Мы встретились на одной из бесконечных войн, что велись на многострадальной земле. Встретились, чтобы стать друг другу самыми близкими на всем свете. Умирали от разрывных пуль люди, сгорали в пламени нестерпимого небесного огня, разбрасывались на минных полях и гнили в сырых джунглях Суринама, не выдерживающие укусов насекомых и удушливого испарения реликтовых растений, разбитых параличом вечности. Люди умирали, а мы встретились и лежали в убогом отеле, смотря друг на друга, под грохот танков и марш бунта, где бесконечный поток человеческих тел шумел, словно прибой высыхающего моря. Я заваривал кофе, обжигая пальцы, пока ты смотрела, как клубы дыма заволакивают мерцающее ожерелье далекого города, оседающего под напором крови и своей никчемной архитектуры. Цивилизация заканчивалась за порогом нашего убежища. Было хорошо, потому что мост, перекинутый нами, крепко держался на бетонных столбах пережитого и испытанного. Между нами было мало сказанного и много сделанного. Кофе, стоя на подоконнике, клубилось, словно маленький вулканчик, которому не хватало сил перевалить за границу белизны своей черной лавой, а поэтому он бессильно бесновался, жаждущий быть выпитым. Я обнимал тебя за плечи, и знал, что ты улыбаешься, умудряясь рассмотреть сквозь грязные тряпки горящего бреда – синие полоски, ремешки чистого неба, живущего там, над головой, своей привольной жизнью, свободной от шума и копоти, и полного звездами, как эта война – мертвецами.
Мое оружие пылилось и ржавело, разваливаясь на отдельные составляющие. Мне было настолько хорошо, что я возомнил нас – божествами, которые по глупости начали поклоняться друг другу, и сочли это более изысканным, чем самые изящные храмы из мрамора и самые чувственные капища в гуще непроходимых дебрей, полных желтизны глаз ягуара и шипения изумрудных змей, свешивающихся с поросших мхами веток. Возомнил нас бессмертными. После таких слов обычно следует смерть и трагедия. Но нет, никто не умер. Я стар, и живу в далекой стороне, дом с верандой, кресло из ясеня, зеленый чай по утрам, пробежки, газеты, пес Эзоп, вечерние новости, променад вдоль набережной, клекот сердечной мышцы и титан памяти, вытаптывающий в моей душе тропки, сминающий побеги новых цветов и обрывающий зеленые плеяды винограда, готового обогатиться гроздьями зрелости. Ты тоже жива, муж – дипломат в Ботсване, не бог весть что, но помнишь тамошнюю пустыню: Колхиду или Кальяри, может Калахари? Конечно, помнишь. Холодная ночь, два пледа, внахлест, из верблюжьей шерсти, бурдюк с красным сухим вином, ворованным у американцев, на вкус – кислятина, но, черт подери, как же были сладки твои губы от этого вина, и этой гулкой обители песка, свернувшегося молоком под черным взглядом Космоса. Почему я тебе не говорил ничего тогда? Слова были не нужны, их просто не требовалось исторгать из горла, боясь нарушить гармонию.
Расстреляй нас тогда, в многоэтажном муравейнике, растопчи нас толпа, упади на слившиеся тела обморочный вертолет, умри мы – счастье осталось бы покоренным, не способным взять реванш. Но нет, нет, и в этом трагедия, потому что быт – чуждое слово, влил свой яд, не оставив двух ранок, не выявив себя ничем, кроме внезапной скуки. И кофе варилось, парясь вулканчиком, и небо улыбалось рассеянной улыбкой умалишенного негодяя, косясь солнечными лучами на белый хлопок смятой простыни, снежным сугробом едва укрывающей твои стройные ноги. А уже не было того ощущения, что мы божества, поклоняющиеся друг другу в пылу эсхатологического экстаза. Просто люди. Из тех, что покупают заранее место на кладбище, под раскидистым кленом, осыпающимся по осени багряными сюрикэнами, заставляя потомков попотеть в поисках холодной плиты с двумя именами. Или теми, кто пропадает без вести в самом начале пути, не увидев ни гор, ни лавины, ни услышав выстрела и смятого тела диктатора, волочащегося по узким улицам под гогот и улюлюканье. Одомашненные тигры, кастрированные и стерилизованные львы, ястребы с клобучками на голове. Обыватели, дерущиеся за дешевые консервы. Потребители, туповато ждущие манящего свиста смерти под звуки телевизора и хруст холестериновой пищи. А войны кончились, ты знала, войны кончились? И нам теперь ничего не вернуть. Наша война, единственная из возможных, это с жизнью – в попытке урвать лишнюю минуту, бегая по утрам и давясь пропаренными овощами. Но что о грустном, я садоводством занялся, видела бы, какие у меня патиссоны растут, а какая из них икра получается, пальчики оближешь. А ты по прежнему выращиваешь гиацинты? И как климат Ботсваны, подходит?