Медовый месяц
"Блажен, кто смолоду
был молод"
А.Пушкин
Вместо пролога приведу одну картинку из деревенской жизни.
До крушения социализма оставалось десять лет. Какое событие грядет! А вот для моей тетушки, если бы она прожила «лишних» пару лет, это не явилось бы никаким происшествием.
Осень. Сидим на завалинке и подолгу молчим, как это бывает в народе.
- Кто теперь царь-то? - поворачивает тетушка голову.
- Так... Брежнев, - не сразу отвечаю.
- А-а!.. А тогда ведь Ленин был, - вспоминает она.
- Да, сначала Ленин был, - соглашаюсь я с этой «историей престолонаследия».
- А перед ним еще Николай, - поправляет тетя.
Опять соглашаюсь. При Николае тетушка окончила два класса, читает церковные книги, газеты. Деньги считать не умеет.
- Подлый стал народ-то, - констатирует тетушка.
Пытаюсь понять. Революция для моего деда (и отца тети) была пришествием Антихриста. Следуя Писанию, эту дочь не отдал замуж, претерпев ее стенания. Тетушка - старая дева, Христова невеста. Смолоду укрепилась в вере, но богоугодной я бы ее не называл: она «не умела» иначе, это ее «естественное» состояние. Многое из происходившего она просто не замечала, как не относящееся к задачам ее земного пути. Что ей до людской подлости? Предположил: подлый - значит вероотступник.
- А почему народ стал таким, тетя? - спрашиваю я.
- Так ишь, перемешался! - строго ответила тетя. - Тогда ведь у Кузьмовны-то дочь - за татарина вышла!..
Молчу. Я - за свободу совести. Мы не знаем, что такое Бог, значит не знаем, что такое человек, созданный по Его образу и подобию.
На здоровье тетушка жаловалась лаконично: «Питьё одолило!» Или: «Ишь, диковище какое сделалось!» - Это про что-нибудь на пальце. Всю жизнь мы учимся (переучиваемся!) говорить и писать правильно, а под старость у нас опять всё лаконично и «неправильно», как у бабушек-дедушек.
Тетушка глянула на поле, желтевшее за деревней:
- В пятьдесят третьем солому-то тоже не успели убрать.
Поразительно! Вспомнила не убранную почти тридцать лет назад солому, а многое сегодняшнее «мирового масштаба» - это для нее мишура. А ведь постоянно читает районную газетку. Не посочувствуешь, а позавидуешь такому «иммунитету». Видимо, как и на небесах, в земной жизни, в некотором ее срезе, время тоже отсутствует. И ничего в жизни не изменяется, кроме мишуры.
Повесть я не начну ни с «это было недавно», ни с «это было давно». А было это вскоре после той осени, когда «тоже не успели убрать солому». Когда тоже...
1.Сваты-женихи.
Знойным летом перед сенокосом, когда трава в огороде за ночь вырастала на ладонь, Генка слез с сеновала, еще пустого и неуютного, и вышел на улицу. Солнце слепило глаза, а босые ноги с удовольствием ощупывали камень, вросший у ворот в землю. Было воскресенье, часов этак одиннадцать. У палисадника рылась чья-то здоровенная супоросная свинья, болтая набрякшими рядами сосцов. «На реку, что ли, сбегать, пока коровы в нее не забурили?» - подумал Генка, но тут неожиданно появился Петька на велосипеде, шумно тормознул. Свинья дернулась, пробежала между приятелями и у скамейки начало новую борозду.
- Дело есть, парень! - Петька был тремя годами старше и в особых случаях обращался к Генке по-стариковски снисходительно. - Обрадую - век на меня молиться будешь. Садись-ка!
Растянувшаяся под скамейкой животина недоверчиво покосилась на них полуприкрытым глазком. Приятели сели на скамейку и не сговариваясь принялись чесать ей брюхо, и глазок прикрылся.
- Ты... жениться думаешь? - начал Петька.
Вопрос заставил Генку замереть и медленно вытащить палец из уха.
- А? - переспросил Петька.
- Да погоди ты!.. Не видишь, думаю, - ответил Генка, потопывая ногой: эта новая, но неизбежная проблема женитьбы всплыла перед ним, как забытый долг.
- Ну, думай... А то давай сгоняем - в Белоносову, в Черноголяхину ли...Сами сосватаем! Как эти в том году, из Лукиной. Не стары годы!..
- В такую даль? - перебил Генка. - И зачем? - За бабой! Лисапеды портить...
- А кого брать в нашей Тюричковой?.. А женить счунятся - там уж поздно будет. Эвон как Семку-то зимусь оженили!
- А что ему еще надо?! - заметил Генка. - Меня тогда заставили мутовкой по столу долбить, деньги Семке вымурыживать. Как маленького... Набросали мно-ого. Мне даже в пим... невзначай рублей пять нападало. Потом я добавил и фару к велику купил. Кого ему еще надо, Семке?! Только ты никому! - и Генка поднес к Петькиному носу костлявый кулак (сейчас это называется «блюсти коммерческую тайну»).
- У Коровиных не то сутула, не то горбата, не поймешь, - продолжил Петька.
- Зато у них швейная машина есть, - возразил Генка. - Баба, она любая может потом сгорбиться, а машина - что лисапед: ухаживай да мажь - не на один век хватит.
- Ну, ты, вижу, в бабах-то совсем пока не шурупишь, - с сожалением посмотрел Петька на приятеля и передразнил. - Лисапе-ед!
- Ох ты, Дон Жбан какой!..
- Кто-кто? - взъерошился Петька.
- По радиво слушал: мужик такой во Франции живет. Для него бабы, как для быка коровы на ферме: к любой подход найдет. Я так понял... Ты хоть знаешь, где Франция-то?
- А то нет! - ответил Петька. - Такая сиреневая, самая левая на карте. А вот про Жбана не знал... Так какую бы девку ты стал сватать?
Генка долго думал, потом пожал плечами:
- Баская чтоб была, по дому чтобы умела робить... Ну, а какую?
- Совсем не с того края заходишь, парень! - начал Петька. - Первым делом надо посмотреть на... Эх, опять забыл! Понимаешь, нам, может, спорить, рядиться-торговаться придется, так надо всё сразу культурно, по-книжному называть. Посмотреть... Посмотреть на... Ага, вспомнил: на бедра! Чтобы были... во-о-от такая! - и Петька развел руки в стороны.
- А-а, - догадался Генка и тоже развел руки и даже больше.
Петька ревниво покосился:
- Ну, уж ты развел! Такую-то вряд ли найдем. Слушай дальше: потом надо посмотреть... Тьфу ты, вечером еще знал!..
- На бюст, - подсказал Генка. - Радиво надо слушать!
- Вот-вот, - подхватил Петька, - чтобы тоже... большие были.
- Какие большие-то? - попросил уточнить Генка, потому что в нем было что-то от инженера (поэтому, кстати, он работал при ферме плотником, а Петька всего лишь коновозчиком).
Они определились, кого из тюричковских женщин взять по этому параметру за эталон, единогласно утвердили его. Определились еще кое в каких деталях и наконец дошли до длины ступни.
- И чтобы ноги были не как у Ульяны Павловны, не под сорок пятый, - продолжал Петька выкладывать домашние заготовки. - Ты, Генка, сам носишь сорок пятый, так с такой бабой мог бы таскать обувь «с одной ноги», а у меня сорок первый. Не смех ли, если у бабы будет больше нога?.. Вот как надо девок выбирать! Вот как!..
Генка согласно молчал. Свинья, почувствовав, что с формальной точки зрения она прошла конкурсный отбор по всем параметрам, выбралась из-под скамейки и пошла по улице, прямо по середине (сейчас это называется «пройти во второй тур»).
- А рожа, - заканчивал дискуссию Петька, - к корове присмотреться, так тоже мордой красивая, а со спины глянешь - кляча. Ну, едем?
И Генка согласился.
Соседнюю Косоплечикову они окружнули, потому что недавно с ними дрались. Они крутили педали в Белоносову: Петька в костюме служившего в армии брата (свой давно изжулькан), а Генка в костюме отца, умершего после войны от ран. В брезентовых полуботинках, штанины заправлены в носки, шелковые рубахи выпущены воротниками поверх - ни дать, ни взять хоть сваты, хоть женихи. По заросшему высоким разнотравьем ложку убегает вдаль проселок. Там, за полоской леса, еще в полном неведении, как безмятежно спящая дева, раскинулась малознакомая Белоносова. Когда-то Генка гостил там у дядьки, еще маленьким.
- На выданье? - переспросила старуха, полоскавшая что-то под мостом у деревни. - А вон изба под старым железом, - и она махнула туда вальком.
Подъехали. Генка отметил, что у ворот много нетоптаной травы, значит лари тут не ломятся.
- Слушай, Генка, я буду как бы за свата, а ты за жениха.
- А че вдруг я-то? - заартачился было Генка, но Петька быстро его вразумил:
- Тьфу ты, пропасть совсем! Да какая тебе разница?! Главное - зайти, а там уж оба будем смотреть и всяк для себя выбирать. Ну, хочешь - ты будь сватом. Мне проще еще женихом-то: стой, молчи, да смотри...
- Потише ты! - перебил Генка. - Вдруг кто во дворе... Тоже мне, нашел свата! Я женихом буду.
У крыльца баба додаивала козу. Петька изложил суть дела, дескать, вот, из маленькой деревни да в большую, и что «у вас товар, у нас купец» и еще что-то скороговоркой. Жестом представил жениха. На удивление им баба молча, одним движением головы, безо всяких вопросов предложила пройти в избу.
Анастасея! - властно позвала хозяйка, подняв глаза к полатям. - Хватит валяться-то, слазь-ко! И что это за мода книжки читать?..
Петька подмигнул Генке, который ростом был даже чуть выше полатей и стоял, чуть согнувшись. Перед его лицом свесились ноги и потянулись в поисках опоры к печной лежанке. Генка сглотнул, так как не часто увидишь голые девичьи ноги выше колен вот так, перед носом. А заголяться им больше было уж некуда. «Не нагишом же она спрыгнет?» - подумал Генка.
- Дайте слезть девке! - проворчала хозяйка, выйдя из середы, то есть из кухни. - Не высватали ишшо - смотреть то!..
Парни, как по команде, отвернулись. И тут я скажу, что такое «середа». Это место против устья русской печи, где хозяйка печет и варит, а печь в пятистенных избах стояла посередине, деля избу на две части. Тем самым доступ к середе был с обеих половин. Обустройство середы подчинялось определенным требованиям. Это «к слову».
Наконец мать объявила дочери:
- Жениха вот привезли посмотреть на тебя.
- Каких летов невеста? - не мешкая деловито поинтересовался сват.
- Больши уж наши лета: двадцать вот минет... Че уставилась? Стань вот сюды, к окошку, покажись! - приказала мать.
Невеста встала к окну, растерянно глядя то на Петьку, то на Генку: кто жених-то?
- Ну, Геннадий Александрович, смотри, - торжественно напутствовал Петька и незаметно шепнул. - Как договаривались, всё проверь!
- Пойдем, сват, на улицу, - позвала хозяйка, - а то стушуется жених-от.
Мать с Петькой вышли. А Генка заложил руки за спину, как обычно делал районный ветеринар, обходя заболевшую корову, и шагнул к девке. На ней был широченный сарафан, и трудно было в чем-либо удостовериться.
- Завяжи-ка платье какой-нибудь веревкой, - приступил Генка к делу.
Она сняла с гвоздика поясок и перетянулась им.
Генка петухом пошел вокруг нее. Зайдя за спину, он раздвинул руки на ширину столешницы и на некоторое время замер, внимательно шаря глазами, словно перед ним безмен с шерстью, когда маленькая неточность может стоить варежек. Чтобы не было зрительного обмана, подступил ближе: нет, все равно существенные зазоры между ладошками и этими, как их?, бедрами. Что ж, отрицательный результат - тоже результат, и Генка продолжил обход, быстро спрятав руки. Напротив невесты он остановился: к бюсту в общем претензий не было. Девка поймала его взгляд, зарумянилась, затеребила ворот рубашки. Что же дальше ему делать? Генка почесал в затылке и спросил:
- Чем увлекаешься?
Невеста упорно молчала. Она вскинула на Генку глаза: о чем это таком он ее спрашивает? (Тогда детекторов лжи еще не было, и приходилось сразу говорить правду).
- Ну, что больше всего любишь делать? - пояснил Генка.
Настасья решила, что это, видимо, все-таки тест на честность, и тихо обронила:
- Спать...
Тут дверь отворилась, вошли мать с Петькой.
- Ну, как тебе девка моя? - вежливо спросила мать Генку.
- Посмотрел... Подумать надо, - чинно ответил тот.
- Берите, хорошая девка...
Но Генка категорически мотнул Петьке головой, и они пошли из избы.
- Надумаем - приедем на обрученье, - донеслось из сеней.
- «Подумам», «надумам»... Беда мне с девкой! Да что это за напасть: в десять раз хуже - все замужем! Да че это в тебе, колоде, емя не глянется?!..
Но парни уже не слушали, звякнули воротами и поехали дальше.
- Ну, что? - нетерпеливо спросил Петька, едва отъехали.
- Не подходит. Титьки-то мне поглянулись - других просто не надо! А вот бедра-то... То-то она сарафан-от и распускат! Да нас, тюричков, не проведешь. Я ее живо подсупониться заставил!.. Ступни вот не посмотрел...
- Ну и черт с ними, раз главного нет.
Тюрички побывали еще в одном доме в Белоносовой, но там у девки, как назло, одно было нужных размеров, а другое - бюст - не выросло. В Черноголяхиной они побывали в трех домах, но и там у девок что-нибудь да не так было: то титек нет, то …, то ноги кривы, а то и всё разом. Уже под вечер они въехали в Лукину, в которой им не повезло вовсе. Вечор какой-то доармейский молодняк из Тюричковой на мотоцикле гонял по Лукиной и сшибал с парней осьмиклинки, прямо при девках. А сегодня - вот издевательство! - тюричковские сваты-женихи объявились. Как Генка с Петькой ни отбрыкивались, им насовали по рожам, и с тем они легли на обратный курс.
Они ехали неспеша прохладным ивовым кустарником: впереди Генка с огоньком фары, за ним Петька. Поднимался туман, из кустов тянуло осокой и болотом. На небе проступили звезды, и дышится так хорошо! Мечется огонек фары, поскрипывают педали. Синяки побаливают, но думается не о них: в памяти, почти перед глазами, мельтешат, сменяя одна другую, девки, их бедра, бюсты, ноги, зубы. В Лукиной тюрички успели-таки побывать в двух домах.
- Генка-а! - окликнул Петька. - Хорошо ли мы осмотрели эту, в доме у колодца?
- Эту-то? - отозвался приятель. - Ты когда за столом сидел, я ей втихаря за ворот глянул: там в лифтике окромя титек еще чуть ли не по седелке затолкано было... Она, стало быть, умная, а мы слепые дураки!..
«Цкли,цкли», - скрипят педали.
Деревня уже давно спала, когда сваты-женихи возвратились. Было не совсем темно, но они все же покрутили колесо и в свете фары посчитали друг на друге синяки. Если бы черти бросили их с моста, синяков было бы меньше.
- Скажем, что вот тут с моста опрокинулись, - предложил Петька.
- А-а, меня мать и не спросит, - ответил Генка. - Ну, бывай.
Они разошлись. Отблеск недавнего заката, не затухая, незаметно перемещался к месту восхода и дошел уже до Максимова огорода.
- Второй час, - заключил Генка и подумал: «К четырем зарево дойдет как раз до Белоносовой и оттуда начнет, как квашня, всплывать. Везет же людям!..»
Он поднялся на сеновал. Казалось, что слез он с него давным-давно. А в огородах вытягивалась трава...
2.Обручение.
Травы вытягивались, вытягивались - и довытягивались: выбросили цвет, и зазвенели в деревне косы. Улицы, дворы, бурьяны - всё припорошилось сухой травяной паутиной. Косили, возили, метали стога. Пахло свежим сеном и лошадьми, упряжью, колесной мазью. Ввечеру Петька разыскал Генку и насел: сено-то сеном, да надо бы вдоль Исети прокатиться. Деревни там большие, стало быть и девок всяких навалом. Но Генка (неожиданно для приятеля и даже для себя) вдруг заартачился, мол, можно подождать, ведь и в здешних деревнях девки нарастут еще, или смотренные придут в соответствие. И сваты-женихи разругались.
- Так ты что, едри твою налево в заслонку, большой, стало быть, уж вырос?! - кипятился Петька. - Сам с усам?.. А! Я теперь уж никто тебе!..
- А что, маленький?! Слава богу, в армию сходил...
- Э-э! В армию он сходил! В армии дурак-то еще дурней становится. Сколько лет чуть что - Петька! Пето им расскажи, начни, полезь первым, защити, - разорялся Петька, - и вот уж сами себе начальники!.. Да ты ведь еще кутька! Понимаешь? Кутак!..
- Какой еще кутак?
- Да вот уж есть слово это про вас, про таких. А я-то думал, что человека из тебя сделаю...
- Я еще и не человек?!
- Да ты, человек! Ты хоть представляешь, с какой кикиморой жить тебе придется?
- С чего это с кикиморой-то? - категорически не соглашался Генка.
- Да кого ты найдешь сам-то? Каждый, - и тут Петька стал тыкать пальцем в деревянные дома, - каждый, кому не лень, будет позорить тебя: «Это какая? А, Генкина-то... Да уж видал! Вот наказал Бог!» Так мало этого, будут спрашивать: «Какого Генки? Это с которым Петька-то дружил?» Уж нет! Я такой позор не потащу! А, Генка? Ты подумал?..
- А я раздумал в этом году жениться! - нашел Генка выход. - Я опосля женюсь. Посмотрю, какая тебе погодится, чтобы лучше, побассее приглядеть!..
- Хо-хо-хо!.. Ты? Побассее? Ох-хо-хо-хо! Ну, ляпнул! Ой, поди, еще услышал кто-нибудь? - и тут Петька демонстративно заглянул за баню. - Малявка! С кем соревноваться вздумал?!
Генка сжал кулаки, а Петька всегда быстро это замечал, поэтому на прозвучавшем мажоре решил убраться восвояси, покатил велосипед. Уже издали он кричал:
- Вот! Попомни мое слово: достанется тебе жить с какой-нибудь вицей. У меня будет баба, как баба, а у тебя - вица!
На прощанье Петька изобразил и вицу, и Генку, кусающего локти.
Генка не осердился, так как не очень верил, что Петька найдет что-нибудь «этакое». И тогда уж Генка будет дразнить Петьку. Однако встреча навела его на размышления (добавим к ним свои): допустим, Петька не найдет или найдет какую-никакую одну себе - Генке-то ведь все равно надо будет жениться? А на ком? Действительно, на ком? В жизни на этот случай натоптана известная дорожка: подождать, когда маленько влюбишься. Потом расцарапаешь рану любви и влюбишься уже «до смерти». Потом, как положено, женишься, нарожаешь детей, и вот уж всё вошло в привычку, в ругань. Едва успеешь придумать симпатию «на стороне», а уж у самого рожки проклюнулись. И дальше всё, как у людей. А для всего этого надо пламенно, до ослепления влюбиться, но ненадолго, и одному Богу известно, зачем Он ознакомляет с этим «наказанием». Из-за суетливости Петьки Генка в своих размышлениях готов был переступить через любовь, которая к жизненному костру относится только как спичка. И, может быть, правильно поступил бы, по-инженерному, рационально. Во всяком случае «жениться» было сейчас главнее, нежели встретить. Но пока он еще не женился, значит и через любовь пока еще не переступил.
«Если заблудился, то сколько ни блуди по лесу, а придешь на то же место, - продолжал философствовать Генка и наконец принял решение «проще некуда». - Надо на ком-нибудь жениться, да и всё тут!» Он стал вспоминать девок, которых они тогда смотрели: девки как девки, ни лучше, ни хуже одна другой, у этой - то, а у той - это, голову сломаешь! Больше всего запомнилось ему первое «сватанье». Чем-нибудь лучше той девки так и не попалось, да и он с непривычки мог ошибиться, когда у ней за спиной руки свои разводил. «А всё спешка!» - досадливо проворчал он. Генка и имя запомнил: Настасья.
С сенокосом он управился до Петрова дня, да и много ли надо на одну корову: какие-то три тонны! Ну, с гектар литовкой выкосить!.. Нет, не поедет он с Петькой. А вот ту девку, Настю, посмотреть бы еще раз - так, для интереса. А они с матерью чтобы не увидели бы его... Сам того не замечая, он то и дело думал об этой девке. Настя незаметно вошла, вселилась в него и даже «заставила» привязать к велосипеду удочки, чтобы завтра же Генка поехал к ним, в Белоносову, поудить прямо за их огородом.
Было воскресенье. Рано утром он улизнул из деревни, а дальше ехал неспеша: на месте надо быть часам к девяти, не раньше, когда девки да старухи «выползают» в огород полоть. В тамошнем березняке он вообще спешился и целый час бродил между деревьями. Каких только богатств тут не росло! - И почти готовые трехрогие вилы, и косовища, и тьма черенков, оглобли, бастрыки... (Бастрык - это толстая длинная жердь для придавливания воза сена к телеге. При этом не пользуйтесь, господа, гнилыми веревками, иначе бастрык станет катапультой, и если вы еще не успели слезть с воза, то... ) «Эх, рядом бы такой лес!» - восхитился Генка.
Вот и деревня. Еще издали он заметил, что в Настином огороде кто-то копошится. По легкости движений определил: это не мать. За огородом он присел и по над картофельной ботвой стал наблюдать, но наблюдать было нечего: Настя сидела на корточках, склонясь в три погибели над грядками, так что едва было видно голову из-за торчавшего у самого уха колена. Даже если бы он сейчас вдруг решил, что берет эту девку, войти через ворота ему «не хватило бы стыда», тем более одному. Да и ехал-то он просто еще раз «удостовериться» (это называется «официальной целью»). Что же делать? На ум пришел проверенный, безотказный вариант: картошка уже высоко поднялась. Генка спрятал велосипед в бурьян, протиснулся через прясло и пополз по картофельной борозде, ведущей прямо к грядкам на задах дома. У грядок он залег и увидел, что Настя вовсе ничего не полет, а ищет и ест бобы, а против его борозды лежит тяпка. Уползти обратно он не успел. Настя неожиданно распрямилась, отряхнула подол, подлетела, схватила тяпку и зашурудила ею вокруг картофельных кустов, приступая левой ногой всё ближе и ближе к Генке. Всё! Поздно! В черной фуражке и черном вельвете Генку трудно было заметить, и вот уж тяпка машет у самого уха. И Генка мертвой хваткой остановил ее. Тяпка дернулась раз, другой и замерла. Настя вскрикнула, отпрянула и рухнула на спину.
Ему не десять лет, поэтому он никуда не убежал. Он оторвал свой лик от обетованной белоносовской земли: из ботвы торчали две недвидные подошвы (хоть меряй) в крошках этой земли и травинках, тридцать восьмого размера, как чисто автоматически определил Генка. Он шагнул к Насте. Он почти уже любил ее. Любимая лежала поперек рядков, раскидав руки, ноги по картошке и уронив голову в борозду. Батюшки-светы! Что он натворил! Понести на руках - но как, взяться-то за что? Волоком - картошку нарушишь. Из медицины он знал только четыре «рецепта»: отлеживаться, отливать, откачивать и пепел на рану. Эх, как-то на свадьбе ребятня доску-полатницу столкнули, и она прямо в висок брату жениха. Очень долго его подбрасывали у ворот на покрывале (откачивали), очухался. А потом долго под руки водили по деревне вместе с молодыми, сзади наяривал гармонист... Генка принес от колодца пригоршню воды и плеснул Насте на лоб. «А еще сапог хотел к подошве приставить, время, может, потерял», - досадовал на себя Генка. Но вот Настя вроде бы шевельнула чем-то на лице. «Надо, чтобы еще раз меня не испугалась - настоящего», - подумал он и сбегал за второй пригоршней. Он снова выплеснул воду на лицо и стал звать:
- Настя! Настя! Это я, Генка из Тюричковой... Это я, из Тюричковой Генка. Настя! Вставай, Настя!..
Он звал Настю, твердя свои «позывные» и легонько барабаня пальцами по ее щекам, как на телеграфном ключе. И вот она очнулась: перед глазами небо, и еще кто-то твердит, что он Генка и из Тюричковой. Она начала вставать, а Генка стал помогать, для надежности приговаривая, кто он и откуда.
- А там... - Настя протянула слабую еще руку к тяпке.
- А там... Там пьяный кто-то валялся, - успокоил гость, - так я его - того! Шугнул. Да-а, здорово тебя ошабунило.
- Я... посижу немножко, - проговорила Настя, но Генка увел ее на травяной островок к колодцу.
- И так уж всю картошку измяли, - как бы поворчал он. - А ты меня узнаёшь?
Настя убрала со лба мокрые волосы, посмотрела на Генку:
- Теперь узнаю.
Они сидели на полянке у колодца, не торопя события: Настя - из гостеприимства и положения невесты, а Генка из-за своей не ясной пока бракозаключительной политики. Настя поглядывала на него, а он на Настю. Она сидела, поджав ноги, немножко боком к нему. Он украдкой оглядывал ее фигуру, особо задерживаясь на том, «чем» она сидела. Как ни старался, он не мог представить вместе Настю и те размеры, из-за отсутствия которых они «забраковали» ее на смотринах: это была бы уже не Настя. «Так надумал я или не надумал?» - спрашивал Генка себя, как Гамлет. На языке вертелись разные «общие» выражения: «и черт с ней... с бедрами!», «нелишку под платьем-то видно!», «какая есть - такая уж и есть!», «на мой век хватит!». Одно вертевшееся общее выражение неожиданно сказалось громко вслух:
- Куда уж больше!
- Что больше? - спросила Настя, тоже устав от молчания.
Шибко врать Генка не умел, поэтому прилип глазами к Настиным ногам, отчаянно соображая, на что спереть этот неожиданный возглас, что ответить.
- Да я вот всё про сарафан-то: что ты его такой широкий носишь?
Настя начала прибирать сарафан:
- Поясок надо...
- Да ладно уж... Это я так...
Они опять замолчали, поглядывая друг на дружку. «Ну, допустим, женился бы я не на Насте, - размышлял Генка, - а Настю взял бы кто-нибудь другой. Почему другой, а не я? Где логика?..» Он попал в какой-то замкнутый круг и не мог выбраться, и наконец решил: «Всё! Надумал!! Только вот как сказать?.. А вдруг она... Тут можно и опростоволоситься».
- Ты все еще холостая? - забросил Генка удочку с другого места.
Настя недоуменно подняла глаза.
«Ну, как всегда, не дождешься ответа!» - проворчал про себя Генка, вспомнив недавние смотрины, и сам ответил за двоих:
- Я тоже пока холостой... А ты тогда на полатях-то читала или спала?
- Я новую книжку читала - «Цитадель».
- А, про войну.
- Нет, не про войну...
- Хм, про любовь, значит? Хм, хм, «Цитадель»!..
Генке надоело сидеть. Ему хотелось что-нибудь делать вместе с Настей, быть с ней вместе и сегодня, и завтра, и вообще всегда.
- Если бы не на работу, я бы погостил у вас. Мать твоя, правда, может заругаться. Ты где спишь? На полатях? Ну, а я бы на сеновале... Вон сколько у вас работы!
- Ага, - согласилась Настя. - Мне вот надо картошку тяпать...
- Это ерунда! - махнул рукой Генка. - Я сейчас помогу.
Эх, сейчас Генке позарез не достает какого-нибудь свата, хотя бы и Петьки, чтобы утрясти всевозможные формальности (в свете это называется протокольной частью). Любовная рана расцарапывалась всё больше, и лекарство тут - трудовые подвиги. Они всему дают универсальную разрядку, спасительную усталость.
- Так! - вскочил Генка. - А почему у вас межи-то всё еще не окошены? Заглушили картошку-то!
- А у нас литовка разладилась, - ответила Настя, тоже довольно бодро встав.
Они пошли направлять литовку, то есть косу. Ее нужно было прежде всего «отбить»: на маленькой наковаленке специальным месяцевидным молотком простучать острие косы, заостряя тем самым его и упрочняя. Ни того, ни другого (то есть «отбойника») не имелось. Генка нашел под дровами кусок рельса с буквами «Демидова» и попенял хозяйке, что всякое барахло не сдано в металлолом и не куплен отбойник. Настя подержала за косовище, а Генка простым молотком на рельсе отбил литовку, подстучал клинышек. Оставалось подтянуть ручку.
- Ты косить умеешь? Сейчас под тебя отрегулирую.
Он поставил литовку перед Настей косовищем вверх и стал подвигать ручку. Настя завороженно смотрела, как Генка всё ловко делает, готовая на любую работу, на любую помощь, на всё.
- Показывай, где у тебя пуп!
Настя вздернула сарафан, но тут же в растерянности уронила его обратно. Теперь Генка увидел Настины ноги и спереди: всё до самого пупа. Может, как раз в этот момент он влюбился в Настю окончательно. Они опустили глаза.
- Можно и через сарафан. Ткни пальцем-то...
Настя уткнула палец в свой пуп, и Генка установил ручку вровень с пальцем.
- Это если тебе косить. А если мне, то надо по своему пупу настраивать. Пошли!
Настя начала на меже показывать, как она умеет косить, а Генка сел покурить. Новое, отрадное чувство мужика, хозяина, без которого всё тут зачахнет, зажило в нем (в этике это именуется моральным стимулом). Быстрей бы пришла с фермы мать да спросила, зачем он приехал! Генка похвалил Настю, что косит она хоть и не широко, но зато чисто и низко, «от земли». Отобрал косу и докосил межи. Потом они собирали огурцы, наспевшие уже на навозной гряде. Настя тут же надломила листик. По требованию Генки она завязала ему глаза платком, и тот мигом собрал все огурцы, ничего не сломав, - давняя Петькина наука собирать ночью чьи-нибудь огурцы без следов и улик.
- У меня обед с собой - там, в полевой сумке на велосипеде: бутылка молока, два ичка да луковка, и хлеб...
- А у нас шти сварены, горячие в печи. Пойдем в избу?
Они сели за стол и чинно, степенно пообедали.
- Через восемь минут разбудишь. Я у колодца на травке прикорну, - сказал Генка и вышел.
Где-то тут, через два огорода, живет дядька Борис. Вон и трактор его...
Через восемь минут, а может, через девять Настя присела возле Генки, слегка пригладила ему волосы, и он проснулся. В крапиве за баней нашли конный окучник и даже с постромками.
- Я буду таскать окучник, а ты окучивать, - сказал Генка. - Ты как после припадка-то? В могуте?..
- А у меня не бывает припадков! - возмутилась Настя. - Это я испугалась.
- Так нешто у тебя были бы припадки, так я бы приехал?! - выкрутился Генка. - Знаю, что не бывает. Мало ли, пал человек... Держи вот за эти чапиги, за эти ручки окучник: пойдет вправо - выправляй, тоже наклоняй вправо, и он выровняется, а если влево - наклоняй влево, и больше ничего!
И работа пошла. На перекурах они уже не сидели, а лежали, примяв всю траву у колодца. И таскать тяжело, и окучивать не легче, но Настя старалась не уступать. Рубашка прилипла к ней, а Генкин вельвет давно валялся в борозде. Генка, закинув руки за голову, смотрел на облака, которые целым стадом плыли по небу, но ни разу не закрыли это белоносовское солнце. Настя лежала рядом, скрестив под взрозовевшей щекой руки, и смотрела на Генку. «Красивый!» - мысленно отмечала она.
- Гена, а если кто увидит тебя здесь?..
– Ну и что?!
- Ой! Дядька Борис идет!..
Генка не успел ничего сказать. Его дядя, ступив на полянку, гаркнул:
- Эх, х-хороша парочка - баран да ярочка! Генка, ты ведь это? А я смотрю с огорода: знакомая фигура, отцовская... Ты как здеся?
- Так это..., - начал путаться племянник, - я перед покосом свататься приезжал...
- Так-та-ак!.. Настя, правда? Ну и - что?!
Настя и Генка выразительно молчали.
- Понятно! Без пристяжной не вытянуть. А ну-ка, Геннадий, иди сюда, - и они отошли. - Что мать? Ты что? Берешь?
- Так я уж это... литовку направил, - начал путаться Генка. - Да и картошку вот уж почти окучили... так это... Беру.
Они вернулись, и дядька Борис объявил:
- Настя! К вечеру, когда мать дома будет, кликнешь меня. Я тут, в огороде у трактора буду. Самим-то вам, вижу, не разобраться, а он тоже без отца... Раз уж картошку окучили! - поддел дядька Борис «на посошок».
Вечером Генку оставили в огороде, а Настю мать и дядька Борис увели в избу «спрашивать». Настя «согласилась». Тогда позвали Генку. Дядька Борис сказал, что полагалось «по протоколу». Настя с Генкой смотрели друг на дружку такими глазами! Не смогу передать, какими, но что они были рады через край - это точно. Мать (а матери всегда в этот момент сидят за столом) закаталась головой по столешнице, вознося громкие, с вскриками, причитания. Что ждет невесту, доченьку? Не так уж и давно в Тюричковой отдали одну девчонку замуж, и пришла она в большую семью свекра девятнадцатой. Один день свекровь у печи, второй - шестнадцатилетняя сноха, и так не один год. Потом уже внукам она жаловалась на тяжелую долю «в молодости», больше не о чем было и рассказать. Насте, видимо, будет «полегче», но мать, как «положено», искренне отпричитала. Дядька Борис внимательно, с удовольствием, как какой-нибудь ценитель оперу, отслушал материн плач и резюмировал:
- Вот теперь всё в порядке!
- Настя! - окликнула мать. - Достань-ко, девка, кринку вон с той полки. Бражки Борису-то подадим.
- Это можно, - согласился дядька Борис. - Беда пришла - так не субботы ждать!
Договорились, что зарегистрируются в Белоносовском сельсовете сразу после Петрова дня. Вот такой «дипломатический шаг» предпринял Генка по отношению и к Петьке, и ко всем вообще: никто в Тюричковой не знал, даже мать, о таких челночных Генкиных договоренностях и не должны пока знать. Настя пошла провожать суженого за огород, где в бурьяне отдыхал его экипаж с удочками. Идущий по ухоженному огороду Генка казался теперь уж самым красивым. «Вот, наш велик», - достал Генка своего двухколесного коня. Вот он поехал, оглянулся... Настя помахала ему, потом долго смотрела вслед. Как хорошо, что кто-то пьяный залез в борозду! И тут как раз погодился Генка!.. Хорошо, что она все еще была холостой, и он тоже...
С Петровок Генка взял на неделе два выходных, сказав председателю и матери, что дядя в Белоносовой край просил помочь прибрать сено. Не успели остыть педали, как они «расписались». Дядька Борис ходил с ними.
- Так, молодежь! К семи вместе с матерью к нам! Нинша на стол немножко соберет, зафиксируем факт, раз свадьбы пока не предвидится.
Генка не привык таскать на горбу неправду, надо превратить ее в правду:
- А я матери сказал, что с однова... с сеном тут пороблю.
- С сеном?! - бодро отозвался дядька и завертел головой. - В огороде сено, в копешках, да ведь в четыре как пить дать гроза будет... Такой артилью-то, пожалуй, успеем и сметать... Туча-то еще и не выглянула. Начать, что ли?..
В четыре пошло дуть; здоровенная туча, как мышь из норы, неожиданно объяла полнеба, и хлестанул ливень. Свежесметанный стог, приставленный длинными жердями, выдержал напор стихии. Босиком Настя и Генка прошлепали по лужам домой. Но вот уж грозы словно и не было: солнышко блистало, вода ушла. Генка запустил руку под макушку копны, собранной Настей накануне на огородных межах:
- Добро ты ее завершила: совсем сухо! Не пробило грозой-то. Ладно, чуть обдует - на сеновал сбросаю. Тут ей не место: в копнах - не сено! Низ изопреет...
В семь вечера мать, дядька Борис с теткой Ниной, Настя и Генка сидели в красном углу за столом (именно з а столом, на лавках у стен, у окон под иконами). На столе пирог с рыбой, самовар, графин и граненые стограммовые стакашки, а в них сладкая желтая брага цвета и вкуса облепихового сока.
- Ну вот, Настя, - ворковала тетка Нина, - нашла себе пастыря - ступай с Богом!
- Ох, - вздыхала мать, - замуж-то не напасть - замужем бы не пропасть!..
- От дождя - не в воду! - урезонивал всех дядька Борис. - Не горюй, сватья...
Когда вышли на крыльцо покурить, Генка спросил:
- А вот говорят «медовый месяц» - что это за месяц?
- Как тебе, парень, сказать? - начал объяснять дядька Борис. - После свадьбы-женитьбы, вот как нынче у вас, молодые впервой сближаются, милуются - чем не мед? И так каждый день, и ночь, и никто не мешает, не разлучает, и ребятенок-то потом проворным родится. Вот и медовый месяц...
- А потом? Через месяц?
- Так дай-то Бог, чтобы и после не горше было. Хотя, конечно, сливки есть сливки... Живите на здоровье, рожайте, робьте, и всё ладно будет, хорошо. Может, лучше, чем у нас было...
- А почто лучше-то?
- Э-хе-хе, - вздохнул дядька Борис. - Наш медовый месяц - эвон, - и он показал на два тележных колеса на амбарной приступке. - Перед коллективизацией лучшие мастера изладили мне - в Логиновой! Добры колеса вышли... А с лошадками-то нас разлучили. Линия тогда такая была, сам, поди, знаешь, линия!.. А ведь в те поры у нас с Ниной как раз медовый месяц был. Ну, спрятал я колеса, и сдались мы в колхоз. Вот... Только об этом лучше даже и не говорить, - и дядька многозначительно показал пальцем куда-то наверх.
Будучи под хмельком, Генка толком так и не понял, что же такое в простых словах этот медовый месяц. Вернее, понял, что с одной стороны он как-то связан с девками, а с другой - с большой политикой. В Генкином случае добавлялась еще и третья сторона - Петька с его въедливым языком. Придется им с Настей собраться с силами и всё выдержать.
Дело было к ночи, и мать послала Настю:
- Айда-ко спроси, где спать-то будете?
Генка в огороде подтрамбовывал журавельный столб.
- Гена! А мамка спрашиват, где мы спать будем? - спросила Настя.
- Как где? - машинально ответил Генка, стоя с отвесом в руке напротив столба. - Лично я на сеновале! Где же еще?.. Я уж и сено туда сметал.
- А... я? - робко и чуть ли не обиженно спросила Настя.
- Ты-то?.. Ну... Ты тоже, что ли, на сеновале можешь... Если хочешь.
Настя пошла сообщать это решение матери.
- Он сказал... что лично он на сеновале. И я тоже... могу на сеновале.
Мать, склонившись над собранной постелью, некоторое время вникала, что же это такое сказала Настя. Потом откликнулась:
- Эвон че!.. Вот вам постеля, одна на двоих - неси. Утром не трогай. Уберем с Ниной сами. Как положено...
К сожалению, сейчас следует небольшой «пробел», потому что мы можем только догадываться, как провели первую брачную ночь Генка с Настей.
Рано утром мать подошла, прислушалась, поднялась на вторую перекладину лесенки, заглянула на сеновал: «лично Генка» и «Настя тоже» лежали под одним одеялом, притулившись головами, и беззаботно, сладко спали.
- Ну вот! - неслышно проворчала мать. - А то нагородят, нагородят...
Утро было прекрасным, теплым, свежим.
- Я по выходным всегда сначала на реку иду, купаюсь, пока коровы не зашли. Вы тоже здесь с коровами купаетесь? - спросил Генка Настю, когда поднялись.
- Я иногда купаюсь, и мамка тоже, так вон за той ивой. Там не бывает коров.
- Возьмите вот по рукотернику, - проводила их мать, - ваши теперь.
Речка-речка, куда ты бежишь? А ты, ивушка, что ты стоишь? Последний раз купается Настя в своей речке Белой. Увезет ее добрый молодец не за тридевять земель, а на соседнюю речку Камышенку, в Тюричкову, и будет Настя отныне и вовеки тюричковской, словно и не бывала она никогда белоносовской.
Весь день Генка работал по хозяйству: правил изгороди, кровли, запоры на дверях и воротах, осматривал трубы и «всяко место». Вечером стали собираться в путь: мать показала зятю сундук и узлы с приданым, и Генка сказал, что весь этот «глухой воз» до осени пусть лежит «этта». На багажник он привязал подаренный дядькой Борисом большой самовар и Настин узелок, на раму накрутил и привязал Настину телогрейку, чтобы «не нарезало». И они поехали. Мать, стоя посреди осиротевшего огорода, смотрела вслед и тихо плакала, хотя и пыталась улыбаться, как будто кто-то стоит рядом и наблюдает за ней. Тоскливо ей было, что Настя не обернулась или не смогла.
Спешить было некуда: в Тюричкову молодожены должны заявиться в потемках. В леске они спешились и покатили велосипед. Лес был тихий, молчаливый. Из-под своих укрытий, как человек из-под руки, на них со всех сторон смотрели лесные жители: первые грибы. Краснели в траве ягодки земляники, не рассеялся еще медовый запах дня. Миновав лес, пошли и дальше пешком.
- А вот здесь дедова земля была. И деревня стояла рядом. Мне дед сказывал. Во-он домовища-то все еще выпирают из земли, - показывал Генка рукой.
Остановились отдохнуть.
- У вас-то ведь одни чечки на уме, - продожил Генка («чечки» - это черепки от посуды, которыми играют девочки), - да куклы. А дело-то всё - в хлебе! Вон там, за черемухой, дед по триста пудов с десятины собирал. Это... сорок восемь центнеров с га! А сейчас... Теперь вот ни деревни этой, да и ни земли: сколько с нее колхоз-то насбирыват?.. Вот бы здесь построиться! Вон там бы распахать, и, главное, лес рядом. У нас у деревни бабы в войну последнее вырубили...
- Окучником бы распахали! - воодушевилась Настя.
- Зачем окучником? - не одобрил Генка «идею» жены. - Сабаном!
Действительно, сабаном лучше: это всё-таки плуг, который называют почему-то по-башкирски. Настя, оглядывая оставшиеся домовища, спросила:
- А почему этой деревни не стало? Магазин убрали?
- Да нет... Сейчас все равно, есть где деревня или нету: земля-то раз не деревенская. Хоть кто на ней робь: хоть командировочный, хоть студенты... Ага, так и называются. А когда земля деревенская была, так и деревне как не быть...
- А наши-то ведь деревни есть...
- Так есть пока, - согласился Генка, поднимаясь.
Через огород и задние ворота они вошли во двор. Пока Генка отвязывал самовар и телогрейку, Настя достала из узелка простыню и застелила брачное ложе, которое состояло из всяких ношеных-переношеных лопатин, то есть пальтушек и шубеек, и новых ватных брюк в изголовье. Полезли спать.
- А я... забыл матери-то сказать, что жениться поехал.
Настя на третьей перекладине лестницы остановилась, как прибитая гвоздем.
- Да она и не спросит! - продолжил Генка, подталкивая Настю в мягкое место.
- Как не спросит?! - воскликнула Настя, ничего не понимая.
- Утром скажем, - Генка уже двумя руками заталкивал Настю на сеновал. - Не бойся, Настя! Здесь хозяин я! А ты теперь хозяйка. У меня насчет этого строго!..
И они устроились в выдавленном гнезде среди набуровленного на сеновал свежего сена. Все запахи лета собраны были здесь. Внизу деловито-тяжело вздыхала корова, пережевывая жвачку. Потом некоторое время ее не было слышно. Но вот слышно опять только корову сквозь сон.
В огородах стоят разномастные копны, стога, зароды с сеном. Зимой они напомнят о минувшем лете, дадут силу каждой животине, а значит, и людям - дожить до весны.
3.Медовый месяц.
Утром мать увидела Генкин велосипед, прошла под крышу. С верстака на нее смотрел пузатый семейный самовар, тут же покоилась Генкина одежа, у верстака стояли Генкины сапоги и... обувка поменьше. А вот и чей-то сарафан. Мать подняла глаза: из-под старой шубы торчали две ноги и две ножки. «Свят, свят, свят!», - перекрестилась мать.
- Ты, что ли, там бродишь? - спросил Генка, просыпавшийся в одно время с матерью.
- Кто же еще...
- А я, мать, женился... Уж два дня как женился...
- Да не суди-ко ты! Ты ведь на покос уезжал?..
- Ну, так всё верно! А как бы мы успели вдвоем с дядькой сено-то сметать? Интересно ты, мать, рассуждаешь! У вас тут позавчерась гроза была?
- Мочило.
- Вот! А втроем-то мы как раз успели.
- Да на ком это ты женился?.. Ой-хой-хой, беда чистая!
- Как на ком?! На Насте, конечно. На ком я еще мог жениться?
- Врешь, поди, всё? Вот горюшко-то мне!..
- А у нас документ от Белоносовского сельсовета. Че нам врать-то?!
Мать, охая и хлопая себя по коленкам, ушла в избу. Вот и молодожены тоже прошли в избу. Мать сидела на середе за занавеской, обиженная на полное ее игнорирование в таком деле. Подождав, когда войдут Генка с Настей, она брызнула реветь. Но Генке было совершенно не до сантиментов: впереди его ждали испытания покрепче, и он вполголоса сказал Насте:
- Тебе теперь это тоже мать: иди, успокаивай.
Настя, собравшись с духом, шагнула за занавеску.
- Мама, не плачь. Он правда забыл... Мы хорошо жить будем.
Мать приостановилась реветь, затравленно глянула на Настю:
- Забыл!.. Мать-то уж не надо, стало быть, спрашивать... Чья хоть ты?
- Я Димитревна. Мы через два дома от дяди Бориса живем.
- Мы ведь до войны-то с емя на гулянках у Бориса вместе бывали. Мать-то тоже теперь одна?
- Одна. Брат еще у меня в Некрасово...
- Че деется, че деется! Чёмор его знает, что за парень!..
Тут слово взял Генка, сидевший за столом:
- Хватит там болтать-то! Давай-ка, мать, завтракать, скоро уж на работу.
- Так завтракай! Теперь тебя есть кому кормить-то, без меня, - ответила мать, подавая Насте чашки-ложки и прочее.
А Генка барабанил пальцами по столу: ему предстояло утрясти основной вопрос: в деревне мать должна помалкивать о них, а Настя сидеть дома, пока он не оценит ситуацию с Петькой и вообще всю обстановку. Сперва он решил разобраться с матерью и отправил Настю доить корову.
- У нас сейчас, мать, медовый месяц, так ты не говори никому, что я женился.
- Не говори, - повторила мать. - А и сказать-то - стыдобушка! Привел!.. Убёгом, что ли, она? Без благословленья, без приданова?.. - и тут мать, словно опомнившись, глянула на сына. - Ну так че, что медовый месяц?
- А радиво надо слушать! А не завешивать его тряпками, оно не кусается, не съест твои иконы... Линия счас такая, установка партии! Дядька Борис предупредил... думал, что я не знаю. Линия, чтобы месяц никому не говорить! А потом можно. За нарушение линии, сама знаешь... А «приданова» твоего у нас в Белоносовой целый сундук, если не больше...
Мать перекрестилась, убрала накидушку с фанерного ящичка «Москвича».
- Так неуж народ-то не узнает?
- А это уж я сам буду разбираться. И партия!.. Главное - ты молчи и всё. Мол, ничего не знаю, спрашивайте у Генки. В конце концов, женился-то я! А Настя пока будет дома сидеть, работы ей тут хватит.
- Так докуль это эдак-то будет?
Генка полистал численик на стене.
- Вот у тебя тут подписано «Степанов день». Так вот до субботы пятнадцатого августа. А потом говори, что хочешь. И Настя тоже выйдет на улицу.
Итак, Генка обеспечил необходимую передышку, но в то же время дал всем фору: пятнадцатого, через месяц, при любом стечении обстоятельств они легализуются.
- Да, вот еще что... Я опять про партейную линию-то: Настя сейчас не шибко толстая, так она когда-нибудь будет толще?
- Само-знамо: родит - и раздастся.
- Хм, а че это она вдруг родит-то?!
- Как «че»? Так вы... спите или нет?
- Так неуж мы лунатики?! Конечно, спим!.. А когда она, примерно, родит?
- Ак всяко быват.
- Ну, примерно, сколько ждать? Год? Полгода?
- Че ты болташь, «полгода»! Вы уж с ей давно спите, что ли? - удивилась мать такому ходу событий.
- Уж вторую ночь...
Тут мать совсем потерялась в мыслях. Помолчав, ответила сыну:
- Может, через год и родит... А может, и через девять месяцев. Как Бог даст.
Мать покрестилась и вышла отгонять корову. Вошла Настя с молоком, и Генка коротко проинструктировал ее: чтобы она пока не выходила со двора, а на вопросы, особенно Петькины, «кто?» отвечала «кто надо» и «спрашивайте у Генки».
И дни потекли. Теперь уже с семейными вечерами и ночами на душистом сене. Правда, Петька узнал обо всем уже на второй день, а об этом тут же, конечно, узнал Генка.
Петька как раз только что нашел другого свата взамен Генки и решил-таки искать невесту в исетских деревнях. Оставалось украсть у Генки на день велосипедный насос, без которого поездка была бы полной авантюрой. Генка с матерью на работе, насос на верстаке, а ворота должны быть закрыты просто на щепку, как у всех. Но щепки не было. Петька осторожно толкнул ворота: они были заперты изнутри на баут. Он подумал, было, что Генка что-то пронюхал и уже строит козни, но тут услышал какое-то ширканье, доносившееся со двора. Петька опустился на коленки и заглянул под ворота: посреди двора какая-то девка чистила карасей. Вот так новость! Петька ревниво всматривался в спину Генкиной «обновы», не выдавая себя и ждя, когда девка повернется к нему. Из-под ворот торчала его задняя часть с двумя разноцветными заплатами на штанах, так что казалось, что он одновременно смотрит и в улицу. Этакий двуликий Янус под воротами. Кстати, «Янус» и означает «ворота». Наконец он обнаружил себя вопросом:
- Эй, девка! Ты кто?
Девка вздрогнула, но ничего не ответила, даже не пошевелилась.
- Невеста, что ли, Генкина?.. Или жена?!..
- Кто надо! - отрезала девка, не оборачиваясь.
Все попытки и разговорить девку, и взять насос ничем не увенчались. Всё вылилось в Петькин монолог: «Законная?» «Откуль ты?» «А не нищенка ли?» «Жулик?» «Ты что, немая?!» Закончил он угрозой: «Счас вот съезжу за милиционером!»
Итак, Петька видел только спину незнакомки. «На чурбачке сидела, - анализировал он. - Да как можно на таком чурбачишке усидеть?!.. А че не повернулась?.. Короче, - привел он себя к выводу, - нечего и сомневаться: худющая, как вица!..» Но говорить ничего никому он пока не стал, так как у него на настоящий момент не было и такой. Ситуация обострилась: в кратчайшее время нужно выйти на разительно превосходящий объект. И Петька со сватом остервенело крутят педали аж в Троицкое, потом в Маминское, но там, кроме впечатляющих красных церквей, подходящего материала не сыскалось. Во второй раз они доинспектировали Маминское и берегом Исети прошли в Шилово: тут вообще как Мамай прошел! Очередную экскурсию начали с Ключей, откуда уже видно было здоровенную, с толстющими приделами оштукатуренную Камышевскую церковь. Должны, должны быть в Камышево «хорошие» девки.
Первая попавшаяся камышевская старуха как будто только их и ждала:
- Есть, есть вам невеста! Пойдемте...
Углубившись в улицу, вошли в припорошенный сеном двор, в котором стоял длинный мужик, опершись на вилы. Узнав, в чем дело, он стукнул в окошко и махнул кому-то:
- Айда, приехали по тебя!
И на крыльце появилась невеста, соответствующая абсолютно всем параметрам и, можно сказать, в разы превосходящая Генкину. И сватанье состоялось к немалому удовольствию всех сторон в одной из ближайших от Тюричковой деревень. Вот так ищет человек, ищет, а счастье совсем рядом.
Сват тем же вечером разнес о грандиозном успехе по деревне и даже крестился, обрисовывая достоинства Петькиной избранницы. И разгорелся сыр-бор: посылали друг друга проспаться и прочее, уводили спор в сторону и доказывали друг другу, сколько на самом деле пудов в одном центнере, и все ждали невесту.
Петька привез ее не на велосипеде. Это было нереально. Как положено, с матерью, с отцом, на лошади они съездили на обрученье, которое состоялось в Камышевском сельсовете, а обратно привезли невесту с сундуком-приданым. Да простится мне, но невеста была шириной с телегу, а лицо было нисколько не уже хомута для небольшой кобылы. При всей своей пышности она на удивление легко сгибалась, разгибалась, была проворна, весела, широкая улыбка вмиг разгоняла редкие, но контрастные веснушки на розовых щеках, а в голубых глазах было что-то от простого ситца: доброе и надежное. Красавица! Уж этого у нее было не отнять, как - теперь - и у Петьки. Каждый в деревне считал долгом, не дожидаясь свадьбы, посмотреть на невесту, удостовериться. Подходили, караулили, когда та покажется где-нибудь у дома, здоровались, утвердительно кивали сами себе и уходили.
Генка пытался разглядеть невесту со своего огорода, но было далеко. Свертывал из газетки трубу, смотрел даже в горлышко бутылки через дно - ничего не получалось, но и издали было заметно, что в Петькиной невесте уместится три Насти. «Пособило же ему найти этакую!» - досадовал Генка. Да, что-то теперь будет! Каждый обязан показать невесту: Петька показал, Генка - упорно нет! Не любит этого деревня. Да и чего теперь от Петьки ждать? Генка крепился. Мужику надо уметь это делать.
Через три дня свадьба сидела за составленными столами в избе: от среднего окошка до дверей. Двери, окна настеж открыты и облеплены народом от мала до велика - «смотрящими». В сенях, во дворе столпотворение. На завалинке шарашатся те, кому пока два-три года, и тоже пытаются заглянуть «туда». У окон есть «партер» - те, кто у самых ставней, и «балкон» - те, кто сзади на чурбаках и ящиках. Кому билетов... простите, места не досталось - топчутся пока вокруг и во дворе, спрашивая: «Ну, че там?» или «А сам-от Иван пьет?» Один тюричковский поэт (а их там было несколько, как и в любой уважающей себя деревне) сочинил даже стихотворение:
В двери открытой лицо смотрящих:
Глядят на пьющих тут сто гулящих
За столом сидело чуть более двадцати человек. В самой избе через смотрящих было не протолкнуться. Когда нужно было подать что-нибудь на столы из кухни-середы или из чулана - подавали через них. Если официант к вам подходит слева, то смотрящие наклоняются и слева, и справа, да еще и приговаривают в самое ухо: «Так-так!» или «Вот-вот!» Стоять в первый вечер за плечами пирующего на свадьбе человека дело по тюричковским порядкам самое обыкновенное и, согласитесь, нужное. Понятно, что, особенно летом, не успеет свадьба сесть за стол, как становится жарко, и после двух-трех рюмок, опять же по местным правилам, бабы разом встают и вытряхивают мужиков из рубах. Польза двойная: во-первых, не шибко употеют, а во вторых, рубахи будут не «улиты» и не разорваны пополам. Тогда не знали пятновыводителей, потому что еще не было их рекламы. Ничего тогда не было, кроме одной выходной рубахи на двадцать лет. Смотрели теперь уж не на невесту, а на то, кто как ест и пьет, что дарят, какие майки на мужиках и на всякие другие застольные события. Свадьба теперь походила на пир футболистов с женами в окружении фанатов.
Но вот «официальная» часть закончилась. Перекур. Кто «высмотрел» невесту и всю свадьбу - расходятся. Петька с чайником браги вышел во двор подать парням. Отметил, что Генки нет, и внутренне бросил приятелю: «Так-то!» А парням сказал, что завтра их тоже ненадолго посадят за стол.
Свадьба прошла обыкновенным образом. Не повезло только старому пимокату Александру. Вернувшись из профильной поездки на Алтай, он увидел невесту только за столом, и кусок застрял у него в горле. На протяжении всей свадьбы он тупо смотрел на невесту и бормотал: «Не может быть!.. Такого не может быть!» Жена не отходила, зажимая в нужный момент ему рот. Когда невеста проходила мимо, он тянул руку и пытался пощупать, есть ли она на самом деле. Жена хватала руку и запихивала за спину ему или себе. Один раз он все-таки дотянулся до невестиного платья и профессионально теребнул его пальцами: платье было настоящее. «Не может быть!» - все равно повторял он себе и соседям. Ему подавали стакан, но он отказывался, боясь, что с ним вовсе будет «неладно». «Ну, всякие ведь люди бывают, Александро!» - вроде бы увестили его бабы, а он всё хотел сказать про какой-то мешок с чем-то, но жена мгновенно захлопывала ему ладошкой рот. А ведь Александро был мужик знающий. Вот какую невесту выискал-таки Петька в исетских деревнях!..
Все эти дни Генка вполне к своему удовольствию держался на особинку. Даже и сегодня. Новая, семейная жизнь и медовый месяц брали свое. Мать ушла смотреть свадьбу. Генка с Настей вечеровали за делами в избе.
- Посмотрим, как он эку баржу одевать будет. Одно разорение!..
И Генка открыл Насте причину их осадного положения: Петька смертельно язвителен, а Генка разошелся с ним во взглядах «на свободу выбора» (он, наверно, касался и «бюста», и «бедер», повторяться не будем). Надо подождать, пусть тот перебесится, а в случае чего... Тут Генка сжал свой хлесткий кулак. Настя задумчиво молчала.
- А... я что, худая? - спросила она.
- Хм... Когда лежишь - совсем не худая, а когда стоишь - так вроде не толстая, - кумекал Генка. - А вот почему так?..
Он вдруг замолчал. Из-за «почему так» в нем затлела искорка-догадка, что в таком «противоречии» могут быть виноваты не девка или баба сами по себе, а что-то другое.
- А ну, пошли на сеновал! Пока светло...
- Зачем? - удивилась Настя.
- Опыт надо один проделать, удостовериться.
Настя повиновалась и по требованию Генки разделась на сеновале до гола. Она лежала не укрытая на спине, а Генка внимательно ее изучал.
- Гена, а ты куда смотришь? - спросила Настя, глядя на покрытую паутинной бахромой стропилину.
- Куда, куда... Куда надо!
- А куда?
- Лежи, не сдвигай коленки-то... Всё верно: тяжесть!
- Какая тяжесть?
- Закон есть такой. К земле всё придавливается. Вот ты счас лежишь - эвон че всё как раскатилось, а когда стоишь - всё наоборот...
- Ну и что?
- Как что? - встрепенулся Генка. - Ты тоже, что ли, не понимаешь? Толщина-то - она в постели только и нужна. Не-ет, не зря закон-то придуман!..
- Я уж замерзла, - поежилась Настя, хотя на щеках был жаркий румянец.
- Счас, - заботливо отозвался Генка, сбросил с себя лишнее и согрел ее.
Итак, Генка научно оправдал свое интуитивное недоверие к выдвинутым тогда Петькой стандартам женской фигуры. Если уж обмерять девок, так обмерять их надо было голыми и лежачими. А лишняя толщина - она и есть лишняя. Генка оказался на верном пути, а Петька заставил себя перекапывать пашню на метровую толщину, как фараон раба. Вот что значит инженерный склад характера!
- Куда уж больше! - выдохнул Генка.
- Что больше? - спросила Настя, как тогда у колодца, когда Генка сказал это же.
Вместо ответа Генка ласково потряс Настю «за бедра», как большое выглаженное руками сито, и даже шлепанул ладошкой. Теперь он был спокоен и готов пропустить мимо ушей любой навет, в первую очередь Петькин.
В избе они раздули самовар и сели пить чай.
- Гена, а ты когда электриком станешь - в город уедем?
- Зачем?! А здесь - чужие приедут жить?! Да и что там в городе? Ничего особенного... Вот ты ездила на базар с картошкой?.. А мы с матерью ездили. По одну сторону прилавка ты, по другую горожанин - вот и вся разница. А за гвоздями? Тоже не ездила? Я потом в лавку за гвоздями пошел, там всё наоборот: я по эту сторону, а ихний продавец - по ту, - и тут Генка покосился на окошки и наклонился к Насте. - Так ведь гвоздей-то я купил на ихние же деньги!.. Разница, конечно, есть: у них это... квартиры, всю жизнь - как солдаты, а у нас избы! Мы по отдельности живем, а они кучей. Тут коего-то году студентов пригоняли на работу. К нам четверых воткнули, а у баушки (жива еще была) семь девок на полатях было натолкано! Я сразу понял, как в городе-то жить. У нас пугало в огороде стоит, а у них - в магазине...
- А... кого там пугать?
- Так оно не пугать стоит, а чтобы одёжу быстро покупали. В деревне-то ведь как? Пошла мать к тетке Дусе телогрейку мне заказывать: шей, говорит, как на отца шила, Генка литой и капаный отец! И мерять не надо. А там одёжа на этих чучелах развешена. Подходишь, и если ты такой же, примерно, как это чучело, - смело бери: подойдет! Видишь, тоже без примерки, быстро... Я уж не говорю про баню.
- А в городе тоже, что ли, бани есть?
- Так в том-то и дело, что вроде и есть, а вроде и нету! Посуди сама: есть там улица в честь Первого Мая, я специально вычитал. На ней здорове-енная баня поставлена, с гербом! Так и написано: баня. Двери - выше, чем у нас на скотном дворе. Как же жар-то в такой бане держаться будет?! А предбанника и вовсе нет: колонны стоят, а за ними народ как бы отпыхивается, перекуривает перед тем, как по квартирам своим разойтись. Придуриваются! Что за жизнь?!..
Так они пили чай, довольные, что живут не в городе, а в деревне. Здесь все равно лучше, как ни крути.
Петька - и в этом надо отдать ему должное - не бросился тут же наговаривать на приятеля, обзаведясь такой в прямом смысле превосходной супружницей. Но, когда Генки не было рядом, охотно переводил всякий разговор на него - и в этом ему тоже надо отдать должное.
- Ну что, Петро, стало быть, женился? - спрашивали мужики.
- Уж раз Генка женился, мне и подавно пора было...
- Когда это он успел? - Что-то мы не слыхивали, да и не видывали пока.
- А и не увидите. Я коего-то дня к нему за насосом пришел, - Петька выразился, конечно, в духе деревни «коевадни» с ударением на «а», - а ворота закрыты. Глянул в подворотню: что за чертовщина! Посреди ограды черенок торчит, а на нем одёжина какая-то. Присмотрелся: а это девка! Рыбу чистит, - Петька взял в углу метлу, выдернул вичку и показал мужикам. - Вот! Руки приделать - и будет Генкина баба: вица вицей. Так неужто он покажет ее? Вот и запер в дому со стыда.
Мужики, прожив одинаковые и в то же время очень разные жизни, неопределенно покрякивали, вроде соглашались, думали о чем-то своем, вели разговор дальше. Известная манера всё выведывать, ни о чем не спрашивая.
- Ну, у тебя-то справная невеста... а теперь уж и баба. Повезло, вот уж повезло!
- За всех нас! - добавил второй мужик.
- Это уж кто что заслужил, - дополнил третий.
Петька все еще держал вичку в руке:
- Я не Генка! Бабу под одьялом граблями искать не собираюсь!..
По деревне поползли слухи, домыслы. Отмалчиваться, не пускать в дом было всё труднее, время стало работать против Генки. На прямые вопросы он односложно бубнил, мол, да, женился, «а че?» Но где невеста?! А Петька потирал руки: придется, придется им «обнародоваться», а люди сравнят и... Ну, а пока деревня жила другими нескончаемыми актами, действиями, сценами и явлениями. Трепать от скуки кого-то одного было просто недосуг.
Вот скирдуют сено на ферме. Завершать, то есть выкладывать непромокаемую «макушку», мужики залезли наверх, на зарод (или длинный стог), а бабы целым взводом копошатся внизу. Мужики сверху тянут руки и грабли (зубьями вверх) к бабам, «принимают», а бабы вилами подают наверх, на эти грабли свои «навильники». Мужик прижмет поданное рукой и на граблях отнесет и положит в нужное место, прощупанное им ногой. Целая технология, враз и не опишешь. Шурка подает своему мужику Федотке. Тот, как прокурор, наклонил голову набок и заглядывает Шурке в глаза:
- А что это ты мне пласток-то на грабли не переворачиваешь? Че ты суешь его, как чугунок, мать твою?!..
- Как умею, так и подаю! - очень небрежно отвечает Шурка, умеющая, конечно, подавать сено «правильно», и сует следующий навильник.
- Ну, ребята, счас беготня зачнется, - ворчит дед Никита. - Каждое лето!..
- А я сказал, переворачивай! - свирепеет Федотка.
- Не велик господин, сам перевернешь! - дальше заедается Шурка, пользуясь недосягаемостью.
Но вот она уже несется по кочкам в деревню, за ней Федотка.
- Перекур! - объявляет дед Никита и замечает Генке. - Правильно, парень, делаешь, правильно: баб надо сразу взнуздывать!
Мужики делают ставки: догонит - не догонит.
- Нет, не догонит. Ни разу еще не догнал.
- В деревне-то всё одно поймает...
- Так в деревне-то кто не поймает?!.. И что им, холера-жаба, неймется?..
Не успели опять приступить к работе, как Шурка подошла и взялась за вилы, Федотка молча забрался обратно наверх. Вилы, вилы, вилы... Рано ты, Федотка, родился. Нынче сидел бы где-нибудь в охране, «как человек»!..
А мать с появлением невестки всё чаще уходила к вдовому деверю помочь в чем-нибудь, а больше посоветоваться и пожаловаться на «своебышного» (своеобычного) Генку. В начале августа надо будет «поминать» сестру. Она пожаловалась Григорию на линию партии по медовому месяцу, на разную неловкость перед людьми, что Генка против свадьбы и что «оне» и пятнадцатого могут «не выйти». Решили помянуть без огласки покойницу день в день, а пятнадцатого под предлогом поминок собрать немножко гостей, куда и придется прийти «молодым», объявиться. Правда, всем этим только подлилось масла в огонь. Бабы, ясное дело, давно следили за Клавдией (как за всеми и за всем в деревне), а теперь и за Григорием (за «явкой»).
- Обед-то, говорят, пятнадцатого будет?
- Не болтайте! Они уж поминали ее.
- А в субботу-то толды че будет? Свадьба ли че ли?..
- Так намедни в магазине она отперлась от свадьбы-то: совсем не будет!..
- Не будет?.. А сумки таскает... Утром уж два раза к ему ожгла! Будет, стало быть... Э, да вон ведь она: опять че-то прет...
И вот в ореоле слухов и любопытства наступило пятнадцатое августа. Будет ли всё так, как рассчитали мать с Григорием? Гарантии нет, есть только надежда. Лет сорок назад везли из Тюричковой в Белоносову невесту. В том леске, где на Настю с Генкой смотрели грибы да ягодки, невесту украл парень из Кожевиной с братьями - и не отдал. А в Белоносовой гостей съехалось, наварено-напечено, народ собрался...
Идя пораньше с работы, Генка заметил, что в улице, где подряд стоят Петькин дом, правление колхоза, а потом двор дядьки Григория, то есть по маршруту следования Генки с Настей, толкается какой-то подозрительный народ: кучка девок на бревнышке уселась, три мужика курят у плетня, несколько баб да старух, пацанва... «Минут через десять гляну еще», - решил Генка.
Матери дома уже не было. Настя сидела против приготовленного костюма. Генка умылся, оделся и пошел к задним воротам глянуть через огород в ту улицу. Е-мое! Народу уж пруд пруди. Вот кто-то о чем-то спрашивает Петьку, тот хохочет, отвечает, размахивает руками. В избу Генка вернулся взбудораженный. Настя молчала. Она тоже побаивалась этого дня, но она еще не видела улицу! Генка нервно походил по избе взад-вперед, выглянул в окошко: ничто не подсказывало, что ему делать, как повести себя.
Одно дело - решиться на что-нибудь, теоретически оправдать свой поступок, бросить вызов жизни, толпе, и другое - отстоять и реализовать свой выбор. Не судят только победителей и робинзонов.
Генка посмотрел на радиоприемник, включил его. На этот раз радио нагнало больше туману, чем ясности:
...Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел...
И он выключил единственного оставшегося друга. Потом снова включил, сделав совсем тихо.
- Уже половина первого, - сказала Настя.
- Знаю, - ответил Генка. - Пойдем во двор... Сколько же их соберется?!..
А деревня всё стекалась и стекалась на правленческий пятачок.
- Виктор! - игриво скосила глаза Тонька. - Тоже пришел на Генкину-то поглядеть?.. Ты че, худых теперь любишь?..
- Я совсем не потому пришел, - молодой мужик Виктор вечерами конструировал в завозне аэросани, поэтому говорил четко и предметно. - Вам пришел в случае чего глотки заткнуть!
- Не ври, не ври... На молодую-то!
- Тьфу! - чертыхнулся Виктор и отошел в край толпы.
Черная, как головешка, Абрамовна, согнувшись низко над дорогой, и ее восьмидесятивосьмилетний Филипп (надо же столько жить, что еле выговоришь!) не спеша приближались, перебирая одним батогом на двоих. Филипп блестел толстыми линзами и вряд ли что видел, но любить молодых никому не запретишь. Бабка Васса вытолкалась из магазина с целодневного сидения со своим табуретом, тяжело переваливается с ноги на ногу. Табурет болтается подмышкой, словно считает шаги. Основная публика - помоложе. «Уши сквозь!», носится и орет челёда (это, видимо, от «челядь». Еще ребятню в Тюричковой звали «орда» и совсем нехорошо: «е... тина». И есть даже частушка: «Заиграла Петина, запела вся...»). Челёда высоко подпрыгивала, дрыгала в стороны ногами, подражая барашкам.
- Старые хрычи! Бездельники! - ругался на всех Генка.
- Уже без пятнадцати, - сбегала в избу Настя. - Может, уж не ходить?
Она стояла посреди двора с беспомощно опущенными руками и с надеждой на отступление.
- Здесь я хозяин! - пресек панику Генка. - Не бойся со мной ничего!
Он обошел вокруг Насти, оценивая ее вид. М-да, стоя она не шибко толста, не то что... Он уже не договаривал мысли, потому что попал в цейтнот, а может, из принципа экономии мышления. Настя заметно присмирела: чего ей ждать? Генка опять шарахнулся к смотровой щели над воротами, подныривая под высохшее уж белье. Вернулся он с ворохом бабьих штанов. На некоторых были красивые заплаты.
- Надень-ка пару или несколько штук!
Неужели он в панике?
- Так ведь лето, - едва выдавила Настя, глядя на встряхиваемую охапку.
- Быстро, я сказал! - Генкин тон не терпел никаких возражений.
Это прямой «подлог». В глазах поблескивали не то стыдливые, не то смешливые искорки. Настя решила не перечить, только она уже никуда не пойдет! Она быстро натянула на себя, что смогла и сколько смогла, и демонстративно повернулась. Генка внимательно осмотрел ее со всех сторон и не узнал прежней Насти: ее фигура неуловимым образом изуродовалась, стала неуклюжей и смешной. И Генка... расхохотался. Он смеялся сам с собой, а вернее всего - над собой. Что ж, хорошо!
- Ну так, пошли, что ли? - впервые съязвила ему Настя.
- Быстро всё снимай! Напялила!! - в Генкином голос е опять загремело железо. - понимать надо, когда шутят!
Настя освободилась от этой бутафории и сложила ее в стопку.
- А ведь ты не всё сняла! - обежал Генка Настю «опытным» взглядом.
- Так... там уж мои!
- Сколько их там у тебя?!
Вот так торопятся куда-нибудь муж с женой - и каких только никчемных вопросов не зададут друг другу, не бросят глупых упреков.
- Как сколько? Одни! - ответила Настя, разведя в недоумении руки.
Они торопятся. Настя отирает лицо висящей простыней.
- Ну, оставь... на всякий случай, - машинально пробормотал Генка, распахивая задние ворота. Через огород вышли в проулок и направились в уже давно ждущую их улицу. Они шли и уже ничего и никого не боялись.
Перед Петькиным домом в ящике под сеткой галдели цыплята: им тоже пришлось ждать час икс. Завидя Генку с Настей, Петька дал жене команду, и та вышла перед всеми обихаживать цыплят. Петька в позе превосходства откинулся на тын палисадника. Будучи экспонентом, он сам замер как главный экспонат. Толпа всматривалась, ждала.
Есть женщины, на лице которых вы замечаете прежде всего глаза, другие детали просто мирно принимаете. Даже если взгляд скользит мимо вас, вы ощущаете его необъятную внутреннюю глубину, он все равно приковывает и будоражит. Настя принадлежала к таким особам. Молодой мужик Виктор пристально посмотрел на приближающуюся Настю, отвернулся и пошел домой. Возможно, он сейчас думал, не покатать ли Настю зимой на его аэросанях?..
Генка поравнялся с Петькой и остановился. Рыцарский турнир с открытыми забралами начался. Надо вступать в поединок, и Генка сделал выпад первым:
- Здорово, П... Петр Иванович!
- Доброго здоровья, Г... Геннадий Александрович! - Петька тоже заикнулся - от предчувствия скорой абсолютной победы.
- Как живешь? - продолжил поединок Генка, стараясь побыстрее вытащить из Петьки все его козыри.
- А как видишь! - Петька развел перед толпой руки, в сектор попала и молодуха.
- Ну, дай-то Бог! - занозил Генка вместо того, чтобы, может быть, пройти вперед.
- Так уже дал! Куда лучше-то? - экспонент Петька опять рисовался перед толпой, которая пока никак не реагировала. Тогда Петька нанес еще удар:
- Не в пример кое-кому!
- Это кому «кое-кому»? - мгновенно отскочило от Генки.
- Да хоть кому! - брякнул Петька, показывая тем, что всё кончено и ясно.
Публика наконец-то зашевелилась, начала шуметь, смеяться - кто над чем.
- Небо и земля! - вдобавок почти выкрикнул Петька.
Этот удар надо парировать во что бы то ни стало, иначе - поражение! «Небо и земля, небо и земля», - эхом катилось по Генке, и эти слова, с их обидным контекстом, проваливались в самое сердце. Они с Настей, стало быть, земля, а не небо, не то голубое летнее небо, под которым они уже столько дней вместе. Генка посмотрел на это небо, на Настю, испуганно замершую у плеча, и громко, размеренно произнес:
- А с неба-то как бы вот не пасть!.. А к небу-то... К небу мы и подняться можем! Настя! Эх!..
Он сгреб Настю в охапку, поднял перед собой на руках, почти перед лицом своим, и, крикнув «не в пример кое-кому!», пошел. Толпа стала заворачивать за ним, зашумела, хохот, хлопанье и даже свист поднялись над улицей.
- Вот как надо девок выбирать!.. Вот как! - выкрикивал Генка,неся Настю на руках.
Настя зажмурила глаза. Две слезинки катались по ресницам.
- Да он ее еле прет! - орали мужики. - Эвон че она провисла. Генка! Подымай выше, за дорогу зацепишь!..
- Молодец! Эку бабу захапал... Петька! Эй! Давай, давай следом свою тащи!..
Какой-то вовсе «дремучий» тюричковец прошипел-проокал на всю улицу:
- Давай ташши, ташши тожо!
- Вот тебе и «вица»! - сказал кто-то. - Петро, он ведь мастер болтать-то - в тятю! А мы и собрались...
Тут в разговор вмешался вышедший из дома напротив хозяйственный мужик:
- Как не собраться да не посмотреть, нет ли у кого похуже моего? А если нет, так приврем хором... Но надежда, что не вымрем, есть!..
- Еще бы! С экими-то девками!
Хозяйственный мужик продолжил:
- И с экими девками, и потому, что не вся деревня-то сбежалась! Не вся...
Собеседник выпучил глаза на хозяйственного мужика, а тот на собеседника:
- А че ты на меня-то смотришь? Смотри, куда смотрел. - и мужик ушел обратно во двор.
Когда Генка донес Настю до правления, председатель, скрипя протезом, вышел и жестом остановил всю процессию.
- Поставь, тут чисто. Ну, показывай. Где украл?
В Белоносовой, где же еще! - ответил Генка, опустив Настю.
- Знаешь, вижу, места-то. У кого?..
Ответить он не успел. Мужики с криком «качать его!» схватили Генку и взметнули в небо, еще раз, еще... Он смотрел на небо, которое то стремительно набегало на него, то возвращалось на прежнее место. В какой-то миг он глянул на Настю: она отвечала что-то председателю, украдкой поглядывая на летающего в небе Генку, смущенная, радостная.
- Сухо или мокро?! - орали мужики.
Генка знал о подвохе в этом вопросе: ляпнешь гордо, что «сухо» - и летать тебе еще да летать. Он сдался:
- Мокро, мокро, мокро...
Мужики опустили его и подступили с вопросом, где и когда он им «поставит»? Мужики в деревне всегда краем глаза ищут, кого бы качнуть да выпить. «Сегодня...» - начал Генка, готовый с радостью раскошелиться на такое поздравление, но подошедший дядька Григорий перебил его:
- А вот мы сейчас со своими немножко отобедаем, помянем , и приходите все часа в четыре. Как не погулять! Иначе какая у них жизнь получится? Все, все... Бабы к четырем накроют. Иванко, а ты гармошку не забудь!..
Вот так Генка с Настей прорвались через Петькин блокпост к дядьке Григорию.
В пятом часу за длинным столом, от задних ворот до передних, на досках, положенных на чурбаки и застеленных половиками, сидели приглашенные в розницу и оптом гости. Как только Генка с Настей вышли на крыльцо, дружный женский хор запел:
По двору-двору, по широкому двору
Вот идет Свет-Геннадий Александрович!
Павушей идет, как белой лебедь плывет,
С ним Анастасия Свет-Димитревна!
Мужики торжественно спрятали руки под стол. Но вот бабы допели, забулькало в стаканах, забрякали ложки-вилки.
Спустя некоторое время бабы заставили Иванка играть на двухрядке и вышли потрястись, поплясать у стола, попеть. Мужики продолжали заправляться. Генка и Настя с чайником браги подходили к пляшущим, подавали стопку и закуску. Тетка Анна, выплясывая со стопкой, ультимативно прокричала Генке:
- Сказывай, лед ломал или грязь топтал?!
Генка, зная о подвохах во всяких загадках-вопросах, растерялся.
- Лед ломал или грязь топтал?!! - наступала тетка Анна.
Генка незаметно спросил Настю:
- Че я где делал? Ни фига не пойму!
- Надо, наверно, чтобы лед был...
- Лед ломал! - почти выкрикнул он.
- Верно! Молодец, Генка! - отстала наконец-то тетка Анна.
А за столом шла своя работа. Виктор ворчал на Костюшку:
- Че ты трясешься, как лесопилка? Во всей деревне уж лавки расшатал! Охота плясать - так иди пляши!
- Рано еще, - отвечал Костюшка, пытаясь с кем-нибудь чокнуться стаканом.
- Тебе всю жись то рано, то поздно: счас вот падешь под стол - и вся тебе свадьба!
Тут со всех сторон закричали «горько!», но Генка не поддался на провокацию: он все еще не считал проводимое мероприятие своей свадьбой. Но вот дядька Григорий отчаянно выкрикнул:
- Генша!.. Генша, горько-о!
И Генка сдался. Поцелуй вышел каким-то особенным: сладкая дробинка прокатилась по Генке от темечка до пяток.
К сумеркам свадьба выплеснулись на лужайку перед домом. Иванко растянул в звонком затакте двухрядку, и понеслась тюричковская плясовая. Со двора на четвереньках «вышел» Костюшка и неистово стал шлепать ладошками по траве, мотая головой. Бабы живо заполнили круг, завизжали, но их опередил Николай, которого каким-то ветром занесло в Тюричкову с Орловщины, и он не совсем в такт запел:
Эх, моя милка на двор вышла,
И-эх, на заре далёко слышно!..
Бабы замахали руками: дай «своё» попеть! И полились тюричковские частушки с приплясом:
Шилово, Камышево, Бутырки, Златогорово -
Везде сватали меня, не люблю ни которого!
Сыпала-посыпала погода сыроватая,
Сама замужем была - любила неженатого!
Ты не стой под окном, не колупай замазку!
Для другого берегу я любовь и ласку!..
Тут в круг раскаленным углем влетел кузнец Тихоныч и дал бабам отпор:
Подумаешь, награда!
Не любишь - и не надо!
Но дальше он запел, однако, опять же про них:
А лучше баня бы сгорела, чем матаня умерла!
Баню новую построишь, а матаню не вернешь!
Дальше он выдал несколько замысловатых кренделей ногами, трелисто посвистел, громко пощелкал пальцами по медной лысине и закончил свой «выход» уже от их лица:
Никому так не досталось, как мне, бедной сироте:
Съела окуня живого - шевелится в животе!
Мужики, растопырив руки, ринулись в круг и запели не совсем литературно, не соблюдая ударение:
По деревне мы идем - бабы в окна суются!
Ну какую ж это мать они интересуются?
По деревне шла и пела мужиков больша артиль:
Шишкин, Мышкин, З... , Бороздин, П... , Гвоздин!
Нет, мужикам лучше только работать. Правда, есть и исключения. Вот, знал я одного... Ладно, потом расскажу, а то свадьба без меня кончится. Бабам не захотелось слушать дальше, и они остановили музыкальный центр: подали Иванку браги и напихали полный рот закуски. Дальше попели «Марфуту» и запели-заплясали «Махонику» - самую ритмическую, живую, гипнотическую пляску:
...Как черти табак толкли,
Уморились - на полок легли,
А все маленьки чертеночки
Убежали на вечерочки...
Но вот Иванко оборвал игру и отдал гармонь косоплечиковскому деду Ивану, и тот тягуче запел страдания собственноручного сочинения про Филимона. Страдания были навеяны то ли рассказами стариков о восстаниях и набегах башкир, то ли любовным треугольником и состояли из двадцати двух куплетов:
Филимо-онова руба-аха вся изма-азана в крове!
Филимо-он лежит на ла-авке: восемь ра-ан на голове!..
Закончилась импровизированная Генкина свадьба. Прихватив гостинцев, молодые в потемках пошли домой. Вот и выведены все «череды»: народ «высмотрел» невесту, отгулял. У Петькиного дома Генка остановился: «Где он, гад?!», но Настя потянула за рукав. Петька не спал. Через щель в воротах он молча совал Генке кукиши и добродушно улыбался. Похоже, он был рад за приятеля, да и женился-то тот, опять же, благодаря Петькиной инициативе.
- Гена, держись за меня! - раздается в ночи негромкий голос Насти.
- Нет, это ты держись за меня!.. Я в Асбест поеду... На электрика выучусь... У меня уже сумка полевая есть... для инструментов... и два мотка изоленты...
Дома она стала помогать ему раздеваться, но Генка не дался: я сам! Он залез на сеновал и бузнулся спать. Настя разделась и тоже легла. Ей было хорошо, и она не могла, да и не пыталась заснуть.
Вернувшаяся вскоре мать стояла посреди избы, скрестив руки на животе и не зажигая света. С божницы в темноту избы смотрели иконы. Мать накрыла накидушкой Генкин радиоприемник и стала молиться:
...Да приидет царствие Твое,
Да будет воля Твоя
И на земли, как на небеси...
«Хорошо, что мы ни разу не упали, а Генка сам разделся и сам залез на сеновал, - думала Настя. - Может, он меня и бить никогда не будет...»
Генка зашевелился и водрузил руку на ее середку. Настя тихонько убрала. Играли калинники. Одна железная черепичка на кровле отпала, и было видно темное августовское небо, озаряемое молчаливыми всполохами. Вот и кончился медовый месяц. Казалось, что и у деревни тоже кончился медовый месяц, и, когда отыграют на небе зарницы, начнется другая жизнь...
Завтра Настя сама сходит в магазин, отгонит и встретит корову, выполощет на реке белье, что-нибудь поделает в огороде... Сон окутал ее. Ей приснилось, что они сабаном распахивают у брошенной деревни целину: Генка тащит плуг, а Настя ведет плуг за чапиги. Ноги вязнут в борозде, не хотят слушаться. Вот они отдыхают у домовища, лежат и смотрят на небо. Генка что-то рассказывал, а потом вдруг положил на нее руку... И тут Настя проснулась. Ей показалось, что ее слегка ударило током. Генкина рука опять покоилась на ней. Может, Настю никогда еще не ударяло током, значит будем считать, что е кольнуло. Всё равно, видимо, у Генки и Насти немножко разные потенциалы. Настя повернула голову: будущий электрик спал рядом, как ни в чем не бывало. Настя не стала убирать эту накоротко замкнувшую их руку, приткнулась к Генкиной шее и заснула.
А в огородах вытягивалась трава, но это была уже отава.
1999г. К