ПУШКИН
Пушкин облюбовал наш парк летом шестьдесят первого.
Он появился неожиданно, в день открытия сезона.
Темное лицо его, то ли от загара, то ли от перенесенной желтухи, на самом деле напоминали черты поэта. Было в нем что-то африканское, абиссинское, - нос с широкими ноздрями и крючковатым кончиком внизу, большие выразительные глаза, крутые дуги бровей, полные губы… Но, главное, что делало его похожим на Александра Сергеевича, были его волосы. Они пышно кучерявились на голове, блестели крупными завитками, переходя в роскошные черные бакенбарды. На нем был какой-то черный балахон и шляпа с обвисшими полями, которые он не снимал в самую жару. Единственно, что немного портило образ, была сетчатая авоська, которую он всегда носил с собой. Из дыр в авоське виднелся газетный сверток, мятые трусы и майка, поверх – пара помидоров и кусок черствого хлеба.
…Пушкин выстоял очередь, вынул из кармана деньги, протянул их золотозубому пивнику, Аркаше. Тот подозрительно оглянул странного незнакомца, повертел в руках трешку. Он не знал, кто такой Пушкин и, естественно, никогда не видел, как тот выглядит. Но Аркашу насторожил его общий вид. Пришелец заметил подозрительный взгляд и широко улыбнулся, давая понять, что он человек безобидный и не представляет для пивной «Котлован» никакой опасности.
- Армянин? - на всякий случай спросил Аркаша.
- Нет, я русский, - вежливо ответил Пушкин и снова виновато улыбнулся.
Аркаша подкачал медный насос и открыл кран. Пиво второго пивзавода, мощной струей потекло в мутную кружку, накрыло верх густой пеной.
- Совсем не похож! Цыган ты! В крайнем случае, еврей! - безапелляционно заявил Аркаша, вытирая мокрый прилавок.
Открытие сезона в парке совпало с Первым мая и Пасхой и «Котлован» был переполнен. Пушкину пришлось немного побродить между шумными столиками в поисках свободного места. Не найдя его, он присел на корточки у стены пивнушки и с удовольствием отхлебнул холодного, с кислинкой, пива.
За соседним столиком сидела компания. Все они работали в сборочном цехе «Ташсельмаша», и обмывали первую получку нового члена бригады. Пьяный паренек с еще ни разу не бритой порослью на розовом от водки лице, окончил семилетку и успел пройти курс русской литературы.
- Ой, Пушкин! – радостно завопил он, показывая пальцем на Пушкина.
Сидевшие за столиком оглянулись.
- И вправду, похож!- сказал человек с черными, от въевшегося железа пальцами, видимо, их бригадир. Третий, разливая по граненным стаканам водку, подтвердил:
- В самом деле… Пушкин!.. Как живой! – уверенно произнес он, словно знал Пушкина лично и вчера встречался с ним.
– Эй, иди-ка сюда… - бригадир убрал со стула кирзовую сумку с макаронами для дома.
Пушкин поднялся и подошел к столику.
- Присаживайся… - сказал бригадир, строго поглядывая на кудрявого человека в черном балахоне.
Пушкин присел на край стула и поставил перед собой пузатую кружку.
- Водки хочешь, Пушкин?
Пушкин молча пожал плечами, улыбнулся по-детски, мол, чего спрашиваешь?
Видимо, в неизвестных местах, откуда он прибыл в наш парк, ему часто приходилось играть на своем сходстве с поэтом и уже после второго стакана, он декламировал, откинув театрально правую руку:
- Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты!
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты!
Вокруг столика собрались завсегдатаи «Котлована» и восхищенно хлопали в ладоши после каждого выступления. Он знал всего несколько четверостиший, но читал громким, поставленным голосом, иногда путая и перевирая слова. Но это было не так важно и посетители пивной, переглядываясь, говорили: «Копия…Точь в точь!», «Вот это да!», «Пушкин собственной персоной!» и просили повторить.
Слава о Пушкине разлетелась по парку мгновенно. Его приглашали за столики самые разные компании. И студенты со стройфака Политехнического, и торговцы с Алайского базара, и семейные пары. За несколько дней он стал известной личностью. Каждый день он приходил в парк, как на работу. Он читал стихи, и ему наливали, кто водки, кто двадцать шестого портвейна. Угощали шашлыками и салатом из редьки. К концу дня он был в стельку пьян и, качаясь, уходил куда-то, в темноту спуска Ассакинской улицы… А на следующий день, трясясь с похмелья, Пушкин возвращался в парк. И все повторялось сначала. Один из постоянных клиентов «Котлована», филолог из Университета, научил его еще нескольким стихам и теперь, в конце своего выступления, тряся кудрями, он торжественно произносил: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»
Он стал своеобразным аттракционом, все считали своим долгом пригласить его за свой столик, кто-то даже совал ему деньги. Но от денег Пушкин всегда гордо отказывался.
Однажды, это было начало июля, он попал за столик, где среди прочих сидела женщина лет сорока. Она была абсолютно одинока, и потеряла всякую надежду на личную жизнь. Попала она в эту компанию совершенно случайно. И когда один из пьяной компании стал, под общий хохот приятелей, дергать Пушкина за бакенбарды, проверяя, настоящие ли они, Наталья, так её звали, закричала на весь «Котлованчик»: «Да как ты смеешь издеваться над человеком? Сволочи вы, а не люди!!! Идем отсюда…».
Она была сентиментальна и начитана и, уводя Пушкина из пивной, говорила сквозь слезы:
- Ты же человек, а человек – это звучит гордо!..
Пушкин, успевший перемешать за вечер приличное количество водки, портвейна и пива, почти ничего не понимал, но чувствовал, что его уводит добрая женщина, и не сопротивлялся. Только улыбка скользила по его темному лицу.
Наталья привела Пушкина в свой глинобитный домик, расположенный в глухих самостроечных переулках Ташкентского «Нью-Йорка», напротив Боткинского кладбища. Внутри было все чисто и аккуратно, на подоконнике, за ситцевой занавеской зеленела герань, над столиком висел желтый абажур, железная кровать была покрыта покрывалом из разноцветных лоскутов. Она уложила его спать, а сама легла на сундук, и, укрывшись старым пальто, проплакала почти всю ночь.
Часов в двенадцать Пушкин проснулся от гудения примуса, на котором стоял тазик с водой. Он огляделся по сторонам, не понимая, где находится. В дверях появилась Наташа с охапкой белья и полотенцем в руках.
- Проснулся, Жора? – улыбнулась она. Настоящее имя Пушкина Наташа узнала по татуировке на руке: «Георгий». – Давай-ка умоемся…Я тут тебе одежду на Тезиковке купила…
…Она лила из ковшика теплую воду на черные кудри, приговаривала: «Ох, и оброс же ты! Надо тебе постричься…
Потом они завтракали. На том же примусе Наталья пожарила картошки и залила двумя яйцами. Она наливала ему в стакан заварку, разбавляя кипятком, сыпала сахар и повторяла: «Жора, всё, начинаешь новую жизнь…» На что Пушкин согласно кивал головой и улыбался.
Наташа работала уборщицей в нескольких местах, в том числе и в парикмахерской, около Ташми. Днем она повела Пушкина в свою парикмахерскую, усадила в кресло.
- Что будем делать? – спросил Наташу парикмахер Зиновий Семенович.
- Что ни будь помоднее… - она незаметно подмигнула, - И покороче, дядя Зюня...
- Понял… Полубокс… - Парикмахер обернул шею Пушкина пожелтевшей салфеткой, быстро-быстро защелкал ножницами и на пол стали мягко опускаться черные пушкинские кудри. Потом он направил лезвие опасной бритвы на кожаном ремне, взбил в чашечке мыльный порошок для бритья «Нега» и намылил помазком темное лицо и бакенбарды.
Пушкин смотрел в треснутое зеркало, не отрываясь от своего отражения.
Зиновий Семенович, отогнув мизинчик, ловко и скоро выбрил лицо Пушкина. Побрызгал из пульверизатора «Тройной» одеколон и артистически откинул простынку.
Наталья всплеснула руками и заплакала радостно: «Дядя Зюня, вы просто волшебник! Жора, ты не представляешь, какой ты красивый!»
Она хотела заплатить, но Зиновий Семенович отвел деньги.
- Свои люди, сочтемся…
…Они шли по улице, и радостная Наташа незаметно оглядывалась по сторонам, надеясь, что прохожие оценят необыкновенные преобразования, случившиеся с её Жорой. Но никто ничего не замечал.
Так пролетело полтора месяца. Наступил сентябрь. На свои скромные доходы Наташа полностью переодела Жору, покупала ему папиросы «Беломорканал», по вечерам приносила пару бутылок пива. «Лучше дома, в семейной обстановке…» - улыбалась она, откупоривая «Жигулевское».
По просьбе Наташи Жора побелил домик известкой и починил сломанную калитку.
Пестрые соседи, обитатели трущоб, привыкли к новой паре, но за глаза сплетничали: «Привела бродягу», «А что, на человека стал похож, хоть и сто восьмой…». («Сто восьмыми» называли людей, которых осуждали по сто восьмой статье УК за бродяжничество и тунеядство).
Иногда они ходили в парк. Стреляли в тире, катались на воздушных лодках, смотрели кино. Никто не узнавал в Жоре бывшего Пушкина, а если и узнавал, говорил с грустью и упреком: «Эх, Пушкин, Пушкин…».
На что Наталья тут же возмущенно реагировала: «Какой он тебе, к черту, Пушкин? Это – Георгий Алексеевич! – и уводила его подальше, взяв под руку. Но каждый раз женщина с тревогой замечала, что при слове «Пушкин» у её сожителя сразу портилось настроение, и глаза становились печальными.
Но Наташа гнала прочь эти мысли и по ночам шептала: «Вот увидишь, Жорик, у нас все будет хорошо…».
…Наталья подметала с пола чьи-то остриженные волосы. Вдруг покачнулась и упала, перевернув ведро со шваброй. Встревоженный Зиновий Семенович вызвал «скорую» и женщину увезли в больницу. В приемном отделении Наталья очнулась от внезапного обморока и стала просить отпустить её домой, мол, всё прошло… Но врач настоял, чтобы её поместили в неврологическое отделение.
Три дня ждала Наталья появления Жоры, но он всё не шел. Она убежала из больницы и, придя домой, поняла, что он не появлялся дома. Наталья нашла его в «Котлованчике». Он был совершенно пьян и читал кому-то стихи. И новые слушатели смотрели на него с удивлением. «И вправду, чем-то похож на Пушкина…».
Наталья попыталась увести его из парка, но Жора, словно не узнавая её, отводил руки и тянулся к стакану на столе.
В конце октября вдруг сильно похолодало. По ночам стояли заморозки. Лужи покрылись тонким слоем льда. Порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья.
…Его, окоченевшего, нашли утром, на скамейке главной аллеи парка дворник и шофер. Он лежал, завернувшись в старые газеты, поджав коленки. Потемневшее лицо успело покрыться густой щетиной.
- Пушкин… - слюнявя бумажку, сказал дворник водителю полуторки. – Замерз, бедолага…
Он закурил самокрутку, присел рядом со скрюченным маленьким телом.
Ветер откинул угол газеты, открыв смуглое лицо. В короткой стрижке «полубокс» уже проглядывались темные кудри.
- А ведь похож… Эх, Пушкин, Пушкин…
Остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх, сквозь поредевшие кроны старых деревьев парка Тельмана.
18 марта 2007