Андрюшка рассказывал:
— Злые языки говорили про Дмитриева, что он, мол, циник и бюрократ, а я так считаю, что если и бюрократ, то бюрократ замечательный, практически гениальный! Он же меня спас тогда, буквально за пять минут до отчисления. И ведь казалось, что все уже решено, что уже приказ подписан, а он взял и спас, как говорится, одним росчерком пера. И как он это делал?! Не то чтобы он к ректору дверь ногой открывал или у него было такое большое влияние — снял трубку и все решил — нет, время было другое. Просто у него был талант, на него находило вдохновение, и он мог найти то самое единственное слово, которое решало судьбу человека.
Я к нему пришел и говорю:
— Юрь Василич, так и так, помогите.
Он сразу все понял, взял листок и сел писать. А то, что меня отчислять собираются, он знал, конечно. Ничего не спрашивал, где-то секунду думал и буквально как пианист начал с бурного вступления. Я стоял и все видел, что он пишет. Вернее, все я, конечно, прочитать не мог, но там были и «систематически нарушая», и «неоднократно опаздывая», и «возмутительно пренебрегая». На лице у него отражались и негодование, и обида, и даже, кажется, отчаяние. Я смотрел, как завороженный. А он писал, будто считывая текст, продиктованный музой. И вот снова что-то в лице его переменилось, он опять посмотрел куда-то вверх и так начал свое переломное предложение: «И все же…»
Я был спасен!