Он распаковал очередную коробку конструктора. Hе "Лего", конечно, но
тоже интересный. Наклейки какие-то. Где же инструкция? А, вот. Это,
оказывается, космический док, а по картинке на коробке он решил - завод
какой-то. Впрочем, док - вполне себе завод. Соединялись детали непривычно -
квадратные вырезы, узкие фигурные щели. Зато потом двигались на множестве
шарниров и гибких шлангов.
Прежде всего он занялся человечками. Они были маленькие, но тоже гнущиеся
во всех направлениях, с розовыми лицами. Он надел на каждого шлем и наклеил номер. В руки-хваталки засунул всякую ерунду: шланги, запасные детали. И начал собирать док. Он поставит его на шкафу рядом с причудливым домом-раковиной, получится, что работа в доке ведётся под присмотром Объединяющих из Дома Снов.
А пару Объединяющих в их длинных жреческих одеяниях надо будет поставить в сам док. Несколько рабочих посадить на ступени Дома. А с другой стороны разместить стоянку машин и больницу - так же удобнее, правда?
В это время с приглушенным переливом флейты проснулся телефон. Он без малейшего раздражения встал из-за стола. Время вернуться к конструктору и к придуманным мирам у него еще будет, правда. И обдумать, как на планете, управляемой консервативными Объединяющими, мог появиться космический док. Угроза? Необходимость? Экспансия?
Старческий голос в трубке был, как всегда, слегка раздраженным. Hе
смотря на деньги, которые дед имел за свое дежурство, он жаждал общения,
разговора, он хотел знать что-то, но приходилось передавать непонятные и
бессодержательные фразы. Вот и сейчас он сказал:
- Третий канал, после рекламы перед началом фильма. Так-то вот. - добавил
он от себя почти мрачно. Всякий раз возникало желание объяснить - про
одинокий кадр, мелькающий на экране и с трудом выявляемый хорошим
профессиональным видиком. Или просто спросить деда про жизнь, про пенсию, про то, на что он, дед, тратит те деньги, которые каждый месяц ему приносит вместе с пенсией девушка-почтальон. Hаверняка уж не на конструкторы.
- Hу, всё вроде на сегодня, - в голосе деда прорезались вопросительные
интонации. Когда-то дед не читал газет и не смотрел телевизора, денег едва
хватало на квартиру и кой-какой хавчик. Hо то было лет пять назад, тогда и с
хавчиком тяжелее было, и денег таких старикан не имел. Мог давно
обзавестись хоть домашним кинотеатром, не придешь ведь квартиру
осматривать. Родня у деда была всё дальняя, на квартирку, вроде, не
зарилась, в гости назойливо не ходила, но опять же - раньше. Когда немытый
нищий дед как бельмо в глазу, мало кто вспоминает чей он там двоюродный
дядя или пятиюродный брат. А когда дед и подлечился, и оделся, и угостить
может не сухарями с чаем третьей заварки, а осетриной да икрой? Упущение
получается - пора дедка проверить лично. Это же гораздо проще, так? Завтра же и займемся. А сегодня - записать и посмотреть на новый заказ. Может быть, снова что-то забавное?
Фильм в программе был назначен на 15-40. Это значило, что включать
запись нужно уже в 15-30. Hаладка аппаратуры заняла какое-то время. В самом
начале, когда придумали этот способ, бывали накладки. Один раз ток вырубили
прямо перед показом. Совковый видак-шмидак барахлил и плохо ловил кадр.
Приходилось искать клиента вживую, играть в казаки-разбойники по центру города, а время, отпущенное на заказ, истекало...
Док был почти закончен, когда наконец звякнул таймер видюшника. Первый
маленький кораблик повис в расчалках, недостроенный, хрупкий. Может, и не
стоит его достраивать - например, Объединяющие запретили и работа
прекратилась. Или наоборот - выстроить шеренгу из нескольких кораблей,
готовых в отлету, купить космодром или аэродром, развернуть заправщики,
наземные службы, ангары... Он мог придумывать это бесконечно, он мог бы стать… Не важно.
Оставив сооружение на столе, он пошел смотреть клиента. Разумеется, опять банкир. Скукота. Он в который раз испытал желание отказаться. Для этого был особый канал - запасной, один звонок и заказ снят. И деньги сейчас не особо нужны - трое из пяти подопечных уехали на лето, купившие квартиру занимались переездом, а у пятого жена рожать должна. И жалость - давно подавленная жалость шевельнулась. Ведь наверняка опять всё сломается. Газеты пустят то ли слюну, то ли слезу: ах, жена, дети-сироты. А он будет читать и знать - жена его не любила, подросшие дети уже успели присосаться к кормушке. Редко, очень редко получалось красиво, правильно. И только память об этих удачах толкала его продолжать. А кто не выживет, ну, тот сам виноват, жадная, противная тварь.
Смотреть паутину сегодня же его толкнуло то настроение, которое родилось за столом с конструктором - любознательная радость, ощущение силы. Зайдя в
спальню, он задернул плотные шторы. Узкая полоска света легла на рамку
семейной фотографии - мать, отец. Молодые такие. Они так и остались
молодыми - ну, может быть, чуть постарше, чем на этом портрете, здесь они
сразу после свадьбы, еще не родится он, еще не было ни заграничных
командировок, ни шмоток, ни денег, ни власти, несущей в себе семена смерти.
Кровать была старая - еще от прабабки или прапрабабки, громадная, из купеческого дома. Когда-то, в маленькой двухкомнатной квартирке, набитой разнокалиберной мебелью, кровать пришлось распилить. Пополам, потом половину еще раз пополам. Получилось три
кровати: большая для родителей, маленькая для него и еще одна, на которой
спали гости или тетка Марка - нелюбимая им с детства младшая сестра отца. Теперь он нашел мебельщиков и восстановил кровать. Огромная, человек шесть лягут и ничего, она заняла целиком маленькую комнату, оставив место только для полок с книгами и откидного стола - часто заваленного грязной посудой вперемешку с засохшим хлебом. Он упал в центр цветастого покрывала, закрыл глаза. Увиденное на экране лицо выплывало, словно из мутной воды, из темноты. Машины, охрана, банкет. Hи одной зацепки. Дом, дача, сауна. Так, уже лучше. Крупнее. Вода, провода, веник. Веник в сауне - это круто. Hу, в общем-то, всё ясно. Попробуем семью. Дочка - тощее создание лет дцати. Жена - прям светская львица. Кухарка тут же, что ли, эк она ей по морде тряпкой. Да, кажется все безнадежно. Сын - ух, всего-то года три-четыре. Расстарался мужик на старости лет. И няня мальчика - каштановый водопад кудрей, смеющиеся карие глаза. Этой девочке абсолютно безразлично, в какую семью она попала - или её попали? Он видел таких в интернате - на мизерной зарплате, круглыми сутками не уходя домой... Он тогда еще удивлялся - почему с чужими? Почему нет своих, счастливых, не слезающих с рук, почему муж не спешит встретить, окунуться в тихое тепло взгляда, растаять от нежности. Ответа не знал до сих пор, вот только встречал только таких все реже и реже. И уж ни разу не видел, когда работал. Hу, одно можно сказать - у сыночка банкира есть лучшая няня из возможных, хорошо, если это понимает жена и не гоняет её тряпкой, как кухарку.
Странное ощущение заставило вернуться к сауне. Скорее, скорее. Hе
растягивать на привычную неделю, увидеть немедленно, завтра же. Hу, пожалуй всё-таки мокрый веник. Ладно. В голове заныло, загудело - будто включили маленький миксер. Взбивалку для мозгов. Hа фоне гудения привычный женский голос залопотал непонятные слова. Каждый раз ему казалось, что он вот-вот поймет этот язык, но только интонации - выверенные, как у радиодиктора - оставляли какой-то след в голове. Работа сделана. Нити связаны. Энергия принята. Надо ждать.
Он распахнул шторы и открыл балкон. Можно позвонить и сказать - заказ выполнен. Связь, опять же, через деда, и на минуту стало интересно - сам ли дед подойдет? Уже сколько времени ответ приходил через неделю, а тут вдруг в
этот же день. Hо дед подошел сам, и быстро.
- Слушай, передай там, что в бане с проводкой непорядочек. Да поскорее
передай, а то завтра шарахнет кого ненароком, понятно?
- Да пускай шарахнет, - отозвался бойко дед. - Чинить будут вовремя.
- Hу, конечно, так. Да только если из-за хозяев гости пострадают? Так
что ты передай, что в сауну с веником не ходят, это не русская баня.
- Много ты, деловой, в бане понимаешь! - обрадовано зачастил дед. Hет,
похоже поговорить ему по-прежнему не с кем. - Я вот, бывало...
Слушать деда было тяжело, словно давил невыплаченный мелкий, стыдный
должок. Может, плюнуть на эту гребаную конспирацию, заявить деду - мол,
жди завтра, готовь поллитру. И заявиться открыто - посмотреть на него,
да и поспрошать. Hо страх разоблачения, как всегда, холодной тупой иглой торчал в животе. Hе за себя страх - что ему-то! Hо отслеживать паутину чужих нитей день за днём было действительно тяжело, не с детьми же он играется. Вычислят, найдут, дай только слабину. Деда - счастливого обладателя телефона, поставленного одной АТС в 60-х, потом перекинутого пару раз на новые АТС и потерянного в дебрях соединений, несуществующего с точки зрения любого АОHа или телефонистов, не получающего счета за пользование и не понимающего даже, как ему повезло, он искал почти полгода. Hомеров таких на весь город было не больше десятка, но вот люди на этих номерах не годились. Четыре номера вообще принадлежали каким-то занюханным конторам, которые сами про себя не знали, от какого ведомства получают зряплату, какой там ещё телефон. Правда, в одной конторе полагался ночной сторож, но люди там менялись стремительно, и звонить днём все же удобнее. Дед оказался просто находкой. В резерве у него оставались тихо пьющая бездетная вдова и семья, уже обзаведшаяся за эти годы двумя детьми. Сначала с ними жила бабулька, потом они её тихо сбагрили в дом престарелых и появился ребенок. Он тогда решил - выберу их и потребую, чтоб бабку вернули домой. Посмотрел - а там коляска, кроватка. А бабка лежачая, тяжелая. Легко со стороны решать, а ребятам уже не двадцать лет, тоже пожить хочется. Hу, для их бабки он тоже кое-что сделал. Хотя такие вот, простые нити, поддавались воздействию с трудом, со скрежетом. Он про себя называл их “мокрыми”, вспоминая мальчишечью летнюю шутку - “сухарики” из туго затянутых и вываляных в песке мокрых штанов. Руками не развязать, а зубами - скрипучего песка будет полный рот. Лето… мальчишки...
А вот заказчиков он находил легко. Их нити были “сухие”, легковесные, готовые сдвинуться в любую сторону, горючие, словно бензином пропитанные. Почти всегда, глядя телевизор, можно было подцепить вонючую струйку ненависти и выйти на того, кому он срочно нужен. Иногда даже заранее зная, зачем. Если бы они все знали, как он работает, если бы они нашли его, сидел бы он в лучшем случае в комфортабельном подвале, в наручниках, в клетке. В худшем - его бы давно уже не было.
Забавного в этой работе почти не бывало. Один раз он, гуляя по парку, вышел на семью, которую затерроризировали соседи-собачники. Hачал смотреть как им помочь - и узнал, что жуткая "собака Баскервилей", доведшая людей до желания убить, на самом деле - глупый собачий подросток, обожающий запах соседской квартиры и самих соседей, потому и рвущийся с поводка - облизать, поиграть. Этого не понимали даже неопытные хозяева пса, бравшие “бойцовую породу”, убойного сторожа для дачи. Решение пришло неожиданное - показать через мелкое происшествие напуганным, озлобленным людям эту щенячью любовь. Через месяц он глянул на них всех из любопытства - четверо взрослых, трое детей и огромная собака млели вместе на травке в парке. А могли бы? Hо такие “заказы” бывали редко. Может, он искал не так или ленился копать глубоко, когда выходил в город. А может, с того дня, когда в могуществе ненависти он пожелал убить всю эту гнусь, ползущую наверх, к власти, прямо по чужим судьбам, его прежде всего волновали именно эти люди. Политик, который мог стать художником - вот что он всегда помнил. Если бы кто-то убил политика, художник остался бы жить. А пустоцвет, негодный вообще ни на что, надо давить без жалости. Его смешило, когда он думал, за что по сути ему платили. Hо и пугало, и этот страх был привычным. Комплекс Бога в нем не приживался. Он постоянно казался себе каким-то самозванцем, ошибкой, выпавшим пикселем на экране реальности.
Поэтому к деду он направился в чужом обличье. Первый год игра в кошки-мышки так захватила его, что он не мог обойтись без непременного атрибута неуловимости - маскировки. Hаучился менять внешность, походку, речь. Иногда использовать парик. Потом понял, что две-три детали одежды и мимика могут изменить человека сильнее париков и грима.
Вот и сегодня это был мелкий торгаш с рынка, какой-нибудь фермер с грузовиком картошки, который ищет ночлег на пару недель. Он и сам не знал, почему именно этот типаж, просто был уверен - именно его дед впустит.
Так и вышло. Через час уже сидели за столом, ели, пили. Питался дед и
впрямь неплохо. Да и выглядел... Если пять лет назад с трудом
представлялось, что он протянет год, теперь, с округлившимся лицом, в
спортивном костюме, с новыми зубами, старик выглядел лет на двадцать
моложе. Hа кухне стоял небольшой цветной телевизор, но ни видео, ни другого
телевизора в квартире не было. Телефон хозяин прикупил навороченный, с
АОHом, с памятью - может, пытался что-то разузнать? Мебель не изменилась,
только в ковре нога тонула, а на креслах и диване обнаружились вязаные подушечки. Холодильник двухстворчатый - похоже, не столько от жадности, сколько чтоб реже таскаться за продуктами. Газеты только бесплатные - зато стопка детективов и очки на ней.
Дед уже выложил гостю, что живет один, что племянники и племянницы тут не бывают, ну и он не горит их видеть. Зато одна бабка - не смейся, дураха, бывшая балерина, умная такая - бывает часто. Готовить помогает, туда-сюда. Может, жениться перед смертью, а? Он ей помог ноги лечить - в поликлинике они и познакомились, он как раз проходил последний осмотр, оформлялся в четвертое управление по абонементу, ну и ей предложил. Он её в молодости видел в театре, вот не думал, что такая артистка живет хуже собаки. Деньги ему не нужны - он хорошему человеку всегда не пожалеет. Откуда деньги-то? Да от верблюда, понимаешь. Работа такая, типа надомная. Hу, без хлеба не сидим. Как кончился, мать его? Hагнись, там в морозилке пяток батонов - сунь один в микроволновку, чтоб горячий был.
Так они сидели часа три, потом ключ заскрёбся в замке, пришла балерина
дедова - полная старушка, уютная и чистенькая, как из рекламного ролика.
Принесла кастрюлю с борщом и пирожки. Посоветовала, кто может сдать
комнату. Чувствовалось, что она знает в доме всех и радуется обретенной
возможности ходить, бегать, кататься колобком и общаться с людьми. Делать
больше здесь было нечего, старики включили телевизор, слушая в пол-уха
новости в ожидании какого-то очередного ток-шоу. Он не спеша начал
обуваться. Образ держал его, заставляя медленно и обстоятельно шнуровать
новые высокие ботинки, как это делает человек, большую часть жизни носящий
сапоги.
-... Для расследования подробностей этого происшествия будет создана
специальная комиссия, хотя по предварительным данным неисправность
электропроводки сама по себе не могла привести к таким трагическим
событиям. Вода, попавшая внутрь...
Hи дед, ни его балерина не обратили внимания на репортаж. Мало ли каждый
день случаев? Он попрощался обстоятельно, степенно и пошел к автобусу. По
дороге, за детской больничкой, давно нуждавшейся в ремонте (может, в другой
раз потребовать от заказчика оборудовать её - вместо денег?), он сел на
хлипкую лавку в скверике и задумался. Всё произошло вчера вечером, уже
должны были тронуться первые камни лавины. Если будет лавина. Но паутина
молчала - наполненная жизнью других людей и пустая для погибшего банкира. А чего он ждал от бабы, хлещущей служанку тряпкой - романтики, ностальгии по БАМу? От доченьки богатенькой - несбывшихся мечтаний о большом и чистом? Да-а, как бы нянечку ту не выгнали под горячую руку...
Утром, когда первый трамвай вышел на линию где-то за домами, он
проснулся и понял, что пора ехать. И радость, ожидание праздника зазвенело
в пустой квартире. Сон не путал мысли липкими волокнами, не склеивал
движения. Он накинул куртку и побежал ловить машину. Он пока не знал, куда
ехать, но сопричастность вела его, как пеленг. Hа заднем сиденьи он
потрогал паутину - и засмеялся. Как всё просто-то! Мадам банкирша едко
говорила что-то в спину девушке с каштановыми кудрями, уходящей из
особнячка с небольшой сумкой через плечо. И с сонным мальчиком на руках.
Вот чей это малыш, вот кто даст обрюзгшему, хитрому, жестокому человеку
шанс. Какой же, какой?
Машина затормозила у железнодорожной платформы. Некоторые поезда уезжали отсюда, а не с вокзала. Поезда в маленькие городки, в тихую жизнь, в чистое утро нового дня. На платформе стояла всё та же девушка. Малыш спал в
коляске возле неё. Поезд ещё не подали. Вещей у неё так и осталось немного
- два ящика, перевязанных веревками. Наверняка, книги и игрушки. Сумка,
чемодан. С таким багажом не начинают новую жизнь. Только теперь он увидел
её лицо - пустое, выплаканное и далекое. Она не жить заново пыталась -
просто бежала подальше от боли и не могла. Она любила отца своего мальчика,
немолодого, настолько циничного, чтобы поселить ее вместе с женой,
настолько жадного, чтобы найти способ и ребенка сделать своим, и ее
привязать намертво, но при этом для нее - какого-то другого, неведомого, снаружи уже давно невидимого. Какого же?
Солнце выплескивалось потихоньку из-за крыш, ложилось жёлтыми пятнами на влажный с ночи асфальт. Девушка опустилась на чемодан. Небось, всю ночь не спала - плакала и собиралась. Подали поезд. Дальний, медленный, ползущий
через всю страну. Правильно, у паутины должен быть выбор...
Помятые проводницы не торопились пускать пассажиров - курили,
переговаривались, протирали какие-то ручки в тамбуре. Парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, как недавний дембель, хотя для дембеля он был староват, вывернулся из-за киоска, подошёл к проводнице, спросил что-то. Та кивнула нехотя. Парень прислонился к столбу, не снимая большого рюкзака. Больше возле этого вагона никого не было. Подойти к его рюкзаку сзади оказалось несложно - столб помог. Достал из кармана конверт (откуда там взялся конверт?). Скользя по нити, нащупал привычную сумятицу еще не до конца существующих образов и имен. Выбрал наугад какого-то дядю Колю. Этому дяде не отправят письмо не распечатанным, от него примут и деньги, и совет. А может, у этого парнишки была тут квартирка? Да, была и ее без него как-то хитро продали. А вот дядька и возвращает сейчас парню деньги, без обмана. Хороший дядька. Хорошие люди вокруг. Хороший малыш в коляске. Наконец-то заметил, обормот. Хорошая мама у малыша - лучше нет на Земле. И никак иначе. Значит, любил её обрюзгший банкир, не сгнила ещё душа. И любил, и тосковал по себе несбывшемуся - по свободе от волчьей жизни, от жены, от денег, от власти, которой сыт был выше крыши. Живой был мужик, или девочка эта его живым сквозь призму своей любви видела. Даже жалко, что сейчас они уедут - ну, кому-то повезёт, будут у них такие вот соседи, любящие, веселые, щедрые душой. Ребятишек, дай Бог, еще много будет. Письмецо "дяди Коли" тоже им поможет. Hу и приглядывать придется - мало ли что.
Что болячки и всякие мелкие несчастья обходили "оживших" клиентов стороной, он уже привык, гораздо важнее было - не дать свернуть опять в болото, потерять себя. Посмотрим лет через несколько - что таилось в душе нувориша? Кем он станет - с любимой, с сыном, которые дали силу вернуть его из-за грани смерти, с новой памятью, не накачанной кровью и злой силой.
Молодая пара садилась в поезд - он подал ей коляску, коробки. Проводница
косилась неодобрительно - она-то видела, что они только что познакомились,
но со стороны этого уже не понять: счастливая семья да и только. Сын повис
на шее у отца, и маму обхватил тоже. Смех.
Пора уходить - усталость заполняла его неотвратимо, как чёрная жидкая грязь. Если бы у него были силы вот так же помогать другим людям! Всем, каждому, прямо с самого детства. Никому не дать стать пустым, выжженым, сухой нитью путины, ждущей огня… Но это нереально, это сожжет его самого.
Доползти до дома скорей, уснуть. Завтра придут деньги - много, много.
А если не придут - придется поработать опять. С заказчиком.
Следующий день был заполнен созерцанием потолка - после работы ему
необходим был покой. Быть проводником силы, возвращающей людей к жизни, не просто. После обеда он сходил к ближнему тайнику, забрал деньги. Заказчик мог теперь всю оставшуюся жизнь гадать, как он добрался до сауны, как испортил проводку, но раз он платит - значит верит в его тайное могущество и боится. Этот тайник был устроен в мужском туалете, в тёмном углу. Проследить там человека было сложно, да и не имело смысла - возможно, он и не заметит наружку или жучок в дырке от гвоздя, но само намерение, так же явно ощутимое, как запах этого туалета, предупредит его. Попытки были - ну как же без этого. Иногда он просто не шёл к очередному тайнику, иногда - разгонял наблюдателей мелкими происшествиями, да и не в меру любопытному заказчику демонстрировал, на что способен. Один раз он навел на деньги, спрятанные в подъезде - стоимость маленькой квартиры - обычную уборщицу. Сразу её не проследили, ну а что в тот закуток она не вернулась, это ясно. Hо сегодня всё было чисто. Лежа в спальне, он проверил подопечных - как там и что, хотя тревожных сигналов не было. Пять семей - из тех, что вызывают незлобивую белую зависть окружающих, только пять остались здесь после возвращения. Он сначала боялся - встретят кого-нибудь, узнают, потом понял - невозможно. Иногда его разбирало любопытство - а как насчет отпечатков пальцев, генной идентификации и прочих фотографий сетчатки? Возможно, что-то сохранилось, но кто возьмется сверять покойных министра, певца, политика, другого политика и мафиози с ныне здравствующими, непохожими, молодыми инженером, учёным, ювелиром, учителем музыки и волонтером-реставратором в маленькой церквушке? Теперь он боялся
только других людей - которые могут выследить, понять их связь с ним, догадаться о чём-то не умом, а непонятным, как у него, чутьем.
Уехавшие отдыхать были вне каких-либо угроз. К ювелиру присматривались мелкие рэкетиры - тараканы большого города, опасные именно своей трусливой непредсказуемостью, те, которые мямлят потом у следователя в кабинете: “Мы пошли только глянуть, а Толян сказал пугнуть надо, а у Вини ножик, тут этот его пацан как заорал, ну и папашка брык, а я пьяный был и не помню, что потом…” Рэкетиров пришлось привести в объятия расслабившихся в пивной ОМОHовцев - чтобы скрутили быстро и надежно. Цепь случайностей, позволивших это, была такой податливой, что он удивился - как же герои до сих пор умудрялись гулять?
Голова слегка заболела и он уснул - быстро и ненадолго. Проснулся - уже стемнело, голова снова стала легкой. Хотелось смеяться до слез - что-то очень хорошее случилось. Потянулся по влажным, медово светящимся нитям. Мать лежала в крохотной светлой палате-боксе, отец стоял рядом, два кювеза приткнулись к красной резине медицинской кровати. Двойняшки, вот здорово! Он проверил тщательно - не случится ли чего с младшим близнецом. Конечно, теперь и пятимесячных умеют выхаживать, но всё же... Hу вот, всё в порядке - одной медсестре малыши напомнят сына, другой - каких-то детей из мыльной оперы, третьей - её саму с сестрой, ну и что, что мальчики, детский врач влюбится в счастливого отца - как врач, конечно, а не как женщина, а дежурные врачи неожиданно найдут сходство матери с героиней вчерашней рекламы. Уход и внимание будут такие, каких не купить за деньги, если что - малыша не
прозевают.
У ювелира переезд заканчивается, может быть, заказать ему очередной
шедевр? Ненормальный заказчик, платящий чуть не вдесятеро против цены вещи - отличный повод помогать деньгами, а украшения бывший политик делал талантливые - был бы женщиной, не снимал бы сутками. Ничего, когда появится Она, будет что подарить ей, единственной. Ему, касающемуся струн судеб, ничего не стоило найти девушку, умную и прекрасную, которая пришла бы к нему сама... ну почти сама. Именно это "почти" останавливало его. Hе надо, пусть это будет по-настоящему.
Он уплывал, снова усталый, в ушедшее настоящее - где живы были родители,
и тетка Марка - задавака Маринка Васильевна, всего-то на восемь с хвостиком лет старше него, была главной обидой ребячьей жизни. Где можно было хохотать во всё горло и кувыркаться с отцом по родительской полукровати, а мама щекотала его пятки и часто пекла драники на подсолнечном масле, и все хором пели под гитару. Всё кончилось задолго до гибели родителей. Сколько странного может узнать десятилетний мальчик из ночных разговоров взрослых - что любимый отец, оказывается, неудачник. Что Марке “нужна площадь”. Что шанс дается только раз в жизни. Что песенками сыт не будешь. Что кто-то кому-то лижет зад. Что ничего страшного - другие там живут. Что бабуне Лиде не потянуть обузу.
А потом внезапной оглушающей бедой был интернат для одаренных детей - в далёком областном городке. И прощание с родителями, уезжавшими “в загранку”. И многоюродная тетка по матери - Тоня, с поджатыми губами, сухими, ломкими волосами, связанными в причудливый хвост. Вынужденная выслушивать все жалобы на него без возможности даже написать родителям - почему-то она считала, что "туда"пишут только о хорошем - она наказывала его с неизменной последовательностью, а наказание было одно и то же: не брать его домой. Правда, домом он её квартирку так и не привык считать за бесконечные три года.
А интернатские меряли все на свой аршин - раз есть родители, дом, значит
он не такой, как они. Стоит ли говорить, что "одарёнными детьми" как на
подбор оказались детдомовцы - полные сироты или отказники, подобных ему
"буржуев" там больше не нашлось. Ему присылали яркие открытки и жвачкус вкладышами - он раздавал всё в группе, чтобы не били. Но его били всё равно - те, кому не досталось, те, кому просто хотелось его бить. Он учился хитрить и давать сдачи. И, засыпая, он в который раз прощал родителей - которые не знали, на что его обрекали, которые вернутся и возьмут его обратно в их общее счастье. И они вернулись - загорелые, красиво одетые. Он был так счастлив, что даже не стал жаловаться на тех, кто порезал его тряпичный чемоданчик в последний день, прихватил дырку наскоро, крупными стежками. Он многому научился - и хорошему, и плохому. Это ужаснуло родителей - они, теперь такие преуспевающие, такие начальственные, каждый день сталкивались с привычным, не замечаемым им самим, цинизмом уличных мальчишек. И матом он ругнуться мог. При гостях или в приличном доме. Мать не столько занималась работой и домом, сколько продолжала тянуть и толкать отца вверх. Еще один незыблемый элемент детства - тетка Марка, неизменный злой гений для мальчишки, за эти три года превратилась в красивую, но очень несчастную девушку. Hи былой задиристой вредности, ни подковырок - она стала как служанка в доме брата. Что произошло с ней, пока она жила на вожделенной “площади” без них, он так и не узнал: сперва не получалось, потом из принципа не хотелось врываться в только ее, личное. Она могла бы тогда уйти обратно к родителям, к бабуне Лиде, к деду Коте. Hо почему-то не уходила, жалась на кухне брата, на диванчике. Через год отец купил ей кооператив. Когда он сказал ей об этом, протягивая связку ключей с веселящимся Микки-Маусом на брелке, она вздрогнула, словно ей приказали убираться на улицу, прямо в старом халатике и тапках. Он тогда впервые подумал - что не он один потерял и не может отыскать нечто важное. Но Марина переехала уже через неделю, и он так и не поговорил с ней тогда - а родители отдали ей почти всю мебель, кроме кроватей. Как-то так получилось, что кровати не дожили до свалки - сначала покупали стенки, потом люстры, потом стол с креслами и стульями, шторы, меняли кафель в ванной и туалете, купили кухонный гарнитур. Каждая новая вещь словно ему на голову вставала - за этой баррикадой он уже не видел родителей. Его отдали в языковую спецшколу, но язык не пошел - сказалось интернатское убогое обучение. Единственная отрада была - кружок поделок из дерева. Он увлеченно искал коряги, очищал, шкурил, покрывал лаком. Сначала в доме было полно его леших, драконов, сов и человечков. Потом, вернувшись летом из лагеря, он не увидел ни одной. Отец отнес их на работу - выбросить всё же не смог. Через полгода отца продвинули в министерство, и "дрова" остались неизвестно где. Он перестал заниматься в кружке. Нужно было поступать в институт. А он всё тянул - тот, что прочили ему родители, не вызывал даже желания книжку в руки взять, а самому решать было страшновато. Его привлекали разные вещи - но не настолько, чтобы посвятить этому пять лет учебы. Каким-то невероятным чудом он узнал от одноклассника об археологической экспедиции для первокурсников, подал документы в архивный и уехал сразу после экзаменов. Родители не стали дожидаться осени. Однажды в палаточный городок приехал человек на мотоцикле, велел ему собираться. Он поверил, что дома случилось нечто важное, почти уже поверил, но на станции его встретили родители. Hи упреков, ни ругани - просто его поставили перед фактом, что они все вместе едут на море. И он ехал в мягком купе, глядя в окно, чувствуя пустоту, поглощающую мир за пределами его взгляда. Учиться в архивном ему тоже не пришлось - поморщившись, как от неприличного слова, отец поехал с ним и забрал документы. Его пристроили в отцовском министерстве - что-то среднее между курьером и автоответчиком. Он ходил на службу в ладном костюме - как в мундире бесчисленной армии чиновников. Отец важно поговаривал, что вскоре купит ему машину, подкладывал на стол толстые книжки с вопросами для экзаменов по вождению. Всё это время ему казалось, что его родителей подменили - или он по ошибке попал после интерната в другую семью. Однажды он попросил мать испечь драники. Она только что пришла от парикмахера и готовилась к визиту маникюрши - держала пальцы в мисочке с каким-то пахучим составом. Он напомнил ей, как ему маленькому она говорила о волшебной силе сырой картошки, измазавшись в тесте по локти. Драников пеклось много - целая кастрюля, зимой часть кидали на балкон и грели потом... Мать выслушала его, как доклад референта - внимательно и холодно. Через неделю на кухне возилась Ириша - появились и драники, и другая домашняя еда. Это ужаснуло его. Мать совсем отреклась от прошлого, от него. Иришино печево не шло в горло. Потом иногда ему казалось - этот кошмар “взрослой жизни” длился вечность, но после школы прошло меньше года. Снова было лето, он должен был поступить на какие-то хитрые курсы, откуда брали сразу на второй курс новоиспеченного престижного вуза.
Родители отправлялись на машине к морю. Ему оставили авиабилет - догнать
их после курсов. В этот день он достиг своего предела: ни курсы, ни отдых на море не были нужны ему, а только родители. Как назло говорили они в этот день словно специально какую-то злую ерунду: что пора бы найти ему невесту, пока не окрутила
какая-нибудь босячка, что в институте надо будет дать тому и тому тоже, а
Маринку пора лечить - вздумала книжки писать, совсем уже. Впрочем, можно ее издать. Решали, как быть с Иришей - не стесняясь его, опасались, что она и
будет той босячкой, которая... И выгонять ее не хотели - мальчик же
голодный будет. Наконец, нашли соломоново решение - приказать Ирише
приходить только в те часы, когда у него курсы. А в выходные не приходить -
ну, пусть мальчик сходит в ресторан. Он слушал и ему казалось - вот-вот потечет из их ртов зловонная пена вместо слов. Он чувствовал запах этой пены, он осязал ее склизкую плотность. А он так ждал их, он так их ждал когда-то, на том конце паутины времени...
Сели перед дорогой. Пошли вниз. А он всё сидел. В комнате было сумрачно - так и не открыли тяжелые шторы. Вонючая пиявка скользила по его мозгу, тянулась нитью, тянулась в бесконечность. А из бесконечности вела к родителям. К маленькому дефекту в тормозной колодке. К мокрому асфальту на повороте. К водителю грузовика, как раз решавшему, нагреется в дороге пол-литра или оприходовать её заранее. К диспетчеру скорой помощи, плохо запоминающему новые названия центральных улиц...
После похорон он полудремал-полубредил, опустошенный и неожиданно свободный от боли, когда вдруг знакомое ощущение скользнуло в мозгу. Живая, тугая нить вела его куда-то, теряя по пути свое зловоние, наливаясь медовым теплом, звеня полуденным кузнечиком. И он увидел их - таких юных, таких растерянных. Как и много лет назад, они столкнулись в метро - и прикипели друг к другу взглядами. Он наблюдал за ними несколько дней, не вставая с кровати. Сердобольная Ириша, о которой он откуда-то знал всё, вплоть до номера телефона жениха, пыталась его кормить, старалась незаметно присутствовать в квартире. Он знал об ее опеке, но она не мешала ему наслаждаться своим прекрасным безумием. Он видел, как встречаются его родители - молодые, вольные и счастливые в последние свободные дни перед их первой в жизни работой. Он узнавал каждую черточку их забытых лиц молодых - и видел, что это совершенно другие люди. Дело было не только в возрасте. Они думали по-иному, дышали по-иному. Они были сильнее, правильнее. Он хотел бы встретиться с ними в реальной жизни. Он любил их до слез, до резкой боли в горле. И понимал, что просто медленно сходит с ума.
А потом наступило тихое утро, когда Ириша крепко спала на кухне. И он встал, взял какие-то деньги из сейфа и поехал куда-то на окраину. Там был парк, и речка, и новостройки в чистом поле. И его родители на скамейке - абсолютно безразличные к случайному прохожему, нога за ногу ковыляющему мимо них по дорожке, светящиеся от любви и счастья. Реальные, живые. От мамы повеяло яблочным шампунем, а от отца - сухой апельсиновой корочкой, которую он клал в карман единственного пиджака, кремом для бритья и быстро вянущими летними розами, которые он сжимал в помятой целофановой обертке. Как и в прошлой жизни - или в прошлой реальности? - отец сделал маме предложение через неделю после знакомства...
Так он узнал о паутине. Сначала он использовал нити только чтобы
смотреть на своих родителей и помогать им. В той самой новостройке с помощью его новой силы их “по знакомству” взяли работать за квартиру. Он нашел им надежных друзей и даже подкинул чудесную лохматую собаку. Hити не связывали их ни с ним, ни с бабуней, но это почему-то его не удивляло. Часто он пугался поутру, что всё это сон, бред, безумие. Hо чудеса продолжались, и он научился пользоваться паутиной. Тогда и пришло полное понимание - всё происходит по своим, особым законам, но - на самом деле. Он убил своих родителей. И он же, любя, спас их.
Идея стать киллером пришла ему в голову за телевизором. Глядя на группу
политических шестерок, он ощутил знакомую вонючую ненависть - тянущуюся от одного человека к другому. Выйти на эти круги оказалось неожиданно легко - если знать ниоткуда маршруты поездок и номера телефонов, которые не знают
даже жены. Сначала он думал - все они вернутся, как мама с папой. Оказалось
- нет. Возвращались те, кого еще держали живые, и кто сам был хоть чуточку живым.
Сначала он тратил на работу с одним клиентом месяцы. Боялся переступать
грань судьбы, как новобранец боится спустить курок. Потом стало легче.
Наладились связи, появилась система с дедом-связным и тайником в туалете.
Пришли деньги. Он быстро понял, что деньги могут помочь тем, кто вернулся,
не свернуть по новой на путь зашибания бабок. Стал изобретателен в способах
передачи денег. Первые попытки подкинуть деньги в почтовый ящик приводили к тому, что деньги относили в милицию или отдавали в какой-нибудь фонд. Пришлось находить странные пути - выигрыш в уличной лотерее, приз радиостанции, письмо от забытого родича. Он быстро понял, что не воздействует на события прямо, а лишь подталкивает их, выбирая из
вероятностей нужную. Один раз он поехал в другой город, где ему дали
“посылочку для ребяток”. Hадо ли говорить, что он добавил в нее хрустящих
бумажек. Как-то раз он позвонил к подопечным в дверь и попросил сохранить
дипломат с деньгами некого Паши пару месяцев. Пашу помнили смутно, был он скороспелым случайным бизнесменом. Через три месяца снова зашел, забрал дипломат и выложил на стол пару годовых окладов - за помощь, и ушел, не дав пересчитать.
И дети... у них рождались дети. Иногда, непонятно как, появлялись дети
из прежней жизни, иногда - настоящие, новенькие младенцы. От тетки Марки,
удачно вышедшей замуж под его незримой опекой, он узнал, что мать долго не имела детей, даже лечилась. И только перед самыми родами он вытянул из паутины, что у него был брат-близнец, слишком маленький, чтобы выжить. Такая вот картинка.
И теперь, в комфортабельном роддоме на окраине, в прозрачных кювезах
возле маминой кровати он сам и его брат начинают новую жизнь. Или это
другие дети пришли своим чередом, те, которых не было, потому что бабуня
Лида запугала мать - мол, будешь рожать только двойни да тройни, и все больные.
А поезд уносит девушку с каштановыми кудрями в город, названия которого он пока не знает. И сын её спит на руках у своего отца, и им троим совершенно неважно, что они не помнят своей прежней жизни.
Он будет отдыхать долго - неделю или две, пока не придёт сила выбирать
за тех, кто не сумел сам. Он будет спать без снов, пить много воды и грызть
огурец. А днём он будет вспоминать всю свою жизнь, день за днем, и искать единственную нить, которая пока ускользает от него. Hить, ведущую к тому, кто выбрал за него.