<Дело было уже далеко за полночь, когда Македоний одолел лишь первый ящик прадедовской корреспонденции, и вот уже на стол взгромождён следующий: там были рукописные продолжения продолжений фамильных визионерских хроник, но уже руки его деда, Анкифиста Петровича. Забавно, подумалось тут Македонию, отчего мужской пол так стремится выплеснуть свои фантазмы на бумагу в отличие от женского. Спору нет – сочиняют и те, и другие, но всё же отчего проклятием безудержного графоманства, зафиксированным многократно анналами мировой литературы, чаще всего наделяются обладатели именно XY–хромосом?
Македоний Меркадиевич тяжко вздохнул, чувствуя всю колоссальную необъятность предпринятого им проэкта по реконструкции пыльных экстазисов былых времён, открыл первую тетрадь и стал читать.>
"День весеннего эквинокса, Час Совы, полёт ровный
Около 70 капель настойки лаудана несколькими минутами ранее. Греховные мысли отпускают, я вижу ровный, тёплый свет, исходящий из центра предметов. Звёздный свет ласково плещет на волнах моих эфироастраломентальных проэкций. Что-то странное с усами – я их совершенно не ощущаю, как свои. Кажется, усы вытягиваются, словно тентакли, и живут собственной жизнью. Вот я поднимаюсь над своим нелепо склонённым телом, рука словно краб, бегающий туда-сюда, зажавши тростинку победной хваткой фаланг. Думаю о ракообразных и прочих формах океанической фауны – и вот уже лечу над сияющим меркуриальным разумным океаном, наполненным неумолчным плеском первобытных существ. Это, должно быть, та самая планета, полностью состоящая из воды… по имени какого-то божества древних греков… Нептун, точно. Странно, всё же, как можно развить свою имаджинативную волю до такой степени концентрации, чтобы управлять пишущей рукой с Арктогеи, находясь в мерцающем теле на Нептуне. Впрочем… что это на горизонте? Вулканические хребты? Вот уж диковина. Какие-то девы-наяды плещутся у остроглавых рифов, призывая меня спуститься к ним и вкусить радость нептунианского эроса. Но нет – я уже делал так прежде, ничем хорошим такие утехи не заканчиваются. Хотя… Какой мощный луч света! Ба! Будто гигантская, флюидическая линза… Перст Демиурга? Никодемуса? Бетельгейзера? Гальваноксиса? Что??? Опять меня хочет расчленить этот сияющий андрогинный паладин о двух головах, но я ему не дамся… Лучше уж быть пожранным непонятными какодемонами снежных тибетских пустынь или быть закопанным с мумиями египетских крокодилов–вампиров. Ха! Получи горящую картофелину, выдра! Куда хочу – туда лечу. Если надо – прокачу. Если надо – саранчу.
Вот я влетаю в вулканическую пещеру и оказываюсь в рукотворных чертогах удивительной красоты и размаха. Это тронный зал. В центре, среди грифонов, гиппокампов и базилисков, я вижу Императрицу. Несоменно, это госпожа Белладонна. Я любил её; у нас, помнится, был роман, достойный пера Виктора Гюго. Она улыбается мне и сейчас: кожа её матово отливает бирюзой, на плечи накинут радужный хитон из какой-то невероятной материи. Когда-нибудь я нарисую тебя, о чаровница, или же это сделает мой сын, или внук, или Теофиль Готье, или Джамбаттиста делла Гьяццо, или Арнольд Барнс. Главное – передать эту изящную посадку безупречной нептунианской головы, потом – линию плеч, высокие аккуратные груди мраморной белизны с голубоватыми прожилками, несравненную талию античных пропорций, затем бёдра… что-то я увлёкся.
Мой эго-пузырь кружит над чертогом Белладонны, как беспокойный дух, а львиные маскароны с капителей и фризов внутренних святилищ рычат и плюются крабовыми палочками. Повсюду журчат фонтаны серебристой плазмы – это меркурий философов, не иначе. С двух сторон от трона Императрицы установлено по резной колонне, по левую руку – из чёрного обсидиана, по правую же – из матово-белого жемчуга. Кажется, первая зовётся Боаз, а вторая – Яхин. От колонн исходит ритмическая пульсация. Слышны ангелические хоралы. Кристальная ясность ума. Моё мерцающее тело начинает резонировать с шумовыми оркестровыми волнами рокочущего ультрафиолетового светозвука, сочащегося отовсюду. Меня зовут Кавалестро Ланкедоминикус. Вижу с высоты своего головокружительного эквилибрического либретто нарастающую суматоху и пёстрое тороидальное движение в тронном зале. Императрицу умащают благовониями огромные бронзовые рабы-берберы с бивнями и слоновьями ушами… Белладонна, о повелительница приливов и отливов! Она делает знак рукой, и целый сонм крылатых бестий взмывает за мной, дабы заполонить и… Какие удивительные обезьяноподобные с драконьими головами и рыбьими хвостами!
Меня, могучего огненного духа, полонят и притягивают к земле когтями, лапами, щупальцами и арканами. Теперь, глядя на беспорядочную суету дворцовых карликов, мне становится ясно всё, как в ослепительной вспышке мгновенного озарения! Императрица простила меня и устраивает по случаю моего визита великолепное пиршество с экзотическими блюдами и золотыми треножниками. Я целую Белладонну и чувствую густой аромат её нептунианских духов. Меня не смущает, что это богиня-великанша, чьи пропорции превышают человеческие в несколько раз. Мы опускаемся на атласные подушки, за величественный пиршественный стол, на котором карлики-придворные уже успели выставить самые немыслимые салаты, пунши, холодные и горячие закуски, крабов, омаров, мангустов, ондатр, броненосцев, кракенов, каракатиц и прочее добро.
Рука Белладонны скользит по моим чреслам, и я вижу, что она принимает человеческие размеры, в то время как плоть моя набухает и становится тверда, как скорпионье жало…
Тут герольды-каприкорны, одетые в сверкающую броню, трубят в медные трубы, и створки парадных дверей, размерами не уступающие Триумфальной арке, распахиваются. Это, несомненно, почётные гости.
Самые причудливые средства передвижения, какие только может вообразить человеческое воображение, чинно вкатываются в грандиозный подгорный чертог. Колесницы, экипажи, кареты, паланкины, меркабы, квадриги, коляски – всё сливается в одну пёструю вереницу движения. Наконец, под оглушительный звон фанфар в зал на всех парах влетает египтянская двуколка, запряжённая двумя львицами-сфинксами, чёрной и белой масти. Правит ими, стоя в благородной позе, некий бравый юннат с внешностью Диодора Сицилийского, закованный в серебряные латы, с печальным и решительным лицом. Глаза его сияют: все дворцовые химеры, карлики, грифоны, василиски, берберы и глашатаи тут же склоняются в почтении, как пред Солнечным божеством.
Я пытаюсь что-то вспомнить, но не могу. По телу струится атмосферное электричество, вспыхивая голубоватыми искорками в нервных ганглиях. Странная вещь: мой светящийся двойник стал будто прозрачная медуза.
– Наш внебрачный плод любви, – шепчут коралловые губы Императрицы.
– Его психеделичество, принц Николос! – гремят бронзовые глотки заводных гиппогрифов.
Я в замешательстве. Императрица смотрит на меня, будто сдерживая слёзы. Вдруг у меня создаётся ощущение, будто кто-то с удивительной силой тянет меня за пуповину. В отчаянии умопомрачения я тяну руки, превращающиеся в древесные корни, к своей возлюбленной, шепчу ей какие-то сантименты, ловлю её последний вздох, будто порыв южного морского ветра – и в мгновение ока проношусь сквозь пучину космического пространства.
"Из вещества того же, что наши сны…" Откуда это? Кто меня трясёт? Ой! Живот! Горячо! Ой… Бо… Но как?! Я в своей постели уже третьи сутки? Горячка? Что это ещё за облатки? Нет, не нужно мне уколов морфия! Тре…"
<На этом дописанная рукой деда часть новеллы – или опиумного галлюциноза? – обрывалась, оставляя ощущение чего-то вязкого и в то же время эфемерного. Македоний Меркадиевич, выпрямившись над рукописью, перевёл дух, смахнул прядь волос со лба, почесал ногу и решил выйти проветриться.
"Действительно странная вещь. Это какой-то литературный weird-chill, с примесью типичных бредовых иллюзий опиумных курильщиков, неплохо оформленный, впрочем, под Артура Мэкена или де Куинси. Но кто ещё такой этот принц Николос? Да уж, – сокрушённо вздохнул Македоний Меркадиевич и потянулся во весь свой рост (а был его рост с морскую сажень), – что прадед, что дед, что отец – все были известными чудаками. Надобно сжечь всю эту чертовщину от греха подальше… Чичас только чаю заварю."
С этими сумбурными мыслями Македоний Меркадиевич вышел из двери подвала, сходил в прихожую за курткой, трубкой и спичками и присел на крыльце, в глубокой задумчивости внимая вечерним шорохам, земным запахам, лаю собак в отдалении и блеску высыпавших на небо, как из дырявого сита, звёзд.
Но семена зла уже были посеяны в благородную почву души.>