Записки о Крестном отце и прочие откровения

===

Эта книга – суть ни рыба ни мясо. Это и не художественное произведение и не мемуары в привычном понимании. Эта книга – частично автобиография, частично сборник рецензий Пьюзо на книги современников (многие из которых тоже не были переведены на русский язык, переводы названий – мои), частично сборник рассказов и статей автора, которые он в своё время писал для журналов. Как отдельная книга это произведение, пожалуй, не имеет такой ценности, как «Крёстный отец», но, учитывая популярность фильма, я удивлён, что «Записки» с момента написания (1972) ещё не были никем переведены на русский язык. Во всяком случае, я долго пытался выйти на любительские переводы, но не нашёл ни одного.

Формально я оставляю перевод здесь, но советую тем, кто заинтересуется и решит читать его от начала и до конца, скачать документ с моего Гугл-диска. Во-первых, читать его здесь будет неудобно (из-за отсутствия пробелов между абзацами, которые нужно вставлять вручную – увольте); во-вторых, сюда нельзя копировать сноски (только вставлять вручную в скобках – тоже увольте), а там есть объяснения к реалиям и персонам, упоминаемым в тексте. На диске текст в .doc формате, но его можно без проблем конвертировать в тот же .fb или .epub, смотря, каким форматом вы предпочитаете пользоваться.

Ссылка на документ на Гугл-диске в ссылках на моей странице.

Если будут какие-то затруднения со скачиванием – пишите, вышлю на почту.

===

ЗАПИСКИ О КРЁСТНОМ ОТЦЕ И ПРОЧИЕ ОТКРОВЕНИЯ

В марте 1969-го года на полках книжных магазинов появился один из самых драматичных, популярных и обсуждаемых романов столетия – Крестный отец. Он мгновенно стал бестселлером в США, но его успех не ограничился бешеной популярностью на родине – роман был переведён на десятки языков мира, и везде ему сопутствовал успех. Согласно журналу Лайф, он стал самой быстро продаваемой книгой в истории – всего было продано около 8,500,000 бумажных копий, и эта цифра продолжает расти с каждым годом.

Перед вами глубоко личная, вольная и автобиографичная работа. На страницах этой книги можно найти множество самых сокровенных, забавных и даже пугающих фактов из жизни автора. Голливуд, азартные игры, жизнь итальянцев на незнакомой земле, искусство писательства, экранизация Крёстного отца, еда, секс, мужской шовинизм, режиссёры и звёзды кино – эта книга расскажет обо всём этом и о многом другом. Но самое главное – она расскажет о том человеке, чьему перу принадлежит Крёстный отец, и о мифах, связанных с ним и его произведением.

Известный своей врождённой застенчивостью господин Пьюзо редко даёт интервью и старается не привлекать внимания общественности. В форме этой книги он постарается ответить на многие вопросы, которые постоянно задают читатели его романа. Он предстаёт перед нами трудолюбивым писателем-одиночкой, ненасытным читателем, главой большого семейства, путешественником, любителем азартных игр и казино, постояльцем голливудских киностудий, игроком в теннис, любителем спагетти, который вечно пытается похудеть, автором, который пишет киносценарии и находится в процессе написания нового романа. Это и многое другое найдёт своё отражение в этом незамысловатом, но увлекательном и невероятно откровенном произведении одного из самых известных писателей Америки.


ОБ АВТОРЕ

Крёстный отец является третьим романом Марио Пьюзо. Его первый роман, Арена мрака, считается лучшим произведением о поствоенной оккупированной Германии. Его второй роман, Счастливая странница, был назван газетой Нью-Йорк Таймс «малым представителем классической литературы». Также он является автором книги для детей, ряда журнальных статей и книжных рецензий. Господин Пьюзо родился в Нью-Йорке, был участником боевых действий во время Второй мировой войны, изучал литературу в Колумбийском университете и Новой школе. Он написал сценарий для киноадаптации романа Крёстный отец, а также ещё два отдельных киносценария для крупных студий. На настоящий момент он заканчивает работу над новым большим романом, который будет опубликован в 1973-м году.

Авторское право © 1972, Марио Пьюзо


Содержание

Предисловие
Выбирая мечту: итальянцы на Адской кухне
Рассказ Джорджа Манделя о «Пластинке в голове»
Создание Крёстного отца
О том, почему преступность делает Америку здоровее, богаче, чище и красивее
Писатели, талант, деньги и статус: беспардонное интервью
Большой литературный авторитет целит в себя, но промахивается
Генералиссимус Мейлер: сам себе полководец
Рассказ Джорджа Манделя о «Пластинке в голове»
Первые воскресения в изгнании
О том, почему Салли Рэгс всегда побеждает
«Надеюсь, не уйду в минус, ведь мне нужны деньги»
Так оно и было … в Камелоте
Торжество обыденности
Рассказ Джорджа Манделя о «Пластинке в голове»
Скромное предложение
Последнее Рождество
Итальянцы по-американски
Денежная революция: борись с нищетой, банкротом стань
Друзья Дэви Шоу
Рассказ Джорджа Манделя о «Пластинке в голове»
Откровения мужчины-шовиниста
Записи из дневника писателя-неудачника
Постскриптум к «Созданию Крёстного отца»

Посвящается Джино


ПРЕДИСЛОВИЕ

Из всех моих романов Крёстный отец – наименее любимый, но я терпеть не могу, когда его хают только потому, что он стал бестселлером. Я ничего не имею против критики в любых её формах и проявлениях, но, как мне кажется, я имею полное право заявить, что технически Крёстный отец – это именно то достижение, каким имеет право хвастаться любой профессиональный писатель. Это не случайный бестселлер, а продукт деятельности автора, который оттачивал своё писательское мастерство на протяжении почти тридцати лет и наконец стал достаточно хорош.
Я решил написать третью главу этой книги – Создание Крёстного отца – потому, что очень много людей присылали мне письма с вопросами и спрашивали лично о книге и фильме. Кроме того, меня так часто приглашали дать интервью на телевидении, радио и в прессе, что я решил, что будет намного проще разом отказать им всем – и просто предоставить всем заинтересованным ответы на все вопросы в такой форме.

М.П.


ВЫБИРАЯ МЕЧТУ:
ИТАЛЬЯНЦЫ НА АДСКОЙ КУХНЕ

Будучи сначала ребёнком, а потом подростком, живущим в самом сердце неаполитанского гетто Нью-Йорка, я ни разу не встретил поющего итальянца. Никто из знакомых мне взрослых не был обаятельным или любящим или хотя бы просто отзывчивым человеком. Все они были чёрствыми, вульгарными и грубыми. Позже, когда я подрос и столкнулся со всеми этими стереотипами об очаровательных, поющих и беспечных итальянцах, я сильно удивился и задался вопросом – откуда, чёрт возьми, киношники и сценаристы понахватались этих клише?
Ещё в самом раннем детстве я решил, что убегу от этих малоприятных личностей и стану человеком творчества, писателем. Тогда это казалось несбыточной мечтой. Мои родители не знали грамоты, как не знали грамоты и родители моих родителей. Позднее, набираясь мастерства в своём ремесле, я попытался взглянуть на взрослых более благосклонным взглядом, – и тогда-то я и понял, что их единственным недостатком было то, что они были иностранцами; я же был американцем. Однако это не сильно помогло, ведь я был прав только отчасти. Это я был иностранцем. Они были уже намного большими «американцами», чем я мог когда-либо стать.
И всё-таки мне тогда казалось, что итальянские мигранты, все эти отцы и матери, которых я знал, были мрачным народом. Они вечно кричали, вечно ходили с обозлёнными лицами и предпочитали ожесточённые перебранки объятиям и ласке. Я не понимал, что вся их жизнь была долгим и тяжким трудом, что они всего лишь зарабатывали на хлеб, а физическая усталость уж никак не способствовала размягчению человеческой натуры.
Маленьким ребёнком я очень боялся, что вырасту и стану похожим на окружавших меня взрослых. Я слышал слишком много плохих вещей, которые они говорили о своих близких, видел слишком много неискренних объятий с теми, кого они только недавно очерняли, и с ужасом наблюдал за сценами параноидального гнева, которые следовали за мельчайшим подозрением в неуважении к себе или надуманном уколе их гордости. Они не умели прощать, совсем. Короче говоря, у них не было того беззаботного великодушия, которое свойственно детям.
В юности я с презрением относился к старшим, даже к тем, кому не было и тридцати. Мне казалось, что корни моего презрения лежали непосредственно в тех непростых условиях, в которых они жили. Позже, когда я начал писать об этих тёмных мужчинах и женщинах, мне начало казаться и то, что я их понял. Я почувствовал к ним снисходительную жалость. В конце концов, они очень много страдали и целыми днями работали не покладая рук на протяжении всей своей жизни. Им был незнаком вкус роскоши, а о финансовом благополучии они знали не многим больше, чем те римские рабы, что вполне могли быть их предками. «Какая жалось, – подумал я с оглядкой на своё вновь приобретённое творческое прозрение. – Они были отрезаны от собственных детей этим странным американским наречием, таким чужим для них, но таким родным для их сынов и дочерей».
Когда я уже стал писателем, но ещё не стал мужем и отцом, я старался рассмотреть суть этой трагедии под разными углами, но всё равно считал, что это было скорее особым обстоятельством, а не некой константой человеческой природы. Я всё ещё не понимал, почему эти люди соглашались на меньшее, чем заслуживали в жизни, да ещё и считали, что с этим «меньшим» им ещё несказанно повезло. Я не понимал, что они не могли позволить себе мечтать; у меня самого была далеко не одна мечта, их были сотни, и мне было из чего выбирать. Я был уверен, что мне удастся от них убежать, что я был одним из избранных. Я был уверен, что стану богатым, известным, счастливым. Я был уверен, что приручу свою судьбу и стану кузнецом своего счастья.
Пожалуй, неудивительно, что когда ушёл отец и во главе семьи встала мама, я, как и все дети американских гетто, оказался заперт в одной клетке с взрослыми, которые были за меня в ответе, и мы вели ожесточённую борьбу друг с другом. То, что мы с мамой должны были стать врагами по разные стороны баррикад, было очевидно и неизбежно.
Когда я был ребёнком, у меня были самые обыкновенные мечты. Я хотел стать красивым – таким же красивым, как ковбои в кино. Я хотел стать героем с ружьём наперевес в международной войне, а если бы не случилось войны (учителя заверяли нас, что ещё одной войны не будет), я хотел стать хотя бы вольным искателем приключений. Потом я пошёл вширь и захотел найти своё признание в искусстве. Ещё позже мои мечты стали более изощрёнными – у меня промелькнула мысль стать гениальным преступником.
Мама в свою очередь хотела, чтобы я стал обычным служащим на железной дороге. Это был предел её мечтаний и амбиций; она была согласна даже и на что-то меньшее. Когда я в свои шестнадцать лет объявил, что хочу стать великим писателем, друзья и семья восприняли это довольно спокойно, даже мама. Она не рассердилась. Она просто решила, что я сошёл с ума. Она была безграмотной, а из-за крестьянского образа жизни, который она вела в Италии, она верила, что только благородный сын может стать писателем, ведь красота искусства могла вырасти только в рассаде прекрасных одежд, вкусной еды и роскошной жизни. Так каким же образом её сын сможет стать писателем? Она так и не смогла принять свою неправоту, даже когда много лет спустя я сумел опубликовать свои первые два романа. Только после коммерческого успеха третей книги она всё же нарекла меня поэтом.
Мы с семьёй жили на 10-м авеню, что между 30-й и 31-й улицами, в месте, входящим в состав так называемой Адской кухни. Этот район вполне мог бы стать удачной декорацией для одного из фильмов с участием Дэд Энд Кидс или социальной драмы об Ист-сайде с Джоном Гарфилдом в главной роли. Многоэтажки нашего авеню выступали западной границей города. Из окон нашего дома виднелись бескрайние чугунные сады Нью-Йоркской Центральной железной дороги и смердящие недавно разгруженные вагоны, в которых на местную скотобойню доставляли крупный рогатый скот и свиней. Иногда волам удавалось удрать – сбежав из вагона, они чаще всего направлялись в самый центр района, и их всю дорогу преследовали заворожённые мальчишки, которые ни разу в жизни не видели живого быка или коровы.
Ярды железной дороги тянулись по направлению к реке Гудзон, за замусоренными водами которой возвышались скалистые Палисады Нью-Джерси. Железнодорожные пути тянулись к центру на 10-е авеню к очередной разгрузочной станции под названием Парк Святого Иоанна. Железнодорожные пути разделяли улицу на две части, над 10-й авеню возвышался деревянный мост. Этот мост выглядел очень романтично, хоть под ним и не было ни сверкающей водной глади, ни серебристых летучих рыб; зато под ним были тяжёлые телеги, которые таскали замученные лошади, грузовики, подержанные автомобили и, конечно же, длинные цепи грузовых вагонов, приводимые в движение уродливыми чёрными моторами стальных локомотивов.
Было здорово сидеть на этом мосту и болтать ногами над проезжающими поездами. В этом было нечто волшебное – проезжающий снизу поезд обдавал тебя густой пеленой пара, ты пропадал, а через несколько мгновений появлялся вновь, весь влажный и свежо пахнущий, как после глажки. Когда мне было семь, я впервые влюбился. Она была бойкой девчушкой, которая хватала меня за руку, и мы вместе пропадали в волшебном облаке пара. Этот опыт нанёс, пожалуй, самый большой вред всем моим последующим отношениям с женщинами – даже больший вред, чем наносят те гадкие эпизоды из детства, которыми писатели-Фрейдисты пытаются объяснить, почему герой стал плохим.
Чтобы обеспечить жену и семерых детей, мой отец работал на Нью-Йоркской Центральной железной дороге. Он был путевым рабочим. Мой старший брат тоже работал на железной дороге – тормозным кондуктором; другой брат был экспедитором грузов во фрахтовой конторе. Да я и сам успел там поработать пару месяцев – я был самым скверным мальчонкой-посыльным, которого только можно представить.
Моя старшая сестра работала портнихой в швейной промышленности, и была из-за этого несчастна – она хотела стать учителем. Разок-другой ещё два моих брата так или иначе привлекались к работе на железной дороге – там успели поработать все шестеро мужчин нашей семьи. Две сестры и мама избежали подобной участи, но даже несмотря на это мама считала своим долгом отправлять нашим начальникам на Рождество по галлону домашнего вина. Свою работу ненавидели все, – кроме самого старшего брата. Он работал в ночную смену и большую часть рабочего времени спал в вагонах. В итоге отца уволили. Бригадир велел ему принести ведро воды для бригады и как можно скорее, чтобы это не заняло весь день. Отец взял ведро и пропал.
Почти все мужчины-итальянцы 10-го авеню обеспечивали свои большие семьи, работая на железной дороге. Их дети зарабатывали на карманные расходы там же – летом они крали мороженное из вагонов-холодильников, а зимой таскали уголь из полувагонов. Кто постарше время от времени вскрывал вагоны и заглядывал внутрь. Впрочем, обычно это привлекало слишком много внимания «быков », особой железнодорожной полиции. Кроме того, в этих вагонах часто перевозили тяжёлый груз, воровать который было сложно и попросту невыгодно. Часто это были вагоны со свежими продуктами и коробками дешёвых конфет, которые мало кто стал бы покупать.
Ребята постарше – те, кто уже почти дорос до права голосовать на выборах – делали лёгкие деньги на краже шёлка, который загружали в вагоны на швейной фабрике, что располагалась на 31-й улице. Потом они ходили по домам и продавали дорогие платья по таким низким ценам, что ни один магазин уценённых товаров не мог потягаться с ними по дешёвости. Кто-то после этого присоединялся к преступным группировкам, чьи ищейки быстро выискивали молодых талантов, склонных к бандитизму. Но, несмотря на это, большинство детей всё же вырастали честными людьми, которые с радостью работали за жалкие пятьдесят долларов в неделю дальнобойщиками, курьерами или служащими в офисе какого-нибудь государственного предприятия.
Я и сам частенько подумывал о том, чтобы пойти по кривой дорожке, но случая так и не подвернулось. Итальянские семьи были слишком переполнены.
Ни разу не было случая, чтобы я пришёл домой, а там никого не было; дома всегда стоял запах готовящегося ужина. Мама всегда встречала меня, иногда даже с полицейской дубинкой в руках (никто не знал, откуда она её взяла). Она всегда была дома. Она или, на худой конец, старшая сестра, – её уполномоченный заместитель, который не гнушался садануть по голове младшим братьям пустой бутылкой из-под молока, если те приносили домой плохие отметки в школьных карточках успеваемости. Хотя мы и были самыми бедными из бедняков, я не припомню ни одного вечера во времена Великой депрессии тридцатых годов, когда мы остались бы без сдобного ужина. Много лет спустя, когда я в качестве гостя посетил клуб миллионеров, меня внезапно осенило, что наша бедная семья, существовавшая на пособии, питалась лучше многих богатейших людей Америки.
Для готовки мама использовала исключительно лучшие импортные оливковые масла и итальянские сыры. Отец мог раздобыть фруктов с грузовых суден и продуктов с железнодорожных поставок ещё до того, как те успеют подпортиться в складских помещениях посредников; а моя мама, как и большинство коренных итальянок, была превосходным поваром, настоящей сельчанкой в лучшем смысле этого слова.
Мама была не только превосходным поваром, но и удивительной личностью. Смотреть на неё свысока было себе дороже, она могла постоять за себя. В шестнадцать лет старший брат купил себе небольшой Фордик и решил с его помощью упрочить свою репутацию главного Дон Жуана 10-го авеню. Однажды мама попросила подвезти её на рынок на 10-м авеню и 4-й улице, это не заняло бы и пяти минут езды. У брата были несколько иные планы на день. Он заверил маму, будто бы должен был отработать смену на железной дороге по новому расписанию. Работа была достаточно уважительной причиной даже для неявки на похороны. Однако выйдя через час из дома, она увидела, что с ним в машине сидели три местных красавицы и мой любвеобильный братишка собирался с ними куда-то поехать. К его несчастью в канаве лежал здоровенный булыжник. Мама бросила на тротуар чёрную кожаную сумку для покупок и подняла булыжник обеими руками. Все мы с ужасом наблюдали за происходящим. Она замахнулась и обрушила камень на крыло машины. Крыло не выдержало. После этого она как ни в чём не бывало подняла сумку и пошла на 10-е авеню за покупками. И по сей день, сорок лет спустя, когда брат пересказывает эту историю, в его голосе слышатся нотки удивлённого ужаса и шока. Он до сих пор недоумевает, как у неё получилось сотворить такое с автомобильным крылом.
Мама располагала собственным кладезем легенд и мифов относительно того, как можно разбогатеть. У нас был дядя, который работал ассистентом шеф-повара в одном из знаменитых ресторанов в итальянском стиле. Каждый день шесть раз в неделю этот дядя проносил домой под футболкой шесть яиц, палку масла и маленький мешочек муки. Делая это на протяжении тридцати лет, он сумел купить на отложенные деньги дом за пятнадцать тысяч долларов на Лонг-Айленде и ещё несколько домиков поменьше сыну и дочери. Ещё был кузен, которому посчастливилось получить высшее образование в колледже. Он работал химиком на крупном производственном предприятии. Используя сырьё с производства и местное оборудование, он варганил качественную мастику для натирки полов, которую разносил по домам и продавал в свободное от работы время. Неплохая была мастика, а учитывая, что ему не требовалось покрывать расходы на компоненты и оборудование, то доход был весьма и весьма солидный. Мама и её знакомые не считали это воровством. Они считали это изворотливостью.
Этот кузен в итоге порушил свою репутацию благородного ловкача, купив парусное судно; это было почти сродни тому, как если бы отпрыск благородной бостонской крови потратил сто штук на увеселения в публичном доме.
Как богачи убегают от своих жён в клубы, так и я наконец-то убежал от матери, отправившись на попечительство благотворительной организации Гудзоновой гильдии. Большинство людей даже не догадываются, что благотворительные организации – это те же клубы только с предоставлением социальных услуг. Гудзонова гильдия представляла собой пятиэтажный, можно сказать, санаторий для детей из трущоб. Здесь были и комнаты со столиками для игры в пинг-понг, и комнаты с бильярдными столами, и мастерская, где делали лампы, и любительский театр, и спортзал, где можно было побоксировать или сыграть в баскетбол. А ещё там были отдельные комнаты, где можно было спокойно пообщаться с одноклубниками вдали от чужих глаз и ушей. Как и в любом другом клубе, в гильдии могли даже аннулировать твоё членство за плохое поведение или неуплату крошечного членского взноса. Имена детей, чьё членство в гильдии по решению Совета управляющих аннулировалось, выставлялись на специальном стенде. Нужно ли говорить, что беспризорники всеми силами старались не попасть на доску позора?
В гильдии работали молодые люди, которые были для нас кем-то вроде кураторов или вожатых. Я и по сей день вспоминаю их с большой благодарностью. Они были скорее друзьями, нежели взрослыми, которых приставили за нами следить. Я до сих пор помню, как один из них вместо того, чтобы наругать, помог нам съесть сворованную коробку шоколадных конфет. С его стороны это было самое правильное решение, – после этого случая мы стали ему доверять. Одна Гудзонова гильдия помогла избежать тюрьмы гораздо большему количеству детей, чем тысяча полицейских. Она всё ещё существует и помогает детям вновь прибывших иммигрантов, чернокожих, пуэрториканцев.
Одним вечером к нам приехали богатеи со всего Нью-Йорка, в том числе из Общества этической культуры. Они посетили организованное нами мероприятие, чтобы воочию посмотреть на Гудзонову гильдию в действии и, может быть, позволить высосать из своих кошельков кругленькую сумму на проведение благотворительных программ. Думаю, они отвалили примерно по сотне баксов с носа за званый ужин и любительскую постановку в нашем театре. Их шофёры запарковали лимузинами все тротуары 27-й улицы и 10-го авеню. В свою очередь обездоленная детвора за моим предводительством провела весь вечер за прокалыванием шин наших благодетелей. Ноблесс оближ.
Но мы не были такими уж плохими детьми, честно. Когда мы учились в государственной школе, к нам сверху поступило распоряжение, чтобы каждый ребёнок по случаю Дня благодарения сдал консервированную банку с едой в корзинку для бедных. Учителя, видимо, не понимали, что мы и были теми самыми бедными. Впрочем, мы тоже. Так что каждый ребёнок в нашей школе по доброте душевной взял и украл по банке консервов из местного продуктового магазина. У нашей школы был самый высокий рейтинг сдачи по всему городу.
В Гудзоновой гильдии я провёл несколько самых запоминающихся дней в своей жизни. В одиннадцать я стал капитаном нашей футбольной команды и продержался на этом посту семь лет; а также президентом Клуба Звёзд, им я пробыл пять лет. В моей жизни ещё ничего не смогло доставить мне такого удовольствия, как эти достижения. Кроме того, меня это многому научило. В пятнадцать я был развращён властью не меньше какого-нибудь диктатора. В конце концов меня сместили с поста по результатам общего голосования; чтобы с меня сняли полномочия, мои лучшие друзья объединились с моими врагами. Далеко не каждому доводится выучить такой важный урок в пятнадцать лет.
Клуб Звёзд состоял из мальчишек моего возраста. По большому счёту это была банда, которую сотрудникам Гудзоновой гильдии приходилось постоянно усмирять. У нас была футбольная команда, бейсбольная команда, баскетбольная команда. Мы вели ежегодник. У нас была своя отдельная комната, где мы встречались, и собственный психолог-консультант – часто студент колледжа. Одного из них звали Рэй Дули, его я вспоминаю с особой теплотой и по сей день. Он брал нас на прогулки за город, зимой возил на ферму Гудзоновой гильдии в Нью-Джерси на каникулы. Загородом он позволял нам привязывать санки к машине и катал со скоростью под тридцать миль в час. Отплатили мы ему тем, что кинули в лицо щелочной раствор. Едва не ослепили его. Мы думали, это была обычная мука. Но он не стал нас ругать, все закончилось хорошо. После этого несчастного случая он стал нашим идолом. Мне он нравился потому, что не пытался узурпировать мою власть – по крайней мере, так, чтобы я мог это заметить.
Гудзоновой гильдии я также обязан несколькими моментами, которые я могу без зазрения совести назвать самыми счастливыми в своём детстве. Когда мне было девять или десять, они выбрали меня для участия в программе фонда Фреш Эйр. В рамках этой программы детей из неблагополучных и малоимущих семей пристраивают на две недели к принимающим семьям в местах вроде Нью-Гэмпшира.
До этого я безвылазно провёл всё своё детство в каменных джунглях Нью-Йорка. У меня не было ни малейшего представления о том, что из себя представляет сельская местность. Приехав в Нью-Гэмпшир, услышав запах травы, цветов и деревьев, пробежав босиком по грязной грунтовой дороге, согнав коров с пастбища обратно домой, продравшись через кукурузные поля, проплыв через девственно чистые ручьи, собрав тёплые коричневые яйца в курятнике, погнав полную сена телегу, запряжённую двумя величественными кобылами – попробовав всё это я чуть не сошёл с ума от того, насколько это было здорово. Я как будто попал в сказку наяву.
Моей принимающей семьёй были мужчина и женщина среднего возраста без детей, которые проповедовали баптизм. Они с такой дотошностью проводили воскресные богослужения, что в этот день Господень нельзя было даже играть в шашки. По воскресеньям мы проводили в церкви добрых три часа, включая урок Библии, а потом всё то же самое ближе к ночи. По четвергам мы ходили на молитвенные собрания. Мои опекуны в силу своей религиозности не смотрели кино, – они не видели ни одного фильма, вообще. Они не одобряли танцы и без сомнения являлись политическими реакционерами; он были всем тем, против чего я буду выступать в будущем.
И всё-таки именно они подарили мне те чудесные мгновения, которые дети никогда не забывают. Две недели каждого лета с девяти до пятнадцати лет я был счастливее, чем когда-либо – как до, так и после. У мужчины были золотые руки, он прекрасно обращался с инструментами и построил для меня небольшую игровую площадку с качелями, горками и качелями-досками. У женщины был прекрасный сад с цветами и овощами, она разрешала мне собирать плоды. Растущие в земле огурцы и клубника казались настоящим чудом. Потом, когда они узнали, как сильно я любил пикники, шипящие сосиски над костром и жареную кукурузу, они начали возить меня по воскресным дням на живописный горный склон, покрытый зеленейшей травой. Правда, по воскресеньям эти поездки никогда не назывались пикниками; они назывались «мы пообедаем на улице». Тогда – как, впрочем, и сейчас – мне это казалось весьма приятным лицемерием.
Дом баптистского проповедника находился всего в сотне ярдов от нашего. Иногда он тоже выходил с нами «пообедать на улице» в воскресенье, прихватив с собой жену и детей. Вне стен церкви он был весёлым толстяком и латентным комедиантом. Также он был хорошим отцом и покупал детям множество самых разных игрушек. Бывало, я на время заимствовал некоторые игрушки. Как-то раз одним поздним августовским днём я пустил огромную лодку на моторе его сына по тихому извилистому ручью. Когда лодка уткнулась в мокрый поросший мхом берег, я закопал игрушку, чтобы забрать по возвращении в следующем году. Но я её так и не нашёл.
И вот пришло время, когда пятнадцатилетнему мне заявили, что я перерос программу фонда, и меня не могут отправить в Нью-Гэмпшир. Это был первый звоночек о том, что вскоре мне предстояло по-настоящему вступить в мир взрослых, готов я к этому или нет. Но я навсегда запомнил этих мужчину и женщину. Я с нежностью вспоминаю о них, быть может, даже больше, чем просто с нежностью. Они всегда покупали мне новую одежду во время визитов, купили мою первую пижаму. Они присылали мне подарки на Рождество. Когда на двадцать первом году жизни я собрался в армию, я навестил их. Молодёжь в то время знала цену благодарности, поэтому я не стал курить в их доме, равно как не стал ухлёстывать за местной горничной, хоть она мне и приглянулась.
Ребёнком я искренне верил, что у въезда в штат Нью-Гэмпшир были своего рода ворота, у которых отсеивали всех воров и плохих людей – и не пускали их внутрь. Думаю, мне это пришло в голову потому, что мы всегда оставляли двери дома открытыми, когда по воскресеньям и четвергам ближе к ночи собирались в церковь. Я искренне верил в это потому, что ни разу не слышал, чтобы там кто-то ругался или повышал голос в ссоре. Я верил, потому что это была слишком красивая сказка, чтобы в неё не верить.
Вернувшись однажды домой после одних таких летних каникул, я выдумал новую штуку. Перед тем как приступить к до боли знакомым спагетти и фрикаделькам, я склонял голову и читал молитву. Все те несколько дней, что это продлилось, мама не сказала ни одного слова неодобрения. В конце концов, за две недели отдыха от такого несносного мальчишки, как я, можно было и потерпеть баптистские молитвы.
Из рая я свалился прямиков в ад. В том смысле, что мне пришлось пойти работать на железную дорогу, чтобы помогать семье не словом, а делом. Ну и школа, разумеется. Я работал на той самой железной дороге, что обеспечивала всех жителей 10-го авеню бесплатным углём и льдом. В то время я был ещё достаточно молод, чтобы красть, не боясь быть наказанным. Заканчивая учёбу в три часа, я убегал на работу, где батрачил посыльным грузовой конторы. По субботам и воскресеньям я тоже работал, если в конторе были востребованы мои услуги разносчика и докладчика.
Терпеть не мог эту работу. Один из моих первых рассказов был как раз о том, как я терпеть не мог свою работу. Но на самом деле я терпеть не мог вовсе не саму работу, а кое-что другое – работая, я понимал, что вхожу во взрослый мир. Для меня мир взрослых был окутан тёмным чарами, он был каким-то противоестественным. Таким же противоестественным, как смерть для мечтателя вроде меня. И таким же неизбежным.
Юнцы очень нетерпеливы, когда дело касается перемен – просто потому, что они не в состоянии постигнуть самой мощи времени; не как противника живой плоти или зародыша, медленно развивающегося в саму смерть, а как доброкачественной опухоли. То как молодёжь не может понять, что любовь рано или поздно падёт жертвой времени, они не понимают и того, что несправедливость, а также такие ловушки жизни как экономика и семья – всё это и многое другое тоже находится во власти времени.
Я и вправду чуть было не поверил, что так и останусь на всю жизнь железнодорожным рабочим. Что никогда не стану писателем. Что женюсь и заведу детей, буду ходить на крестины и похороны, буду навещать маму по воскресеньям. Что я никогда не заработаю на автомобиль или дом. Что я никогда не увижу Европу, тот самый Париж, Рим и Грецию, о которых я так много читал в общественной библиотеке. Что я безнадёжно увяз в этих зыбучих песках семьи, общества, нехватки навыков и образования.
Но я снова убежал. В восемнадцать я терялся в грёзах о счастливом детстве. В тридцать я бредил утехами потерянной юности, в тридцать пять я скучал и мечтал о том прекрасном времени, что провёл в армии, хотя и терпеть не мог службу. В сорок пять я начал мечтать о непростом, но при этом не менее счастливом времени, когда был верным супругом и любящим отцом. У меня есть самый ценный дар, который только может быть у человека. У меня есть дар ретроспективной фальсификации: я запоминаю всё самое хорошее и забываю всё самое плохое.
Я всё ещё грезил грядущей славой. Я всё ещё писал рассказы, один или два в год. Я всё ещё был уверен, что стану великим писателем, хотя уже начинал понимать, что всякое могло случиться и моя вторая мечта – о жизни гениального преступника – рисковала настигнуть меня куда быстрее первой. Молодому человеку всегда кажется, что время идёт очень медленно. Я был молод и мог подождать. Мир тоже подождал бы меня. Я всё ещё мог позволить себе потянуть с этой бесконечно долгой жизнью, полной грёз.
Летом я был одним из самых главных спортсменов 10-го авеню, зато зимой становился настоящим слюнтяем. Книжки читал. Библиотеки я для себя открыл в очень раннем возрасте – библиотеку Гудзоновой гильдии и общественные. Мне нравилось читать в Гудзоновой гильдии. Я даже подружился с библиотекарем. Мне нравились рассказы Джозефа Альтшелера (мне даже не нужно нарочно вспоминать его имя) об индийских войнах на территории штата Нью-Йорк, о народе Сенека и Ирокезах. Я открыл для себя Дока Сэвиджа и Тень. Потом я наткнулся на невероятного Рафаэля Сабатини, и, как мне кажется, на мой характер сильно повлиял его Скарамуш. В четырнадцать или пятнадцать я наткнулся на Достоевского и прочитал все его книги, какие смог достать.
Я плакал над судьбой Князя Мышкина в Идиоте, разделял бремя вины с Раскольниковым, а когда закончил Братьев Карамазовых, я впервые понял, что в действительности происходило со мной и людьми вокруг меня. Я никогда терпеть не мог религию, даже будучи совсем маленьким ребёнком, но тогда я стал истовым верующим. Я поверил в искусство, и эта вера всегда помогала мне не меньше всех прочих.
На моё увлечение книгами мама смотрела по-латински подозрительно. Она не видела в ней особой выгоды, однако, принимая во внимание, что все её дети любили читать, она заслуживает звания грамотного главнокомандующего – она понимала, что бороться с нарушением субординации бесполезно, тем более что моё увлечение литературой распространялось среди нас очень быстро. Может быть, она немного завидовала. Если бы она умела читать, она бы нас всех за пояс заткнула.
Наверняка мои прямые предки на протяжении тысячи лет были безграмотными. Солнечная Италия, место, куда англичане любят приезжать на отдых, известная своим красивым языком и культурным наследием (если не ошибаюсь, итальянцы называют свою родину колыбелью цивилизации), никогда не заботилась о своих бедняках. Оба моих родителя не знали грамоты. Они оба выросли на скалистых холмах близ Неаполя – на фермах. Мама часто вспоминает, как, несмотря на то, что они каждый год разделывали тушу свиньи, она ни разу не пробовала ветчины. Она дорого стоила на рынке, а семье нужны были деньги. Однажды родители прямо заявили ей, что в случае свадьбы они не смогут позволить себе постельное бельё, традиционный подарок молодожёнам. Именно после этого она и решила эмигрировать в Америку, где вышла замуж за своего первого мужа, – за мужчину, которого почти не знала. После того, как он умер после несчётного случая в доках, где он работал, она вышла замуж повторно – за моего отца. Он принял под своё крыло вдову и её четверых детей. Может, по невежеству, может, из жалости, а может, дело и правда было в любви. Никто не знает наверняка. Он был загадкой, этот голубоглазый выходец из Южной Италии. Он ушёл, наградив маму ещё тремя отпрысками. Мне тогда было двенадцать. Он проклинал Италию даже сильнее, чем мама. Впрочем, при этом он не был доволен и Америкой. Мама никогда не слышала о Микеланджело; она не знает о великих похождениях Цезаря и никогда не слышала удивительную музыку своей родной страны. Она даже не может написать своего имени.
Именно поэтому она не могла поверить в то, что её сын сможет стать человеком искусства, художником, творцом. Она приплыла в Америку с единственной целью зарабатывать на хлеб. Эта, если позволите, мечта сама по себе была трудноосуществимой, дикой. Если задуматься, она была как никогда права. Её сын – писатель? Она до сих пор мотает головой. И я мотаю вместе с ней.
Быть может, Америка в своём нынешнем состоянии и достойна звания фашистского, подстрекательского и расово предвзятого государства. Быть может, она и достойна всей той ненависти, что кипит в сердцах революционно настроенной молодёжи. Но какой же сказкой она однажды была! То, что случилось в этой стране, никогда не случалось ни в одной другой во все времена. Нищие, которые прозябали в бедности долгие столетия – да, чёрт возьми, с самого рождения Христа, – чьи дети унаследовали от них их бедность, безграмотность и отчаяние, добились финансовой стабильности и свободы. Конечно, они получили всё это не просто так, им пришлось заплатить слезами и страданиями, но разве это такая уж большая плата? Некоторые из них даже пробились в искусство.
Даже мой дар ретроспективной фальсификации не в состоянии помочь найти хоть что-нибудь положительное в периоде с моих восемнадцати лет до двадцати одного года. Я попался в ловушку, которую предвидел и начал бояться ещё в детстве. Всё это пришло: и постоянная работа, и милая девушка, которая в итоге забеременела бы, и перспективы раннего брака, и необходимость сводить концы с концами. Я становился всё злее и злее. Я врал, пытаясь защитить себя от нападок окружающих, с неохотой прощал.
Но меня спасли. Когда началась Вторая мировая война, я пришёл в неописуемый восторг. Другого слова не подыскать, как бы ужасно это ни звучало. Я был нужен стране. Меня спасли от матери, семьи, девушки, в которую я был безумно влюблён, но которую не любил. Меня отобрали у них, и МНЕ НЕ БЫЛО СТЫДНО. Я чувствовал себя героем, защитником. Я был нужен своей стране, она звала меня, ей была нужна моя защита. Я был одним из миллионов тех сынов, мужей, отцов и любовников, кто по благороднейшей причине покинул своих сбитых с толку родных. Трудно представить более удачные обстоятельства для побега. Война исполнила все мои желания. Я водил джип, побывал в Европе, имел любовные связи, нашёл жену и эмпирическим путём накапливал материал для своего первого романа. Но это была праведная война, в то время как война во Вьетнаме – нет. Возможно, нападки современной молодёжи на правительство даже можно назвать справедливыми. Это их способ побега от обыденности.
Так почему же через пять лет я снова попался в ту же самую мышеловку с женой, ребёнком и работой на гражданке, на которую я с радостью согласился? Спустя всего пять лет после предварения в жизнь многих детских мечтаний, кучи женщин, льющегося рекой крепкого пойла, денег, почти свободных от работы дней, интересных компаньонов, путешествий и так далее? Почему я позволил себе снова попасться на крючок семьи, обязательств и постоянной работы?
Ответ до смешного прост. В действительности я никогда не сбегал ни от матери, ни от семьи, ни от давления общества. Время снова взяло своё. Я снова оказался в клетке. И всё же я был, кажется, счастлив. В последующие двадцать лет я написал три романа. Два из них критики посчитали удачными, но они не принесли больших денег. Третий роман хоть и не был на уровне своих предшественников, но сделал меня богатым – и наконец-то свободным. Во всяком случае, мне так казалось.
Так что же заставляет меня думать, будто бы все эти крестьяне-иммигранты из Италии обрели здесь счастье? Я ведь помню, как они с лёгкой завистью в голосе говорили о своих предках, проживших до конца своих дней на склонах засушливых гор Южной Италии, где с утра до вечера занимались сельским хозяйством, что-то вроде: «Он умер в том самом доме, где когда-то родился». Я ведь помню, как они вздыхали, приговаривая: «Он ни разу в жизни не уходил из деревни больше, чем на час». Мне вот интересно, – а как они бы поняли словосочетание «ретроспективная фальсификация»?
Но нет, это правда – мы все теперь счастливее. Мы лучше живём. Если уж на то пошло, мама всегда говорила: «Не ищи счастливой жизни. Радуйся, что ты просто жив».
Когда я сел за «автобиографический роман», тот самый, в котором писатель пишет про себя или с оглядкой на свою жизнь, я решил, что изображу своего персонажа тонко чувствующим, никем не понятым человеком, на которого слишком сильно давит мать и семья. Я и не заметил, как акцент в книге практически полностью сместился на персонажа моей мамы, поэтому вместо того, чтобы своеобразно «мстить» ей на страницах романа, я избрал иной путь. Я считаю, что это моя лучшая работа. Все эти угрюмые, консервативные и старомодные итальянцы, которых я так ненавидел, а потом с такой снисходительностью жалел, вдруг оказались настоящими героями. Сам того не желая, я вдруг поразился, – и больше всего я поразился их смелости. Где их Медали Почёта? Где их Кресты за «Выдающиеся заслуги »? Как им хватало мужества жениться, рожать детей и работать на чужой земле, не имея ни навыков, ни даже базовых знаний здешнего языка? Они справлялись с трудностями без транквилизаторов, без снотворного, без психотерапевтов и даже без мечты. Герои. Вокруг меня были герои, а я этого не замечал.
А разве мог заметить? Как я мог это заметить? Они носили бесформенную рабочую одежду и подкрученные вверх усы, сморкались прямо в пальцы, а ещё они были такими низкими, что их дети-старшеклассники по сравнению с ними выглядели настоящими гигантами. Они говорили на смешном ломаном английском и не думали ни о чём, кроме как о добыче хлеба. Храбрые мужчины и не менее храбрые женщин. Они всеми силами боролись за свою жизнь, лишённую каких-либо мечтаний. Занятые выживанием, они отрезали от себя всё, что не было напрямую связано с физическим существованием.
Неудивительно, что в детстве я смотрел на них свысока. Они покинули родную Италию и переплыли океан, и для чего? Для того чтобы похоронить свои ослабевшие от нескончаемой работы кости на американской земле. Эти безграмотные Колумбы рискнули отправиться на поиски земли обетованной. Но не значит ли это, что и у них была мечта?
Сорок лет назад, в 1930-м году, когда мне было десять, у нас дома была жуткая газовая лампа, которая, освещая комнаты и коридоры, населяла квартиру призраками.
У нас была лучшая квартира на 10-м авеню – у нас был целый верхний этаж с шестью комнатами. Парадную мы использовали как склад, а крышу как патио. Из дома с одной стороны можно было увидеть железную дорогу, за которой виднелся Джерси-Шор, а с другой – задний двор, кишащий котами, за которыми все охотились с пневматическими ружьями. Между комнатами с окнами, выходящими на берег и двор, было три спальни без окон – типичная планировка дома около железнодорожной дороги. На кухне был пожарный выход, который я использовал для ночных побегов из дома. Мне нравилась эта квартира, пускай там и не было центрального отопления. Вместо него была угольная печь с одной стороны квартиры и мазутная печь с другой. Я запомнил эту квартиру как очень удобное жилище, была она в трущобах или нет.
Старшие братья слушали детекторное радио с самодельными наушниками, а я катался верхом на лошадях и вагонах; те, кто постарше, отваживались забраться на трамвай. Пускай по календарю и прошло всего сорок лет, но по тем изменениям, что претерпел мир, такое ощущение, что прошла, по меньшей мере, тысяча. Появились самолёты, телевидение, пенициллин против сифилиса, кобальт против рака, не порицаемые сексуальные связи незамужних девушек. Однако кое-что осталось так и осталось неизменным – молодёжь всё так же относится к старшим без уважения.
Но, быть может, это поколение молодёжи всё-таки на правильном пути. Может, они понимают, что мечты наших отцов были чересчур непритязательными. Возможно, единственное возможное спасенье действительно лежит в снадобьях магии крови. Все те итальянцы, которых я знал и с которыми рос, спаслись и добились успеха. Мы все теперь американцы, мы все стали успешными. Я знаком с одним успешным итальянцем – он самый успешный из тех, с кем я знаком лично, – который признался, что раньше не понимал только одного – самоубийства. Но теперь, добившись успеха, он признался, что наконец-то понял. Нет, сам он ни за что не пошёл бы на такой шаг; ни один человек, в чьих жилах течёт итальянская кровь, не может покончить жизнь самоубийством или стать настоящим гомосексуалистом. Но всё же мысль о суициде промелькнула у него в голове. Так к чему же привёл его поиск мечты? Он вернулся в Италию и примерил на себя жизнь крестьянина. Правда теперь его гложут и менее насущные проблемы, чем нищета и голод.
Есть большая разница между проживанием какого-то хорошего момента в жизни и счастливой жизнью вообще. Жизнь моей матери была полна ежедневной борьбы и тяжёлого труда, но в целом, я считаю, она прожила счастливую жизнь. Этому даже есть доказательство – в возрасте вот уже восьмидесяти двух лет она крайне негодует из-за того, что смерть дышит ей в затылок. Другое дело, что такая жизнь далеко не для каждого.
Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: а зачем я вообще стал писателем? Дело в бедности или в прочитанных книгах? Что произвело на меня большее впечатление – моя мать или Братья Карамазовы? Или дело в итальянской крови? Или в той девочке, с которой мы на мосту так волшебно испарялись в пару проезжающего снизу паровоза? Повлияло ли на меня то, что я рос как итальянец, а не как ирландец или чернокожий?
А какая, впрочем, разница? В сущности это не так уж и важно. Грядут светлые времена, а я всего лишь очередной итальянец, добившийся места под солнцем. Я не такая большая знаменитость как Ди Маджо или Синатра, но хоть кто-то. Мне хватает. В крайнем случае, я могу снова сбежать. У меня есть дар ретроспективной фальсификации (мне безумно нравится это словосочетание). Я могу в любое время предаться мечтам о счастливом детстве, квартире, играх на грязных, но не менее волшебных от этого улицах, – и о бедности, из-за которой мама пролила так много слёз. Да, я был свергнутым пятнадцатилетним диктатором, но меня ведь не отправили на плаху. Я вспомнил все свои несбыточные мечты, – все они ждут, когда я выберу одну из них, не подозревая, что моей главной несбыточной мечтой является та жизнь, которую я когда-то прожил ребёнком.


РАССКАЗ ДЖОРДЖА МАНДЕЛЯ О «ПЛАСТИНКЕ В ГОЛОВЕ»

Джордж Мандель – мой коллега по ремеслу и очень хороший давний друг. Во время войны (Второй мировой) ему прострелили голову, поэтому врачам пришлось вставить туда металлическую пластину. Из-за этого – точнее, несмотря на это – он написал три потрясающих романа, которые, впрочем, не принесли ему богатства. Зато они принесли ему определённую известность – и заставили меня задуматься. Когда в Голливуде мои коллеги-кинематографисты рассиживались без дела и обсуждали гениальные идеи, которые могут сделать фильм успешным и по-настоящему великим, они, увлёкшись, часто вспоминали о самом лучшем рассказе Джорджа. Он начинается вот так:

У каждого пациента больничной палаты на голове был огромный белый тюрбан из бинтов. Все они были ранены в голову. Джордж дожидался, когда же ему поставят металлическую пластину. Однажды утром один из пациентов прямо светился. Ночью ему в голову пришла блестящая идея о том, как можно стать миллионером. Он подошёл к кровати соседа и поведал ему эту идею. Сосед выслушал и изумлённо закивал тюрбаном.
– Ого! – сказал он. – Это прекрасная идея! Миллион долларов у тебя в кармане!
Воодушевлённый пациент пошёл дальше по палате и растолковал свою задумку ещё одному соседу, который к тому времени уже шёл на поправку. Он тоже восхищённо закивал перебинтованной головой.
– Ничего себе! – сказал он. – Считай, миллион долларов уже твой!
Совсем уже воспалённый будущий миллионер подошёл к ожидающему свою металлическую пластину Джорджу. Пациент снова повторил пришедшую к нему в голову идею. Джордж кивнул своим огромным тюрбаном, но ничего не сказал.
– Все парни считают, что я заработаю миллион, – сказал взвинченный пациент, – а как ты считаешь? Я заработаю миллион?
– Конечно, заработаешь, угу, – ответил Джордж. – Но может тебе лучше всё-таки спросить у кого-нибудь без дырищи в голове?


СОЗДАНИЕ КРЁСТНОГО ОТЦА

Реальной причиной того, почему я решил написать этот отрывок, является, пожалуй, то, что киноделы из Парамаунта в своё время не разрешили мне посмотреть финальный вариант монтажа фильма тогда, когда я хотел, и так, как я хотел его посмотреть. Вынужден признать, эго у меня действительно раздуто, – но, чёрт возьми, никто ведь не идеален. Этот случай также подтолкнул меня к решению больше никогда не участвовать в создании фильмов, за исключением тех случаев, когда мне гарантируют реальную власть над процессом. Именно так я и сказал своему агенту. Фактически это ставило крест на моей карьере в сфере кинопроизводства. Незадолго до этого я подписал контракт на написание сценариев к ещё нескольким фильмам, которые к этому моменту должны быть уже почти готовы. С высоты своего опыта имею наглость заявить, что написание сценариев – это стезя, которая доставляет меньше всего удовольствия писателю. Но попробовать всё же стоит, как и многое другое – хотя бы один раз. Большинство фильмов отвратительны, а отвратительны они в основном потому, что последнее слово чаще всего стоит за теми, кто понятия не имеет, как должен развиваться сюжет и взаимоотношения между персонажами. К сожалению, в Голливуде ещё не научились вкладывать деньги куда нужно, и писателей не ставят на одну ступень с продюсерами, режиссёрами и (осмелюсь сказать) верхушкой студии.


КНИГА:

Я написал три романа. Крёстный отец хуже двух своих предшественников; я написал его, чтобы заработать денег. Мой первый роман, Арена мрака (1955), получил, в общем-то, довольно положительные рецензии, в которых говорилось, что я был писателем, за которым стоило понаблюдать. Разумеется, я уже решил, что известность и богатство не за горами. В общей сложности на этой книге я заработал три с половиной тысячи долларов. Правда, тогда я и предположить не мог, что этих денег придётся ждать пятнадцать лет.
Мой второй роман, Счастливая странница, был выпущен через десять лет после публикации первой книги (1965), за него я получил три тысячи. Мои финансы быстро шли на убыль. Роман получил очень хорошие оценки у критиков и был даже назван газетой Нью-Йорк Таймс «малым представителем классической литературы». Мне и самому нравится этот роман. Я без ложной скромности считаю его произведением искусства.
Я считал себя настоящим героем, а вот издательский дом Атенеум, где я печатался, не был сильно впечатлён моим творчеством. Стоит отдать должное, это издательство больше интересовалось всё-таки литературой, нежели деньгами. Я попросил у редакторов аванс для начала работы над новой книгой (которая была бы уже БОЛЬШИМ представителем), и они выслушали эту просьбу с невозмутимым спокойствием. Они были весьма галантны. Они были весьма добры. Они весьма молча указали на дверь.
Я не мог в это поверить. Я пришёл домой и перечитал рецензии на мои первые книги (отложив в сторону самые невосторженные). Это была какая-то ошибка, наверняка. Во мне же признали настоящий талант. Послушайте, я же был настоящим писателем, честным, подлинным художником, у которого за плечами было два признанных романа, над каждой строчкой которых я пахал долгими часами. Я сам написал эти романы, без чьей-либо помощи. Как мог мой издатель отказать мне в авансе за следующую книгу.
Мы обговорили положение дел ещё раз. Редакторам пришлась не по вкусу идея для моего нового романа. Они сказали, что такой роман наверняка прогорит. Один редактор мечтательно отметил, что, если бы в Счастливой страннице было немножко больше мафии, то такой книге, вероятно, сопутствовал бы куда больший финансовый успех (один из второстепенных персонажей этого романа был главой мафиозной группировки).
Мне было сорок пять и уже осточертело быть художником. Я задолжал двадцать тысяч долларов родственникам, финансовым компаниям, банкам, издателям и ростовщикам, которые по жадности могли потягаться с шекспировским Шейлоком. Было самое время повзрослеть и продаться, как советовал Ленни Брюс. Я сказал им, что ладно, хорошо, я напишу вам книгу про мафию. Просто дайте мне уже деньги, и я сразу же сяду за пишущую машинку. Они в свою очередь заявили, что не будет мне никаких денег, пока я не предоставлю хотя бы сотню страниц. Я решил пойти на компромисс и написал десятистраничный набросок будущего романа. Они снова указали на дверь.
Сложно описать горькие эмоции, которые ты испытываешь, когда тебе отказывают: подавленность, депрессия, ослабление воли – всё это разом наваливается на писателя. Однако этот случай открыл мне глаза на многое. Я понял, каким наивным был глупцом, понял, что издателям плевать на искусство. Им плевать. Их единственной целью было делать деньги (пожалуйста, обойдёмся без вашего «ой, да что ты говоришь»). Это бизнес. Им нужно было делать капитальные вложения и платить зарплаты. Если какой-то чудак хочет творить искусство, то пусть творит – но без нас, своими силами.
Я верил в искусство. Я не верил в религию, любовь, женщин, мужчин, не верил в общество и философию. Но на протяжении сорока пяти долгих лет я свято верил в искусство. Эта вера давала мне успокоение, которое не могло дать ничто другое. Но в тот день я понял, что больше не смогу притронуться к перу, если следующая книга не станет успешной. Я просто прогнулся бы под психологическим и финансовым прессом. Я не сомневался, что мне было под силу написать коммерчески успешный продукт, бестселлер. Я мог написать его в любое время. Мои пишущие друзья, семья, дети, кредиторы – все как один твердили, что пора заткнуться и просто сделать это.
Я и вправду хотел. У меня был мой десятистраничный набросок, но ни один издательский дом не желал возиться со мной. Шли месяцы. Без гроша в кармане я подрабатывал редактурой приключенческих журналов и писал статьи в качестве внештатного сотрудника. Мой тогдашний издатель, Мартин Гудман, обращался со мной как ни один другой издатель до него. Я уже подумывал о том, чтобы бросить писательство или хотя бы отложить до старости, когда я смог бы писать романы в качестве хобби. И вот однажды ко мне в офис забежал один знакомый, тоже писатель. В знак своего расположения я вручил ему копию Счастливой странницы. Через неделю он пришёл снова. Он сказал, что я невероятно талантливый писатель. Я угостил его вкусным обедом. За едой я рассказал ему несколько смешных историй о мафии и о десяти страницах моего несбывшегося романа. Он зажёгся и устроил мне встречу с издателями Дж. П. Патнэмс Санс. Они целый час слушали мои мафиозные истории, сказали продолжать в том же духе и без лишних слов дали мне пять тысяч долларов авансом, и я ушёл, – вот так просто. Тогда я чуть было не поверил, что и у издателей есть душа.
Получив патнэмские деньги, я, разумеется, не сел за написание книги (к счастью, часть суммы можно было вернуть вместе с окончательным вариантом рукописи, иначе я бы так и не закончил роман). У меня просто не было желания начинать писать Крёстного отца. У меня в голове прочно засела идея для другого романа, который я хотел написать (но так и не написал, и теперь уже не напишу – интерес к задумке для романа портится так же, как и всё остальное).
Все знакомые мне по журналу редакторы выступали за то, чтобы я немедленно сел за пишущую машинку. Они все как один были уверены, что этот роман меня озолотит. У меня уже был необходимый материал, работа была мне по плечу. Все, кого я знал, предрекали мне успех, поэтому я наконец начал писать. И бросил подработку.
На написание ушло три года. В это время я также писал по три приключенческих рассказа в месяц для Мартина Гудмана, опять же внештатно. Мимолётом я также написал детскую книжку, которая получила восторженный отзыв в Нью-Йоркере и дала им понять, что я ещё не скончался. Я и сам писал рецензии на книги. Ещё я написал несколько статей для журналов, две из которых для Нью-Йорк Таймс Сандэй Мэгэзин, журнала, который хоть и не выплачивает крупные гонорары, но хотя бы относится к твоей работе с большим уважением. Думаю, это лучший выбор для тех писателей, кто хочет повлиять на общество. Так или иначе, за эти три года я написал больше, чем за всю свою жизнь до этого, и что немаловажно – писание часто доставляло удовольствие. Я запомнил это время как самое счастливое в своей жизни (хотя семья и друзья с этим не согласны).
Мне стыдно в этом признаться, но Крёстного отца я писал без опоры на собственный жизненный опыт, основываясь исключительно на специально отобранном материале. Я никогда в жизни не встречал настоящих гангстеров. Я был не понаслышке знаком с миром азартных игр, – но и только. Только после того, как книга завоевала «популярность» на рынке, я познакомился непосредственно с теми джентльменами, о которых писал. Они меня похвалили. Они не могли поверить в то, что я никогда не посещал «крышуемых» мест, как и в то, что на самом деле я не был таким же уверенным в себе человеком, как мафиозный дон. Но всем им моя книга пришлась по душе.
В разных частях страны мне доводилось слышать забавную историю: поговаривали, будто бы мафиози заплатили мне миллион долларов, чтобы я написал книгу, которая изменила бы представление общества о гангстерах. Я редко встречаюсь с литературным бомондом, но, насколько мне известно, некоторые писатели уверены, что я и сам на самом деле состою в мафии, – ведь невозможно написать такую книгу, основываясь сугубо на материале исследования проблемы. Ну что я могу сказать. Мне это льстит.
Наконец в июле 1968-го года я был вынужден поставить точку в романе. Мне позарез нужен был последний авансовый взнос издательства в тысячу двести долларов, чтобы свозить жену и детей в Европу. Жена не виделась с родителями уже двенадцать лет, и я пообещал ей, что в этом году они увидятся. Денег у меня не было, зато была огромная коллекция кредитных карт. И всё же мне была нужна наличность, поэтому я отнёс в издательство черновой вариант романа. Перед тем как отправиться в Европу, я попросил издателя никому не показывать эту рукопись – её нужно было ещё довести до ума.
Мы с семьёй хорошо отдохнули заграницей. В офисах Американ Экспресс можно было взять пятисотдолларовые чеки под обеспечение их кредиток. Я бывал в офисах компании в Лондоне, Каннах, Ницце и Висбадене. Мы с детьми играли в самых шикарных казино на французской Ривьере. Если хотя бы одному из нас повезло бы, я смог бы легко расплатиться с Американ Экспресс за все чеки, что они так заботливо отправили вслед за нами в Соединённые Штаты. Но мы всё проиграли. Из меня вышел никудышный отец. К тому моменту, как мы вернулись домой, я успел задолжать кредитным компаниям восемь тысяч долларов. Но совсем я не волновался. Если бы всё совсем пошло к чертям, мы могли бы продать наш дом. Ну или меня посадили бы за решётку. Чёрт возьми, да даже более именитые писатели, чем я, сидели в тюрьме. И я тоже смог бы, вообще без проблем.
Я поехал в Нью-Йорк, чтобы встретиться со своим агентом, Кандидой Донадио. Я надеялся, что у неё совершенно случайно найдётся заказик-другой для какого-нибудь популярного журнала. Она часто выручала меня и до этого. Однако эта встреча приняла неожиданный поворот. Она проинформировала меня, что издатель отклонил предложение по продаже прав на печать Крёстного отца в триста семьдесят пять тысяч долларов.
До этого я строго-настрого запретил, чтобы мой черновик показывали хоть кому, хоть даже печатникам, но жаловаться было некогда. Я позвонил своему редактору из Патнэма, Биллу Таргу. Он сказал, что издательство пытается выручить со сделки не меньше четырёхсот десяти тысяч, потому что, как я понял, на тот момент рекордом было ровно четыреста тысяч долларов. Меня спросили, не хотел бы я переговорить с Клайдом Тейлором, их специалистом по правам перепечатки, что вёл переговоры. Я ответил, что нет, не хотел бы, и добавил, что я полностью доверяю человеку, который нашёл в себе силы отклонить предложение в триста семьдесят пять тысяч. Я решил ещё немного помотаться по городу, съесть поздний ланч с Таргом. И вот, когда мы пили кофе, к нам поступил звонок. Нам сообщили, что Ральф Дэй из Фосетта выкупил права на печать моей книги за четыреста десять тысяч долларов.
Я пришёл в офис приключенческого журнала, чтобы официально покончить с моей внештатной деятельностью и рассказать друзьям, что права на печать продали. Мы выпили, после чего решил ехать домой на Лонг-Айленд. Пока ждал машину, я позвонил брату и поделился хорошими новостями. Я собирался отдать ему десять процентов от вырученных за Крёстного отца денег – за всё, что он для меня сделал, за то, что он всю жизнь поддерживал меня и отдал последние деньги, чтобы я сумел дописать роман. Это была ничтожно малая плата за все те годы, что я названивал ему и с пеной у рта молил одолжить хотя бы несколько сотен на ипотечный взнос или чтобы купить детям новую обувь. И каждый раз я безотказно приезжал на такси к нему домой и забирал деньги. Сам он никогда не ездил на такси. Неважно, был ли дождь или снег, – и он никогда не жаловался, и всё у него всегда получалось. Мне не терпелось сказать ему, что раз уж в результате сделки мне перепадёт двести пять тысяч (издательства, специализирующиеся на твёрдых переплётах берут половину), то ему причитается чуть больше двадцати тысяч.
Он из тех людей, кого всегда можно застать дома, когда ты звонишь с просьбой занять денег. Теперь же, когда у меня были деньги, которые я хотел ему вернуть, дома его, конечно же, не оказалось. Трубку взяла мама. Она говорит на ломанном английском, но прекрасно его понимает. Я объяснил ей ситуацию.
– Сорок тысяч? – спросила она.
– Нет, четыреста десять, – ответил я.
Мне пришлось повторить три раза, прежде чем она что-то ответила.
– Только никому не говори.
Из гаража показалась моя машина, и я повесил трубку. На дороге была пробка, и добраться до пригорода я сумел только через два часа. Войдя, я увидел, что жена дремала под телепередачу, а дети играли на улице. Я подошёл к жене, поцеловал в щёку и сказал:
– Дорогая, нам больше не придётся беспокоиться по поводу денег. Я только что продал книгу за четыреста десять тысяч.
Она улыбнулась и продолжила сопеть. Я зашёл в кабинет и начал названивать братьям и сёстрам. И этому была причина. В каждой итальянской семье есть чуч – осёл. Это главный идиот в семье, который по всеобщему мнению не в состоянии выжить самостоятельно, и поэтому ему нужно всячески помогать без злопамятства и упрёков. Считалось, что у нас этим чучем был именно я, и мне просто хотелось снять с себя полномочия этой славной должности в семье.
Я позвонил старшей сестре.
– Ты в курсе? – спросил я.
Голос сестры был совершенно спокоен. Я почувствовал, как начал раздражаться. Казалось, никто не считал, что произошло что-то из ряда вон выходящее. В моей жизни нагрянули перемены, мне больше не нужно было беспокоиться о деньгах. Это же почти как если бы не нужно было беспокоиться по поводу смерти. Потом сестра ответила:
– Да, ты получил за книгу сорок тысяч. Мама звонила.
После этого я получил именно ту реакцию, которую ждал – в трубке послушался сдавленный вскрик, после чего мы с сестрой ещё с минуту болтали по телефону в приподнятом настроении. Нужно было ещё раз позвонить маме. Я набрал номер и сказал:
– Ма, как ты, чёрт возьми, умудрилась всё не так понять? Я же раз пять повторил, что не сорок тысяч, а четыреста десять тысяч долларов. Как ты могла ошибиться?
Наступила долгая пауза, после чего мама прошептала в трубку:
– Не ошиблась. Не хотела, чтоб она вызнала.
Всё хорошо, что хорошо кончается. При этом мне мало кто поверил, так что я позвонил Биллу Таргу и попросил, чтобы он выписал мне авансовый чек на сто тысяч. Я расплатился с долгами, выплатил агенту комиссионные, отдал брату его заслуженные десять процентов, после чего спустя три месяца попросил у издателя и агента ещё денег. Они так и остолбенели. Что случилось с тем огромным чеком, который я получил всего три месяца назад? Я не сдержался. Отчего я не могу теперь обращаться с ними так же беззаботно и чудаковато, как обращался с семьёй в наши голодные годы?
– На сотню штук долго не погуляешь, – ответил я.
По крайней мере, я мог стать местным чучем у издателей.
Всего на Крёстном отце я заработал больше миллиона долларов, но так и не стал богатым. Какое-то количество денег я перевёл в доверительные фонды детям. Мне всё так же приходилось платить агенту и адвокату. Не стоит забывать и о налогах – нужно было платить федеральный и государственный налог на прибыль. Если вычесть всё это, то остаётся меньше половины первоначальной суммы. Впрочем, до того, как осознать это, я успел от души повеселиться. Я тратил деньги чуть ли не сразу после их поступления на счёт. Единственным, отчего я чувствовал себя как-то странно, было то, что я никому ничего не был должен, ни одного цента.
Я люблю деньги, но не очень люблю свою «известность». Из-за неё я чувствую себя не в своей тарелке. Я никогда особо не любил вечеринок, говорить за раз с более чем двумя-тремя собеседниками, давать интервью и фотографироваться (и не без причины).
Один из редакторов в Патнэме косвенно спровоцировал моё участие в шоу Тудэй :
– Как ты можешь быть так уверен, если ни разу даже не пробовал?
Звучало убедительно. Попробовал. Не понравилось. Поэтому, когда позднее поступали предложения прийти гостем на другие телепередачи, желания повторить не появлялось. Не думаю, что дело в обратном снобизме или наигранной учтивости. Мне просто некомфортно. И потом почти каждый писатель, которого я видел на телевидении, выглядел дурак дураком. Это неподходящая среда для писателей, только и всего.
В интервью я получаюсь совсем на себя не похожим, и я не могу винить в этом тех, кто задаёт вопросы, – ведь во время интервью это я сам высказываю все эти глупейшие умозаключения. Почему-то у меня вечно не получается сказать именно то, что я хотел бы донести до людей. На том случае моя карьера телевизионной звезды закончилась, а я свёл всякую публичную деятельность к минимуму – не давал даже нетелевизионные интервью. И, слава богу, я никогда не ездил по стране с целью рекламы своих книг. Тут дело не в людях, тут дело во мне. Встречи с незнакомцами очень плохо влияют на мою нервную систему. Впрочем, это наверняка справедливо и для большинства людей.
Примерно в то же время я успел сделать то, что в итоге оказалось одной большой ошибкой. Перед тем как закончить Крёстного отца, я продал издательские права на Счастливую странницу за полторы тысячи долларов наличными без права на доход с продажи копий. Права я продал издательству Лансер Букс, причём один из его основателей, Ирвин Стайн, был до такой степени добр и мил, что отправил мне сразу всю сумму, не откладывая половину до даты начала продаж.
Но куда большую финансовую ошибку я совершил задолго до публикации Крёстного отца, когда написал только его первые сто страниц. Представляющее меня Агентство Уильяма Морриса подготовило соглашение с Парамаунт Пикчерз по книге на фиксированную выплату в двенадцать с половиной тысяч долларов, вместо возможных пятидесяти, которые вполне можно было бы выторговать, не поставь я подпись так скоро. К тому моменту я уже начал сотрудничать с Кандидой Донадио, но, так как у меня был подписан контракт с агентством на представительство, именно они представляли мою сторону в этой сделке. Они советовали мне подождать и не соглашаться на такую сделку, не быть опрометчивым. Но тогда это было похоже на ситуацию, как если бы тонущему человеку посоветовали всплыть и подышать. Мне позарез нужны были деньги, и эти двенадцать с половиной тысяч казались мне манной небесной. Теперь я могу во всеуслышание заявить, что это была сугубо моя ошибка. При этом я никоим образом не держу обиды на Парамаунт за то, что они заполучили права на мою книгу так дёшево.
В этой главе я уже затронул и продолжу затрагивать некоторые практики, которые можно было бы запросто спутать с жульничеством, и у читателей может появиться ощущение, что я возмущён по этому поводу, ведь они меня в своё время потрясли и сильно задели. Но это не так. В нашем мире и обществе эти практики строятся на вполне разумных основаниях. Тот факт, что я чувствую, будто представитель агентства, который изначально договаривался с Парамаунтом на заведомо невыгодный контракт, продал меня с порохами, не означает, что я не одобряю его действий, проклинаю его или чувствую себя обиженным. Наоборот, я считаю, что с точки зрения бизнеса он поступил правильно.
Ну да ладно, подведём итоги: Крёстный отец стал бестселлером номер один в США; пробыл шестьдесят семь недель в списке Нью-Йорк Таймс; набрал невероятную популярность в Англии, Франции, Германии и других странах. Он был переведён на семнадцать или двадцать языков, не могу сказать точно, так как просто перестал считать. Мне сказали, что он побил рекорд по скорости продаж и количеству проданных копий в истории – ну или побьёт, как только выйдет специальное издание, приуроченное к выходу экранизации. Авторам нужно помнить, что не всё то, что говорят издатели, является чистой правдой. Ральф Дэй из Фосетта продвигал книгу, как только мог. Он даже платил мне за каждую проданную копию, – во всяком случае, он меня в этом заверил. Это был успех. Помню, однажды, когда я работал над книгой, жена посылала меня в супермаркет, дочь просила подвести её к подружке, а сын – на футбольную тренировку. Я взорвался: «Господи боже! Неужели вы не понимаете, что я работаю над романом, который может стоить сотню тысяч?!» Они все посмотрели на меня и одновременно разразились хохотом.
Рецензии на книгу оказались даже лучше, чем я рассчитывал. При этом меня не покидало ощущение, что я мог написать её ещё лучше. Мне она нравится. У неё есть своя неповторимая энергетика. Мне повезло создать главного героя, который понравился читателям даже несмотря на то, что таких людей в реальности быть не может, что все и признают. Однако я писал гораздо, гораздо ниже своих способностей, я мог и лучше.


ФИЛЬМ:

Я читал про Голливуд и местные порядки, – как их описывали Фитцджеральд, Натанаэль Уэст и другие писатели.
У меня уже имелся весьма познавательный опыт общения с голливудскими кинопродюсерами. Ранее тем годом мне позвонила Кандида Донадио и попросила подъехать в Нью-Йорк на встречу с Джоном Форманом, продюсером большинства фильмов Пола Ньюмана. Я жил в пятидесяти милях от города и терпеть не мог Нью-Йорк, но она сказала, что Джон Форман прочитал Счастливую странницу, абсолютно влюбился в роман и хотел снять по нему фильм. Он был большой шишкой. Мне стоило приехать.
Я приехал на встречу и не пожалел. Джон Форман был очень активен. Он три часа говорил про книгу, про то, как она ему понравилась, и как он хотел снять по ней фильм. Он цитировал лучшие отрывки. Ему нравились правильные вещи. Я был заворожён и впечатлён. Фильм точно получился бы как надо. Уходя, он сказал, что звякнет моему агенту на следующий день, чтобы обговорить финансовую сторону соглашения.
Больше мы о нём не слышали.
Мне было неинтересно, что они там в Голливуде делали с моей книгой до тех самых пор, пока я сам не был вовлечён в процесс. Был, правда, случай, когда я вычитал в газете, что крёстного отца хотел сыграть Дэнни Томас. Это повергло меня в ужас. Мне всегда казалось, что эта роль просто создана для Марлона Брандо, поэтому я связался с ним через нашего общего знакомого, Джеффа Брауна. Я написал письмо. Он был весьма любезен и позвонил. Мы поговорили по телефону. Он сказал, что не читал книгу и что студия ни за что не пригласит его на кастинг, если только на его кандидатуре не настоит какой-нибудь крупный режиссёр. Хоть он и был любезен, но по его голосу было понятно, что он не был слишком заинтересован. На этом наш разговор закончился.
Тогда я и понятия не имел, что у верхов Парамаунта пока и в планах не было снимать фильм по моему роману. Они в то время уже сняли один фильм про мафию под названием Братство, и это был полный провал – его разбомбили критики, он провалился в прокате. Посмотрев Братство, у меня сложилось впечатление, что создатели просто выдали первые сто станиц моего романа ответственному за сценарий болванчику и сказали написать что-то похожее, потом пригласили на главную роль Кирка Дугласа, а для того, чтобы заставить зрителей ему сопереживать, они настояли на том, чтобы он почаще целовал маленьких детей. А потом и вовсе настояли на трагичном сюжетном повороте, где его убивает собственный брат – для пущей драмы.
Я не разозлился из-за Братства. Мне показалось, что в Парамаунте просто слишком поторопились выпустить фильм в прокат. Это нормально. Работая в своё время в журнале, я тоже писал подобные второсортные вещи. И всё-таки меня тошнило от того, насколько глупым был этот фильм – сценарий, общий концепт, непонимание того, как работает гангстерский мир. Я не знал, что из-за этого провала глава студии решил, будто бы фильмы о мафии не будут приносить дохода. Только когда роман стал супербестселлером (а тот факт, что он продержался шестьдесят семь недель в списке бестселлеров Таймс, кое-что да значит для любителей делать деньги) было решено, что экранизации быть.
Наконец ответственным за фильм продюсером назначили Эла Рудди. Он приехал в Нью-Йорк, встретился с моим агентом и сказал, что его начальству хотелось бы, чтобы я сам написал сценарий. Он сразу отметил, что фильм будет не самым высокобюджетным, поэтому и мой гонорар будет не из высоких. Я отказался. Тогда они выделили больше денег, повысили мой процент, и я согласился ещё раз встретиться с Рудди. Мы встретились в Плазе за обедом. Он был долговязым парнем нью-йоркского разлива.
Он был очень учтив. В один момент мне даже показалось, что, наверное, было бы неплохо сгонять в Калифорнию. Ему нужно было ответить на пару звонков, поэтому он извинился и пошёл уединиться с телефоном в эдвардианском номере Плазы.
– Боже, – сказал он, – похоже на дешёвую сцену из кино, но мне и вправду нужно ответить на эти звонки.
Я поболтал с его женой. Она совершенно очаровала меня, когда достала из сумочки самого настоящего живого пуделя, который тявкнул и снова тут же скрылся за молнией сумки. Метрдотель, который вполне мог сделать выговор миссис Рудди, так и не понял, откуда донёсся звук. Судя по всему, Эл с женой таскали пуделя повсюду, не видя в этом ничего плохого. В сумке пудель не издавал ни звука. Под конец обеда я был настолько очарован и ими, и их пуделем, что всё-таки согласился написать сценарий.
Мои знакомые писатели диву давались – как же так получилось, что я вдруг захотел снимать кино? Ведь я терпеть не мог шоу-бизнес. Я был писателем; мне нужно было писать свои книжонки.
Как так получилось? Когда я был беден и корпел дома над книгами, я дал жене торжественное обещание, что если я когда-нибудь добьюсь успеха, то обязательно куплю студию и перестану путаться у неё под ногами. Она терпеть не могла, что я целый день торчал дома. Я мешался. Я мял покрывала на кровати, приводил гостиную в беспорядок, ходил кругами по дому и ругался, с криками выбегал из кабинета, когда дети затеивали драку. Короче говоря, я действовал ей на нервы. Что хуже всего, она никогда не заставала меня за работой. Она уверяет, что ни разу не видела меня за пишущей машинкой. Она уверяет, что три года я только и делал, что засыпал на диване, а потом каким-то чудесным образом обзавёлся рукописью Крёстного отца. Так или иначе, мужчина обязан выполнять обещания. Теперь, когда дела шли в гору, кроме дома я должен был зависать и где-нибудь ещё, особенно в рабочие часы.
Я пытался. Снимал небольшие студийки. Был в Лондоне, на французской Ривьере, в Пуэрто-Рико и Лас-Вегасе. Нанимал секретарей и покупал диктофоны. Ничего не выходило. Мне нужны были кричащие и дерущиеся дети, жена, которая не давала работать и хвалилась новыми шторами. Мне нужны были походы в супермаркет. Некоторые самые удачные идеи приходили ко мне именно тогда, когда я помогал жене нагружать тележки продуктами. Но я дал обещание. Так что ладно. Еду в Голливуд.
Успех вводит писателя в состояние полнейшей праздности, это правда. В течение года я ничего не делал, «наслаждался жизнью». Это было не так уж и здорово. Ну то есть было нормально, но не здорово. Смею напомнить, что до этого я двадцать лет вёл жизнь затворника. Изредка я выбирался в люди. Обедал с близкими друзьями. Время от времени проводил вечера в компании друзей жены. Ходил в кино. Учил детей азам азартных игр. Однако по большей части я жил сам себе на уме, со всеми моими мечтами и фантазиями. Жизнь проходила мимо. Я и понятия не умел, как сильно вокруг поменялись мужчины, женщины, девочки, мальчики, общество, государство.
Мне всегда была по душе роль наблюдателя на тех немногих вечеринках, что я посетил в те годы. Я редко первым начинал разговор или предлагал дружбу. Внезапно оказалось, что мне этого теперь и не требовалось, люди тянулись сами. Им, казалось, и вправду нравилось общаться со мной, слушать меня. Они были очаровательны, и мне это нравилось. Наверное, я стал самым легко очаровываемым человеком во всём западном полушарии, и не в последнюю очередь потому, что эти люди действительно в большинстве своём были очаровательны. Перестать быть затворником оказалось легко, более того – это оказалось приятно. Именно поэтому я и решился улететь в Голливуд.
Соглашение по сценарию было более чем сносным: пятьсот долларов в неделю на расходы сразу – а это уже неплохие деньги, – и ещё два с половиной процента от чистой прибыли после выпуска фильма. Справедливое соглашения для рынка того времени, тем более учитывая, что Эл Рудди убедил верхушку доверить ему этот проект, пообещав снять фильм всего за один миллион долларов.
Тем не менее, соглашение оказалось не таким удачным, каким казалось изначально. Во-первых, номер в Отеле Беверли-Хиллз сам по себе стоил пятьсот долларов в неделю, поэтому я уже здесь уходил в ноль. Во-вторых, мои два с половиной процента могли принести какие-никакие деньги только в том случае, если фильм смог бы поравняться с таким гигантом кинопроката того времени, как История любви. Обычно студии стремятся всеми правдами и неправдами стянуть у процентников их прибыль, причём часто вполне легальными способами, через бухгалтерию. Если на создание фильма уходит четыре миллиона, то они добавляют на производство ещё один миллион накладных, после чего взыскивают издержки с отдела рекламы, покрывая при этом расходы. Студийные бухгалтеры умеют делать так, что доходы пропадают похлеще Гарри Гудини.
Ещё раз. Это ни разу не означает, что в Голливуде работает менее честный народ, чем в области книгоиздательства. Такие издательства, как Лансер Букс, делают Диогена из голливудских студий. В Лансер Букс утверждают, что они продали около двух миллионов копий Счастливой странницы. Мне они заплатили только за 30 процентов от продаж.
Ну да ладно. В Америке никто не осуждает бизнесменов за изворотливость. Потом Лансер отправляют в печать книгу под названием Крёстная мать. Что бы мне ни говорили про Голливуд, они ни за что не пали бы так низко (и в самом деле, – не Голливуд. В Италии сняли фильм с моим кумиром, Витторио Де Сика, под названием Крёстный сын).
Так что в Голливуд я полетел абсолютно уверенным в то, что там меня не смогут застать врасплох, что я был защищён. Крёстный отец – это их фильм, не мой. Я буду сохранять спокойствие. Я не позволю им задеть себя. Я не позволю чувствам собственничества или паранойи взять надо мной верх. Я всего лишь наёмный рабочий.
В Калифорнии было много солнца, свежего воздуха и теннисных кортов (а я буквально накануне открыл для себя теннис и не на шутку пристрастился). Я собирался поправить здоровье и похудеть.
Отель Беверли-Хиллз – это, на мой скромный взгляд, самый лучший отель в мире. Он представляет собой бушующий трёхэтажный муравейник посреди райских садов со своими бунгало, бассейном и знаменитым Поло Лаунж. А ещё там есть теннисный корт, где местный профессионал, Алекс Ольмеда, прозвал меня Чемпом. По правде говоря, он всех так называл, но всё-таки…
Обслуживание на высочайшем уровне, персонал очень дружелюбен и при этом не фамильярен. Это единственный отель, в который я когда-либо въезжал и чувствовал себя комфортно. Единственный его недостаток был в том, что он сжигал мои пять сотен баксов в неделю и ещё сверху того.
У меня был классный офис. Мне полюбилась эта студия с её декоративным ковбойским городком, узкими улочками, баракоподобными зданиями и фантастической атмосферой некой сумеречной зоны. Я словно попал в сказочную страну. Моё рабочее место было на третьем этаже, где было меньше всего снующего народа, – прямо как я и любил. По сравнению с моим рабочим местом, у Эла Рудди был несколько более затейливый штаб. Он располагался на первом этаже того же здания, и мы могли без проблем бегать друг к дружке, чтобы поболтать.
Вообще мой офис был не самым роскошным, но меня он всецело устраивал. У меня был холодильник с нескончаемым запасом бесплатной газировки. Под рукой был офис секретаря и телефон с дополнительным звонком и четырьмя линиями. Вот это жизнь.
Следующие две недели я провёл, играя в теннис и встречаясь со своими друзьями из Нью-Йорка, которые обосновались в Калифорнии. Ну и кроме этого я ещё ходил на совещания с Робертом Эвансом, руководителем кинопроизводства Парамаунт Пикчерз, и Питером Бартом, его правой рукой.
Однажды, читая журнал Лайф, я наткнулся на статью про Эванса, – мягко говоря, не самую лестную. Я крайне удивился тому, насколько он был простым и дружелюбным человеком. Он мне сразу же понравился после одного случая. Мы проводили совещание в его офисе. Нас было пять человек. Ему нужно было ответить на частный звонок, и он ответил – в каморке своего офиса. На его месте Луис Мейер приказал бы нам четверым втиснуться в чулан и запереть дверь так сильно, чтобы мы ничего не смогли услышать.
Эванс был скромным человеком и часто за словом в карман не лез. Когда он говорил что у него на уме, он делал это словно ребёнок – с такой курьёзной наивностью, что невозможно было относиться серьёзно к его даже самой жёсткой критике и разногласиям с собеседниками. Он всегда был вежлив, – по крайней мере, в моём присутствии. Если получается какой-то слишком уж лестный портрет для одной из крупнейших шишек киностудии, позвольте мне добавить вот что. Он был до того жаден до своих кубинских сигар, что мне приходилось тайком проскальзывать в его офис и таскать их без ведома.
Эванс всегда был открыт для споров, и его зачастую можно было переманить на свою сторону. Без всякого сомнения, у него был шарм. Но у кого в киноиндустрии нет шарма? В принципе, у всех в Калифорнии есть шарм. Ну разве что кроме Питера Барта, местного олицетворения логики и здравого смысла. Он был, пожалуй, единственным человеком без ярко выраженного шарма из всех, кого я тогда встретил. Говорил он мало. Причиной этому было то (чего я тогда не знал), что он, прежде чем что-либо сказать, по нескольку раз взвешивал ответ, – и на тот момент пока просто не выучился трюку думать и быть очаровательным одновременно.
Первое совещание прошло гладко. Присутствовали Эванс, Эл Рудди, Питер Барт, Джек Баллард и я. Баллард был мужчиной с причёской – вернее её отсутствием – Юла Бриннера. Он занимался учётом затрат на производство фильма. Он был робким человеком, что впрочем не отменяло того факта, что у продюсеров и режиссёров начинали трястись поджилки, когда он начинал высчитывать сумму будущих расходов. Заседание вёл Эванс. Это был обыкновенный круглый стол, в котором также нашлось место и для напутствующих слов лично для меня. Это был очень большой и амбициозный проект для Парамаунт Пикчерз. Я должен был сделать всё от меня зависящее, чтобы вывести на экран качественный продукт. Этот фильм должен был СПАСТИ студию Парамаунт. Мне нравятся такие моменты. Они заставляют почувствовать себя важным, и ты работаешь в два раза усерднее (я и вправду зажёгся идеей СПАСТИ Парамаунт, и как же жаль, что я чуть-чуть опоздал – до меня это уже сделала История любви). Потом мы обсудили детали кастинга. Я предложил на роль крёстного отца Марлона Брандо. Они были всё так же обходительны со мной, но в глубине души я понял, что мои акции в их глазах подешевели процентов на пятьдесят.
Эл Рудди предложил на роль Майкла Роберта Редфорда, и мне вдруг стало плевать на то, каким хорошим парнем был Эл, – его акции в моих глазах быстро упали в цене примерно наполовину. Я запротестовал и был приятно удивлён, когда Эванс и Барт встали на мою сторону. Я подумал, что намечается бой на равных.
На тот момент ещё не было решено, кто займёт режиссёрское кресло. Прежде чем приступать к поиску кандидатов, от меня ещё требовалось написать сценарий. Режиссёры предпочитают прочитать сценарий, прежде чем подписать контракт с киностудией. Ну я за этим, в общем-то, и приехал в Калифорнию. Я заверил их, что был мастером в своём деле, лучшим специалист во всём новом свете (и я не хвастал, мастерство и вправду можно измерить; нельзя хвастать, когда дело касается искусства).
Совещание проходило в роскошной штаб-квартире студии Парамаунт на Кэнон Драйв. Вернулись после совещания в относительно менее пышный офис Эла Рудди на студии, мы почувствовали себя солдатами, которые только вернулись с передовой и могли отдохнуть от старших по званию офицеров.
– Делай так, как считаешь нужным, – сказал Рудди. – Ты здесь писатель. Но окажи мне услугу. Начни фильм любовной сценой с Майклом и Кей.
Он всё ещё хотел Редфорда на роль Майкла.
– Эл, – сказал я, отпивая его виски и закуривая его сигару, – нельзя начинать Крёстного отца с любовной сцены. Это совершенно не к месту.
Он понял, что это моё последнее слово, и засмеялся. С ним было легко, он был парнем с улиц Нью-Йорка.
– Послушай, – сказал он. – Ты просто попробуй. Мы всё равно сможет вырезать эту сцену во время монтажа, если что.
– Ладно, – ответил я.
Я поднялся к себе в офис и перечитал контракт. Оказалось, что продюсер и в самом деле может советоваться со сценаристом и напрямую влиять на сценарий. Что ж, придётся начать фильм любовной сценой с двумя молодыми возлюбленными. Написал её, получилось крайне паршиво. Показал Рудди черновик, ему понравилось.
Меня это обрадовало. Если тебе нравится моя работа, то мне нравишься ты. При этом я всё равно считал, что он не прав. Следующие три дня я играл в теннис. Да что уж там, – я провёл на корте следующие две недели. Потом я решил вернуться домой на пару недель. Я скучал по жене и детям. Был апрель, а весной в Нью-Йорке хорошо.
Рудди выслушал моё решение с невозмутимостью истинного джентльмена. Он даже продолжил выплачивать мне мои пятьсот долларов в неделю, пока я был дома. Я провёл дома несколько недель, немного поработал, а потом вернулся в Калифорнию транзитом через Лас-Вегас, где благополучно спустил все предоставленные студией деньги.
С апреля по август я вёл идеальное существование: Калифорния, теннис, солнце. Потом я опять заскучал по дому и вернулся. Когда надоело сидеть дома – вернулся в Калифорнию. Никто не мог сказать наверняка, где я был и когда. Тем временем меня продолжал очаровывать калифорнийский народ. Я вёл распутный образ жизни, другими словами не описать. Я мало работал, но это мало кого волновало.
При этом тот факт, что я был затворником, сбежавшим из своей берлоги спустя двадцать лет спячки, никоим образом не снимает с меня вины за этот образ жизни. Люди, работающие в сфере киноискусства, правда очаровательны, хоть порой их шарм и не был бескорыстным. За моё не самое долгое пребывание в Голливуде я научился сопереживать актёрам и актрисам, и это стало откровением. Сценаристы, режиссёры, продюсеры – все они давали им нагоняй. Кинозвёзд здесь считали болванами. Актрисами постоянно пытались вертеть силой, – как в личной жизни, так и в карьере. От них не ждали ни ума, ни проявления чувств. До этого мне всегда казалось, что всё совсем наоборот, но отнюдь – многие актёры и актрисы оказались умными, тихими, чувствительными и робкими людьми. Я осознал, что с самого начала карьеры и дальше их вовсю эксплуатируют продюсеры, студии, агенты и всевозможные мошенники. Чтобы получить шанс заниматься своим ремеслом, им приходится переживать самые глубокие унижения. Увидев своими глазами, через что они проходят в начале карьеры, и приняв во внимание долгие годы их ожидания, ты поневоле начинаешь потакать их эксцессам, когда они всё же становятся знаменитыми и могущественными артистами мира кино.
С апреля по август 1970-го я колесил туда-сюда из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, работал над сценарием, играл в теннис и приобщался к общественной жизни Голливуда. Очень приятное было время. Время до той поры, когда сценарист отдаёт окончательный вариант сценария, похоже на медовый месяц. Повсюду витает любовь.
Мне нравилось наблюдать, как красивые девушки табунами ходили в офисы продюсеров, где проводились кастинги. В каждой студии можно найти целую ораву продюсеров, которые арендуют офисы на студии, пока работают над подготовкой к съёмкам очередного фильма. Девятьсот девяносто девять из тысячи этих фильмов так и не доходят до этапа съёмок, но люди всё равно приходят к этим продюсерам, читают реплики, проходят кастинги, изучают сценарии и долго с жаром обсуждают, как лучше обыграть ту или иную сцену. Вне студий бродит ещё десять тысяч таких же не теряющих надежды авторов собственных сценариев, которые таскают с собой до трёх коробок с киноплёнкой, надеясь снять собственное независимое кино, и к ним тоже приходит миллион красивейших барышень и молодых людей со всей страны, прилетевших в Лос-Анджелес, чтобы начать кинокарьеру. Всё это вкупе с хорошей погодой и солнцем придавало Голливуду, по меньшей мере, любопытную атмосферу.
Порой мне доводилось смотреть кино на закрытых показах. Не понравилось. Многие, пока смотрели, то и дело отлучались, чтобы ответить на телефонный звонок или записать сообщение. Шутили, разговаривали. Если я прихожу в кинозал, то намереваюсь полностью погрузиться в фильм, я верю всему происходящему на экране. А если не получается, – то я просто покидаю зал.
По вечерам я забегал к Элу Рудди в офис, выпивал с ним и его помощниками по цеху. С ним было легко и приятно, он умел интересно рассказывать всякие истории, да и его подопечные тоже были славными людьми. Вечер был одним из самых приятных времён суток. Рудди в то время работал также над съёмками фильма Малыш Фаусс и Большой Хэлси с Робертом Редфордом и Майклом Поллардом, и он вечно упоминал, каким превосходным получится фильм и как много Оскаров он получит. Те, кто видел раннюю плёнку, соглашались. Мне не терпелось взглянуть и самому, и Рудди пообещал, что покажет, как только подвернётся возможность.
Возможность подвернулась на следующий день, и он показал десятиминутный отрывок. Мне понравилось. Мой друг из Нью-Йорка Джордж Мандель, который приехал в Голливуд по поручению журнала Лайф, не разделял нашего с Рудди восторга. Он поддержал свою позицию рядом аргументов, и, так как я считаю его самым умным человеком во всём мире, я прислушался. Но всё-таки мне понравился показанный нам отрывок. Непросто это, прислушиваться к мнению самого умного человека в мире.
Когда Малыша Фаусса и Большого Хэлси выпустили на экраны, он провалился. Всё самое неудачное, что Джордж Мандель увидел в том десятиминутном отрывке, оказалось справедливым и для остального фильма. Посмотрев фильм полностью, я и сам увидел все изъяны. Самому умному человеку для этого потребовалось всего лишь десять минут.
К этому времени мне уже не терпелось предоставить студии свой превосходный сценарий для превосходного кино. Во мне заиграли нотки собственничества, всё-таки будущий фильм потихоньку становился и моим детищем тоже. То есть я, конечно, знал своё место в производственной иерархии (восьмой), но был очень заведён. Я заявил, что первый черновик сценария был слишком сырым и был совсем не в счёт, что фактически означало, что я забесплатно отдавал студии отдельный сценарий примерно за двадцать пять тысяч долларов. Я хотел, чтобы меня вознесли в студии, хотела показать, что я работаю не покладая рук во благо общего дела. Я и не догадывался, что как только я сказал, что сценарий бесплатный, уже никто не захотел бы его читать.
Потом произошло два случая, после которых я прекратить смущать работников студии своей дотошной сентиментальностью.
Однажды вечером я зашёл в офис Рудди. Он разговаривал по телефону и на ходу переписывал сценарий, который должен был предоставить другой студии. Я заворожённо наблюдал. Он писал сценарий, разговаривая при этом по телефону. Я всегда восхищался людьми, которые могут делать два дела одновременно, но это случай был вообще из ряда вон выходящим. Он завершил разговор словами: «Думаю, сценарий вылизан, всё».
Я не хочу этим рассказом разозлить писателей или осадить продюсеров. Просто этот случай заставил меня пересмотреть многие вещи. Следующие пять дней я играл в теннис и не притрагивался к сценарию. Это был не МОЙ фильм.
Мне кажется, я должен объяснить, почему этот случай не показался мне, как писателю, досадным или предвещавшим беду. Часто можно наткнуться на статьи с упоминанием того, что такая-то звезда переписала свои реплики, или режиссёр «подправил» сценарий, или продюсер внёс свои поправки. Если вы действительно имеете представление о том, как это работает, вы просто не сможете злиться. Вот вам пример:
Во время Второй мировой войны я был приставлен к британской армейской части, и однажды в маленьком северном немецком городке мы наткнулись на русских. Оказалось, что эта русская бригада, собранная в какой-то тёмной азиатской провинции, понятия не имела, что такое водопровод. Они зачарованно смотрели, как из медного крана текла вода. Один солдат в меховой шапке вырвал смеситель с корнем, перетащил и пригвоздил на заборный столб. Повернув кран, он сильно удивился, что вода не пошла. Он думал, что вода течёт из крана, буквально из ниоткуда. Он не знал основ функционирования водопроводных систем. Можете, конечно, смеяться, но это была не какая-то там туземная глупость, – это была наивность.
Когда режиссёр, звезда или продюсер берётся за карандаш, думаю, происходит то же самое (не без исключений, признаю). Им кажется, будто нужные слова появляются из-под карандаша сами. Повторюсь, это не глупость. Просто наивность. Они понятия не имеют, как писательство работает в принципе. Именно поэтому писателям незачем злиться. Им лучше поберечь нервы и покинуть к чёртовой матери киноиндустрию.
Вторая вещь, что выбила меня из колеи, была связана с Питером Бартом. Я снял домик на лето в Малибу и привёз семью из Нью-Йорка. Тогда я серьёзно принялся за работу после четырёхмесячного ничегонеделания. Печатала за меня секретарша, поэтому сам я мог спокойно сосредоточиться на сценарии. На тот момент крайний срок сдачи первого варианта сценария уже прошёл (если бы я не расщедрился и не отдал им бесплатный вариант сценария, пытаясь показать свою любовь к студии, всё было бы нормально). Барт прекрасно знал, что последние месяцы я бил баклуши и поэтому начал давить на меня. Я сказал ему, что ладно, хорошо, я закончу к концу недели. Но я, конечно же, не успел к концу недели. Он продолжал давить. Мне хотелось посвятить больше времени финальной части сценария, немного переписать её, придать лоску и потом отдать одним солидным куском. В конце концов, не то чтобы Барт или кто-то ещё на студии был таким уж цербером. Они всегда были вежливы со мной, добры. Просто всё свалилось как снег на голову, убеждал я себя. Да и какое мне дело? Это ведь не МОЙ фильм.
Я наказал секретарю перепечатать то, что у нас уже имелось. Я не стал переделывать финальную часть. Я надел плавки и впервые за своё пребывание в этом доме на пляже Малибу зашёл в воду. Я хотел сполна насладиться купанием в этом роскошном месте.
Это было ошибкой. Вместо того чтобы обижаться, нужно было заставить их пождать ещё немного. Ох уж эти уколы совести. Нужно было вести себя как взрослый человек. Да и потом, это было ошибкой потому, что я терпеть не могу плавать в океане.
Я отдал сценарий, и он всем понравился. Конечно, по контракту я должен был ещё сделать ревизию. Теперь нужно было найти режиссёра. Был август 1970-го года. Пока они следующие несколько месяцев пытались найти подходящую кандидатуру, я пережил парочку приключений. Самым запоминающимся стало то, как я встретился с Фрэнком Синатрой, одним из десяти самых известных людей мира и моим самым главным кумиром. Несмотря на это, я никогда не искал с ним встречи и не хотел, чтобы нас знакомили. Я просто тихо верил со стороны в то, что он был потрясающим артистом (певцом, не актёром) и жил жизнью смелых. Я восхищался его любовью к семье и чувством ответственности. Кроме того, он был корнями из Северной Италии, а для южан северяне всегда были такими же далёкими и непонятными, как англичане.
Многие считают, что Джонни Фонтейн, певец из Крёстного отца, был основан на личности Фрэнка Синатры. Незадолго до публикации книги, моему издателю пришло письмо от адвоката Синатры с требованием ознакомиться с текстом рукописи. Мы им вежливо отказали. Но фильм – это уже совсем другая история. На одном из первых совещаний юристы Парамаунта проявили обеспокоенность данным инцидентом, однако я заверил их, что роль этого персонажа в фильме будет минимальной. Так и получилось.
В книге чётко прослеживается моё отношение к персонажу Фонтейна – я ему сопереживаю, принимаю его таким, какой он есть вместе его образом жизни и проблемами. Мне кажется, я сумел запечатлеть правдивую невинность величайших фигур шоу-бизнеса, их отчаянье в разврате, вызываемом их образом жизни и так или иначе затрагивающим их ближайшее окружение и их самих. Мне казалось, что я смог показать его внутреннюю невинность. Но я не мог отрицать, что если Синатра узнал бы в этом персонаже себя, ему мог бы не понравиться ни персонаж, ни книга, ни я.
Но некоторые нас, конечно, пытались свести. Одним вечером мы оба оказались в одном баре-ресторане – У Элейн в Нью-Йорке. Он был у барной стойки, а я за столиком. Элейн спросила, не был ли я против познакомиться с ним, и я ответил, что не против, если в свою очередь не против он. Он был против. Я был не против того, что он был против. Я не зацикливался.
Спустя год я писал сценарий в Голливуде. Вечерами я редко выбирался в люди, но вот однажды друг моего продюсера позвал меня на вечеринку по случаю дня рождения в ресторан У Чейсена. Вечеринку устраивал один известный миллионер, было приглашено всего двенадцать человек. Просто светский ужин. Последние полгода все были со мной настолько милы, что я почти преодолел своё затворничество, и я решил пойти.
Миллионер оказался одним из тех стариков, кто пытается выглядеть и вести себя моложе своего возраста. На нём были красные брюки-слаксы и миниатюрная ковбойская шляпа. После пяти мартини он оказался весьма приветливым человеком, – настолько приветливым, что меня это пугало. Чрезмерная приветливость пугает меня больше всего на свете. Когда мы сидели за барной стойкой и выпивали, он сказал, что за соседним столиком ужинал Синатра, и спросил, не хотел бы я, чтобы он нас друг другу представил. Я ответил, что нет. Помощник миллионера попытался настоять, но я снова ответил отказом. Наконец мы приступили к еде.
Во время ужина мы стали свидетелями встречи Джона Уэйна и Фрэнка Синатры. Оба на равном расстоянии от своих столиков они подняли руки в приветственном жесте. Они выглядели просто великолепно, даже лучше, чем на экране, на двадцать лет моложе, чем были на самом деле. Оба были одеты с иголочки, особенно Синатра. Великолепное зрелище. Они были словно украшенные лентами короли на поле золотой парчи. Ресторан был подходяще вычурной декорацией для их обоюдного великолепия.
Еда вернула меня к реальности. Она была отвратительна. Боже, да еда в итальянских забегаловках Нью-Йорка и та была вкуснее. И это знаменитый ресторан У Чейсена? Ну ладно, тот пафосный французский ресторан в Нью-Йорке тоже был так себе. Я очень обрадовался, когда мы закончили, и собирался уже откланяться.
Когда я повернулся и зашагал в сторону выхода, миллионер схватил меня за руку и потащил в сторону столика Синатры. Помощник схватил меня за вторую руку.
– Ты просто обязан познакомиться с Фрэнком, – сказал миллионер, – он мой очень хороший друг.
Мы приближались к столику. Я мог бы попытаться вырваться и уйти, но это было бы слишком грубо. Намного легче – как физически, так и психологически – было позволить довести себя ещё пару шагов. Миллионер представил меня. Синатра не поднял глаз со своей тарелки.
– Хочу познакомить тебя с моим очень хорошим другом, Марио Пьюзо, – сказал миллионер.
– А я не хочу, – ответил Синатра.
Это был мой билет наружу. Однако бедняга миллионер не понял, что Синатра имел в виду. Он попробовал ещё раз.
– Я не хочу с ним знакомиться, – пояснил Синатра.
В это самое мгновение я попытался пройти через помощника миллионера и уйти оттуда к чёртовой матери. Я услышал, как миллионер начал сыпать извинениями – не мне, Синатре. Миллионер был весь в слезах, серьёзно.
– Господи, Фрэнк, прости, я не знал, Фрэнк…
Синатра прервал его хныканья своим мягким, вельветовым голосом – голосом, под который я совсем мальчишкой занимался любовью, так же мягко и нежно. Он пытался успокоить надломленного миллионера:
– Ничего-ничего, это не твоя вина, – сказал Синатра.
Я по своей сущности человек неконфликтный и редко в жизни чувствую отвращение к людям, но после этой сцены я не выдержал и сказал Синатре:
– Послушайте, это была не моя идея.
И тогда случилась самая курьёзная вещь. Он всё совершенно не так понял. Он подумал, что я извинялся за Джонни Фонтейна, персонажа моего романа.
Он спросил почти что дружелюбным голосом:
– А кто попросил тебя включить это в книгу? Твой издатель?
Я обомлел. Я бы ни за что не позволил издателю совать нос в мою работу. Хотя бы на это мне хватает характера. Наконец я пояснил:
– Я имел в виду, что это была не моя идея приходить знакомиться.
К счастью, время повыветрило из моей памяти то, что последовало за этими словами. Синатра начал сыпать оскорблениями. Я хорошо запомнил, что вопреки своей репутации он ни разу не использовал бранного слова. Самым грубым обзывательством в мой адрес было «сутенёр», что даже звучало как комплимент, ведь «мои девчонки ни разу не давили мне угри на спине, так как были слишком заняты зазывом честного народа в мой публичный дом». Я точно помню, как он сказал, что не будь я старше его, он бы выбил из меня всё дерьмо. Я был совсем мальчишкой, когда он уже пел для Парамаунт Пикчерз, ну да ладно, – он действительно выглядел на двадцать лет моложе меня. Меня задело другое – он, североитальянец, угрожал мне, южноитальянцу, физической расправой. Это как если бы Эйнштейн начал угрожать Аль Капоне ножом. Так просто не бывает. Северяне не связываются с южанами – разве что только чтобы посадить за решётку или депортировать на необитаемый остров.
Синатра продолжал сыпать, а я продолжал пялиться на него. Он продолжал пялиться на тарелку. При этом крича. Он так и не поднял глаз. Наконец я отстранился и пошёл вон оттуда. На моём лице наверняка застыла маска унижения, когда он продолжал неистово визжать мне вслед: «Удавись! Иди удавись!»
В газетах и на телевидении мелькали разные версии произошедшего, смотря, кто освещал события. Именно тем вечером я понял, насколько мощная это шутка, связь с общественностью. У Синатры есть один дружок, Джим Махони, который работает в этой сфере, и он, чёрт возьми, неплох – в каждой версии этого инцидента Синатра представал героем. Меня это заставило задуматься. Не было ли всё то, чем я так восхищался во Фрэнке Синатре, тоже деятельностью Махони?
Стоит подчеркнуть, что в данном инциденте Синатра не виноват. Он ужинал, никого не трогал. Частично вина лежит на мне. Я мог вырваться и уйти, и я до сих пор не понимаю, почему я этого не сделал. Но у этого вечера стыда есть и свои плюсы. Только тогда я начал по-настоящему чувствовать свою значимость. Кроме того, теперь у меня есть прекрасный предлог, чтобы не ходить на вечеринки. До этого мне приходилось долго и нудно объяснять, почему я не хочу идти на ту или иную вечеринку. Теперь я могу просто рассказать про этот случай с Синатрой, и меня сразу поймут и простят. Пока работает – никто не настаивает на моём присутствии.
Подобные случаи заставляют писателей немедленно запереться в своём кабинете, ради собственной же безопасности. Не делать ошибок. Писатели и становятся писателями, чтобы избежать боли и унижений от реальных людей в реальном мире. Я снова начал переписывать сценарий, играть в теннис и тихонько почитывать книги по ночам у себя в номере. Если уж я и собирался снова стать затворником, то лучшей берлоги, чем Отель Беверли-Хиллз, было просто не найти.
Я впал в депрессию, поскольку считал, что Синатре не понравилась моя книга и он решил, будто бы через Джонни Фонтейна я оскорбил лично его. Через несколько недель, когда режиссёром фильма поставили Френсиса Копполу, у него тоже произошёл потешный случай с Синатрой. Они столкнулись в ночном клубе в Лос-Анджелесе, и Синатра, схватив Копполу за плечи, заявил: «Френсис, ради тебя я готов сыграть крёстного отца. Не ради этих с Парамаунта, а ради тебя».
Эта история чудесным образом излечила мою депрессию, но дух Синатры всё ещё витал над проектом. Несколько известных певцов отказались принимать участие в съёмках. Один из них открыто заявил, что не стал бы сниматься в этом фильме даже под дулом пистолета. Эл Мартино хотел попробоваться на роль Фонтейна, но по какой-то причине её сначала предложили Вику Дамоне. Дамоне сначала согласился, но потом отказался, – предположительно из лояльности к Синатре и Итало-американской Лиге. Правда, потом он признался, что этот слушок пустил вездесущий Махони, а он на самом деле отказался из-за неудовлетворённости зарплатой. В итоге роль получил Эл Мартино, и, как мне кажется, он справился на отлично.
Поговаривают о ещё одной истории с Синатрой и Копполой – якобы Синатра позвонил Копполе, и Коппола всё сидел и молчал, а потом вдруг задумчиво произнёс: «Мне никогда не нравилась та реплика, где он называет её шлюхой». Речь идёт об эпизоде из романа, где Джонни Фонтейн проклинает свою вторую жену. Этого эпизода и реплики не было в сценарии, в том числе и до звонка.
Некоторые именитые режиссёры отказались от Крёстного отца, потому как он шёл вразрез с их общественным сознанием, «восхваляя мафию и преступников». Когда с предложением снять Крёстного отца обратились к Костасу Гравасу, режиссёру фильма Дзета, он сказал, что с радостью взялся бы, так как этот фильм обличает всё капиталистические грехи США. Однако позже он отказался, потому что, по его мнению, фильм оказался уж слишком американским, и он, как иностранец, не смог бы справиться со всеми нюансами киноленты.
Справедливо. Мне понравился подход Костаса Граваса. Остальных режиссёров я тоже прекрасно понимал. Мой первый роман был назван отдельными критиками дегенеративным и гадким, хотя другие называли его произведением искусства. На сегодняшний день единственным действительно важным для меня мнением, относительно моих произведений, является только моё собственное. И часто я даже более критичен, чем многие, так что меня редко удаётся задеть. Чего я тогда не знал, так это того, что шли словестные баталии о том, как выгрести побольше деньжат на волне популярности книги и при этом не потратить слишком много ресурсов на съёмки.
Наконец лёд тронулся. Барт написал критический разбор первого варианта сценария, который был настолько грамотным, что это моментально восполнило пробел отсутствия у него калифорнийского шарма. По правде говоря, я вдруг обнаружил, что если задавать этому человеку прямые вопросы, то можно получить не менее прямые ответы. Это, конечно, не разряжает обстановку как шарм, но зато приводит к более качественным результатам. Именно Барту пришла идея пригласить режиссёром Френсиса Копполу – по большей части потому, что он был молодым итальянцем. Президент студии Стенли Джаффе, Боб Эванс и Рудди согласились. Мне до сих пор не даёт покоя одна циничная мысль – а не выбрали ли они его режиссёром только потому, что тот был совсем ещё зелёным тридцатилетним режиссёром, снявшим всего несколько провалившихся в прокате фильмов, и им можно было бы легко манипулировать? Они надеялись потратить на съёмки от одного до двух миллионов долларов (в итоге было потрачено более шести).
Когда Эл Рудди доставил мне эту весть, я ещё не был знаком с Копполой лично, но уже был наслышан о его репутации. Он считался крайне талантливым сценаристом и в том году должен был получить Оскар за написанный в соавторстве сценарий к фильму Паттон (с соавтором он, кстати, ни разу не виделся).
– Мы с Френсисом хотим, чтобы ты знал одну вещь, – сказал мне Рудди. – Он не собирается переделывать твой сценарий. Френсис будет просто руководить процессом съёмок, все очень довольны твоей работой.
Я сразу же сообразил, что у сценария появился соавтор.
Так и было. Он переписал одну часть сценария, а я вторую. Потом мы поменялись и переписали части друг друга. Я предложил работать сообща. Френсис посмотрел мне в глаза и отказался. Тогда я понял, что он и вправду был настоящим режиссёром.
Он мне понравился. Он по праву заслужил своё место в титрах как одного из авторов сценария, и я был рад увидеть там его имя. Я мог свалить все самые ширпотребные фразочки и целые сцены на него. Он никогда не грубил, мы хорошо уживались. Скоро мы закончили финальный вариант сценария.
Веселье кончилось. Шестерёнки зашевелились. Звёзды, агенты, руководители студии и вице-президенты, продюсер, помощник продюсера, композиторы, рекламщики. Вот тогда-то я в очередной раз осознал, что это был не мой фильм.
На повестке дня встал важный вопрос: кто будет играть крёстного отца? Я вспомнил наш с Брандо разговор и решил переговорить по этому поводу с Френсисом Копполой. Он меня выслушал и сказал, что ему нравится эта идея. Я предупредил, что кроме него она больше НИКОМУ не понравилась. Кто-то боялся, что от Брандо будут проблемы, что он был недостаточно популярен – миллион причин для беспокойства. Я думал, что у этого режиссёра с его двумя провалами за плечами не хватит авторитета что-либо изменить.
Френсис Коппола был тучным, весёлым и часто беспечным человеком, но когда дело доходило до работы, он преображался – как раз то, чего я тогда не знал. Он долго боролся и в итоге победил – Брандо утвердили. Как ни странно Брандо не доставил никаких проблем, несмотря на его репутацию.
Начался кастинг. Актёры приходили к Копполе и показывали всё своё актёрское мастерство и умения, пытались любыми средствами запомниться режиссёру. Я иногда заглядывал на собеседования. Коппола был спокоен и вежлив с актёрами. Находиться там было для меня пыткой, и я быстро покидал помещение. Не мог смотреть на это. Все они были таким уязвимыми, открытыми, беззащитными, полными надежд. Именно тогда я осознал, что актёрам и актрисам нужно прощать все их выходки и самодурство, даже если они откровенно поймали звезду. Нужно не просто перестать обращать на это внимания, а именно простить. Был один раз, когда мне по собственной воле захотелось пойти посидеть на кастинге – к нам в офис зашла ничем не примечательная хорошенькая девушка, разговорилась со всеми и поделилась, что пришла попробоваться на роль. Я спросил, на какую роль она пришла пробоваться, и она ответила, что на роль Аполлонии.
Аполлония – это юная сицилийка, описанная в книге как довольно красивая девушка. Я спросил у этой юной особы, почему они хочет играть именно эту роль, на что она ответила: «Потому что я выгляжу совсем как она». Меня тогда осенило, что все актёры и актрисы немного сумасшедшие.
И вот тому доказательство. Мне позвонила Сью Менгерс. Я тогда не знал, что она была известным агентом. Она хотела пообедать. Я спросил зачем, и она ответила, что представляет Рода Стайгера. Она сказала, что он хотел бы сыграть в Крёстном отце. Я ответил, что писатель здесь не имеет реальной власти, и ей лучше бы обратиться к продюсеру и режиссёру. Но нет, она хотела переговорить именно со мной. Я ответил ну ладно. Идти обедать никуда не хотелось, поэтому я предложил обговорить всё по телефону. Она согласилась. Род Стайгер хотел сыграть Майкла. Я не удержался от смеха. Она разозлилась и сказала, что просто передаёт пожелание клиента. Я извинился.
Не поймите меня неправильно, Стайгер хороший актёр, но господи боже мой у него ни за что не получилось бы выглядеть моложе сорока, а актёру, играющему Майкла, нужно было дать не больше двадцати пяти.
Наконец мы отправились в Нью-Йорк. Коппола начал снимать кинопробы. Главной проблемой стало найти актёра на роль Майкла, самую главную роль во всём фильме. Одно время казалось, что роль достанется Джимми Каану. Он неплохо смотрелся на пробах. Но он неплохо смотрелся и на пробах для Сонни, другого сына крёстного отца, и Хагена. Он мог сыграть любого из трёх. И вдруг появилась угроза того, что он не сыграет ни одного.
Роберт Дюваль прошёл пробы на Хагена и выглядел как влитой. Другой актёр идеально подошёл под роль Сонни. Каану оставалась только роль Майкла, но из трёх в этой роли он выглядел наименее убедительно. И тут появился Аль Пачино. Незадолго до начала проб он добился невероятного успеха в театре Нью-Йорка, но ещё не сделал себе громкого имени в кино. У Копполы на руках была кинопроба, где Пачино пробовался на роль в каком-то итальянском фильме. Он показал её мне. Мне понравился Пачино. Я написал Френсису письмо, в котором написал, что именно этот актёр должен получить роль. Коппола мог использовать это письмо по своему усмотрению.
Без возражений не обошлось – Пачино был слишком низок и имел слишком итальянскую внешность. Предполагалось, что он будет самым большим американцем в семье. Он должен был выглядеть щеголевато, как если бы был выпускником одного из университетов Лиги плюща. Коппола настоял – хороший актёр в первую очередь хороший актёр, а не лицо или сантиметры роста.
Пачино пришёл на пробы. Включили камеру. Он не знал слов, поэтому импровизировал. Он совсем не понимал, каким должен был быть его герой. Он был ужасен. Джимми Каан был раз в десять лучше. После окончания записи я подошёл к Копполе и сказал:
– Отдай письмо.
– Какое письмо?
– То самое, в котором я написал, что роль должен получить именно Пачино.
– Погоди-ка.
Коппола покачал головой и прошипел:
– Чёртов мазохист, даже слов не прочитал.
Они вели пробы весь день. Они подсказывали Пачино, заставляли разбиваться в лепёшку, буквально выдрессировали его и засняли самый удачный дубль, которого только смогли от него добиться. Через месяц пробы кончились. Пришло время просматривать пробы в просмотровом зале Парамаунта, который находился в здании Галфа и Уэстерн.
До того дня я предавался мечтам стать киномагнатом, но, посидев некоторое время в том зале, мне перехотелось. После этого я по-настоящему зауважал тех, кто работает в сфере кино. Эванс, Рудди, Коппола и другие просиживали в просмотровых залах долгие часы, день за днём, а мне всё это осточертело всего после нескольких рабочих сессий.
И всё-таки это был познавательный опыт. Я был поражён тем, как здорово разыгрывались сцены, хотя и не все кандидаты чувствовали себя уверенно под прицелом кинокамеры. Показывали пробы с девушками, которые пробовались на роль Кей, молодой по сценарию девушки. Была одна кандидатка, которая совершенно не подходила по этому критерию, но при этом из кожи вон лезла. Все высказали своё мнение, в том числе Эванс:
– Нужно пристроить её куда-нибудь… правда, боюсь, вряд ли получится.
Бедняжка. Она так и не узнала, что была близка к богатству и знаменитости. Она просто пришла не в то время и не в то место. На неё ни у кого не было времени. Чёрт возьми, у меня было время – но ведь я же не был киномагнатом.
Некоторые пробы были отвратительны. Некоторые сцены были отвратительны. Но некоторые были удивительно хороши. В качестве одной из пробных сцен Френсис выбрал романтический этюд с Майклом и Кей. Эту сцену написал лично он, так что кульминацией было то, как Майкл целовал руку Кей. Я долго протестовал, и в итоге он согласился убрать этот элемент из сцены. Однако на пробах решительно каждый кандидат считал своим долгом поцеловать руку Кей, – ну или заслюнявить ей пальцы, кому как больше нравится. Френсис, дразня, обратился ко мне:
– Марио, я не говорил им этого делать. Чёрт его знает, почему они все решили, что надо обязательно целовать руку!
Я знал, что он шутил, но меня это всё равно бесило.
– Вероятно, потому что они актёры, а не гангстеры, – предположил я.
Обычно я не бесился. В финальном варианте сценария Коппола смягчил персонажей.
На показах Пачино в роли Майкла не смог впечатлить никого, – кроме Копполы. Коппола не переставал гнуть свою линию. Наконец Эванс сказал:
– Френсис, боюсь ты в абсолютном меньшинстве.
Стоит признаться, это было самое мягкое «нет», которое я когда-либо слышал. Нужно было продолжать охотиться за идеальным Майклом.
Провели ещё больше проб. Нет Майкла, – и всё тут. Были даже разговоры о том, чтобы отложить съёмки. Коппола продолжал настаивать на Пачино (и так и не вернул мне письмо). Казалось, мы были в тупике. Одним утром на встрече с Эвансом и Чарльзом Бладорном я сказал, что, может, стоило бы дать эту роль Джимми Каану. Бладорн, глава конгломерата Галф и Уэстерн, которому принадлежал Парамаунт Пикчерз, считал, что с ролью справился бы Чарли Бронсон. Никто не обратил на него внимания. Стенли Джаффа настолько выбесило смотреть на никому не известных актёров, что, когда спросили его мнение, он вскочил и выкрикнул:
– Вам и впрямь так интересно моё мнение? Моё мнение, что у вас самые уродливые плафоны, которые я только видел!
Он целыми днями молча сидел и занимался своим самым нелюбимым делом, не жалуясь и не отлынивая. Все его поняли.
Меня это поразило. Ничто из прочитанного о Голливуде не готовило меня к такому. Господи, а вы гордитесь нашей демократией. Тут никто не пытался сунуть в петлю ближнего своего. Потихоньку мне начинало казаться, что это был и мой фильм тоже.
Мне нужно было отъехать на неделю. Когда я вернулся, роль Майкла досталась Аль Пачино, а роль Сонни – Джимми Каану. Актёр, который должен был сыграть Сонни первоначально, ушёл из проекта. Джон Райан, который лучше всех выглядел на пробах важнейшей роли Карло Рицци, тоже ушёл, хотя ему, вроде как, и говорили, что он утверждён на роль. Райан так блистал, что я сделал то, что раньше никогда не делал: я целенаправленно разыскал его, чтобы сказать, как здорово он справился с ролью. Его заменили парнем по имени Джанни Руссо, у которого за плечами был опыт работы на каком-то радио-шоу в Лас-Вегасе. Я так никогда и не узнал, что такого произошло в моё отсутствие. Как я понимаю, Коппола и Парамаунт пошли баш на баш. Я никогда не торговался баш на баш. Мне такое даже в голову не пришло бы.
Хоть сценарий уже и был готов, мне всё ещё платили пятьсот долларов в неделю, я был консультантом. Проснулась Итало-американская Лига. Рудди спросил, не мог ли я уладить с ними дело. Я ответил, что не мог. Тогда он решил всё уладить сам – и уладил. Он пообещал убрать из сценария все упоминания мафии и проследить, чтобы в фильме не был очернён итальянский кодекс чести. Лига даже предложила помощь в создании фильма. Газета Нью-Йорк Таймс поместила эту историю прямо на первую полосу, а на следующий день добавила ещё и возмущённую статью. Много людей также негодовало. Нужно отдать должное Рудди, он оказался весьма хитрым негоциантом – слова «мафия» не было в сценарии и до переговоров.
К тому времени я уже сложил с себя полномочия консультанта. Не из-за этого случая, а просто потому, что мешался под ногами. И потом, я всё чаще принимал сторону руководства, нежели пытался подойти к делу творчески, а мне от этого было не по себе.
Съёмки фильма – это самый скучный процесс в мире. Я два дня подряд наблюдал, как люди снова и снова выбегали из домов и бежали к машинам, которые уезжали, скрежеща шинами по асфальту. Я сдался. Съёмки проходили довольно спокойно, и постепенно я о них практически забыл. Это был не мой фильм.
Через полгода сняли всё, кроме сцен на Сицилии, которые оставили напоследок.
Снова начались звонки. Эванс хотел спросить, была ли вообще нужна сицилийская часть. Было очевидно, что он хотел от меня слова «нет», но я ответил «да», нужна. Питер Барт звонил узнать, нужна ли сицилийская часть. «Да», нужна. Потом уже я позвонил Копполе. Он был со мной согласен, нужна. Денежным заправилам было интересно, так ли нужна сицилийская часть потому, что зачем тратить столько денег, если в фильме, по их мнению, можно было легко обойтись и без этих сцен.
Только благодаря щедрости Эванса, Барта и Джаффа стали возможны съёмки на Сицилии. Они пошли на поводу у нас и нашего творческого подхода, хотя и не были обязаны, особенно учитывая, какие жёсткие рамки бюджета были у фильма. Мне кажется, что без сицилийских сцен фильм потерял бы большую часть своего шарма.
Скоро были сняты и сцены на Сицилии, пришло время монтажа. Представьте, что фильм – это многокилометровый брусок мрамора, из которого режиссёр вырезает фигуру. Закончив вырезать, он передаёт получившуюся фигуру продюсеру и главе студии, которые начинают делать то же самое, обрезать. Потом тот же самый процесс повторяют продюсер и специалисты по монтажу.
Искусство обрезания хронометража всегда казалось мне ремеслом, близким писательству. Это как вырезание ненужных кусков из окончательного варианта рукописи, поэтому я тоже хотел принять в этом участие.
Я видел первые два рабочих монтажа и сказал то, что должен был сказать. Все снова были со мной предельно корректны и готовы к сотрудничеству. Робби Ланц, мой агент в сферы кинематографа, сказал, что со мной обращались так же, как и с любым другим новым писателем в Голливуде. Что же меня до сих пор не устраивало? Просто-напросто это был не мой фильм. Не я был начальником, боссом. Хотя если подумать, то можно прийти к выводу, что это был вообще ничей фильм. Никто особо не парился насчёт него.
Из того, что я увидел, можно было сделать вывод, что фильм получился удачным и должен был принести деньги, – быть может, даже больше, чем Эйнштейны из бухгалтерского отдела могли успеть спрятать, так что им пришлось бы выплатить мне мой процент. Впрочем, я так и не увидел финального монтажа, поэтому сказать было трудно.
Я хотел провести на просмотр нескольких друзей, но Эл Рудди сказал, что нет, пока ещё рано. Тогда я спросил у Питера Барта, но он тоже сказал нет, рано. Я спросил у Боба Эванса, и он ответил хорошо, но только если фильм не утащили на озвучивание и интеграцию музыкальной фонограммы. Чёрт его знает, насколько серьёзной была такая отговорка, но это был второй по мягкости отказ, который мне довелось от него услышать. Дело в том, что они не хотели, чтобы фильм увидели посторонние люди. Или в том, что мы не сошлись во взглядах на концовку. Я настаивал на ещё тридцати секундах, где в церкви Кей ставила свечи за спасение души Майкла, но сторонников я так и не нашёл. Ну я и сказал, что чёрт с ним, если мои друзья не могут посмотреть фильм, то и я не буду. Опять ребяческая обидчивость. А всё потому, что я так и не смог до конца принять одну основополагающую истину. Это был не МОЙ фильм.
Хотелось бы мне, чтобы сценарий был хотя бы наполовину так же хорош, как и актёрская игра, хотя половина и была написана мной.
Критики могли сколь угодно осуждать фильм за его сюжет и идею, но хуже игра актёров от этого не стала. Брандо был в полном порядке, как и Роберт Дюваль, как и Ричард Кастеллано. Если не ошибаюсь, все трое были номинированы на кинопремии. Они были хорошо, но и рядом не стояли с Аль Пачино.
Аль Пачино был именно тем Майклом, которого я себе представлял. Я не мог в это поверить. Его игра показалась мне идеальной, настоящим искусством. Я был так счастлив, что просто прыгал от восторга, приговаривая, как был неправ. Я принял свою неправоту, как отец принял блудного сына. Я и дальше прыгал бы, не обратись ко мне Эл Рудди:
– Слушай, – сказал он, – если бы ты не начал скакать и во всеуслышание признавать свою неправоту, никто и не узнал бы, что изначально у тебя были сомнения на его счёт. И как ты, блин, собрался быть продюсером?
В то же время всякие издания начали публиковать различные интервью и истории, которые то и дело вставляли нам палки в колёса.
Рудди дал интервью газете из Нью-Джерси, где в одной части чуть ли не оскорбил меня лично. Френсис Коппола дал интервью журналу из Нью-Йорка, где осадил не только меня, но и мою книгу. Меня это не задевало, я ведь и сам работал в этой сфере – я по личному опыту знал, что журналисты вечно переиначивают смысл слов, чтобы сделать статью как можно более сенсационной. Мне было всё равно, и это хорошо. Однажды мне влетело из-за интервью, которое я дал по телефону – в нём я как будто бы оскорбил и Рудди, и Копполу, хотя вовсе этого не хотел. Когда пошёл слух, что я пишу этот сборник, в Вэрайети промелькнуло предположение, что я пишу его с целью разнести в пух и прах Парамаунт и показать, как я недоволен студией. К слову, это неправда (я же не Махони). Я не читаю такие статьи, – за исключением, если их присылают мне лично. Так или иначе, нельзя сказать, что все эти газетёнки и журнальчики не доставили студии головной боли.
Открою небольшую истину – если писатель приезжает в Голливуд работать над фильмом по своей книге, он должен сразу принять тот факт, что фильм никогда не будет его собственным детищем. Просто это не так работает, – и всё. Ну и раз уж пошли откровения, выдвину предположение, что если бы я был в ответе за съёмки, то я бы всё развалил, не успев толком начать. Режиссёрская постановка – это искусство и ремесло. Актёрская игра – это искусство и ремесло. Это отдельные области, каждая из которых требует таланта и опыта (но, как и везде, есть и исключения).
Легко высмеивать работников киностудий, за плечами у которых сотни фильмов, и которые год за годом оттачивали своё умение, чтобы стать теми, кто они есть.
Признаться, одно интервью меня всё-таки расстроило. В том интервью Френсис Коппола заявил, что взялся за съёмки Крёстного отца, только для того, чтобы заработать и начать снимать фильмы, которые он сам хотел бы снимать. Меня расстроило то, что он додумался до этого в возрасте всего тридцати двух лет, в то время как я сообразил, что нужно было написать Крёстного отца, чтобы писать романы, которые мне самому хотелось писать, в возрасте сорока пяти.
Это было не самое плохое время, даже хорошее. Я не так чтобы много работал (писать сценарий оказалось не сложнее, чем писать роман). Благодаря солнцу и теннису я поправил здоровье. Было весело. Было несколько неприятных случаев, но их можно было в дальнейшем использовать как материал для произведений. Нужно просто научиться принимать даже самые неприятные моменты. Более того – их нужно научиться смаковать.
Везде так много пишут, что люди Голливуда – сплошь жулики и лицемеры, что мне даже как-то неловко писать, что они мне таковыми не показались. Они не большие обманщики, чем писатели или бизнесмены. Они более импульсивны, общительны, живут на грани срыва, отчего и кажутся со стороны такими грубыми. Но это им и только им я обязан этой замечательной страницей своей жизни. Однажды, когда мы были на закрытом показе фильма дома у Боба Эванса, с нами гостьей был Джули Эндрюс. Накануне она пережила череду провалов и чувствовала себя подавленной. Когда вниз пополз белый экран, она начала имитировать шипение помехов. Это было очень забавно и трогательно.
Другим не менее трогательным событием был случай, когда я стал свидетелем того, как Эдвард Дж. Робинсон и Джимми Дуранте, неожиданно наткнувшись друг на друга, обнялись на одной из вечеринок в Голливуде. Не знаю, насколько это объятие было искренним, но оно сопровождалось грандиозной радостью, – радостью двух артистов, осознающих величие друг друга. Они оба были, как сейчас выражаются, «стариками», но в них было больше жизни и огня, чем во всех остальных присутствующих в той комнате людях вместе взятых. Они оба были кумирами моего детства. Эдвард Дж. Робинсон доставил мне большое удовольствие тем вечером. Было это так.
Я разговаривал с молодым, очень располагающим к себе агентом, когда Робинсон присоединился к нашему разговору. Молодой человек впечатлил и его тоже. Робинсон поинтересовался, чем он зарабатывает на жизнь. Когда тот ответил, что был агентом, Робинсон осмотрел его с ног до головы, как если бы Робинсон был Маленьким Цезарем, а молодой человек – его слишком много знающим другом. На знаменитом лице застыла маска сначала удивления, потом отвращения, высокомерия, неверия и, наконец, благосклонности. После недолгой внутренней борьбы он признал, что несмотря ни на что перед ним был в первую очередь человек. Тогда он поднял вверх указательный палец и сказал молодому человеку: «Люби своих клиентов. Слышишь? Люби».
Пока я писал сценарий к фильму, у моего офиса происходило много всякого забавного. Бывало, меня мастерски дурачили.
Наиболее поучительным был случай с одной неофиткой. Однажды в мой офис зашла девушка. Очень молоденькое, смышлёное и, в общем-то, весьма очаровательное существо лет шестнадцати от роду. Она сказала, что её зовут Мари Пьюзо, и она зашла узнать, не были ли мы как-то связаны. В её фамилии тоже была одна буква «з», что очень необычно.
Ну может до того дня я и был затворником последние двадцать лет, но теперь-то у меня за плечами было четыре месяца голливудского солнца. По её виду нельзя было сказать, что в ней текла итальянская кровь. Я так и сказал. Тогда она достала водительское удостоверение. Действительно. Мари Пьюзо. Меня это настолько поразило, что я незамедлительно позвонил маме в Нью-Йорк и попросил поспрашивать у родни о Мари Пьюзо. Мы сравнили списки, места, где жили её и мои близкие и дальние родственники, но, к сожалению, не нашли никакой связи. Но эта девочка была так мила, что, перед тем как она ушла, я подарил ей подписанную копию Крёстного отца.
Два часа спустя я с удивлением обнаружил, что она всё ещё была на территории студии. Она шла к входным воротам. Мы остановились поздороваться. Она призналась, что заходила в отдел найма актёров и оставила там заявку.
– Кстати, – повернулась она, – я сказала, что я ваша племянница. Вы же не против?
Я улыбнулся и сказал, что не против.
Подумаешь. Ей было всего шестнадцать. Она и не догадывалась, что выбрала не самую удачную стратегию – лучше бы сказала, что она племянница Рудди, Копполы, Брандо, Эванса или Барта. Она понятия не имела, что я котировался восьмым.
Была и другая забавная история – во всяком случае, для меня. Пока мы снимали фильм, Боб Эванс дал одной газете интервью, в котором признался, что он не был сторонником теории авторского кинематографа. Более того, он добавил, что возможно фильмы получаются даже более успешными, когда режиссёрам не дают разгуляться.
На следующий день Коппола пришёл темнее тучи. Увидев Эванса, он сказал:
– Боб, я тут вычитал, что тебе режиссёры не нужны.
Эванс поспешил завернуть за угол.
Мне это показалось забавным потому, что я и сам не был большим сторонником этой теории, когда дело не касалось таких мастеров, как Трюффо, Хичкока, Де Сика и некоторых других. Но при этом я также не верил и в «режиссуру начальника студии», что уж говорить о продюсерах. Тогда мне казалось, что за финальный монтаж фильма должен отвечать писатель. Нужно ли говорить, что на тот момент я был слегка предвзят?
Странное дело. Полин Кейл пишет лучшую кинокритику в американских газетах (хоть и не разделяет моего энтузиазма относительно некоторых молодых и приятных актрис), но при этом я ни разу не услышал её имени, пока эти два года то был, то не был в Голливуде. Удивительно. Не то чтобы мне казалось, что киноделы относятся к её работе благосклонно – она всё же страшно жёсткий критик, – но ведь она умна и красиво пишет. Я простил бы ей даже полный разнос нашего фильма, что она наверняка и сделала бы.
Это правда, что личные отношения в Голливуде полностью завязаны на производстве кино и что большинство здесь дружат только из-за того, что это выгодно обоим. Но, несмотря на это, люди, с которыми я успел здесь поработать, мне очень понравились. В целом они были дружелюбными и великодушными людьми. Их личностный эгоизм я понимал и даже разделял, ведь без него невозможно писать книги.
В то время я подписал ещё два контракта на сценарии, которые к этому моменту уже написаны. Ещё я проинструктировал своего агента, что отказываюсь принимать заказы за исключением тех случаев, если мне разрешат руководить процессом и выделят полстудии в придачу. Видимо, мне действительно и даром не нужно всё это веселье. Либо я просто понимаю, что вёл себя недостаточно профессионально во время работы над фильмом.
Я продолжил писать новый роман. Мысль о том, что последующие три хода тебе предстоит провести дома взаперти, по-своему пугает. Но мне так, как ни странно, лучше. Я чувствую себя Мерлином.
В легенде о Короле Артуре и его рыцарях Мерлин знал, что фея Моргана намеревалась заточить его в пещеру на тысячу лет. Ребёнком я всё не мог понять, почему Мерлин позволил ей совершить задуманное. Ну то есть я, конечно, знал, что она колдунья и всё такое, но разве Мерлин не был ещё более великим волшебником? Очевидно, волшебство не всегда помогает, а колдовство обычно не предвещает ничего хорошего.
Нужно быть безумцем или полным дегенератом, чтобы вернуться писать книги. Но как бы я не жаловался на издателей и издательства, они хотя бы понимают, что книга в первую очередь принадлежит автору. У издателей Нью-Йорка может и нет того шарма, что есть у киношников в Голливуде, но они хотя бы не занижают твой статус до уровня партнёра. Писатель сам себе звезда, режиссёр и глава студии. Фильм никогда не будет МОИМ, зато роман совершенно точно будет. Он только мой. Возможно, ради этого даже можно позволить наложить на себя чары.


О ТОМ, ПОЧЕМУ ПРЕСТУПНОСТЬ ДЕЛАЕТ АМЕРИКУ ЗДОРОВЕЕ, БОГАЧЕ, ЧИЩЕ И КРАСИВЕЕ

Я написал эту статью в 1966-м году. Думаю, она может показаться интересной. Она показывает, на каких основаниях в моей голове зарождался концепт Крёстного отца. Меня всегда раздражало, что критики не замечают столь свойственную моим книгам иронию, и порой мне начинает казаться, что в этом виноват только я сам, – как автор написанного. Я никогда не любил слишком сильно углубляться в отдельные темы; терпеть не могу интеллектуальные концепты в литературе, которые используют некоторые писатели. Часто они используют их только для того, чтобы скрыть за разноцветной мишурой отсутствие глубины персонажей или недостаток динамики сюжета.
В этой статье я собрал большую часть элементов иронии, которые использовал и в Крёстном отце тоже, но уже менее явно для читателя. Настолько менее явно, что многие критики попросту не уловили иронии и начали критиковать меня за восхваление мафии. Здесь я постараюсь доказать, что с самого начала был на стороне хороших парней.
Эта статья подверглась нападкам сразу же после публикации в 1966-м. Её посчитали слишком циничной и чересчур чернящей образ полицейских и судей. При этом в 1971-м году Комиссия Нэппа в Нью-Йорке подтвердила многие изложенные там наблюдения.
«ПРЕСТУПНОСТЬ» нужна Америке. Никакого скрытого смысла. Всё именно так, как написано на упаковке. В этом утверждении нет никакого скрытого призыва к социальной справедливости. Никакой «крутой» циничной критики или насмешки над людской жадностью. В этой статье не будут обсуждаться принципы морали; освещение подобных высоких материй нашло для себя более подходящее место – в бренчании песен рок-н-ролла. Нет. Дальше последует взвешенное истолкование той динамической силы, что делает нашу страну самым богатым сообществом на планете.
Нужно сразу подчеркнуть, что не все преступники приносят пользу обществу: грабители, которые бьют по головам старушкам, чтобы стянуть их кошельки; похитители и налётчики; бушующие насильники; без них в мире было бы намного лучше. Не имеет значения то, что этого преступника в детстве бросил отец, что его извратила мать или он был доведён до ручки социумом. Преступники такого порядка – самое непродуктивное меньшинство в своей прослойке. Именно для таких, как они, мы строим громадные каменные тюрьмы, которые очень скоро переполняются. При этом экономика развивается, и мы можем построить ещё тысячу таких же тюрем. Да и электрический стул – это вам не антиквариат времён Чиппендейла. О нарушителях спокойствия скоро забывается.
Далее здесь будет представлено краткое обоснование того, почему «продуктивные» преступники, которые очень похожи на полезных насекомых, бездумно уничтожаемых ДДТ-инсектицидом, на самом деле нужны для поддержания загадочного баланса в природе. Эти преступники не в последнюю очередь содействуют тому, что на необъятных болотах нашей страны появляются миллионы двухэтажных домов, открываются тысячи новых колледжей для талантливой молодёжи, а из заводов Детройта изрыгаются бесчисленные множества монструозных механизированных крыс-автомобилей.
Они – ключ к ответу на вопрос недоумевающих строителей, восхищённых учителей и продавцов престижных автомобилей о том, откуда же, чёрт возьми, берутся деньги. Этим вопросом задаются и госслужащие, которые зарабатывают сто пятьдесят долларов в неделю и берут ипотеки на двести пятьдесят долларов в месяц; бухгалтеры и рабочие бензоколонок, которые мало получают, но при этом всё равно отправляют детей в колледж, где их чада получают знания так же быстро, как их родители теряют деньги; и завсегдатаи супермаркетов, которые тратят последние кровные на новый Бьюик.
Теперь конкретнее:
Каждый день в газетах печатаются новости о том, что агенты ФБР в очередной раз выловили целую ораву чиновников-взяточников; об окружных прокурорах, которые незадолго до вынесения приговора большим жюри внезапно разживаются недвижимостью в городе и так же внезапно увольняют перед слушаньем инспекторов; о депутатах, которые покидают свою должность, чтобы принять дипломатический пост заграницей, куда ему по счастливой случайности не может прийти повестка в суд. В статьях меньшего калибра перемалываются косточки бухгалтерам, счетоводам, банковским кассирам и даже священникам. Все эти происшествия называют одним словосочетанием – всё это «беловоротничковые преступления», а преступающие закон белые воротнички для нашего общества всё равно, что качественнейший навоз для истощённой овощной грядки.
Предположим, что в стране около двух миллионов федеральных госслужащих, ещё четыре миллиона на уровнях штата и города, плюс ещё больше бухгалтеров и других представителей катастрофически малооплачиваемых специалистов и рабочих, которые являются основой нашей экономики.
На белую зарплату они ни за что не смогли бы позволить себе купить собственный дом или отправить детей в колледж. Если бы каждый из этих людей (а их, напомню, миллионы) взял и смирился со своей судьбой, экономику страны ждал бы застой. Все успехи шестидесятых потеряли бы всякий смысл. К счастью, почти все американцы восходят корнями к роду безрассудных авантюристов Старого Света, которые отважились покинуть насиженные места и поплыли покорять новые земли, – и даже то, что у большинства из них на хвосте сидели блюстители закона, не имеет значения.
Начнём с федеральных служащих. Нужно с самого начала уяснить, что большинство из них – честные, работящие и бедные люди. Но, как известно, в каждой бочке мёда можно найти и ложку дёгтя. Ранее были обнародованы данные, что десять процентов из них – а это на минуточку двести тысяч человек – принимали запрещённые законом взятки. Что касается служащих на уровне штата и города, тут процент подскакивает до двадцати процентов, другими словами – восемьсот тысяч человек. Если сложить, то это получается миллион «преступников» в одной только области государственной службы.
Как-то слишком много? Статистика, конечно, недоступна широкой общественности; но пораскиньте мозгами сами. Каждый ведь знает, что если поделиться долларом-другим с автоинспектором, то большинство из них согласится не выписывать штраф. Был как-то случай на школьном собрании, когда один особо циничный родитель предложил ввести в школьную программу специальный курс по правилам поведения с представителями правоохранительных органов на дороге, где детей научили бы всем азам – не болтать, аккуратненько вкладывать денежку в водительские права, предъявляемые полицейскому, и так далее. А сколько автоинспекторов по всей территории США? И это не говоря уже о жадных шерифах и алчных мировых судьях. Так какие же нынче расценки? Новый и пока ещё невинный мэр Нью-Йорка Джон Линдси предложил организовать в городе систему платных парковок за пятьдесят долларов с места, чтобы расчистить городской траффик. Наверняка далеко не один и не два счастливчика-копа обратит внимание на то, что можно легко обойти ступень подоходного налога, равную девяноста процентам.
Нечестно? Давать взятки полицейским на дороге – не преступление, а принимать взятки не значит быть преступником? Ладно. Мало кто знает, но в каждом полицейском участке любого крупного города нашей страны есть особые списки отступных. В этих списках представлен перечень всех полицейских участка, от капитана и ниже, и рядом с их именами есть специальная колонка с тем, сколько тот или иной полицейский получает из общего чёрного дохода участка, ежемесячно получаемого от преступников.
В чёрную казну входят деньги за протекцию букмекеров, проституток, владельцев магазинов, которые часто преступают черту закона и мошенников (мошенники никогда не работают на неподготовленной полицией территории; если улов выдался достаточно крупный, они также дают взятку окружному прокурору и местному судье).
Но здесь не порицаются подобные практики. Этот «неофициальный» доход идёт на пользу американской экономике самым гуманным и конструктивным образом.
Потом есть ещё федеральные должностные лица. Ну как, цифра взяточников ещё не слишком высока? У них есть свойская шутка, что мол «страховку против обвинений федеральных властей» нужно выдавать бесплатно наравне с медицинской.
Настало время развеять тот миф, что бюрократы пустоголовы. Всезнайки-юмористы из газет и писатели-сатирики смеются над бюрократизмом, канцелярской тарабарщиной и абсурдными законами, которые предлагают правительственные органы. Но если бы всё в госаппарате было так просто и прозрачно, то зачем им было бы давать взятки? Без этих хитросплетений и нюансов бюрократам пришлось бы жить исключительно на свои зарплаты, а для этого нужны поистине гениальные мозги.
Обратной стороной медали является то, что эксперты по вопросам налогообложения, которые как настоящие патриоты работают юрисконсультами за доллар в год, начинают вручную мастерить лазейки в законодательстве, после чего этих же самых экспертов нанимают богатые клиенты, чтобы выискивать ими же созданные лазейки. Для людей, зарабатывающих сотню баксов в неделю, лазеек не существует.
Есть много чего, что даже самый маленький правительственный клерк может сделать для общества. Неудивительно, что отдельные граждане так и стремятся отдать им дать уважения (агенты налоговых служб могут на что-то закрыть глаза, призывные комиссии могут растерять списки призывников).
В приватном секторе это также распространено и пожалуй так же опасно. Люди просят свои на поверку мизерные зарплаты у рядовых бухгалтеров. Расчётливые рабочие супермаркетов могут значительно сократить свой индекс прожиточного минимума. Работники бензоколонок Флориды таки уходят на пенсию в возрасте сорока лет. Все эти люди живут далеко не только на том, что Бог послал. Когда их обличают, на них не спускают силы ФБР. Их начальники, у которых у самих голова идёт кругом от того, что научились мошенничать с подоходным налогом и пихают клиентам низкопробный ширпотреб, оказываются понимающими и милосердными патронами. Они просто без особых последствий увольняют нерадивого сотрудника, разве что напоследок наругав.
К описанному выше есть только одно исключение – знаменитая бухгалтерская обманка. Один или два раза в год в газетах появляется заголовок о том, как бухгалтерша, зарабатывающая восемьдесят пять долларов в неделю, каким-то образом вытянула из компании двести тысяч. На самом деле в большинстве случаев оказывается, что её начальник уже почти развалил свою компанию, просадив все деньги на скачках, норковых шубах для любовниц и коротании зимних заморозков на пляжах Майами. И тогда:
Он замечает, что бухгалтерша стянула немного денег из запасов компании, но не придаёт этому большого значения. Напротив, он даёт ей ещё больше власти. Он наказывает ей подписывать чеки. Он забывает проверять счета, квитанции и входящие чеки, поэтому всё это скидывается на бухгалтершу. Он может даже свести её с парочкой молодых и красивых тунеядцев, которым срочно нужны деньги на ренту квартиры. Потом, выждав самый подходящий момент – обычно когда она смелеет настолько, что стаскивает у компании приблизительно девятьсот шестьдесят долларов – её работодатель внезапно вспыхивает и предъявляет ей обвинение в краже полумиллиона долларов.
Но как же это идёт на пользу экономике США? Почему же стране от этого лучше? Да потому что все эти полицейские, госрабочие, бухгалтеры и прочие клерки не тратят «чёрную» зарплату на вино, женщин и музыкантов. Они не бесчинствуют и не напиваются до беспамятства. Они достойные члены общества. Они тратят эти деньги на покупку дома загородом, чтобы их дети выросли без пагубного влияния порождающих преступность трущоб. Они тратят эти деньги на обучение, чтобы их дети могли развить свои таланты и стать докторами, инженерами, высококвалифицированными бухгалтерами, которые сделают общество лучше.
Промышленный индекс Доу-Джонса резко подскакивает вверх, появляются тысячи новых рабочих мест. Эти «преступники» словно вкалывают адреналин в вены нашей социальной системы. Они выплачивают банкам свои задолженности и сопряжённые с ними чудовищные проценты. Они не перебарщивают с алкоголем и не распутничают, зато материально помогают нашей войне с Вьетнамом. Короче говоря, они – не источник всех бед и проблем нашего общества. Просто у них нет денег, чтобы жить по-человечески.
Забавно, – если задуматься, то «преступность» помогает Америке не только оставаться физически здоровой, но и психологически. Возьмём по-настоящему честного человека, который всегда остаётся честным, вне зависимости от того, как сильно на него давят общественные стрессы. Его недавно уволили с работы, на его банковском счёте нет денег, его жене нужны лекарства, а детям нужна новая обувь. Отсутствие у него особых талантов ставит крест на каком-либо светлом будущем. Закономерно, что постепенно в его разуме поселяется вполне логичная идея пойти по кривой дорожке. Однако в силу хорошего воспитания и нравственной закалки он не может пересилить себя и последовать наиболее логичному пути. Психиатры утверждают, что последующая внутренняя борьба может закончиться развитием шизофрении. К счастью, такие случаи достаточно редки. Люди приспосабливаются. Далее будет более счастливая и поучительная история.
Женатый государственный служащий, отец троих детей, зарабатывал чуть менее ста долларов в неделю. Жена в нём разочаровалась и относилась с презрением женщины, которая внезапно осознала, что для счастливого брака одной только любви недостаточно.
Он мог бы частично решить проблему, отправив жену на подработку, но он вычитал в знаменитом отсчёте Шелдона Глюка о подростковой преступности, что четверо из пяти детей, попавших в плохую компанию, были из семей с работающей матерью.
Тем временем эго мужчины было полностью раздавлено. Он стал злым. Он перестал читать детям сказки на ночь и зачастил спорить со своим руководителем, причём иногда дело доходило до рукоприкладства. У него развился психоз на почве ненависти к обществу, которое не выполняло своих обязательств по отношению к нему.
Потом по счастливому стечению обстоятельств его перевели в отдел, где он стал рассматривать договоры-заявки, с которыми на сдачу приходили представители малого бизнеса. Он был приятно удивлён и тронут, когда эти, как ему казалось, бесчувственные материалисты начали относиться к нему с дружелюбием и должным уважением. Владелец одной компании по производству одежды прислал его детям на Рождество коробку с дорогой одеждой – новой, только со станка. Полный наивной благодарности государственный служащий положил заявление этого человека на самый верх стопки.
Вскоре он придумал незатейливую схему – за пятьдесят долларов он рассматривал заявку прямо в день её сдачи. Это предотвращало три месяца ожидания, так что для его клиентов это была бесконечно выгодная сделка.
Через пять лет упорного труда служащему удалось забраться на самую верхушку среднего класса. Он помог американской экономике тем, что купил дом с террасой и новый Бьюик, который поставил в гараж этого самого дома. В канун каждого Нового года он брал жену в ночной клуб и минимум два раза в месяц водил детей на всевозможные выставки. Он заранее открыл в банке отдельный счёт для оплаты их будущего обучения, чтобы им не пришлось барахтаться на самом дне общества, быть обузой.
Но что самое главное – у него изменился характер. Он стал очень приятным парнем. Он стал более дружелюбным, отзывчивым и тактичным. Людям свойственно становиться таковыми, если к ним относятся с уважением и хорошо платят. Так как его возможность брать взятки всецело зависела от занимаемой им должности в отделе контроля над бумагами, он впервые в жизни начал работать не покладая рук, не раз заслужив похвалу начальства. Это не единичный случай. Он был одним из тысяч.
Не исключено, что этот рассказ – просто софистика; попытка показаться умником. Разве взяточничество не считается недостойным поведением? А как же все те, кто занимается абсолютно тем же самым, но в то же время могут спросить у экспертов совета о том, как проворачивать подобные делишки легально? Адмиралы и генералы в отставке, герои войны – чем все они заслужили сто тысяч долларов в год, которые они получают от крупных промышленных предприятий?
Потом нельзя не упомянуть о представителях законодательной власти наших пятидесяти суверенных штатов. Персонаж фильма Великий МакГинти как-то сказал: «Вечно твердят о взятках, а ведь если не взятки, политики стали бы слабые». Когда Торо услышал, что было созвано законодательное собрание в Массачусетсе, он сказал другу: «Мне нужно как можно скорее добраться до города и купить замок на заднюю дверь».
Это ещё более-менее мягкие ремарки по сравнению с теми, что делают куда более циничные эксперты – например, их высказывания о том, что большинство политиканов столь же изворотливы, сколь змеи с диареей. Теперь стало очевидным, что не все из них такие уж бессовестные; здесь тоже можно говорить о дёгте, портящем мёд. Ни для кого не секрет, что, чтобы беспрепятственно качать золото из такой жилы, как ипподром, магазин алкоголя или ссудно-кредитное общество, нужно поделиться небольшим процентом с могущественными защитниками интересов общества в местном Капитолии штата.
Это же так очевидно. Прочие «способы удовлетворить свои амбиции » труднее оправдать. А что же насчёт счетоводов, «шейлоков», наркодилеров, у которых нет ничего святого? Главная проблема этих счетоводов и «шейлоков» в том, что у них невыносимо тяжёлая жизнь. Они подолгу работают и подвержены большому стрессу. Они могут понадобиться в любой час, даже ночью, – прямо как врачи. Они тоже грезят об Американской мечте. Они копят на дом, отправляют детей в колледж, а из-за того, что они, как правило, более сентиментальны, чем обычные бизнесмены, они планируют ещё дальше наперёд и поэтому копят на какую-нибудь дорогостоящую побрякушку жене.
В замечательнейшей автобиографии Клода Брауна Дитя человеческое в земле обетованной есть даже оправдание для наркодилеров. Браун пишет, что он знал одного чернокожего наркомана, который отказался от наркотиков, и пошёл на малооплачиваемую черновую работу, – правда впоследствии он от безысходности вернулся к старому образу жизни и пошёл вместе со своей семьёй дальше на дно. В то же время те, кто продавали наркотики – продавали, а не принимали, – наоборот стали уважаемыми гражданами, проживающими в загородных домах с любимыми семьями и наслаждающимися чистой как стёклышко жизнью представителей среднего класса.
Наши крупнейшие корпорации тоже помогали становлению Американской мечты, по-своему. Семьдесят процентов крупных компаний США осудили за фелонию, а их владельцев признали виновными в сговоре с целью нарушения антитрестовского закона Шермана. Некоторые из них даже провели несколько месяцев в тюрьме по делу о мошенничестве на сумму в триста миллионов долларов. Один из них в разговоре с сокамерником заявил, что он хотя бы не выходил на улицу с оружием и не калечил людей. На это его собеседник, чернокожий мужчина, посаженный на десять лет за вооружённое ограбление, ответил таким же обиженным тоном: «Чёрт, а у меня никогда не было возможности нарушить антитрестовский закон Шермана».
Да, не без помощи коррупции сотни тысяч, если не миллионы, американских семей сумели вырваться из поросших криминалом до самого основания городских трущоб. Сотни тысяч молодых людей станут физиками-ядерщиками, юристами и исследователями в области медицины, а не обиженными на жизнь клерками и грузчиками в доках.
У нашего тезиса есть и подходящее историческое подтверждение. Без сухого закона из племени бывших итальянских крестьян не было бы взращено поколение буржуазных бутлегеров. Ну и кто в наше время законопослушнее их? Чьи сыновья начали пачками вырастать в именитых бейсболистов? В каких областях они не оставили следа? Впрочем, это, наверное, слишком частный случай. Давайте рассмотрим проблему более широко.
В 1939-м в Америке вовсю бушевала Великая депрессия. Не было работы, люди жили бедно, далеко не у всех было собственное жильё или автомобиль. Началась Вторая мировая война. Двадцать, тридцать, сорок миллионов человек погибли – поди вспомни, сколько людей пали жертвами той войны. Материалы, с помощью которых можно было бы построить дом каждому, были потеряны. Были потеряны люди и время, а ведь их можно было бы направить на строительство этих самых домов. И всё же только благодаря той войне и тем потерям мы теперь живём в небывалом процветании.
Повторюсь, это не рассуждение на тему морали. Это, скорее, поиск перемен. Если «преступность» идёт на пользу Америке, то что это значит?
Как можно изменить общество, которое позволяет производителям сигарет беспрепятственно продавать рак горла более чем ста миллионам американцев?
Как можно изменить общество, которое, имея возможность собирать в производственном масштабе аппараты по очищению крови, которые могут спасти жизни тысяч людей с болезнями почек, предпочитает тратить эти деньги на военные самолёты?
Как можно изменить общество, в котором предприниматели выводят на рынок вредоносные лекарства, а потом, чтобы защитить свои инвестиции, используют могущественные лобби с целью не дать правительству вмешаться в их деятельность?
Как можно изменить общество, которое втягивает людей в войны, но при этом позволяет бизнесменам наживаться на кровопролитии?
Как можно изменить общество, в котором первые лица признаются во лжи своему народу и всему миру о действиях, которые могли спровоцировать атомную войну?
Повторюсь ещё раз – я никого не осуждаю, и здесь не обсуждаются вопросы морали. Такие «преступления» неизбежны. Но, пока общество всё глубже и глубже увязает в преступности, те, кто прижились к новому миру успешнее всего, должны стать ещё большими преступниками, чем были до этого. Так осмелимся же сделать последний шаг.
Неужели прожить как можно более эгоистично и бесчестно – главная обязанность каждого американца? А ведь что ещё может заставить крутиться промышленные колёса? Неужели злобный бизнесмен, грызущийся с себе подобными за прибыль, словно акула за выпавшего за борт человека, был правым с самого начала? Неужели правда, что то, что хорошо для Дженерал Моторс – хорошо и для всей Америки в целом? Неужели дорога к счастливой жизни вымощена ложью, обманом и воровством? В нашем обществе ответом должно стать однозначное «да», ведь «преступность» воистину идёт на пользу Америке.
Для тех, кто с этим не согласен, есть только одна альтернатива – общество, которое облачено в непроницаемый плащ закона и маску религии и вооружено кнутом первобытной власти; общество, которое само по себе архипреступно для человечества.


ПИСАТЕЛИ, ТАЛАНТ, ДЕНЬГИ И СТАТУС:
БЕСПАРДОННОЕ ИНТЕРВЬЮ

Это мой первый опыт обозрения книги. Сдаётся мне, Байрон Добелл, редактор Бук Уорлд, был и остаётся единственным на свете редактором, кто допустил бы такое в печать, и уж совершенно точно единственным, кто решился бы поместить это на первую страницу. Тогда я ещё не был известным писателем и просто высказывал своё мнение о всевозможных писателях. Не думаю, что это интервью такое уж желчное.

Вместо написания обыкновенного критического разбора литературного сборника, господин Пьюзо предложил редакторам Пэрис Ревью взять у него интервью, как если бы и он сам был знаменитым писателем. Подчёркиваем, что ответственность за это интервью и его содержание лежит исключительно на господине Пьюзо.

ИНТЕРВЬЮЕР
Вам понравился сборник? Как вы считаете, работа получилась достойной?

ПЬЮЗО
Более чем. Знаете, эта задумка мне прямо бальзам на душу – можно говорить, и говорить, и говорить. И кто, спрашивается, будет меня слушать? Ваши интервьюеры молодцы, держатся на расстоянии. Знают своё место, как и то, что не они главные звёзды.

ИНТЕРВЬЮЕР
Спасибо.

ПЬЮЗО
Ещё вы не никогда не стремитесь загнать писателя в угол или задеть его чувства. Я прямо чувствую, что у Пэрис Ревью именно писатель на первом месте, а всё остальное уже не так важно. Хотя отмечу, что третий том мне показался откровенно менее интересным, чем предыдущие два. Надеюсь, вы потом объедините их в одну книгу. Такой сборник стал бы прекрасным подарком для каждого любителя литературы и обязательным атрибутом библиотеки каждого писателя.

ИНТЕРВЬЮЕР
А у вас, кажется, нету библиотеки.

ПЬЮЗО
Как и у Нельсона Алгрена. Только так можно уличить честного писателя. Нет-нет, не записывайте, я шучу. Просто я довольно щепетильно отношусь к вопросам денег. Как так получилось, что вы никогда не спрашиваете писателей о деньгах? Вы спрашиваете, используют ли они печатную машинку или пишут ручкой, сколько страниц они пишут в день, все самые интимные вопросы сексуального характера. Отчего же вы не спрашиваете, сколько они зарабатывают при продаже прав на издание своих книг?

ИНТЕРВЬЮЕР
Мы не думаем, что нашим читателям интересна подобная информация.

ПЬЮЗО
Это только потому, что у вас есть деньги. Я слышал, у вас в конторе все сплошь богатенькие папенькины сынки. Не надо, не злитесь. Я верю в деньги и в богатых людей. Только они могут позволить себе быть искренними, честными и разборчивыми.

ИНТЕРВЬЮЕР
Мы получаем до шестидесяти долларов в неделю.

ПЬЮЗО
Неужели Садруддин Ага-хан платит вам всего шестьдесят баксов в неделю? Извините. Послушайте, вы заслуживаете большего – я читал ваше интервью с Солом Беллоу, очень интеллигентно получилось. Он не злой человек, но может показаться немного чванливым, не так ли? Ну как, автор Лови момент считает себя пупом Земли?

ИНТЕРВЬЮЕР
Это вы сказали, не мы.

ПЬЮЗО
И всё-таки интересный он малый. У вас они все интересные.

ИНТЕРВЬЮЕР
Всего в сборнике четырнадцать интервью. Какие вам понравились больше всего?

ПЬЮЗО
Не буду отвечать, у меня есть идея получше. Я составил рейтинг. Вот таблица. Номер перед именем показывает, как сильно мне понравилось само интервью, а номер после – насколько важными с точки зрения литературы мне кажутся произведения авторов. Как вам такая идея?

ИНТЕРВЬЮЕР
Ну если вы настаиваете.

ПЬЮЗО
Но сначала мне нужно сказать одну вещь. Мешать писателей-романистов и авторов пьес – это сплошное интеллектуальное безобразие. В наше время писать для театра не значит заниматься литературой. Даже у самых лучших драматургов нет и двадцатой части того писательского таланта, что есть у романистов – даже самого низкого пошиба.

ИНТЕРВЬЮЕР
Поэты говорят то же самое о прозаиках.

ПЬЮЗО
Я не понимаю поэзию, так что мне до лампочки.

ИНТЕРВЬЮЕР
Да вы, верно, шутите.

ПЬЮЗО
Давайте вернёмся к моей таблице. Думаю, мне это понравится. Кстати, я написал несколько более удачных романов, чем некоторые из давших вам интервью писателей, но ко мне так и не обратились. Было дело, меня попросили подписать петицию против войны во Вьетнаме, но это всё.

ИНТЕРВЬЮЕР
Вы ещё недостаточно известны. Честно говоря, мы о вас даже не слышали.

ПЬЮЗО
Ладно, проехали. Вот таблица. Помните: первая цифра – моя оценка интервью, вторая – моя оценка значимости творчества писателя. Ну, поехали:

1 .............. ЛУИ-ФЕРДИНАНД СЕЛИН .............. 1
(Это было просто)

2 .............. ЛИЛЛИАН ХЕЛЛМАН .............. 11
(Самая женственная из женщин, которых я когда-либо читал; даже несмотря на чрезмерную расчётливость. Жаль, что ударилась в пьесы)

3 .............. Аллен Гинзберг .............. Без оценки (поэт)
(Не поймите меня неправильно. Мне он кажется очаровательным, хоть и держит биту левой. Особенно очаровательным он мне кажется, когда заводит свою шарманку о любви – платонической и не очень – к нашей легенде мужского пола, автору Дороги )

4 .............. Сол Беллоу .............. 4
(Потрясающе умный человек – думает он про себя, – но по-своему верен искусству)

5 .............. Блез Сандрар .............. 5
(Впечатляюще)

6 .............. Джеймс Джонс .............. 7
(Таких сотни)

7 .............. Ивлин Во .............. 3
(Англичанин-всезнайка, но пишет неплохие вещи)

8 .............. Гарольд Пинтер .............. 8
(Скромный англичанин)

9 .............. Жан Кокто .............. 10
(Звучит очень и очень умно – при первом прочтении)

10 .............. Артур Миллер .............. 9
(Пьески)

11 .............. Уильям Берроуз .............. 11
(Он серьёзен, но лучше бы шутил)

12 .............. Норман Мейлер .............. 9
(Он шутит, но лучше бы был серьёзным)

13 .............. Эдвард Олби .............. 13
(Он ведь шутит?)

14 .............. Уильям Карлос Уильямс .............. Без оценки (поэт)
(Ваша вина, Пэрис Ревью, он явно лучше этого)

ИНТЕРВЬЮЕР
В номерах справа есть ошибки, есть несколько повторений.

ПЬЮЗО
Просто поправьте так, чтобы они казались разумными. Чёрт, да я даже никогда не слышал об этом Сандраре. Я дал ему пятое место просто потому, что он сказал правильные вещи. О рукописях, которые хранят в банковских хранилищах Южной Америки, поэмах за которые нельзя выручить и двух тысяч. А Гинзберг-то! Он оказался по-настоящему взрослым и достойным человеком. Кто бы мог подумать.

ИНТЕРВЬЮЕР
Вы поставили и Артуру Миллеру, и Норману Мейлеру девятый номер справа.

ПЬЮЗО
Исправьте. Поставьте Мейлеру девятку, а Миллеру… дайте-ка подумать… двенадцать, да. Романист должен котироваться выше пьесника. Хотя нет. Дайте Мейлеру восьмёрку Пинтера.

ИНТЕРВЬЮЕР
Вы знакомы с творчеством Пинтера?

ПЬЮЗО
Нет.

ИНТЕРВЬЮЕР
Этот рейтинг необъективен.

ПЬЮЗО
Только правая его часть.

ИНТЕРВЬЮЕР
А с работами Мейлера вы знакомы?

ПЬЮЗО
Настолько, насколько нужно – не больше, не меньше. Он мошенник. Он был честным, верующим писателем, но потом, когда он пытался продать Олений заповедник, его обработали издатели. Теперь он мошенник. Его последние два романа сродни подлым преступлениям против самого искусства, беспардонно совершённым прямо на глазах всего честного народа. И ладно бы только это, но ему непозволительно прикрываться критикой таких великих писателей, как Фолкнер, Стайрон и Джонс. Пусть хапает добычу и бежит со всех ног куда подальше. Ни один писатель не осмелится его упрекнуть, но все его друзья краснеют от стыда, когда он начинает унижать Фолкнера как личность. А причина-то проста: писательская карьера Фолкнера – это мечта для любого писателя, в то время как карьера Мейлера – это их кошмар наяву.

ИНТЕРВЬЮЕР
Это первое серьёзное заявление, которое вы сделали в этом интервью. Нам кажется несправедливым, что вы высмеиваете наш сборник, ведь в нём представлены точки зрения крупнейших писателей мировой культуры. Они, как и мы, достойны лучшего обращения.

ПЬЮЗО
Вы уж меня извините. Просто я серьёзно отношусь к их творчеству. Но как можно относиться к писателю серьёзно, когда он вот так открывает своё истинное лицо? Ваше интервью с Дороти Паркер в первом томе заставило меня прослезиться. Другие интервью там же заставили меня поверить, что искусство – это самое прекрасное, что только может сотворить человек. Жаль, что все рано или поздно меняются после постоянных контактов с издателями. Слушайте, а как вам удаётся заставить их излить душу, расслабиться?

ИНТЕРВЬЮЕР
Просто они знают, что мы их уважаем. Мы никогда не берём интервью у тех, кого мы не уважаем как писателей и личностей.

ПЬЮЗО
Наверное, так оно и есть. Понятно.

ИНТЕРВЬЮЕР
Что вы можете сказать по поводу предисловия к сборнику, которое написал Альфред Кейзин?

ПЬЮЗО
Очень хорошо написано. Видно, что автор любит читать. Но давайте посмотрим правде в глаза – ни один писатель не стал бы критиковать предисловие Кейзина.

ИНТЕРВЬЮЕР
Не могли бы вы поделиться своим мнением о Пэрис Ревью и его главном редакторе, Джордже Плимптоне?

ПЬЮЗО
Кстати, а где он? Почему он не присутствует на интервью?

ИНТЕРВЬЮЕР
Господин Плимптон улетел на Сицилию, чтобы встретиться с командой профессиональных игроков в бочче. Он собирает материал для новой книги. Инкогнито.

ПЬЮЗО
Инкогнито!

ИНТЕРВЬЮЕР
Да.

ПЬЮЗО
Ладно, начнём с Пэрис Ревью. Вы продолжаете покупать материал и платить писателям только по факту публикации, а не сразу после интервью. Нельзя говорить, что вы уважаете писателей, но при этом поступать вот так. Это как если бы вы были членом Конгресса расового равенства, но при это продолжали время от времени линчевать чернокожих. Ещё Ага-хан должен платить вам, бедолагам, больше шестидесяти баксов в неделю. Слушайте, хотите я дам совет, как можно сделать следующий сборник лучше?

ИНТЕРВЬЮЕР
Если хотите.

ПЬЮЗО
Спрашивайте у писателей, сколько денег они реально получили за свои бестселлеры. Правда ли, что Джеймс Джонс получил миллион баксов за контракт с Дайалом? Сколько получил Сол Беллоу за Герцога? Правда ли, что Норман Мейлер может получить сто штук авансом, просто ответив на телефонный звонок? Вот, что мне интересно лично мне. Мне плевать, как они пишут, на машинке ли или карандашом по бумаге, или в каком возрасте они начали. Спросите у Трумена Капоте, сколько заработал. Он расскажет.

ИНТЕРВЬЮЕР
Вы шутите.

ПЬЮЗО
И ещё кое-что. Только не примите это как оскорбление. Не будьте претенциозными. Хотя бы один раз возьмите интервью у кого-нибудь вроде Гарольда Роббинса. Только тогда ваши сборники будут хорошо продаваться. И не забудьте спросить про его заработок, а то ходят слухи, что он берёт чуть ли не миллион за книгу.

ИНТЕРВЬЮЕР
Вы издеваетесь над нами.

ПЬЮЗО
Клянусь головой своего издателя, что нет. Я серьёзен как никогда. Говорят, что Роббинс гребёт миллионы.

ИНТЕРВЬЮЕР
Нашим читателям это неинтересно.

ПЬЮЗО
Это вы так считаете. Вы ещё слишком юны и не заботитесь о деньгах. Очевидно, Ага-хан в этом вопросе осведомлён куда лучше вашего. Он-то понимает, что выгоднее платить за то, что позже точно окупится, а не за то, что может окупиться потенциально. Пока мои слова ещё свежи в ваших головах, идите и выскажите ему это прямо в лицо, потребуйте прибавки. Не будьте альтруистами. Никто в наше время не может прожить на шестьдесят долларов в неделю. Даже писатели.


БОЛЬШОЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ АВТОРИТЕТ ЦЕЛИТ В СЕБЯ, НО ПРОМАХИВАЕТСЯ

Когда я был моложе, в критиках меня больше всего раздражала их снисходительность. Прочитав книгу Подгореца и поняв, насколько она неидеальна, я поднял глаза к небесам и впервые в жизни поймал себя на религиозной мысли. Ей было: «Сам Господь ниспослал мне эту книгу».

Как однажды римские гладиаторы мечтали увидеть Нерона проливающим собственную кровь на арене, так и современные писатели мечтают, чтобы критики начали писать собственные литературные произведения. Причём всё по той же причине, – чтобы увидеть, как вечно чем-то недовольного сукина сына разрывают на части.
Такое отношение, конечно, абсолютно недопустимо, мелочно и анти-литературно, но оно присуще человеку, и именно поэтому тот факт, что Норман Подгорец написал мемуары Успех, обязательно должен был быть встречен бурными овациями, – теми же, что когда-то встречали телегу с Людовиком XVI, подъезжающей к гильотине. И знаете что? Сложно не присоединиться к улюлюкающей толпе. Ведь господин Подгорец не просто агент с двумя нулями и лицензией на убийство, эдакий Бонд окололитературной сферы, но и интеллектуал федерального масштаба, которого по поводу и без приглашают в Белый дом, и он – уж так и быть! – соглашается прийти. Но это ещё не всё. Он танцевал на знаменитом бал-маскараде Трумена Капоте, он всемогущий редактор Комментри и это именно он в момент помутнения души сделал самое печально известное заявление, что журнальные статьи можно приравнять к литературной прозе, они – тоже искусство.
Чтобы хоть как-то возразить толпе и попытаться занять справедливую позицию, давайте сразу же уясним, что в его имидже сурового критикана нет ничего плохого; в конце концов, это его работа, критиковать. Как отмечает сам Подгорец, он таким образом выказывает дань уважения литературе (да и потом он не всегда так уж суров – почитайте его статьи про творчество Болдуина и Мейлера).
А что касается барбекю в Белом доме и бала Капоте: ни одна супруга любого писателя просто не позволила бы мужу не откликнуться на подобные приглашения.
Так или иначе, обещаю – что бы я ни написал далее, я всегда буду держать в голове слова великого человека, который однажды сказал: «я сужу по тому, пересёк ли мяч линию, а не по тому, как ведёт себя игрок в поле». Пусть толпа беснуется и требует крови. Я прочитал книгу Подгореца со спокойствием царя Соломона.
Успех – это литературно-интеллектуальная автобиография, в которой нам преподносится чрезвычайно мало эмоциональных переживаний автора на разных этапах его жизни. Зато нам дают некоторые сухие факты. Он рос бедным мальчиком в трущобах Бруклина. В средней школе он подружился с учительницей, которая заметила его блестящий ум и незаурядный потенциал. Она обучала и направляла его, он выигрывал одну за другой всевозможные стипендии, отправился в Калифорнию, где учился под руководством Лайонела Триллинга; потом улетел в Кембридж, где – тоже под руководством знаменитого критика, Фрэнка Редмонда Ливиса, – учился в Клэр-колледже, одном из колледжей при Кембриджском университете. Вернувшись в США, он начал работать с Эллиотом Коэном, главным редактором Комментри.
Так мы наблюдаем за двадцатилетним Подгорецем – он пишет отзывы на книги для Нью-Йоркера и Партизан Ревью. Он становится главным редактором Комментри до того, как ему стукнуло тридцать. Однако до этого были ещё главы, посвящённые армии – в этот период он работал внештатным писателем – и малоприятной борьбе с одним из тогдашних боссом Комментри. Имя этого босса ни разу не фигурировало в книге.
На этом, собственно, всё. На оставшихся страницах вы блуждаете по задворкам разума Нормана Подгореца. Он размышляет о важности славы и денег, а также о том, что навязывание принципов и убеждений в области культуры, практикуемое в американских колледжах, мешает учащимся трезво взглянуть на культуру и искусство. Никаких интимных подробностей, никаких откровений о ближайшем окружении автора. Он слишком зацикливается на так называемом «маленьком грязном секрете». Он жалуется, что никто никогда не рассказывал ему о том, насколько важны в жизни успех, деньги, известность и власть – всё то, о чём втайне мечтает каждый. Очевидно, что никто ему об этом не рассказывал по той же самой причине, почему никто никогда не рассказывал ему, почему мальчики ходят танцевать с девочками. Все и так знают, почему и зачем. На что, спрашивается, ему нужно было открывать глаза?
С такой же наивностью Подгорец повествует нам о своей прямо литературной деятельности, из-за которой он был вынужден на несколько лет бросить написание критики. Эта часть книги наверняка вызовет у писателей чувство спесивого удивления, ведь это, по сути, то же самое, как если бы канавокопатель начал жаловаться на то, что он вынужден капать канавы.
Есть такой тип людей, который на любую тему говорит честно и только честно – эти люди не теряют своей честности, даже когда говорят о самых маловажных вещах. Они невыносимы. Именно в таком ключе Подгорец рисует нам портрет своей учительницы, ставшей его ментором в средней школе. Говоря о другой женщине, которую он позже полюбил, он называет её «неряхой» – с тем же успехом и с той же ласковостью он мог бы назвать её шлюхой, распутницей или кровососущей гарпией. Он обвиняет своих старых колумбийских знакомых в зависти его успеху. Он пишет, что от них за километр веяло завистью, когда он начал писать для Нью-Йоркера. Он делает вывод, что становление и развитие вкуса может отдалить человека от братьев, жены, родителей.
И ведь насколько это правда! Другое дело, что это и так все знают. Это откровение не должно стать для большинства читателей чем-то новым и ошеломительным. Кроме того, есть что-то высокомерное в его отказе принять то, что доброта и такие качества, как лояльность и честность, могут помочь проникнуться человеком – причём так же сильно, как если бы он прочитал и более-менее понял Поминки по Финнегану.
Впрочем, давайте перестанем о деньгах и вернёмся к писательству. Подгорец хорошо пишет литературные эссе потому, что он хороший критик (и один из немногих, кто осмелился назвать Оги Марча ширпотребом). В своей книге он держит планку, хотя иногда качество и скачет. Причём, как правило, скачет резко вниз, когда он использует идиому: «Я назвал вещи не своими именами». Ну вещи или можно, или нельзя назвать своими именами, причём вещи нельзя назвать своими именами, только в том случае, если ты с самого начала не знаешь, как они называются.
Потом (в части про Партизан Ревью и Комментри) он пишет следующее: «Каждый журнал является суть квинтэссенцией самых разных сортов эрудиции». Я на всю жизнь запомнил чувство подавленности и стыда, которое испытал в юношестве, когда прочитал страницу одного из выпусков Партизан Ревью и не понял ни слова из того, о чём писал автор. Казалось, он писал на каком-то китайском. Но теперь-то я вырос и сразу понял, что хотел сказать Подгорец этой фразой. И написана она откровенно дешёвенько.
Чёрт бы с ним, любого писателя можно раскритиковать в пух и прах, вырывая фразы из контекста то оттуда, то отсюда. И всё-таки мемуары Подгореца действительно не дотягивают до уровня его лучших критических эссе. Отдельные предложения в книге не так содержательны, а параграфы порой незатейливо свалены в бесформенную кучу.
Совсем он скатывается ближе к концу, в заключительных параграфах, где нарочито подчёркивает, что его книга – это серьёзная литература, а не дешёвая беллетристика.
Он пишет: «Во мне несколько лет теплилась мысль, что неплохо было бы написать книгу про Мейлера, в которой упор приходился бы на проблему успеха, но в итоге решил, что, если я когда-нибудь и решусь написать про это книгу, то буду писать, не прикрываясь ни им, ни кем-либо ещё. Я решил, что такую книгу обязательно нужно писать от первого лица. Эта книга должна быть кристально честной и по-мейлеровски охватывать проблемы литературы, славы, денег – и всё это в одном произведении. В противном случае она не смогла бы открыть миру глаза на тот маленький грязный секрет, о котором не говорят вслух. Писать такую книгу опасно, но однажды – пообещал я себе – я постараюсь».
И вот он, продукт его стараний.
И от этого «продукта стараний» так и выворачивает наизнанку. Дело даже не в том, что из себя представляет эта книга, и не в её робкой попытке показаться единственной в своём роде, вовсе нет. Она противна просто потому, что в ней постоянно между строк читается «я важная и серьёзная работа». Но в этой книге нет той пресловутой опасности, как нет и амбиций. Если Подгорец хотел рассказать нам о своей известности и признании, то он в этом не сильно преуспел (боже, да он мимоходом даже ставит себя ниже Мейлера). При должном старании можно вымучить из этих мемуаров некоторые намёки на таких легендарных личностей, как Мэри Маккарти, Филип Рав, Лайонел Триллинг, Мейлер и других, но нам всё равно ничего толком о них не рассказывают – в книге нет ни памятных бесед с ними, ни столь всеми любимого грязного белья.
Подгорец хочет, чтобы читатель сосредоточил всё своё внимание на нем, на его разуме и том, что он хочет донести. И ведь не жульничает. Он не описывает себя только с хорошей или – что, наверное, прозвучит более умно – только с пикантно плохой стороны. Может быть, неумышленно, но он не даёт себе поблажки на грани мазохизма. Без толики человеческого тепла он пишет портрет какого-то интеллигента-неудачника, но точно не себя. Написав совсем не коммерческий, отнюдь не опасный и вовсе не амбициозный, но при этом довольно качественный по современным стандартам продукт, он спотыкается о тот злополучный параграф, ведь он не совершил того предписанного себе преступления.
Так давайте же воздадим ему должное, которое он сам себе так и не воздал. Он всем сердцем и душой любит литературу, и читать то, как он в пух и прах разносит очередное произведение (особенно, когда он в форме) – одно сплошное удовольствие, ведь он настоящий мастер своего дела, у которого всегда ухо востро. Конечно, он не всегда прав, когда дело касается современной литературы, но этим грешили и такие великолепные критики, как Сент-Бёв, Мэтью Арнольд и Генри Джеймс.
Финальным аккордом давайте сменим гнев на милость. Норман Подгорец вполне мог стать новым Триллингом или Уилсоном. Просто его слишком рано заметили, заперли в позолоченной клетке со слишком юного возраста; а теперь ему тридцать восемь, он не может считаться вундеркиндом, и его книга не сдерживает обещаний. Суть его трагедии в том, что он был слишком талантлив для роли заурядного редактора, слишком хорош для того литературоведческого пути, на который ему указывали старшие. Он – Гекльберри Финн, который предпочёл остаться дома с вдовой, а не уплыть на плоте.


ГЕНЕРАЛИССИМУС МЕЙЛЕР: САМ СЕБЕ ПОЛКОВОДЕЦ

Я был, пожалуй, единственным обозревателем в США, которому не понравилась эта книга. Автор получил за неё Национальную книжную премию, или Пулитцеровскую премию, или даже обе. Она понравилась даже Байрон Добеллу, но он всё равно дал добро на печать этого обзора. Когда мы оба были на вручении национальной премии, и он общался с группой каких-то людей, я строго спросил у него: «Как же так получилось, что только ваше издание раскритиковало его книгу?» Все посмотрели на него с осуждением. Никто не знал, что это я написал то сокрушительное ревью, и никто не мог понять, почему Добелл залился смехом.

Писатель Норман Мейлер однажды пошёл и записался в армию, поступил в Школу кандидатов в офицеры Комментри и Партизан ревью, после чего спустя некоторое время, наконец, дослужился до генеральского чина. В октябре 1967-го года он присоединился к основным силам марша мира у Пентагона, неоднократно отличился во время боевых действий этой четырёхдневной кампании, после чего ушёл в отставку и приступил к тому, что должен делать каждый уважающий себя генерал – начал писать мемуары о войне.
Его книга, Армия ночи, является своеобразным кладезем воспоминаний и частично освещает события той кампании протестующих против политики Пентагона. Основной упор в этой книге приходится на персонажа достопочтимого литературного генерала, который с переменным успехом объясняет, почему правильно приветствовать офицера важнее, чем проводить строевую подготовку. Пожалуй, это самая малоприятная ярмарка тщеславия, которую только можно найти в нашей литературе на данный момент.
По всей видимости, чтобы сгладить авторитет прозы, у которой золотых нашивок оказалось больше, чем на фуражке Дугласа Макартура, Мейлер решил использовать приём повествования от третьего лица, вместо привычного повествования с позиции «Я», и вот что мы имеем в самом начале книги: «Мейлер был умён…», «Мейлер плохо относился к наркотикам…», «Мейлер не поддерживал принятие наркотиков…», «Обычно Мейлер не отвечает на звонки сам…» – после чего следует двухстраничное описание того, почему Мейлер не отвечает на звонки сам.
Но мы-то с вами знаем, что о Мейлере пишет сам Мейлер. При написании Автобиографии Алисы Б. Токлас Гертруда Стайн тоже использовала данную технику нарратива, но куда более успешно.
Но вернёмся к нашим боевым действиям. Чтобы защитить тылы, Мейлер повёл под трибунал целый перечень коллег по ремеслу, – а всё потому, что они не отсалютовали его святейшеству генералу. Несмотря на то, что «Мейлер был умён», он судит не как офицер высокого ранга, а бездумно, по наитию, как обычный рядовой. Он досконально описывает их внешний вид с подчёркиванием мельчайших деталей: одного из них он наделяет чертами тюремного заключённого, а другого – отступника от христианской церкви. От его орлиного глаза не может скрыться даже прыщик. К слову, когда дело доходит до обычных угрей, Мейлер считает своим долгом вызвать у читателя образ неких «лунных кратеров». Даже его ненаглядные хиппи не избегают подобной участи, когда им хватает наглости попытаться сблизиться с самим генералом.
К таким авторам, как Бернард Маламуд и Жюль Файфер, он проникается чуть большим уважением – он называет трусами и их тоже, но куда более благородными эвфемизмами. Они отказались встать под его знамёна и следовать его указаниям. Таким нехитрым образом его личную армию скоро насильно покинули все предатели. Мейлер был готов повести свои войска против врага человеческого – Пентагона.
Но давайте последуем примеру Мейлера и забудем пока про марш. Давайте лучше сосредоточимся на его борьбе не на жизнь, а на смерть с маршалами США: жителями провинциальных городов, последователями Крафта-Эбинга, южанами в общем и одним ирландцем в частности и прочими нацистами.
Кхем-кхем: «Если и есть какой-то общий малопривлекательный элемент на лице у жителей южных городков, так это болезненная щепотка чего-то между скупостью и жадностью. Такое ощущение, что бледнолицым южанам незнакомо понятие любви… война всегда находила поддержку в первую очередь в небольших городах Америки…»
Выдержка: «У этой шайки маршалов… лица, которые обычно вырисовывают у злых персонажей в вестернах… все как один хитрые лисы» (Это он о тех же маршалах, которые всячески содействовали тому, чтобы Джеймса Мередита приняли в Миссисипский университет?)
Выдержка: (Здесь генерал показывает свою гражданскую утончённость; это про его сокамерника, который тоже участвовал в протестах) «Низкий коренастый ирландский парнишка с мелкими расплющенными чертами красного лица. Он был похож на молодого полицейского… возможно, он им и был … он вникал в каждое слово с обеспокоенным выражением лица, которое он, вероятно, практиковал ещё в школе, когда в очередной раз не понимал, что ему пытается объяснить учитель…» Выдержка: (Он просто подтрунивает) «Молодой человек казался каким-то подавленным. На его лице были следы подростковых угрей…» (Он ещё не раз и не два будет возвращаться к теме прыщей; один раз он даже умудрился соскочить на эту тему, разглядывая белую перчатку полицейского).
Выдержка: (Про бледного чернокожего – и нет, никаких расовых предрассудков, просто он не поприветствовал генерала как следует) «У него было коварное лицо, которое бывает только у гостиничных посыльных на Среднем Западе…» (А вот уже это неправда; у них не коварные, а ангельские личики мальчиков, поющих в хоре).
Нужно отдать генералу должное, он хороший военачальник. Если одетый с иголочки солдат умеет правильно отдавать честь, Мейлер готов удостоить его красоту благим словом: «У Купферберга было спокойное и ласковое лицо, пышная борода…», «У Николса … глаза достойного человека…», «Золотистая борода Эда Сандерса …», «Настоящий аскет Хомский …».
Все военные лидеры снисходительно относятся к причудам своих подопечных. Мейлер потешается над тем, как Эд Сандерс, стоя прямо на ступеньках перед Пентагоном, призывает всех к массовой оргии, которая должна была магическим образом прекратить кровопролитие во Вьетнаме. В конце концов, Мейлер ведь родился в Бруклине. Кому, как не ему, знать, на какие хитроумные манёвры готовы пойти представители сладострастной молодёжи, чтобы посрамить достоинство целомудренных дев.
Но генерал не всегда такой сдержанный.
Есть в Лас-Вегасе одна старушка, и мне очень хотелось бы, чтобы отцы города выслали её ещё куда подальше. Эта старушка всё время проводит за игровыми автоматами и по какой-то причине обращает на себя внимание каждого впечатлительного писателя, приезжающего в город. Они её терпеть не могут и выделяют среди всех прочих. Мейлер тоже встретился с ней во время марша. У него даже есть выдуманная сцена с её участием: сцена, где играющей в свои автоматы «Бабуле» показывают известную фотографию с детьми на фоне дыма от выжженной напалмом земли. У одной из девочек на фотографии напалм сжёг одежду и оставил ожоги. Из автомата со звоном валится мелочь, Бабуля ухмыляется и продолжает играть. Она отказывается присоединяться к маршу и идти к Пентагону, более того – ей хватает наглости назвать Мейлера властолюбивым выскочкой.
Теперь генерал Мейлер продемонстрирует, насколько более чутким человеком он является по сравнению с Бабулей. Он пишет: «Одной из причин, почему он (Мейлер) терпеть не может напалм… так это потому, что он выжигает деревни так же быстро, как алкоголь выжигает мозги пьяниц».
Ладно, шутка про генерала Мейлера уже начинает изживать себя, хватит; да и вообще она так же неуважительна по отношению к военным, как Мейлер неуважителен к своим недругам. Изрыгнув всю эту желчь, Мейлер пишет следующее: «Большинство ‘хороших’ американских христиан втайне поддерживает войну во Вьетнаме. Эта война позволила им выплеснуть неподдельные эмоции». Вот так офицер отзывается о солдатах, вернее, так он отзывается вслед за ними самими.
Теперь о книге в целом. Она посвящена главным образом раскрытию персонажа Мейлера, и фактически в этом смысле она даже более жестока, чем Портрет Хемингуэя Лилиан Росс. Возможно, в какой-то мере это было сделано осознанно. Мейлер предстаёт настолько дезориентированным в собственном творчестве писателем, что создаётся впечатление, будто он намеренно пытается копировать Крушение Фицджеральда. Иными словами, он понимает, что если покажет, что происходило у него в голове без умышленных искажений, то читатель сразу же сообразит, что он просто не в состоянии написать тот гениальный роман, который все от него ждут.
Сама проза скачет от гениальной до мерзостной. Мейлер хорош, когда не пытается заниматься приукрашательством и слишком уж увлекается вычурными эпитетами и фигурами. Для выражения похвалы или комплимента он раз двадцать использовал приём, к которому часто прибегают преимущественно недозрелые критики: «он не был таким уж неталантливым», «он не самый неспособный», «его лицо нельзя было не найти забавным». Читателя от этого начинает тошнить. Что автор, чёрт его подери, имеет в виду? Он в итоге способный или нет? Если да, то так и напиши: «Он–был–способным». Человек талантлив? «Он–был–талантливым». Просто пиши без фокусов с двойным отрицанием, и всё.
Некоторая часть книги посвящена непосредственно маршу мира. Это дело правое, но Мейлер неоправданно раздувает значимость этого события до той степени, которой оно не заслуживает, равно как и раздувает значимость упоминаемых в книге людей. Он пытается всё преподнести так, как будто бы на протестующих нападали с оружием, но его слова звучат слишком неубедительно. Я не утверждаю, что этого совсем не имело место быть; просто такая подача не может убедить меня в правдивости описанных в книге обстоятельств протеста. Всё описание кажется каким-то чересчур фальшивым – прямо как речь Роя Кона в защиту Сакко и Ванцетти. Наверное, дело в длинной веренице черепов, которую Мейлер собственноручно расколол своей литературной дубиной.
На последней странице автор весьма поэтично призывает Америку вернуть себе былую красоту и величие. Что я хочу об этом сказать. Во-первых: Америка никогда не была красивой. Во-вторых: как проза, как искусство, эта страница представляет собой самую глупую, пафосную и до слёз лицемерную часть этой книги. А знаете в чём ирония? В том, что эта часть по своей задумке была написана из самых лучших побуждений.
Вот ведь парадокс. Мейлер вполне может быть самым одарённым писателем нашего времени. Коли так, то здесь – по сравнению с остальными писателями его калибра – он задействовал ничтожно малую долю своего истинного таланта. На страницах этой книги он чёрным по белому пишет, что работа в последние несколько лет давалась ему слишком легко, не заставляла по-настоящему сесть и напрячься, – и он удивлён тому, что критики продолжают его хвалить. Он ещё не раз удивится и на этот раз будет не один.
Пожалуй, он излишне скромно относится к своему таланту рекламщика. Пару лет назад он предложил сотрудничество Сонни Листону, но тот отказался. А жаль! Он мог бы стать первым чемпионом-тяжеловесом, выигравшим Национальную книжную премию.
Не могу не упомянуть об этом. Мейлер называет Джона О’Хара заурядным рассказчиком, но при этом сам пока не написал ничего на уровне Свидания в Самарре. Мейлер обрушивает на своих современников пелену снобистского снисхождения, но при этом сам пока не создал ни одного запоминающегося литературного персонажа. Пускай в нём и души не чают редакторы журналов, а книжные издательства борются между собой за право публиковать его произведения, я не знаю ни одного практикующего писателя, который стал бы обсуждать с кем-либо свои книги или с такой манерной вежливостью уделять внимание Маламуду, Стайрону и другим менее именитым писателям. Он стал скорее тем, кого сейчас на телевидении называют «известной личностью», «персоналией», и эта книга была написана не как дань искусству, а как способ потешить своё раздутое эго.


РАССКАЗ ДЖОРДЖА МАНДЕЛЯ О «ПЛАСТИНКЕ В ГОЛОВЕ»

В палате раненых в голову солдат военного госпиталя Джордж Мандель с четырьмя своими товарищами играл в покер. У всех пятерых было сквозное ранение в голову, и все они носили тюрбаны из бинтов. Раненые в голову всегда играют по-крупному, так что, когда к ним в палату запрыгнул одноногий солдат на костылях, они долго не соглашались позволить тому войти в игру. Они так и продолжили бы играть между собой, если бы одноногий солдат не сказал, что его культя жжёт огнём, и ему нужно было сыграть партийку в покер, чтобы забыть о боли. Они сжалились и пустили одноногого за стол.
Игра хорошо пошла. У всех были интересные руки, и все умели играть как надо. И вот спустя час игры одноногому выпали четыре королевы, и он поставил на кон всё, кроме костылей. Но Джорджу Манделю выпали карты, которые могли побить его руку – у него был стрит-флеш. Джордж не уступил сопернику и тоже пошёл ва-банк.
Одноногий бросил удивлённый взгляд на стрит-флеш Манделя и пришёл в бешенство. Он достал нож и начал вопить, что они специально объединились, чтобы выбить его из игры, а всё потому, что все они были ранены в голову, после чего принялся размахивать ножом. Доктора с медсёстрами стали подневольными свидетелями того, как пятеро мужчин с огромными белыми тюрбанами на головах убегали от одноногого рядового на костылях, который размахивал громадным как самурайский меч ножом.
– Мораль сей басни такова, – пробурчал Джордж Мандель. – Даже солдат с простреленной головой не должен уповать на то, что его сослуживец вот так вот просто позволит побить свою пару королев.


ПЕРВЫЕ ВОСКРЕСЕНЬЯ В ИЗГНАНИИ

Свой первый рассказ я написал, когда мне было семнадцать, и написал ещё много до того, как хотя бы один из них опубликовали. К счастью, большинство этих зарисовок сохранилось у меня в черновиках. Потом я пытался писать пьесы, но получалось ещё хуже рассказов. Наконец, после Второй мировой войны, когда мне было двадцать восемь, я начал свой первый роман. Я сразу понял, что это было именно то, чем мне хотелось заниматься всю оставшуюся жизнь. Мой первый роман был опубликован в 1955-м году. Каждый написанный мной роман получал публикацию. Пока я работал над Крёстным отцом, многие из моих друзей пережили развод, и я заметил, что почти никто из них так и не смог оправиться от чувства потери и разрыва с жёнами и детьми. Так что, когда работа над романом шла особенно туго, я написал Первые воскресенья в изгнании. Я сильно удивился, когда его с первой же попытки приняли в издательстве. Хоть мне и нравится этот рассказ, я не тешу себя призрачными надеждами и отдаю себе отсчёт в том, что у меня никогда не получится написать по-настоящему хороший рассказ.

Выйдя из кафе У Элейн немногим после полуночи, Джордж Уэстон спросил у Кэрол, не хотела бы она переночевать у него дома. Она прижалась к его руке, и Уэстон обнял её за талию. Они оба были довольны таким приятным окончанием субботнего вечера.
Кафе У Элейн, что находится на востоке Нью-Йорка, было любимым заведением многих талантливых писателей: авторов романов, которые изредка мелькали в первом десятке списка бестселлеров Нью-Йорк Таймс; авторов пьес, чьи малоудачные этюды на Бродвее умудрялись привлекать внимание кинодеятелей Голливуда; и авторов статей, чьи имена на обложке журнала приманивали покупателей. Уэстон был одним из них.
Эта суббота выдалась особенно приятной, разговоры были особенно забавными. Только одно неприятное происшествие омрачило тот вечер: когда Уэстон, поднимаясь со своего места, признался, что тем утром ему пришлось рано встать, писатель по фамилии Маркмен, который тоже недавно развёлся, бросил на Уэстона лукавый взгляд и спросил:
– Ну как, судья всё-таки дал добро на первые воскресенья?
В кафе было достаточно шумно, чтобы Уэстон мог сделать вид, что он не услышал вопроса. Он выписал чек – один из маленьких показателей его успешности – и покинул заведение под руку с Кэрол.
Пока удобно устроившаяся в кресле Кэрол снимала обувь, Уэстон пошёл смешивать напитки. С тех пор, как почти три месяца назад Уэстон развёлся, они с Кэрол виделись часто, хотя она редко оставалась у него ночевать.
Кэрол была молодой и приятной девушкой. Она работала в издательстве, и ей, судя по всему, действительно нравились пережившие развод мужчины. Во всяком случае, они нравились ей в той достаточной мере, чтобы она мирилась с их рассеяностью, вечными депрессиями и психологическими проблемами получившего серьёзный удар эго. Она была своего рода медсестрой, которая специализировалась на самых запущенных случаях.
Пока они потягивали напитки, Уэстон не отпускал её руку. Ему было интересно, не разозлится ли она, узнав, почему он попросил её переночевать у него этой субботней ночью. Не будет ли ей всё равно? Он вздрогнул от удивления, когда она, потянувшись, поцеловала его своими прохладными губами. Они помогали ему забыть все невзгоды.
«Поцелуй медсестры, – подумал Уэстон, – от которого любой больной пойдёт на поправку».
Когда в шесть часов утра прозвенел будильник, он уже не спал и молча лежал в темноте. Он быстро поднялся и пошёл в ванную, где принял душ и побрился. Выйдя из ванной, он увидел, что Кэрол сидела на подоконнике и смотрела на алый летний рассвет.
На ней был его голубой шерстяной халат. Её тёмные волосы ниспадали ей на лицо, которое по форме напоминало сердце. Она выглядела совсем молоденькой.
– Сегодня твоё воскресенье? – спросила она.
– Как ты догадалась? – спросил Уэстон.
– Выглядишь счастливым, – ответила она.
Он вложил платок в нагрудный кармашек, чего раньше не делал. С непривычки он вложил его небрежно, поэтому Кэрол подозвала Уэстона. Он подошёл и позволил ей его поправить. Уэстон и вправду был счастлив, так что последовавший дружеский поцелуй показался ему особенно сладким. Когда он выходил за порог, Кэрол выбежала следом.
– Может, мне подождать тебя сегодня? Мы могли бы сходить в кино.
Он развернулся, чтобы ответить. Он был слегка раздражён, но не хотел её обидеть:
– Как хочешь, – ответил он. – Но имей в виду, я могу задержаться до самой ночи.
Его раздражённость сыграла с ним злую шутку, он почувствовал укол совести.
– То есть правда, как хочешь. В холодильнике есть еда, алкоголь и прочее.
Она улыбнулась довольной, хоть и печальной улыбкой.
Он помолчал и сказал:
– Прости.
Он просил прощения за то, что был на десять лет старше, за то, что не хотел, чтобы она его ждала по окончанию дня. Она ничего не ответила, – просто бодро помахала рукой на прощание, когда он вышел из дома.
Уэстон весело шагал по 5-й авеню в радостном предвкушении. Поймав одинокое такси, он поехал по пустынным улицам к Пенсильванскому вокзалу, куда приехал за десять минут до отправки утреннего поезда. Времени, чтобы успеть занять место у окна, было более чем достаточно. Через пятнадцать минут он приедет «домой». До развода Уэстон ни разу не ездил на поездах по воскресеньям. Выходные отличаются от рабочих дней – пассажиры моложе, поезда не так забиты. Он нервничал, курил одну сигарету за другой и смотрел, как городки Лонг-Айленда проносятся мимо. Он почувствовал облегчение, когда поезд остановился на станции Бельмора.
До его дома было двадцать минут пешком. Он поправил себя – не до его дома, а до дома Нормы. Проходя по знакомым тенистым улицам, его посетило жуткое чувство, что этого мира не существовало до тех самых пор, пока он не приехал. Он почувствовал себя героем старого мультфильма, который, окунув ручку в чернила, нарисовал дом, после чего зашёл внутрь и продолжил рисовать ручкой мебель, людей – всё необходимое для повествования. Он то и дело замечал вокруг знакомые места, о существовании которых и не помнил, пока был в Нью-Йорке.
Он свернул на тупиковую улицу. Он увидел знакомую огороженную аллею – ограду поставили, чтобы дети не выбегали на дорогу. Он увидел припаркованную у выезда машину Нормы. Но он не сразу увидел своего шестилетнего сына. После пары взмахов чернильной ручки появился и он. Он сидел на крыльце. Сделав широкий шаг навстречу мальчику, Уэстон взглянул на происходящее под иным углом, магия пропала. Он помахал, надеясь, что сын побежит ему навстречу, но мальчик не шелохнулся, даже не поднялся со ступенек. Уэстон подошёл, наклонился и жизнерадостным голосом спросил:
– Ну как ты, Джои? Всё хорошо?
Мальчик кивнул. Уэстон присел рядом. Вокруг снова был старый мир: кольцо домов вокруг аллеи, зелёные ограды, припаркованные снаружи машины; было лето. Он повернул голову и увидел, что сын разглядывал его. Неподвижное лицо было по-детски строгим.
– Ну что, поехали за газетой и булочками? – спросил Уэстон.
Мальчик кивнул.
Норма оставила ключи под водительским сиденьем. Услышав рёв вернувшегося к жизни мотора, она обычно шла ставить кофе.
Джои залез к отцу в машину и впервые заговорил:
– Папочка, а можно я поведу?
Уэстон предоставил руль сыну. Он убрал руки, показывая, что не жульничает. Джои подозрительно посмотрел на него, но потом доверчиво повёл машину по пустым улицам, прижимаясь к боку отца. Это стало одной из воскресных традиций.
По утрам воскресенья в подковообразном торговом центре работала только одна пекарня и один магазин сладостей, где можно было купить газету. У стены супермаркета одиноко стояла брошенная кем-то хромированная тележка. Уэстон дал Джои направить машину на парковочное место.
Они зашли в пекарню и купили дюжину горячих булочек прямо из духовки, потом пошли в магазин сладостей и купили воскресные газеты. Продавцы приветствовали их как обычно – весело и дружелюбно. Они не знали, что Уэстон развёлся и ушёл от жены с сыном и теперь навещал их только в первое воскресенье месяца.
На обратном пути он снова дал рулить Джои. Когда они приехали и пошли в дом, Джои понёс булки, а Уэстон тяжёлые газеты. На кухне он увидел, что на плите варилось кофе. У Нормы давно вошло в привычку думать, что она успеет закончить причёску до того, как кофе будет готов и его нужно будет снимать с плиты. Уэстона это уже даже не раздражало, – он привык за десять лет совместной жизни. Он положил газету у тарелки Нормы и сел на своё место за столом, как раньше. Джои пошёл в спальню за мамой.
Когда Норма зашла на кухню, Джои держался за её юбку. Она была блондинкой с очень светлой кожей. Уэстон подумал, что она была из тех женщин, кто всегда хорошо выглядит по утрам, – или дело просто в её опрятности. Она равнодушно улыбнулась.
– Джои ждал на крыльце с семи, – сказала она, нежно гладя мальчика по голове.
Она говорила без злого умысла, но, увидев, как изменилось лицо Уэстона, добавила:
– Ты же помнишь, что он всегда встаёт рано?
Она изящно закружила по кухне, наливая в чашки кофе, нарезая булочки Джои и намазывая на них масло. Но в этот раз Уэстон была защищён, – а всё благодаря Кэрол и прошлой ночи. Когда он пришёл сюда в первое после развода воскресенье и увидел Норму, Уэстона чуть было не сломило переполнявшее его желанию обнять бывшую жену.
Они болтали за завтраком, совсем как раньше. Норма сказала, что пригласила своего мужчину зайти пропустить по стаканчику после обеда, и спросила, не против ли Уэстон. Он помотал головой, хоть его это слегка и укололо. Он приехал повидаться с сыном, а не знакомиться с его возможным отчимом.
Уэстон взял Джои за руку, и они пошли на прогулку. Мир, который построил и в котором Уэстон жил десять лет, становился всё реальнее. Он встречал бывших соседей и приветствовал их кивком головы, узнавал детей, с которыми играл Джои. У Джои был красный резиновый мяч, и он то и дело выбегал на несколько шагов вперёд, чтобы кинуть мяч отцу. Иногда он промахивался, и Уэстону приходилось бегать за мячом назад. Это веселело Джои. Он смеялся хоть и невинным, но злорадствующим смехом. Таким смехом заливаются дети, когда ставят взрослых в неловкое положение.
– Эй, кидай его правильно, – сказал Уэстон.
– Я правильно кидаю, – ответил Джои. – Это ты просто не можешь его поймать.
Они оба засмеялись.
Когда они вернулись домой, Уэстон подустал, но был счастлив. Норма заметила это. Она всегда всё замечала.
– Почему бы тебе не пойти в спальню и не вздремнуть? – спросила она. – Я позову, когда обед будет готов. Уверена, Джои найдёт, чем заняться.
– У меня всего лишь один день. Могу и потерпеть, – шутливо ответил он.
– Ему всё равно надо сходить в церковь, – сказала Норма.
Они посмотрели друг другу в глаза. Она выглядела спокойной, собранной. За десять лет их брака они ни разу не бывали в церкви; Джои никогда не приобщался к религии. Уэстон быстро сообразил, что она хотела этим сказать: она и Джои теперь могут жить так, как не могли, пока с ними жил Уэстон.
Он поднялся в спальню, снял пиджак и ботинки. Вытянулся на кровати. На стенах были белые обои с голубыми узорами, шторы были задёрнуты, в комнате было темно и прохладно. Уэстон всегда хорошо спал в этой комнате. Он уснул так же легко, как если бы эта спальня была всё ещё его собственной.
Казалось, что он всего на мгновенье прикрыл глаза, когда его разбудил Джои:
– Папочка, просыпайся.
Ещё сонный, Уэстон поднял голову с подушки. Ему померещилось, что было раннее воскресное утро, и Джои будил его, чтобы поехать за булочками и газетами. Увидев, что кровать пуста, ему стало интересно, куда это ушла Норма в такую рань. Джои настаивал:
– Вставай, папочка, обед готов.
Что-то внутри Уэстона болезненно дёрнулось и остановилось, как если бы он резко затормозил на машине. Он десять лет спал в этой до боли знакомой спальне, гасил лампу на этой самой тумбочке у кровати, выключал будильник по утрам, а рядом спала Норма. В этой комнате он всегда чувствовал себя в безопасности, когда просыпался. Он дал Джои вытянуть себя из кровати и потащить вниз на кухню.
На столе всё было готово для обеда. Норма улыбнулась.
– Ну вот, выглядишь куда лучше, – сказала она. – Видимо, ночью плохо спал.
Уэстона обидело такое непринуждённое дружелюбие.
Пообедав, они пошли на задний двор. Пришёл друг Нормы. Он был высок и опрятен, навскидку казался хорошим парнем. Он вёл себя предельно достойно, не бросал на Норму двусмысленных взглядов, не играл на публику, не менял тон, когда говорил с ней. С Джои он вёл себя подобающе. Он поприветствовал его и на этом остановился, не лез к нему. С Уэстоном он говорил непринуждённо. Выпив пару стаканов, он удалился.
Когда он скрылся из виду, Норма смущённо призналась:
– Я настояла, чтобы он пришёл. Он не хотел, – она замолкла. – Как он тебе?
– Хороший парень, – ответил Уэстон.
Он не расслышал его имени, почти не слушал, что он говорил. Он наблюдал за Нормой. Она никогда не скрывала своих чувств, всегда так и норовила дотронуться до человека, который ей нравился. По её жестам можно было понять, расположена она к человеку или нет. Она всегда слегка облокачивалась на плечо друзьям. Но с гостем она этого не делала, отчего Уэстон почему-то почувствовал облегчение.
Норма не могла найти себе места, вся извивалась. Уэстона всегда возбуждала это её нерешительность. Она сказала:
– Нет, правда, ты всегда видел людей насквозь. Как он тебе?
Они оба захихикали, вспомнив один и тот же случай. Их самые ожесточённые споры всегда были так или иначе связаны с его умением «видеть людей насквозь». Норму всегда раздражали друзья-писатели Уэстона. Она не любила их за зловредную находчивость, привычку находить второе дно у любого, даже самого доброго жеста. Её всегда терзало такое бессердечие. В свою очередь её друзья быстро наскучивали Уэстону. Они постоянно разговаривали только о самых приземлённых вещах. Даже самые рассудительные из них оказывались узколобыми простаками. Однажды, когда Уэстон пошутил, что Норма слишком непритязательна в выборе компании, она ответила:
– Я не вижу их насквозь потому, что никогда особо не всматриваюсь.
И она была права. Она никогда не осуждала его.
Теперь Уэстон видел, что она по-настоящему волновалась, но он заверил её:
– Я серьёзно, он и вправду показался мне хорошим парнем.
Вдруг они услышали приближающийся к заднему двору плач Джои. Уэстон вскочил и весь напрягся. Он заметил на лице Нормы презрительную улыбку. Он понимал, почему она так улыбалась, ведь Джои без конца плакал, когда Уэстона не было рядом, и сейчас его лицемерная участливость была достойна лишь презрения. Заплаканный Джои вышел из-за угла и подошёл к отцу. На коленке у мальчика слегка кровоточила царапина. Уэстон встал коленом на мокрую траву и достал шёлковый платок из нагрудного кармашка.
Норма остановила его:
– Не смей портить такую прелесть. С каких это пор ты начал носить такие платки?
Она взяла Джои за руку и повела в дом. Через несколько минут они пришли обратно на задний двор. Норма промыла ранку и вынесла пачку пластырей с баночкой йода.
– Он хочет, чтобы это сделал ты.
Уэстон коснулся царапины йодом. Джои вздрогнул. Уэстон наклеил пластырь. Он подумал, что терпеть себя не может за чрезмерную чёрствость в такие минуты. Он поднял мальчика на руки и сказал:
– А ты довольно храбр для шестилетнего мальчика, – он замялся. – За это я куплю тебе подарок в магазине сладостей, когда поедем на станцию. Всё, что захочешь. Хорошо?
Он вопросительно посмотрел на Норму, она кивнула. Обычно она не любила, когда Джои баловали подарками.
Джои вынес бейсбольные перчатки и мяч. Уэстон стал ловить его подачи. Он краем глаза увидел, что Норма прилегла на шезлонг и наблюдала за ними. На её собранном лице не были и тени эмоций.
До развода она с удовольствием наблюдала за тем, как отец и сын вместе играли, и это было видно по лицу. Теперь на её лице ничего не читалось. Наконец она крикнула:
– Джои, дай папе передохнуть. Иди поиграй с друзьями.
Уэстон был благодарен ей за то, что она так непринуждённо назвала его «папой». Он улыбнулся, сам прилёг на шезлонг и расслабился. Пока солнце садилось, они оба дремали на шезлонгах из алюминия и ткани. В этот волшебный момент могло показаться, что они всё ещё были семьёй.
В голове Уэстона снова что-то щёлкнуло, он как будто вернулся назад во времени. Сквозь полуприкрытые веки он рассеяно спросил:
– Что у нас сегодня на ужин?
Норма удивлённо посмотрела на него. Они и так плотно пообедали, чтобы он успел на поезд обратно в Нью-Йорк. Он тоже вдруг удивился своему вопросу. Заметив, как он смутился, она поняла, в чём дело, и засмеялась.
– Я могу пойти приготовить тебе что-нибудь, – вежливо отозвалась она.
– Нет-нет, не надо, забудь, – ответил он, и они учтиво переглянулись. – А у вас с тем парнем всё серьёзно? Дело идёт к свадьбе?
– Не знаю, – ответила Норма.
– Не волнуйся об алиментах, – сказал Уэстон. – Я позабочусь о том, чтобы вы не перестали их получать. Я пообщаюсь с юристами, и они сделают так, чтобы вы получали эти деньги в качестве пособия на содержание или что-то вроде того.
– Терпеть не могу, когда ты так расщедриваешься, – ответила Норма.
Уэстон понял, что задел за живое. Она не спешила выходить замуж повторно, так как брак послужил бы основанием для отмены выплат алиментов. Ей было стыдно. Она не хотела думать об этом в таком ключе.
– Я могу себе это позволить, – заверил он, – у меня дела идут в гору.
– Рано об этом думать, – ответила Норма. – Я пока не совсем уверена, что он мне настолько нравится.
Он понял по упрёку в её голосе, что он загнал её в угол. Она была попрошайкой, которая не могла позволить себе быть слишком гордой. Уэстон не знал, что ответить. Он поднялся с шезлонга. Он хотел уйти, пока день всё ещё был хорошим для всех. Она тоже встала, и они пошли в дом. Прежде чем идти к машине, нужно было подняться в спальню и взять пиджак. Они не могли найти Джои.
Они обошли весь дом, звали его. В прошлом месяце он сделал то же самое. Тогда он спрятался под кроватью матери. В этот раз он выбрал менее очевидное место.
– Может, тебе лучше не подвозить меня? Нельзя же оставлять его дома одного.
– Не глупи. Он прибежит на лужайку, как только услышит, что завёлся мотор. Да и потом, я же уже через десять минут приеду обратно, – раздражённо ответила она.
Она села на пассажирское кресло, уступив водительское Уэстону. Это был знак её расположения. Уэстон решил заехать по дороге в супермаркет за журналом и сигаретами, так как киоск на станции к тому времени уже закрылся. Припарковавшись, он увидел, что перед супермаркетом с уже закрытыми ставнями с брошенной тележкой носился какой-то молодой человек. Он как бешеный гонял по квадрату, резко поворачивая на девяносто градусов. Уэстон задумался о том, что же, чёрт подери, было не так с этим парнем. Вдруг он вспомнил. Он вопросительно посмотрел на Норму, и она кивнула.
Когда они только въехали в Бельмор и в первый раз пошли в этот супермаркет, этот молодой человек был ещё пузатым мальчишкой в ушанке и тяжёлых армейских сапогах. В тот день он ждал, когда его мама выйдет из магазина, и, пока ждал, гонял туда-сюда, злясь всё сильнее с каждой минутой и не переставая бегать с тележкой. Напрягшиеся мускулы лица и неистовые толчки маленького тельца привлекали внимание людей вокруг. Тогда он привлёк внимание и Уэстона, который внезапно понял, что этот хорошенький мальчик был умственно отсталым. Потрясённый этим открытием, он подошёл к мальчику и на одно незабываемое мгновение заглянул в его невинные лишённые жизни глаза.
После той встречи они сталкивались с ним несколько раз в год, а потом он как будто сквозь землю провалился. До сегодняшнего дня. Он вырос крупным юношей с тяжёлыми чертами лица. Как и всегда, он ездил очень быстро. Повиснув на тележке после толчка, он болтал ногами и не отводил глаз от заходящего солнца, как будто бы пытаясь найти в нём причину своих страданий. Это было тяжкое зрелище, и Уэстон поспешил зайти в магазин, где купил несколько журналов и пачку сигарет. Он хотел купить игрушку для Джои, но передумал. Он купил сигареты Норме.
Теперь на место водителя села Норма. Они сидели, курили и наблюдали за тем, как молодой человек носился с тележкой, пока на улицу опускались сумерки.
– Почему Джои прячется, когда я уезжаю? – спросил Уэстон. – Неужели ты не можешь заставить его перестать?
– Не прикидывайся дурачком, – почти шёпотом сказала Норма. – Ты и сам знаешь, почему он это делает. Он расстраивается. Я на полном серьёзе подумывала попросить тебя перестать приезжать.
Уэстон чувствовал, что начинает выходить из себя, но ответил спокойно:
– Неужели ты не можешь объяснять ему, что да как? Не можешь донести до него, что это портит мне настроение?
– Никто и никогда не сможет до него это донести, – холодно ответила Норма. – И ты это прекрасно понимаешь. Подавая на развод, мы знали, на что шли и как Джои на это отреагирует. Не вороти теперь нос.
Уэстон посмотрел на неё, сердито нахмурив брови. Она положила руки на руль, взглянула в его глаза и твёрдо проговорила:
– Я была счастлива. Ты не был. Ты никогда не был по-настоящему счастлив.
За десять лет брака они оба накопили множество упрёков, на которые нельзя было так просто ответить, поэтому Уэстон просто сказал:
– Нет, это не правда.
Норма повела машину в сторону парнишки с тележкой.
– Помнишь, как мы впервые его встретили? Как он совсем ребёнком делал то же самое? Ты тогда сказал мне кое-что обидное. По правде говоря, это было самое обидное, что ты когда-либо мне говорил. Меня это сильно ранило. Помнишь, что ты сказал?
Уэстон искренне удивился.
– Нет, – признался он.
– В тот день ты показал на него пальцем и сказал: «Вот так все и живут. Женятся, заводят детей, работают на тех же работах, говорят друг другу те же самые глупые вещи, снова и снова. Как идиоты колесят всю свою жизнь по нескончаемому прямоугольнику». Меня это и впечатлило, и ранило, ведь именно так я и хотела прожить. Только проживая такую жизнь, я смогла бы быть счастливой. Я думала, что и ты тоже. Но нет. Очень умная мысль, но ты так и не изложил её в своих книгах. Я искала, специально.
Уэстон пожал плечами:
– Может, потому что это слишком примитивный взгляд на вещи, и теперь я в это не верю? Или, может, я просто забыл эту мыль, – сказал он, бросив взгляд на часы. – Нам лучше ехать. Поезд скоро отправляется.
Она выехала с парковки. Именно он научил её водить машину, и теперь она хорошо водила. Именно он научил её заниматься любовью, и теперь она была хороша в постели. И именно он научил её ненавидеть себя до той степени, что она потребовала развод. Она обвинила его в этом, и поначалу он пытался протестовать, но теперь ему постепенно начинало казаться, что она с самого начала была права.
Через пару минут они были на станции.
– Спасибо, что подвезла.
Она не ответила. Только когда он вышел из машины и, потупившись, встал у окна, он вдруг спросила, жёлчно как никогда до этого дня:
– Ты всё ещё намерен приезжать видеться с Джои?
После этих слов гнев, который Уэстон с таким трудом сдерживал в себе, плеснул наружу. Полный леденящей ненависти он сунул голову в салон машины и сказал:
– Судья разрешил мне видеться с ним в первое воскресенье месяца, один раз в месяц. После развода я отдал тебе всё: машину, дом, счёт в банке, Джои. Я потерял десять лет жизни, ушёл ни с чем. Я всегда вовремя выплачивал алименты, всё до цента. А теперь ты вздумала вести себя как какой-нибудь французский монарх? Вздумала запрещать мне видеться с сыном? Да кем ты себя возомнила? Я хочу, и я буду приезжать к Джои.
Она не отвела взгляда.
– Ты с самого начала хотел, чтобы всё кончилось вот так вот, – холодно ответила она. – Тебе всегда было наплевать на Джои.
Уэстон выпрямился. Гнев испарился.
– Ты что, хочешь, чтобы я вернулся? – Уэстон по-своему просил пощады; настолько, насколько мог себе это позволить в силу характера. – Я очень скучаю по нему.
– Не хочу, – ответила она. – Чёрта с два.
В её глазах блеснули слёзы, но это были не слёзы печали. Это были слёзы гнева.
– Ты живёшь, как тебе заблагорассудится. Ты успешен, у тебя полно друзей, которые видят людей насквозь. Зачем тебе скучать в компании моих друзей? Ох, не утруждай себя. Тебе не обязательно жить жизнью идиота, толкающего телегу туда-сюда до конца своих дней. И вот ты вдруг заскучал по сыну. Какая жалость. Но знаешь что? Мне плевать.
Им обоим было стыдно. Они не могли по-настоящему возненавидеть друг друга. Она указала на платок в кармашке и сказала с улыбкой, которой хотела уязвить Уэстона:
– Ты ведь никогда не носил платков. Что такое? Захотел кого-то впечатлить?
Уэстон ничего не ответил. За десять лет брака он научился игнорировать её, когда она или становилась чересчур застенчивой, или говорила какую-нибудь глупость.
– Я приеду в следующем месяце, в воскресенье.
Она поняла, что не сможет его переубедить. Всё ещё злясь на себя, она завела мотор и уехала. Уэстон наблюдал, как машина испарялась в тени слабеющего света фонаря.
Теперь этот городок с его домишками показался Уэстону совсем реальным, как и улицы по которым он сегодня ходил, жена и ребёнок, знакомая спальня, где он спал перед обедом. Он попытался представить мультяшку с чернильницей, о которой подумал утром, попытался заставить всё пропасть в одном большом чёрном пятне, – даже юношу-идиота. Но он слишком устал для этих игр. Он поднялся на платформу. Помимо него ещё два человека ждали поезд, направляющийся в Нью-Йорк.
Несмотря на все остановки, поезд всё равно отправлялся ещё не скоро. Уэстон курил до тех пор, пока не решил, что Норма уже вернулась домой. Он вошёл в телефонную будку и набрал домашний номер. Она ответила. У неё было слегка сбитое дыхание. Он сообразил, что ей пришлось прибежать с улицы, чтобы не опоздать к телефону.
– С Джои всё хорошо? – спросил он.
Повисла пауза. Она ожидала услышать другой голос, не его; но всё же сказала:
– Он ждал меня на лужайке. Он здесь, рядом. Хочешь поговорить с ним?
– Да, – ответил Уэстон.
Он услышал, как она просила Джои ответить, брюзжала, умоляла хоть что-нибудь сказать в трубку. В конце концов, она сдалась и ответила сама:
– Прости. Он не хочет.
– Скажи ему, что это важно, что мне нужно сказать ему кое-что очень важ… – его голос дрожал.
– Я не буду говорить ничего подобного. Ты же сам знаешь. Он подумает, будто мы передумали. Это грязный приём, – вмешалась она.
– Об этом стоит задуматься, – сказал Уэстон. – Мы ведь ещё можем всё исправить.
– Нет, не можем, – мягко ответила она. – Ты же сам понимаешь, это невозможно. Прости, что пыталась запретить тебе приезжать там, на станции, – она замолкла. – Но ты пережил бы. Ведь в нашей семье именно ты всегда был самым сильным.
Несмотря на природную доброту, она не смогла скрыть удовлетворения в голосе.
Уэстон ответил не сразу. Он развернулся в полумраке будки. На стеклянной двери застыло отражение его лица. Он удивился. Его кожа казалась совсем хрупкой; рот был раскрыт. Он удивился тому, что не осознавал, до какой степени ему сейчас было больно.
Он развернулся и наконец ответил:
– Ладно. Мне плевать. На тебя и на твоего ребёнка. Идите к чёрту. Оба.
Послышались гудки. Норма бросила трубку.
Через несколько минут он набрал номер своей квартиры в Нью-Йорке. Он посмотрел на руку, пытающуюся запихнуть монету в монетоприёмник. Она вся дрожала, от ладони до локтя. Трубку долго не поднимали. Он решил, что Кэрол, возможно, уже ушла, но, едва убрав трубку от уха, он услышал её голос.
– Я подъеду к девяти. Ты всё ещё будешь там? – спросил он.
– Конечно, буду, – ответила она своим обычным жизнерадостным голосом.
Голос Уэстона показался ему каким-то охрипшим; он глотал слова и задыхался.
– Не встретишь меня у станции? Мы можем сразу пойти куда-нибудь поужинать.
– Хорошо, – сказала Кэрол. – Как прошёл день, нормально?
Он долго не отвечал, поэтому она спросила:
– Ты в порядке?
– Я в порядке, – ответил Уэстон.
Он повесил трубку и вышел из телефонной будки. В полумраке станции двое других людей, ждавших поезд, уткнулись в журналы. Уэстон прошёл мимо них в тёмный угол платформы. Он присел на пустеющую скамейку, достал из кармашка шёлковый платок и прислонил его ко рту, чтобы заглушить звук. После этого он, как и на всех прошлых вечерах воскресенья, обхватил лицо ладонями и заплакал.


О ТОМ, ПОЧЕМУ САЛЛИ РЭГС ВСЕГДА ПОБЕЖДАЕТ

Азартные игры всегда занимали особое место в моём сердце. Они, как и писательство, позволяют мне ненадолго убежать из реального мира. В обоих случаях тебе не нужно никого убивать, чтобы получить то, что ты хочешь. Тебе нужно всего лишь выиграть у судьбы. Азартные игроки, как и наркоманы, с возрастом часто бросают свою пагубную привычку. Возможно, из-за того, что в предстарческом возрасте человек уже полностью подстраивается под жизнь и мир вокруг себя. Возможно, по той же самой причине некоторые писатели перестают заниматься творчеством. Ну а что касается меня, то я продолжаю как играть, так и писать. Моему другу, Салли Рэгсу, не нужно ни под что подстраиваться. Он ведёт идеальное существование в идеальном для него мире. Он в этом ни за что не признается, но, как мне кажется, он настоящий верующий.

* * * *

Однажды, проезжая по пустынной дороге между Лос-Анджелесом и Лас-Вегасом, я увидел громадный булыжник, на котором кто-то написал белой краской: «ИИСУС – СПАСИТЕЛЬ», а чуть ниже было нацарапано продолжение: «все остальные – игроки».

У Сальваторе Рагузина, которому ныне стукнуло сорок пять, есть малозаметный почти аристократический шарм человека, который нашёл своё место в избранном для себя мире. Избранный им мир нельзя угадать по его внешности: у него аскетичное оливкового оттенка лицо, лоснящиеся чёрные волосы – причём сзади гуще, чем спереди, – некрупное компактно сложенное тело. Его нельзя угадать и по стилю в одежде; а вот по некоторым его речевым оборотам, пожалуй, можно. Единственное, что может сразу же выдать его с потрохами, – так это ревностное посещение всевозможных спортивных мероприятий. Сальваторе Рагузин, или «Салли Рэгс», как его обычно кличут – профессиональный игрок.
Он не занимается букмекерством, не устраивает бои, не жульничает в карты или кости. Займись он этим, он стал бы, как сам выражается, бизнесменом. Он гордится тем, что сумел поднять миллион долларов всего за год. Это подтверждает его статус, навык и опыт в предугадывании победителей спортивных соревнований. У него светлая голова, и он беспрекословно следует главному принципу профессиональных игроков: «никогда не ставь, если шансы равны». Большую часть времени он или ищет, или борется за любое, даже самое маленькое преимущество, за малейший перевес чаши весов в его сторону. Как и все остальные, Сальваторе Рагузин мечтает сорвать большой куш. В погоне за мечтой он, не выходя за пределы своего мирка, находится в постоянном поиске вилки.
Я познакомился с ним двадцать лет назад. Мы были коллегами, государственными клерками, которые сообща били баклуши, пока работали в архиве здания Администрации по делам ветеранов Нью-Йорка. Этот архив был комнатой не меньше футбольного поля, настоящим лабиринтом с бесчисленными рядами шкафов из покрашенного в зелёный цвет металла. В спрятанном от большинства глаз тёмном углу вдали от стола ответственного за архив руководителя мы с Салли Рэгсом играли во что-то наподобие баскетбола – мы кидали смятую в комки туалетную бумагу в пустую корзину. Проигравший платил за обед победителя. Как правило, платил я. Уже тогда было понятно, что он прирождённый игрок.
Зарабатывая шестьдесят долларов в неделю, он делал ставки в два раз превышавшие его недельный оклад. Мы стали довольно хорошими друзьями – достаточно хорошими, чтобы он сказал мне по секрету, что его отец каждую неделю высылал ему деньги, чтобы тот мог расплатиться с долгами. Он два месяца занимал деньги у родственников и в итоге задолжал такую сумму, что ему пришлось устроиться на подработку посыльным, то есть держателем ставок, в одну из контор на районе, где вовсю процветали букмекеры.
Он сразу же пошёл против системы и установил в одном из зелёных шкафчиков в глубине лабиринта телефон. Это облегчало ему работу с его работодателем-букмекером. Однажды наш руководитель проходил по коридору со шкафчиком и чуть не психанул, пытаясь понять, откуда доносится звон. Телефон он так и не нашёл. Как-то раз Рагузин, отчаявшись, притащил на работу огромную квадратную коричневую картонку. Внутри было большое радио, которое могло ловить частоты даже за океаном. С его помощью он мог мгновенно узнавать результаты скачек во Флориде. Его он тоже примостил в один из пустых шкафчиков. С помощью радио он как-то попытался подзарабатывать на местном любителе скачек, американце китайского происхождения, который работал в секции одобрения жилищных кредитов. Он хотел заключить с ним пари, зная заранее результаты скачек. На этом поприще Рагузин не преуспел. Бросая скомканную бумагу в корзинку и то и дело промахиваясь, он признался, что больше никогда не будет иметь дело с людьми, в чьих жилах течёт хоть немного китайской крови, и вообще не стоило даже пробовать.
– Сколько раз ни бывал в китайских ресторанах, они ни разу не ошиблись с заказом. То же самое и со сдачей, – сказал он. – Они никогда не ошибаются. Их нельзя развести.
В моём присутствии он, однако, смелел, и, когда я попытался на спор кинуть комок издалека, он заявил, что я не попал. Я знал, что он жульничал, но я также знал, насколько плохо у него шли дела. И хоть с того момента наши отношения стали более мнительными, они не утеряли прежней теплоты. Во многом поэтому, когда он открыл для себя игровую манну небесную, стратегию букмекерской вилки, он подсадил и меня.
В тот давний летний бейсбольный сезон в колонке с прогнозами на спорт одной из Нью-Йоркских газет опубликовали ошибочные букмекерские коэффициенты по одной из выездных игр. Вашингтон, вместо коэффициента 7.8 стать андердогом в том матче, имел шанс 7.8 стать фаворитом. Большинству букмекеров, конечно, было наплевать на то, что пишут в газетах. Но тем же самым летом один преуспевающий суровый мясник, мечтая о славе и богатстве, основал собственную мелкую букмекерскую конторку в Нью-Джерси. У новоявленного букмекера не было ни крыши, ни контактов в преступном мире, ни инсайдерских прогнозов. А ещё он, вероятно, был несколько глуповат. В своей конторе он использовал прогнозы той самой газеты и таким образом – принимая ставки, опираясь на заведомо неверные коэффициенты – создал райские условия для вилочников. Мир азартных игр контролируется не так строго и работает не так эффективно, как считают газетчики и возможно даже мафия. Везде есть диссиденты, психопаты и просто идиоты.
Так сложились звёзды, что Рагузин тоже вынюхал про эту контору. Это была судьба, не иначе. Мы каждый вечер ездили в Нью-Джерси и ставили против Вашингтона с коэффициентом 7 к 5, после чего спешили обратно в Нью-Йорк, где в местной конторе ставили уже на Вашингтон с тем же коэффициентом. Мы не могли проиграть при всём желании. Самым неблагоприятным исходом было бы выйти в ноль. Признаться, я никогда не получал большего удовольствия от азартных игр, чем тогда. К концу недели мясник вернулся в мясную лавку, а мы прикрыли лавочку, успев за это время заработать довольно крупную сумму для клерков, вкалывающих за шестьдесят баксов в неделю. Рагузин в те дни пребывал в хорошем настроении и был ужасно щедр. Все наши расходы на дорогу и еду он брал на себя.
Радио оказалось совершенно бесполезным. Салли не выносил его из архива только потому, что оно было слишком тяжёлым. Кроме того, его можно было заложить в случае чего. Мы часто слушали трансляции бейсбольных матчей, пока работали. Делать ставки сказалось куда веселее, чем заполнять формы документов. И вот одним прекрасным утром мы наткнулись на станцию, где ведущий громко вещал на каком-то грубом славянском языке. Славянская речь была настолько громкой, что громом раздалась по всему архиву. На звук прибежал руководитель, который к тому моменту успел стать нашим заклятым врагом. В архиве хранились классифицированные документы, так что славянская речь возвела его подозрительность в куб. Несмотря на то, что нам показалось, будто мы успели выключить радио вовремя, через час в архив нагрянуло ФБР. Рагузина уволили, и он устроился на полный рабочий день в контору, где до этого подрабатывал в свободное от архива время. В следующий раз мы встретились только через двенадцать лет.
Прошлой весной он увидел моё имя в печати и связался со мной через издателей. Это само по себе уже было на него не похоже, так что подобный поступок можно объяснить разве что только нашей нерушимой эмоциональной связью, выработанной за время нашего «вилочного» периода. Не будь он тем, кем был, дело и ограничилось бы одним телефонным разговором, но я предложил встретиться, так как мне нужно было проконсультироваться с ним по поводу некоторых аспектов мира азартных игр, так как я в то время собирал материал для книги. Он согласился, ведь знал, что его имя будет в надёжных руках. Играть в азартные игры местами всё равно, что служить в армии. Здесь тоже нужно подолгу стоять и ждать у моря погоды, лишь изредка производя какие-либо телодвижения. Приятно иметь приятеля, с которым можно поболтать в такси, которому можно показать свои наброски и похвастаться успехами. Да и спортивные состязания тоже всегда интереснее смотреть в компании, чем в одиночку.
Он заставил меня пообещать, что я не сделаю из него персонажа, похожего на персонажей Дэймона Раньона (чуть позже я выяснил, что он много читал и у него был слегка ограниченный, но всё же хороший литературный вкус). Я, тем не менее, настоял, что использую его прозвище, – не для вычурности, а для того, чтобы показать, что у таких имён есть своё практическое применение. Салли Рэгс – это то имя, которое фигурирует в букмекерских списках ставок и выигрышей, то имя, которое он называет, делая ставки по телефону. Это то имя, под которым его знают букмекеры и даже некоторые знакомые. Это очень полезный псевдоним, а главное не бесполезный. Как правило, примерно для тех же целей псевдонимы берут и преступники.
В верхней части Манхеттена, на границе трущоб итальянских иммигрантов и чернокожих, есть магазинчик сладостей, владельцем которого является букмекер по прозвищу Тренер. Вообще это далеко не самый лучший магазин. Там крайне скудный выбор сладостей, не продают журналов, – там даже нет музыкального автомата. Но, несмотря на это, по утрам воскресенья там полно народу. Машины паркуют впритык друг к другу – места для всех просто не хватает, – некоторые паркуют машины вторым рядом, оставляя совсем чуть-чуть места здешнему одностороннему движению. Из этих машин вылезают солидные мужчины с одним или двумя детьми под руку. Детям покупают мороженое в вафельных стаканчиках и дают красные мячики – это занимает их, пока отцы изучают газеты на предмет коэффициентов бейсбольных матчей. На столике у продавца стоит радио, из которого доносятся модные рок-н-рольные песни, которые немного разбавляют застоявшийся в магазине летний воздух.
Грязные улицы становятся похожими на детскую площадку. Некоторые мужчины убирают газеты в карман и играют с детьми в мяч. Потом, когда наступает полдень, в магазин приходит сам Тренер, который хоть и не продаёт здесь сладости, зато выступает букмекером. Внезапно на улице остаются только дети – они или играют, или послушно сидят на веранде из песчаника, где их оставили отцы и наказали никуда не уходить. Отцы следуют за Тренером вовнутрь. Он пришёл со своими коэффициентами, и теперь можно начинать делать ставки.
Вверх по улице проезжает полицейская машина и терпеливо втискивается в проём, оставшийся из-за двойного ряда припаркованных автомобилей. Проехав, они уезжают патрулировать улицы дальше, не выказав ни малейшего удивления от местного столпотворения. К ним тоже в свою очередь никто не пристаёт.
Сделав ставки, отцы толпой вываливаются из магазина, берут детей в охапку и уезжают обедать. Те, кто поудачливее, просидят остаток дня у телевизоров, трясясь над своими ставками. Остальные поедут на пляж или куда-нибудь ещё с семьёй и будут следить за судьбой своих денег с помощью карманных радио, – а потом, часам к четырём, сквозь воду и песок понесутся к телефонной будке, чтобы сделать ставку на второй бейсбольный матч игрового дня. В общем и целом, они хорошо провели воскресенье: вывезли детей поиграть на свежем воздухе, сами порезвились с ними, не ходили налево.
Салли Рэгс пришёл с опозданием, но он заранее предупредил, что может опоздать. Я уже описывал, как он выглядит. Мы поздоровались и немного поболтали как самые настоящие давние друзья. Потом он повёл меня в магазинчик сладостей. Внутри была большая дверь, которая вела в подсобные помещения. Мы зашли.
За квадратным белым столиком из огнеупорного пластика сидел клерк. Перед ним была кипа пролинованных листов бумаги, куда он записывал ставки и имена тех, кто их делал. Обычно участников записывали по имени и инициалу. Никто не ставил меньше двадцати долларов; многие ставили пятьдесят, некоторые – сотню. Когда лист заполнялся полностью, букмекер, то есть Тренер, брал деньги и куда-то пропадал, после чего возвращается с пустыми руками.
На стене висела огромная классная доска, которую, по словам Тренера, он спас пару лет назад из общеобразовательной школы, которую определили под снос. На доске был список команд, которые играли в тот день, стрелками было указано, кто чьим соперником являлся; отдельным списком были выделены главные звёзды-питчеры. Коэффициенты были написаны жёлтым мелом в скобках рядом с каждой парой команд-соперниц. Игроки рассматривали доску, размышляя, на кого сегодня поставить, а клерк записывал имена тех, кто уже сделал выбор в пользу той или иной команды и сдал деньги.
Меня впечатлило, насколько открытым, по сути, был этот бизнес. Они не прятались от властей, клиентура была обширной. Когда перестали принимать ставки, и народ начал расходиться, я спросил Тренера об этом. Он просто пожал плечами. Он не знал меня и, хоть за меня и поручился сам Салли Рэгс, не мог мне доверять. С Салли он вёл себя как старый друг – с долей дружеского снисхождения.
Я догадался, почему его прозвали Тренером. Он любил пошутить над выбором игроков, особенно если они ставили на команду, которая вряд ли могла победить в туре. В тот день, когда мы с Салли пришли в магазин, один игрок сделал ставку века – во всяком случае, он сам в это свято верил, – и Тренер не оставил его без внимания и колкого замечания. Тогда игрок достал бумажник и показал Тренеру несколько фотографий.
– Это дом, который я заложил, чтобы сделать ставку, – обиженно сказал он, показывая фотографию с домом где-то в пригороде.
Потом он показал фотографию другого дома, коттеджа на берегу моря.
– А вот это дом на тот случай, если что-то пойдёт не так.
Наконец он показал ещё одну фотографию с деревянным загородным домиком.
– И вот ещё один, про запас.
Он рисковал всей этой недвижимостью – домом под ставку, домом на всякий случай, запасным домом – лишь с одним расчётом: выиграть, после чего снова поставить выигранные деньги – ну или часть этих денег, – и так до конца, победного или не очень. Используя такую стратегию, можно или сказочно разбогатеть, или оказаться ни с чём. В те месяцы, что мы потом виделись, Салли Рэгс ни разу не сделал ставки такого масштаба.
В углу комнаты стояла плита, на которой варились две кастрюли: одна побольше с водой и одна поменьше с жирным томатным соусом. Тренер пригласил нас пообедать, и, к моему удивлению, Салли Рэгс согласился. Пока накрывали на стол, он и Тренер занялись делом. Я чуть не подпрыгнул от удивления, когда Салли Рэгс объявил, что ставит на Джайентс стандарт, помноженный на сто.
Я удивился, так как в игре с Метс Джайентс были фаворитами с коэффициентом 11.13, – а это означало, что игрок, поставивший на Джайентс стандартные тринадцать долларов, получал пять. Если же игрок ставил на Метс, то он мог получить те же пять долларов, поставив всего одиннадцать. Салли Рэгс опять шёл путём вилки, причём в открытую. Но не это вызвало у меня настолько буйную реакцию, ведь это была уже давно состоявшаяся практика. Меня куда больше удивило то, сколько он ставил на явного фаворита – по сотне за единицу стандартных тринадцати. Он ставил целых тысячу триста долларов и мог ожидать отдачу всего в пятьсот. Да, он был уже далеко не тем архивным клерком, что работал за шестьдесят баксов в неделю. Я зауважал его ещё больше.
Зауважал его не я один, а все находившиеся в комнате, особенно, когда он открыл бумажник и отсчитал тринадцать хрустящих стодолларовых банкнот. Как нельзя представить англичан без связей со школьной скамьи, американских студентов без связей по братству и просто колледжу, успешных политиков без докторской степени, писателей без письменных принадлежностей, – так и азартных игроков нельзя представить без стодолларовых купюр. Они являются показателем статуса и власти. Есть что-то по-своему очаровательное в этих бумажках с единичкой и двумя нолями. Они весьма практичны и могут помочь быстро добиться желаемого результата. С их помощью можно расплатиться с долгами. И без того красивые женщины, увидев пачку стодолларовых купюр, хорошеют на глазах, причём даже тогда, когда не планируют их зарабатывать. Нельзя отрицать их притягательность. А из-за того, что они попадают в руки далеко не каждого, они всегда хрустящие и приятные на ощупь. Даже самые аскетично настроенные игроки, которые едят на ипподромах хот-доги и катаются на метро, имеют слабость к этим банкнотам.
Промышляющий продажей сладостей продавец, пухлый итальянец средних лет, принёс еду, и мы все приступили к трапезе. Соус для спагетти был первоклассным, чего нельзя было сказать о фрикадельках. На столе был хрустящий итальянский хлеб, кусочек холодного сливочного масла и галлон домашнего вина. Картину довершала миска с салатом, перемешанным в оливковом масле и уксусе. Ничего лишнего или из ряда вон выходящего, всё было как надо, поэтому я похвалил итальянца, который, очевидно, был ещё и здешним поваром. Он был немногословен:
–Ешьте больше.
Остальные уплетали за обе щеки. Они неплохо здесь устроились, в подсобных-то помещениях магазина. Тренер объяснил, что по воскресеньям работать тяжко. Через некоторое время народ снова начнёт подпирать, чтобы поставить на второй матч дня. Ближе к вечеру подтянутся посетители, играющие в кредит, – чтобы расплатиться за неделю или забрать недельный выигрыш. Его рассказ прервал низенький и тонкий как спичка человек, вошедший в комнату. У него было ни то молодое, ни то старое лицо злоупотребляющего алкоголем человека, недельная щетина и грязная спортивная куртка из вискозы. Очевидно, он был местным постояльцем. Первым, что он сказал было:
– Эй, Джон, накинь-ка мне.
Все его проигнорировали. Он оглядел стол и снова заговорил:
– Мне может хоть кто-нибудь накинуть или нет? Мне нужно всего ничего.
Только когда Салли Рэгс протянул ему десятидолларовую банкноту, я сообразил, что тот просил одолжить ему денег. Мужчина покачал головой и попросил помельче. Салли Рэгс дал ему пять долларов. Мужчина взял деньги, подошёл к доске, изучил её, после чего подошёл к Тренеру и положил пять долларов рядом с тарелкой:
– Сегодня ставлю на Метс.
Тренер отчего-то разозлился:
– Это самая идиотская ставка, какую ты когда-либо делал. Выметайся отсюда и купи новые портянки.
Я посмотрел на Салли Рэгса. Он хотел что-то сказать Тренеру, но сдержался. Он знал местный контингент. Мужчина настоял, и Тренер всё-таки принял ставку. Пухлый итальянец указал на миску со спагетти и сказал:
– Ешь, даст сил.
Игрок побледнел и выбежал из подсобки в магазин. Мы услышали, как он открыл банку колы снаружи.
Тренер закончил рассказ о посетителях, играющих в кредит. По договорённости они расплачиваются по воскресеньям. Но, отметил он, бывает, что они приходят в пятницу вечером и забирают выигрыш, сочиняя на ходу, что в воскресенье они уезжают загород.
– Неудачники не выезжают загород на выходные, – фыркнул Тренер. – И ведь никто ни разу не расплатился в пятницу.
Когда мы собирались уходить, пухлый итальянец уже был за прилавком, и Салли Рэгс попросил у него пачку сигарет Лаки Страйк. Он расплатился десяткой и отказался взять сдачу. Итальянец сунул её в карман, даже не удивившись подобной щедрости.
Остаток дня мы провели в номере отеля, где остановился Салли Рэгс. Мы смотрели бейсбол по телевизору, ждали результатов матча. От просмотра бейсбола можно получить удовольствие только в том случае, если смотреть игру и параллельно болтать. Собственно, этим мы и занимались. Мы разговаривали о былых временах. Он рассказал, как и чем жил после того, как наши пути разошлись. Обыкновенная история. Развёлся с женой, так как она терпеть не могла его азартные пристрастия. Был вынужден поехать в Рино, чтобы официально оформить развод. Пару лет провёл в Неваде, изучая, как работает казино и игорный бизнес в целом, работал зазывалой и крупье. Вернувшись на восток, работал служащим в очередной букмекерской конторе, но эта работа мешала ему ходить на игры, и он уволился. Он не пропускал ни одного футбольного, баскетбольного и бейсбольного матча в Нью-Йорке. Внезапно для себя он осознал, что стал настоящим экспертом. Ну или просто поймал удачу за хвост, весь вскоре последовала целая череда удачных ставок. Он познакомился с нужными людьми в мире спорта, и иногда они давали ему ценные сведения. Но ничего противозаконного, просто дружеские советы то здесь, то там.
В тот же день я узнал, что Салли Рэгс играл в карты и кости только для себя, чтобы расслабиться, зарабатывал он сугубо на ставках. Он сказал, что в наше время игроки, профессионально зарабатывающие на картах или костях, почти что вымерли. Их можно встретить так же редко, как профессиональных кузнецов.
Я хотел было спросить про массовый спрос на краплёные карты и шулерские кости, но он даже не дал мне договорить, заявив, что здесь речь идёт о мошенниках и преступниках, а не о профессиональных игроках. Но он в то же время согласился, что черта между профессиональным игроком и аферистом порой сильно размыта.
Он терпеть не может вуаль таинственности, которую вечно вырисовывают в литературе и кино, когда речь заходит о покере. Он сухо отметил, что разницы между хорошим игроком в покер и просто компетентным на самом деле просто нет. Кроме того, покером практически невозможно заиметь стабильный доход. Именно в тот день он дал мне своё определение профессионального игрока как человека, который никогда не делает ставку при равных шансах на выигрыш и поражение. Такой игрок не ходит ва-банк, а в играх вроде покера, где иногда нужно просто довериться фортуне, без этого не обойтись. В современном мире азартных игр нет места Гейлорду Рейвналу из Плавучего театра и прочим романтикам. Он вообще не очень любил романтику как жанр.
Он набрался, как я понимаю, соответствующего игрового жаргона. Отказываясь отвечать на вопрос или от кашки кофе или сигареты, он часто говорил, что «он спасует». Это вежливая форма отказа, хотя тон голоса мог выражать целое множество различных нюансов. Говоря о чём-либо без обиняков, он заявлял, что «у этого хода нет перспектив». Особенно грозно эта фраза звучала, когда он комментировал зарубежную политику Джонсона, и особенно пылко, когда осуждал переход Робинсона в Балтимор.
Тем временем Джайентс без особого труда выиграли матч, и Салли Рэгс уже начал думать заранее, на что потратить заработанные пятьсот тысяч, уж в этом я был уверен. Он воспринял победу спокойно; заметно повеселел. В этом он разительно отличался от Гейлорда и похожих на него романтических персонажей в книгах. На этой радостной ноте мы договорились встретиться утром следующего вторника, чтобы я мог провести с ним его рабочий день.
Мы встретились в десять утра, позавтракали, ближе к полудню поймали такси и поехали к магазинчику Тренера. Говорили мы мало, в то утро Тренер был явно не в духе. Салли Рэгс поставил на Кардиналс по той же системе, что и в прошлый раз. Они играли против Метс. Сделав ставку, мы поехали к «подковам», на ипподром у акведука.
Из всех видов спорта, где можно делать ставки, скачки кажутся мне самым скучным. Салли Рэгс тоже заметно скучал. Он ставил у окошка, где принимались десятидолларовые ставки. По его признанию, для него это была мелкая рыбёшка. Время от времени он пропадал где-то на полчаса, чтобы, как он говорил, перекинуться парой словечек со своими друзьями. После последней отлучки, он вернулся таким злым, каким я его раньше ни разу не видел. Мы спешно покинули ипподром. К тому моменту я уже настолько устал, что физически не выдержал бы ещё несколько часов на ногах под палящим солнцем.
Мы вернулись в город и перекусили. К семи часам мы приехали в магазин Тренера. Салли Рэгс выиграл ставку в той дневной встрече и забрал выигрыш. Он сделал ещё одну ставку, на вечерний матч. Он поставил против Янкиз. У них был подозрительно низкий коэффициент на победу – всего семь к пяти. В этот раз он умножил ставку на двести, то есть заплатил тысячу четыреста с расчётом на выигрыш тысячи долларов.
К тому времени уже стукнуло семь тридцать, и мы прыгнули в такси, чтобы успеть на рысистые бега, которые проводились на ипподроме Рузвельт Рейсвей на Лонг-Айленде. Мы приехали слишком поздно, чтобы можно было поставить сразу на двух лошадей, и, когда я пожаловался об этом Салли Рэгсу, он предложил мне сделать ставку за его деньги. Он был словно терпеливым родителем, а я слегка отстающим в развитии ребёнком.
Нужно ли говорить, что моя ставка не прошла, и он прикарманил мои два доллара, даже не попытавшись утешить моё горе? Наблюдать за лошадьми в прохладе приятного вечера было здорово, но Салли Рэгс почему-то выглядел встревоженным и напряжённым. После четвёртой гонки мы подошли к ограждению, где Салли Рэгс заговорил с небритым мужчиной в грубой рабочей одежде, которая была ему явно не по размеру. Мужчина покачал головой, и Салли Рэгс вернулся туда, где стоял я. Когда мужчина пошёл делать ставку и проходил мимо нас, Салли Рэгс обратился к нему:
– Я буду ждать здесь.
– После шестой гонки, как и договаривались, – коротко ответил небритый.
После шестой гонки Салли Рэгс и мужчина отошли переговорить в безлюдный угол. Через несколько минут Салли вернулся и сказал, что ему нужно пойти сделать ставку. Он не предложил пойти вместе, поэтому я остался. Правда потом я и сам захотел поставить, поэтому пошёл к окошку двухдолларовых ставок. Возвращаясь, я увидел Салли Рэгса у пятидесятидолларового окошка. Он сгребал кучу билетиков. Я не стал сбавлять ход.
В конце гонки он показал мне один билетик, который был у него в кармане.
– Повезло в этот раз, – сказал он.
До города мы добрались, когда была почти полночь, но он всё же убедил меня зайти к нему в отель, чтобы выпить, – ему была нужна компания, пока он ждал результаты игры на Западном побережье. Из-за разницы часовых поясов игра началась только час назад, но Янкиз уже лидировали. Мы пили, пока игра не закончилась, – то есть где-то до двух ночи. Салли Рэгс объяснил, что он не смог бы уснуть, не узнав результат. В итоге Янкиз проиграли, несмотря на преимущество в начале игры. Салли Рэгс ухмыльнулся и сказал:
– Я так и думал, честное слово.
Мы были на ногах с десяти часов утра. Около шести часов мы были на ногах буквально, большую часть времени провели в ожидании результатов игр и скачек, на которые поставили. В общей сложности Салли Рэгс потратил на ставках четыре тысячи долларов, но он как минимум сумел покрыть расходы на выигрышах. Если он каждый день проводил примерно так же и с теми же денежными запасами, то его годовой доход действительно мог перевалить за миллион зелёных. Меня это, мягко говоря, шокировало, ведь таких Салли Рэгсов была не одна сотня человек, и это не говоря уже о любителях, так что все те цифры, с которыми мне приходилось сталкиваться до того дня, были далеки от истины. Денежный оборот в сфере азартных игр в США был гораздо выше, – и это при том, что и без того считалось, что в этом деле фигурируют семизначные цифры.
Домой я добрался к трём ночи. Я проработал пятнадцать изнурительных часов, прямо как настоящий профессиональный игрок. Это была профессия не для слабаков.
Когда я поделился этим соображением с Салли Рэгсом, когда мы встретились в следующий раз, он сказал:
– А теперь представь, что ты каждый день ставишь столько, сколько ставлю я.
Следующие полгода, в среднем два раза в месяц, я проводил целый день в компании Салли Рэгса. Время наших сборов зависело от того, когда он приезжал из Лас-Вегаса, где он успел обосноваться. Полгода мы делали ставки на бейсбол, футбол, баскетбол (правда, я отказался ходить с ним на скачки, ибо скукотища). За это время я сделал несколько интересных наблюдений.
Он выигрывал в восьмидесяти пяти процентах случаев. Потрясающая статистика. Он почти всегда ставил на фаворита и против команд из Нью-Йорка. Было одно забавное исключение: однажды он поставил три тысячи на очень слабую команду, которая играла против серьёзного соперника с одним из лучших питчеров лиги. Так уж получилось, что питчер внезапно травмировался и не мог помочь команде. Впрочем, его команда всё равно выиграла, ставка не прошла. Но Салли Рэгса эта игра, казалось, совсем не волновала. Он даже не стал слушать радиотрансляцию с ходом матча.
Футбольные и баскетбольные матчи смотреть было интереснее, и на них было интереснее ставить. Здесь также несколько отличается система ставок. Игрок всегда даёт букмекеру дополнительные пять с половиной или ровно пять долларов, вне зависимости от того, на какую команду ставит, – то есть по факту платит десять процентов налога или комиссии. Шансы команд всегда уравнивают, более слабой команде дают гандикап. Чаще всего это выражается в том, что андердогам дают очки форы, чтобы хоть как-то уравнять шансы команд на победу. Таким образом, если вы ставите на Нью-Йорк Джайентс против Грин-Бей Пэкерс, то у вас будет, скажем, десять очков форы. В начале матче у вашей команды уже будет десять очков. Чтобы победить, команде-сопернику нужно будет отыграть эти десять очков и заработать ещё сверху. В баскетболе всё то же самое, за тем исключением, что слабым командам редко дают фору в больше чем четыре-пять очков.
У Салли Рэгса были любимые места для просмотра матчей, равно как и любимая ставка – от тысячи ста до ровно тысячи долларов на игру, при этом выплачивая сотню комиссионных. Поставив на среднее для него количество победителей, а это около пяти из десяти ставок, он всё равно терял пятьсот долларов. Ставить на какую-либо из команд, не имея при этом серьёзного преимущества, просто непрофессионально.
Баскетбол смотреть интересно. Однажды вечером в Мэдисон-сквер-гардене я стал свидетелем того, как толпа, не останавливаясь ни на секунду, кричала и продолжала гнать команду вперёд, несмотря на то, что Никс безбожно проигрывали, имея в запасе всего одну минуту. А разгадка одна – в той встрече они были андердогами и всё ещё могли победить благодаря форе, как могли победить и все те, кто на них поставил.
Я сказал Салли Рэгсу:
– Судя по их крикам, большинство фанатов поставили на свою команду.
– Да они все поставили, – ухмыльнулся он и был серьёзен.
К тому моменту мы снова стали друзьями и до некоторой степени восстановили дружеские узы, которые связывали нас давно в нашей юности. Это было странно. После первых нескольких встреч нам всё ещё было как-то неловко в компании друг друга. И вот однажды я облажался везде, где только можно. Я сделал несколько неудачных ставок на футбольные матчи, поставил на бейсбольные команды, которые находились на самом днище турнирной таблицы, и сделал совсем уж полоумный ставку на круговой турнир. Салли Рэгс наблюдал за моими чудачествами со спокойным выражением возмущённого удивления. Моя тупость задела его за живое. Когда вечером того дня мы приехали к нему в номер, он не выдержал и подзабыл о манерах. Он дал мне стакан с выпивкой и сказал:
– Так ты крупный писака, да? А у меня с тебя слёзы наворачиваются. От смеха.
Меня так поразила грубость его слов и гневный вид, что несколько секунд я не мог ничего из себя выдавить в ответ. В итоге мне удалось дрожащим голосом парировать:
– А ты, стало быть, не последний игрочишка, да?
Повисла неловкая пауза, после которой мы оба почему-то начали смеяться – друг над другом и над самими собой.
Думаю, мы тогда просто сразили друг друга наповал своими достижениями, оттого и такая реакция. Салли Рэгс считал, что писать книги – это сложное и важное занятие, а я считал, что быть профессиональным игроком – это по меньшей мере романтично. Мы оба разочаровались друг в друге и нашли отдушину в том, что глубоко внутри мы всё ещё были клерками, перебирающими бумажки. После этого нам стало друг с другом легче.
Но даже несмотря на это Салли Рэгс всё ещё не хотел делиться со мной достоверной информацией о том, как на самом деле работает профессиональный игрок. Мне пришлось довольствоваться собственными наблюдениями, заострять внимание на деталях, которые казались наиболее существенными. Одним из таких наблюдений стало то, что обычно Салли Рэгс встречался со мной за несколько минут до того, как сделать ставку у Тренера, и не часом раньше. Он говорил, что утром у него дела, которые нужно успеть закончить.
Однажды зимним воскресным утром я и Салли Рэгс должны были встретиться, чтобы поставить на футбольный матч. Было забавно увидеть игроков и их детей в зимней одежде. Они катались на санках, пока ждали своей очереди. Салли как обычно опоздал.
Мы зашли в магазинчик. Салли Рэгс встал перед доской и пробежался по ней глазами. Наконец он обратился к Тренеру:
– А где Канзас-Сити Чифс?
– Сегодня без них, Салли, – ответил Тренер.
Салли Рэгс обречённо выдохнул, после чего заглянул в газету и пробурчал:
– Значит, сегодня придётся ставить на кого-то ещё. По моим данным, Чифс победили бы – без проблем и без очков.
– Салли, не думай, что на Чифс можно будет забабахать дом в этом году, – сухо сказал Тренер нравоучительным тоном, по которому любой сразу бы догадался, откуда ноги растут у его прозвища.
Хотя следующие два воскресенья Салли и не было в городе, я сам забегал к Тренеру, чтобы сделать ставку. Чифс на доске так и не объявились. В последующие воскресенья с доски конторы пропало ещё несколько команд Лиги американского футбола. Я хоть и был полным профаном до перипетий американского футбола, но всё-таки понимал, что, если команду убирают из списка ставок, то это значит, что с ней всё не очень хорошо.
Незадолго до Рождества Салли Рэгс приехал в Нью-Йорк. Я сказал, что собрал достаточно материала, и теперь ему не придётся со мной возиться. Мне показалось, что он по-настоящему расстроился. Он пригласил меня в Лас-Вегас на канун Нового года.
– Об азартных играх можно писать только и только в Лас-Вегасе, – заявил он. – Все расходы беру на себя.
– А, может, вместо этого ты просто расскажешь, в чём секрет твоего успеха? Я тут подсчитал, что ты побеждаешь в восьмидесяти пяти процентах случаев. Это неплохо. Даже очень неплохо даже для тех, кто обычно ставит на фаворитов. Как тебе это удаётся?
Сделав лицо посерьёзнее, он сказал, что секрет его успеха в наработанном годами опыте, посещении несметного количества игр и просмотра всех команд, какие только есть. Он даже сравнил себя с сомелье. Ему пришлось распробовать всех победителей. Он прямо так и сказал. Настал мой черёд смотреть на него с возмущённым удивлением. Салли продолжал уверять, что он, конечно, пользуется инсайдерскими наводками, – иногда, – но главное здесь – его двадцатилетний опыт. Он улыбнулся и сказал:
– А может, это ты приносил мне удачу всё это время. Надеюсь, ты так же хорошо пишешь, как я выбираю команды, на которые стоит поставить.
Я ничего не ответил. Он слегка занервничал и спросил:
– Серьёзно, восемьдесят пять? Неплохо. Ну наверно талисман неплохо сработал.
– У меня с тебя слёзы наворачиваются, – настал его черёд искать, чем парировать.
– Ладно-ладно, – ответил он. – Приезжай в Вегас, отдохни там пару дней. Там я смогу немного расслабиться, и мы продолжим разговор. Не злись, мы же старые друзья.
Я приехал в Лас-Вегас за два дня до наступления Нового года. Все отели класса суперделюкс на Стрипе сотрудничают с местными казино, которые оперативно столбят все номера за крупнейшими шишками США, приезжающих отдохнуть и спустить денег в главнейшей обители азарта страны. Рядовому посетителю забронировать номер в одном из этих отелей практически невозможно, особенно в преддверии праздника. Я удивился, когда узнал, что Салли Рэгс каким-то чудом откопал мне номер в Отеле Сэндс. Я был в предвкушении Игрового Хэллоуина, главного события Лас-Вегаса новогодней ночи.
За двое суток до Нового года Салли Рэгс таки решился раскрыть мне душу, хотя, как он сказал, перспектив у этого хода не было. Он жил в номере другого отеля класса делюкс на Стрипе. Он извинился за то, что поселил меня в Сэндс. Он сказал, что у них с прошлого года дела шли из рук вон плохо, и они с друзьями поразъехались по другим отелям. Это был единственный отель, где он смог найти свободный номер. Тут он приступил к сути.
Салли Рэгс обосновался в Лас-Вегасе по целому ряду причин. Несколько лет назад федералы начали допрашивать посетителей букмекерских контор в Нью-Йорке. Они пытались вызнать, сколько каждый отдельный игрок тратит на ставки, – а всё для того, чтобы понять, какой налоговый порог лучше всего повесить на игровые предприятия. Они пообещали, что на самих игроков никаких санкций наложено не будет.
Никто не любит, когда его вот так вычисляют, тем более на федеральном уровне. Салли Рэгс сел в самолёт и улетел жить в Лас-Вегас. И ведь не прогадал. Лас-Вегас – это, пожалуй, единственный открытый город в стране, где не прекращаются федеральные бомбардировки. Здесь игроки могут дышать полной грудью и не бояться чрезмерного внимания со стороны государственных служб. Под баннером прав штата обширная сеть коммуникаций города работает без перебоев – и без осложнений для её пользователей. Салли Рэгс признался, что приятно делать то, к чему сердце лежит, то, что у тебя получается на уровне инстинктов, и при этом не опасаться быть посаженным за решётку. Так как ни один игрок не будет писать в графе «профессия» налоговой декларации то, что он игрок (это самоубийство), а у него не было работы для прикрытия, он пошёл работать в казино, консультантом по связям с общественностью. Именно под этой личиной работали всевозможные сомнительные личности в Лас-Вегасе, вне зависимости от пола и возраста.
Я поделился с Салли Рэгсом своими наблюдениями, касательно того, как много стариков играли в Лас-Вегасе, даже прикованные к инвалидному креслу. Он улыбнулся:
– Понимают, что в таком почтенном возрасте все шансы идут против них, так что им не так уж и страшен проигрыш в Вегасе. У них там все перемешалось: и старость, и желание выиграть, и безрассудство – всё.
Меня заинтересовала его философия жизни, и я начал расспрашивать его о деталях. Я рассказал, что видел, как он покупал целую гору билетиков по пятьдесят баксов – тогда, после разговора с мужчиной в рабочей одежде на ипподроме. Я рассказал и о других замеченных мной деталях. Я сказал, что на часть вопросов ответил самостоятельно – там, где это было несложно, – но мне была нужна полная картина происходящего.
В те дни, что я проводил с Салли Рэгсом, многое происходило за кулисами. Так, я был уверен, что для ставок он посещал ещё от трёх до четырёх букмекерских контор. Он позволял мне увидеть только то, что считал, я должен был увидеть, или то, что казалось ему маловажным.
– Ладно, – сказал Салли Рэгс. – Признаюсь: я никогда не делаю ставок, если не имею преимущества, малого или большого. В тот раз, когда я поставил на андердога, играющего против команды с сильным питчером, у меня была информация, что питчер играть не сможет. Также я знал, что мой партнёр из Калифорнии прикроет меня, если что-то пойдёт не так. Мы сделали вилку и не могли проиграть. Мне не повезло, бывает. То же самое касается баскетбола и футбола. Я знаю, кто выйдет в старте, кто травмирован, кто напился в ночь перед игрой, кто ходил по бабам. Всё это даёт мне преимущество в ставках.
– И ты знаешь всё это обо всех командах? – спросил я.
Он ответил, что почти обо всех. Он рассказал о ещё одном факторе, на который мало кто обращает внимание. Во время последнего анализа перед ставкой нужно делать упор не на общее состояние команды, а на денежные потоки. Закон спроса и предложения. Так, в Нью-Йорке крутится гораздо больше денег Янкиз, Мет и Джет, чем может показаться на первый взгляд. Это ведь местные команды. Поэтому их шансы на победу чуть-чуть выше, и это влияет на коэффициент у букмекеров.
– Разве коэффициенты устанавливаются не верхами? – спросил я.
– Ну разумеется, – ответил Салли Рэгс. – Таким образом, букмекеры могут свалить овербеты на эти самые верхи, а сами при этом выравнивают бюджет, пользуясь вилками. Это верный способ получить прибыль. Так делают везде, за исключением Нью-Йорка. Там букмекеры активничают настолько, что сами создают возможности для вилок путём намеренного изменения коэффициентов или смены собственной букмекерской политики. Они делают всё для того, чтобы люди начали ставить на ту или иную команду. Так что я могу найти гораздо более выгодные цены и коэффициенты, просто приехав в Нью-Йорк. Это вкупе со свежей информацией даёт мне преимущество, которого достаточно, чтобы выигрывать на ставках. Да, иногда я проигрываю. Нельзя быть всегда на сто процентов уверенным в выигрыше. Мы же говорим о преимуществе, а не о вилке. Порой я совсем проваливаюсь, несмотря на то, что всё указывает на выигрыш команды, на которую я ставлю. Но я никогда не действую, если у меня нет преимущества. Преимущество – это залог того, что деньги не пропадут даром.
В отсчёте Комитета Кефовера об азартных играх действительно упоминается, что исключительно букмекеры Нью-Йорка не оставляют операции с овербетами центральным национальным органам; однако там же говорится, что они вероятно достаточно богаты, чтобы спекулировать на этих играх.
Раз уж у букмекеров в большинстве случаев есть возможность делать вилочные ставки, спросил я у Салли Рэгса, то почему он сам не станет букмекером.
Он пожал плечами:
– Слишком много мороки.
Некоторые игроки и вправду становятся букмекерами, но это не всегда проходит для них гладко. Несоответствие характеров. Такие букмекеры часто начинают скучать по прежнему образу жизни и возвращаются к старым привычкам, параллельно становясь худшими преступниками из худших – берут деньги и исчезают. Салли Рэгс сказал, что Тренер прошёл через это в юности, захотел вернуться в статус игрока и всё потерял. К счастью, ему прописали целебный курс кулачного массажа, и он вернулся на праведный путь. Следуя этому пути, он сумел даже купить три дома.
Я спросил, почему Тренер убрал с доски Канзас-Сити Чифс.
– Знать ничего не знаю, – ответил он. – Мне просто показалось, что на них стоило тогда поставить. Думал, на них получится сорвать куш. Знаешь, хотя бы небольшая часть того, что я говорю про свой опыт и умение выбирать – правда. Я вполне смог бы безбедно прожить на ставках и без вечного поиска преимущества, просто выбирая по наитию.
– Да ладно тебе, – сказал я. – Их не было на доске и следующие два воскресенья, я лично проверял.
Он вздохнул:
– Ладно-ладно. Скажем так. Если бы я был членом суда присяжных заседателей, и мне сказали бы, что букмекеры команду убрали из списка ставок, мне бы не понадобилось больше доказательств. Я бы сразу сказал – виновны.
– А как ты ищешь преимущество на футбольные игры? – спросил я. Самые крупные ставки он делал на футбольные встречи, и я что-то не могу припомнить, чтобы у него прогорела хотя бы одна.
Он напомнил мне о случаях, когда знаменитых игроков штрафовали за, казалось бы, безобидный грешок, когда они ставили на собственные команды, и о том, как против виновников выступали остальные спортсмены, а фанаты всячески поддерживали.
– Просто подумай логически, – сказал Салли Рэгс. – Я знаю, что владелец клуба ставит огромные деньги на собственную команду. Его команда лидирует с запасом в три очка. Ещё я знаю, что тренер с квотербэком планируют выиграть с ещё большим отрывом. Они в лепёшку разобьются, но сделают всё возможное и невозможное, чтобы владелец не потерял свои деньги. Они сменят привычную тактику. Владение этой информацией даёт игроку огромное преимущество. Странно было бы предположить, что владелец стал бы ставить на свою команду, не будь он уверен в результате. Это нонсенс.
– То же самое касается и игроков. Если я знаю, что два игрока ставят на свою команду, то я тоже поставлю на неё, не задумываясь. Если на следующей неделе я пронюхаю, что они не ставят на свою команду, я поставлю на их соперника, – совершенно не задумываясь. Может, не такую большую сумму, но всё же. Логика и здравый смысл. И нет, я не считаю это жульничеством.
Я спросил про небритого мужчину на скачках. Салли Рэгс посмеялся над тем, что я застал его за покупкой тех пятидесятидолларовых билетиков. Но он отметил, что не имеет ничего против того, что я застал его за этим делом. В конце концов, скачки настолько прогнили, что это не так уж и зазорно. Власти пытаются запретить двойные ставки, ведь опасно давать возможность жадным игрокам ставить сразу на четыре скачки в день.
Он признался, что небритый давал ему информацию о договорном заезде.
– Но это не вилка, – отметил он. – Просто громадное преимущество. В тот раз я был вынужден разделить с ним выигрыш, кроме того я пообещал не ставить больше пяти сотен. Коэффициент на лошадь был четыре к одному, поэтому с билетов на две тысячи я получил только семьсот пятьдесят долларов чистой прибыли.
При этом он добавил, что не было гарантии, что та лошадь выиграет. Всякое могло случиться. Никто не отменял несчастные случаи, различные казусы и даже обман с целью прикрыть более удачное дело для более именитого любителя сделать ставку.
– А что было бы, если бы ты потерял деньги? – спросил я.
Салли Рэгс опять пожал плечами:
– За ним пока не замечено. Да и ложную наводку он решился бы дать только после двух-трёх удачных, – чтобы не подмочить репутацию. Кроме того, в случае неудачи я бы вычел его долю в наших следующих сделках.
Я спросил, что было бы, если бы он подвёл два раза подряд.
– Он не может подвести два раза подряд, – уверенно ответил Салли Рэгс.
– Он никого не подводил два раза подряд? – спросил я.
Салли Рэгс пожал плечами:
– Я не знаю, что у него и как с другими клиентами. Просто он знает, что меня лучше не подводить два раза подряд.
– Вот прямо вот так вот? – удивлённо спросил я.
Он засмеялся. Это был искренне душевный смех, вызванный моей наивностью.
– Вот прямо вот так вот, – сказал он.
Я удивился, ведь знал, что он не был физически сильным человеком, как и то, что он не был ни злым, ни жестоким. Я знал, что он был прекрасным товарищем, который любил спорт и буквально преклонялся перед некоторыми спортсменами. Он болел так же страстно, как болеют студенты в колледжах за местные команды. И у меня были причины верить в щедрость его характера.
Я спросил его о недавней истории, опубликованной в одном журнале, касательно дружбы Боба Коузи с одним азартным игроком.
– Ну Боб Коузи невероятно хорош, – сказал Салли Рэгс. – Он при всём старании не смог бы сделать неправильного шага на баскетбольной площадке (Коузи был одним из его кумиров). Раньше – не думаю, что такое ещё практикуется – букмекеры прогнозировали общее количество очков, заработанных обеими командами в игре. Ну, скажем, 230 очков. И ты мог сделать ставку на то, сумеют ли команды заработать больше очков, чем в прогнозе, или нет. В теории Коузи мог сказать другу, что его команда планирует играть в контроль мяча и больше концентрироваться на обороне. Тогда друг мог бы без зазрения совести поставить на то, что команды заработали бы меньше очков, чем указано в прогнозе букмекера. Это опять же не вилка, но вполне себе неплохое преимущество.
– Думаешь, Коузи пошёл бы на это? – спросил я.
– А почему нет? – сказал Салли Рэгс. – Биржевые маклеры же дают наводки друзьям по рынку. Почему бы и Коузи не шепнуть другу на ушко словечко-другое? Нам-то что от того, что букмекер лишится сотни-другой? А кому ещё от этого вред?
На нашей последней встрече Салли Рэгс искренне попросил меня:
– Все критикуют игорный бизнес: писатели, политики, психиатры. Может, хоть ты выставишь его в хорошем свете?
– Как, например?
– Нам с тобой повезло, – начал он, – мы сумели выбраться из архива. Но как же все эти миллионы людей, у которых не получилось? У них нет ни таланта, ни ума, ни особых способностей. Даже они сами понимают, что им ничего не светит. Азартные игры для них отдушина. Они покупают лотерейный билет или идут к тотализатору, и в них сверкает проблеск надежды на лучшее будущее. И таких миллионы.
– Государственная лотерея Нью-Йорка переживает не лучшие времена, – сказал я.
– Это преднамеренный саботаж, – ответил он. – Сколько они там хотят поднять за год, пятьсот миллионов? Дайте мне лицензию, и я сделаю им эти пятьсот миллионов. И не я один, – это по плечу и сотне других ребят в Вегасе. Эти выскочки из Нью-Йорка никуда не годятся.
– Так ты этого хочешь? – спросил я. – Общество игроков, где все зарабатывают на жизнь азартными играми?
– Ну да, – ответил он. – А почему бы и нет?
Я решил нанести ему ку де грас. По крайней мере, я искренне в это верил.
– Ладно, – сказал я, – но что же нам делать с такими игроками, как ты?
Он не сразу сообразил, что я имел в виду. Он удивлённо посмотрел на меня и сказал:
– В смысле с теми, кто играет с преимуществом? – он покачал головой. – Да у тебя и вправду котелок плохо варит. Ты что, не понимаешь, что я просто бизнесмен?
Игровой Хэллоуин в канун Нового года оказался не таким уж зрелищным событием. В девять вечера я встретился с Салли Рэгсом и его друзьями в Сизарс-пэлас, пожалуй, самом популярном отеле и казино на Стрипе. Всего пару лет назад публика предпочла бы Сэндс, но увы и ах. Есть даже старая шутка, что, мол, если Отель Сэндс сгорит в канун Нового года со всеми гостями внутри, наутро Гувер не досчитается половины ФБР.
В одиннадцать часов, за час до наступления Нового года, мы покинули обеденный зал и зашли в игровой. Размерами игровой зал не уступал цирковому навесу. Я прибился к подружке Салли Рэгса и, когда все столпились у игорного стола, мы с ней присели на диванчик на самом краю игровой зоны.
Она была «девушкой с обложки», но по меркам Вегаса уже давно пересекла экватор, ей было почти тридцать. Она сказала, что они с Салли были хорошими друзьями, ничего серьёзного, хоть он и был с ней невероятно щедр. Он убедил её поступить в Университет Невады. Она чуть с ума не сошла, – в хорошем смысле. За обучение платил Салли.
Она сказала, что он был очень хорошим парнем, по-настоящему милым. Одно время она была в него по уши влюблена, но потом поостыла. Она хихикнула и сказала:
– Я просто обязана рассказать о нашей первой ночи. Он завёл свою шарманку о том, как я ему нравлюсь, и о том, как ему со мной приятно находиться. Ну я его и пригласила к себе. Он, конечно, не Донжуан, но он работает над этим. Было здорово, особенно когда он вдруг потянулся к столику у кровати и включил радио. Сукину сыну нужно было узнать результаты бейсбольной игры, прошла ли его ставка или нет, – засмеялась она.
Когда стукнула полночь, мы пошли к остальным. Я удивился, увидев у кидающего кости Салли Рэгса большую стопку стодолларовых фишек. Здесь преимущества у него не было. Носильщик помогал ему раскладывать фишки в стопки, редкая для него забава.
Игровой зал пока не был заполнен, большинство людей всё ещё были в выставочном зале. Из динамиков сверху послышался женский голос. Он звучал как-то сухо и буднично: «Леди и джентльмены, до полуночи осталась одна минута». Наступила пауза. В казино стало чуть тише. Потом голос сказал: «Сейчас ровно двенадцать часов, с Новым годом». Интонация была всё такой же безразличной. И всё. Никто даже не свистнул.
На самом деле мало кто вообще отвлёкся от игры. Несколько парочек – женщины в платьях и мужчины в однотонных костюмах – поцеловались. Салли Рэгс и его друзья не обратили на это ни малейшего внимания. Два носильщика за пустым столиком шутливо сделали вид, что целуются. Не прошло и пары минут, как из выставочного зала хлынула толпа. Теперь в игровом зале было не продохнуть. Некоторые из вновь прибывших носили конусообразные праздничные шапочки. Впрочем, барышни около игральных автоматов быстро нашли шапкам другое применение – они складывали в конусы монеты.
За столами играли на полном серьёзе и по-крупному, многие играли фишками по двадцать пять и даже по сто долларов. Салли Рэгс проиграл свои стопки фишек и жестом попросил принести ещё. Носильщики приносили фишки молча, параллельно делая заметки в блокноте. Я встал рядом с Салли Рэгсом, и тот, чуть ли не извиняясь, сказал:
– Раз в году я всё-таки играю, но так, забавы ради.
На другой стороне стола обосновалась известная рок-н-рольная парочка. Девушка испуганно повторяла все действия своего длинноволосого партнёра. Он пытался держать её на расстоянии, приговаривая:
– Играй сама, а. Я, вообще-то, делом занят (дословная цитата).
Испуганная девушка слепо положила трёхсотдолларовую фишку на стол.
Я вышел из казино через боковую дверь, ведущую на забитую под завязку огромную парковку под открытым небом. Я пошёл по направлению к улице, знаменитому Стрипу Лас-Вегаса. Там было намного ярче, чем на Бродвее, и намного красивее, если слово «красиво» здесь вообще уместно. Подобно сотням замков Камелотов гигантские отели из стекла блистали каскадом разноцветных неоновых лучей. Пустынные холмы позади них придавали этой картине ещё более волшебное очарование, хоть и по-своему мрачное. Я достал сигарету и с удовольствием затянулся.
Догадывался ли молодой Салли Рэгс, что однажды окажется там, где оказался? Дома в почтовом ящике каждый божий день то и дело появляются буклетики с предложением принять участие в лотерее, выиграть миллионы, с одним лишь условием – подписаться на рассылку журнала. Заправки, забегаловки самообслуживания Хорн и Хардарт, сотни мест предлагают выиграть баснословные суммы; от процветания и счастья вас отделяет всего лишь одна покупка. В отдельных штатах уже решается, давать ли зелёный свет лотереям или нет. Наше общество меняется. Если бы наркотики были в порядке вещей, и красотки раздавали бы их во имя фейр-плея, неужели партийка в блэк-джек или ставка на игру в воскресенье всё так же считалась бы чем-то зазорным? Наверняка все были бы уверены, что оно и к лучшему. Зачем отнимать у людей без надежды на успех, богатство и славу их единственный призрачный шанс предварить мечты в реальность?
Столько всего вдруг стало очевидным. Увидев эти тёмные пустынные холмы, я задумался о другом таинстве.
В этом году на Игровой Хэллоуин Лас-Вегаса прибыли все самые отборные сливки зажиточной прослойки Америки: политики, разбогатевшие казнокрадством, техасцы, которые заработали своё состояние и статус на торговле нефтью. Были и владельцы сетей магазинов, которые начали скупать магазинчики ещё до того, как эта практика стала столь порицаемой из-за деятелей бизнесменов Лас-Вегаса. Я встретил легендарного спортсмена, парочку звёзд рок-н-ролла (кто бы мог подумать, что они делают такие большие ставки) и множество красивых женщин, чья нежная и любвеобильная натура помогла им устроиться в жизни. Миллионеры в отставке, элитные киллеры, звёзды кино, подрастерявшие своё былое очарование, азартные игроки – все они нашли своё место в жизни, нашли свою вилку. Они будут жить безбедно до конца своих дней.
С какой целью они летят через весь континент, проезжают сотни миль под палящим солнцем пустыни? Чтобы попасть в этот коррумпированный Камелот и отдать себя на милость судьбе? Под пёстрыми неоновыми лучами они теснятся перед игривыми столами, обращаются к кубическим оракулам, бросают вызов крутящемуся колесу рулетки с его судьбоносным зеро и двойным зеро. Не устоял даже хитрейший маг, мой личный Мерлин, величайший Салли Рэгс собственной персоной. Ему это было совершенно не нужно. Не нужно. По крайней мере, казалось, что не нужно.
Из Сизарс-пэлас вывалились две девушки при полном параде в сопровождении двух мужчин, которые были значительно старше их самих. Девушки весело пели шотландскую «Старую дружбу » и притворялись – или не притворялись, – что забыли слова. В противоположную от них сторону спешил молодой человек, готовый утонуть в азарте. Он насмешливо выкрикнул несколько слов песни, и девушки радостно подхватили их, послушно подпевая снова и снова, пока тот не пропал в неоновом водопаде отеля.
Одна из девушек пожелала мне счастливого Нового года, и я пожелал ей того же самого. Я не был Салли Рэгсом, в Вегасе я был неудачником. Я искренне надеялся, что Салли Рэгсу везло в игре с дорогими фишками и без преимущества.
Сальваторе Рагузин сумел выкарабкаться из архива здания Администрации по делам ветеранов, и было, пожалуй, совершенно не важно – разве что только для меня, – что небритый мужчина не мог подвести его дважды. И всё-таки Сальваторе Рагузин, или Салли Рэгс, большой эксперт по азартным играм и просто хороший человек, так и не сможет найти свою вилку, которую он с таким рвением искал всю свою жизнь. Рано или поздно ему придётся остановиться на малом временном преимуществе, как и всем нам.


«НАДЕЮСЬ, НЕ УЙДУ В МИНУС, ВЕДЬ МНЕ НУЖНЫ ДЕНЬГИ»

Когда наш мир честной потрясла наркотическая и сексуальная революция шестидесятых, азартные игры и казино были возведены в статус главного приемлемого порока столетия. Да что там говорить. В составе Американской федерации фермерских бюро насчитывается более полутора миллиона чрезвычайно консервативных и крайне набожных граждан США. И где они провели своё сорок восьмое ежегодное собрание? В Лас-Вегасе. Очевидцы сообщают, что они прибыли с десятидолларовой купюрой в одной руке и Библией в другой. Говорят также, что они не посрамили ни того, ни другого.
Очень может быть. Однако нужно помнить, что помимо них ещё четырнадцать миллионов посетителей Вегаса, приезжавших туда в 1967-м году, совершенно точно не отличались подобным целомудрием. Они оставили в городе более половины миллиарда долларов, которые пойдут на строительство церквей, которыми так знаменит Лас-Вегас.
Всё больше штатов нашей страны разрешают лотереи. Бостонский кардинал Кушинг как-то сделал публичное заявление, что он будет первым человеком, который купит лотерейный билет в Массачусетсе, когда лотереи разрешат на законодательном уровне. Сан-Хуан, в котором разрешены казино, соперничает с Майами-Бич за внимание любителей отдохнуть и развлечься после того, как светило заходит за горизонт. Азартные игры невероятно быстро становятся повсеместно уважаемым занятием. Честно говоря, не удивлюсь, если уже в ближайшем будущем кандидатов в президенты начнут чаще фотографировать с игровыми костями в руке, чем с клюшкой для гольфа.
Пожалуй, единственным грешным аспектом азартных игр в наши дни является то, какие ставки обычно делают игроки. По этой проблеме были проведены независимые расследования во Французской Ривьере, на Багамах, в Пуэрто-Рико, Лас-Вегасе и оздоровительных центрах в Германии. Спортивные клубы Лондона подсчитали, что тысячи интеллигентных игроков с высоким уровнем дохода тратят миллиарды долларов, не отдавая себе отсчёта в том, что они, чёрт возьми, творят.
Игроки в кости делают ставки, которые дают казино пятнадцатипроцентное преимущество. Другими словами, ставки, которые они обычно делают, сокращают их собственное преимущество до двух процентов, если не меньше. Игроки в блэк-джек как истинные камикадзе, имея шестнадцать очков, просят ещё карту. А что? Шестнадцать очков ведь не выступает гарантом победы, а дилер всё равно достанет тройку, четвёрку, пятёрку, ну или шестёрку. Любители расслабиться предпочитают самоубийственную рулетку, которая в своё время развалила французскую знать и обанкротила Белых русских. Даже сегодня можно встретить аутентичных аристократов, которые настолько деклассировались, что играют в кости в Монте-Карло или в баккара в Лас-Вегасе.
То, что есть необходимость в самом элементарном руководстве по азартным играм, очевидно. Людям нужен свод дружеских рекомендаций, который сможет помочь наиболее смышлёным любителям не уйти в минус (однако помните: не важно, что вам говорят эксперты; единственное, что может помочь победить – это удача).
Далее представлены несколько не обязательно полезных, но всё-таки советов о том, как и где играть в четыре главные азартные игры: рулетку, блек-джек, кости и баккара.

Рулетка – Лучшее место для игры: Лондон

Лондонская рулетка в наши дни является наиболее щадящей для завсегдатаев казино. На момент написания данных строк, игорные заведения в столице Англии не имеют процентного преимущества над игроком.
Это стало возможным благодаря национальному закону об азартных играх, принятому английским судом. Согласно этому закону, заведения, специализирующиеся на азартных играх, не имеют права эксплуатировать математическое преимущество в свою пользу; именно поэтому единичные нули на рулетке признаны вне закона. На лондонских рулетках, как и на рулетках европейского континента, есть только один ноль, что даёт казино примерно 2,7 преимущества. Для сравнения: в казино Лас-Вегаса, Пуэрто-Рико и Багам есть один ноль и один двойной ноль, что даёт им 5,25 процентов преимущества.
Казино Лондона всё ещё стараются апеллировать решение суда. Они не убрали ноль с рулеток, но добавили к общему выигрышу плату пластиковыми фишками за попадание на ноль. Предполагается, что клиенты как настоящие джентльмены не пойдут обменивать фишки на деньги (а будут оставлять в качестве сувенира), что позволит казино получать честную прибыль без относительных убытков. Ну, выражаясь британским английским, это офигеть как маловероятно. Все переводят фишки в деньги, лишая казино кровных. Но, несмотря на это, казино и не думают убирать рулетки из залов. Они надеются сохранить лицензию до того момента, как закон отменят. Во всяком случае, они надеются, что его отменят. А пока они молятся на то, чтобы кости и баккара покрыли расходы от рулетки.
Но даже с оглядкой на это, ни за что не ходите в игровые дома, где в качестве крупье или дилеров работают молодые красивые женщины. На этих куколок может и приятно смотреть, но они совершенно не умеют работать за столом.
Нет ничего хуже, чем сорвать большой куш и обнаружить, что крупье забыла выдать вам выигрыш, а потом смотреть, как она со слезами на своих больших глазах с кругами теней топает ножкой, приговаривая: «Эту ставку я тоже уже выдала!» Мужчины ходят по игорным заведениям, чтобы убежать подальше от женских слёз, а не чтобы вызывать их.
Ещё одно из преимуществ лондонских рулеток состоит в том, что местные игорные заведения используют американскую систему, при которой каждый игрок получает фишки разного цвета. Это предотвращает споры о том, кто что поставил и кто что должен получить. На материке, где все играют фишками одного цвета, нередки случаи, когда тебе приходится драться не на жизнь, а на смерть с какой-нибудь датчанкой с бриллиантовой тиарой на голове, которая утверждает, что выигрыш – её. Причём, если ты заранее не дал на лапу крупье, он за тебя в этой ситуации даже не заступится.
Хотя на континенте казино и имеют преимущество над игроком в 2,7 процента, это не может сравниться с казино Лас-Вегаса, где, напомню, преимущество казино равняется 5,25 процентам. Зато в Вегасе крупье редко дают на чай, и там есть бесплатная выпивка, сигары и сигареты. В то же время на континенте звёздные крупье скребут деньги словно проститутки, даже в этом вашем Монте-Карло.
Лучшее место для игры в рулетку во всём западном полушарии – это казино Крокфордс в Лондоне. Ходить туда – всё равно, что ходить с визитом в личный особняк своего дядюшки-богатея. Пожалуй, это единственное место в мире, где играть комфортно.
Худшее место для игры в рулетку – это город Висбаден, Германия. Крупье шутят о приезжающих американцах и внаглую тянут ладони, намекая на чаевые.
Для того чтобы играть в рулетку совершенно не нужно иметь каких-либо особенных навыков. Существенно понизить свои шансы на выигрыш можно только на американских рулетках, если выпадет комбо из пяти цифр – ноль, двойной ноль, один, два и три. При выпадении этих номеров, преимущество казино взлетает с 5,5 до 8 процентов.
Важно держаться подальше от навороченных систем управления ставками вроде системы мартингал, большой мартингал и лабушер. Эти системы строятся в основном на старой доброй теории удвоения и почти что религиозной вере в то, что красные и чёрные сектора не могут выпадать по десять раз подряд (а они могут, и ещё как).
Эти системы в целом сводятся к тому, что следует начать со ставки в один доллар на красное или чёрное и продолжать ставить на этот цвет. Если ты проиграл первую ставку, нужно поставить два доллара. Если проиграл снова – четыре. Потом восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре и так далее. Проблема этой системы в том, что с её помощью можно отыграть доллар (или другую сумму первоначальной ставки), но только в том случае, если повезёт; а если не повезёт, то вы почти наверняка останетесь ни с чем.

Блэк-джек – Лучшие места для игры: Лас-Вегас и Пуэрто-Рико

Блэк-джек – это игра, с помощью которой любой хотя бы мало-мальски разумный человек способен выиграть кучу денег. Все методы ведения этой игры были тщательно проанализированы компьютерами, и в итоге английский суд постановил, что у казино и игроков шансы на выигрыш действительно равны. Но, как это обычно бывает с законами, разницу между мозгом игрока и подсчётами компьютера совершенно проигнорировали. Нехитрые правила, представленные ниже, помогут сократить преимущество казино с 16 процентов до 1 и даже меньше.
Все знают – во всяком случае, предполагается, что должны знать, – что главная цель блэк-джека состоит в том, чтобы игрок не «перебрал», – то есть не собрал карт на сумму в более чем двадцать одно очко. Главное преимущество дилера в том, что его оппонент, игрок, сначала ставит, а уже потом играет. Игрок перебирает – дилер выигрывает. Подчас дилер даже не успевает толком сам вытянуть и нескольких карт, как игрок перебирает.

 КОГДА ВОЗДЕРЖАТЬСЯ (НЕ БРАТЬ КАРТУ)

– Всегда воздерживайтесь, если у вас 17 очков или больше.

– Всегда воздерживайтесь, если у вас 12 очков, а дилер достаёт карту на 2, 3, 4, 5 или 6 очков. Сложно удержаться и не взять ещё карту, если у вас всего лишь 12 очков, но, если верить компьютерным вычислениям, в дальнейшем у вас будет намного больше шансов перебрать, чем улучшить руку.

 КОГДА ПРОСИТЬ ЕЩЁ (БРАТЬ КАРТУ)

– Если у дилера лицевая карта на 7 и более очков, а у вас 12, 13, 14 или даже 16, то стоит рискнуть и попросить ещё карту. Конечно, так можно легко перебрать, уже имея на руках 16 очков, но – опять же если верить компьютеру, – если при таких обстоятельствах не взять карту, то шанс того, что дилер выиграет, возрастает примерно на 11 процентов.

– Если у вас на руках две одинаковые карты – два туза, две десятки и так далее, – вы имеете полное право разделить их на две независимые руки. Таким образом можно вдвое повысить первоначальную ставку. Итак:
 
– Всегда разделяйте тузы, восьмёрки и девятки, играйте на две руки.

– Никогда не делите карты на двадцать очков (две десятки или две фигурные карты). Это всё равно, что обменять акцию компании IBM на пару золотых акций, которые не котируются на бирже. Это самый глупый поступок, который только можно сделать в этой игре. И при всём при том иногда можно увидеть, как самые блестящие умы американского бизнеса занимаются в казино Лас-Вегаса именно этим.

 УДВАИВАНИЕ СТАВОК

– Вы можете удвоить ставку после первичной раздачи карт или после разбития.

– Всегда удваивайте ставку, если у вас на руках 11 очков.

– Всегда удваивайте ставку, если у вас 10 очков, – за исключением случаев, когда у самого дилера есть карта на 10 очков.

Играть в блэк-джек в Европе скучно. Дилеры слишком медлительные и зачастую испытывают трудности со счётом до двадцати одного. Европейские дилеры заглядывают в закрытую карту тогда и только тогда, когда все кому не лень уже и так догадались, что скрывается за рубашкой. Однако это не даёт казино никаких преимуществ над игроками; это просто способ защиты от неблагочестивых дилеров, чтобы они не сигнализировали сообщникам о своей руке. Немного нервирует, что твоя судьба зависит от двух карт, в то время как судьба дилера ото всех скрыта, даже от него самого. Это давит психологически. Но мы же приходим в казино развлечься, а не понервничать, разве нет?

Кости (крэпс) – Лучшее место для игры: Лас-Вегас; худшее место: Монте-Карло

Это ещё одна игра, в которой чрезвычайно важно уметь оценивать свои шансы на победу. Это игра для настоящих профессионалов; любителей здесь разносят в пух и прах, потому что кости – это игра, где даётся меньше всего времени на размышления, и именно поэтому в кости лучше всего играть в Лас-Вегасе. Для обслуживания стола для игры в кости нужно четыре высококвалифицированных работника. Отыскать персонал нужной компетенции можно только в Вегасе. Если компетенции нет, то действие за столом теряет захватывающую динамику, и играть становится откровенно скучно.
В костях главное воздержаться от специальных ставок, коих на столе предостаточно. Их также называют лоховыми ставками, по вполне понятным причинам – они хоть и сулят большой выигрыш, но их крайне сложно выбить. Стоит также воздержаться от уан-ролл ставок, то есть ставок на один бросок. От хардвей ставок – тоже. Нужно воздержаться и от филд ставок, а также от большой шестёрки и большой восьмёрки. Шанс выбить эти ставки варьируется от 5,5 процентов минимум до 16 процентов максимум. Старайтесь ставить на пас-лайн – в этом случае преимущество казино будет меньше 1 процента.
Самым коварным пари из представленных является уан-роллер под названием «филд». С виду не самая плохая ставка: выиграть можно, выбив 2, 3, 4, 9, 10, 11 или 12 очков; в качестве бонуса можно получить дубль или 2:1 в случае, если получится выбить 2 или 12. Семь чисел, которые ведут к выигрышу; только четыре числа ведут к проигрышу: 5, 6, 7 и 8. Идеально, если не считать того, что именно эти четыре числа выпадают чаще всего. Переводя на язык математики, у казино появляется пятипроцентное преимущество.
Остальные пари с одним броском – та ещё ботва. Что-то в духе «брось 2, 3 или 12 с оплатой выигрыша 7 к 1», хотя на самом деле ставка равняются 8 к 1, то есть у казино одиннадцатипроцентное преимущество над незадачливым игроком.

ПРОЧИЕ ЛОХОВЫЕ СТАВКИ

Суммарная 7 за один бросок с оплатой 4 к 1, шестнадцать процентов преимущества казино; две 1 или две 6 с оплатой 30 к 1 – по факту это 35 к 1 с четырнадцатипроцентным преимуществом; суммарная 11 с оплатой 15 к 1 с преимуществом в 11 процентов.

СТАВКИ ХАРДВЕЙ

Это своего рода форма алчного мазохизма, где вы ставите на то, что стрелок кинет 10 двумя 5 или 8 двумя 4 и так далее. Десятка по такой схеме оплачивается 7 к 1, у казино одиннадцатипроцентное преимущество, ведь ему приходится платить 8 к 1.

Любое казино в Вегасе может рассчитывать на высокую прибыль, ведь эти глупые ставки делает не один, не два и даже не три человека. Самый верный способ играть в кости – делать ставки на проходную или непроходную линию, после чего (при условии, что стрелок заработал «очко») подкреплять успех ещё одной ставкой (можно получить 2 к 1 за 10 или 4; 3 к 2 за 9 или 5; 6 к 5 за 6 или 8). Преимущество казино будет минимальным.
Например, вы ставите десять долларов на проходную линию, – то есть на то, что стрелок победит. Когда стрелок зарабатывает очко, скажем, 9, вы ставите ещё десять долларов на то, что он выбьет 9 – так вы получите оплату 3 к 2, то есть пятнадцать долларов за десять ставочных. У казино нет преимущества во второй ставке, так что на ставку в двадцать долларов преимущество равняется 1,5 процентам или даже меньше.

Баккара – Лучшее место для игры: Французская Ривьера

Баккара – это та самая игра, в которую играют в кино, где, когда кто-то произносит слово «банко», все замирают, словно их парализовало. В общем и целом, это довольно далеко от действительности. Вообще, из четырёх столпов игрового мира баккара – самая умиротворительная и расслабляющая игра. Это своеобразный вьетнамский вальс посреди ритмов рок-н-ролла остальных игр в казино. Вот как в неё играют здесь, в Отеле Сэндс.

КАК В НЕЁ ИГРАЮТ

В неё играют восемью колодами карт. Сначала карты тасуют игроки, затем крупье тасует карты повторно, после чего кладёт их в деревянную коробку, т.н. башмак.
Цель игры – собрать комбинацию из 2 или 3 карт на сумму, наиболее приближенную к числу 9. Десятки и фигурные карты, как и любые комбинации карт, дающие в сумме 10, очков не дают. Туз даёт 1 очко, двойка даёт 2 очка и так далее.
Игрок может или выступать в роли банкомёта, или играть против банка. В начале партии из башмака раздаются по две карты банкомёту и его сопернику, предложившему наибольшую сумму на ставку против банка. Первым вскрывается игрок-соперник. Если по правилам игрок обязан взять третью карту, то или он один, или – в зависимости от суммы карт – обе стороны берут ещё по одной карте. В случае ничьи партия переигрывается.
Если после розыгрыша банкомёт выигрывает, он сохраняет башмак.
Если банкомёт проигрывает, башмак передаётся следующему игроку справа. Таким образом, каждый игрок имеет возможность получить башмак. Игрок имеет право передать башмак дальше против часовой стрелки в любое время.

ПРАВИЛА БАККАРА ШМЕН-ДЕ-ФЕР


ИГРОК

Имея
1-2-3-4-5-10 Прикуп
6-7 Остановка на своих
8-9 Предъявить карты

БАНКОМЁТ

Имея
1-2-10 Прикуп
Прикуп, если у Игрока Без прикупа, если у Игрока
3 1-2-3-4-5-6-7-9-10 8
4 2-3-4-5-6-7 1-8-9-10
5 4-5-6-7 1-2-3-8-9-10
6 6-7 1-2-3-4-5-8-9-10
7 Остановка на своих
8-9 Предъявить карты

Фигурные карты и десятки очков не дают


В Вегасе такие правила. Одна из главных причин, почему играть в баккара веселее в Европе – там не такой жёсткий контроль над игроками; там больше свободы действий.
Баккара – игра в первую очередь для отдыха, в которую играют, усевшись в удобное кресло. При желании можно вообще большую часть времени быть наблюдателем, ходить вокруг стола. Играть в баккара весело. Кроме того, если вам повезёт, можно даже неплохо заработать. Казино взымают смехотворную комиссию – всего около трёх процентов от каждого выигрыша. Шансы банкира и игрока де факто равны, их не нужно высчитывать.
Вот случай, который наглядно показывается, что в баккара играть стоит. Однажды я был в Ницце и играл в баккара. Мне везло, и я сумел, начав с сотни франков, довести банк до отметки в две тысячи. Я мог или, забрав выигрыш, передать башмак дальше, или сохранить его и рисковать дальше. Просто забрать часть денег из банка нельзя.
Похожий на Витторио Гассмана итальянец, явно ветеран игры в баккара, понял, что я новичок и решил сжалиться надо мной. Он обратился ко мне по-английски:
– Дружище, передавай башмак. В следующий раз ты проиграешь. Я играю в баккара вот уже пятнадцать лет. Я в этом уверен.
Я поблагодарил его, но сказал, что попридержу башмак. У него были умные глаза и нос истинного римлянина, орлиный с горбинкой. Его чёрные глаза властно сверкнули.
– Дружище, передавай башмак, – настаивал он. – Ты потеряешь свой выигрыш. Я всего лишь хочу тебе помочь.
Я благодарно улыбнулся, но покачал головой.
– Ты собираешься передавать башмак или нет? – сердито спросил он.
– Нет, – ответил я.
– Банко.
Уязвлённый моим отказом внять дружескому совету, он принял вызов, выбил мой банк в две тысячи франков и силой отобрал башмак. Сгребая фишки, он мягко сказал:
– Мне правда не хотелось этого делать, дружище. Но ты должен был проиграть.
Растеряв остатки уверенности в себе, я ушёл и вернулся только спустя несколько часов. Мой итальянский приятель всё ещё играл. Правда теперь помимо башмака у него было ещё и уродливое красное пятно на лбу.
Ему отчего-то показалось, будто удача была не на его стороне, и он открыл банк всего из пятидесяти франков. Он всё выигрывал и выигрывал, но банк рос очень медленно из-за низкой первоначальной ставки. Каждый раз, когда он выигрывал, он бил себя по лбу ребром ладони, таким образом наказывая себя. Пятно становилось всё больше, а сам он становился всё злее, ведь он продолжал выигрывать. Он мог выигрывать сто тысяч франков, но выигрывал только пять. Наконец, к всеобщему облегчению, он потерял банк и башмак. Официант принёс мокрое полотенце, чтобы тот мог приложить его ко лбу.
Этот случай демонстрирует, что никто не знает наверняка, как играть в баккара. Давать какие-либо советы по этой игре бесполезно.
Знать, где играть, пожалуй, даже важнее, чем знать свои шансы на победу. Всё зависит от того, как и во что вы предпочитаете играть. Игру в Лас-Вегасе можно сравнить с бешеным сексом объявленных вне закона любовников в бегах. В Европе же спокойнее, здесь азартные игры – это времяпровождение аристократов и богатеев, ищущих способ убить время. Багамы и Пуэрто-Рико пока только любители на мировой арене азарта.
Рискуя быть названным одним из тех нецивилизованных техасцев, что заказывают стейк и картофель фри в трёхзвёздочных ресторанах Парижа, отмечу, что сам я предпочитаю играть в Вегасе.


ТАК ОНО И БЫЛО … В КАМЕЛОТЕ

Когда мне предложили написать отзыв на эту книгу, меня продрало от ужаса. Неужто я, писатель, соглашусь пускать собак на дорогих коллег по цеху? Ну уж нет. Правда, потом мне уточнили, что за отзыв заплатят сто долларов. Как и всякая рассудительная девственница, я продался. Сотню баксов за то, чтобы я прочитал книжку? Ничего себе. Я и так целыми днями этим занимаюсь, книжки читаю. Почему бы не получить за это денежку? Приступив к чтению, я почувствовал себя счастливым. Счастливее я был, только когда закрыл книгу после прочтения. Я всегда тратил много сил на написание отзывов, и нередко мои усилия были вознаграждены – мои статьи печатали на первых страницах Бук Уорлд и Нью-Йорк Таймс Бук Ревю. Я написал пару рецензий для журнала Тайм, но это был вовсе не весёлый опыт: когда я писал для них что-то стоящее, им не нравилось, а когда писал что-то пошлое, они пищали от восторга. Публиковали без указания авторства, поэтому можно было филонить. Они платили по триста долларов за отзыв, так что приходилось мириться и браться за работу, какой бы она ни была. Я не стал бы включать в эту книгу отзывы из Тайма даже под дулом пистолета. Сейчас журнал вынуждает авторов подписывать свои работы, и качество отзывов подскочило в разы. Надеюсь, они не поменяли расценки. Как и многое из того, что я попробовал в своей жизни и что мне, в общем-то, понравилось, я не желаю повторять тот опыт. Хотя по моим отзывам и не скажешь, но я терпеть не могу критиковать работы коллег.

Литературный Камелот для Америки – это, несомненно, Париж двадцатых годов, ведь именно из этого сказочного замка поскакали навстречу славе такие легендарные писатели, как Эрнест Хемингуэй, Кей Бойл, Уильям Карлос Уильямс, Роберт Котс, Гертруда Стайн (сложно представить менее подходящую на роль Гвиневры женщину) и грозный ирландец-ренегат Джеймс Джойс, которого – с перекошенными на лице очками – вывозили на щите чаще, чем врагов Ланселота.
Молодой американский писатель Роберт Макалмон был циничным, но в то же время сентиментальным Мерлином. Это он построил и защищал этот Камелот. Для этого он воспользовался искусством современной алхимии, женившись на богатой женщине и принявшись тратить её деньги на помощь искусству и малоизвестным артистам. Именно благодаря этому великодушному волшебнику были опубликованы многие работы Эрнеста Хемингуэя, Джеймса Джойса, Гертруды Стайн и ряда других писателей – многие из них, в том числе Хемингуэй, под его патронажем были опубликованы впервые. Именно он оплачивал поездки в Испанию и швейцарские санатории, не говоря уже об оплате абортов и том, что он собственноручно напечатал последние пятьдесят страниц Улисса (муж машинистки Джойса предал манускрипт великого писателя священному огню).
В кругу гениев (ироничное, но весьма душевное название) – это автобиография Макалмона, где он расписывает свои до боли славные парижские деньки. В этой книге присутствует небольшой бонус – главы, написанные Кей Бойл, рассказывающие о тех же событиях, но уже от её лица. Кроме того, она почистила часть Макалмона – в знак любви и уважения к своему патрону. Мисс Бойл – первоклассная писательница, таланту которой можно только позавидовать. То, что она приложила руку к написанию этого произведения, как нельзя лучше подчёркивает роль Макалмона в её судьбе и судьбе многих других писателей; это показывает, насколько по-своему родным человеком он для них стал. На это важно обратить внимание, потому что часто его описывают как просто богача, который любил время от времени пообщаться с людьми от мира искусства.
В своей части этой сдвоенной автобиографии (занятный литературный приём, в рамках этой книги он кажется очень уместным) Макалмон пишет замечательные истории про наших великих деятелей литературы до того, как они стали великими. Он пишет про пользующегося авторитетом Эзру Паунда, который писал о музыке, несмотря на то, что не имел музыкального слуха (подтверждено Уильямом Карлосом Уильямсом в одной из его книг); про грандиозное эго Гертруды Стайн («Иисус, Спиноза и я – единственные созидательные гении, которых еврейский народ породил на свет»), но в то же время про её искреннее недоумение по поводу того, как люди вообще осиливают её книги; про широко известного лектора, читающего про Джойса, который однажды закончил занятие словами, что, пока его не сбил грузовик, он не понимал ничего из того, что пишет великий мастер. Макалмон пишет про них и многих других, причём самым добросердечным образом. Лишь в нескольких эпизодах он выказывает злость по отношению к тем, о ком пишет, но даже тогда он прощает обидчиков. Благодарный за небывалую щедрость Макалмона Хемингуэй отплатил ему обильным потоком критики. Макалмон мстит писателю самым изощрённым способом – он пишет, что Хемингуэй называл свою первую жену «пушистым котиком», а она его «пивным животиком», а своего пса они звали «воскопёс».
Увлекательнее всего у Макалмона получается описывать то, как он печатал последние пятьдесят страниц Улисса. Джойс выдал ему четыре тетради со вставками, и поначалу – на первых нескольких страницах – Макалмон прилежно вносил дополнения в текст, однако впоследствии начал вкраплять их только тогда, когда ему ударяло в голову, что вообще-то это именно он должен этим заниматься. Он признался в этом Джойсу. Джойс (который в книге предстаёт тем ещё весельчаком) заверил его, что Молли в своих знаменитых монологах всё равно употребляла бы эти фразы как попало. Если это правда, то тысячи исследователей творчества Джойса могут массово бежать за мылом и верёвкой.
Несмотря на то, что автор откровенно принижет творческие заслуги Хемингуэя и Фитцджеральда, многие из его критических ремарок невероятно прозорливы. В своих суждениях Макалмон всегда был честен и прямолинеен. Вам понравится Макалмон как личность и вам, безусловно, понравится его книга. Это может показаться несколько ироничным, но он и сам является писателем большого таланта, верите вы в это или нет.
Книга стоит потраченных на неё денег. Нора Джойс как-то дала мужу следующую характеристику Макалмона: «Думаю, он гений, хоть и с очень испорченными мозгами».
В своей части Кей Бойл предстаёт удивительной писательницей. Стиль её письма с одной стороны ослепительно вычурен, а с другой крепок как сталь. Я до сих пор помню её рассказ, который она написала в сорок первом про поражение Франции. И ведь теперь она стала писать ещё лучше. А вот характер у неё совсем не изменился. В двадцатые годы, без гроша в кармане и с маленьким ребёнком на руках, она ушла от своего мужа-француза и нашла в себе силы стать писательницей. В шестьдесят седьмом, спустя почти сорок лет, будучи уважаемым преподавателем английского в Университете штата Сан-Франциско, её арестовали во время демонстрации за гражданские права.
Когда она приехала в Париж, все эти рыцари в сверкающих доспехах галопом прискакали ей на выручку, в том числе и Макалмон. Хотя Мисс Бойл и не требует к себе сострадания, читатель поневоле начинает корить себя за то, что он не был там вместе с рыцарями и не боролся за счастье этой прекрасной леди. Она намного более интересная и очаровательная женщина, чем та же знаменитая Леди Бретт. С лёгким оттенком иронии она рассказывает, как её подруга зашла к ней в ванную, рассмотрела её тело, после чего покачала головой и промямлила: «Я не понимаю его». У читателя (по большей части мужчин) подобных вопросов не возникло бы.
Именно Мисс Бойл придаёт этому Камелоту-Парижу его магический лоск. Она рассказывает нам историю своей безнадёжно романтичной жизни (эту роль смогла бы осилить только Одри Хепбёрн), причём пишет она её очень лиричной, хоть и сдержанной прозой, в которой узнаётся её ни с чем несравнимый стиль. Её литературный герой всегда сладок, но никогда не слащав.
Чтобы ещё сильнее подчеркнуть экстраординарность её характера, отметим, что она по-настоящему любит и высоко ценит других женщин. В отрывке далее она пишет о красивой девушке из Америки, покинувшей свою родину; возможно, о своей сопернице. Они встретились в одном из парижских кафе:
«Из-под зелёной соломенной шляпы с широкими полями выглядывал один глаз, пряди рыжеватых волос элегантно овивали ракушки её ушей; её голос был таким же мягким и спокойным, как вечерний морской бриз. Этот голос накатывал снова и снова, взывая к Макалмону. Она обняла его и начала целовать, оставляя на бровях едва заметные оттиски помады, похожие на следы какого-то необыкновенного зверя».
Быть может, это уж слишком романтично с её стороны, слишком щедро, слишком… как бы выразился сам Макалмон? «В цветах ирландского сумрака»? Да, так и есть. Но вот только так-то оно и бывает в Камелоте.


ТОРЖЕСТВО ОБЫДЕННОСТИ

Насладиться написанием рецензии можно только в одном случае: если тебе и вправду нравится обозреваемая книга. Я всегда старался явно или неявно указать в отзыве своё отношение к произведению, особенно если оно и в самом деле пришлось мне по вкусу. Если мне нравится книга, я стараюсь делать отзыв как можно более мягким, не заостряю внимания на мелких недочётах, на многое закрываю глаза. Я всегда относился к авторам с большой благодарностью за то, что они тратят по несколько лет своей жизни, только чтобы мы, читатели, могли получить удовольствие от прочтения их книг.

Несмотря на специфическое название произведения и латинские названия его глав, обозначающие обряды и стадии мессы, эта книга не про «религию». Это книга, написанная в виде автобиографии, в которой Уильям Гибсон выплёскивает всю любовь к родителям; это акт раскаянья за все грехи, что он совершил по отношению к ним; это агонический крик против их судьбы; наконец, это гимн жизни и преклонение колен перед смертью, трагичным концом каждого человека. Это невероятно красиво написанная книга, которая настолько пропитана благодатью, что читатель то и дело вынужден отложить книгу и как следует проплакаться из-за неизбежной конечности своего грешного бытия. Но это не очередная книга о морали. Это настоящее произведение искусства.
Взяв за основу самую обыкновенную глину из жизни самых обыкновенных людей, господин Гибсон сумел вылепить – без преуменьшения – настоящую трагедию человека. Его проза настолько обманчиво тривиальна, его подход настолько незамысловат, а мысли настолько очевидны, что критики могут посчитать, что Заупокойная месса – не такое уж и важное произведение с точки зрения литературы. Может, и не важная. Но это не меняет того, что эта книга – неподдельное произведение искусства.
Наблюдая за тем, как растут его дети, Гибсон воссоздаёт потерянный мир своего детства, юности и зрелости. Он – терзаемый страхами отец, который пытается «устоять на ногах» и поэтому взывает к призракам играющих на банджо дядь, праведных тёть, пьяниц, добряков, католиков и протестантов. Но ярче всего у автора получаются образы родителей, чью судьбу он предрешил своим рождением.
Неопытные писатели нередко создают персонажей, похожих на персонажей этой книги, только для того, чтобы повесить обидный ярлык или высмеять. Эти персонажи ничем не одарены, не умны, некоторые откровенно «узколобы». Миллиарды таких мужей и жён жили, живут и умирают невоспетыми. В поэзии Гибсона воспевается даже самая ничтожная жизнь. В этой книжной мессе он воспевает своих почивших родных и дарит им таинство своего творчества. Он воспевает всё человечество и предлагает ему свой дар.
Гибсон рассказывает самую обыкновенную историю. Он родился в 1913-м году и впервые пережил боль утраты от смерти близких, когда во время Первой мировой войны погиб кумир его детства, дядя Джим. Потеря любимого брата тяжело ударила по отцу Гибсона. По сыну эта потеря, казалось, ударила не так сильно.
Его проповедующую католицизм маму всю жизнь терзали телесные недуги, и она проводила бесчисленные часы в очередях благотворительных больниц, часто попадала под нож хирурга. Два раза перед наиболее опасными операциями она отправляла мужа-протестанта в католическую церковь просить соборования. Оба раза ей отказали, так как она «не могла оставить мужа и ребёнка». Чтобы ей было спокойнее, супруг приводил в больницу священника. Она дожила до почтённого возраста. Она радовалась успехам сына в театре, но не могла отказаться от независимости, вдовьей обители и работы уборщицей. Она находила утешение в мессах и молитвенниках, до самого конца оставалась верной церкви. Сын не разделял всепрощения матери. Спустя почти полвека он признался своей добродетельной матери, что давно перестал верить в рай и был непримиримым атеистом.
Смерть – настоящий тактический гений (к тому же ещё и первоклассный стратег) и всегда застигает человека врасплох. Отец Гибсона был банковским служащим, который время от времени поигрывал на пианино. На его скромном доходе и излюбленной фразе «ну закругляйтесь уже» семья вела бедное, но счастливое существование. На памяти сына он ни разу серьёзно не болел, но умер от рака в возрасте всего пятидесяти лет. И вот, когда самому Гибсону исполнилось пятьдесят и он начал писать о смерти отца, писатель вдруг осознал, что вот уже полгода не может продолжить работу. Его разум затмило вновь нахлынувшее горе. Или, быть может, он просто опасался повторного нападения.
Настоящий художник неподкупен, его нельзя подкупить даже любовью к родителям. Гибсон признаётся, что отец иногда давал волю своему внутреннему зверю, но знаменитая «Горилла Гибсон» появлялась только в окружении женщин и детей. Он хотел, чтобы его сын был героем, бойцом, деятелем, но сам при этом был всего лишь местным бейсбольным судьёй в соломенной шляпе, даже не игроком. Однажды отец обвёл день в календаре и пообещал, что будет целый год держать себя в руках, не срываться с цепи. Он дал это обещание и выполнил его – из-за обыкновенной супружеской любви к жене.
Повседневные трагедии, ничем не примечательные триумфы – Гибсон, уже мужчина средних лет, переживает всё это заново, магическим образом поменявшись масками со своими собственными маленькими детьми. Он не стремится выставить себя в лучшем свете. Он не строит из себя образцового сына или родителя, и его следует простить за то, что он не идеализирует своих родителей. Он даже не утверждает, что любил их всегда: «У меня не было родителей до того момента, как у меня самого не появились дети».
Его родители не могли понять его, и он тоже никогда не сможет понять своих сыновей. Ещё одна трагедия человеческой жизни. Любовь его родителей не была какой-то особенной. Они любили его не больше и не меньше, чем другие родители любят своих детей. Но Гибсон не предаётся сантиментам, ему достаточно и этой любви. Было время, когда он задирал и стыдил родителей. Однажды отец не выдержал и ударил сына, а потом долго просил прощения. Двадцать, тридцать лет спустя Гибсон снова пережил эту болезненную сцену, но уже не в роли сына, а в роли отца со своим сыном.
Воспоминания о матери приносят боль автору: жестокая жизнь, избранная не ей, но судьбой; бедность, недуги, ранняя потеря мужа, каторжный труд уборщицы, которым она была вынуждена зарабатывать на хлеб. Успех драматурга пришёл к Гибсону далеко не сразу, поэтому ей стало жить чуть легче только ближе к самому концу. По правде говоря, она всю жизнь действовала ему на нервы; от этого никуда не деться. Как-то раз она даже робко спросила, почему у них было так мало, что сказать друг другу. Любящая мать, любящий сын. Время беспощадно сделало их чужими людьми.
Но это было лишь самой малой из трагедий, ведь у неё были внуки, а у него было искусство. После того, как она умерла от рака, этой кары небесной (только когда умер её муж-протестант, а сын-атеист, оказалось, готовил себе место в адском котле, она, наконец, получила разрешение на соборование), Гибсон прочитал следующую траурную речь:
«Не смерть, но жизнь остаётся для меня главной загадкой мироздания; свет, что рождает душу из сырой земли и наделяет её зрением. И я тоже был тронут этим светом, и я тоже могу видеть, мыслить, страдать, хотя мог бы быть рождён и обычным камнем. Я почти уверовал, что был рождён, чтобы увидеть и превознести сотворение чего-то нового. Три дня назад непоколебимая вера дала моей матери, рабе Божией семидесяти двух лет от роду, которая всю свою жизнь проработала не покладая рук, сил, чтобы подняться на своём смертном одре и просто поблагодарить Бога за то, что он дал ей жизнь».
Но это ещё не всё. Он должен донести до людей свою правду, из уважения ко всем усопшим. Выступая против сильных мира сего, что отправляют молодых в могилу раньше срока, он пишет то, что привело бы его мать в ужас: «Я теперь и сам старик, и я поделюсь с вами мудростью. Ни один из покойных не благословлён, ибо сознание – это наше всё».
Только приступая к этой книге, я был несколько смущён успехом автора на театральном поприще, названиями глав на латинском языке и даже самим названием произведения. Теперь я пишу эти строки в надежде развеять у будущих читателей те же сомнения, что сначала терзали и меня. Заупокойную мессу нужно прочитать каждому. Господину Гибсону удалось написать потрясающее произведение-раскаянье. Ему удалось написать просто удивительно красивую книгу.


РАССКАЗ ДЖОРДЖА МАНДЕЛЯ о «ПЛАСТИНКЕ В ГОЛОВЕ»

Что раздражает больше всего в ситуации, когда тебе прострелили голову – так это то, что городские начинают относиться к тебе с сочувствием. Когда Джорджу Манделю и его товарищам по палате удавалось выпросить разрешение на поход в город, чтобы нормально поесть, ресторанная публика начинала буквально заполнять каждую щель помещения своим сочувствием. Не изменило ситуации и то, что с тюрбанов идущих на поправку больных уже сняли несколько слоёв бинтов, и они могли даже надеть фуражки.
Как-то раз Джордж Мандель отправил в ресторан разведчика, чтобы тот проведал обстановку. Разведчиком был рядовой, которого так изрешетили, что было вообще удивительно, что тот мог передвигаться самостоятельно. На ногах у него были стальные шины, а руки были выкручены до такой степени, что по форме напоминали кренделя. У него постоянно болталась голова, так как ему только намедни вылечили сломанную шею, которую пришлось буквально собирать заново по позвонкам. Его руки неистово дрожали. Короче говоря, он был ходячим маракасом. Когда он зашёл в ресторан, посетители перестали есть и встал такой грохот сочувствия, будто объявился Гинзберг с братией. Не сводя с него глаз ни на секунду, все пронаблюдали, как тот делает заказ и получает огромную тарелку с жареной говядиной и гарниром.
Через пять минут в ресторан зашёл Джордж с товарищами. Джордж изучил меню. Ассортимент ему не понравился. Он разругался с официанткой. Он начал кричать. Он привлёк всеобщее внимание, после чего обвёл глазами помещение. Ему на глаза попался разведчик, который плевался во все стороны своей говядиной. Он указал на украшенного орденами за боевые заслуги рядового и вскрикнул: «Дайте мне то, что у того калеки».
Семнадцать человек потеряли сознание. Джорджу и его товарищам было немного стыдно, но у них было оправдание. Им прострелили голову.


СКРОМНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Издатели книг в твёрдых переплётах продолжают дешевить.

Долгие годы писатели приводили Национальную книжную премию в пример того, почему книгоиздатели – самые тупые и скупые бизнесмены во всех Соединённых Штатах. Кто ещё, говорят они, согласился бы так унизить свой товар, вручив автору взявшей награду книги всего одну жалкую тысячу долларов? Кто ещё додумался бы совершенно не рекламировать такое важное культурное событие? В Нью-Йорке, городе, где проводится ежегодная церемония награждения, в Таймс публикуют список победителей аж за день до официального события, причём имена победителей публикуют не на первых страницах, а под самый конец – там, где, по мнению редакторов, этому событию и самое место.
Нельзя, однако, не отметить, что писателям свойственно время от времени впадать в состояние паранойи. В этом состоянии они частенько обвиняют издательства во всех своих бедах и неудачах. Господин Роберт Блай, победитель премии 1968-го года в области поэзии, воспользовался возможностью высказаться на публике и раскритиковал собственного издателя в благодарственной речи за то, что тот выступал за продолжение войны во Вьетнаме. После награждения Блай пожертвовал денежный приз организации, выступающей против законопроекта о продолжении военного пребывания армии США во Вьетнаме. Другой победитель, Джонатан Козол, выразил солидарность с господином Блаем, но пожертвовал свою тысячу на борьбу с расовым неравенством в стране. Не зря ведь излюбленной цитатой всех издательских домов являются слова Короля Лира о змее и неблагодарных детях. Один из издателей хотел было запрыгнуть на сцену и опровергнуть слова писателя; другой просто напомнил, что премия литературная, и попросил говорить сугубо о литературе. В конце концов, это ведь именно они выдавали призовые выплаты, стремясь материально помочь достойным писателям.
Если судить по рукоплесканиям, зал благосклонно отнёсся к взглядам Блая и Козола; средства же массовой информации, предпочитающие уделять куда большее внимание незрелой мудрости лидеров уличных группировок, оставили взгляды людей, наречённых цветом нашей культуры, на проблему войны во Вьетнаме практически без внимания. Замечу, что в этих словах нет ни капли порицания. Это просто констатация факта.
Господин Блай (а он любит повитать в облаках; он же поэт) выпалил совершенно безумную идею – он призвал издательские дома перестать платить налоги государству в протест против Вьетнамской войны. Он ведь наверняка понимает, что, если какая-либо компания попыталась бы провернуть подобный трюк, государство тут же понапринимало бы кучу законопроектов, которые полностью перекрыли бы налоговые лазейки, которыми эти компании живут и наживаются.
Моя цель в этой статье – попытаться сблизить писателей и издательства, а также попробовать сделать церемонию награждения писателей Национальной книжной премии более безмятежным и популярным среди публики событием. Как? А проще простого.
Для начала нужно сделать главный приз более солидным, – скажем, пятьдесят тысяч долларов вместо жалкой тысчонки. Спонсорские организации, книжные издательства, книжные магазины и типографии, – можно организовать партнёрскую программу, по меньшей мере, с двумя сотнями фирм, и если каждая фирма заплатит хотя бы по полторы тысячи, то деньги собрать будет просто, причём без особого ущерба для их бюджетов. На настоящий момент каждая партнёрская компания вносит в призовую казну около десяти баксов, – или сколько там издатели дарят телефонисткам в качестве свадебного подарка? Соглашусь, вопрос денег довольно щепетилен, и обычно не стоит рассуждать о том, кому, сколько и на что тратить, но в данном случае деньги – это основа всего процесса.
Специалисты по связям с общественностью уверяют, что публичное мероприятие с главным призом в пятьдесят тысяч долларов окупится в несколько раз хотя бы из-за куда большего внимания со стороны прессы, а это в свою очередь реклама среди читателей газет и журналов. Редакция Нью-Йорк Дейли Ньюс наверняка начнёт посылать на вручения своих лучших журналистов, Таймс сдвинет статьи о Национальной книжной премии с последних страниц на первую, а если ещё немного поднапрячься, Эд Салливан возможно даже начнёт приглашать призёров к себе на шоу в качестве специальных гостей.
И ещё кое-что: получившие приз авторы наверняка будут думать дважды, прежде чем отдавать свои кровью и потом заработанные пятьдесят тысяч на такие неоднозначные кампании, как акции против законопроектов и политики США во Вьетнаме. Пятьдесят тысяч-то – это уже серьёзные деньги. Коли издательства дерзают платить авторам лучших книг года какую-то жалкую тысячу за их труды (к слову любящие посмотреть телевизор домохозяйки могут запросто спутать всё это с выступлением какого-нибудь политика), то пусть уж потом не жалуются, что победители, подловив момент, решают оповестить всех о своих политических и нравственных воззрениях прямо на сцене во время вручения.
В надежде хоть как-нибудь продвинуть мою идею с пятидесятитысячным призом я решил пообщаться с некоторыми людьми на коктейльной вечеринке после вручения премии. Бернард Гейс, пожалуй, самый неортодоксальный издатель, когда дело касается проектов, которые его заинтересовали, согласился, что приз, возможно, стоит увеличить. До десяти тысяч, например. Нутром я чуял, что в голове он держал сто тысяч, но лояльность к коллегам не позволяла высказать вслух такое безумное предложение. Он познакомил меня со своей красавицей женой (я не параноик, но почему жёны издателей всегда красивее жён писателей?) и с Мортоном Купером, автором Короля.
Миссис Гейс, выказывая лояльность господину Куперу, заявила, что это он должен был быть номинирован на премию за лучшую книгу. Потакая этому тезису, светловолосая журналистка начала с благоговением задавать Куперу вопросы о литературе. Господин Купер вежливо откланялся и оставил всех нас наедине друг с другом.
Питер Дженнисон, председатель Национального книжного комитета, терпеливо выслушал моё предложение и самым вежливым образом не согласился, мотивируя отказ тем, что престиж победителя настолько велик, что вопрос денег уходит на второй план. Я ещё успел чуть позже оценить его корректность, – мои друзья-редакторы, с которыми я поделился своей задумкой, пустились в добродушный, но не менее от этого безудержный смех. Чтобы издатели дарили писателям призы по пятьдесят тысяч долларов, ха!
И этот смех вывел меня на правильный путь. Доказательством того, что издатели на самом деле не скупы, может послужить тот парадокс, что они не будут давать писателям большие деньги, даже если это пойдёт вразрез с их собственными долгосрочными интересами. Посему причина наверняка фрейдистская и лежит на уровне подсознания.
Теория далее может показаться большинству далёкой от реальности, но, надеюсь, она не останется незамеченной в книгопечатной среде и сблизит издателей с писателями:
С тех самых пор, как был изобретён печатный станок, из всех творческих профессий самым приближенным к проституции ремеслом было и остаётся писательство. Писатель может работать над книгой десять лет и не получить за неё ни гроша. Он готов подписать любой, даже самый невыгодный, контракт, лишь бы его труд опубликовали. Если хотя бы один обозреватель черкнёт в рецензии, что это «очень сильная проза» с «очень глубокими мыслями», то писатель снова закроется на десять лет. Он позволит библиотекам раздавать свои произведения забесплатно. Его труд делает кинозвёзд известнее и богаче. Сотни лет писатели отдавались задёшево, словно добродушные сельчанки в большом городе, и это ужасно несправедливо, что их любовники (издатели), попользовавшись, отказываются дарить им норковую шубу тогда, когда и пара нейлоновых колготок сошла бы.
Если слишком уж вычурно, то вот вам другое объяснение, совершенно беззлобное. Искусство создаётся руками кучки опасных людей, которые не могут позволить себе проявлять милосердие; издательский бизнес – это прежде всего бизнес.
Я всё ещё уверен, что от пятидесятитысячных призов выиграли бы все стороны. Так, две крупнейшие мафиозные банды от мира литературы – в лице представителей течения Южной готики во главе с Капоте и Нью-Йоркской «семьи» Подгореца – настолько увязли бы в борьбе за этот ежегодный источник внушительного дохода, что они ослабили бы хватку на гранты Гуггенхейма и Форда. У независимых писателей хоть появился бы реальный шанс сцапать грант-другой.
Нужно практическое решение этой проблемы. Защитники однотысячных призов кидаются цитатами из еженедельных журналов, когда пытаются доказать, что престиж от этих наград «неизмерим» и вообще бесценен. Когда речь заходит о «неизмеримости» престижа, мне почему-то сразу же представляется банка с мелочью. Невозможно угадать, сколько там мелочи, но одно ясно наверняка – там точно не пятьдесят тысяч. Да и неужто сами издательские дома не в состоянии выплатить эти чёртовы пятьдесят тысяч из своего бюджета? Ведь эти деньги всё равно совершенно точно вернутся с лихвой в результате повысившихся продаж книги. Тем более многие издательства, работающие с авторами, которые потенциально могут написать «призовой» роман, часто заранее прописывают в контракте, что дивиденды будут выплачиваться писателю только из авторского гонорара.
Так или иначе, революция уже на носу, её слышно в воздухе. Нужны перемены, а увеличение призовых кажется наиболее очевидным шагом. Если не ввести перемены, на одной из будущих церемоний награждения может произойти что-нибудь непоправимое. Какой-нибудь писатель балканского происхождения, выиграв свою тысячу, потеряет голову от толпы литературного бомонда – издателей, критиков, обозревателей, – и вполне может сильно отойти от заготовленной речи, кинув в толпу сумку с динамитом. Ну зато сюжет о вручении столь престижной книжной премии хотя бы попадёт на первые полосы.


ПОСЛЕДНЕЕ РОЖДЕСТВО

Это мой первый опубликованный рассказ. Я написал много рассказов, хотя никогда и не чувствовал себя комфортно в этой стезе. Честно говоря, больше люблю их читать, чем писать. Дублинцы Джойса, рассказы Кафки, короткие истории Томаса Манна – всё это шедевры искусства. Было бы здорово посмотреть на их инсценировку на телеэкране. Если всё сделать грамотно, зрители остались бы довольны. Ещё одна мечта в копилку.

Сходя с ведущего на второй этаж эскалатора, Мистер Келли проследил, чтобы его маленький сын не упал, ведь ступеньки быстро ехали вперёд и предательски уходили под землю у самого края.
– Проси у Санты всё, что хочешь, не бойся, – сказал он.
Мальчик улыбнулся. Попав в давку переполненного магазина, мистер Келли сунул руку в карман, чтобы убедиться, что его кошелёк всё ещё был на месте. Кошель был полон, заполнен последними деньгами из банка. «В конце концов, – подумал он, – это наше последнее Рождество. Другого не будет». Он задумался, стоило ли сказать об этом сыну. В таком возрасте детям уже начинают говорить правду. Однако, кинув взгляд на этого большеглазого пятилетнего карапуза, он не осмелился. Он просто не смог.
Они проходили мимо стеллажей с куклами, санками, корабликами, игрушечными музыкальными инструментами и – прямо перед залом с Санта-Клаусом – пластиковыми самолётами, танками и бескровными солдатиками с оружием из пчелиного воска. Одна новинка заставила мистера Келли на секунду задержаться. Это был огнемёт, стреляющий вполне безопасным красноватым лучом света.
Они были в самом начале коридора, который вёл к Санта-Клаусу. Перед ними была будка с табличкой «Подарочный билет 24$». Чернокожий парнишка лет девяти стрелой промчался прямо перед мистером Келли и сунул в окошко четверть доллара. Получив билет, он некоторое время стоял и смотрел на продавщицу.
– А как же сдача? – наконец спросил он.
Женщина указала на едва заметное примечание на знаке – «и 1$ налога». Мальчишка засверкал пятками дальше по коридору.
Мистер Келли купил билет и посадил Джулиана на плечи. Перила сбоку вывели их к платформе на возвышении, где сидел толстый усатый Санта-Клаус, у которого нос был такой же красный, как и его костюм.
Чернокожий мальчишка, за которым они заняли очередь, забрался на платформу и встал перед сидящим Сантой. Мистер Келли увидел, что мальчик скромно понурил голову и что-то промямлил. Вдруг Санта мастерски развернул мальчика лицом к дальней стене и усадил его на колено. Сверкнула вспышка спрятанной камеры, которая фотографировала происходящее на платформе. После этого Санта дал мальчишке упасть с колена на пол. Сконфуженный мальчик, не поднимая глаз с пола, вручил ему билет и получил подарок, коробку в цветастой обёрточной бумаге, после чего позволил подтолкнуть себя к выходу на противоположном краю платформы.
Настал черёд Джулиана. Мистер Келли поднялся на платформу вместе с ним.
– Скажи Санте, что ты хочешь на Рождество, – сказал мистер Келли, но сын поник головой и ничего не сказал. – Ты хочешь велосипед?
Джулиан кивнул.
Санта наклонился поближе к мальчику и спросил:
– А ты кушаешь кашку на завтрак и слушаешься маму?
Джулиан ещё раз кивнул.
Не сказав больше ни слова, Санта-Клаус развернул его маленькое тельце лицом к камере и усадил на колено.
– Отойдите, пожалуйста, – сказал усатый рот мистеру Келли, и тот послушался.
Мелькнула вспышка. Санта вывернул колено, и Джулиан встал на платформу. Отец вручил билет, и Джулиан получил подарок. На выходе им дали карточку, с помощью которой они могли приобрести фотографию, которую сделали на платформе.
Джулиан снял с подарка обёртку и открыл коробку. Внутри была миниатюрное лото бинго. Картонки с выкрашенными в унылые цвета квадратиками были ужасно дешёвого качества. Мистер Келли увидел на лице Джулиана разочарование и вдруг рассердился. Он устал ото лжи и обмана. Он схватил коробку и ринулся обратно в коридор Санты. Он как раз подоспел, чтобы испортить фотографию с очередным ребёнком.
– Дайте другой подарок, – сказал мистер Келли дрожащим голосом. – Подарок, который больше подойдёт пятилетнему ребёнку.
Ошарашенный Санта-Клаус замотал головой по сторонам в поисках помощи.
– Вы поменяете подарок или нет? Этот никуда не годится, – спросил мистер Келли уже громче и со злобой в голосе.
– Господи, – ответил Санта-Клаус низким истеричным голосом, – да я понятия не имею, что в там коробках. А ну-ка сойдите с платформы. Обратитесь к администратору.
Мальчик на платформе заплакал. Внезапно мистера Келли окружили мужчины. Они вытолкали его из коридора. Один из них, усмехнувшись, сказал:
– Стыдно должно быть, кричать на Санту-то.
Мужчина с бутоньеркой положил руку ему на плечо и сказал:
– Уважаемый, если у вас какие-то жалобы, я вам с радостью помогу.
Мистер Келли стряхнул его руку с плеча, взял Джулиана и пошёл к эскалатору. Пока они ехали вниз на улицу, мистер Келли заметил, что Джулиан смотрел на него каким-то странным, почти что испуганным взглядом.
На улице было светло. Многоэтажные магазины тянулись вверх, полыхая неоновым пламенем. Внизу огромная чёрная масса людей спешила успеть купить подарки. Вверху, возвышаясь над всеми среди холодных бледных звёзд, парил дирижабль. Его похожие на вбитые в дощечку гвозди боковые лампы мерцали жёлтым светом. Они то зажигались, то затухали, оставляя за собой гнойный шлейф, тянущийся по небосклону.
Мистер Келли стоял неустойчиво, его то и дело толкали нагруженные покупками люди. Отсюда он видел, как рождественские ёлки внизу сияли лесом голубых и жёлтых гирлянд. Посреди шума машин и ворчания тысячной толпы громче всего было слышно уличных торговцев, предлагавших прохожим свои товары. Наглые попрошайки, одетые в свои всесезонные неполные доспехи, делили толпу на многие независимые потоки.
«Ни капли смиренности», – подумал мистер Келли. Опустив сына с рук на тротуар и перестав чувствовать грудью его тепло, мистер Келли почувствовал себя опустошённым.
Он устал, слишком устал, чтобы заставить себя сесть в переполненный автобус. Он поймал такси. Откинувшись на заднем сидении, он попытался ни о чём не думать и лишь надеялся, что Джулиан заговорит с ним.
– Это наше последнее Рождество, – наконец сказал он.
Мальчик ничего не ответил. Он смотрел в окно, как будто бы не услышав, что сказал отец. Когда мистер Келли произносил эти слова, он пытался в то же время понять, что они значили. «Счастливого Рождества», – говорил он про себя слова, которые повторяли все вокруг, и эти слова эхом отдавались в ушах. – «Счстлива Рождеста».
Пока он пробовал произнести эти слова то так, то эдак, он случайно сказал вслух:
– Счастливого рождения Христа.
На мгновение Джулиан отвернулся от окна и устремил глаза на силуэт отца в тени автомобиля. Он опять почувствовал всепожирающее опустошение. Слова сами собой повторялись в его голове – сначала «Рождение Христа», потом «Ни капли смиренности».
Когда они вылезли из такси, мистер Келли всё ещё мог видеть в небе дирижабль. Джулиан, которого отец вёл за руку, поднял голову, чтобы разглядеть его получше, но споткнулся обо что-то и всем весом повис на руке отца.
– Смотри под ноги, – строго сказал отец, но, увидев, что его сын устал, взял его на руки и донёс так до квартиры.
Дома было тепло, окна запотели. На скользком от пота лице миссис Келли стоял румянец. Она наклонилась и поцеловала сына:
– Ну что, видели Санту? – спросила она.
Мальчик кивнул.
– Он пообещал принести велосипед?
С её лица не сходила улыбка. Готовый к сборке велосипед уже ждал в картонке.
Мистер Келли ушёл в гостиную. В углу у окна стояла ёлка, зелёные иглы которой дотягивались практически до самого потолка. Она была укутана мишурой, хрупкими разноцветными гирляндами, кусочками белого хлопка и вырезанными из картона искусственными красно-белыми тростями леденцов. Где-то под украшениями неприметно извивался чёрный провод, по которому шло электричество для конусообразных огоньков.
Он вытянулся на диване. Он сильно устал и, по-видимому, задремал, потому что вдруг проснулся от того, что его трясли. Это была его жена. За её спиной плакал Джулиан.
– Что ты наговорил ребёнку? – закричала она.
Он видел, что она была в ярости, но в полудрёме ещё не мог этого толком осознать. Она ещё раз тряхнула его и продолжила кричать:
– Он сказал, что ты сказал, что это последнее Рождество.
Мистер Келли оттолкнул её, и, хотя она была полной женщиной, силы толчка почти хватило, чтобы она врезалась в ёлку на другом конце комнаты. Она испугалась, ведь это был первый раз, когда он так сделал. Но только на мгновение.
Мистер Келли встал, его уже немолодое лицо посерело от усталости.
– Посмотри на улицу, – сказал он. – Взгляни куда угодно. Нельзя скрывать правду от ребёнка.
Мальчик заплакал, и женщина обратилась к мужу:
– Ты слишком стар, чтобы быть хорошим отцом, – сказала она медленно и жестоко.
В это мгновение глаза отца и сына встретились, и мистер Келли понял, что этих слов матери Джулиан не забудет никогда. Но он даже не был удивлён. Ему было очень больно. Больнее, чем он мог выдержать. Ему было больнее, чем когда он смотрел, как чернокожий мальчишка протягивал Санта-Клаусу билет, больнее, чем когда смеющиеся мужчины выталкивали его из коридора, больнее, чем когда он увидел тот странный взгляд сына.
– Мы ещё вернёмся к этому, когда я уложу Джулиана спать, – сказала женщина.
Однако когда ребёнок уснул и мистер Келли начал собирать велосипед, они не продолжили ссору. Они оба были слишком заняты. Когда они закончили и под ёлкой появилась груда подарков, жена сделала мужу выпить и сказала:
– Счастливого Рождества, дорогой.
Она потянулась к его губам, чтобы поцеловать, но тот отвёл голову.
Похожее смущение он уже пережил тем днём ранее, в офисе. Все весело хлопали друг друга по плечу и долго, раскатисто желали: «Счастливого Рождества!»
– Давай хотя бы сегодня обойдёмся без сцен, – нежно сказала жена. – Сегодня ведь канун Рождества.
Мистер Келли попытался улыбнуться:
– Ладно, – сказал он. – Сегодня попробуем обойтись без сцен.
Проговаривая эти слова, он вспомнил их прошлую баталию. В тот раз они тоже согласились на дневное перемирие, чтобы противоборствующие силы могли забрать с поля брани мёртвых и раненых, которых было так много, что продолжать боевые действия стало попросту невозможно. Он понял, что в тот раз мёртвые не вернулись к жизни, а у раненых не затянулись раны. Тогда он сказал себе, что одного дня будет недостаточно.
Когда жена ушла спать, мистер Келли повернул кресло в сторону окна, потянулся за виски и налил себе выпить. Бутылка всё ещё стояла на кофейном столике. Должно быть, он долго так просидел, пока не заметил, что за окном пошёл снег и начал медленно тонкой плёнкой оседать на дорогах и тротуарах. Было уже поздно, люди разбрелись по домам, а отблески неонового света в небе потухли.
«Вот ведь Джулиан обрадуется», – подумал мистер Келли, после чего пробежался по тому, что нужно было сделать с утра, чтобы осчастливить ребёнка.
Когда утром миссис Келли вошла в гостиную, она не без раздражения увидела, что мистер Келли умудрился ночью включить огни на ёлке. Она увидела, что диван был пуст, а мистер Келли всё ещё сидел в кресле. В жёлто-зелёных огнях ёлочных огоньков его лицо казалось высеченным из мрамора, черты его лица были грубыми, а кожа бледной. Миссис Келли бросила взгляд на бутылку виски, но она была почти полной. Она потрясла мужа, и его глаза открылись. На его лице застыло выражение ужаса и безнадёжного отчаянья. Она взвизгнула и откачнулась назад. Выражение его лица не изменилось. Скуля от страха, она побежала за помощью к соседке.
Неделю спустя, подписав все документы по принудительной госпитализации мужа и возвращаясь домой в лучах заката, миссис Келли увидела, как мальчишки прыгали через горящую рождественскую ель перед её домом. В своих вязаных шапочках и жакетиках из кожи и шерсти они были похожи на маленьких мохнатых зверюшек, но в нагретом от костра воздухе они казались широкими и приземистыми, похожими на уродливых гномов.
«Нужно вынести ель на улицу», – подумала миссис Келли.
Она забрала Джулиана у соседки. Она не стала задерживаться, просто сказала, что с мужем всё окончательно. Соседка сочувственно извинилась.
Уже в своей гостиной миссис Келли обратилась к Джулиану:
– Джулиан, сынок, помоги маме вынести ёлку на улицу.
Она хотела быть поближе к сыну. Она сильно удивилась, когда тот заплакал и между всхлипываниями сказал:
– Я не хочу выносить её вниз.
– Но, солнышко, Рождество уже кончилось. Видишь? – нежно сказала она и подвела его к окну.
Они смотрели, как дети прыгали через горящую ель. Джулиан перестал плакать, посмотрел матери в глаза и спросил:
– А в следующем году можно будет поставить ёлку ещё раз? Даже если Рождества больше не будет?
Мать недоумённо посмотрела на сына и дала ему пощёчину так сильно, как только могла. Он заревел и попытался подойти к ней, но она затолкала его в свою комнату.
И тогда – из-за того, что это было последнее Рождество – он собрал отовсюду все игрушки – со всех четырёх сторон комнаты и из-под кровати – и обложил себя кольцом. Чуть позже, когда миссис Келли выплакалась в гостиной, она нашла его на том же самом месте среди игрушек. Он тихо играл.


ИТАЛЬЯНЦЫ ПО-АМЕРИКАНСКИ

Когда эту статью напечатали в Нью-Йорк Таймс Сандэй Мэгэзин, меня буквально завалили письмами. Некоторые были доброжелательными, некоторые не очень. Парочку итальянцев я привёл в бешенство, но мне, к счастью, удалось сохранить себе жизнь, ведь мне всегда хватало мозгов не отрицать, что Америку открыл Христофор Колумб.

Недавно образованная Американо-итальянская Антидиффамационная лига под предводительством Фрэнка Синатры объявила о своём намерении принять в свои ряды миллион человек, каждый из которых заплатит по десять долларов за членство. Эти десять миллионов долларов лига намеревается потратить на то, чтобы убедить издательские дома, киностудии, телевизионных продюсеров и редакторов журналов не называть преступников фамилиями, которые заканчиваются на «и» или «о».
Вряд ли у них возникнут проблемы с идейной вербовкой моей восьмидесятилетней, рождённой в Италии, но натурализованной в США и, следовательно, – если я правильно понимаю этот термин, – американо-итальянской матери. Она до сих пор свято верит, что печально известный Альфонсо Капоне – это ирландский мальскальцоне, который вероломно присвоил себе неаполитанское имя, чтобы специально посрамить итальянцев. Однако, вразрез с так называемым социологами «синдромом Красного Креста », лига не сможет добиться от моей матери пожертвования в десять долларов.
Лига обязывается защитить от диффамации «двадцать два миллиона работящих, патриотично настроенных американо-итальянцев» и заверяет, что они «добьются, чтобы издательства, редакторы, писатели книг и журналов, а также другие авторы печатного материала перестали производить на свет фиктивные материалы, которые портят репутацию и бьют по достоинству американо-итальянцев». Ну, по крайней мере, именно это обещают их милейшего вида брошюрки.
Я, как писатель, который время от времени пишет про итальянцев, а посему лицо заинтересованное, решил, что не лишним было бы пробежаться по списку членов совета директоров этой организации; по списку тех, кто может подвергнуть мою работу цензуре. Пожалуй, не так уж и важно, что среди них не было ни одного работника умственного труда или писателя. Важно другое: у имён трёх директоров в списке была приписка «многоуважаемый», а это тревожный звоночек для представителей творческих профессий.
С таким дружком, как лига, американо-итальянцам может понадобиться другой друг, способный объяснять, кто они на самом деле такие. Этот по-своему импрессионистичный портрет – как раз такая попытка. Давайте для начала познакомимся с лигой поближе.
Появление такой организации удивляет. Поначалу. Итальянская культура рассеяна по всей обширной территории Америки: от Янки-Хиллз Вермонта до пастбищ Техаса, от закоптелого Нью-Йорка до солнечного Лос-Анджелеса – ароматная пицца с помидорами здесь потихоньку становится популярнее даже хот-догов. Великий бейсболист Джо Ди Маджо (он 56 игр подряд делал «удар на базу»; считается, что побить этот рекорд просто невозможно) не только побывал в исполинской шкуре Бейба Рута, но ещё и женился на секс-символе всего цивилизованного мира, Мэрилин Монро, о чём Горацио Элджер не осмелился бы даже мечтать. Да и сам председатель национального комитета лиги, Фрэнк Синатра, не только является самой востребованной фигурой в шоу-бизнесе, но и скрытым кумиром каждого страдающего комплексом вины американца-мужчины. Ещё ни одному из знаменитых мужчин не удавалось развестись, но при этом продолжать держать уже бывшую жену в ежовых рукавицах и продолжать влиять на судьбы своих детей, вести их к счастью и успеху и при этом ревностно сохранять свою личную свободу.
Не будем забывать о Дине Мартине, чьё телешоу заняло первое место в рейтинге популярности за прошлый год. Ещё есть Джек Валенти. Если напрячь память, можно вспомнить Рудольфа Валентино. Короче говоря, может показаться, что американских итальянцев все любят, так зачем же вообще нужна эта лига? Всё дело в том, что каждый раз, когда ФБР натыкается на очередного криминального авторитета, промышляющего наркотиками или азартными играми, господин Гувер начинает во всё горло орать, что это опять проделки мафии. И ведь что закономерно, фамилия говнюка действительно обычно заканчивается на «о» или «и». В книгах, газетах, журналах и фильмах эксплуатируется образ некого здорового смуглого мужика, контролирующего игорный бизнес Лас-Вегасе, промышляющего грабежом на Восточном побережье и занимающегося наркоторговлей.
Американо-итальянская Антидиффамационная лига, безусловно, не против того, чтобы преступники получали по заслугам, но, как отметил один из представителей лиги в одном из интервью: «Майер Лански – крупнейшая шишка в игровой сфере, так почему же власти не наступают на пятки ему?» Лига также пожаловалась мэру Джону Линдсею, что в Нью-Йоркский Комиссариат пачками принимают служащих-евреев, в то время как добиться муниципальной должности сумел только один американо-итальянец. Нью-Йорк на двадцать пять процентов состоит из евреев и на двадцать – из американо-итальянцев (Еврейская Антидиффамационная лига недавно подала в суд на Американо-итальянскую Антидиффамационную лигу из-за схожести названий организаций). Несправедливо было бы обвинять американо-итальянскую организацию в антисемитизме. Их вражда похожа на соперничество между братьями-близнецами (так уж получилось, что иммиграция евреев и итальянцев началась примерно в одно время); тот, кто устроился хуже, задирает того, кто устроился лучше – без злобы, просто из зависти.
Постоянное повторение слов «мафия» и «коза ностра » после поимки очередного мелкого хулигана раздражает американо-итальянцев, это правда. Но раздражается далеко не двадцать два миллиона человек, как утверждает лига. Потому, что стольких попросту нет. Согласно данным переписи населения от 1960-го года, в США насчитывается всего один миллион сто тысяч американо-итальянцев, родившихся за рубежом, и три миллиона двести восемьдесят тысяч американо-итальянцев, родившихся здесь, в Штатах. Это первое поколение американцев с итальянскими корнями (в основном южан), и я один из них.
Я всегда считал себя американцем, но хочется кое в чём признаться. Продержавшись неделю без хотя бы тарелки спагетти, мне становится жутчайше не по себе, прямо-таки физически неприятно. Арии Пуччини и неаполитанские любовные песни заставляют меня прослезиться, а когда я смотрю итальянские фильмы, меня переполняет тоска по исторической родине. Но это, пожалуй, не в счёт. Есть у меня один знакомый метрдотель с китайскими корнями. Так вот, он тоже утверждает, что итальянские фильмы заставляют его скучать по родине.
Стало быть, если просуммировать американо-итальянцев, родившихся за границей, и представителей первого поколение тех, кто родился в США, получается примерно четыре с половиной миллиона американских итальянцев. И где остальные семнадцать миллионов человек, о которых говорит лига? По всей видимости, они уже включают в списки детей второго и третьего поколения итальянской крови. Им, разумеется, никто не указ, но мне просто интересно – как отреагировали бы мои дети, если бы их назвали американскими итальянцами? Наверняка они первым делом сказали бы, что эта лига – отстой; а если бы они были чуть старше, они наверняка были бы менее великодушны и сказали бы, что эта лига порочит семнадцать миллионов ни в чём не повинных американцев.
Куда большим просчётом лиги является их надежда получить десять миллионов со вступительных взносов. Это чистой воды безумие, очередное искривление реальности в мозгу завистливого близнеца, который надеется повторить успех своего предшественника, еврейской диаспоры. Очевидно, в лиге не слышали о социологическом исследовании, главной целью которого было показать, почему итальянцы в этой стране психологически не могут позволить себе участвовать в кампаниях по сбору средств для Красного Креста.
Исследование проводилось только на выходцах из Южной Италии, то есть, как уже подчёркивалось ранее, на большинстве американо-итальянцев (из двух миллионов трёхсот тысяч иммигрантов в период с 1900-го по 1910-й год, около одного миллиона девятисот тысяч человек были с юга). Американо-итальянцы из меццоджорно (буквально «середина дня»; это идиоматическое название, что-то вроде нашего «американские южные штаты») были бедняками на протяжении многих веков. Кроме того, их слишком часто обманывали организации, которое собирали деньги якобы для их же собственного блага. Даже если выходец с юга разбогатеет в США, у него вряд ли поднимется рука отдать свои кровные деньги каким-то бюрократам, которые потом отдадут эти деньги непонятно кому. Пускай они могут нуждаться в этих деньгах, но для итальянцев они никто, незнакомцы, не семья.
Итальянцы часто отказываются от денег. Пару лет назад в газете была статья о том, как один очень богатый американец итальянского происхождения вернулся в родную деревню, намереваясь одарить каждого жителя денежным подарком (заметьте, он не стал отдавать деньги Красному Кресту, чтобы те распределили пожертвование по всей Италии, но не в этом суть). К удивлению этого щедрого сердцем мужчины, некоторые жители деревни отказались от подарка. Даже мольбы деревенского священника не могли убедить неблагодарных негодяев выйти вперёд и принять деньги. Они решили, что дело было не без подвоха. Да и потом им просто не хотелось иметь дел с умалишённым иностранцем (а на юге Италии любой человек, не живущий в твоей деревне, априори иностранец).
Вероятность того, что люди этого племени так легко отдадут десять баксов какой-то там организации, вне зависимости от того, на какие цели пойдут эти деньги, крайне мала.
При всём том нужно отдать лиге должное, ведь они совершенно правы насчёт того, что американские итальянцы – самые большие патриоты Соединённых Штатов. В истории не было ещё ни одного американо-итальянца, который предал бы свою страну. Вопрос лояльности во время Второй мировой войны даже не вставал. Американо-итальянцы всем сердцем любят Америку, и не без причин. Она стала для них тихой гаванью, спасением. История иммиграции итальянцев в США – это эпическая баллада со счастливым концом. Другое дело, что вне социологической литературы эта история так и осталась недосказанной. Это грустная история с горьким привкусом итальянских слёз.
Даже самый бедный итальянец – самое гордое на свете существо. Он никогда не пожалуется на то, что его выперли из элитного загородного клуба; добившись успеха, он никогда не будет стремиться развалить сложившиеся общественные устои. Он всегда знает, где ему не рады, и на первом месте в списке мест, где ему не рады – сама Италия.
Ни одна страна не потеряла столько своих граждан от эмиграции как Италия, и это не считая жертв религиозного и политического преследования. В начале девятнадцатого века более двух миллионов итальянцев уплыли в Аргентину и построили Буэнос-Айрес, ещё два миллиона уплыли в Бразилию. Сотни тысяч итальянцев копали Суэцкий канал, их руками французы колонизировали Тунис в Африке. В двадцатые годы девятнадцатого века они начали проникать и в Америку (как ни странно, итальянцы первой эмиграционной волны посчитали Аргентину лучшим местом для обоснования), и к тридцатым годам двадцатого века число итальянцев в США возросло до невероятной отметки в четыре миллиона шестьсот двадцать восемь тысяч человек.
Из миллиона девятисот тысяч мигрантов, прибывших из меццоджорно в период с 1900-го по 1910-й, только один процент имел профессиональное образование; пятнадцать процентов обладали базовыми трудовыми навыками. Остальные были сырыми ни к чему не приспособленными рабочими без образования и навыков. На этих крестьян свысока смотрели не только представители правящего класса, но и большинство итальянцев с Севера; их считали нецивилизованным скотом. В Риме была даже отдельная статистика для этой прослойки населения страны, примерно, как сейчас у нас в США есть отдельная статистика для чернокожих. (Схожесть положения чернокожих сейчас и безграмотных итальянцев в 1890-х пугает). В газетах США их называли «отбросами Европы» и нередко призывали депортировать из страны. Их обвиняли в склонности к насилию, недостатке образования, любви к выпивке и повышенном либидо.
Главной причиной бегства людей из страны, которую называют колыбелью западной цивилизации, является то, что правящий класс там веками жестоко обращался и эксплуатировал жителей юга самыми изощрёнными способами. Именно по этой причине эти крестьяне убежали из солнечной Италии, как дети в сказках убегают в тёмный неизведанный лес подальше от жестоких приёмных родителей.
В тот знаменательный день итальянской истории, когда великий Гарибальди, отвоевав Сицилию и Неаполь, отдал их во власть монарха Сардинии, который стал первым королём Италии, крестьяне едва успели одним глазком взглянуть на эту теперь централизованную власть, в которой правили коррупция и эксплуатация, и их решимость бежать стала только твёрже. Но их решимость была недостаточно твёрдой для нового итальянского правительства, которое решило самую малость ускорить процесс, подписав указ, согласно которому всех преступников в тюрьмах должны были переправить в Бразилию и Португалию для укрепления колониального строя, причём даже тех негодяев, кому оставалось сидеть в тюрьме меньше года. Но оно перегнуло палку. Из-за вызванного общественного резонанса и протестов этот указ пришлось отменить.
Когда американские журналисты спросили иммигрантов девятнадцатого столетия, любят ли они свою родную страну после всего произошедшего, они ответили: «Италия нас кормит». Другими словами, они выражали лояльность стране, способную наполнить их желудки. Этим горьким ответом простой итальянский крестьянин выражал всё своё презрение к правителям, которые морили его голодом и плевали ему в лицо, оставили его и его необразованных детей без защиты от жадности безучастной церкви, алчности бюрократов, отчаянных бандитов, бессердечного среднего класса эгоистов и от его собственных человеческих слабостей.
Всё это вынуждало крестьян иммигрировать в землю обетованную. Образованные итальянцы набирали в доках своих пайзанос и сколачивали из них рабочие бригады. Так называемая система падроне, или система начальник-подчинённый. Падроне позже продавал свои сколоченные коллективы американским предпринимательским компаниям одним пакетом, отчего выигрывали обе стороны. Начальник получал за земляков некоторую выручку, а американские компании – достаточно дешёвую рабочую силу.
Издаваемые на итальянском языке газеты выступали против создания профсоюзов и обрушались на социальные реформы, которые могли хоть как-то улучшить положение бедных итальянцев. В этом итальянский средний и рабочий классы, а также италоязычная пресса отличались от еврейских. Евреи брали на себя социальную ответственность за представителей своего народа, итальянцы – нет. Нужно отметить, что частично виной этому была другая особенность итальянского менталитета – опора на свою семью, а не на общество. Ну и феодальная зависимость от падроне, ведь у него тоже итальянская кровь.
Все те, кто сейчас клеймит чернокожих и пуэрториканцев за то, что они «живут как животные, по три-четыре семьи в квартире», должны знать, что в Нью-Йорке итальянские иммигранты жили с плотностью в тысяча сто человек на один акр, то есть по десять человек в одной комнате. Те, кто сейчас упрекает чернокожих за то, что они покупают кадиллаки, живя при этом на тридцати долларах пособия в неделю, должны знать, что итальянских иммигрантов тоже порицали за утерю национальной сущности и социальной мощи их обществ взаимопомощи (в Сынах Италии однажды состояло триста пятьдесят тысяч человек; но это не отменяет того, что эта организация была крайне слабым политико-общественным инструментом), проведение красочных религиозных фестивалей и голосование за тех политиканов, кто обещал разрешить фестивали на улицах города.
Большая часть иммигрантов прибывала в Нью-Йорк, что неудивительно. Маленькие Италии, словно грибы после дождя, начали расти на Малберри-стрит, в Гарлеме, на 108-й улице, 1-м и 2-м авеню, в Гринвич-Виллидж вокруг Вашингтон-Сквер-парка, на Артур авеню в Бронксе и на ещё не тронутом цивилизацией Статен-Айленде, который стал первым боро, в котором управляющим назначили американо-итальянца. Что занятно, большинство этих Маленьких Италий сохранились и по сей день, – как будто итальянцы, иммигрировав и устроившись на новом месте, больше не желают съезжать с насиженного места. Впрочем, это можно объяснить тем, что итальянцы, несмотря на извечные жалобы, всё же самые терпеливые и стойкие из людей. Ничто не могло заставить их сдвинуться с места, ни массовое вторжение чернокожих и пуэрториканцев в Гарлем и Ист-сайд, ни эксцентричные фигляры-цыгане, ни хиппи и любители ЛСД Гринвича. Снаружи кварталы заметно потрепало, а вот внутри квартиры американо-итальянцев становились всё богаче, в то время как их обитатели потихоньку взбирались на ступеньку среднего класса. Они хоть и становились зажиточнее, но не хотели съезжать из квартир, где прожили так долго.
Но, чтобы сдержать поток иммигрантов, одного города было мало. К 1914-му году громадные колонии итальянцев образовались в Филадельфии (где стали мощнейшей мусороуборочной силой), Чикаго, Балтиморе, Детройте, Кливленде и Бостоне. Итальянцы становились шахтёрами, сталелитейщиками, чистильщиками обуви, парикмахерами. Они снабжали строительную отрасль востока страны каменщиками, плотниками, слесарями-водопроводчиками и электриками. В Тампе обосновались итальянские изготовители сигар. Самые смелые открывали ресторанчики, а так как итальянская кухня сытна и при этом недорога, эти местечки быстро становились популярными среди местных. Девушки уходили в швейную промышленность и работали штрейкбрехерами, а члены еврейских профсоюзов терпеливо их обучали. Молодые люди вроде Ла Гуардии работали организаторами производственных процессов. Побочным эффектом этого союза – о чём не упоминают даже такие проницательные социологи, как Дэниэл Мойнихэн – стало то, что еврейские коллеги привили юным американо-итальянкам уважение к обучению. Эти девчонки начали побороться с пренебрежением их родителей к школьному образованию, начали уговаривать их отдать младших братьев и сестёр в школу и даже дать им шанс получить степень в колледже. Если бы не их усилия, цифра в 4.8 процента закончивших колледж коренных американо-итальянских граждан могла бы быть ещё ниже.
Хотя большинство итальянских иммигрантов и осели в крупных городах, нельзя всё же забывать, что большинство из них были фермерами. Некоторые из них не смогли побороть в себе искушение поработать на невозделанной земле. К 1910-му году в южных штатах можно было насчитать не меньше тридцати пяти сельских Маленьких Италий.
Великий передел среднего класса был начат рабочими с надорванными спинами и лопатами в руках. Лопата для напыщенного итальянца – всё равно, что арбуз для напыщенного чернокожего. Мне довелось услышать одно душевное предание о том, как американо-итальянец передал свою лопату старшему сыну, назвав её семейной реликвией.
Но американо-итальянцы уже давно оставили свои лопаты в тёмном углу сарая. Они теперь представители американского среднего класса. Многие из тех, кто раньше таскал на спине кирпичи, теперь работают строительными подрядчиками; другие занимаются импортированием масел и сыров. Одни преуспели на государственной службе, другие стали звёздами шоу-бизнеса.
В наше время называть США великой страной не модно; несомненно, Штаты успели совершить немало ужасных ошибок, изменились мечты, но ещё ни одна страна не была так благодарна людям, пошедшим наперекор всему, имея лишь крепкую спину и лопату.
Оглядываясь назад, это кажется чудом. Как это вообще стало возможным? Дэниэл Мойнихэн и Натан Глейзер в их монументальной работе Что стоит за плавильным котлом выдвигают теорию того, что дети итальянских иммигрантов сумели пробиться в экономическую жизнь Америки благодаря физической силе и уверенности в себе, которые они получили вследствие крепких семейных уз. Они пришли к выводу, что чернокожим не удастся крепко осесть в нише среднего класса, пока те не пересмотрят свою пока что раздробленную структуру семьи в крупных городах. Если короче, они утверждают, что нужно убедить чернокожих мужчин не бросать жён и детей.
Левые интеллектуальные террористы, всегда готовые подорвать серьёзный разговор или дискуссию уважаемых людей обвинениями в предубеждениях, накинулись на них, утверждая, что они вторгаются в сексуальную жизнь и без того притеснённой группы меньшинств. Правые интеллектуальные террористы обесценили их теорию будничной тупостью. Сами авторы книги утверждают, что они не хотели каким бы то ни было образом морально осудить чернокожих мужчин. Они подчёркивают, что есть ещё уйма других факторов, которые способствуют нынешней ситуации с чернокожими. Так или иначе, фактом остаётся то, что американо-итальянцы обязаны своим успехом на новом месте именно семейным узам, и если у чернокожих вдруг появится свой Моисей, который поведёт их в землю обетованную, то им нужно принять это во внимание.
В статьях про этнические группы обязательно нужно цитировать выдающихся личностей. Американо-итальянская Антидиффамационная лига, как и все остальные итальянские организации, основанные на пропаганде, напоминает, что Америку открыл Христофор Колумб. Будучи ещё дошкольником, мне казалось, что этой легендарной фигурой был сам Дьявол, ведь его имя так часто мелькало в ругани взрослых итальянцев каждый раз, когда они били молотком по пальцам или когда их сыновья, растормошённые безумной Американской мечтой, отказывались взваливать на плечи семейную лопату.
Ну что же, давайте играть по их правилам и скажем, что итальянцы и вправду приложили руку к строительству этой великой страны. Филип Мазай был близким другом Томаса Джефферсона (и как настоящий мафиози наверняка поспособствовал тому, что в Билле о правах полномочия полиции были существенно урезаны). Уильям Пака подписал Декларацию независимости и стал губернатором Мэриленда. (Почему мне об этом не рассказали в школе?)
Фьорелло Ла Гуардия был, пожалуй, самым лучшим мэром, который только заседал в мэрии Нью-Йорка. Американо-итальянцы гордо ставят его в пример того, как выходец из итальянской семьи может помочь становлению американской демократии, однако при этом мало кто вспоминает, что не в последнюю очередь его избрание стало возможным благодаря голосам еврейских избирателей.
Ла Гуардия был и пока остаётся единственным хорошим американским политиком итальянского происхождения. Выйди он на политическую арену раньше, он мог бы стать настоящей культовой фигурой. Все остальные американо-итальянские политики – а их много: сенаторы, конгрессмены, члены законодательного собрания штатов, мэры, судьи – не имеют и толики такой народной поддержки вне своих штатов.
Авторы итальянского происхождения практически не оставили следа в литературе. Вряд ли американские читатели смогут назвать хоть нескольких писателей из семей итальянских иммигрантов. Это неудивительно, учитывая, что родители моего поколения не имели даже начального образования и смотрели на читательские билеты своих детей с таким же ужасом в глазах, с каким их дочери, теперь уже представительницы среднего класса, смотрят на припрятанную травку своих сыновей-хиппи.
Широкой публике известен разве что только примитивный роман Пьетро Ди Донато Бетонный Христос. Господин Ди Донато, как истинный крестьянин, потратил свой авторский гонорар на открытие строительной фирмы. С тех пор он не написал ничего, что могло бы хоть близко сравниться с его романом, опубликованным в далёком 1939-м году.
С другой стороны, всего каких-то двадцать лет назад серьёзных еврейских писателей тоже было раз-два и обчёлся. Конечно, писалось много эссе в ежеквартальных журналах, но это только подтверждало, что евреи не в силах писать большие американские романы. А что же сегодня? А сегодня у нас есть такие писатели, как Маламуд, Беллоу, Брюс Джей Фридман и Джозеф Хеллер. Если у американо-итальянцев всё пойдёт по схеме еврейского близнеца, то нас, вероятно, вскоре ждёт расцвет американо-итальянской художественной литературы. Правда, американо-итальянские читатели всё равно не будут покупать эти книги. (Это я всё о том же синдроме Красного Креста).
Американо-итальянские писатели жалуются, что они не получают от своего этноса той поддержки, какую еврейские писатели получают от своего. Это правда. Есть целый ряд англоязычных журналов, которые сотрудничают с еврейскими организациями, и эти журналы обычно отзываются о еврейских писателях довольно лестно, что помогает им в поиске читательской аудитории. У американо-итальянских писателей таких журналов нет, но они должны этому только радоваться. Журналы вроде того же уважаемого Комментри хоть всячески и подбадривают Маламуда, но не перестают из раза в раз проверять, правда ли он еврей или только притворяется. К слову, критика еврея-американца-критика книги еврея-американца-писателя может заставить схватиться за сердце самого стойкого араба.
Американо-итальянским авторам можно не бояться подобных конфузов с участием представителей своей диаспоры. Один из американо-итальянских писателей несколько лет назад написал книгу, которую критики встретили очень тепло. Что уж там, автор рецензии в Нью-Йорк Таймс Бук Ревю провозгласил эту книгу малым представителем классической литературы итальянцев и их американских потомков. Эта книга не стала популярной, её даже не стали перепечатывать в мягкой обложке. Однако один англосаксонский редактор одного издательства, перепечатывающего выпущенные ранее книги, захотел во что бы то ни стало выкупить права на печать этого произведения. Владельцем издательства, кстати, был американо-итальянец. Хитрый редактор решил свести писателя и издателя (они же пайзанос, в конце-то концов) на небольшой вечеринке. Издатель, ну конечно же, захотел бы помочь соотечественнику, который увековечил их общий народ в своей книге, обрести широкую аудиторию, а писатель, мнительный американо-итальянец-южанин, конечно же, был бы польщён и снизил бы цену до такой смешной суммы, что публикация его заведомо некоммерческой книги ну никак не смогла бы навредить издательству в финансовом отношении. (Любая книга, которую классифицируют как классику, автоматически становится некоммерческой и, соответственно, невыгодной для издания).
Итак, издатель – щеголеватый мужичок, разодетый в консервативные серо-чёрные цвета, что, по мнению большинства американо-итальянцев среднего класса, скрывают все признаки зелёной неопытности носящего – встречается с недружелюбно настроенным мнительным писателем. К искреннему удивлению англосаксонского редактора, пайзанос начали вести себя друг с другом поразительно грубо. Издатель – несомненно, падроне в этой ситуации – был на удивление не заинтересован помогать «неудачнику». В запале разговора писатель по-сицилийски дерзко спросил у издателя, не хранит ли его отец дома лопату и если до сих пор хранит, то не с её ли помощью он разгребал навоз, на продаже которого издатель открыл свою лавочку. Нужно ли говорить, что, в конце концов, «малый представитель классической литературы» так и остался недоступным для широкого круга читателей? (Чёрт тебя подери, Христофор Колумб).
Но давайте оставим уже в покое Колумба и его открытие американского континента, давайте лучше вернёмся к сути дела. Итак, контролируют ли итальянцы организованную преступность в нашей стране? Доказанный факт, что американцы ирландских кровей пьют больше остальных. (Одно исследование показывает, что сорок четыре процента пьяниц в Бауэри – ирландские американцы). Также доказанный факт, что евреи знают лучше других, как делать деньги. (Индивидуальная перепись населения за 1957-й год показывает, что американские евреи получают в среднем больше, чем представители других этнических групп в Америке; правда, не без участия еврейских организаций, настоящие цифры были слегка урезаны – во избежание всплеска антисемитских настроений).
Но имеют ли итальянцы и американские итальянцы контроль над организованной преступностью в Америке? Ответ на этот вопрос я произнесу твёрдо, но с неохотой – да. Неопровержимых доказательств вагон: целый перечень книг, включая Джунгли зелёного сукна, Достопочтенное общество, Переворот в мафии (самая забавная книга о преступниках из тех, что я читал, честно), всякие расследования Сената (тоже забавные), Джозеф Валачи, все те парни с фамилией на «и» и «о», которых то и дело ловит ФБР.
Но в этом нет вины американо-итальянцев. Каждая новая волна иммигрантов вытесняет предыдущую в таких сферах, как бокс, бейсбол, футбол и преступность. Во всех областях, кроме преступности, всё начинает происходить по указанным социологами закономерностям. Чернокожие и пуэрториканцы уже начинают вытеснять итальянцев из спорта. С преступностью всё немного иначе – пока. Новые слои общества (чернокожие рассматриваются в качестве иммигрантов потому, что они относительно недавно вошли в состав американского общества полноценно) пока ещё не смогли постичь всех тонкостей преступной сферы и поэтому пока не вытеснили итальянцев. Впрочем, у них ещё есть некоторое время, чтобы восполнить этот исторический пробел.
Нужно признать, итальянцы неплохо прижились в этой сфере. И это неудивительно, ведь они столетиями выживали, как могли, наперекор всем трудностям, полагаясь лишь на свои таланты. Почти все мафиози – сицилийцы (Аль Капоне – самое большое исключение, он неаполитанец), а на Сицилии мафиози в своё время были своеобразными Робинами Гудами. Власть на Сицилии долгое время была в руках насильников и грабителей. За справедливость приходилось бороться силой.
За столетия своего существования мафия деградировала в раздробленные, хоть и объединённые в союз, группировки, которые стали наживаться как на богатых, так и на бедных. Они начали налаживать связи с правящим классом. Очень хитрый ход, ведь верхам всегда нужны сильные руки, чтобы наводить общественный порядок и не марать при этом свои. Но история мафии и так всем известна, нет смысла расписывать её здесь.
Следует упомянуть, что большинство итальянцев – по меньшей мере, 99.999999 процентов – честные и законопослушные граждане; то же самое можно сказать и про ирландцев, что не все они сплошь пьяницы; то же самое можно сказать и про чернокожих мужчин, что не все они бросают свои семьи на произвол судьбы. С другой стороны, стоит всё-таки признать, что большинство начальников в сфере преступности здесь, в США, и вправду имеют примесь итальянской крови. Этот факт нужно просто взять и принять как должное. Обрушившиеся на книгу Валачи американо-итальянские группы давления, а также новоявленная Американо-итальянская Антидиффамационная лига делают всем нам медвежью услугу. Даже ФБР порой совершает ошибки, но при этом неподкупность этого правоохранительного института хотя бы не вызывает сомнений, не надо мешать им бороться с преступной империей, которая, проникнув во все области американской коммерции, разрастается раковой опухолью на всех важнейших органах нашего общества.
ФБР в свою очередь нужно хотя бы воздержаться от проникновения на похороны высокопоставленных мафиози. Они ведь тоже люди, не животные. У них тоже есть друзья и семьи. Уважение к покойным – одна из тех общественных норм, соблюдение которых может хоть немного облегчить боль потери родственников погибшего.
Авторы редакционных статей Нью-Йорк Таймс так много всего знают о Ближнем и Дальнем Востоке, но так мало о залитом солнцем море морали американо-итальянцев. Им тоже было бы неплохо воздержаться от явного осуждения назначения Фрэнка Синатры на пост председателя Американо-итальянской Антидиффамационной лиги. В Таймс срывают покровы с его дружбы с Сэмом Джайанканой, известным мафиози. Но они недооценивают лигу и вредят Синатре. В лиге прекрасно понимают, где в этой истории собака зарыта. Фрэнк Синатра – самый влиятельный американец итальянских кровей в этой стране. Также он человек огромной силы, которому удалось пройти путь от неопытного шансонье до, пожалуй, одной из самых хитрых и богатых фигур мира кино. Что занятно, он явно копирует поведение тех великих мафиозных боссов, что когда-то покровительствовали бедным жителям Сицилии. Позвольте мне чуть подробнее рассказать об их поведении.
Эти мафиози были людьми, которым неистово клялись в верности, которых уважали и боялись. Дело в том, что они щедро помогали тем, кто был им верен. Они относились ко всем своим последователям с уважением, которого тем так не хватало в жизни, причём эти мафиози уважали своих последователей без оглядки на их положение в обществе. Синатра тоже не раз помогал талантливым людям взобраться по лестницу успеха, заводил дружбу со звёздами, у которых в жизни наступала чёрная полоса. У него есть качество, которое было у мафиозных начальников того времени: он умеет вызывать к себе уважение и благосклонность людей, которые не менее могущественны и знамениты, чем он сам.
Из этого следует, что Синатра станет грозным оружием лиги. Он верен друзьям, щедр, когда дело касается его начинаний, и, что важнее всего, он сумел остаться хорошим мужем и отцом даже после развода. Один только этот факт вызывает громадное уважение у тысяч американо-итальянцев. Если и есть в Америке человек, способный убедить их вступить в лигу и выслать свои деньги по почте чёрт знает кому, то это господин Синатра.
У лиги есть чёткие цели и задачи, но есть ли они у Синатры? Есть все основания полагать, что он из тех, кто сначала стреляет, а потом задаёт вопросы (в чём он не сильно похож на мафиози, поведение которых копирует). Двадцать лет назад он боролся за права чернокожих. Тогда это его начинание большая часть общества не поддержала, и он нажил несколько совсем не обязательных врагов среди именитых голливудских продюсеров. Недавно он, пятидесятилетний мужчина, женился на девочке, которая почти на двадцать лет моложе его. В Неваде, где у него с недавних пор пропало всякое желание играть в казино, он отказался публично отречься от дружбы с Сэмом Джайанканой.
Он мог избежать многих неприятных ситуаций в жизни, даже раннего замужества. К сожалению, можно прийти к выводу – особенно учитывая нынешнюю связь с лигой, – что господин Синатра является редким, можно сказать, уникальным подвидом итальянцев, которых крестьяне меццоджорно называют «ветроголовыми». Так они называют людей, которым своих проблем не хватает, и они начинают целенаправленно заниматься чужими проблемами, причём обычно для них самих это вообще никоим образом не выгодно.
Американо-итальянцам не нужна помощь лиги; им не нужна защита доблестного Фрэнка Синатры. Они уже нашли себе безопасный уголок в этой стране. И не потому, что они «великие» люди – хотя очень может быть, – а потому, что они вытерпели долгие годы постоянной борьбы и страданий, они стали – а я в это правда верю – самыми непритворно человечными из людей. Как персонаж Сэндберга, который написал на своей надгробной плите, что он жадно ел всё то, что ему давали, так и американские итальянцы голодны до жизни и едят её с большим аппетитом. Даже достигнув высот, они понимают, что быть человеком – значит постоянно рисковать сделать что-то глупое и прослыть дураком.
Живя по той же философии, Папа Иоанн заставил не-католиков и антиклерикалов пересмотреть отношение к себе. Эта скромность очень типична. Толпа часто мешала ему насладиться тишиной и покоем, когда он гулял по садам Ватикана. В связи с этим высшие чины церкви решили поставить вокруг садов забор. Папа Иоанн, увидев забор и не поняв, зачем он нужен, обеспокоенно спросил: «Что случилось? Неужели я так плохо выгляжу?»
Есть и немного более мрачная история, которая показывает, как хорошо итальянцы умеют приспосабливаться к самым тяжёлым условиям жизни. Это история смерти одного из крупнейших сицилийских мафиози, убийцы тысяч соотечественников и зачинщика бесчисленного множества преступлений. Однажды его предала сама судьба, и он лежал на смертном одре, лишаясь последних жизненных сил от сердечного приступа. Вокруг него столпились самые близкие люди, чтобы услышать последние слова умирающего, которые позже повторил полиции один из доносчиков. Он сказал: «Как же жизнь прекрасна!»
Странно, но я нахожу обе эти истории в равной степени обнадёживающими, ведь они в равной степени демонстрируют неподдельный итальянский дух.


ДЕНЕЖНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ: БОРИСЬ С НИЩЕТОЙ, БАНКРОТОМ СТАНЬ

Эту статью заказал Эсквайр с гарантией в 250$, если в итоге они решили бы её не покупать. Кроме того, они выделили мне, если не ошибаюсь, 500$ на расходы. Когда они, в конце концов, отказались от статьи, они также отказались выплатить гарантию, мотивируя тем, что эта сумма входила в выданные мне на расходы деньги. Меня это не удивило. Не зря в писательских кругах Эсквайр считается самым зажимистым изданием из всех. Статья была написана в 1967-м году, но в законе с тех пор мало что изменялось.

Мужчины и женщины,
Что погрязли в долгах,
Вы не волнуйтесь
Об этих деньгах.
Наш Дядюшка Сэм
Уж проторил тропинку,
Ведь можно законно
Свою выпрямить спинку.
Борись с нищетой – банкротом стань!
Ряды Анонимных Банкротов
Скорей пополняй!

Это весёлое парадоксальное стихотворение было написано молодой семейной парой, Томом и Энис Хатчинсонами. Гордые этим маленьким шедевром рекламы, они начали размещать его по месту проживания во Фресно, штат Калифорния: они приобретали места для рекламы у местных газет, расклеивали сделанные вручную постеры у окон магазинчиков и даже раздавали размноженные на мимеографе листовки на перекрёстках в городе. Многим это стихотворение понравилось, но некоторым – нет.
Финансовые компании, банки, супермаркеты, компании по производству кредитных карт – все они так болезненно взвыли от негодования, что судебный распорядитель по делам банкротства города был вынужден лично позвонить Хатчинсонам и предупредить, что их деятельность вполне может быть расценена как не совсем законная. Ассоциация юристов Фресно, опасаясь, что семья, вероятно, занимается юридической практикой без лицензии, решила провести собственное расследование. Владельцы беспощадно срывали постеры с окон своих магазинов. Чуть позднее Энис Хатчинсон обнаружила, что её салон по стрижке собак вдруг начал терять клиентуру, а Тома Хатчинсона просто уволили.
Столь скорые репрессалии нельзя назвать примером демократичности, но только так оно у людей и бывает. Американские потребители должны кредиторам более триллиона долларов (и не тот триллион из «да я готов поспорить на триллион баксов», а самый настоящий триллион долларов), десять процентов которых приходится на безвозвратные продукты потребления и денежные кредиты. Короче говоря, у кредиторщиков на улицах расхаживает сто миллиардов долларов и им даже не нужно платить головорезам, чтобы те вытрясали деньги из бедных задолжников. Как тут не забеспокоиться?
Однако то, что казалось законной, допустимой и оптимальной демонстрацией силы вызвало неоднозначный отклик по стране. Что хуже, Хатчинсоны оказались одарёнными тактиками и, чтобы донести своё сообщение до широкой общественности, дали интервью журналу Сандэй. Их сообщение оказалось тихим, но не самым дешёвым котом в мешке.
КТО УГОДНО. Кто угодно. Любой гражданин США, который не хочет выплачивать долги, любое ФИЗИЧЕСКОЕ ЛИЦО, которое желает начать всё с чистого листа, не заплатив в процессе ни одного лишнего цента, может пойти в ближайший федеральный суд и объявить себя банкротом. Тут даже адвокат не нужен; нужно всего лишь правильно заполнить бланки, заплатить заявочную пошлину в пятьдесят один доллар (можно в рассрочку) и оставить кредитора с носом и без вливаний в чековую книжку (его налоги и алименты можно не трогать). И НИКТО НЕ МОЖЕТ ЭТОМУ ПОМЕШАТЬ.
Удивительно. Ни один популярный журнал, ни одна книга по управлению бюджетом для чайников не освещает эту простую истину погрязшим в долгах американцам.
Правда, удивительно. Удивительно, что альянс судебной системы и юридической среды сумел скрыть от большинства наших граждан этот лакомый секретик. Один судья даже настрочил длиннющую статью для специализированного журнала, в которой сетовал по поводу огласки этого величайшего открытия возможности объявить себя банкротом.
Нужно сказать, что они вступили в этот заговор неразглашения с самыми высокими намерениями: если бы все начали массово пользоваться законом о банкротстве, это могло бы нанести серьёзный удар по экономике страны. Прецеденты уже были. До недавних пор обвинённым в серьёзных преступлениях гражданам умышленно не напоминали об их праве на присутствие адвоката во время допроса; слишком много преступников избегали справедливого наказания. Во время Второй мировой войны командующие адъютанты не давали призывникам доступ к армейскому уставу, так как знающие свои права солдаты могли запросто подорвать военную дисциплину.
Дело Хатчинсонов меня заинтересовало, просто из любознательного любопытства. Единственное, что я запомнил из четырёх лет обучения в армии, так это слова одного беженца-немца, довоенного преподавателя. Он медленно и угрюмо произнёс: «Человек, не знающий истории цивилизации последних двух тысяч лет – тёмный человек».
Возможно, всё дело в его акценте, но с тех пор я начал искать во всём исторические параллели, заостряя особое внимание на том, что большие властные структуры частенько склоняют колени перед, казалось бы, полоумными индивидами. Мартин Лютер, обрушившийся на церковь своего времени; Джон Браун, последовавший за знаками, которые привели его в Харперс-Ферри; чернокожая женщина, которая отказалась пересесть в конец автобуса в Монтгомери, штат Алабама – догадывались ли эти Уолтеры Митти, что именно они дадут толчок судьбоносным переменам в обществе? Может ли случиться так, что Хатчинсоны встанут с ними в один ряд? Если короче, я хотел поймать революцию и революционеров в их зачаточном состоянии, в пока ещё тени истории.
Сначала я сел за книги. Затем, в надежде получить прямые ответы от экспертов в интересующих меня областях, обратился к юристам и экономистам. Но они отказались отвечать. Глава Ассоциации судебных распорядителей по делам банкротства отказал мне в аудиенции. Он, очевидно, побоялся, что я впоследствии как-то переиначу его слова. Я колесил по всей стране, поглаживая кредитку, словно Алладин лампу, полагая, что не суть важно, сколько я потрачу, ведь я всё равно смогу в любое время воспользоваться трюком с банкротством. (Я был неправ. Я был одним из тех, кто, объявив о банкротстве, сделал бы себе только хуже). В итоге стал очевиден один поразительный факт.
Закон о банкротстве физических лиц – это смертоносная бомба, вшитая внутрь американской экономической системы, которая может рвануть в любой момент. При этом целая прорва законопослушных граждан делает всё возможное, чтобы поджечь фитиль.
В восьмой секции первой статьи Конституции говорится, что Конгресс имеет право принимать законы о банкротстве. И они приняли. Банкротом можно стать по собственной или не по собственной воле. Банкротом может быть признано как физическое, так и юридической лицо, человек или компания. Это федеральный закон, который приводится в исполнение в федеральном суде. Если вы подаёте заявку на статус банкрота, вам не имеют права отказать. Даже если вы имеете возможность делать выплаты кредиторам с зарплаты, вам всё равно не могут отказать.
Вам могут отказать ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ наличия судимости за мошенничество.
Вам могут отказать ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ отказа в извещении того, куда делись ваши деньги. (Но не волнуйтесь, не имеет ни малейшего значения, если ваша месячная выплата банку по кредиту пошла на поездку в Пуэрто-Рико или если вы решили съездить со своей подружкой-талисманом в Лас-Вегас).
Вам могут отказать ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ отказа в предоставлении списка ваших неденежных активов. Для многих это становится камнем преткновения – в этом случае все ваши оставшиеся ресурсы конфискуют. Впрочем, хороший адвокат, специализирующийся на делах о несостоятельности лиц, как раз тем и занимается, что ищет в законодательстве лазейки, которые позволяют его клиентам сохранить как можно больше имущества.
Конечно, став банкротом, джины перестанут появляться из ваших кредиток, сколько бы вы их не тёрли. Некоторое время вам придётся платить за всё наличными. Но недолго. Признать себя банкротом можно только один в семь лет. Поначалу это магическое число вводило меня в ступор. Почему семь? Оказалось, что разгадка довольно проста.
Запомните вот что. Подав заявление на банкротство, не ведитесь на дерьмо, что на вас лилось и будет продолжать литься галлонами. Коллекторы идут к чёрту. Зарплату вы оставляете себе полностью. Если вас вызовет к себе кредитор и начнёт плакаться, мол, где мои деньги, сообщите в суд. Судья сделает ему предупреждение. Если случай повторится, судье придётся действовать более решительно, вплоть до каталажки. По закону кредиторы вообще не имеют права, как бы то ни было, связываться с должниками, которые заявили о несостоятельности. Банкротство – это самая поэтически деликатная область закона.
Ну а теперь немного статистики для полноты картины. До Великой депрессии заявку на банкротство подавало примерно семьдесят тысяч человек в год. В 1946-м году эта цифра мистическим образом уменьшилась до одиннадцати тысяч. С тех пор она стабильно возрастала, и в 1967-м году число банкротов увеличилось до двухсот тысяч. Консильери кредитной мафии утверждают, что на обеспечение функционирования их бизнеса уходит примерно два миллиарда долларов расходов ежегодно. При этом следует помнить, что реальная процентная ставка на потребительский и денежный кредит варьируется от 12 до 25 процентов, вне зависимости от того, какие проценты они там рекламируют. Так что, «расхаживающие по улицам» – это на их шейлокской фене – сто миллиардов долларов гарантируют им минимум восемнадцать миллиардов валовой прибыли. По сравнению с этой цифрой, два миллиарда расходов кажутся практически ничем. Неплохой такой доход за хранение и пересчитывание денег. Да и потом: люди намного чаще берут кредиты, чем становятся банкротами. Да и потом: никто не выставляет банки на продажу. В южных штатах есть политики, которые, выбирая между ключом от чёрного хода в Форт-Нокс и чартером на открытие кредитной компании, выберут второе, не задумываясь.
С благословления Дайнерс Клаб я вылетел на Запад. Хатчинсоны уже уехали из Фресно, но я таки сумел застать их в городишке под названием Мадера, что в двадцати милях к северу. Находясь во Фресно, я решил отыскать местного распорядителя по делам банкротства, который настойчиво советовал Хатчинсонам не давать юридических советов местным жителям и который, пожалуй, не самым демократичным образом запугал семью. Готовясь к интервью, я набросал парочку умных, но в то же время деликатных вопросов, которыми я намеревался загнать в угол это орудие воли кредитного класса.
Признаться, мне нечасто приходилось встречать настолько приятных людей. Судья оказался довольно молодым и не по-судейски улыбчивым парнем. Он был непретенциозен и нечванлив. Судья помнил чету Хатчинсонов и сразу сообщил, что в своё время получил немало жалоб на их деятельность со стороны местных предпринимателей. Сам он боялся, что Хатчинсоны скорее наломали бы дров, нежели принесли соседям пользу. Именно поэтому он им позвонил и пригрозил, что их деятельность вполне можно было приравнять к оказанию юридических услуг без лицензии, и намекнул, что если это продолжится, то и им самим вполне могли бы понадобиться услуги адвоката. Но этот случай заставил судью прозреть: во Фресно, оказывается, есть люди, которым нужна юридическая помощь. Ну он и организовал Центр юридической помощи, где специалисты бесплатно давали бы советы юридического толка тем горожанам, кому не хватало денег на платную консультацию. Так что никому больше не пришлось бы идти к Хатчинсонам за советом ценой в двадцать пять долларов. Судья отметил, что бланков для заполнения достаточно много и некоторые из них замысловаты. Он был уверен, что Хатчинсоны не были достаточно квалифицированы, чтобы заполнять их правильно, а если делать в бланках ошибки, то банкрот мог запросто лишиться многого из того, что профессиональный юрист смог бы сохранить.
Судья любезно снабдил меня юридической литературой, дружелюбно пожал руку и отправил с богом. На мои умные вопросы, которые должны были загнать его в угол, он отвечал с обходительностью Уилли Мейса. Моя вера в Хатчинсонов пошатнулась. Они, стало быть, брали по двадцать пять долларов с клиента. Они не только неплохо заработали на этом деле, но ещё и получили минуту славы.
Калифорнийская Мадера хоть и была в нескольких часах езды от Сан-Франциско, но от культуры хиппи она была в нескольких световых годах. Это был городок с населением всего в семнадцать тысяч жителей. При этом на одной только главной улице размещалось пять финансовых компаний. Домишки были маленькими, обшарпанными; я не заметил ни одного бассейна. Все здесь носили широкие рабочие штаны из грубой джинсовой ткани.
Я прибыл за несколько часов до встречи с Хатчинсонами и поэтому решил забежать в редакцию местной газеты. Я хотел узнать, почему они отказались печатать объявления Анонимных Банкротов. Меня направили к генеральному директору, но, так как он не мог принять меня сразу, я провёл некоторое время с заведующей рубричного раздела газеты.
Она была одной из тех изящных и одетых с иголочки женщин в возрасте, кто любит свою работу и скорее умер бы, нежели стал обузой для своих детей. Она была любезной и услужливой. Оказалось, что это именно она отказала Хатчинсонам в публикации рекламы. Она отказала им потому, что посчитала их дело аморальным. Она верила, что каждый должник обязан выплачивать свой долг, и никто не имеет права помогать им отлынивать от обязанностей. Генеральный директор её решение поддержал.
Как ни странно, они с миссис Хатчинсон оказались связаны не только рабочими отношениями.
Работница газеты являлась членом организации под названием Тостмистрессес и пригласила Энис Хатчинсон на одно из их собраний. Я мало того, что никогда не слышал об этой организации, я даже представить не мог, что она могла существовать в принципе. Я поделился сомнениями с заведующей, но она заверила, что это сестринская организация Тостмастерс, филиалы которой раскиданы по всей стране. (После этого я поверил, такое сложно выдумать). Обе организации были общественными и строго неполитическими, занимались тем, что собирали людей и учили их правильно говорить вступительные речи на различных мероприятиях со знаменитостями.
Она сказала, что Энис Хатчинсон пришла на одно из собраний, но безуспешно. Не смогла влиться в коллектив. Она попросила, чтобы я не давал здесь её прямых цитат, но разрешила использовать одну из них, о Хатчинсонах, если я пообещаю написать слово в слово. Я пообещал. Она замешкалась, её голова с идеально уложенными седыми волосами задумчиво качнулась вбок. Ей хотелось быть честной. Она хотела, чтобы её точку зрения поняли остальные члены Тостмистрессес. Наконец, она почти с сожалением сказала: «Им не будут рады в организациях». Я понял, что исторически был на правильном пути.
Объявился генеральный директор и пояснил, что каждая газета вправе отказать в печати рекламы, если посчитает, что она идёт против интересов общества. Он признался, что получил немало жалоб со стороны владельцев магазинов и финансовых специалистов, когда дал добро на печать их начальной рекламы, но это никоим образом не повлияло на окончательное решение. Просто он решил, что люди не должны падать так низко, и они обязаны платить по долгам. Разве он не прав? Прав, кивнул я.
Он сказал, что его вдруг осенило, насколько это аморально, прикрываться буквой закона, чтобы не платить долги. Я подчеркнул, что закон о банкротстве – это юридически закреплённое гражданское право, о котором нужно рассказать американцам. Они должны знать его наравне со всем тем, что по закону делать нельзя. Он согласился, сказал, что это интересная точка зрения.
Я упомянул, что в Мадере было, по меньшей мере, пять финансовых компаний и что в последнем выпуске газеты было почти страничное рекламное объявление одной из них. Газета была готова рекламировать их, так почему же не Хатчинсонов?
Директор согласился, сказал, что это интересная точка зрения. Я поинтересовался, а не опубликует ли он объявление Хатчинсонов об Анонимных Банкротах, если я завтра же принесу его в редакцию. Он ответил, что опубликует, но только если оно будет правильно оформлено. На том и порешили.
Директор удивился моему живому интересу к этой истории, и тогда я объяснил ему суть моей теории об исторических параллелях и революциях, за которыми стоят никому не известные личности. Он улыбнулся и поделился новым кусочком информации. Он сказал, что Том Хатчинсон был «слегка агрессивен», когда приходил сюда в последний раз с просьбой о публикации. Я ответил, что искренние люди порой действуют настолько прямолинейно, что их искренность можно принять за грубость. Интересная точка зрения.
Атмосфера увядающего дня Мадеры казалась мне какой-то отдалённо знакомой, но только увидев Тома и Энис Хатчинсонов в туманных калифорнийских сумерках, я понял, что же именно не давало мне покоя. Да я же был на родине Стейнбека.
Они как будто сошли со страниц Гроздей гнева или кадра киноэкранизации. Том Хатчинсон был высоким, даже долговязым, мужчиной тридцати пяти лет, хотя и выглядел моложе; на его лице застыло благородство и безмятежность Генри Фонды. Его жена, Энис Хатчинсон, была тёмненькой миниатюрной женщиной с красивыми и очень живыми чертами лица; я не заметил на её лице косметики. С ними были и их дети – сын и дочь лет одиннадцати-тринадцати. Семья шла разрозненно, далеко друг от друга, однако при этом было понятно, что они вместе. Они все как один имели какой-то замкнутый, отчуждённый вид. Это были люди, которых неоднократно предавал общество, но их это не сломило, они не прекратили борьбу, они продолжали свой тихий бунт.
Встречались и другие Стейнбековские параллели. Том Хатчинсон родился и вырос в Оклахоме, и у него была та живость ума, которой Стейнбек наделял своих оклахомских персонажей. Энис Хатчинсон умела располагать к себе людей. Она даже баллотировалась в городской совет Мадеры и до победы не добрала всего 85 голосов. Её кампания сильно опиралась на стихотворные слоганы. Меня удивило то, что Хатчинсоны были набожной семьёй. Вот уж не думал, что люди, призывающие к банкротству, могли ходить в церковь.
За едой мальчик завёл было разговор, но был решительно остановлен матерью. Она упрекнула его за то, что тот говорил глупости. Тогда я обратился к нему и сказал: «Ну парням твоего возраста и не обязательно говорить умные вещи. Подрастёшь – само начнёт получаться». Отец добродушно добавил: «Но как только вырастешь, тебе лучше только и говорить, что умные вещи».
Я спросил у девочки о школах во Фресно и Мадере. Школа во Фресно ей нравилась куда больше. Меня поразило, как она застопорилась в середине фразы, когда до неё вдруг дошло, что она, возможно, выставляет родителей не в лучшем свете. Но ещё больше меня поразило, как она, взглянув на мать, без единого слова или движения с её стороны, вдруг начала говорить всё, что думала на самом деле.
Пообедав, мы приступили к делу. Я рассказал Хатчинсонам, почему распорядитель не одобрял их деятельность; то, что ему казалось, будто из-за того, что они не были дипломированными юристами, они могли сделать больше вреда, чем добра, и то, что с появлением Центра юридической помощи нуждающиеся могли спросить совета по поводу банкротства у специалистов, причём бесплатно. Я рассказал им об опасениях Ассоциации юристов и о морально-этических убеждениях руководства местной газеты. Ещё не забыл упомянуть, что они наверняка неплохо зарабатывали – с ценником за услуги в 25$ с носа. Пришлось улыбнуться, чтобы разрядить обстановку. Было видно невооружённым глазом, что Хатчинсоны жили откровенно скромно.
Они меня ни разу не перебили. Когда я закончил, Том Хатчинсон улыбнулся и сухо спросил: «А вы знаете, что в первой тысяче вестернов, снятых в Голливуде, главным злодеем – или лучшим другом главного злодея – был юрист?»
Сбросив с души этот камень, он ответил на несколько вопросов. Один из первых вопросов касался того, какой резон Хатчинсонам было создавать Анонимных Банкротов лично. Семь лет назад Том Хатчинсон присоединился к забастовке на грузовиках, а позже заболел. Так он оказался без работы и в долгах. Ему нужно было выплатить огромную сумму, а сам он ни разу в жизни не зарабатывал больше ста долларов в неделю. Он не мог заплатить. Однажды коллектор одной финансовой компании так накинулся на жену, что она тоже слегла. И вот тогда один их друг рассказал им про банкротство. Том Хатчинсон и подумать не мог, что существовало такое простое решение его проблемы. Он заплатил адвокату триста долларов и подал заявку. Всё пошло не по плану, и Хатчинсоны потеряли всё: дом, мебель, кухонную утварь, серебро, одежду. Они были обчищены подчистую. Энис Хатчинсон, которая умела читать по губам (я так и не узнал, откуда), заявила, что прочитала шёпот адвоката, когда тот говорил с представителем оппозиции. Он сказал, что они могли без проблем выиграть дело, хоть ему и не было смысла подставлять семью.
Хатчинсоны заверили, что их организация, Анонимные Банкроты, всегда отправляла наиболее запутанные дела настоящим юристам. Главной целью Анонимных Банкротов всегда было в первую очередь поддержать, мотивировать и направить тех, кому нужна помощь, объяснить доступным языков суть закона о банкротстве. Они печатали правовые документы и приложения, но никогда не давали юридических советов. А ведь именно это считалось бы юридической практикой без лицензии. Потом Том показал мне кипу разных форм, которые нужно распечатать и заполнить, чтобы подать заявление на банкротство, и, честно говоря, там было работы очень даже на 25$, а то и больше. До этого момента Энис Хатчинсон в основном молчала. Теперь она заговорила, и я стал свидетелем мастерства риторики, достойной истинного оратора. Её голос был женственным, но очень сильным и демагогичным. Он был полон страсти, которая заставляла слушателя внимать каждому слову. Её лицо и глаза притягивали всё моё внимание.
– С каких это пор они начали заботиться о том, чтобы бедным давали правильные советы? – вопросила она. – Почему до этого они вообще умалчивали о существовании закона о банкротстве? Юристы молчат. Кредиторы ни за что не признаются, сколько они в действительности наживают на своих клиентах. Почему нам не говорят о том, сколько мы платим НДС за приобретаемые товары? Почему нам не говорят, что даже самая дешёвая ссуда даёт банку тринадцать процентов прибыли с её суммы в год? Не говоря уже о том, что если продлить заём до его погашения, то после возобновления вы будете вынуждены переплатить им уже сорок восемь процентов годовых. (Цифра в сорок восемь процентов была какой-то совсем астрономической, попахивало даже пропагандой, но так оно и есть, я навёл справки). Судья говорит о Центре юридической помощи, но никто туда не пойдёт. Бедные побоятся туда идти. Юристы советуют наоборот не подавать заявление. Юристы и судебные приставы настаивают на процедуре тринадцатой главы кодекса о банкротстве, то есть на растягивании выплат на долгие годы. Они всегда на стороне бизнесменов, ведь именно бизнесмены снабжают их львиной долей работы. А что им сможет дать бедняк после получения статуса несостоятельного банкрота? Знаете, почему так разволновалась Ассоциация юристов, узнав, что у их клиентов появилась альтернатива в лице нас? Просто они волнуются за своих трёхсотдолларовых должничков. Они требуют триста долларов с тех бедняг, кто идёт к ним, чтобы стать – на минуточку! – банкротами, потому что они не в состоянии выплатить долг в шестьсот долларов. Некоторые профессиональные юристы так вообще хуже любителей. Я изучила все книги, я знаю об этом законе всё. Я знаю не меньше их. А что они? А они скрывают, что закон о банкротстве вообще существует.
Я спросил, конкретно скольким людям они помогли официально стать банкротами. Она ответила, что пятидесяти. Я удивился такой малой цифре.
– Люди боятся, – сказала Энис Хатчинсон. – Они до смерти боятся всего, что связано с законами и судами. Одна из наших главных целей – мотивировать их, придать мужества. У нас даже есть особый «Мотивационный набор» со стихами и прочим. Мы общались с сотнями людей, мы получаем письма, в которых они благодарят нас за помощь, но, честно говоря, мы и сами не знаем, помогли ли мы им на самом деле. Я часто цитирую Библию, двадцать первую главу Исхода, стих второй: «если купишь раба Еврея, пусть он работает шесть лет, а в седьмой пусть выйдет на волю даром». Во Второзаконии говорится: «в седьмой год делай прощение. Прощение же состоит в том, чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы ближнему своему, простил долг и не взыскивал с ближнего своего или с брата своего, ибо провозглашено прощение ради Господа Бога твоего, и благословит тебя Господь на той земле, которую Господь, Бог твой, даёт тебе в удел».
Её голос ещё звенел в комнатушке, когда я вздрогнул от того, что она потянулась к мужу, который предлагал ей белый платок. Она взяла платок, и только тогда я впервые заметил, что она плакала.
Она смутилась и хихикнула:
– Я всегда становлюсь очень эмоциональной, когда много говорю, – призналась она.
– Она настоящий проповедник, – сказал муж с почти благоговейным уважением.
Эта сцена тоже была очень в духе Стейнбека. По крайней мере, такой я её запомнил.
– Почему бы вам тогда не стать проповедником? – предложил я.
Она пожала плечами:
– Иногда Богу нужно, чтобы ты служил ему здесь, в низах, – она показала пальцем вниз. – Но я не хочу служить в низах.
Она была предельно откровенна, но, прикинув, насколько амбициозными могли показаться её слова, скромно добавила:
– Все начинают как обманщики, и считаются таковыми аккурат до того момента, как достигают успеха. Разве нет?
Потом сокрушённо проговорила:
– Это церковь научила людей думать, что не платить по долгам – плохо, и ты обязан платить несмотря ни на что. Но ведь это не так. Я хочу показать всем, что они не обязаны. Я хочу показать, что можно не платить, если ты слишком беден. Я хочу показать, что это нормально с точки зрения закона и морали. А они хотят закрыть мне рот. Не получится.
Я спросил, скорее в шутку:
– А кто здесь главный? В смысле, в Анонимных Банкротах?
Том Хатчинсон улыбнулся и ответил:
– Энис.
Это Энис Хатчинсон пишет стихи, читает книги по юриспруденции, выстраивает дальнейшие планы, даёт речи; и её муж, очевидно, гордится ей. Однако, как он отметил, она всё-таки боится попасть за решётку, поэтому они стараются не переходить черту, что заметно тормозит их прогресс. (При этом было видно, что сам он тюрьмы не боится).
Они подозревают, что их почту вскрывают и проверяют. Власти в городе запрещают им вести деятельность Анонимных Банкротов дома, и я не совсем уверен, что это законно. Они арендуют офис, тратя на это часть своих и без того ограниченных ресурсов. Больше всего они опасаются Ассоциации юристов, которая то и дело норовит вставить им палки в колёса. Сейчас они пытаются набрать средств на проведение рекламной кампании.
– Неужели вы верите, что всё это стоит того? – спросил я.
– Покажи ему письма, – попросила Энис Хатчинсон мужа.
Он вытащил из-под стола огромную картонную коробку. Коробка была заполнена письмами всех цветов, размеров и форм. Это были письма людей, которые обращались к Хатчинсонам, и в этих письмах они благодарили их за советы и помощь. Письма валялись в коробке беспорядочной массой. Я прочитал некоторые из них.
Я и вправду был очень далеко от земли беззаботных хиппи. Я не знал – и знать не желал, – что такие отчаянные люди ещё остались в Америке. Отголоски истории слышны ещё слишком отчётливо. Я, конечно, встречал и персонажей Стейнбека, но гораздо чаще мне попадались призраки со страниц шедевра Натанаэла Уэста Мисс Лонлихартс.
В этих письмах читалось и отчаянье, и страх, и мольба о руке помощи, проводнике в тёмных дебрях механизма экономики нашего государства. В этих письмах была ненависть и недоверие к судам и юристам, которые одним своим присутствием приводят хороших судей в смятение.
Хатчинсоны и некоторые из этих людей, как оказалось, были также против законов о продаже и применении оружия, и я понимаю, почему.
Остаток вечера мы просто болтали ни о чём. Хотя миловидное лицо Энис Хатчинсон и было нехарактерно суровым, она умела посмеяться над своими идеалами и стремлением к самообучению. Она не хотела относиться к себе слишком серьёзно, ведь в этом случае, как можно было теперь догадаться, она возьмёт и расплачется.
Она как-то улыбнулась и сказала:
– Нет ничего ужаснее, чем дойти до какой-нибудь умной мысли, а потом узнать, что кто-то уже додумался до этого задолго до тебя.
В другой раз она, отвечая на мой вопрос, призналась:
– Прочитав по губам слова адвоката, который нас подвёл, я рассмеялась. Я до сих пор не понимаю, почему. Я хоть и была тогда на семь лет младше, но не могла же я быть такой глупой. Просто рассмеялась. Я не могла поверить, что человек на такое способен.
Мы распрощались ближе к ночи. Том Хатчинсон вышел со мной, чтобы успокоить лающих собак.
– Шума от них как от целого зоопарка, – подметил я.
– Их больше двадцати, – ответил он. – Мы их разводим и продаём.
Он рассмеялся:
– Если бы у нас были долги, они могли бы распугивать коллекторов, – высмеявшись, он заговорил более серьёзно. – Просто я не хочу, чтобы кто-нибудь беспокоил Энис.

* * *

Джулиус Хобсон – чернокожий ветеран (инвалид) Второй мировой войны, экономист правительственной структуры, работающий в Вашингтоне, а также лидер воинственной группы защиты гражданских прав под названием ООГ. Он заведует пилотной программой, в рамках которой представителям малоимущих групп населения объясняют принципы закона о банкротстве, и ему абсолютно наплевать на то, что, борясь за гражданские права и помогая бедным, он может подорвать экономику страны. Хобсона тоже слегка прижимают. Члены Конгресса хотели добавить в билль об ассигнованиях дополнительные пункты, которые перекрыли бы денежные потоки, из которых он получает зарплату. Но он не из тех, кто смиренно подставляет щёку.
Поначалу я сомневался, стоило ли пытаться связаться с Хобсоном. Как и все белые люди в 1967-м, я имел неправильное представление о чернокожих, борющихся за свои гражданские права. Я уже морально подготовился к отказу в стиле: «Слушай сюда, ты, сукин, я не собираюсь сотрудничать с белыми», – и всё равно позвонил в Вашингтон. Мои страхи, конечно, оказались необоснованными, типичными предрассудками белых людей того времени. Господин Хобсон оказался самым доброжелательным человеком, с которым мне посчастливилось говорить по телефону.
Да, его организация действительно проводила семинары по закону о банкротстве каждый вечер понедельника, вторника и среды. Семинары проводили тридцать четыре юриста и канцеляриста. Они помогали людям подать заявление на банкротство. Семинары проводились по всей стране – до самой Аламиды на западе, что в штате Калифорния. Их успех вызвал такую бурную реакцию, что три конгрессмена предложили законопроект по упразднению положений об индивидуальном банкротстве на федеральном уровне. Профсоюзы и ООГ объединились и сделали всё возможное, чтобы не дать правительству принять этот законопроект. Только когда я спросил, не слышал ли Хобсон о Хатчинсонах, он начал терять терпение. Да, слышал, но не считал их серьёзной силой. Мы поговорили о том, насколько важно было для чернокожих знать свои права. В том числе и право на банкротство, ведь если уж на то пошло, то именно чернокожие сильнее всего страдали от задолженностей по кредитам, именно чернокожие брали кредиты по самым высоким ставкам, потому что в гетто даже за самые дрянные товары приходилось переплачивать. Хобсон упомянул, что Роберт Кеннеди и Сарджент Шрайвер выступили перед Конгрессом с докладом, что высокие кредитные ставки становятся причиной многих волнений с участием расовых меньшинств. Я упомянул, что вычитал где-то, как грабители признались, что во время рейдов на магазины те искали и уничтожали кредитные отсчёты.
Во время телефонного разговора Хобсон был предельно вежлив и поделился ценной информацией. Он рассказал об излюбленном трюке финансовых компаний, о котором я тогда не догадывался, хоть он и донельзя очевиден: служащие финансовых компаний подстрекают заёмщиков искажать данные в заявках на получение кредита, печатая бланки со всего двумя-тремя строчками для перечисления задолженностей клиента. Этого места явно недостаточно для любого живущего и здравствующего американского должника. Не вписав какую-либо из задолженностей, клиент официально совершает мошенничество, и, имея этот хвост, позже не имеет права не погасить этот кредит, став банкротом. «Покупая телевизор в одном месте, никто не докладывает, сколько он задолжал в другом». (Это правда, я вот точно не докладываю). Однако есть кое-что, о чём мало кто догадывается. Должник всё ещё имеет право стать банкротом. Он не освобождается от выплат только нового кредита – того, что был получен с нарушением порядка оформления – остальные же, оформленные правильно и без сокрытия задолженностей, погашаются. Кроме того, за подобную фальсификацию не ведётся уголовного преследования.
В разговоре Хобсон не без восхищения упомянул, что банкротство поддерживается даже в Библии, и процитировал стих про прощение долга спустя семь лет.
Мы условились встретиться в Вашингтоне, чтобы я мог своими глазами увидеть, как проводятся правовые семинары. Мне только нужно было позвонить утром понедельника, чтобы убедиться, что он будет свободен и сможет составить мне компанию.
Оказывается, банкротская революция могла начаться и в другом месте. Хатчинсоны были яркими представителями сельской прослойки общества, которые не стали бы идти против религиозных и нравственных запретов, и поэтому не смогли бы переступить через себя и действовать более решительно там, где нужно.
Но чернокожие – это совсем другое дело.
Чернокожие поднимаются с колен. Сильные. Разочарованные. Отчуждённые. У них репутация тех, кто идёт по пути меньшего сопротивления, не так ли? Многие сидят на соцобеспечении, покупают кадиллаки, намеренно урезая бюджет на еду, именно им чаще всего отказывают в кредитах. Они табунами должны идти в суд, разве нет? Отнюдь…
Утром следующего понедельника я собрал сумку и позвонил господину Хобсону в его правительственный офис в Вашингтоне. К моему удивлению трубку взял секретарь. Я удивился, так как не думал, что чернокожий мог пробиться на службе так далеко. «Будет тебе уроком, Белоснежка», – подумал я.
Секретарь снова поднял трубку и сообщил, что господин Хобсон на совещании и что он перезвонит позже. Я снова удивился. Да уж, он был далеко не последним чернокожим в стране. Я просидел у телефона весь день в ожидании звонка. Звонка не последовало.
На следующее утро, всё так же с сумкой на изготовке, я позвонил ещё раз. Опять секретарь. Опять господин Хобсон на совещании. Опять перезвонит. Опять целый день у телефона. Опять нет звонка. И только тогда до меня начало доходить.
Со мной игрались с самого начала. Он с самого начала не планировал встречаться со мной. Несмотря на разочарование, я был в полнейшем восторге. Я впервые осознал, что чернокожие с властью умеют не только идти напролом, но и действовать так же хитро и с такой же внешней учтивостью, как и белолицые с Мэдисон-авеню. Моя вера в то, что чернокожие вскоре добьются равенства, значительно окрепла.
Но я всё равно планировал поехать в Вашингтон. Как оказалось, несмотря на то, что консультации давали тридцать четыре юриста и канцеляриста, а программа обучения длилась целых девять месяцев, подали заявление на банкротство и заплатили пятьдесят один доллар за услуги центров ООГ в общей сложности менее ста человек.
Вот так и оказалось, что чернокожие оказались ничуть не лучше Стейнбековской белой бедноты, клиентуры Хатчинсонов. Они готовы с голыми руками бросаться под танки, вставать под пули Национальной гвардии, поджигать собственные дома с такими же, как и они, чернокожими внутри, но ни за что не воспользуются законом о банкротстве. Дьявольская гордость, достойная самого белого из белых англосаксов.
К тому моменту я уже понял, что в финансовом отношении банкротская революция ударить по обществу менее всех прочих. Никакой бюрократии, соцработников и расходов на исследовательские группы, никаких подозрительных каналов, по которым деньги уйдут не пойми куда. Платить за этот прорыв будут только те, кто действительно может себе это позволить. Только один вопрос остаётся открытым: как дать этой революции толчок?
В тенях исторического будущего крылось последнее, самое маловероятное, затишье.

* * *

Стивен Приндл – невысокий пухлый мужчина с компьютером вместо мозгов. Он вошёл в джунгли нашего экономического общества безоружным, необразованным и совсем голым, зато вышел богатым. Сейчас ему стукнуло пятьдесят, и он готовится выйти на пенсию. Он дал трём детям образование в колледже, живёт припеваючи в квартире на Майами-бич с видом на море, переписал на детей внушительное число акций. Недавно он объявил свою компанию обанкротившейся, а после принял расслабляющую, очищающую тело и дух ванну, купленную за двести тысяч долларов. Он также неоднократно подавал заявление и на индивидуальное банкротство, как и его жена – настолько часто, насколько позволяла буква закон. Его первыми словами было:
– Я видел, как адвокат притащил в суд клиента, который задолжал всего шестьсот долларов. Этого человека нужно лишить адвокатской лицензии.
В настоящее время он пишет книгу о банкротстве для тех, кто знаком с этой темой только понаслышке. В этой книге закон о банкротстве будет рассматриваться так же, как юристы со специализацией в подоходных налогах рассматривают, соответственно, законы о налогах на доход: с полнейшим пренебрежением к высоким моральным соображениям. Он пишет не для того, чтобы помочь людям; просто он считает, что у него получится заработать на этой книге миллион долларов. Он приводит в пример недавний бестселлер Как правильно писать завещание. Будущая книга будет написана в похожем ключе.
Хотя я пришёл, когда по телевизору шла его любимая вечерняя передача, Приндл из уважения поставил её на запись, которую посмотрел бы позже в свободное время. Остаток вечера он объяснял мне премудрости закона о банкротстве и то, почему потуги Хобсона и Хатчинсонов не возымели большого успеха.
Две простые причины, утверждает он: людям стыдно, то есть, это задевает их честь; и они до сих пор рассматривают свои задолженности как личное дело, а не бизнес, то есть, им мешает личностная этика. Кредиторов, в свою очередь, угрызения совести не мучают. Посему имеем на выходе противостояние, где один пытается драться честно, кулаками, а другой не брезгует пускать в ходе пистолет, нож, дубинку или коллекцию ядов.
– Это мой семейный врач указал мне правильный путь, – сказал Приндл. – Я пошёл в бизнес очень рано, заболел. Врач сказал, что именно заботы о деньгах так дурно влияли на моё здоровье и что мне лучше подать заявление на банкротство. Я ответил, что нет, как же можно. Тогда он повёл меня по коридору и стал указывать на офисы. – Вон тот человек становился банкротом шесть раз. – Указал на следующую дверь. – Он был НИКЕМ, пока не стал банкротом восемь раз. (Приндл умело подчёркивал слова, как это умеют делать деятельные люди). Наконец, я внял его напутствию. Вы бы слышали, как он кричал, когда узнал, что я занёс плату за его услуги в форму. Я облапошил его на пятьсот долларов.
Приндл вошёл в спальню и вынес оттуда огромный сделанный на заказ альбом с кожаной обложкой, куда собирал материал для книги. Там были всевозможные газетные вырезки о кредитах, налогах и прочих экономических кляузах. В одном сообщении говорилось о домохозяйке, которая умудрилась заплатить тысячу триста долларов за двухсот с половиной долларовую энциклопедию, которую ей впарил бродячий продавец. У него была и основная работа – он преподавал в школе гуманитарные науки. Другой вырезкой было сообщение о том, что Палата Представителей всё ещё блокирует закон о предоставлении клиентам полной информации о кредитном займе, и президент Джонсон намеревался выступить перед Конгрессом с жалобной речью в 1968-м в поддержку его принятия. Другая выдержка была о расследовании Райта Патмана освобождённых от уплаты налогов организаций. Доктора, специалисты по связям с общественностью и другие лица с высокой заработной платой, очевидно, создавали объединения с целью экономии на налогах. «До бесстыдства аморально» – так прокомментировал их действия представитель Конгресса. «Совершенно законно» – так прокомментировал налоговый эксперт. Кроме того, там были собраны вырезки о налоговых поблажках за истощение источников топлива, о том, что банки оставляют людей бездомными, отказываясь давать им кредит под залог недвижимости, так как у них есть более выгодные инвестиционные предложения в Южной Америке, и так далее.
Я разочаровался в Придле. Я и так был со всем этим знаком, и мне всё это казалось слишком ненужным, слишком мрачным. Преступления кредитной мафии являются таковыми только в глазах тех, кто не имеет ни малейшего представления о том, как работает экономика. Мне был нужен практический опыт, реальный взгляд изнутри.
Приндл заметил на моём лице признаки раздражённости и терпеливо объяснил:
– Людей, обычных людей, нужно научить стержневому принципу. ДЕНЬГИ – НЕ ПОВОД ДЛЯ СТЫДА. (Он и вправду подчеркнул всё это предложение целиком). Я не собираюсь использовать эти выдержки, чтобы показать, что система в корне аморальна. В наше время это было бы просто смехотворно. Я хочу показать людям, как в том или ином случае поступает тот, кто знает, что делает. Первая часть книги будет посвящена тому, как избавится от чувства СТЫДА. У меня сотни примеров. Оставшаяся же часть книги будет о том, как ЗАРАБОТАТЬ на своём банкротстве. Неужели это, чёрт возьми, не здорово? «Стань банкротом и получи больше гражданских прав», «Стань банкротом и погаси задолженности». Индивидуальное банкротство – это очень личная штука, поэтому нужно искать преимущества непосредственно для банкрота. Это же как раз то, к чему стремится большинство американцев, это то, ради чего люди открывают собственные предприятия. «БОРИСЬ С БЕДНОСТЬЮ – БАНКРОТОМ СТАНЬ», конечно, хороший слоган, но уж больно жеманный для нашего времени. Другое дело, скажем, «СТАНЬ БАНКРОТОМ И ЖИВИ КАК КОРОЛЬ» – вот это да, вот это настоящий слоган.
Как и любой писатель, рассказывающий о своём задуманном шедевре, он поделился некоторыми подробностями будущего произведения. Глава 1: Как сохранить крышу над головой – Как сохранить автомобиль и даже купить новый. После прочтения этой книги никому больше в голову не придёт обращаться к адвокатам за помощью в оформлении индивидуального банкротства. Во всяком случае, если читателя не ждут какие-нибудь осложнения после объявления себя банкротом, вроде потери авторских прав. Возможно, писателям всё-таки не стоит становиться банкротами. Чертовски вовремя я об этом узнал.
– А что насчёт освобождения от налогов? – спросил я.
На его лице показалась гримаса презрения. Назначением иммунитета на имущество гражданина во время процедуры признания физического лица банкротом занимаются законодательные органы штатов, и в каждом штате по-разному – в одних штатах к должнику относятся более благосклонно, в других менее. Самый снисходительный штат в стране – Невада, по очевидным причинам. Там должник может попытаться отвоевать всё, что ему нужно для комфортной жизни. Но, заметил Приндл, в большинстве штатов льготы контролируются кредитными лобби.
– В Калифорнии законом защищают семьдесят пять ульев, в Коннектикуте – десять бушелей кукурузы. В большинстве штатов банкроту оставляют лошадь с телегой, фаэтон, швейную машинку и чугунную печь. Ну не СМЕХ ли? Они что, решили посмеяться над народом, что ли? Этим парням из органов можно сразу выделить маски и пистолеты. Но, прочитав мою книгу, люди смогут сохранить всё.
Он звучал словно писатель, обещающий выдать бестселлер и просящий ещё немного аванса, поэтому я отреагировал как издатель и попросил рассказать, каким образом. Он выдал кучу решений. Вот несколько из них, которые могут показать основную мысль.
С коллекторами справиться легко. Нужно просто доверить свою зарплату – сумму до установленного законом лимита – доверенному лицу до того, как к вам в дверь постучатся банковские коллекторы. Загвоздка в том, что работодатели иногда увольняют работников, которые доверяют свою зарплату третьим лицам. Лучше сразу объявить себя банкротом. Приндл поделился некоторой статистикой. В Орегоне, где кредитор способен забрать до половины зарплаты, зарегистрировано двести случаев банкротства на сто тысяч жителей. В Нью-Йорке кредиторы имеют право забрать не больше десяти процентов с зарплаты, тридцать банкротов на сто тысяч. В штатах, где конфискация зарплаты запрещена, вроде Флориды, Северной Каролины, Пенсильвании и Техаса, всего десять случаев регистрации несостоятельности на сто тысяч человек населения.
Потом он перешёл к более насущным деталям.
– Перед тем, как объявить себя банкротом, я меняю старые машины на новые. У нас в семье всегда, по меньшей мере, две машины. Старые машины представляют интерес для кредиторов, и неважно даже, насколько они старые и побитые, ведь главное здесь то, что за них мы уже заплатили их полную цену. А вот новые машины они не тронут. Им самим пришлось бы перекупить каждую новую машину у предыдущих собственников, а фишка в том, что, если я успел покататься на машине, то она уже считается подержанной и теряет в цене как минимум пять тысяч долларов. Следовательно, покупая подержанную машину по цене новой, они бы только потеряли с этой сделки. Разумеется, я не указываю в формах, что покупаю машины под залог. Более того, я вообще не вписываю сделки с машинами в заявку и продолжаю как ни в чём не бывало делать выплаты. Никто не может посягнуть на мои новые машины.
– Потом я золочу ручку некоторым своим друзьям. Я вписываю их как кредиторов, которым я задолжал, ну, скажем, пять тысяч долларов. В этом случае они получают недурные налоговые льготы, и за ними остаётся должок. Часто именно у них я потом беру кредиты. Нужно, конечно, подождать где-то с годик, но это не так уж и сложно, особенно когда кредитор знает, что ты не будешь его беспокоить следующие шесть лет, пока ещё числишься банкротом.
– Дома легко сохранить, если знать, как всё распланировать. Нужно помнить, что, объявляя себя банкротом, ты не освобождаешься от выплат налоговых задолженностей. Нужно как можно дольше не гасить задолженности потому, что в этом случае федералы наложат арест на всю твою недвижимость и имущество. Это не даст кредиторам объявить тебя банкротом в принудительном порядке; они не смогут ударить тебя до того, как ты ударишь их первым. Каждый раз, открывая новое предприятие, я, как законопослушный гражданин, мчусь к федералам и докладываю об этом, и они кидают на него арест – самую прочную, защищённую самим государством, броню.
Я попытался в очередной раз возразить. Ассоциации юристов по всей стране будут требовать запрета на публикацию его книги. Похожую книгу, о которой уже упоминалось ранее, Как правильно писать завещание, тоже не давали публиковать, и только после долгих судебных разбирательств издательству всё-таки позволили пустить её в печать. В конце концов, двести тысяч заявлений на банкротство в год за триста долларов с человека дают шестьдесят миллионов долларов. Приндл нахмурился и сказал, что не думает, будто на волне нынешнего печатного ширпотреба у книги возникнут проблемы с публикацией.
Меня это так рассмешило, что я не сдержался. Мой смех задел его настолько, что тот процитировал ту самую часть Библии про семь лет, как бы подчёркивая святость своей миссии и собственных моральных принципов. (После третьего упоминания Библии во мне зародилась тень сомнения, что всеми цитируемый стих вообще существует, что его просто выдумали в целях пропаганды, но нет, он и вправду есть).
Слегка поколебавшись, я выдал последнее возражение:
– А все эти хитрости, о которых вы рассказали, они разве не идут вразрез с законом? Разве юристы с их профессиональной этикой станут использовать их для клиентов?
Я ещё никогда не видел на лице человека такого неподдельного удивления. Придл долго всматривался в моё лицо, как будто бы взвешивая, в своём ли я уме, нормальный ли у меня коэффициент интеллекта и не шучу ли я.
– Что, по-вашему, хотел до вас донести судья? Чем, по-вашему, заняты тридцать четыре юриста Хобсона? – спрашивал он. – Всё, о чём я сегодня говорил – это именно то, что юристы рассказывают своим клиентам, прямо или завуалированно. За что, по-вашему, они получают свои триста долларов? За то, что просто заполняют бумажки?
Когда я уходил, он попрощался этими словами:
– Теперь, когда в школах ввели уроки полового воспитания, может, они достаточно осмелеют, чтобы начать учить детей и о том, что такое ДЕНЬГИ.
Стивен Приндл, пожалуй, чересчур циничный и беспринципный человек. Я уверен, что своей книгой он ударит и по судьям, и по ассоциациям, и по правоведам. (Интересный факт: большинство юристов, работающих с верхушкой кредитной иерархии, нередко и сами имеют проблемы с выплатой кредитов). Парадоксально, но их трёх крестоносцев одной и той же веры Приндл показался мне наиболее близким к успеху.
Хатчинсоны невинны и неопытны, но эти недостатки легко исправляются в нашем обществе. Их альянс теневого лидера и мирского капитана, бесспорно, имеет потенциал, и при благоприятных обстоятельствах у них наверняка появится армия, готовая пойти за ними по головам. Они, кстати, тоже пишут книгу.
У Джулиуса Хобсона уже есть солидная армия. Он умён и опытен. Вероятно, именно он первым начнёт банкротскую революцию и поведёт её к успеху. Закон о банкротстве может выиграть войну гражданских прав в первом же удачном наступательном сражении.
Но, хотя сердцем я с Хатчинсонами, а головой с Хобсоном, моя натура азартного игрока подсказывает, что стоит поставить на Стивена Приндла. Мне кажется, что его мечта – самая по-настоящему американская.

Постскриптум

Вскоре все они пропали из новостей и ушли в подполье. Банкротской революции так и не случилось. И, хоть мне не заплатили за эту статью (она оказались одной из немногих работ, что я не сумел продать) и я был не неправильном историческом пути, я всё равно не ушёл ни с чем. Ведь я повстречал Хатчинсонов.


ДРУЗЬЯ ДЭВИ ШОУ

Далее представлены две главы моего детского романа Летний побег Дэви Шоу. На него написали тёплый отзыв в Нью-Йоркере. Они никогда не писали отзывы на мои романы.

В тот день Дэви Шоу прошёл мимо дорожного знака, на котором было написано, что до Нью-Йорка было полторы тысячи миль. После он увидел ещё один знак со стрелкой, на котором было надписано: «ТАМ НАХОДИТСЯ САМЫЙ ЦЕНТР СОЕДИНЁННЫХ ШТАТОВ». Его это заинтересовало, и он пошёл по стрелкам к боковой дороге. За ним медленно следовал Мустанг. Через некоторое время они пришли к дому, окружённому знаками: «ЭТОТ ДОМ НАХОДИТСЯ В САМОМ ЦЕНТРЕ СОЕДИНЁННЫХ ШТАТОВ ШИР. 39 ГРАДУСОВ 50' СЕВ. ДОЛ. 98 ГРАДУСОВ 35' ЗАП. ОКРУГ СМИТ, КАНЗАС».
Из дома вышел мужчина средних лет с двумя чемоданами. Он увидел, что на него смотрит Дэви, и сказал:
– Здравствуй, молодой человек. Хочешь увидеть самый-самый центр Соединённых Штатов?
– Да, сэр, – ответил Дэви.
– Ну тогда зайдём в дом, – сказал мужчина.
Он провёл Дэви в гостиную, где стоял столик с подставкой для американского флага. На столике был знак: «ЗДЕСЬ САМЫЙ ЦЕНТР СОЕДИНЁННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ».
Дэви Шоу был очень взволнован. И тогда он увидел, что мужчина средних лет сидел на диване и плакал.
– Что случилось? – спросил Дэви.
– Это больше не правда, – всхлипнул мужчина. – Поэтому я переезжаю. Раньше это было правдой, но теперь, когда Аляска и Гавайи стали новыми штатами, центр уже в другом месте. Сюда никто не приходит. Скоро уберут все эти знаки, а я перестану быть знаменитым. Я был так счастлив. Я никогда не завидовал тем, кто живёт в самом центре Северной Америки, или тем, кто живёт в самом центре мира. Но теперь всё пропало, и я собираюсь уехать отсюда.
Дэви стало жаль этого человека, и он предложил:
– Мой пони носит чемоданы и тюки. Хочешь, он понесёт и твои вещи тоже?
– У тебя доброе сердце, – ответил мужчина. – Я даже не знаю, куда податься. Может, я просто пойду с тобой? Ты ведь не против?
– Конечно не против, – ответил Дэви Шоу.
Вскоре они вышли из дома и нагрузили тележку пони чемоданами мужчины.
– Пошли, – сказал Дэви Шоу Мустангу.
Как только пони зашагал, мужчина запрыгнул в тележку. Мустанг остановился. Дэви Шоу объяснил, что Мустанг ни за что не повезёт человека, который может передвигаться на своих двух.
– Ага, – сказал мужчина, – никаких бесплатных поездочек, да?
– Наверное, такие у Мустанга принципы, – ответил Дэви Шоу.
Они целый день прошагали вдоль шоссе. По дороге мужчина сказал:
– Знаешь, если бы ты продал пони, ты смог бы добраться до Нью-Йорка на попутках намного быстрее, чем пешком.
Но Дэви не стал его слушать. Глупость какая.
Мужчину звали Харри Хоббс, и он был так себе компанией. Он даже признался в этом Дэви.
– Я не лучший собеседник, – сказал он. – Так часто бывает с теми, у кого какие-то проблемы. Поэтому другие люди относятся к ним с пренебрежением. Я не хочу сказать, что люди плохие. Они часто помогают тем, кто попал в беду, но вместе с тем они не хотят с ними общаться, ведь люди в беде не самые приятные собеседники.
– А разве это важно, хороший ты собеседник или нет? – спросил Дэви.
– Ох, поверь мне, важно, – сказал Харри Хоббс. – Я знавал людей, которых сложно назвать образцами для подражания – не искренние, не храбрые, не надёжные, не честные, но им всё это сходило с рук, ведь они интересные собеседники.
– Это не честно, – сказал Дэви Шоу.
– Конечно, нет, – откликнулся Харри Хоббс. – Никто и не говорит, что честно.
Когда они увидели огромный дом сбоку от дороги, уже ниспадала ночь. Они решили попроситься переночевать в доме. Они постучались в дверь. Когда она отворилась, они не без удивления увидели мужчину в смокинге и с цилиндром на голове. Он был разодет так, словно собирался на роскошный бал-маскарад.
Они объяснили, почему пришли в такой поздний час и статный джентльмен ответил:
– Конечно-конечно, заходите, вы не смогли бы найти лучшего места для ночлега. Но давайте для начала поужинаем.
Когда они закончили с едой, хозяин привёл их в просторную гостиную, где было много кресел и картин, написанных маслом, с такими славными людьми, как Наполеон и Джордж Вашингтон. Дэви не без удивления обнаружил, что помимо них в гостиной было ещё пять человек. Как и хозяин дома, они были хорошо одеты, как если бы собирались в театр или кругосветное путешествие.
Харри Хоббс тоже удивился и спросил:
– Сегодня намечается какая-то вечеринка?
– Ах, нет, что вы – ответил хозяин. – Они просто пришли переночевать. Они состоят в моём культе, или обществе, как вам угодно. Все мы верим в одно и то же. Я представлю их вам как группу людей под названием того, во что мы верим.
– Я писатель, – сказал хозяин, – и эти люди тоже стремятся к высокому. Слева направо – с нашего лева направо, разумеется, не с их лева направо – художник, скульптор, бесстрашный автогонщик, исследователь, а вот этот молодой человек играет в бейсбол и мечтает однажды играть центральным принимающим за Янкиз.
– Вы, наверное, спрашиваете себя, – сказал хозяин, – а почему все они здесь, в этом одиноком доме, и почему ничего не делают. Позвольте мне объяснить. Раньше я очень расстраивался, когда садился писать книги. Я садился и не мог толком ничего написать. Шли дни, шли года и ничего не менялось. Когда я делился с людьми своими планами, они смеялись надо мной. Они и понятия не имели, как это сложно – что-то делать. Когда я познакомился с моим другом-художником, оказалось, что у него та же проблема, что и у меня. Нам нравилось говорить о том, что мы собирались сделать, о том, что сделает нас богатыми и знаменитым. Когда я встретил скульптора, оказалось, что у него ещё большие проблемы, чем у нас двоих. Вы знаете, сколько стоит один большой мраморный блок? А как сильно болят мышцы от того, что вы целый день рубите по мрамору, пытаясь сделать лицо? Когда мы познакомились с бесстрашным автогонщиком, у него ещё даже не было водительских прав. Бейсболисту нужно каждый день тренироваться, повторять одно и то же снова и снова. Исследователь ненавидит холод так же сильно, как и жару. В этом доме есть кондиционер и центральное отопление, поэтому он любит останавливаться здесь.
– В наше время в газетах нередко можно прочитать о том, как артист просыпается утром и обнаруживает, что он ни с того ни с сего стал богатым и знаменитым. Так было с Эрнестом Хемингуэем. Так было с Микки Мэнтлом, со Стэнли и Ливингстоном. Их никто не знал, и тут они просыпаются и вдруг оказываются богатыми и знаменитыми. Мы поняли, что это именно то, что хочет каждый из нас. Невесело работать, получать отказы, беспокоится о том, какой выйдет картина или открытие. Поэтому мы решили сплотиться в моём доме и говорить о наших книгах и скульптурах, и однажды это произойдёт и с нами. Мы проснёмся богатыми и знаменитыми.
– А зачем вы так одеваетесь? – поинтересовался Дэви Шоу.
– Ну как же, – ответил хозяин. – Кто захочет проснуться богатыми и знаменитыми в повседневной одежде? Мы вот не хотим.
Дэви Шоу впервые заговорил с взрослыми почти что грубо и насмешливо:
– Никогда не слышал ничего глупее, – сказал он серьёзным голосом.
– О нет, нет, нет, – оживлённо заговорил Харри Хоббс, – со мной такое уже было. Я тоже всегда хотел быть богатым и знаменитым. Я жил в моём домике совсем один и никто не обращал на меня внимания. Я хотел быть богатым и знаменитым, но мне никогда не выпадало шанса, поэтому я сидел и ждал. И вот как-то раз приехала целая куча инженеров на грузовиках с геодезическим оборудованием. Они были чем-то очень заняты и всё бегали вокруг. Я наблюдал за ними, сидя на крыльце. Я даже выключил радио. И знаете что? Они выяснили, что мой дом располагался в самом центре сорока восьми штатов Америки. Весь следующий день я заполнял какие-то бумаги. Со всей страны приезжали люди, желающие посмотреть на самый центр страны, поэтому я назначил плату за вход в гостиную. Именно там был самый-самый центр. Я поставил там специальный стол со специальным флагом и начал продавать сувениры. Я работал не покладая рук. Знаете, став богатым и знаменитым, усердно работать совсем не в тягость. То есть я хочу сказать, что, став богатым и знаменитым, становится легче проявлять себя и в чём-то другом. Я пел в водевилях, читал лекции в школах, меня даже выбрали мэром. Всё произошло именно так, как эти джентльмены считают должно произойти.
Хозяин в смокинге и все остальные столпились вокруг Харри Хоббса и жали ему руку. Они просили его остаться с ними. Потом он рассказал, что с добавлением Аляски и Гавайев он потерял и славу, и богатство. Они похлопали его по плечу и сказали:
– Если такое произошло один раз, то обязательно произойдёт и во второй.
Дэви Шоу не знал, зачем они это сказали, ведь это явно была не правда. Много чего случалось один раз, а потом не повторялось во второй.
Они все просили Дэви Шоу остаться с ними, но Дэви был слишком ответственным. Он знал, что если не пойдёт в Нью-Йорк, то никогда туда не придёт. А вот Харольд Хоббс остался. На следующее утро Дэви Шоу ушёл вместе со своим пони по кличке Мустанг. По правде говоря, он не жалел о том, что его спутник остался. Харри Хоббс был хорошим человеком, и Дэви Шоу его было по-настоящему жалко. Но всё-таки он и вправду был не самым хорошим собеседником.


Рассказ Джорджа Манделя о «Пластинке в голове»

Мы с Джорджем Манделем оба ветераны войны, которые поступили в колледж по льготной программе для военнослужащих, уволенных в запас. Мы вместе выросли после Второй мировой войны. Мы оба писатели, как и наши друзья, с которыми мы часто проводим время. Одной лунной летней ночью мы забрались на крышу дома, в котором жил Джордж, и смотрели на звёзды. С нами были наши жёны. Заворожённые, мы стояли у самого края крыши и смотрели на линию горизонта Нью-Йорка. Все, кроме Джорджа.
Его жена заметила это и сказала:
– Джордж, иди сюда.
– Нет, – ответил Джордж.
Я спросил, почему нет.
– А что если она меня столкнёт? – ответил Джордж. – Конечно, она будет потом сожалеть, но что если её на секунду бес попутает?
– Джордж, я люблю тебя, – сказала его жена.
– Я знаю, – ответил Джордж. – Как и то, что, столкнув, ты будешь плакать, но мне-то от этого будет уже ни жарко ни холодно.
Все удивились. Другая жена сказала:
– Джордж, это глупо. В чём настоящая причина? Почему?
Я попытался объяснить:
– Во время войны Джорджа подстрелили. Ему вставили металлическую пластинку в голову. Вот, в чём причина.
– Нет, дело не в этом, – возразил Джордж.
И вот, двадцать лет спустя, миллионы американцев-мужчин, в том числе и я, поняли, что дело действительно было не в этом, и что Джордж Мандель как всегда оказался прав.
Это ведёт нас вот к чему…


ОТКРОВЕНИЯ МУЖЧИНЫ-ШОВИНИСТА

Собирая материал для моего следующего романа, одна из частей которого будет всецело посвящена отношениям между мужчинами и женщинами, меня заинтересовало движение за эмансипацию женщин. Самым первым из того, что я узнал во время сбора материала, было то, что мне нужно было полностью изменить свой привычный образ мышления. Я всегда знал, что женщинам приходится несладко, но никогда не думал, что в этом виноват я сам. Я винил биологию. Я всегда считал, что женщина – это самое лучшее, что только может случиться с мужчиной в жизни. Мне всегда было стыдно за то, как мужчины относились к женщинам в плане секса раньше. Я рад, что теперь мои дочери имеют сексуальную свободу и не ограничены кандалами былого безобразия. И в то же время я осознаю, что у самого меня не получится жить комфортно без чувства сексуального собственничества. Вот ведь незадача. Так или иначе – принцип отношений между мужчинами и женщинами нужно поменять. В переменах нуждаются не только несчастные женщины. Мужчинам тоже приходится тяжко в рамках существующей системы отношений. Честно говоря, женщины уже давно не делают нас счастливыми. Большинство браков людей моего поколения распадается, причём без видимых на то причин. Даже самые крепкие браки. Мужчинам моего поколения может быть полезным следовать этому слогану: «Секс – это несерьёзно». Писать эту статью было весело, но я так и не нашёл ответов на накопившиеся вопросы. Так что надеюсь, читатель получит удовольствие от прочтения просто так, без морали как таковой.

В истории становления цивилизации человек всегда был доходягой до полезных новаторских идей. Яркий пример – наша привязанность к лошадям и телегам, которая продолжалась долгие годы после изобретения автомобиля. Кто бы мог предположить, что изобретение самолётов так увеличит популярность железнодорожных поездок? Даже в наши дни многие консерваторы отказываются от переливания крови, вакцинации от оспы, уколов против полиомиелита и музыки Битлов. Неудивительно, что мужская половина человечества не обращает внимания на то, что феминистическое движение – это палка о двух концах. Несомненно, оно может выпустить женщин из задворок кухни. Но в то же время оно может вынудить мужчин снова пуститься на поиски райских садов Эдема.
Чтобы попытаться заслужить хоть каплю доверия у женщин, сомневающихся в моих мотивах, позвольте сознаться, что я, по сути дела, «либеральный» мужской шовинист, и я вступаю в эту полемику с чистыми руками и незамутнённым разумом. Лично я никогда не эксплуатировал женщин и не совершал тех преступлений, из-за которых современные женщины злятся на мужчин. Я никогда не относился к женщинам просто как к способу удовлетворить заигравшее либидо. Быть может, скорее из неумения, чем из доброты. В юные годы я водил девчонок по бесчисленным ресторанам, где показывали всевозможные постановки, ездил с ними на метро до самых дальних станций Бронкса, оплачивал аборты девчонкам, которых едва знал, – и самое большое получал дружеский поцелуй в щёку. Я никогда не врал, чтобы затащить девчонку в постель. Сама невинность дальше не идёт.
В юности я добровольно выслушивал женские разговоры, от которых у меня болела голова. Я влюблялся в женщин, которые считали меня лучшим другом и поэтому не могли лечь со мной в одну постель. Это, впрочем, не отменяло того, что они были готовы пойти на край света ради любовников, которых я мог легко уделать в гандболе, шахматах и даже в тестах на коэффициент интеллекта. У меня был друг-донжуан, который старался меня образумить. Он смеялся и цитировал шовинистские заповеди, вроде «проблема секса в том, что после него нужно целоваться». Но я не слушал его. Другому ловеласу наскучила очередная любовница, и он предложил её мне. Поначалу меня это шокировало, но потом заинтересовало. Девчонка любила его до беспамятства. Зачем ему её бросать? Ловелас ухмыльнулся и сказал: «Я постараюсь как-нибудь понежнее».
Так как я – «либеральный» мужской шовинист, я не одобряю подобного отношения и настолько примитивных союзников. Однако отказаться от исторического наследия и правил поведения в обществе уже сложнее. Мужчины Южной Италии никогда не давали женщинам спуску. Они были безжалостными тиранами, чья подозрительность переходила все мыслимые и немыслимые границы. В итальянской семье мужчине-квартиранту, который заканчивал работать в пять часов, не позволялось заходить в дом до того, как с работы вернётся глава семьи в шесть. Обосновывалась эта традиция южноитальянской поговоркой: «Женщина ляжет и под осла». Это не только ужасно неуважительно по отношению к женщине, но и, как по мне, физически невозможно. Нужно ли говорить, что подобный мужской шовинизм американцами уже давно не практикуется?
Другим препятствием для «либерального» мужского шовиниста является общество. Ни для кого не секрет, что мужчины относятся к женщинам с некоторой враждебностью. Отдельные разочаровавшиеся любовники уверены, что единственный способ завоевать сердце женщины – это распилить её напополам. Другой донжуан (уже с Западного побережья) однажды увидел, как молодая беременная девушка писала на стене здания: «О Господи, почему я?» Донжуан подписал: «Не знаю, золотце, наверное, ты меня бесишь».
Вот ещё больше доказательств искомой враждебности. Я знаю трёх мужчин. Они, зрелые и достойные люди, хоть и не без замашек поколения пятидесятых, обедали дома у одной красивой молодой женщины. Она была заинтригована их умом, очарована их галантностью и признательна за отменное чувство юмора за столом. Она была весьма открытой женщиной. Она нежно обнимала и целовала каждого из них, а потом сказала:
– Всё это очень здорово, но почему бы нам всем не пойти в постель?
Она подразумевала, что обо всём позаботится сама.
– Если бы мы пошли туда вместе, – ответил один за всех троих, – то зачем нам была бы нужна ты?
Некоторые мужчины отличаются большей чуткостью. Однажды эта же самая дама зашла в один из газетных киосков Нью-Йорка в сопровождении одного из тех немолодых людей, чьи сморщенные лица похожи на лица столетних стариков. Она начала скупать все бесцензурные порнографические газеты: Скру, Фак, Прик и другие. Ещё с этой кипой в руках она вручила мужчине сдачу. Он прижался к её руке, на его морщинистом лице застыла маска благоговейного восхищения. Он сказал: «Храни тебя Господь, дорогуша».
Феминистическое движение хорошо хотя бы тем, что избавит наше общество от этой враждебности, из-за которой мы топчемся на месте. Мужчины должны дать женщинам всё, что они вожделеют, должны предоставить им полную свободу – разумеется, в угоду нашим собственным эгоистическим мотивам. Толстой однажды сказал, что самые великие сражения происходят в спальне. И, нужно сказать, на настоящий момент мужчины эти сражения проигрывают. Нужно также отметить, что, хотя война полов и является главной дилеммой нашего времени, она скорее комична, нежели трагична.
Теперь серьёзно. Даже будучи «реакционным» мужским шовинистом, я считал, что мужчины были неправы, когда ввели законы, урезающие права женщин на аборт. Равную плату за тот же объём работы? Да, чёрт возьми, платите им даже больше. Это, конечно, шовинистский подход. Женщину в кресло начальника? Прекрасно. По крайней мере, из неё можно будет выбить всю дурь, если тебя вздумают уволить. Начальники-мужчины иногда чересчур большие. Если честно, я, как и многие другие мужские шовинисты, был готов дать женщинам всё, что они требовали – всё, кроме того, что они хотели на самом деле. А именно: возможность сношаться с кем угодно и когда угодно, прямо как мужчины в их представлении. Короче говоря: кроме сексуального равенства.
Джентльмены, всё пропало. Мы больше не можем удерживать линию обороны. Я говорю и про себя в том числе. Я не такой уж и невинный, ведь я всё-таки злоупотребил доверием одной женщины.
Долгие годы в стране не было такого погрязшего во мраке невежества мужского шовиниста, как я. Отец пятерых детей и муж, проживший в браке с одной женщиной двадцать долгих лет, я всё ещё был далёк от теоретических изысков секса. Я ничего не знал о женщинах. Впрочем, для меня это не стало откровением. Я и так об этом знал.
Я виноват перед супругой потому, что поставил написание книг выше её желаний. Я, можно сказать, вынудил её поддерживать меня с моими амбициями. Она поддалась, но пообещала, что ещё отыграется сполна, когда нам будет за шестьдесят. (Для более ранней мести она была слишком занята детьми, а я, в свою очередь, был слишком занят тем, что пытался заработать на хлеб, чтобы мы хотя бы сумели дожить до этого возраста). Моля её о пощаде, я напомнил, что никогда не гонялся за юбками, никогда не напивался, всегда вовремя выдавал деньги на домашние расходы, покупал ей подарки на Рождество, Пасху, годовщину свадьбы, её день рождения и после родов. А ещё: я двадцать лет проработал на работах, которые терпеть не мог.
Но теперь я понимаю, что она была права, а я – нет. Её жизнь была полна лишений. Да, она никогда не обращалась к психотерапевту. Да, у неё никогда не было поводов для нервного срыва. Да, я никогда не убегал из дома, но, по сути, я, как истинный итальянский южанин, запер дома и её. Она так и не смогла полностью реализовать свой потенциал. Это одна из главных причин, почему феминистки выступают против мужчин.
Мне потребовалось провести три года за книгами, чтобы преодолеть свои замашки. Кстати говоря, теперь, когда дети почти выросли и у моей супруги появилось немного свободного времени, она пообещала перенести план мести на наше пятидесятилетие. Вряд ли она одна такая – очевидно, у миллионов американских женщин примерно те же планы, касательно мужей. Я решил для себя, что стану «либеральным» мужским шовинистом.
Сексуальное собственничество потеряет всякий смысл. Более того, его нельзя будет навязать. Мужчинам следует как можно скорее понять, что такое понятие, как сексуальное собственничество, лучше отбросить. Женщины требуют равных прав и любовниц. Табу на лесбиянство потихоньку спадает. Возможно, не последнюю роль в этом играет и тот факт, что эмансипационным движением феминисток в большинстве своём заведует лесбийский контингент, который горд своей девиацией и всячески акцентирует на ней всеобщее внимание. (Я никого не хотел оскорбить словом «девиация», я просто использовал его для описания ситуации). Этот контингент делает важную работу для всех женщин, не говоря уже о том, что их первостепенным мотивом является такая благородная цель, как свобода выбора сексуального партнёра. (Повторюсь, я не хочу никого оскорбить). Большинство из них выглядят настолько непривлекательно для мужчин, что у них попросту не остаётся иного выбора. Но мы мужские шовинисты, и нас не должно волновать, что и они тоже могут сексуально эксплуатировать своих женщин-партнёров не хуже самых отъявленных мужчин-ловеласов. Это уже далеко не наша проблема. Мужчины должны присоединиться к крестовому походу движения феминисток за равноправие.
Вы задумайтесь: мужчина-собственник всегда с большим усердием высматривает в других мужчинах потенциального соперника, он всегда имеет примерное представление, откуда может исходить опасность. Различные намёки, недвусмысленные знаки; нужно заранее обезопасить свою возлюбленную от посягательств со стороны других мужчин. Но что же делать, если на сцене появятся не только соперники, но и соперницы? Представим смешанный ужин с мужчинами и женщинами. Друг за другом мужчины ещё могут как-то уследить, но если мужчине с воспалённым чувством собственничества придётся сходить с ума всякий раз, когда его благоверная уходит в дамскую комнату в компании другой женщины, то он обречён. О, он с ума сойдёт!
Но нет, мужчины должны дать женщинам сексуальное равенство, и они будут щедро вознаграждены. Они перестанут чувствовать себя виноватыми в постели и в отношениях с женщинами.
Если честно, мужчины способны любить, и любовь к женщине идёт сразу после ощущения необходимости найти своё место в мире. Ревнивое собственничество мужчины произрастает из соперничества с другими мужчинами. Часто дело даже не в том, что жена была опорочена любовником. Дело в том, что какой-то другой мужчина одержал победу над мужем. Если женщины скинут оковы традиционной сексуальности, мужчинам больше не придётся беспокоиться из-за этого, им не придётся больше надевать дорогие костюмы, ходить на вечеринки или танцы.
Если женщина перестанет принадлежать мужчине, нам не придётся их содержать. Мы сможем забыть о страховании на случай смерти. Мало кто придаёт этому значения, но страхование жизни – это один из наиболее продуктивных убийц мужского населения.
Представьте молодого администратора, который зарабатывает двадцать пять тысяч в год. Его жизнь застрахована на сто тысяч. Он заболевает. Борется за свою жизнь. И вот, очнувшись как-то раз в больнице, до него вдруг снисходит, что в случае выздоровления он погрязнет в долгах. Пока он лежал в больнице, капал его долг за ипотеку. За машину. За услуги врачей. За пребывание в больнице. Ему не платили зарплату. Он может потерять работу. Другими словами, если он выздоровеет, то окажется в больших неприятностях.
А если он умрёт… Ох. Его семья получит огромный кусман необложенных налогами денег. Проблемы с выплатой ипотеки исчезнут сами собой, ведь страхование жизни часто покрывает ипотеку; дом наверняка достанется семье бесплатно. Как и машина. И пока он лежит и думает об этом. Его медленно покидают силы. Он испускает дух.
Мужчины всегда с трудом понимали истоки женского негодования, их желаний и ревности. Но теперь, к всеобщему облегчению, они выложат все карты на стол.
Женщины хотят работать, хотят покинуть четыре стены. В одном профеминистском журнале недавно расписали, как должен выглядеть идеальный брачный контракт. Среди прочего в нём был предусмотрен пункт пролонгации контракта через три года и указан предел рабочих часов. Мне понравился этот контракт. Я бы его подписал не задумываясь. Чёрт! Да я подписал бы его даже с первой встречной женщиной, которая согласилась бы слетать со мной в Вегас на недельку. Очень уж он славненький.
Ну ладно. Если женщина думает, что писать рекламные тексты важнее, чем готовить ужины или рожать детей, то это её личное дело. Смею заверить мужчин, что смена ролей пойдёт нам только на пользу. Нет на свете ни одного мужчины, который не хотел бы уйти с работы, перестать ежедневно колесить в офис и получать нагоняй от начальника. Но, вот ведь незадача, у нас в обществе такое не практикуется.
Представьте, как здорово было бы приглашать домой друзей, целыми днями играть в карты, валяться на полу и курить сигары, рассказывать друг другу истории, – ну и время от времени играть в футбол, чтобы держать себя в форме. А как насчёт девушек-молочниц и девушек-продавцов Фуллер Браш, которые могут недурственно скрасить утренний кофейный перерыв, пока жёнушка трудится в офисе? Как насчёт бейсбола по телевизору?
Работа по дому? Готовка? Стирка? Уход за детьми? Пф. Есть полуфабрикаты. Есть электроприборы. Не исключено, что мужчины с этой работой справлялись бы даже лучше женщин. Разве что с детьми пришлось бы попотеть. С другой стороны, если бы мужчина был обязан ухаживать за детьми, он наверняка озаботился бы не заводить их много.
По правде говоря, большинство мужчин не любят свою работу, однако общество вынуждает их ездить в столь ненавистные офисы. Скажите любому восемнадцатилетнему парнишке, что ему не обязательно идти искать работу, и вы сразу увидите, что высокий приоритет работы в жизни мужчины – это не более чем миф. Для мужчины работа вообще противоестественное состояние.
Женщины завидуют тому, что мужчины могут выходить в свет. Но в этом свете не всегда сияет солнце. Кое-когда и снег идёт. Кое-когда холод продирает до самых мужских костей. Кое-когда от метро хочется уже реветь белугой. Кое-когда начальник доводит тебя до слёз. Кое-когда мысль, что нужно провести на работе ещё один день, опять занимаясь тем же, чем и всегда, заставляет раскрыть окно офиса в небоскрёбе и на полном серьёзе задуматься о прыжке вниз.
При этом полки книжных магазинов завалены книгами о том, что мужчина – по природе охотник, а работа для него, по сути дела, является заменой охоте. Что поражает в человеке, так это то, как он может изменяться и приспосабливаться буквально ко всему. Только человеку удалось смастерить более или менее сложные орудия и приручить огонь. Только человек смог адаптироваться к сексуальным и психологическим лишениям посредством гомосексуализма и лесбиянства. Только человек смог придумать Бога и поверить в душу. Так почему же мы не можем поменяться сексуальными ролями?
Есть неэгоистичные люди, которые, несмотря на все указания на то, что они только выиграют от равенства между полами, машинально начинают беспокоиться о будущем человеческой расы. Они указывают, что именно мужчины сделали почти все великие открытия, именно мужчины написали практически все великие книги, картины и музыку. Они боятся, что с возвышением женщин все научные и творческие достижения человека могут в один прекрасный день кануть в лету. Но не может ли быть такого, что мужчины смогли достичь всего этого только благодаря постоянной поддержке женщин? Женщины убирались, готовили еду, занимались детьми, решали мельчайшие житейские проблемы, которые могли помешать работе творца. А что если и женщины смогли бы достичь такого же успеха, если бы о них заботились мужчины? Есть, конечно, некоторые биологические аргументы, выступающие против этого. Так, например, почти во всех видах мужские особи более склонны к авантюрам и риску. Они более любопытны и изобретательны. Всё это объясняется анатомией: просто мужчины сильнее, у них лучше развита мускулатура. Некоторые циники могут бросить аргумент, что выжить в натуральной среде могут только те приматы, что позаимствовали гены и поведение самых сильных и умных отцов. Что же касается самок, то выживают самые сексуально привлекательные. В большинстве видов самец спаривается только с самкой, которая меньше его по размеру. Дело в том, что так в момент соития именно самец, а не самка, наиболее открыт для нападения хищника. (Это объясняет, почему гомосексуальность для животных нетипична, это можно использовать как аргумент против гомосексуализма в целом). Опять-таки, исходя из того, что и мужчины и женщины принадлежат к одному виду, самым удивительным их общим свойством остаётся приспособляемость. В будущем женщины тоже могут стать великими творцами и учёными. Это возможно. И тогда уже не нам придётся ломать голову, а им.
А что же с сексом, спросите вы? Ухудшат ли женщины положение мужчин в плане интима? Сможем ли мы и дальше наслаждаться сексуальными десертами? А это как раз та сфера, где мужчина, по моему мнению, выиграет от победы феминизма больше всего.
Есть теория, согласно которой за двенадцать тысяч лет до нашей эры женщины были абсолютно нестеснёнными в сексе. Им так нравилось заниматься сексом, что они только им и занимались. Всё изменилось, когда появилось сельское хозяйство. Когда мужчина из охотника превратился в фермера, он вдруг осознал, что ему нужен сексуальный партнёр, который сможет поддержать его в трудную минуту. Но как заставить женщину перестать заниматься сексом и принудить её печь пироги, следить за детьми, стирать, помогать в поле, запасать фрукты и овощи? Как думается, первым шагом было сделать так, чтобы она перестала получать от секса удовольствие. Ввели всякие ограничения, табу. Это очередная задача, которую мужчины выполнили, хоть на это и потребовалось пять тысяч лет.
За семь тысяч лет до нашей эры женщины умерили свой пыл до такой степени, что сумели осесть. Но мужчина – это мужчина. Он, как это обычно и бывает, зашёл слишком далеко. Многие женщины стали фригидными. Многие женщины жили несчастно. Немало было скручено рук за эти пять тысяч лет.
Табу сделали своё дело. Беременность вне брака стала считаться постыдной, ведь отцу приходилось надрывать спину, чтобы помочь ребёнку выжить. В то время было мало еды; не было лекарств; были дикие животные, не говоря уже о диких людях, способных вырезать всю семью до того, как те успели бы взять в руки оружие. Тогда были серьёзные причины удерживать детей от начала ранней половой жизни. Что предпочли бы четырнадцатилетние подростки, и девочки и мальчики, – изучать точные науки и читать Шекспира или всё-таки целыми днями заниматься сексом? Различные исследования показывают, что раннее начало половой жизни может отрицательно сказаться на женском здоровье (бедные женщины). Для сохранения верности мужу есть также и серьёзная медицинская причина. Исследования показывают, что некоторые формы рака, типичные для женщин, имеют венерическую основу и передаются от мужчин половым путём словно вирус. Верные женщины, которым повезло выйти замуж за верного мужа, с меньшей вероятностью могут получить рак шейки матки.
Женщины хотят получить обратно то, что имели тысячи лет назад. Так почему бы и не вернуть? Нынче за полями и садами ухаживают машины, они же помогают в хозяйстве, женщины могут сложить с себя большинство домашних тягот. Контрацепция сводит до минимума возможность возникновения в семье лишних ртов, а если женщине всё-таки не повезло, и она забеременела, государство проследит, чтобы её ребёнок не умер с голоду. Как ни странно, когда мужчина живёт один, он успешно справляется и со стиркой, и с заправлением кровати, и с приготовлением пищи. Все эти проблемы решаются всего за пару минут, а что ему ещё остаётся делать в свободное от этого время?
А что секс? Когда женщины станут доминировать, они что, откажутся от плотских утех? Мужчины, бояться нечего: как мне кажется, с этой сферой нам должно повезти даже больше, чем с какой-либо ещё.
Недавно сексологи опубликовали данные, в которых говорится, что женщины в силу биологических особенностей при оргазме испытывают большую палитру ощущений, чем мужчины. Они могут достичь до десяти оргазмов в день. Самый умелый мужчина в самом расцвете сил может достичь от силы пять в день. То есть, женщине придётся восполнять оставшиеся пять где-то и с кем-то ещё. Закон спроса и предложения в этом случае опять работает на мужчин. Миллиарду женщин с пятью оргазмами в день может потребоваться ещё пять миллиардов мужчин для полного удовлетворения. Мужская эрекция будет на вес золота. (Как утверждают некоторые исследовательницы, она и сейчас может влететь в копеечку из-за вечных стрессов, а также экономического и психологического давления на мужчин в нашем обществе).
Ещё один плюс. В днях былых, когда, чтобы не исполнять супружеский долг, жёны говорили, что у них болит голова, разочарованные мужья обвиняли их в симуляции. Теперь можно будет узнать наверняка, симулировали ли они или нет – надо всего лишь понаблюдать, будут ли мужья отказывать в сексе доминирующим жёнам, аргументируя тем, что у них «голова болит».
Ладно. Женщины могут поспорить, ведь у них есть прекрасные заменители мужской любви. У них есть вибраторы, фаллоимитаторы, любовницы и проч. Но даже самые ярые приверженки феминистического движения согласятся, что всё это немного не то. Да даже если бы эти заменители и были максимально приближены по ощущениям к настоящему органу, женщины всё равно предпочли бы им эрекцию настоящего мужчины, чисто из снобизма. Есть ведь цирконы, которые выглядят совершенно как настоящие бриллианты, но женщинам всё равно подавай настоящие бриллианты – просто их меньше, и поэтому они готовы за них переплатить. Тот же самый принцип применим и к мужской эрекции.
Биология стоит на нашей стороне и в другом аспекте. Все знают, что с возрастом мужчины, в отличие от большинства женщин, становятся только привлекательнее. Для девушек мужчина всё ещё остаётся внешне привлекательным и в сорок. А вот женщины лет сорока-пятидесяти уже не то, чтобы привлекали молодых парней, – за очень редким исключением. Вот, кстати, отличное предложение для тех, кто поддерживает феминисток: в брачном контракте нужно одним из пунктов прописать, что мужчина не имеет права выскакивать из замужества ближе к старости.
Уважаемые мужчины-шовинисты! В наших же интересах развязать женщинам руки. Подытожим. Женщины хотят равенства полов. Равенства во всём. Просто посмотрите и возгордитесь молодыми людьми нового поколения: полнейший унисекс, они готовы работать по дому и благодарны девушкам за то, что они работают ради них не покладая рук, причём не только на работе, но и в постели. И как же везёт этим ребятам. Девушки работают усерднее провинциальных домохозяек, одеваются в свободные одежды, не так пристально контролируют своих мужчин и гордятся тем, что не ведут учёт случайных сексуальных связей, ведь никто никому не принадлежит. Можете бить их, поддерживать, резвиться с другими девицами, беспардонно опаздывать на ужин, бросать и уходить от них, когда они заболевают серьёзными болезнями, можете не работать и приносить чеки с баснословными расходами, – и вы всё равно будете их героем и любовью всей жизни.
Чтобы всё это стало явью, нужно всего лишь перестать ревновать ту женщину, что убирается в вашей комнате, готовит вам ужин (в одном случае из сотни ещё и завтрак), следит за тем, как вы проводите свободное время, забирает каждый заработанный вами грош и лезет драться, если вы с очевидными намереньями лезете к её лучшей подруге. Ту женщину, с которой вы в девяносто случаев из ста уже не хотите ложиться в одну постель, а если и ложитесь, то она снисходит до занятий любовью с такой же неохотой, с какой армейский повар накладывает солдатам овощное рагу.
Слишком уж как-то просто это выглядит на бумаге. Наверняка есть какой-то подвох. Как ни крути, один раз Ева уже убедила нас совершить идиотский поступок.
Давайте ещё один раз оглянемся вокруг, прежде чем окончательно присоединиться к эмансипационной армии борцов за равенство полов.
Одна известная лидерша лесбиянского контингента утверждает, что мужчины и женщины на самом деле разные виды, и посему женщины не должны спать с мужчинами, а только с представительницами своего вида. Она утверждает, что давным-давно мужской вид подчинил женский, урезал их права и фактически поработил. Она утверждает, что ни один мужчина не сравнится в постели с женщиной. Верно подмечено. Многие мужчины и сами считают, что женщина – это какой-то совсем уж другой зверь. Главная разница между нами состоит в том, что мужчины никогда не перестают рассматривать женщин как возможных сексуальных партнёров. Нам не хочется терять этого качества. Вот ещё пища для размышлений: если ни один мужчина не сравнится в постели с женщиной, то почему на протяжении вот уже четырнадцати тысяч лет женщины всё продолжают и продолжают сами, без принуждения силой, спать с мужчинами?
Но представим на минутку, что эмансипантки победили. Представим, что мы всё поменяли, изменились как общество и как вид. Давайте просто подумаем. Если у женщин появится полная свобода над тем, как поступать со своим телом, и полная сексуальная свобода, что из этого выйдет? Продажа сексуального удовлетворения станет благородным занятием, причём, учитывая все названные выше факторы, цена будет справедливой.
Ну ладно, мы вернёмся туда, откуда всё начиналось – в двенадцатое тысячелетие до рождения Христова. Если мы, мужчины, будем сохранять спокойствие, то возможно и до райских садов доживёмся. Но вся эта ситуация заставляет задуматься. А кто начал всё это безобразие с сексуальным собственничеством, чувством вины перед супругой, брачными контрактами и долгом мужчины кормить детей? А не женщины ли заварили всю эту кашу, чтобы подороже продать свой товар? Ведь не мы, мужчины, рожаем детей. Нам не так уж и сильно нужна крыша над головой для комфортного сна. Нам не нужны салфетки, чтобы вытирать рот. Нам даже не нужно готовить еду и стирать одежду. Нам, мужчинам, нужно объяснять, как держать маленького ребёнка так, чтобы не проломить ему череп, не говоря уже о том, что нас нужно учить, как его любить и как о нём заботиться, в том числе и материально. Нас, мужчин, с самого детства учат, что нельзя бить женщин дубинкой по коленным чашечкам; нас с самого детства учат, что женщина – это нечто особенное. А теперь они хотят всё это порушить и всех уровнять? Кому тогда всё это было надо? Ведь это они учили нас, неотёсанных мужланов, нежности, любви, состраданию…
Боже, я не знаю. Возможно, обо всём этом стоит поразмыслить на досуге ещё раз, но как-нибудь потом.


ЗАПИСИ ИЗ ДНЕВНИКА ПИСАТЕЛЯ-НЕУДАЧНИКА

Введение

Далее будут представлены отрывки из дневника, который я вёл с 1950-го по 1954-й год. Решение включить их сюда было принято вопреки всем моим инстинктам. Мне было больно их перечитывать. Они полны жалости к самому себе и бесстыдного эгоизма. Они до смешного наивны, когда речь заходит об искусстве и жизни.
Чтобы достичь внутреннего компромисса с самим собой, я решил вырезать те места, которые посчитал слишком личными, чтобы выставлять их на всеобщее обозрение в этой книге, да и во всех последующих тоже. Я думаю, эти записи могут воодушевить писателей и всех тех, кто стремится стать творцом. Ну или запугать их вплоть до решения отложить перо. Но это, пожалуй, самый пессимистичный прогноз. На момент написания отрывков я писал уже на протяжении пятнадцати лет, но за это время заработал писательством менее трёхсот долларов. К счастью, я тогда не мог предвидеть, что мне придётся прождать ещё пятнадцать лет, чтобы добиться осязаемого успеха.
Старая и всем знакомая история. Но, может, она окажется кому-нибудь полезной. По крайней мере, я очень на это надеюсь.
Я бы ни за что не пожелали никому из тех, кто мне дорог, становиться писателем. Я не пожелали бы никому из тех, кто мне дорог, идти по дороге «творения искусства». И всё же мне кажется, что я был настоящим верующим. Вера в искусство помогает, пожалуй, не хуже веры в Бога, любовь или политический рай на земле.
Посредством дневника я хотел показать, какого это – быть творцом; стремился оправдать неудачи в искусстве и жизни. Получилось не то чтобы умно или замысловато. Теперь, когда я стал старше и хитрее, когда овладел мастерством построения затейливых предложений и запоминающихся фраз, мне приходится бороться с искушением замести следы той давно ушедшей эпохи. Я не делал исправлений в этих записях. Неважно, что молодой человек, написавший их, теперь кажется нелепым, даже для меня. Неважно, что его давно больше нет. Пусть всё остаётся так, как было тогда. Я не скорблю о его кончине. Однако его по-прежнему невинный дух всё ещё преследует меня и с пустой надменностью запрещает делать хоть какие-то изменения в его наследии.

Пятница, 29 декабря, 1950

По-хорошему стоило бы начать писать этот дневник после Нового года. Это было бы психологически правильно. Но хочется начать уже сейчас.
К концу подходит не самый удачный год. Написал два рассказа и почти ничего по роману. Если продолжу в том же духе, то можно перестать грезить карьерой писателя. До сих пор удивляюсь, почему так непродуктивно. Я долго обдумывал это, обдумывал, как ничего не обдумывал до этого дня во всей жизни, много анализировал. Думаю, можно со всей уверенностью сказать, что писательство стоит для меня в приоритете над всем, что есть в жизни. Оно реальнее моей жизни. Так почему же я написал так мало? Я думаю, вернее, надеюсь, это просто серьёзная моральная подготовка … почти всё время я вполне сознательно думаю о той работе, которую нужно сделать … Год, который можно целиком и полностью посвятить писательству. Думаю, я готов, но это невозможно, придётся как-то перебиться. Думаю, не так уж и важно, как пойдёт этот год, но я точно буду писать, много и качественно. Уходящий год тоже был не так уж и плох. Два хороших рассказа (которые были бы ещё лучше, не будь я так ленив) … почти 150 страниц романа …
Мне хотелось бы написать хотя бы пять хороших романов. Если писать по роману в пять лет, то получается двадцать пять лет на то, чтобы достичь цели. Пока что на Врага (опубликован как Арена мрака в 1955-м) ушло два года, и пока он явный претендент на звание одного из моих самых худших будущих работ. Весь роман как будто не в фокусе, он словно смазанная фотография … и всё-таки не могу сказать, что у него нет достоинств. Только поэтому я продолжаю работу над ним. Поэтому и потому, что я упрямец, который не может просто взять и бросить начатое. Примерно той же логике я следую и во всём остальном. Где я готов ослабить хватку – деньги, друзья, жена, дети … я пассивен … Хоть я и люблю жену с детьми (как странно звучат эти слова, как бессмысленно и неискренне), если бы она подошла ко мне и сказала, что подумывает над тем, чтобы от меня уйти, я бы не стал её удерживать силой. Если бы для поддержания дружбы с теми, кого я знаю и кем восхищаюсь, требовалось дополнительное усилие, я не смог бы его сделать … Денег я тоже специально не берегу, но это меня, как ни странно, не беспокоит – возможно, потому что у меня их попросту слишком мало, чтобы волноваться.
По части финансов этот год тоже явно не задался. Завтра Ти выпишет вексель, чтобы я купил мебель в спальню. Чувствую себя унизительно, но он чувствует себя ещё более унизительно. Ему стыдно за меня, он злится на меня, ведь мне не хватает гордости, чтобы не попросить, и характера, чтобы не допустить … Как бы я ни старался, я не могу относится ко всему этому серьёзно. Единственное, к чему я отношусь серьёзно, так это к писательству, как бы глупо это ни показалось не-писателям и тем, кто писать не хочет.

Воскресенье, 7 января, 1951

Написал сегодня двадцать страниц … это воодушевляет. Придумал идею для ещё одного рассказа в сборник … надеюсь заняться рассказами до того, как забуду все детали.
Каким славным парнем я становлюсь, когда мне удаётся что-нибудь написать, каким довольным сразу становлюсь … Поиграл с Тони – понравилось; сделал Э перекусить и благословил на кино. Обычно воскресенья действуют мне на нервы, но не сегодня …
Что это доказывает? Это доказывает, что писание хорошо действует на моё здоровье, даже если пишу чёрте что. Почему? Это очевидно, но труднообъяснимо. Но я попробую.
В жизни слишком много бедствий … когда пишешь или занимаешься другим видом искусства, вокруг тебя появляется своеобразный щит от жизни и сила противиться ей.

Вторник, 9 января, 1951

Харперы подали идею о рассказе про банк крови …

Воскресенье, 28 января, 1951

Идея для рассказа … Человек решает сыграть в игру, где он и другой человек рассказывают правду друг про друга и про себя, и эти портреты совершенно не похожи на настоящие портреты и их портреты самих себя …
Начинаю печатать, что есть по роману. Текст звучит вроде неплохо, но его маловато. Надеюсь, в печати он окажется объёмнее. Стало очевидным, что всё следует переделать.

Воскресенье, 24 июня, 1951

Закончил роман, два месяца уже бегаю по издательствам … Издатели откровенно не заинтересованы … Никогда не отправляйте издателям незаконченные работы, даже если это грозит серьёзной задержкой в публикации …
… такое ощущение, я никогда не вылезу из долгов. В сентябре роды … приходится писать в свободное время и работать сверхурочно, иначе не прокормить семью. Нужно, и всё тут … Весь в работе, воскресенья посвящаю семье, это важно. Остаются только утро и вечер воскресенья и, может, пару вечеров на неделе, когда не сильно занят (работа).
Прочитал дневники Кафки – разочаровали … как по мне они перечёркивают все критические разборы его произведений.
… К слову об идеях для будущих рассказов. Некоторые из них размякли и потеряли форму, как прогнившие фрукты … перерос их.

Воскресенье, 4 ноября, 1951

От этого дневника так и веет уверенностью … Перечислил все преграды … в этих страницах нет ни капли сомнения, что я выиграю бой … мой роман станет успешным, мои дети вырастут … подарю жене, за которую в ответе, хорошую жизнь … Встал этим утром и почитал Сандей Таймс, помог Э, поиграл с детьми и всё время думал о том, что всё трещит по швам. Думал не пристрастно, а как о факте, как будто думал не я, а кто-то ещё.
Наверняка навсегда запомню, что именно днём воскресенья я смирился и признал, что всё-таки это я. Всё-таки это я иду ко дну и сомневаюсь, что сумею победить, это мои, именно мои мысли. У меня плохое предчувствие … хочется … рассказать кому-нибудь, кто мне дорог, как я себя чувствую, но не могу. Пишу всё это на бумаге в надежде, что однажды достану эти листы и посмеюсь над всеми тогдашними проблемами. Скажу себе: «Ну и ну, и правда прямо битва была, да? Не на жизнь, а на смерть?»
Нужно измениться и найти новые силы, новый ориентир. Мне казалось, что у меня была сила противиться жизни … но её нет …
Никогда не рассчитывал прожить счастливую жизнь. Вести счастливый образ жизни, как говорится. Я всегда считал, что если Бог и существует … то ОН не преступник, каким его называет тот уличный евангелист, этот чёртов психопат … но я тоже не преступник …
Всегда говорил и думал, что «люблю трудности, и чем труднее, тем мне лучше». Ладно-ладно, беру свои слова обратно и теперь говорю: «Дядя, помоги, дай мне перевести дыхание» (и я убью сукиного сына).
Мне уже лучше …
Ни разу не хитрил в отношениях, особенно с женщинами, и не потому, что презираю хитрость, как казалось, а потому, что ленив. И мне слишком наплевать на людей …
Человек должен любить, а из того, что любовь недолговечна … и рано или поздно увянет, следует, что любить нужно много раз. Но я не имею в виду похоть … или жалкие притворные романы, которые крутят мужчины с самодовольными женщинами. Я имею в виду чистое желание любить, готовность снести боль и унижение, а если потребуется, то и сломаться. Женщины важнее, чем я думал. Как смешно звучит … Но меня это бесит … то, что я всегда считал слабостью … является той слабостью, которая нужна человеку, чтобы остаться сильным или стать ещё сильнее.
Это справедливо и для мужчин, и для женщин. Наверняка. А раз на них оказывают ещё бо;льшее давление … насколько более сломленными они должны быть из-за того, что им не позволяют просто любить …
Ну и что из того.
… Потом деньги. Здесь я совершенно безграмотен, это правда. Денежно полоумен. (Эй, предполагается, что к этому моменту я буду обескуражен) …
Деньги и вправду всё убивают. Приходится работать сверхурочно, по двадцать часов в неделю. Это в среднем. Слишком устаю, чтобы писать … дети носятся повсюду … негде писать … но это не так уж и важно …
К слову о детях. Надеюсь, я пока не самый плохой отец. Но если я и вправду пойду по швам … буду жить в «тихом отчаянье», но не подам вида, чего бы мне это ни стоило …
Время, деньги, эмоциональная стабильность … Порой кажется, ничего из этого уже не осталось … Может, я просто устал физически, и это корень всех проблем … Сегодня я хорошо отдохнул. Вечером чувствую себя даже лучше, чем утром, когда начал эту запись.
Ладно, попробую ещё раз … нужно собрать волю в кулак. Даже в моём состоянии можно писать. Проблема только в моей лени.

Воскресенье, 11 ноября, 1951

Забавно наблюдать за тем, как ты разваливаешься на куски …

Понедельник, 12 ноября, 1951

Мне был дан знак. Маленький знак, но его было достаточно, чтобы воспрянуть …
Из Нью-Йоркера прислали обратно рассказ про банк крови. Я отправил его, хоть и знал, что это рассказ не их формата. Нью-Йоркер – это Бог настолько, насколько божество может быть материальным. Читая его ребёнком, я многое подчерпнул о писательстве …
Они прислали письмо с отказом. Как и ожидалось, в общем-то … не расстроился … серьёзно, не расстроился. В самом конце этого холодного и ужасно формального письма кто-то приписал «Извините и спасибо».
Я никогда не узнаю, кто это написал. Он и понятия не имеет, что его тёплые слова дошли до автора рассказа аккурат в тот момент, когда тот болтался над бездной отчаянья, и ему действительно были нужны такие слова поддержки. Я сказал себе: «Мой рассказ понравился парню из Нью-Йоркера. Может, он даже проголосовал за то, чтобы он попал в выпуск». Я фантазировал и фантазировал … хотя … не исключено, что это был просто конторский служащий, который должен был отправить письмо с отказом, но перед этим прочитал рассказ … Но это не важно. Если я когда-нибудь узнаю, кто приписал эти слова, он станет моим лучшим другом на всю жизнь. Я закрою глаза на то, что он, возможно, тот ещё засранец … всё потому, что сам я начинаю терять уверенность в себе и своём таланте.

Воскресенье, 25 ноября, 1951

… Уже лучше … семья на ужине в честь Дня Благодарения … Хорошо быть мной. Вот без капли тщеславия. Я имею в виду, что я везунчик. Да даже если бы жена серьёзно заболела, дом сгорел, над книгой посмеялись, а ребёнка сбила машина … куча трагедий всем скопом свалилась бы на мою голову, и кто-то подошёл бы ко мне и сказал: «Давай поменяемся, я стану тобой, а ты – мной» – и добавил бы, что у него есть миллион долларов, красивая и верная жена, его книга получила Пулитцеровскую и Нобелевскую премии, и всё остальные писатели настолько расстроились, что перестали писать, – Я БЫ СКАЗАЛ НЕТ. Это я. Я хочу быть собой … да пошёл ты. Я смешон, на мели, не уверен в своём таланте, непригоден к семейной жизни, хотя и живу с семьёй, но пошёл ты … Я не умею обращаться с женщинами, безволен, абсолютно во всём терплю неудачи, терпеть не могу свою работу, – но не пойти бы тебе куда подальше. Ты вздумал меня надуть …
Это, пожалуй, необъективно.
Надеюсь, хоть кто-нибудь пустит слезу, выпрыгни я из окна на следующей неделе …
И все думают так же …
А что это значит?

Воскресенье, 9 декабря, 1951

Прислали обратно книгу из Скрибнера, как и ожидалось. Нужно переделать. Надеюсь, выдастся свободный месяц. Встретился с Х (издатель). Сказал, что она ему всё ещё интересна.

Воскресенье, 16 декабря, 1951

На прошлой неделе звонила С. У её парня случился нервный срыв, и она думает, что я смогу ему помочь. Он сводит её с ума. Честно говоря, кто угодно начнёт лезть на стенку, если так пилить … что самое смешное, это я должен решить их проблему. Я сам истекаю кровью, а меня просят наложить кому-то бинт … хотя бы попытаться … но каждый должен заботиться о себе самостоятельно.

Воскресенье, 30 декабря, 1951

Думаю, на этом в этом году можно ставить точку. Доказал, что не лентяй, когда дело касается работы. Провожу на работе в среднем шестьдесят часов в неделю … но всё равно лентяй, когда дело касается писания.
Планы на следующий год. Закончить книгу и начать новую. Написать хотя бы два рассказа … сменить работу, если получится … дрянной год.

Без даты

Некоторые искренне верят не пойми во что, доверяют не пойми кому и даже тем, кому верить не стоит в принципе … всё ведёт к слезам … а иногда к гордыне.
Ребёнок с лёгкостью обращается к слезам, ведь ещё не знает, что его боль вызвана самим мирозданием, что это не временное явление, а состояние жизни, а не зная, что горе является неотъемлемой частью мироздания, он не может так легко перестать печалиться.

Понедельник, 10 ноября, 1952

(ПРИМЕЧАНИЕ: Незадолго до написания этой записи я ушёл с работы и сделал ставку на то, что закончу свой первый роман, перепишу его и продам).

Больше не нужно волноваться насчёт работы. Только в этой комнате я могу писать в тишине и покое. И всё равно я чувствую себя опустошённым … Надо перестать обращать внимание на мир вокруг … пожить в изоляции и понять, что со мной, чёрт возьми, не так.
Мы и так были, прямо скажем, не в самом завидном положении с деньгами, а теперь я ещё осмелился уйти с работы. Я в полнейшем отчаянии.
Об уходе: Люди вроде Б, Ж и С говорили, что «парень, а ты смелый, очень смелый», хвалили меня, и я подыгрывал, как мог. Фальшивили как они, так и я.
Нутром чую, их смущает моё эго. Они считают меня несколько заносчивым в моей уверенности в своём таланте (чего я вообще не практикую). Им больно наблюдать за тем, как человек с таким упорством обманывает самого себя … С моей стороны я просто был несчастен … не мог продолжать … Сейчас я сижу в со вкусом обставленной комнате за одиннадцать баксов в неделю. Я смогу продержаться здесь три месяца, закончить книгу, эту дрянь … рассказ … даже пьесы … Если уж совсем прижмёт на безденежье.

Позднее

В комнате два стула, столик … кровать … окно, выходящее на каменный сад … в самом центре сада на площадке из цемента стоит похожий на гигантскую поганку стол с зелёной столешницей … из треугольного ящика с землёй к окну и выше тянется голенькое тонкое деревце. Под деревцем разбросаны мёртвые жёлтые листья, опавшие с похожих на пальцы веток. В другом углу сада располагается высокий трон (летом на нём восседают клиенты чистильщика обуви) на каменной платформе, окружённой со всех сторон пустующими клумбами; перед ним торчит золотой латунный стержень, на конце которого расположена такого же золотого цвета пепельница. Трон, как и стержень с пепельницей, размещён на причудливом ковре серо-серебристого цвета умирающей ноябрьской осени.

Практикуюсь.

Пятница, 14 ноября, 1952

Не мог больше работать в той комнате, привёз вещи домой … устал от одиночества … отгородился от всего со своей книгой … плохой знак. Дома мне лучше …
Есть только одна настоящая магия – то, как на детей действует новый опыт, как он со временем меняет их … Они могут сосуществовать с одиночеством и находить в нем красоту … в отличие от большинства взрослых. И всё же в детстве было тяжко … может, в этом и кроется ответ. Дети не пользуются лекарствами, чтобы заглушить боль. Взрослые пользуются и теряют под их анестетическим действием возможность упиваться красотой.
Хотелось бы мне быть злым … грабить банки … убивать и беспредельничать … чтобы все боялись меня, ведь я по-настоящему безжалостен, изменять жене … стрелять по кенгуру. Но я тихий и робкий, и я ужасно неловко чувствовал бы себя, попытайся задеть чьи-то чувства … И это портрет человека, который на полном серьёзе считает, что может стать великим писателем … смешно …

Суббота, 15 ноября, 1952

Вчера всё прошло гладко. Перечитал книгу, поиграл с детьми, посидел вечером с Ю. Понравилось. Но почему?
Ещё один похожий день, и я сойду с ума …
Концовка в книге всё ещё отвратительна. Но, кажется, я знаю, как её исправить.

Воскресенье, 16 ноября, 1952

В четверг вечером Дж попросил меня: «Скажи правду, слишком ли запутанная моя книга или нет» … Я ответил то же, что ответил бы и другим писателям … «Скажи правду, она неплохая?», но вообще он имеет в виду «объективно, не обращая внимания на дружбу, скажи, бесполезен ли я, отсутствует ли у меня талант, скучно ли читать мою писанину».
Ладно. Никто никогда не скажет полную правду при таких обстоятельствах … а это значит «скажи, что я хороший писатель, скажи, что моя книга представляет ценность». Но у ответа ведь нет реальной ценности. Если тебе ответят: «Отвратительно, кончай писать», неужели ты и вправду перестанешь? А если заверят, что ты удивителен, потрясающ … то что? Ответчик-то поди знает?
… «Скажи правду» можно попросить только себя … пройдись ещё раз по рукописи … вычеркни, что плохо звучит … Не обращай внимания на мнение остальных.
Важна не уверенность, не эго и не самонадеянное слепое безрассудство, а умение сносить удары по самооценке и личному счастью, только вера в искусство может помочь получить удовольствие от своей работы … В писательстве сложнее всего именно что сохранить веру … издатели и писатели – враги по разные стороны баррикад, это и так все знают. Даже если издатель прав, он всё равно не прав.

Среда, 19 ноября, 1952

Заехал за чеком. Забавно, как быстро становятся чужими люди, с которыми ты проработал многие годы. Чтобы потерять связь с уже бывшими коллегами понадобилось всего десять дней …
Вчера пил кофе с А. Он признался, что хочет жениться на богачке. Он считает, что у него получится, если он сделает себе репутацию известного писателя. Если бы ему только удалось опубликовать три книги … это его магическое число … А потом он жалуется, что его любят не за человеческие качества и женщины спят с ним только потому, что он писатель. Его это раздражает, он презирает этих женщин … Его обращение с женщинами … он бьёт по их самолюбию, всё ещё притворяясь их любовником … Достижение целей может уничтожить талант …

Среда, 26 ноября, 1952

… романе герой взаимодействует с другими персонажами … никогда не знаешь, к чему это приведёт … так много развилок …

Четверг, 11 декабря, 1952

Нехватка денег парализует … Письмо из банка о займе. Похоже, придётся вернуться на работу в январе.

Воскресенье, 14 декабря, 1952

Воскресенье … день, когда нужно молиться Богу … отдыха … Что случится, если устать к среде? Ты умрёшь, если не передохнёшь? …
Я ушёл с не самой плохой работы, чтобы стать писателем, и за последние несколько недель я вдруг осознал, насколько моя книга ужасна. Ну ничего себе прозрение.
… Надо сдаться. В новом году начну искать работу …
Настало время выплеснуть все мои обиды, какими бы ребяческими они ни были … С того момента, как я ушёл с работы, меня ни разу не поддержал добрым словом ни один близкий человек. Я знаю, почему, и прекрасно их понимаю … но всё же …
Пришло письмо из банка. Написали, что мне нужно прийти в их центральный офис, так как я не могу заплатить тысячу. «Следует явиться в наш центральный офис». Господи, они что, пристрелят меня? Будут пытать? Отправят в тюрьму? Заберут кровать, столы или, дай Боже, печатную машинку? «После получения данного письма вам следует немедленно явиться в наш центральный офис». Да пошли вы, я получил письмо во вторник и не пойду до следующего понедельника. Вам меня не запугать.
Если бы во вторник утром не шёл дождь и мне буквально накануне не выдернули бы зуб, я бы побежал в их офис сразу после закрытия почтового ящика … В пятницу пришло письмо от Гимбельс, в субботу – письма от застройщика и страховой компании … проценты по кредитам, ежегодная страховая премия. Мне страшно …
И сколько мне заплатят в лучшем случае? Убогие несколько тысячи или и того меньше. Ради этого я погряз в пучине отчаянья, рвал на себе волосы, исписывал тетрадь десятками различных концовок (для моей книги) … и всё это ради жалкой пары тысяч?
Но всё даже хуже … Мне приходится жить с людьми, которые не понимают, что ты любишь и без чего ты не можешь. Я долгие годы поступался гордостью, пахал на столь ненавистной работе … единственная серьёзная трещина в моей дисциплине.
Отчего труднее всего – я не получаю от людей вокруг поддержки, любви, доверия, веры, уважения … Я старался. Старался так сильно, как только мог …
Саможаление предыдущих страниц было бы нельзя простить, если бы я открыто признался в этом людям, о которых шла речь. Я пишу об этом здесь, чтобы сбросить камень с души, для профилактики. Печально, но факт: каждый из них, так или иначе, пойман в ловушку собственных надежд; они обижаются на меня, я обижаюсь на них. Они разочаровываются во мне, я разочаровываюсь в них. И это ничья ошибка. Нужно просто с этим смириться.

Суббота, 17 января, 1953

Закончил книгу и разослал по издательствам. В самом худшем случае меня ждёт убийство или самоубийство. Зачем я тратил на эту книгу время и силы? Она всё равно получилась отвратительной.
Могу заявить … идея уйти с работы и стать писателем на полный рабочий день была неудачной. Хотя мне по-своему понравилось. Молодец, что попробовал.

Четверг, 21 или 22 января, 1953

Вчера получил письмо от одного из издательских домов с отказом … Пора искать работу со стабильным доходом. И всё? И всё.

Суббота, 7 февраля, 1953

Проработал четыре часа и ушёл с работы. Идея … продать 20 процентов дохода от следующих трёх книг за 30 долларов в неделю на 16 недель. И кто на такое согласится?

Пятница, 26 март, 1952

Жду ответа по книге от Боббс-Меррил. Последняя надежда. Не могу больше занимать, а последний заем уже почти потрачен. Поработал на двух новых работах, ушёл.
Попытался пописать бульварщину, но хватило ненадолго. Аморально и неинтересно.
Ужасно больно оттого, что не могу дать ей денег, чтобы она купила всем нам одежду на Пасху. Их просто нет.

Суббота, 9 апреля, 1953

На этом перестаю вести дневник.
Получил сегодня письмо от Х с отказом. Он написал, что ему жаль, но он не может взять её … позор … знать, что люди тебя жалеют …
Разобрал всё со стола, убрал записи в чемодан. Пора зарабатывать на хлеб.
Я не осмелюсь озвучить всё то негодование, которое терзает мою душу. Я понимаю, что вина за поражение лежит полностью на мне, но от этого не легче. Я не хочу писать, но знаю, что буду. Не думаю, что кто-нибудь сможет мне понравиться вновь. Неважно, как хорошо всё сложится, я всё равно никогда не смогу быть хорошего мнения о себе …

20 января 1954-го года мне удалось продать роман в Рэндом Хаус, и в феврале следующего года её опубликовали. Она вышла под названием Арена мрака. В первой же рецензии, которую я прочитал, меня обозвали дегенератом хуже Мейлера и Джонса. А во второй назвали подлинным творцом. Большинство отзывов оказались положительными, некоторые даже более чем положительными.
Я начал новый дневник, и первую запись начал с того факта, что продал книгу. Я вёл журнал весь 1959-й год, но мало; не заполнил всей тетради. По содержанию он был похож на этот, с такой же долей самобичевания.
Забавно, я даже не отписался, что один издатель предложил дополнительные пятьсот долларов за то, чтобы я написал «счастливый конец» для романа. Согласись я на это предложение, книгу опубликовали бы на три года раньше, в 1952-м году. Я взял деньги и написал концовку, которая пришлась по душе мне. Я сжульничал, но считаю себя правым. В итоге книгу издали с задуманной мной концовкой, хорошей ли, плохой ли.
Смешнее всего то, что настоящие проблемы начались только после того, как я поставил в дневнике точку.


ПОСТСКРИПТУМ К «СОЗДАНИЮ КРЁСТНОГО ОТЦА»

Здесь представлен перечень того, до чего я снизошёл только после того, как написал главу «Создание Крёстного отца».

1. Один из исполнителей главных ролей связался с печатными СМИ и предложил продать им историю о том, как он попал в фильм с помощью знакомств в мафии.
Я здесь ни при чём. Первое: я не знаком лично ни с одним мафиози. Второе: мне не удалось протащить на кинопробы ни одного своего знакомого. Но смешнее всего то, что парень, очевидно, не имеет связей в мафии, ведь в противном случае он бы просто не решился продать эту историю в прессу. Что указывает на то – по крайней мере, если он традиционной ориентации, – что он самое большее блефовал во время кастинга.

2. Одна из самых цитируемых фраз романа – «Один законник с портфелем в руках награбит больше, чем сто невежд с автоматами» – не фигурирует в фильме. Я указал на это Бобу Эвансу, руководителю производства, и он немедля дал продюсеру, директору, редакторам и другим распоряжение, чтобы её обязательно использовали. Руководитель, не руководитель, но её так и не вставили. И это при том, что я встречал людей, которые с восторгом её цитировали во Франции, Англии, Германии и Дании. Некоторые из них даже были законниками.

3. Есть детская игра, которая так и называется – Крёстный отец. Предположительно она учит детей, как воровать, грабить и калечить людей. Я не прикладывал к её созданию руку и не получаю от её создателей процентов. Меня это даже не злит. Наоборот, для меня услада наблюдать, что люди умеют зарабатывать не только силой, но и мозгами.
Год назад со мной был случай. На меня вышел мужчина с этой игрой и попросил поддержки. Он нашёл меня через одного общего знакомого. Он заверил, что и знакомому тоже перепадёт. Он показал игру, и она показалась мне невероятно скучной. Кроме того, насколько мне известно, права и на игры в том числе принадлежат Парамаунт Пикчерз. Я так и сказал, но он продолжал настаивать, уверяя, что дело попахивает целым состоянием. Мы разговорились, дело дошло до того, что он начал рассказывать о подробностях своей личной жизни, о том, как он вертит и пользуется двумя девчонками, и ни одна из них не в курсе о другой. Он этим очень гордился и вроде не врал. У него был тот особый шарм, на который женщины зачастую клюют, – а мужчины проникаются неприязнью. Наконец он ушёл. Наш общий знакомый повернулся ко мне и спросил:
– Ну как?
– Ну если он способен водить вокруг пальца двух девчонок, – ответил я, – то что ему мешает облапошить и двух мужиков.
И оказался прав. Наш общий знакомый не получает от продаж ни цента.

4. В Роллинг Стоун опубликовали статью, в которой автор утверждает, будто бы он проник на студию, посмотрел один из монтажей фильма и мимоходом взял у Френсиса Копполы, режиссёра фильма, интервью. Ему понравился и Френсис, и его фильм. По себе знаю, что с Френсисом и вправду легко найти общий язык; что же до фильма, то ничего не могу сказать. Мне не представилось случая втихаря проникнуть на студию и посмотреть финальный монтаж киноленты.
Боб Эванс позвонил мне в Нью-Йорк из Лос-Анджелеса и спросил, не довелось ли мне прочитать тот обзор. Он был вне себя от радости, ведь журналисту понравился фильм. Мы были почти уверены в успехе фильма у рядовой аудитории, но вдруг оказалось, что его, возможно, смогут оценить и модные авангардисты. Потом позвонил Питер Барт – мне в Нью-Йорк из Лос-Анджелеса – и спросил о том же. Он был в восторге, хотя и искренне удивился тому, что журналист сумел углядеть в фильме о мафии параллели с Вьетнамской войной и бизнесом. Журналист из Роллинг Стоун был восхищён тем, как режиссёр сумел собрать все кусочки пазла воедино. Позже тем же днём мне поступил ещё один звонок из Лос-Анджелеса – звонил Эл Рудди, продюсер. Он был в ещё бо;льшем восторге, чем Эванс и Барт вместе взятые, и тоже спросил, не читал ли я обзор и интервью в журнале.
Так получилось, что да, читал. Зря мне, что ли, пятеро друзей отправили прямо на дом копии этого обзора-интервью? Но они отправили их не потому, что были в восторге. Они были в ярости. Они были в ярости из-за того, что журналюга написал, что Френсису Копполе понадобилось всего лишь три недели, чтобы написать сценарий для фильма. Автор статьи, конечно, затронул в тексте книгу, но мимолётом, – это ещё нормально, ведь писал про фильм, а не книгу. Просто дело в том, что тот, по всей видимости, книжку даже в руках не держал. В противном случае он бы знал, что параллели с Вьетнамской войной и бизнесом были и в романе. Мои друзья рвали и метали из-за того, что он описал всё так, как будто я не принимал участия в написании сценария. Моих друзей, любителей книг и тонких творческих натур, легко напугать. Что же до меня, то я просто был благодарен журналисту из Роллинг Стоун за то, что тот не приписал Френсису авторство романа.
Смешнее всего то – по крайней мере, для меня, – что ни Эванс, ни Барт, ни Рудди не придали особого значения тому, что в статье явно принизили мои заслуги. Ох уж эти киноделы, в этом все они.

5. Помощник режиссёра написал книгу о том, как в действительности проходили съёмки Крёстного отца. Узнав об этом, я сразу же заказал у него копию и пообещал, что напишу для неё аннотацию, если книга мне понравится. Мне и самому интересно, как в действительности проходили съёмки.
Я всегда во всём опаздываю на год или два. Это помогает мне как писателю, но не идёт на пользу в жизни. До меня лишь недавно начало доходить, что Эванс, Барт и Рудди хоть и были со мной обходительны, но старательно уводили меня со сцены, когда было нужно. Один день я сосредоточие власти и волен командовать всем и вся, а на другой они вынуждают меня пропасть, прямо как в Сумеречной зоне. Обычно они вынуждали меня пропасть тогда, когда делали что-то, что могло не прийтись мне по вкусу. Это было очень заботливо с их стороны, но в конечном итоге из-за этого я так и остался тени неведения того, как снимался Крёстный отец. Так что я с нетерпением жду момента, когда сяду за книгу помощника режиссёра. Кто знает, может, он даже написал про финальный монтаж.