(черновик, подлежит редакции)
Каждый в одиночку воюет со своими ветряными мельницами - думала Заскребыш, когда проходила по опустевшему, притихшему коридору. Спустилась в фойе. Только что здесь были люди. Возвращаясь в гримерку, пересекла сцену. На сцене стучало и грохотало. Монтировщики разбирали остатки декораций, они торопились - им и театру пора отдыхать. Вчера она встретила монтировщика на улице, перекинулась с ним парой фраз о том, что спешит забрать ребенка из садика, а сегодня к ней подбежала костюмерша и причитающим тоном воскликнула: "Вот ты вчера встретилась с моим сыном, а он...!"
Каясь за сына, костюмерша рассказала о том, что он пришел домой и на нем лица не было. Чтобы не оставаться с собой одному позвал друга. Мать подслушала, как сын говорил: "Знаешь, она со мной говорит, а я думаю только о том: "Как бы тебя..." Вот о чем он думает - упрекала - вразумляла костюмерша - а ты к нему с доброй душой!"
Заскребышу бы и в ум не пришло, что кого-то тоже мучает непреодолимое препятствие духовнотелесный разрыв. Хорошо, что человек не видит того, кто перед ним. Иначе бы сразу стало понятно, что она не женщина. Рисунок рукою графика. Набросок: некто, склонивший голову у колена герцога.
Отчего влюбленные люди становятся так красивы? Оттого, что красиво думают и говорят. И нет никакой другой ироничной сверхъумной правды. Монтировщик действительно сегодня выглядел неважно: сколько же он выпил, если так выглядит мужчина совсем молодой. Странно ведет себя его мать. Впрочем, простушка-простушкой из рабочего района, она не раз своими нелепостями смешила, так что стала персонажем театральных анекдотов, но на выезде однажды потрясла всех, когда поправляла прическу одной артистке, которая чувствовала себя очень плохо.
У сорокалетней артистки болела голова. Она вне города, а у нее двое детей: взрослый парень и еще совсем малыш. Заскребыш тоже дергалась. Она вообще с тех пор как родила, себе не принадлежала. Живет: на поверхности ходит человек, красится - мажется, дрессирует тело, ум, чистит жилье за себя и других, вечно стирает, готовит, гладит, лечит, ублажает телом мужчину, чего-то поет, чего то играет, смеется, танцует, а все время на струне. Мысли то - в садике. После работы, если умолила соседку, несется домой быстрее ветра. Ребенок в театре, отыграла и за кулисы, не дай Бог, чтобы куда залез или кто-то обидел.
Этот театр какое-то проклятое место. Здание, как обычно, в революцию отобрано у настоящих хозяев. Ладно бы еще так, главное, люди здесь не добрые. Двойные, тройные. У нескольких артисток дети поумирали, а у кого-то сошли с ума. Сам театр не по разу горел, но Заскребыш театр жалела, а потому регулярно подставляла таз, если зимой с крыши таяло и капало с изначально красивого потолка. Она еще не знала историю этого здания. Не знала,что изначально здесь был банк, хозяином банка был великий человек, благотворитель, имя которого она станет боготворить в будущем. Был банк и станет банк. Мир изменится, как все меняется рано или поздно, остается только самое важное, которое никто, как не старался бы - не сможет уничтожить, но этого Заскребыш еще не понимала.
Один раз ее ребенка тяпнула собака: пришлось сколько уколов у пупка всадить. Собака проживала при вахте и была удобна старухе вахтерше по ночам, поэтому она на жалобу артистки ответила сбиранием подписей в пользу Шарика. Но Шарик все равно нагадил на сцене, (так что режиссеру немцу пришлось совочком самому убирать шариково дерьмо), а потом и вовсе сошел с ума от театрального помещения, где во дворе во время революции прямо у стены расстреливали людей. Стал кидаться уже на взрослый народ, даже саму вахтершу, несмотря на ее объедки и косточки.
Так что артистку она понимала.
Дети детьми, но у артистки голова болела еще и по другому поводу. Молодой администратор оказался падким на зрелых женщин. На подарки, хоть и скромные, он не скупился, как не забыл как целуют женщине пальчики на ноге. Артистке необходимо было высказаться о своем романе. Заскребыш слушала, не верилось что перед ней та самая рассудочная и болтливая на сплетни, баба, смотрела на ее пальцы в запыленных босоножках и думала о том, что влюбленные слепы, если они ничего не видят: ни грязь, ни мазоли, ни выступившие косточки на ногах. Муж артистки все это уже видел, но теперь сошел с ума от чокнутой жениной любви. Он даже примчался на выезд за много километров от города.
Итак у артистки, матери, жены и любовницы жутко болела голова. Лекарств не было и Заскребыш, чтобы хоть как-то помочь ей, сидела в дальнем углу довольно большого помещения и про себя незаметно молилась о ее здравии. Просто напросто "Отче наш", никакого колдовства. На охи артистки костюмерша, стоявшая у нее за спиной, вдруг ответила: "Да что вы жалуетесь. Вон (костюмерша назвала Заскребыша по имени) лечит вас. Стрелы такие, что вся спина у меня горит!". Пауза была долгой: Бога еще не легализировали.
Ей и сказала Заскребыш, что она отсюда уходит. Вечно лохматая костюмерша экстрасенс тире ведьма тире ангел чуть на колени не упала. Чтобы удержать главным аргументом ее было: кто же теперь будет играть Золушку? Золушка поняла костюмершу, которую всегда считала недотепой - она тоже чья-то верная слуга, хоть не раз доставляла ей беспокойство своей нерасторопностью. Крашенная самой дешевой краской, с начесанным гнездом на голове она была единственной, кто о Заскребыше тут искренне пожалел.
Вернувшись в гримерку, забрала свои вещи из столика. Под стеклом была очень редкая, настоящая фотография Нины Жеймо в роли Золушки. Ее подарили те же монтировщики. Гастролеры фотографию свиснули, но Заскребыш написала записку. К чести гастролеров они провели расследование и фотографию вернули, ведь нельзя же в самом деле как в сказке пытаться владеть тем, что тебе не принадлежит.
Она не держит у себя его фотографию. Постоянно от нее избавляется, чтобы не испытывать в себе боли и нежности, что пропечатаны в глубине его глаз. Дались они ей на ее голову! Кроме глаз, все остальное будто запретная тема, неприлично как у королевы Виктории. На сцене бывая почти нагая, она стыдится, не решается оценить гармоничную, пропорциональную фигуру, стройные ноги, шею и волосы. Его губы очерчены божественно. В отличии от других он не плоть и не кровь, не жилы. Весь он почти духовен и, конечно же, не ходит в туалет. Она охнула от всей этой дури и опустила голову на руки вполне даже обреченно. Это настоящая комедия. А в комедии неудачников высмеивают, с ними расстаются навечно и навсегда.
На тему о вечности беседовать следовало бы лучше со смертью, отчего Та и не преминула ей сказать. Смерть ради для приличия, чтобы показать, что ей небезразличны чувства артистки, тактично помолчала, насколько позволяла ее занятость, поковыряла потрескавшийся от лака гримировальный стол, тот, что еще с пятидесятых, а то и раньше. Она, кстати, тоже актер, тоже художник. Вон сколько ликов приходится принимать. Пройди по театру - никто бы не удивился. Все приняли бы за своего и спрашивали для какого спектакля костюм. Художник мог бы рассказать Заскребышу обо всем на свете, не то что о вечности. Но в вечности он любит потолковать о самых обычных жизненных вещах и предметах. Да хоть о том же гримерном столике, откуда чуть не стащила периферийная мерзавка фотографию самой лучшей Золушки. Столик - рассуждал повелитель всех всех тварей на свете как опытный педагог актерского мастерства, который пестует студенческую фантазию - чего он видел больше: славы, любви, или предательства, трещин, что оставили след на его древесине. Вообще о предметах быта Учитель Смерть предпочитал беседовать напрямую с Гансом Христианом Андерсеном, у Шарля Перро не та специализация.
Относительно мужчины Повелитель Жизни сменил костюм. Хрустальной белизны рубашка и стильный полуфренч. Еще черные очки. Смерть бывала мужчиной или женщиной, но всегда предупреждала Заскребыша, чтобы та не смотрела Ей в глаза. Мало ли что та в них увидит. В вечность, да без подготовки - так недолго и с ума съехать.
- В твоей реальности его долго не будет. До поры до времени вы ходите как стрелки по разным часам.
Заскребышу стало тревожно, страшно так, что заныло внизу живота. Последнее время она жила беспечно, окутана мягким, защитным коконом, словно бабочка, которой нужно родиться. Ее омывала нежная, тягучая сила, отчего она теряла границы окружающего пространства, заодно и чувство самосохранения как глухарь на току. Но тут к ней пришло пробуждение, как в больнице ранним утром резко включают свет. В рот суют горькую пилюлю и по ходу вставляют очистительный инструмент, преспокойно повествуя о том, как это в будущем случится: умрет он или не умрет лет этак через десять от невостребованности, заброшенным, бедным и больным. Но вдруг Заскребыш уперлась:
- Такого не должно быть.
- Давай проверим - и Смерть вытащила карты из голенища резинового сапога, - двигай сама! Выиграешь - вдруг ему повезет?
- Н... несправедливо, - собравшись с духом, заикаясь, сказала Заскребыш. Ко всему прочему у нее уже дергался левый глаз.
- Ах, ты, врунья - сказал Медбрат, поигрывая резиновой клизмой. Уж не хотела ли ляпнуть не в тему "не надо", а может быть еще "я его люблю?". Ты любишь, что и не сосчитать. Тяни.
- У тебя к... рапленные.
Молодая женщина выговаривала слова уже с огромным трудом, жуя бесчувственные губы, себя при этом совсем не слыша.
- Может и так, не могу же я давать шанс всем без разбора.
Заскребыш протянула руку, достала карту, словно она весила не один килограмм, не глядя опустила ее на гримерный стол. Ноги подкосились, картинка стала серой, изображение пропало как при сердечном приступе от духоты, когда по субботам вся семья и весь город посещали общественную баню.
- Ну, вот видишь как просто узнавать будущее. Твои предки по женской линии (Заскребыш учуяла нашатырь и вздрогнула) неплохо справлялись. Любишь не любишь, а почаще взглядывай. Так что живи лучше с тем, с кем живешь. За них и проси. Вот тогда разберешься, чего тут к чему, чего ты на самом деле хотела и хочешь.
Клизма уже не была клизмой. Нагайка, наверное, могла бы вырвать куски мяса, если бы ей, наконец, надоело противоречие.
- Впрочем, именно тебе он доверит свою память.
- Кому нужна мертвая память - глухо и безучастно ответила Заскребыш.
- Эээ, а вот тут ты не права. О нем никто не услышит, пока ты не научишься говорить, потому что только светлая память рождает нового человека.
Заскребыш должна говорить о живом, как о мертвом, а о мертвом, как о живом? Трудно было удержаться и не спросить: что же станет с ней самой. Вряд ли отыщется тот, кому важно будет сберечь о ней память. Тогда она покачала головой Работнику архива в знак согласия и прошептала.
- Я его теперь никогда не увижу.
- Да не употребляй ты это слово "никогда"! Что вообще такое означает ваше "всегда" или "никогда"? Ты же художник, хоть и подмастерье. В конце концов тебе стыдно так рассуждать, когда у тебя за редким исключением есть возможность беседовать с мертвыми так же, как ты разговариваешь с живыми.
Стен вокруг спорящих уже не было, зато была злющая и ледяная метель. Все меняло очертания, так что наступил настоящий хаос. Непогода была в бешенстве, мстила тухлому и неестественному миру, который она всегда разрушала, потому что презирала и ненавидела; распоясалась, так-что вот-вот станет бураном. Ветер выл по углам, словно съехавшее с ума и отшлепанное соратниками привидение, которому бумага жизненно необходима, так как он теперь, посвященный самой канализацией, ее верный и вечный страж. Сто лет как омыт фекалиями, уложили, так сразу трубу прорвало, "по мощам и елей".
Где-то тискало, жевало старую бумагу, летела отрыжка, неслись оплеухи по стенам и полкам, пинало, качало мебель и театральные шкафы наконец-то обретали свободу: плевались планом текущего месяца от заведующего по трупам, как любили шутить в театре, повсюду мотались распечатки актерских ролей, которые готовили на срочный ввод, экспликации старались улизнуть, прикинувшись интеллектуальным достоянием, сохранить свою прелую шкуру пытались и истрепанные папки с режиссерскими вариантами поставленных пьес, которые хранили для театрального архива, а самые забытые использовали на сцене как реквизит. Народ, который попроще, вроде уборщицы, дослужившейся до реквизитора исключительно для того, чтобы она была спрятана за кулисами, только бы не выводила свою персону костлявой деревенской девственницы в народ, главное, не надо ее в фойе, пусть даже и в туалет - до сих пор тягает пьесы за отсутствием приличной бумаги в отхожее место в театральную коммуналку. Вот уж где кучи настоящего богатства для ее ссохшегося зада, мягкой, прелой бумаги, разных советских названий вместе с проверенными, непритязательными на экзамен вечности, авторами, на которых зритель из села будь то на стационаре или на выезде - все равно - благодарно отдыхает умом и душой, вроде Рацера и Константинова.
Режиссерские варианты хранили пометки химического карандаша: пошел направо, налево, сделал то, се. Надо сказать, ничего интересного они в себе не несли, кроме обычной технической информации, никакого психологизма. Представление о самом спектакле можно было получить только из эскизов костюмов, фотографий, если в них долго вглядываться из своей собственной фантазии, да и то если всерьез поднапрячь: зачем в оптимистические трагедии было вложено столько энергии и кому полный бред, хоть и в иной обертке требуется сейчас.
Смерти, как видно, нравилось кататься в своих безраземерных, стоптанных тапках, словно на роликах из угла в угол и гонять, крушить бумагу допотопной, деревянной шваброй.
- "К тому же этом есть свои плюсы. Мертвые, в отличии от живых, что немаловажно - не способны лгать. Как говорится, без мухлежа. Но игра совсем вчистую, это уже не игра. В ней нет для смерти никакого азарта. Так что не кисни."
И Она едва не похлопала Заскребыша по плечу, но остановилась. Посмотрела на опущенную в колени голову молодой женщины, которая, скрючившись зародышем, почти уже ничего не соображала среди кучи расквашенной, мерзлой бумаги, куда втиснуто было столько такого же хлама - истрепанных слов, отвернулась, ища зачем-то раковину под умывальником и произнесла как разгневанная баба: "Знаешь, сколько у меня уже этих кислых, квашеных людей!" После этого Смерть поправила на голове самую обычную бабью косынку, платочек, что продают в церквях или предцерковных лавочках.
Видя, как вытянулось у Заскребыша лицо, когда она вытащила из кухонного фартука довольно приличную стиральную доску, которой мать одновременно стирала, а потом тщательно вычистив от порошка и мыла, обдав кипятком, шинковала в ноябре капусту - при этом, кому-то невидимому погрозила в воздух.
- "Целая бочка!"
Потом пожаловалась, что бочка хоть и в сарайке, на морозе, но в последнее время все время приходит сплошная некондиция. Шинкуют, мерзавцы, так, что приходит обычный фарш.
Заскребыш заткнула рот, еле сдерживая рвоту, озиралась и искала мойку. Она уразумела, что если она еще хочет сохранить свою шкуру - есть только один, пусть даже и не элегантный выход: улизнуть с глаз подальше, как от скалки ползет на карачках провинившийся пьяница, где бы тут все-таки спрятаться и куда же, черт ее возьми, в разрухе запропастилась проклятая мойка! Пока она пытаясь вымолить чудо как грешники всех мастей и бездетные бабы на Светлояре, совершала по кругу нескончаемое паломничество, набивая на коленях в темноте шишки и синяки, Хозяйка квашеных голов поманила мойку пальцем и та потянулась вперед, пока не стала длинной переносной эмалированной ванной, в которой мать купала после роддома почти всех своих детей и самого Заскребыша, стирала, а по осени шинковала капусту. Артистка уткнулась лбом, села и закрыла лицо руками.
-Умойся. И вытри сопли. Ты не на исповеди. - сказала гостья.
Сейчас она была похожа на тех пожилых представительниц женского рода, кто помогала бабам в деревне рожать, а по ходу привораживать мужиков в случае крайней необходимости. С такой не поспоришь. Заскребыш покорно положила в ванну руки и расплакалась. Ванна была наполнена под завязку кусками льда. Сверху торчал шкрябаный пластиковый утенок.
Она была на исповеди всего лишь раз, когда разругалась вдрызг со вторым мужем, ради которого бросила первого. Из-за артистки в красном он вообразил себя героем любовником и уже потихоньку прикладывал руки к своей теперешней жене в предчувствии нового восхождения. Дело кончилось для него смехотворно, но тогда она ушла из дома, зимой, не знала, куда ей идти. Почему смехотворно? Все дело паспорте. В том самом, которого не было на настоящий момент у сожителя женщины в красном. Предпринимателю нужен был директор фирмы, который бы заодно распихивал по точкам всякое шматье, а заодно осел с пропиской, на которую бы эту фирму можно было оформить, пока он не платит за поставки. Все бы ничего, если бы не нагрянули однажды в общагу два амбала, когда Заскребыш была с ребенком одна. Выслушав женский лепет, оценив вокруг себя то, что они видели, сказали: "Ну... понятно. Так, в общем-то, и делается" и поехали навестить девушку в красном и ее друга. На дворе между тем были те самые девяностые, в которых шутить друг с другом, конечно, шутили, для чего заказывали в театральной пастижерной парики, усы и бороды за несусветные деньги.
Винить было некого и она понимала, что попала в ловушку собственной дури. Ребенок мог быть в садике, на круглосутке, и тогда она пошла греться в храм. Там была свадьба. Венчалась пара, а позади стояла девушка и молилась за венчавшихся, чтобы Бог избавил ее от грешной любви.
После свадьбы подошел батюшка, отвел поближе к алтарю и покрыл Заскребышу голову. Странное дело, она пыталась что-то говорить, но вместо этого только хлюпала носом. Платка не было и это представляло серьезнейшую проблему. К тому все это было похоже на какой-то психоз: она ничего, буквально ничего не могла сказать лживого, как не могла объяснить ход причин и следствий, который бы занял много времени, и который бы никто не понял. Батюшка подвел итог просто. Народная мудрость могла быть рецептом сразу всей компании: "Одним куском наешься - сказал исповедник, - другим обожрешься, а третьим подавишься"
Заскребыш была согласна, что лучше не жрать ни второго, ни третьего. Значит, дорожка к счастью заказана теперь для нее навсегда. Так уж получилось, что женщину она открыла в себе не сразу. Как не открыла тип человека, изначально с которым хотелось быть. Это генетика клеток неизвестно какой чувственной памяти. Все остальные мужчины только клоны или притянуты к чувственности за уши из страха остаться в одиночестве. Глупость, а скорее преступление. Приклеено насильно, неизвестно зачем.
Руки жгло и она их отдернула. Она будто раздетая капустная кочерыга, торчащая из огромного экзистенциального рта. В детстве мать, веселая, вся пропахшая особым осенним праздником и его морозными капустными ароматами, приходила из кухни в комнату, жевала сочную кочерыгу, с удовольствием совала ее Заскребышу: "На, откуси!". Мать объясняла, что в капустной сердцевине весь смысл, все витамины, которую велок пьет из земли. Земля в тех краях, где каждый год колхозы и совхозы распахивали новые участки была тучная, в ней было много свежей почвенной силы, животворящего сока и велки получались роскошными, прическа в целый обхват. Если Заскребыша от школы на автобусах отправляли на капусту, то с собой после работы можно было взять сколько хочешь, главное унести. Но теперь нет ни колхозов, ни совхозов земля стоит пустая в грустном ожидании жадных китайцев, которые травят, губят ее чем не попадя. Так то любая сердцевина, не только кочерыга - для ребенка не просто бесполезна, в ней и содержится самый опасный яд.
Та что же в самом деле она такого хотела от этого или любого другого мужчины? Она хотела обрести себя. Но ее укормили, либо она сама объелась подножным кормом. Это случилось, наверное, в перестройку, когда к зажатым доселе в границы советской романтической морали хлынули истории "О" и Эммануэль. Музыка красивая, глаз ловит, ум жует как сладкую китайскую кочерыгу: человек должен быть без комплексов, раздевайся, скидывай свои капустные листы, наслаждайся, но главное притом покоряйся и удовлетворяй. Как квинтэссенция удовлетворяй любого. Замызганных, с юзающей звуковой дорожкой Эмаануэлей смотрели в одиночку, парами, собирались группами от серии к серии. Вот тут то у многих и съехала крыша про то, что они скрывают. Вместо свободы в голове прижился разврат, только теперь вместо архаического стыда прилепилось чувство вины от творимого похабства, и никакая вера, пришедшая вскоре за Эммануэль уже не могла вытащить Заскребыша окончательно из того, что она познала. Все остальное было лишь повторение первопроходец Эммануэль. Так и пришлось всю жизнь наводить порядок в своей башке, где качало от притязаний духовности к сексу на девять баллов из стороны в сторону
Эмалированная ванна тут же вьехала в мойку, как встроенная мебель. Повитуха людей сняла косынку и вытерла череп. Чистенькая бабья косынка стала прокисшей от мела, стоящей колом, засохшей тряпкой.
- "Единая химическая формула. И математическая. - пояснила гостья. Этот мир что то вроде пластилина" - сказала Она, стирая иксы и игреки с поверхности стиральной доски.
- "Какого? И вообще: какого ляда?!Я гуманитарий!" - осипшим, едва слышным голосом рыдала про весь белый свет Заскребыш.
- "А такого ляда, какого ты в видишь в мультфильме. Трансформируется как пластилиновая ворона под руками художника..."
Она попыталась даже напеть, показать как это делается. Надо сказать, удалось, как няня Мэри Поппинс, книжку о которой Заскребыш месяцами не сдавала в библиотеку, так что библиотекарям приходилось приходить за книжкой на дом, - вывела на нитках пару голеньких, человеческих тел.
- "Если бы ты знала, как я устала унавоживать землю неудачливыми людьми!"
Она сплюнула в сердцах в сторону. Человечки сами было поползли в ее карманы, но она сплющила их в пластилиновый грязный комок. Кукольница оперлась как скульптура философа одной рукой на стиральную доску и оценивающе взглянула на собеседницу. Вместо замызганной школьной тряпки в руке у нее теперь был красный вязаный шарф. Прощаясь, она помахала помпонами.
- И - да! Проведи свои дни ярко, как в вечности. Вечность - вот твое настоящее пространство. Можешь выбирать в нем все, что угодно, если не станешь подгонять исключительно под себя, только под свои приоритеты. Выбирать - можно и нужно. Особенно свою любовь. А любовь, как известно, вне системы координат, не умирает.
Заскребыш смотрела как Смерть покидала ее. Она катила в эмалированной ванне где-то чуть выше фонарей в красном шарфе с помпоном, швыряла в прохожих китайскими кочерыгами, иногда заглядывала в окна, шкрябая ногтем по стиральной доске и в окнах сразу задергивали шторы и занавески, сверяла свои часы, которые били каждые полчаса мелодичным колокольным звоном. Ей не хотелось работать под Рождество, но план есть план и его надо выполнять, она не могла дать себе передышку. Ей даже не платят двойную ставку как санитарам Скорой помощи или артистам третьего вызова в день по тарифной сетке в первый день новогодних каникул. Каникулы длятся до старого нового года и артисты, чаще молодые и малозанятые в репертуаре отдуваются за всех, делая кассу, скачут на сцене за копейки до последнего издыхания без выходных дней целых две недели.
Конечно, Смерть могла прибрать Заскребыша и раньше, еще тогда, когда она шлепнулась в обморок Золушкой на балу. Просто - села на винтовую лестницу, как была в хрустальных туфельках и платье, которым гордился художник -постановщик, потому что он смазал платье с картины самого Рембрандта, а в городской театральной мастерской удачно его пошили. Кроме того, звуковиком работал больной человек, или даже нездоровая супружеская пара.
Диагноз был налицо, но по причине экономии, то ли по другой причине больному звуковику дозволялось запаздывать с фонограммой по репликам, а то и вовсе как сейчас ее не давать. Главный режиссер, как обычно, еврей, бросился спасать бал. За кулисами он бряцал по грязью заросшему, расстроенному пианино, чтобы всем стало понятно, что во дворце хоть и издали, но где то несется праздник. Главному пошел восьмой десяток и он не желал освобождать место для кого-нибудь более молодого, пока не станет одевать два шарфа сразу и ходить мочиться в колосники, а потому ставил премьеру в страстной четверг, чтобы самому опираться на палку в роли Воланда (кто знает, вдруг нечистая сила поможет), апеллируя тем, что еврейскую пасху актеры не отмечали - не будут и русскую отмечать!
Актеры на сцене молчали, конечно,стращали друг друга за кулисами наказанием высших сил и сразу от премьеры бежали в церковь, что стояла рядом, чтобы встать в первый ряд самых видных и заметных молящихся у самого алтаря.
Заскребыш вскоре из новогоднего обморока пришла в себя, больше от кошмара и стыда, продолжала вести сцену как ни в чем ни бывало, так что никто ничего не заметил, слушала "принца", своего теперешнего мужа, которому на тот момент с его мороженым и кавалерийскими, по выражению главного режиссера, ногами, любовницей из соседнего театра, ее ребенком от кого (это никому не известно) и теперешним сожителем предпринимателем, у которого почему-то в Красноярске органы изъяли паспорт - было уже за тридцать пять.
Артистка при первом знакомстве в доме Актера бросилась к Заскребышу с объяснением в любви и словами как она хорошо нынче пела. От чего Заскребыш вздрогнула и сплюнула: "Тьфу, ты, напугала!", но потом устыдилась своей первоначальной реакции, впустила артистку в дом и получила то, что торчало сейчас в зале и бесстыже, назойливо лезло к ней в гримерную вместе со всеми мужьями: своим нелегальным и законным Заскребушкиным. Оно выслеживало куда бы Заскребыш не пошла, предварительно продумав яркий броский костюм. Если Заскребыш была в белом, то облекалось непременно в красный. Белый цвет артистке совсем не шел, кожа у нее была смуглая, по национальности она была еще одна театральная еврейка, но взяла дядину русскую фамилию по причине того, что тот ей советовал: "С ней хлопот меньше".
Заскребышу было стыдно за такой бал, что чуда для детей не случалось и даже музыки. Тогда она поняла, что чудес не могут творить старые, вкупе с сумасшедшими, недалекие, тлетворные люди.
Смерть знала, что обо все этом в будущем у Нее с Заскребышем еще состоится серьезный разговор, как и со всеми людьми, так что пока Она ее просто жалела. Кроме того, у нее в кармане была записка на клочке алигнина, которую Заскребыш накарябала и просила передать. Так не полагается, как не полагается телепортировать без особой надобности всякие предметы, но милостивая и грозная сила решила быть доброй до конца, ведь добрые дела лучше не делать наполовину. К тому же в записке было только одно слово. Что может поменять в пространстве и вечности лишь одно маленькое слово благодарности? Все, если только говорится Богу. И человеку, тому, кто древнее самых древних пирамид.
Его мир изначально был где-то прекрасен. Как весь мир или человек, когда был задуман или должен стать таковым. Она тоскует по нему, как шлюха по своей девственности. Тянется до него как монашка мечтает о небе. Расцветает, словно любимый целует сердцем женщину в грудь: становится вспышкой, неумирающим светом, существом, родившимся вновь.
Ну так же не бывает, чтобы только в мыслях позвал человека и он уже вернулся. А он возвращается.
Такая вот приключается с людьми экзальтация. А метель... что метель. Это противоборство ветра и снега. Один ветер несет потоки сверху, другой с земли - танго под непрекращающимся снегопадом, где седой от снега Пьяцолла играет по вокзалам предчувствие одиночества. Хлещет по душам регулярно: от Рождества к Рождеству. Двое сливаются, разъединяются, соперничают в прощании, запоздало oblivion льется сверху из заиндевелой виолончели, скрипками пихает справа, слева и аккордеоном дарит уходящим в спину порядочного пинка.