Аля, слегка отодвинув занавеску, осторожно выглянула в окно. Муж, хлопнув дверью, выбежал во двор и скрылся в гостевом домике.
- Напьется, - подумала Аля. -Теперь будет пить и ждать, пока она соберет вещи и, как он там сказал: «Уберется на все четыре стороны».
Убираться Але было некуда.
-Сама виновата, - говорил отец.
- Терпи, дочка. Тебе ли жаловаться? - говорила мать.
Родителей Али, зять «посадил на финансовую иглу», назначив им ежемесячное пособие. Пособие тестю и теще в сравнении с финансовыми размахами мужа было копеечным, но в сравнении с пенсией родителей – целым состоянием; за него родители благодарили, низко кланялись и не собирались выслушивать Алю и все ее беды. При таком финансовом раскладе родители всегда были на стороне мужа. Факт, что он «прикармливает их, чтобы не гавкали» (по его же собственным словам) родителей не смущал. Денег хотелось. Они их брали и «не гавкали».
В кино, бывает, показывают, как несправедливо изгнанная из дома женщина идет к близкой подруге, которая предоставляет ей свою квартиру, в крайнем случае, обустроенную дачу в совершенно безвозмездное пользование, до тех самых пор, пока несчастная не обретет радость в объятиях нового любимого, на этот раз хорошего. У Али таких подруг, с квартирой, дачей и щедрым сердцем, не было. В то время, когда Аля выступала за страну в составе сборной по гимнастике, у нее были подруги – девочки из команды. И тренер тоже была другом, так Аля всегда считала. Говорят, что друзья познаются в беде, но в то время беды у них никакой не было. Были тренировки, победы, был командный дух и была щедрость на болтовню и обсуждение сердечных тайн. Других потребностей в отношении друзей у Али тогда не было. Друзья сейчас? Даже и слово такое в доме не употреблялось – друзья. Так, общение, по случаю или по необходимости.
Идти было некуда. Как результат - Аля не могла сообразить, какие вещи ей следует собирать. Она прошлась по гостиной: стол, камин, стены – все в одно мгновение стало чужим и будто незнакомым. Холодные стены, холодные предметы.
Аля поднялась наверх. Там, на втором этаже, были две спальни. Одна первоначально планировалась, как детская, но детская не пригодилась, и как-то так само собой получилось, что Аля туда переехала. В спальне мужа ей было делать нечего. Аля прошла в свою комнату, открыла дверь гардероба и бросила на кровать несколько платьев, как будто бы следуя распоряжению мужа. «Собирай свои вещи»,- звенел в ушах его яростный крик. Почему именно сегодня? Что-то у него произошло и это «что-то» не было связано с Алей, а происходило где-то там, в той жизни, куда она допущена не была. Но это «что-то» меняло именно ее, Алину, жизнь, перечеркивая прошлое. Платья лежали на кровати, и Але казалось, что они - это бездушные оболочки ее воспоминаний, не вызывающих радости; не способные ни помочь, ни утешить. Аля приложила к себе, будто примеряя, одно маленькое черное платье. Еще будучи гимнасткой, в зарубежных поездках Аля, как и другие девчонки из команды, присматривались к вечерним туалетам дам. Ну конечно, если им выпадала такая радость оказаться на фуршете по случаю победы. Именно тогда Але запало в сердце желание: маленькое черное платье, только не простое, из дешевого материала, а шикарное, обязательно от известного кутюрье. Але хотелось блистать.
Потом появился он. О любви не говорил. Рассказывал только о своих перспективах и широким жестом приглашал Алю в свою жизнь. Да нет, не в жизнь. Пожалуй, этот широкий жест распространялся только на спальню, хотя надо отдать должное, через законно зарегистрированный брак. Свадьба была. Свадьба блистала. Аля на свадьбе блистала тоже. И была уверена, что счастлива.
Муж поначалу не возражал: «Блистай, если хочешь». Маленькое черное платье они выбирали вместе. То есть Але выносили, примеряли и советовали продавщицы, а муж в это время говорил по телефону и пил кофе. Именно такое «вместе» присутствовало в их семейной жизни. Муж оплачивал, Аля радовалась покупке. С маленьким черным платьем было не так. Муж тогда взял с собой Алю в ресторан, «обмыть» покупку. В тот вечер Аля блистала, танцуя и смеясь. Маленькое черное платье легло на ее тоненькую спортивную фигуру очень удачно: оно лишь слегка приоткрывало тайну женского тела, оставляя за плотной завесой то, что можно приоткрывать только одному, единственному. Тот самый один – единственный смотрел на нее, попивая из бокала шампанское. А больше он с удовлетворением наблюдал за тем, как на Алю смотрят другие, восхищаясь ею и завидуя ему.
Мужу быстро надоело сопровождать Алю по магазинам. Потом надоело смотреть на покупки, которые она делала без него. Потом надоело оплачивать чеки. Потом надоело приходить каждый день домой. Потом надоело видеть Алю у себя в доме. Конечно же, она сама была виновата, как в этом убеждал ее отец. Бросив спорт, Аля стала полнеть. Сама она этого не замечала, но муж часто сначала подшучивал, потом упрекал. Аля действительно немного утрачивала и спортивную форму, но главное, что она утрачивала – это блеск глаз, а вслед за ним угасала свежесть лица, горбились плечи. Мать повторяла: «Терпи дочка. Такой шанс, что он тебя выбрал, в люди вывел». В «люди» Аля почти не выходила. Прежние подруги незаметно отошли на второй план, а позже рассеялись, как туман в далеком спортивном прошлом. Новые не образовывались. Контакты мужа (Аля не осмелилась бы назвать их друзьями) делились на две категории: одних он прикармливал, другие кормили его. Главное, что каждому было отведено место в «пищевой цепочке».
Однажды так случилось, что Аля, собираясь в гости, вновь достала свое маленькое черное платье. Муж расхохотался прямо в лицо: «Траур? По своей фигуре нацепила? Не позорься…». Аля обиделась и расплакалась. В тот день муж впервые ударил ее. И четко определил грани дозволенного: плакать, обижаться и жаловаться нельзя. В тот день Аля осталась дома, а муж не пришел домой ночевать. Обидно было очень. Аля плакала, но, помня грозные наставления, плакала только тогда, когда муж отсутствовал. От этого глаза ее тускнели еще больше, а вслед за ними тускнели и золотистые прежде волосы. Муж называл ее плесенью и еще реже появлялся дома. Аля привыкала к мысли, что она сама виновата и что надо терпеть. Полнела, дурнела, тупела и плакала, плакала, плакала в полнейшем одиночестве.
Муж ненавидел собак. Может быть, у него была какая-то история из его прошлого? Аля так и не узнала. Любые расспросы могли быть расценены как вмешательство в его личную жизнь, то есть как выход за пределы того места, которое он ей очертил: «Сиди и не рыпайся, а то хуже будет».
Впрочем, муж не любил не только собак. Он ненавидел жизнь и все, что ее наполняло. Будто бы он обижался на жизнь, за то, что она не такая, как он хотел. В ярость его могло привести все, что угодно. Бывала ли у него радость? Ну, пожалуй, только радость обладания чем-то таким, что могло вызвать зависть у окружающих. Но эта радость длилась не долго. Потом эта вещь (или не вещь, а например, сама Аля) надоедала и начинала раздражать, не вызывая хоть какие-то приятные воспоминания об обладании ею. Аля думала, что изначально в муже было что-то не так. И это самое «не так» росло и развивалось, задевая и круша все, до чего могло дотянуться.
Аля снова подошла к окну. В слабой надежде, что он уедет, и у нее будет время осмыслить, осознать, придумать, куда идти и что делать.
Соседская собака лаяла и гремела цепью. Она исходилась яростью, когда сосед, изрядно выпив, начинал палить по стеклянным и жестяным банкам. Вот так как и сегодня. Грохот стоял от выстрелов и от разбивающегося вдребезги стекла. Аля всегда боялась и пряталась в доме, когда сосед развлекался таким образом. Боялась попасть под пулю – кто знает, куда случайно повернется нетрезвая рука. Боялась собаки, того и гляди грозящей сорваться с цепи. Боялась мужа, который выходил из себя и кричал: «Убью, зараза!». Кого и за что, он не уточнял: то ли соседа, то ли собаку, то ли Алю, которая чувствовала себя виноватой и за соседа, и за собаку, и за стрельбу. Сегодня грохот от пальбы и лай бесившейся собаки особенно бил по нервам. Аля задернула штору, как будто бы это могло заглушить звук, и вернулась к вороху одежды, лежащей на кровати.
Маленькое черное платье манило к себе: «Надень меня». На удивление, платье легло строго по фигуре, которая в отражении выглядела очень даже стройной и по-прежнему привлекательной.
Глядя в зеркало, Аля вдруг подумала, что вскоре в это же самое зеркало будет смотреться другая женщина. Иначе, зачем пришлось так срочно выдворять ее, Алю, из этого дома. Алю затошнило от этой мысли, и она в ужасе представила, как эта старая лошадь будет перебирать Алины оставшиеся вещи и спать на ее кровати. Именно старой и тупой лошадью представляла себя Аля ту, ради которой ее изгоняют из дома. Ее кривые холодные пальцы будут касаться Алиного белья, рыться в заветной сумке с Алиными стихами и рисунками. Этого никак нельзя было допустить. Сумка (та, заветная) не хотела вылезать из шкафа, пришлось выкинуть все барахло, что было навалено сверху, потом сумка ремешком цеплялась за ножки мебели, не желая покидать свое убежище - Алину комнату. Как будто знала, что участь ее – в огне камина, и сопротивляясь этому как бы убеждала: «Остановись, уйдем, возьми меня с собой, начнем жить сначала…».
Аля разожгла камин и высыпала содержимое сумки в огонь, не перебирая и не пересматривая. Маленькое черное платье – траур по Алиным стихам и рисункам - прильнуло к ее плечам. Ой, как хорошо горят рукописи.
- Эта лошадь,- именно так окрестила Аля ту, о существовании которой давно догадывалась, - уже бьет, наверное, копытом. Если бы не она, то можно было бы не уходить в никуда. Жить, как и раньше. Можно было бы.
-А нужно ли?- шелестел огонь в камине.
Стукнула входная дверь. Аля, похолодев от страха, вихрем взбежала на второй этаж и стала лихорадочно бросать в сумку все подряд, имитируя сборы.
Судя по звукам, раздававшимся снизу, муж, хлопая всеми встречающимися на пути дверями, прошел в кабинет. Через пару минут опять хлопок входной двери, а за ней – стук калитки. Аля на цыпочках подошла к окну. Ей хорошо был слышен неистовый лай соседской собаки, бросающейся на непрошенного гостя. Потом выстрел. Собачий визг и еще один выстрел...
Аля тихо сползла по стенке и сжалась под окном. Ей была слышна внезапно наступившая тишина, тянувшаяся бесконечно долго. Потом шум, стук, крик, вой сирены прибывшей машины, потом другой машины тоже с сиреной и мигалками. Потом еще много-много машин уже без сирен и много- много людей…
Маленькая, сжавшаяся от ужаса в комочек, в маленьком черном платье сидела она на полу и, стиснув ладонями виски, думала, что «сама во всем виновата и надо терпеть».
Много позже она поймет, что уже не надо бояться. И не надо терпеть. И не надо собирать вещи и уходить в никуда. И маленькое черное платье, отбыв свой траурный срок по прошлому, полетит в камин. Вспыхнет на мгновение ярким пламенем, превратится в пепел и когда-нибудь забудется насовсем.