Он приметил эту девочку в сквере, когда бабки с грязными авоськами, вечно рыскающие по кустам в поисках бутылок и алюминиевых банок, подняли вокруг нее злобный визгливый хай. Девчонка стояла среди них, согнутых годами и стеклянной добычей, глядя куда-то в сторону. В руках у нее крепко угнездилась квадратная бутыль из-под какого-то импортного вискаря, отливающая сине-зеленым морским блеском. Старухи покричали и разошлись, а девочка нарвала листьев подорожника за ближайшей лавочкой и осторожно обтерла бутыль. Так они молча и смотрели некоторое время – девочка, присев на корточки, вглядывалась в глубину аквамаринового стекла, а он все никак не мог перестать пялиться на девочку.
Потом между ними проехал велосипед, залаяла собака, на девочкину лавочку плюхнулся парнишка в спадающих широченных штанах с плейером, орущим ему в уши так громко, что мелодия без труда различалась даже на другой стороне аллеи.
Девочка спокойно и неторопливо завернула свою находку в газету и унесла – на руках, как носят купленные зимой цветы, оберегая от мороза.
Второй раз длинноногое создание вылезло из мусорного контейнера. В воскресенье на бульварах проводилась какая-то молодежная акция, сверкали фейерверки, полоскались пестрые флажки, гудела и завывала странная музыка, вызывающая в памяти ритуальные пляски племени тумба-юмба. А теперь стояло свежее, еще не раскалившееся утро понедельника. Весь праздничный мусор был собран в огромные железные короба, за которыми вот-вот должны были приехать грузовики. Именно из такого контейнера и вылезла девочка. В руках у нее снова было нечто стеклянное. Ему показалось – ваза. Или широкогорлая бутылка? Стекло покрывали яркие цветные пятна, и в тени старых лип казалось, что только она одна имеет цвет, брызжет этим цветом, как лампочка, а все прочее – его серую футболку, газету, лицо девочки и ее короткие джинсы укрывает глубинная подводная зелень.
Не обращая на шуршание его газеты ни малейшего внимания, она вновь упаковала найденную стекляшку в свою газетку и удалилась куда-то в сторону проспекта. А он думал о ней еще долгую минуту, но так и не смог придумать, как это все сочетается: умытая физиономия, веселые глаза, аккуратные косички, недешевые джинсики со стразами – и поиск бутылок? Но в голову ничего не пришло, и он вновь вернулся к своей газете.
До третьей встречи он почти позабыл о девочке с бутылками. Даже стеклотарные старухи ни разу не пробудили в нем этого воспоминания. Они были привычны, как голуби под ногами, как катящаяся под ветром пластиковая бутылочка из-под зеленого чая, которую не принимали аккуратные синие «Сверчки».
На этот раз девочка пряталась за кустами. Выражение ее лица, будто распаренного и слегка обиженного, навело его на мысль, что ребенка в очередной раз прогнали бабки. Но никаких старух в округе не наблюдалось. А девочка все торчала в раскидистых кустах, то скрываясь в них с головой, то выныривая. Может быть, ей приспичило сделать там свои делишки, но она стеснялась? Он не слишком-то разбирался в девочках такого возраста, но за двадцать минут можно было уж или решиться, или отправиться искать другое место, это точно. Ему почему-то показалось, что ей требуется помощь. Он осмотрел карманы и сумку. Ключи, телефон, еще один телефончик, радиоприемник с наушниками, шокер, немного крупных купюр, засунутых в записную книжку, полупустой кошелек. И свисток. В этот миг голова девочки снова погрузилась в лиственную массу, и он свистнул изо всех сил. Это был старый дедов свисток из черной пластмассы, с белым камушком вместо шарика в серединке. Он свистел заливисто и звонко, напоминая о дяде Степе миллиционере. Смутившись этакой трели, он скоренько запихал свисток в карман и снова взялся за газету.
В этот миг куст взорвался сорванными листьями и из него понесся женский злобный визг и мужской мат. Словно подгоняемая этими звуками, на аллею вылетела девочка. Она поискала глазами что-нибудь в пустоте дневного бульвара. Но в этот час тут еще не начались променады колясок с младенцами и собачек на шлейках, пожилых пар и молодежных компаний. Дорожный рабочий в отдалении тащил грязный шланг. Две тетушки с баулами делили на двоих пузатую бутыль кваса на ближней к переходу лавочке.
Тогда девочка неторопливо подошла к нему и встала сзади. Даже руки на ручки положила, словно так и надо. Он не стал оборачиваться к ней, рассматривая в упор выползающую из куста парочку. Спали они там, что ли? Помятые физиономии с отпечатками травы и собственной одежды. Да, похоже, что поддали как следует, да и заснули. Так и не дойдя до следующей фазы знакомства, ради которой оккупировали этот кустище. Вот почему девчонка смущалась – даже ей было ясно, зачем они туда полезли. Но цирк сгорел, а клоуны отрубились. Вот только зачем ее туда понесло?
Он нахмурился. Он читал что-то про нынешнее поколение, у которого нет тормозов и морали. Неужели, девочке просто хотелось посмотреть... подсмотреть?
Пока он думал все это, как обычно не подгоняя себя, парочка сумела принять вертикальное положение, отряхнуться и подковылять к нему совсем близко.
– Слышь, твоя пигалица? – зло начал мужик, но тетка, по виду годившаяся ему если не в матери, то в тетки точно, дернула его за рукав, прошипев: «Тышо, тышо, вишь тут чаво...»
– Моя, – ответил он, убедившись, что на этот раз ни одна буква не помешает ему.
– Ну и чо ей надо-то... – с мужика уже сползала сонная агрессия не вовремя разбуженного. Ему стало жарко, вечерняя духота вызвала мысли о пиве и вентиляторе возле дивана...
– Пи-пи, – он даже не улыбнулся на этом детском слове. А как еще отвязаться от маргинального ловеласа с подругой? Какое слово употребить? Грубость может вызвать тупую злобу, на длинные, мекающие фразы, дающие понять, что все мы знаем, зачем ребенок полез в кустики, но не будем об этом так вот при ребенке говорить, он был сейчас не способен. А это семейное, спокойное слово будто доказывало: моя девочка, я в курсе ее дел, а вот вас-то там обнаружить никто не предполагал.
– Ну, ты эта... извини, мужик, – парень вдруг покраснел, оттирая пот с бритой макушки. – Сморило нас там с Ленкой, да Лен? Жара такущая, просто сели выпить да и отрубились.
– Ясно, – не кивая ответил он. Это прозвучало как «пощады не ждите». Ленка ойкнула и поволокла свое – а может и не свое – сокровище в сторону набережной.
– Спасибо, – сказала девочка, обращаясь к ближайшей липе.
Она не отпускала ручек, покуда кустовые аборигены не скрылись за двумя потоками разноцветных машин. Потом метнулась в куст и вытащила оттуда... бутылку. Неизвестно, где парочка ее раздобыла, а может и не им принадлежал этот шедевр винной промышленности, а просто лежал там, полускрытый травой и ветками, покуда бритый мачо угощал свою Ленку пивом или дешевым вином из бумажной коробочки с краником.
Два сосуда сплетались друг с другом, как пара сонных, но очень влюбленных улиток. Один, нежно-голубой и непрозрачный, казался меньше и женственнее. Второй, темно-синий и более квадратный, даже в лежачем положении на руках у девочки умудрялся защищать свою половинку. От чего?
Эта бутылка вызывала грусть. Из нее полагалось пить искренне любящим друг друга людям, осторожно смешивая голубую и синюю струйки в крошечных керамических рюмочках и пробуя пряный сладкий вкус, не отличимый от вкуса их собственных поцелуев...
Но девочка поступила с ней так же, как и с остальными – обтерла подорожником, завернула в газетку и унесла. На этот раз он сумел разглядеть, что газету она достает из заднего кармана джинсиков.
В этот вечер он решил, что девочка просто собирает их, эти странные бутылки. И сразу стало неинтересно, будто фильм закончился притянутым за уши хэппи-эндом, или книга – надписью «Продолжение следует», что рядом с датой десятилетней давности производит на читателя тягостное впечатление.
Он даже перестал гулять в этом сквере, и изучил несколько дальних бульваров, хотя туда было гораздо сложнее добираться.
С бульварами упорно не складывалось. Один облюбовали скейтбордисты, со скрежетом и матерком гонявшие по гранитным парапетам у лестниц. На другом оказалось такое количество собачников, мамаш с детьми и сердобольных дам преклонных лет, прикармливающих голубей, что у него буквально отваливался язык от общения со всей этой публикой. Третий был зачем-то перекопан коварными узкими канавками, и рабочие в ярких куртках долго смотрели непроницаемо-темными, оленьими глазами, как он пытается преодолеть их одну за другой.
Он доехал до восстановленной недавно часовенки, рассчитывая, что в таком месте будет поспокойнее. Но не прошло и пятнадцати минут, как ему на газету кто-то осторожно положил пятирублевую монету. Он поднял глаза в недоумении, и увидел торопливо удаляющуюся женщину в темном платке. Нужно было что-то крикнуть, разъяснить недоразумение, но горло стиснуло одновременно стыдом и умилением. Стыдом – потому что его приняли за побирушку. Умилением – потому что он впервые видел живого человека, который подает побирушке. Просто так. Молча.
Пять рублей он сам положил в чашечку старушке, примостившейся возле часовенки. Сперва он собирался опустить монету в ящик с красивым крестом и золоченой надписью на боку, но глянул на вышедшего проверить копилку парня в рясе – какого-то очень уж сытого, благостно-упитанного – и резко передумал. А старушку он приметил уже за углом. Видимо, она понимала, что не выдерживает конкуренции с таким красивым ящиком. Поэтому сидела на кирпичной ограде, кутаясь в платочек, и тихо держа в руках беленькую чашечку ленинградского фарфора. У него тоже когда-то был в доме такой сервиз – только по краю чашек шли голубые завитки. А может, у этой бубулькиной чашечки они стерлись от времени? Он положил туда пять рублей, потом подумал и добавил горсть десятирублевых монет. Получилось около трех сотен, и бабульке пришлось ухватить свой сосуд скорби обеими сухонькими лапками. Ему стало окончательно неловко, и он начал разворачиваться.
Прикосновение к ручке он улавливал так же ясно, как обычный человек улавливает хлопок по плечу. Скосив глаза, он заметил, что бабулька с чашкой идет за ним, буквально приседая за его плечом. Мысли медленно закрутились: кажется, у нищих есть какие-то смотрящие, с которыми нужно делиться... а он дал ей так много, что она не выдержала соблазна. Удрала с боевого поста.
Они докатились до безымянного продуктового магазинчика, и он караулил еще полчаса, пока бабушка на лавочке во дворе ела свежую булку, макая ее в топленое молоко. Они не перемолвились ни единым словом. Но на прощанье он спросил ее взглядом – вернешься туда? Старушка истово потрясла головой и старательно обернула свою чашечку платочком с монограммой. Как будто запечатала.
– Уваровым нянька нужна, – сказал он медленно. Старушка внимательно наклонила голову набок. – Девочка у них в третьем классе, хорошая девочка, учится сама. Просто ей страшно дома одной. И гулять одной страшно. Папа на работе, мама часто в больнице. Платить будут мало. Но с кормежкой.
Бабушка старательно записала адрес Уваровых и его фамилию – чтобы, значит, явиться по рекомендации, а не просто с улицы.
А ему уже было ясно, что Уваровым сказочно повезло, такие старушки-то встречаются раз в двести лет!
Больше он на исследования бульваров не решался. Но и в знакомый сквер не выходил. Он словно обиделся на девочку за то, что она просто-напросто коллекционер. А может, даже и не сама она. Отец. Брат. Скукота. В этом не было никакой тайны, почудившейся ему в самом начале. А он не привык, чтобы тайны и чудеса обманывали его. У него с ними был свой, особый счет. Можно сказать, кредит...
...Он тогда был против: какой еще отъезд в три часа ночи – или утра? В слепое, серое, затянутое туманом пространство, да после целого вечера бурного празднования? Ну уж нет.
– Я сама поведу! – гордо бросила жена. Она получила права полгода назад, и ездила в основном по ночным улицам и пустым сельским дорогам. Впрочем, сейчас перед ними и расстилалась пустая ночная сельская дорога. Вот только ни садиться за руль, ни пускать туда жену ему не хотелось. Что-то легло на диафрагму, как проглоченный целиком противень холодца и давило, давило. Да, он был пьян, в той согревающей, слегка будоражащей стадии, когда пить можно еще много, но точно знаешь, что адекватность уже растворилась в послевкусии вина. В таком состоянии еще не буянят, не рассказывают похабщину, не ссорятся из-за ерунды, не вываливают на головы собравшихся семейные тайны. Но уже не садятся за руль, не соглашаются пойти искупнуться в озере, осторожнее обращаются с ножом и шампурами.
Может быть, именно из-за этой мягкой, расслабленной осторожности ему и не хотелось с нею спорить? Но холодец на диафрагме не таял. Нужно было что-то делать, что-то безумно важное. Помимо тревоги, ему все еще было весело, смех пузырился в голове, превращая даже этот страх в забавную игру.
Майка, разумеется, давно заснула. Он нашел ее в огромной детской палатке у Зайковских, которую в их компании окрестили «зайчатником». Сей дружный клан насчитывал шесть или семь семейных пар, связанных запутанными родственными узами, типа «брат жены троюродного брата», у каждой пары было по несколько детей, а к родным детям-Зайковским постоянно прибивались какие-то племянники и гости. Поэтому Зайковские клали весь этот выводок в огромный непромокаемый шатер. Внутри пространство палатки было набито мячиками и мишками, яркими курточками и теплыми пледами, подушками и спортивными валиками, на которых якобы спать полезнее, чем на подушках. Во всей этой пестротени дружно сопели полтора десятка детских носов. Кое-где можно было различить вихры не укутавшихся с головой малышей. Майка дрыхла между розовым зайцем и крохотным надувным креслицем ядовито-зеленого цвета. На голове у нее так и остался пестрый платок с золотыми узорами – вечером дети разыгрывали какой-то не очень внятный спектакль про волшебников, роботов и принцесс. Она лежала там, как кукла в коробоке, аккуратно отгороженная от всех остальных этим креслицем. Может быть, поэтому он и придумал, как ему тогда показалось, замечательный план. Желание покататься в легком подпитии обуревало жену уже не впервые, и с каждым разом ему делалось все тревожнее. Поэтому он накинул на кресло полупрозрачную шаль какой-то принцессы. Майка исчезла, как по волшебству. Сразу за креслицем торчали уши зайца, а дочка растворилась в кажущейся невесомости кружевной ткани.
Он подобрал возле входа пустой спальник, запихал в него майкину сплюшную утку и толстый бежевый валик. На валик натянул дочкину розовую шапочку с косичкой. И бережно пристроил все это сооружение на заднем сиденье машины. Даже подпер снизу высокой спортивной сумкой, как обычно делала жена, везя уснувшую Майку из гостей.
За этим занятием жена его и застала. Самое время было разыграть сценку, напугать ее прямо тут, развести руки в шутливом испуге: «Ой, а где же ребенок?» Но что-то остановило его, решительно и зло, как проглоченный гвоздь.
– Спит? – весело спросила жена. – Набе-егалась, принцесса наша!
– По-моему, она была волшебницей, – ответил он, ощущая себя в этот миг преступающим что-то... какой-то непреложный закон. За этим пределом шутка оборачивалась жутью. Но жена ничего не заметила. Она даже не полезла поправлять Майке шапочку – не дай Бог проснется, начнет хныкать... потом будет смурная до обеда, заснет в два часа дня и проснется в двенадцать ночи: ни в одном глазу и голодная... Проходили мы уже такие радости!
Угнездившись на водительском месте, она бережно завела машину и стала прогреваться. А он, пытаясь хоть как-то избавиться от накатывающей жути, подскочил к Вадьке Зайцевскому и попросил его присмотреть за Майкой. Ему хотелось создать впечатление, что никакой шутки не было, никакой дурацкий кулек из утки и валика не укрылся под пледом на заднем сиденье, что он и жена прекрасно осознают, что Маечка захочет и завтра поиграть с детишками, а вечером они ее заберут...
Но ничего такого сказать так и не удалось. Язык, вернее толстая его часть где-то на границе с горлом, не слушалась. «Там Майка у вас спит...» – выдавил он, и Вадька махнул рукой: мол, не проблема, пускай, приглядим.
Они ехали очень тихо. Не в том смысле, что медленно, а просто в этой местности совершенно не ловилось радио, а кассетник у них тогда как раз накрылся. Поэтому кроме шума мотора в салоне не было никаких звуков, и от этого разговаривать не хотелось тоже. А так – довольно быстро они гнали, разрывая полотнища тумана и скрипя на поворотах. Ему очень хотелось сказать, чтобы жена прекратила гнать, но дороги были абсолютно пусты, а дома ждала ванна и нормальная кровать... он вообще-то не слишком уважал выезды на природу с ночевками. Без ночевок – пожалуйста, хоть с пяти утра до полуночи. Но спать на корнях, всегда коварно вползающих под любые пенки и надувные матрасы, чувствовать неотмывающийся слой жира от шашлыка на щеках, чистить зубы в каком-нибудь водоеме с тиной и лягушками – все это совершенно не казалось ему романтичным.
Где-то на середине пути, когда над близким темно-синим лесом начало наливаться серым светом место будущего рассвета, ему пришло в голову небрежно этак сказать, что Майку-то он оставил у Зайцевских. Пока не поздно. Быть может, они развернутся, он вполне переживет еще одну лесную ночевку, а утром будут трезвы, и свет будет не такой обманчивый, а то невозможно понять, где тень от дерева, а где само дерево...
Жена тоже не сумела этого понять. Хотя очков никогда не носила и на зрение не жаловалась. Они влетели на ствол упавшего вдоль обочины дерева, как на трамплин, на миг замерли в высшей точке, еще касаясь колесами непонятно чего – ствола? Веток? – и полетели уже безо всякой опоры в сточную канаву, откуда навстречу им щерились мутно-серые валуны. Боли он не почувствовал. Вернее, были какие-то мелкие саднящие царапины от стекол или от ворвавшихся в салон колючих ломких стеблей сорняков, но той, главной боли он так и не ощутил. Мимо него куда-то вниз, в темноту покатился бежевый спортивный валик с розовой шапочкой на одном торце. И это означало, что срочно нужно поспать. Он закрыл глаза, и не открывал их, покуда болезненный свет не ударил его по векам снаружи.
Утро еще не настало. Он лежал в сырой траве метрах в пятидесяти от машины. Машина горела. Возле горящей машины стояла его жена и кричала страшным голосом что-то неописуемое. Он решил встать и прекратить такое безобразие, но от шевеления в нем снова что-то выключилось.
Потом была больница. У него – травматология, у жены – психиатрическая. Когда он научился справляться со своей коляской, жена как раз в первый раз узнала Майку. Они оба выписались серым февральским днем, и дочка, прожившая без них почти полгода, отказывалась оторваться от бежевого пальто Насти Зайцевской, не то что уж подойти к родителям или просто посмотреть на них. В этот день он впервые подумал, что спас ее. Но в нем не было ни капли гордости за это нелепое спасение. Ему все казалось, что они потеряли нечто гораздо большее, чем теряют в смерти.
В их общей квартире им пришлось прожить до лета. Майя постоянно визжала, кусалась и кричала, что хочет к маме Насте. Жена странно улыбалась и вязала бесконечные пестрые шарфы. Летом ему дали путевку в санаторий, и там-то все решилось само собой. Майка подралась с деревенскими девчонками, жена кинулась их разнимать, и в палату к нему дочка приехала на руках у мамы. Она просидела так до самого сна, и на следующий день с утра снова вскарабкалась на маму. К нему девочка старалась не подходить.
Поэтому как-то очень естественно и быстро они развелись сразу после этого санатория. Жена вскоре уехала за границу по своей работе, сперва на год, потом на три, а затем вообще перестала появляться в родных пенатах. На квартиру она не претендовала, денег не требовала, она просто исчезла из его жизни вместе с Майкой.
Он пытался узнать о них. Хоть пару слов. Хотя бы адрес, чтобы послать открытку. Он копил подарки на дни рождения и на годовщины свадьбы. А потом перестал. Работать из дома ему хотелось всегда, поэтому никакой ущербности он не ощутил, все так же ругаясь по телефону с бухгалтерией или отделом доставки и осваивая новые программы.
А его чудеса начались потом. Это были странные, мимолетные чудеса, проплывавшие мимо него, как упущенные ребенком воздушные шары. Чаще всего это происходило на бульваре, там, где аллея закруглялась в его любимый скверик.
Во-первых, он постоянно знакомился с людьми, которые были нужны друг другу. Сколько старушек со сломанными телевизорами нашли счастье в виде мастеровитых дедков «из нумерного ящика», сколько картавых малышей он направил к логопеду на пенсии, доктору Якушкиной! Сколько собачек, кисок и канареек стали клиентами двух близняшек – студентов ветеринарной академии! Ему встречались люди со сломанными машинами – и автолюбители, жаждущие что-нибудь починить, филателисты – и хранительницы прабабушкиных писем, с которыми нужно было что-то делать, квартирующий где-то поблизости парнишка из Африки учил французскому детей банкира, а сам банкир, обладатель необычнейшей коллекции замков и ключей, уже третий месяц разбирал сокровища дворницкой во флигеле за третьим корпусом, где добра этого накопилось немерянное количество. Ему казалось, что его знает множество незнакомых людей, потому что очень часто к его коляске подходили с самыми необычными вопросами и просьбами. Пристроить в хорошие руки прижизненное издание Пушкина. Найти помещение для студии детского танца. Кота для кошки. Педаль для велосипеда. Отдать кому-нибудь сумку старой одежды.
Обычно не проходило и суток, как проблема решалась как бы сама собой. Просто приходили другие люди, которым было просто необходимо организовать что-нибудь в новом клубе, или найти одежду для беженцев, или женить породистого кота...
Кредит чудес... Он старался не думать о том, чем расплатился за него. Он просто жил в этом медленном коловращении чужих судеб, ощущая порой, что его самого почти не существует. Он – место, функция, столб, на который клеят объявления.
Но в общем потоке ему нравилось соприкасаться с какими-нибудь особыми чудесами. Помогать не в мелочах, а в чем-то существенном. Становиться немножко волшебником. Нечасто это случалось, и всякий раз, когда чудо свершалось, он почему-то вспоминал катящийся под опрокинутую машину валик в розовой шапочке.
Не так их было много, этих чудес.
Один раз он нашел настоящего подкидыша. Все охали и ахали, а он вспоминал виденную в больнице палату для детей-отказников. Там этому щекастому мальчугану с серьезными серыми глазами было просто не место. И он, старательно выговаривая слова, сказал милиционеру, что ребенок этот не подкидыш никакой, у него мать есть. Так убежденно сказал, что ему немедленно выдали все телефоны и имена людей, которые будут в течении ближайших дней решать судьбу малыша.
Он сидел с этими телефонами в кармане три дня. Он верил в это чудо, потому что на железных облезлых кроватях, на вытертом до дыр линолеумном полу, в белой комнате без игрушек вообще не должен жить ни один ребенок. Тем более этот, так доверчиво жмурившийся на него из толстого одеяла с дурацкой запиской под ленточкой: «Нимагу пракармить, прастите люди добрые! Завут Валя.»
Валей звали не найденыша. Это его маму звали Валей. И она села на скамейку рядом с ним, глотая беззвучные слезы, под вечер третьего дня. Он ничегошеньки не спрашивал, просто ей нужно было выговориться. Про бригаду штукатурш без регистрации, которая кочевала по городу, снимая всегда одну комнату на всех, про любовь с заказчиком, про товарок, все толкавших на аборт, про записки с угрозами, заставившие ее уехать в пригород, к дальней-предальней родне, про возвращение с сыном в ту самую общую комнату. Ведь надо было работать, надо было жить дальше. А потом – в пустой коляске страшная записка: «Ниещи ево ато надеш мертваго!»
Почему-то она думала, что это отец ребенка испугался ее претензий. А про женскую жгучую зависть не подумала ни разу.
Он глянул в записку и спросил:
– Ну и почерк... а ошибок сколько! Отец ребенка, видать, совсем неграмотный?
– Как же так, он кандидат научный, очень умный человек! – в ее голосе по-прежнему была гордость. – Если он сына-то забрал, то и пусть. У него вырастет как положено. Только обидно мне, что все так вышло некультурно, тайком да с угрозами.
Позвонить по нужному телефону он ее уговорил с большим трудом. Она верила всем этим дурацким запискам и уже успела свыкнуться со своей бедой. Что там раскопала милиция, он не знал. Но видел потом один раз ее, усаживавшую сына в новенькое автокресло небольшой японки. За рулем сидел мужчина с серьезными серыми глазами и счастливой улыбкой на слегка небритом лице.
Другое чудо было очень странным. Шла по плотному январскому снегу, утоптанному прохожими, шеренга юношей в оранжевых балахонах. Босые ноги приплясывали под глухой стук барабанов, охрипшие голоса выводили тягучий мотив. Старший что-то приказал им и ушел туда, где светились стеклянные кафешки и теплые магазины. А ребята, как солдатики неведомой армии, все двигались изломанными движениями по дорожке – туда-обратно, туда- обратно.
Когда рядом с ним на лавочке появилась эта женщина, он не заметил. Похожая на нахохлившуюся пижучку, неопределенного возраста – маленькая собачка до старости щенок! Она могла быть и ровесницей балахонников, и вдвое, и втрое старше. Остренький нос жалобно торчал из-под мохеровой шапки. Она просто сидела и смотрела на выкрутасы явно озябших ребят. А те затеяли слегка толкаться, опасливо косясь в ту сторону, куда ушел старший. Тыкали-тыкали друг друга в бока острыми локтями, пока один не свалился на наст. После чего возня прекратилась, балахонники скоренько подтянулись к переходу и стали там то ли просто молиться, то ли клянчить подаяние за свои песнопения.
Он заметил, как она вздрогнула, когда парнишка упал. Заметил – не точное слово. Он видел, как этот удар вошел в нее, куда-то глубоко-глубоко. Поэтому он повернулся к ней и сказал:
– Завтра вы упадете.
– Не поможет, – тускло ответила она и ушла, не прощаясь и ничего не объясняя. Но через пару дней она вернулась – снова следом за оранжевыми танцорами. И снова сидела на лавочке, шевеля кончиком носа, будто пытаясь вспомнить какой-то забытый запах.
Нет, он не подставил ей ножку, конечно. Он просто увидел мысленно, как она поднимется – и жестко, неудержимо рухнет на раскатанной ледяной полоске возле лавочки. Поэтому она поднялась – и рухнула. Мохеровая шапка укатилась куда-то на газон, а ее маленькие руки в перчатках с мохнатыми помпончиками беспомощно отталкивались от темно-кофейного льда, как крылья подбитой птицы. У нее оказались пышные волосы, густого медового цвета. Даже обильная седина не портила это великолепие. А нога оказалась вывернутой под таким углом, что у него самого невольно скрутило лодыжки. Голеностоп... идти не сможет... Он не успел еще укорить себя за слишком злое решение этой загадки, как из кучки балахонников выбежал один, с такими же испуганными птичьими движениями голых, покрытых пупырышками, рук.
– Ма, ты чего! – завопил он срывающимся басом. – Ты зачем тут! Вставай, ма!
И она, разумеется, попыталась встать. Она не могла допустить этого испуга, этого бессилия в его голосе. Поднялась на вывернутую ногу, глядя только на обритую головушку высоко над собой – и потеряла сознание от дикой боли. На этот раз парень не трепыхал крылышками и даже успел подхватить ее. Широкоплечий, почти на две головы выше матери, он вдруг поднял ее на руки, очевидно, впервые в жизни – и растерянно оглянулся.
– Позвоните в «Скорую»! – протянул ему телефончик незнакомый мужчина в инвалидной коляске. Братья в оранжевом уже двинулись к переходу, но этот птенец даже не оглянулся на них.
– Зачем она, а? – спросил он у простенькой мобилы.
– Она просто хотела знать, что ты в порядке, – любезно пояснил владелец телефона. – Она же не запрещала тебе ничего, правда?
– Да, ладно, – парень быстро отбарабанил в трубку призыв к медикам и перевел дух. – Да я просто дурака валял. Я думал, что ей все равно.
– А она думала, что ты уже вырос, – усмехнулся мужчина, убирая телефон в карман.
Балахонники еще не раз приходили к переходу, правда всегда с другой стороны. Потом их стало меньше. В конце зимы всего трое появились в последний раз и исчезли. А сына с матерью можно было видеть через день – по дороге на работу им было немножко по пути. До троллейбуса на углу. Он нес ее офисный портфельчик и вел ее саму с выражением насмешливой нежности. Женщины с тяжелыми сумками оглядывались на них с завистью, а молодые мамашки, выгуливающие карапузов с машинками и пистолетами, смотрели на своих чад с задумчивой гордостью.
Но самым его любимым чудом оставалась неделя тюльпанов. Откуда он услышал, что в доме с полукруглыми окнами живет лежачая девочка с диагнозом ДЦП, никогда не видевшая как растут тюльпаны? И что она мечтает, грезит об этих цветах, и ей не помогают холодные букеты срезанных голандских, без запаха и корней. Неизвестно. Может, услышал разговор? Но ему показалось, что это было бы чудо из чудес, похожее на все святочные рассказы разом. Конечно, проще всего было попросить людей принести тюльпаны – туда, к ней. Но ему захотелось, чтобы пришли сами тюльпаны.
Начиналась теплая весна. Отовсюду прорастали одуванчики, и на многих клумбах уже высаживали остренькие зелено-сизые вилочки тюльпановых проростков. Он думал об этих тюльпанах. Он разговаривал с некоторыми о них. Наконец, он проверил грязный алебастровый выступ под окном девочки. А потом стал ждать.
Весна помогала изо всех сил. Было много солнышка, и дожди поливали, а любопытные малыши с лопатками мирно ковырялись в песочнице, почти не забегая на газоны, и подростки не норовили сковырнуть попавшийся под руку странный лист.
А потом они расцвели. Почти одновременно – так ему показалось. На клумбах, на газонах, где их понатыкали дети, в ящиках у остановки, куда их посадили дворники, и даже на уродливом выступе у ее окна, куда набилось достаточно грязи, чтобы образовать небольшую грядку. Желтые, красные, фиолетовые и розовые, махровые и длинные, круглые как розы и похожие на чаши, тюльпаны сменяли друг друга в каком-то неистовом цветении.
В воскресенье раскрылся первый из них. А в субботу девочка вышла в сквер, опираясь на две изогнутые палки и двинулась к полыхающей клумбе...
В тот день он уехал домой раньше обычного и потом умывался, пока не понял, что плачет. Ему снова вспомнился катящийся под вспыхивающую машину валик в розовой шапочке. Жена успела оттащить его до взрыва машины, тяжелого, уже парализованного мужика в полной отключке. А потом много месяцев она была уверена, что Майка погибла в огне. И врачи не могли ее переубедить. И дочку она не узнавала. А всему виной его шутка. Шутка, которая спасла Майке жизнь. Н-да.
Он никогда не пытался поймать какое-то важное и красивое чудо для себя лично. Словно ему четко сказали: попросишь для себя – чудеса закончатся. Но иногда он просил совсем крошечного: чтобы девочка на новой афише была похожа на выросшую Майку. Чтобы от жены пришла дежурная открытка.
Но он не видел фотографий дочери много лет, и не мог знать, похожа ли она на юную героиню нового фильма, а квартиру поменял довольно сложным путем, так что найти его адрес можно было лишь с помощью детективного агентства. Поэтому он не мог понять – сбывается для него хоть что-то или нет? Может быть, эта мордашка и впрямь похожа на дочь? Может быть, в почтовом ящике по его старому адресу уже не раз появлялись открытки с видом чопорных городков с черепичными крышами?
Вот почему он обижался и дулся на несостоявшееся чудо с бутылками. Он сидел дома и все валилось у него из рук. Почему-то до слез было жалко такой необычной завязки. И девочка была очень правильная: молчаливо чувствующая ритм подходящего мига.
В конце концов он решил отнестись к этому проще. Если она собирает бутылки, он может ей помочь. Покупать экзотическое спиртное, подсовывать бутылки в кусты... и смотреть, может из этого что-то получится?
Он так обрадовался своему решению, что прикатил в сквер еще на рассвете. И ничуть не удивился, что девчонка уже там. Она расставляла бутылки на той лавочке, рядом с которой он любил сидеть. Синие, зеленые, голубые – они были всех оттенков неба и моря, от темного сапфира до прозрачного аквамарина.
Молча он устроился на своем обычном месте и начал наблюдать за девочкой. Она скручивала какие-то бумажки в трубочки и запихивала их в свои бутылки. Дюжина, а то и полторы бумажек. Потом она достала пробки. Может быть, какие-то из этих винных сосудов закрывались металлическими колпачками, завинчивались пластмассовыми крышечками. Но сейчас в руках у девочки была горсть настоящих, пробковых затычек. Она деловито дышала на каждую, как дышат на печать, и затыкала ею бутылку.
Когда с этим было покончено, она уселась на самом краешке лавки, рядом с ним. Последнюю бутылку она зажимала коленками. Сегодня на девочке была короткая юбка и яркие лосины. Он удивился, что не заметил этого сразу.
– Подержи... те, – вдруг протянула она ему свой сосуд.
Он нерешительно взял бутылку за горлышко. Ему хотелось смотреть, но не хотелось участвовать в этом. Пласт холодца снова наливался тяжестью у него на диафрагме.
– Вы не бойтесь, – не глядя на него сказала девчонка. – Это же потеряшки. Если вы ничего не потеряли, то вас они не тронут.
– Потеряшки? – повторил он такое детское слово.
– Ну, знаете, как в море кидают бутылку с просьбой о помощи? Это делают те, кто в море потерялся, правильно? А эти бутылки для тех, кто в жизни потерялся.
– Тогда их слишком мало, – он впервые посмотрел девочке в глаза. Они оказались не зелеными и не синими. Круглыми, карими они были, как просвеченный солнцем янтарь.
– Ну, не всё сразу, – философски заметила девочка. – Главное, чтобы получилось.
Первые лучи солнца вырвались из-за крыш и начали опускаться по ветвям лип все ниже и ниже к их лавочке. Бутылки дрогнули, словно где-то рядом проехал трамвай. Потом одна закачалась и плавно оторвалась от крашенных зеленым досок. За ней и остальные принялись нарушать законы гравитации. Он любовался тем, как грациозно они преодолевают притяжение лавочки и кругами уходят в безоблачное летнее небо.
– Жарко сегодня будет, – зачем-то произнес он, когда последний отблеск синего стекла растаял в небесной сини.
– Может быть... – девочка смотрела на него с выжидательным удивлением.
Только тут он осознал, что продолжает держать последнюю бутылку за горлышко. Страх опоздать заставил его резко разжать пальцы, и крапчато-синий цилиндр покатился с колен, неумолимо приближаясь к влажному асфальту. Но в последний миг бутылка выровнялась, как вышедший из пике самолетик, и начала карабкаться ввысь по полосам солнечного света, бьющего сквозь листву.
Холодец в животе растаял. Его охватило радостное спокойствие. Может быть, это хорошо, что кто-то еще теперь будет творить чудеса вместо него. Даже если с помощью бутылок.
Его бутылка уходила в стороны, огибала ветки, вращалась вокруг проводов, и он все еще продолжал видеть ее, выше самой высокой крыши , похожую на синюю блестящую запятую в небе. А ощущение счастья росло в нем, становясь безграничнее этого утреннего неба.
А когда он опустил глаза, то оказалось, что прошло не пятнадцать минут, а целых полчаса. Ну надо ж было так задуматься! Впрочем, утро того стоило. Он поспешил к дому. Жена укладывала сумки в багажник, а Майка сразу же с визгом сиганула ему на плечи с крыльца, хотя еще вчера при гостях разыгрывала из себя взрослую даму.
– Ты видел, –засмеялась жена, выныривая из багажника, – как эта девочка из «Девяти ручьев» похожа на Майку?
– Нет, погоди, какая девочка? – он попытался вспомнить, что еще за ручьи – дачный поселок? Новый парк?
– Да ну тебя, па! – Майка съехала по его футболке вниз и теперь тыкала пальцем в гигантский биллборд через улицу. – Это кино такое новое, сказка.
– А, ну раз сказка, то все может быть! – подмигнул он дочери. На его взгляд, сходство было весьма отдаленным. Майка казалась ему гораздо живее и солнечнее, чем гигантская мордашка на плакате.
Он сел за руль, а девушки его мечты погрузились на заднее сидение и немедленно чем-то там зашуршали.
Все еще наслаждаясь вкусом этого утра, он открыл окна и неторопливо тронулся вдоль бульвара. В зеленой тени аллеи виднелся силуэт человека на инвалидном кресле. Было трудно разглядеть, стар он или молод. Кресло толкала за две ручки девочка Майкиных лет.
– Па, тут бутылка какая-то валяется! – вдруг загремела чем-то дочь. – Давай ее выкинем, мешается!
Он оглянулся, пользуясь тем, что зеленого все не было. Майка держала в руке причудливую, как раковина, бутылку бледно-голубого стекла.
– Нет, не нужно выбрасывать. – покачал он головой. Дочка сразу навострила уши, уловив папин особый заговорщический тон.
– Зачем вам бутылка, а? – хмыкнула жена, подмигивая ему в зеркале заднего вида.
– Как это? А как же мы пошлем записку, если потеряемся? – удивился он.