляли волноваться о них, хоть и потом все – разочаровывали. Первой была фельдшерица, летевшая с ним на подмену, плотненькая, живая, и поразившая, как только вышли из самолета на Канарах, своими легкими шортами, плотно облегавшими бедра, обнажавшие её незагорелые ещё коленки. Она стояла в шеренге, выстроившихся к стойке контроля, среди брюк, джинсов, вельветовых, велюровых штанов, настраивала на развлечение, праздник, веселость. Потом та одежда, тропическая, стала привычной для всех в  рейсе, по другому не выходило, жарища стояла для русского моряка несносная . Потом была она, испанская девушка, со старательными русскими фразами , выученными  в недолгом пребывании на курсах  в Прибалтике;  с английским, не лучше лисуковского, и тараторящая по своему ,когда забывалась или хотела  сказать что-то важное. Мореход всё хотел её позвать на судно, она соглашалась, чтоб не расстраивать, и не приходила , - это считалось  для неё неприличным .  На первые месяц- два "хватало" и тех женщин, которых последних видел на "берегу" – помечтаешь, повспоминаешь их и ладно. Сначала это была продавщица из магазина, где продавались иконы; потом – сотрудница конторы  "Медтехники"  , а перед отходом плавбазы заявилась моложаво худенькая санитарный врач, выпотрошила судовую аптеку, разыскала нужное ей лекарство, вполне недвусмысленно кокетничала с Лисуковым, но предложить ей улечься, конечно, было невозможно, - докторшу ожидал катер "погранцов" и таможни, а судно должно было вот-вот сняться с якоря, - стояло на рейде. И только одна, единственная удача улыбнулась Лисукову, - за сутки  до прихода домой, в том норвежском маленьком порту, где к нему пришла "соседка", с рядом  стоявшего траулера. Маленькая фельдшерица, с лицом ,с которого не пить, в годах под лисуковские, отдалась после недолгих уговоров и таких "предложенных обстоятельств", после которых нельзя было не расслабиться. Пока она мылась под душем ванной, плескалась, шумела падающей водой и была явственно просматриваема сквозь щелочку неплотно прикрытой двери, Лисуков томился ожиданием враз охватившего его, с ног до головы , желания, нервно вышагивал, мерил из конца в конец полутёмный коридор медблока, который он предусмотрительно позакрывал  с обеих сторон,  - были двери наружного входа и со стороны надстройки, через баню, - и повыключал, где было возможно, чтоб не привлекать внимания, - свет. Хотя все равно, маловероятно, чтобы  его кто либо искал, - рыбаки, одуревшие от полугодового  "заключения", упивались  свободой и пивом, потому что остальное спиртное в Норвегии было очень дорого и не везде  продавалось…
А через сутки  был приход, не менее сладкий  и волнительный, как и прошедшая небывалая, незабываемая по наслаждению встреча. Огромная посудина плавбазы после томительно медленного разворота приближала свой неповоротливый корпус, в темноте  промозглого, с небольшим снежком, ноябрьского вечера, к  родному, покинутому 180 дней назад, причалу, на котором близко и поодаль стояли люди, группками, и в одиночку; от встречавших неслись крики,  возгласы, слышался смех,  а то просто, - чувствовалось молчаливое и терпеливое ожидание тех последних минут многомесячной разлуки, в томлении  переживаний, надежды, любви…Это  было ни с чем не сравнимое ощущение  счастья, ни с каким   то там "концом", как в саморегуляции, ни со вчерашним, реальным, познанием инстинкта…
    … Теперь уж , по прошествии пятого месяца с того памятного, последнего рейса, после стресса сокращения, Лисуков разом стал нестись к Земле и полностью припечатался, когда стал сшибать деньгу с больных, и запутался в поисках своей лучшей для себя доли. Он всё чаще стал думать о каких либо других странах, подальше от своей раздавленной, униженной, распластанной родины. Стал мечтать о  прибежище возле какого-нибудь женского бока, где можно было всплакнуть, пожаловаться на судьбу, неудачи, потери… И звание Морехода со своего имени приходится сбрасывать…
   Новая квартира осваивалась – туда уже устали переносить партизанским способом вещи, всё больше поздними вечерами: перевезли и шкаф, и  холодильник, пока ещё по не успевшему растаять снегу,  привязанные, на санках, и хоть старое жилище  называли  "базой", полностью не переезжали, жили на два дома. Много было и других дел. Ещё машина,  из Гамбурга, доставленная полтора года назад, создавала проблемы, - с ремонтом, укрытием  её от снега, непогоды.
К приёмному Лисуков постепенно, но привыкал. Поиски дополнительного заработка превратились, тоже, - в часть жизни. Он все  продолжал спрашивать, читал объявления в газетах, всматривался в телетексты. Как то год назад, в метро, на станции "Владимирская" в Питере, поймал его один  самодовольный толстячок  спрашивал, будто для анкеты, о заработке, чем и привлёк, а потом  предложил, вступить в его фирму, распространять "хербалайф"( мужичок особенно настаивал на том, чтобы чудесный эликсир произносился с буквой "х") и Лисуков, записав его адрес, вежливо согласился, в душе, однако, отказавшись. Но теперь эти отказы, должны были, наконец, заканчиваться. Лисуков чувствовал, что скоро сломается и предложит себя если только не чёрту. Он снова, уже повторно, после ночи в отделении, заявился к Пискунову, тот опять ,ничего конкретного не сообщал, отделывался общими фразами. "А ведь обещал" -  думал в расстройстве Лисуков, выходя из кабинета и решил заскочить ещё в "кадры", к заведующей с трудно выговариваемым отчеством , которую Мореход про себя называл   "Мармеладовной". Ему захотелось всё же обсудить вопрос, который давно откладывал, но настоятельно просила, напоминала об этом, -  жена. Сократиться по–настоящему, получить все  выплаты, положенные за два месяца и встать потом на  учёт в бирже, получать там полное содержание шесть месяцев, а потом уж идти в приёмный. Но нет, конечно , нет, не получится. "Мармеладовна" слегка морщится так , чтоб это было незаметно посетителю, а потом  старательно поясняет, что так увольняться нельзя, потому что приказа то о сокращении  ещё  не было, а перевод Лисукова в приемный покой задним числом никто не отменит. Так что вот так.  И компенсация за неиспользованный отпуск не положена, потому что трудится Лисуков в одном и том же предприятии, объединённой медсанчасти рыбаков. Въедливая льстица,  "Мармеладовна" раньше косила под хорошую добрую знакомую, землячку, в прошлом работала в той же системе, где и когда–то, - Лисуков, и вот теперь, когда требовалась действительная её, квалифицированная помощь, подсказка, совет, отстранялась,  затворялась сухим официальным тоном. Один их общий знакомый повторял  всё фразу, выразительную формулу, она навязчиво лезла в голову Лисукову.    " … Есть три неизлечимые болезни – рак, менструация и флотская организация…" Но самое поразительное было узнать то, что  никакого приказа о сокращении ещё не было. Вот так финты! Выходит, Лисуков сам  подставился под нож , сбросился с того грохочущего поезда, когда неминуема катастрофа, столкновение. Что ж, может всё к лучшему. Хуже , когда над тобой занесён этот пресловутый и неминуемый меч и каждый день дрожишь, ожидая  «резки». Жить невмоготу в таком состоянии и Лисуков спрыгнул , не дожидаясь коварных и неприятных последствий для себя. Но какое же всё таки коварство со стороны Пискунова! И как легко и быстро поверил Лисуков прискорбным для своего положения обстоятельствам!.. Расстроенный, раздавленный, вернулся домой Лисуков после объяснений в надоевших ему  кабинетах власти, принял ванну, улегся пораньше спать и странно удивительно невесомо и незаметно нырнул, провалился в сон.
   В субботу сотрудница с бывшей работы Лисукова, со " скорой", хорошая приятельница, отмечала свой день рождения  - юбилей . Пригласила Морехода. За что там много пил Лисуков, не помнил, но "отметился" на том празднике  крепко. Такое бывало с ним редко, тем более что назавтра, в воскресенье  ему нужно было заступать на суточное дежурство в больнице. Он с трудом сумел утром встать , добраться и "отдежурил"  почти половину смены, до вечера, на диване. Хорошо, что не было почти больных. Но следовало приходить в норму, была назначена встреча с Оксаной, впервые с ней наедине, к шести часам. Срок её прихода наступил, перевалил за четверть ожидаемых минут, за полчаса, время приближалось к семи, а она всё не появлялась. Лисуков уже разуверился , перестал напрягаться на каждый звук, как вдруг кто-то быстрой походкой приблизился к двери,  она скрипнув, будто пропев, распахнулась и вошла та, давно ожидаемая, ворвалась, будто "свежим ветром перемен" , - принесла радость, ликование в душу, вместе с запахом лёгкого, с улицы, морозца  , и слегка подтаявшего и вновь застылого снега. У Лисукова внутри тревожно напряглось, как перед чем то давно ожидаемым и всё же неожиданным, нежданным , и таким жгучим, вечно новым и в то же время обыденным священнодейством, постижения  желанной и долгожданной для тебя женщины, избранницы… 
  Это было упоение, Морехода никогда  ещё  так не целовали. Губы Оксаны слегка, чуть-чуть, мимолётом, сначала касались его, а потом, постепенно, всё чаще, всё больше, всё сильнее -  прижимались , а после цепко и властно втягивали, обвивали, обхватывали весь его рот…Грудь её почти зажила, оставался лишь небольшой аккуратненький рубчик, Лисуков ласкал его, ощущая нежно шершавую поверхность молодой  кожи, и спускался поцелуями ниже и снова – опять вверх и слышал, как часто-часто стучало её сердце. Она призналась , что уже давно, более полугода, не имела мужчину и что благодарна ему… Она отчего-то быстро, будто на полуслове, смолкла  , заморгала чаще, чем обычно, затем шумно, с надсадом, вздохнула, вздрогнула мелко, судорогой и словно что-то тяжкое с себя свалив, заскулила  неровным смехом… Потом они сидели у стола, пили кофе, - он  во " главе", она рядышком, на придвинутом низком кресле. И снова она застыла, - дрожащей рукой успев поставить чашку, и прижав обе руки к низу живота,  там,  где опять заболело, и  счастливо мотала головой, улыбаясь: " Но ничего, ничего, это нормально, к хорошему…"
    Чернота жизни , однако не просветлялась и хорошо, что теперь рядом  Оксана. Она была единственным лучиком света в этой беспросветной толкотне и суетне у распределительных кормушек жизни. Как то даже верилось, что он сумеет ещё вернуться  в счастливые дни, когда на него навалится тошнота,  в ушах зазвенит, вместе с мелодией  "Девятого вала" из группы «Любэ», шум  моря, и придёт обновлённая радость постижения других стран и сторон света и ещё что-то – манящее, далёкое, - и корабль всё  дальше и дальше , будет отходить  - от берегов…


     1996 г.  июнь.
      Карское море, траверз реки Мордеяха