А. Лазарев
Духовой оркестр
(маленькая автобиографическая повесть в отрывках)
г. Москва
Петр Семенович Лазарев, мой отец, умирал. Третий день он был без сознания, только хрипел. Жена его, моя мать, щупленькая Матрена, иногда подходила к нему, меняла влажную тряпицу на лбу, не сознавая бесполезность своих действий. Муж ее умирал от кровоизлияния в мозг. Влажная тряпка тут не помогала. На третий день раб божий Петр преставился. Вдова, бедная женщина, все-таки попыталась организовать похороны, как у людей, с отпеванием и непременным духовым оркестром. Вторая часть не составляла труда, так как я, сын покойного, к тому времени уже два года играл в духовом оркестре. Со своих мы денег не брали.
Мать рыдала, изображая великую скорбь по усопшему, хотя я-то знал, как он к ней относился, когда был жив. Ну, в общем, похоронили. После смерти отца и до настоящего времени я так и ни разу не посетил его могилу. Это ответ на вопрос, какие у нас с отцом были отношения. Хотя, конечно я был не прав. Прости, господи. Осталась мать, женщина трудолюбивая, жесткая, я, который к тому времени заканчивал седьмой класс средней школы да сестра, которая училась только в четвертом классе. Средств к существованию, разумеется, не было.
Мать иногда подрабатывала на стороне, то стирая, то выполняя какие-то услуги соседям, но этого было явно недостаточно, и однажды она, улучив момент, подозвала меня к себе и сказала:
- Сынок, я не могу тебя дальше учить, да и кормить мне тебя нечем. Ты уже большой, выбирай свой путь.
Путей было всего два —по количеству ФЗУ (фабрично-заводских училищ) в городе. Первое ФЗУ готовило рабочих железнодорожных профессий, а второе -специалистов по обработке металла. Ни то, ни другое меня не устраивало: я хотел учиться дальше. Сколько я себя помню, с малых лет я хотел быть моряком. Я носил брюки клеш без ширинки, а когда по радио передавали песню о «Варяге», я замирал перед картонным черным громкоговорителем и сердце мое сжималось, сопереживая с героями крейсера.
Закончив седьмой класс с отличием, я послал документы в Херсонскую мореходную школу и вскоре получил ответ, что я зачислен без вступительных экзаменов на отделение судовых механиков. Но судьба распорядилась по-своему. Пацаны с нашей улицы все. как один, шли в спецшколу ВВС, готовясь стать военными летчиками. И я дрогнул. Во-первых, в Херсон я должен был ехать один, а тут целая компания. Человеку ведь присуще чувство стадности. Но это было потом, а сначала духовой оркестр.
***
Леонид Иванович Карлин, еврей с большим носом и короткими ножками, создавал духовой оркестр при ГМЗ-4 (Госмаслозавод). В ту пору это было модно. Каждое мало-мальски приличное предприятие просто обязано было иметь свой духовой оркестр.
В дни государственных праздников, когда на центральной площади города с маленьким памятником вождю мирового пролетариата устраивалась массовая демонстрация полуоборванньгх, но счастливых трудящихся, считалось особым шиком вступить на площадь со своим оркестром.
Просматривая сейчас фотографии тех времен, я вижу, как плохо мы были одеты, но зато наши трубы просто извергали звуки величественного торжества.
***
Карлин, который в оркеcтре=======е помимо руководства солировал на баритоне, сделал ставку в основном на пацанов, которые даже не догадывались, что есть на свете нотная грамота.
Приходили многие, но Леонид Иванович каким-то образом умудрялся отобрать тех, которые уже через несколько месяцев осваивали тенор или альт. И только потом он продвигал особо одаренных на партию баритона, трубы или баса.
Через некоторое время оркестр зазвучал. Но этому предшествовали изнурительные репетиции. Сначала надо было освоить нотную грамоту. Не всем она давалась легко. Эти пять линеек, на которых и между которыми располагались черные или полые кружочки казались непостижимыми. Но постепенно все пришло в норму. И уже вскоре Леня (как мы между собой звали маэстро) кричал:
Ну. там же один бемоль в ключе. Ты что, забыл?
Мы осваивали гаммы различных тональностей, а вскоре начали разучивать классику духовых оркестров: вальсы «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии» и марши «Прощание славянки», «Москва —Пекин». Чуть позже начали осваивать модные в то время бальные танцы: Па-де катр, Па-де-патинер, Па д'Эспань, Молдовеняска. Краковяк и другие. А еще через некоторое время наш оркестр, приобретший к тому времени приличное звучание, вышел на городской уровень. Нас приглашали играть на танцах в каком-нибудь клубе, при открытии вновь построенных или восстановленных после войны зданий и других городских торжествах.
У входа в городской парк культуры находилась эстрада, где мы по выходным дням играли наш репертуар. И, между прочим, недостатка в слушателях не ощущали. Я в то время исполнял партию первой трубы. Однажды один из слушателей, послушав, как я исполняю соло популярного танго, подошел ко мне во время антракта и сказал, что у меня есть задатки хорошего музыканта.
Особое место в нашем творчестве занимала игра на похоронах. В то послевоенное время недостатка в работе по этой части мы не ощущали. Здесь наша игра оплачивалась. У Лени была какая-то сложная система оплаты каждого музыканта, возможно, он шельмовал, но когда я первый раз принес свою долю домой, мать просто обалдела от таких денег.
Осень и зима в наших краях — это не время холодов, а время, когда многие мероприятие перемещаются под крышу, скорее, из-за дождей. В городе было всего несколько точек, где проводились танцы, по теперешним понятиям - дискотеки.
Прежде всего, это был дом культуры завода «Армалит», фойе гортеатра. школы и техникумы, куда пас приглашали по случаю каких-либо дат.
Мне нравились эти мероприятия. Я даже не помню, получал ли я какие-то деньги, но я очень четко помню, какое наслаждение я получал, когда видел кружащиеся в вальсе празднично приодетые пары вокруг нашего оркестра, примостившегося где-то в углу. Завтра им надо было с раннего утра идти к станку, а сегодня они гуляли и были счастливь;.
Сейчас не те времена, я понимаю, но почему-то тоскую по тем людям, они были мне ближе, чем те, которые окружают меня теперь.
***
Мы разучивали «Турецкий марш». Леня просто вылезал из себя, показывая нам, как это все должно звучать. Что-то не ладилось. Каждый из нас, сидя со своим инструментом, не очень понимал, что же хочет маэстро. А он раз за разом заставлял нас повторять отдельные куски, пока ему не стало казаться, что все звучит так. как надо, по-турецки.
Госмаслозавод № 4, кому принадлежал наш духовой оркестр, производил подсолнечное и соевое масло. Технологию производства мы, разумеется, не знали, но нам хорошо было известно, что после отжима масла оставался жмых в виде коричневых или желтых плит размером метр на метр. Что это такое? Возьмите очищенные семечки, каким-то способом выжмите из них масло, а то, что останется, и будет жмыхом. Так вот, этот жмых съедобен. А если учесть то время, о котором идет речь, т. е. послевоенное, голодное время, то жмых можно рассматривать не только как что-то съедобное, но просто как деликатес. Мы его грызли непрерывно, утоляя, таким образом, голод.
Заводской клуб располагался почему-то на территории завода, а у нас была рядом с клубом еще небольшая комнатенка, попасть в которую можно было, поднявшись по крутой железной лестнице, прилепленной к стене. Здесь хранились наши инструменты, здесь же мы репетировали. Репетиции были каждый день по 2-3 часа. Немудрено, что оркестр зазвучал так быстро. Сами репетиции изнуряли. Леня заставлял повторять одно и то же по сто раз. играть гаммы, специальные упражнения.
Вскоре выяснилось, что Вовка Гордеев свободно берет «ля» второй октавы, а у меня прорезался приличный тембр.
В общем, оркестр мужал. А что касается техники исполнения тех произведений, где встречались целые куски, написанные нотами размером в 1/8 или 1/16. то тут, как говорил Леня, работайте, в основном, первым пальцем. Музыканты (духовые) поймут, о чем речь.
После изнуряющих репетиций я и пара наших пацанов заходили на конюшню, которая находилась рядом с нашей музыкальной комнатой. Тогда еще был жив мой отец, который работал здесь конюхом.На заводе была одна полуразвалившаяся " полуторка", поэтому в основном все перевозки осуществлялись на подводах, в которые впрягались лошади. Они были разных пород и их было много.Когда мы входили на конюшню, где стойко пахло конским потом, навозом лошади тянули к нам головы, выпятив вперед губы. Это они просили сахар, да где его было взять. Дома у нас, как и во всем городе, использовали кусковой сахар, который мать хранила в белом полотняном мешочке и выдавла из расчета один кусочек на десять стаканов чая. Впрочем, чаем эта солома только называлась.
Но у нас в карманах были куски жмыха. Лошади его принимали и начинали громко хрумкать своими желтыми зубами, благодарно поблескивая черными глазами.
Иногда отец вручал мне резиновую грелку, наполненую подсолнечным маслом. Надо было пронести ее через проходную, где каждый выходящий с территории завода рабочий тщательно досматривался. Но нас пацанов- музыкантов охрана не трогала.
А дома мы с сестрой выливали душистое масло в блюдце, солили крупной солью, отламывали кусочки белого пористого хлеба, макали в масло и отправляли в рот.
Даже лучшие московские рестораны не смогли потом предложить мне что-либо боле вкусное.
Наша бричка, запряженая лошадью, проезжает по небольшому тонелю под железной дорогой, и мы оказываемся в поле, где слева и справа от проселочной дороги стеной стоят заросли созревшей кукурузы. Где-то здесь у отца есть небольшая делянка. Мы спешиваемся, и отец с матерью начинают собирать початки кукрузы, освобождая их от пожелтевших листьев. Зерна на початках золотые, ровные. Кукуруза удалась на славу.
Потом дома мать сварит свежие початки, а мы с сестрой, посолив их, будем уплетать за обе щеки.
Остальные початки будут разложены на крыше сарайчика. Им надо подсохнуть прежде чем можно приступить к облущиванию и помолу подсохших зерен.
Помол происходит в примитивной крупорушке, которую отцу сделали на маслозаводе. Мы с сестрой принимаем с удовольствием участие в этом процесе, глядя как из крупорушки по желобу струится ярко желтая мука. Из муки можно сделать много вкусных вещей: оладьи,кашу и, наконец, мамалыгу. С самого детства я нигде и никогда не ел мамалыгу, но вкус ее помню до сих пор.
Однажды мне в руки попалась какая-то книжка, изданная на плохой желтой бумаге в мягкой обдожке. Да и заголовок был какой-то странный -"Золотой теленок". Нехотя я начал читать и не смог оторваться до последней страницы. Ничего подобного я до сих пор не читал. Здесь не было героев, подобных трем мушкетерам, которыми я увлекался. Героев, как таковых, вообще не было. Тогда я впервые понял как многообразна литература. Неважно, о чем напмсано, важно, как написано. Я посмотрел на обложку: Ильф и Петров. Но эти имена мне ни о чем не говорили.
Накануне выборов, особенно если это были выборы Верховного Совета СССР, мы ночевали в клубе, где был оборудован избирательный участок. Спали кто где. Я. например, спал в трибуне. Положив на пол ту самую трибуну, которая служила ораторам местом, куда можно было положить конспект своей речи по поводу очередных достижений соцстроя, или эффектно опереться об нее двумя руками в стиле вождя всех угнетенных, я втискивался в нее, как улитка в свой домик, и, чуть-чуть согревшись, засыпал.
В половине шестого Леонид Иванович нас будил. А ровно в шесть утра распахивались двери избирательного участка и, хоть за ними не было еще ни одного избирателя, оркестр взрывался бравурным маршем. Часам к девяти поток избирателей достигал максимума. Спешащие на избирательный участок люди понимали, что позже там будет делать нечего, т. к. из специально оборудованного буфета сметут все. Жди потом следующих выборов. Водку в буфете в открытую не продавали, но, судя по тому, что количество пролетариев с блестящими глазами и покрасневшими лицами росло, был какой-то тайный способ ее приобретения.
Оркестр к тому времени перемещался на сцену клуба, и мы начинали играть, в основном, наш танцевальный репертуар.
Разомлевшие избиратели дружно нам хлопали, женщины пытались танцевать. Народ гулял, искренне считая день выборов всенародным праздником. Эх. мои доверчивые работяги...
***
В праздничные дни мы, конечно, были заняты с утра до вечера. Не успев обслужить какой-нибудь утренник, мы мчались на открытие памятника или нового цеха, а вечером, как всегда, пришедшие отдохнуть от работы и изнуряющей жары, трудящиеся (а в мое время из них и состояло почти все общество) уже слушали наше выступление у входа в парк культуры. Мы старались, музыка, пришедшая с давних времен, современная музыка - все это создавало праздничное настроение для тех, кто потом входил в парк и выбирал себе развлечение по карману.
Самым распространенным развлечением для огромного большинства посетителей парка была возможность выпить пивка у единственной бочки, которая располагалась между двумя туалетами - мужским и женским.
Если у вас хватит фантазии, то представьте себе огромную толпу около этой бочки, людей, которые лезут по головам очереди и тех, кто каким-то чудом уже получил свою долю пива и пытается выбраться из этого месива. Странно, но вся эта кутерьма не вызывала никакого озлобления. Наоборот, все участники относились друг к другу с юмором, смачно приправленным отборными выражениями и только иногда возникали стычки между теми, кто пытался установить порядок в этой стихии.
Вскоре репертуар нашего оркестра приобрел солидность. Мы играли пять-шесть маршей, в гом числе, конечно, «Встречный марш», столько же, а то и больше вальсов, фокстроты, танго и весь репертуар модных в то время бальных танцев.
Стабилизировалось и количество участников оркестра: нас стало шестнадцать -шесть (три первых и три вторых) труб, два баритона, два тенора, три альта, два баса и барабан. Остались те, кто сумел преодолеть жесткие требования Лени, остальные вынуждены были уйти. Но зато оставшиеся действительно составляли оркестр. Нас приглашали, нас слушали.
Конечно, в настоящее время мы не просуществовали бы и одного дня. Но в то время, когда духовой оркестр был единственной формой общественного выражения музыкальной мысли, мы были на гребне. Конкурентов по жанру у нас не было.
***
У Лепи были маленькие, хорошо сброшюрованные альбомы, в которых находилась нотная запись самых разнообразных произведений для духового оркестра. Часть из них мы уже освоили, но были и совершенно неизвестные. Когда я уже довольно свободно владел своим инструментом, для меня было большим наслаждением забраться куда-нибудь в скромное местечко в нашем клубе и, раскрыв наугад альбом, воспроизвести то. что было написано на его страницах. Это называлось играть с листа, и мне это удавалось. При этом я испытывал чувства, которые отдаленно можно сравнить с теми, которые испытывает человек, читая впервые захватывающую книгу.
В голове возникали романтические образы, а сам себе я казался музыкантом Тони из известного в то время фильма «Застывшие звуки».
***
Зимой мы ходили в ноговицах или бурках, которые представляли собой сапоги, сшитые из мягкого простого фетра. Верхняя часть их была прострочена вдоль ноги, а нижняя была из кожи (дорогой вариант). Ноговицы носились так: в верхнюю их часть заправлялись брюки, а на нижнюю надевались галоши. Было тепло, сухо и довольно комфортно.
Эти шедевры народного творчества, как и другие произведения швейного надомного производства, легко можно было купить на знаменитой толкучке.
На толкучке продавалось все. Здесь можно было купить шикарные хромовые сапоги и через некоторое время убедиться, что подошва у них не из кожи, а из обыкновенного картона, искусно подделанного под кожу.
Моя мать, когда надо было что-то купить, вставала рано, будила меня, и мы через весь город по холодку двигались пешком на толкучку. Считалось, что в ранние часы там можно было купить все дешевле, да и выбор был
больше.
Зажав в руке сверток из головного платка, в котором мать хранила деньги, она подходила к продавцу, брала в руки товар, мяла его, нюхала и только потом спрашивала безразличным тоном:
Почем?
Продавец называл цену, и мать тут же уменьшала ее вдвое:
-Давай любую половину и по рукам.
-Ты че. тетка, с печки упала?
Но иногда эта тактика приносила успех. На предложение матери взять любую половип> продавец неожиданно соглашался, и тогда мы возвращались с обновкой. Но чаще всего мы возвращались ни с чем. Мать расстраивалась и принималась латать мои штаны, которые давно надо было выбросить.
***
Толкучка работала по выходным.С раннего утра на немощенной площади величиной с футбольное поле собирался народ. Продавцы свой товар держали в руках или раскладывали на постеленные прямо на землю газеты. Никаких прилавков не было. Часам к девяти толкучка бурлила как потревоженный муравейник.
Когда война еще бушевала где-то в Европе, на толкучке стали появляться искалеченные войной, но вернувшиеся с фронта живыми калеки. Те, у кого не было ног, перемещались на небольших деревянных платформах, стоящих на четырех подшипниках.
Прибыв на толкучку, калека доставал из футляра трофейный аккордеон, и начинала литься песня, смысл которой сводился к тому, что вот он на фронте дрался с врагом, а в это время его жена (невеста) ... Эх, жизнь!Калеке сочувствовали, в кепку, лежащую на земле, падали редкие монеты.
Закончив играть свой репертуар, калека-артист прятал аккордеон в футляр, доставал оттуда бутылку водки, сбивал с ее головки об край футляра сургуч, доставал из горловины картонную пробку и вливал в рот булькающую жидкость. Теперь он был счастлив. Ужасы
войны и послевоенного быта куда-то отдвигались.
Вскоре война кончилась, и мой городок стал подниматься из руин.Пацаны пошли в школы, где приходилось сидеть одетыми, школы не отапливались. Тетрадей не было. Первоклашки учились писать на коричневой оберточной бумаге.
На толкучке появились одинаково одетые молодые люди, непременными атрибутами одежды которых были хромовые сапоги в гармошку, в которые заправлялись брюки, а на голове непременно должна была быть кепка-восьмиклинка. Кургузый пиджачек набрасывался на голое тело. Хотя бы на один из зубов должна была быть надета "фикса" из золота, в крайнем случае из стали. Курила братва "Беломорканал", лихо закрученный особым способом.
Вскоре эти парни заняли главенствующее положение не только на толкучке.Даже артисты-фронтовики вынуждены были петь свои слезливые песни на мотив знаменитой в те времена "Мурки".
Часто на толкучке раздавался вопль какой-нибудь бабы:
-Боже ж ты мой! Деньги украли!
Тотчас вокруг нее возникали три-пять человек в хромовых сапогах:
-Че орешь, тетка? Может, ты их потеряла или дома забыла?
Тетку начинали теснить и, наконец, выдворяли с территории толкучки. Бедная женщина вся в слезах
медленно брела по улице, держась обеими руками за голову: деньги были последними.
Город жил трудно. Открывались магазины, но в них ничего не было. Купить можно было только хлеб, но надо было простоять в очереди всю ночь.Летом, когда были теплые ночи, нам, пацанам, даже нравилось учствовать в добывании хлеба. Сколотив небольшую группу, мы занимали сразу несколько номеров. На два-три номера мы покупали хлеб для себя, а остальные номера можно было продать или обменять на что-нибудь полезное.
Количество парней в хромовых сапогах росло и, очевидно, достигло критической массы. Начались внутренние разборки. Появились первые жертвы.
А жертвы надо было хоронить. Похороны были изнурительными. Похоронная процессия под палящим солнцем медленно двигалась по пыльной дороге через весь город на кладбище. Обливаясь потом, мы играли траурные мелодии, медленно двигаясь за грузовиком, на котором был установлен гроб с телом погибшего. Иногда такие шествия затягивались на целый день. Но не участвовать в похоронах мы не могли - они щедро оплачивались.
Городок наш был многонациональным, но по большому счету его делили на русских и армян.
Такое деление, конечно, было неточным, потому что русские на самом деле представляли из себя пеструю смесь из русских и украинцев. Появилось много смешанных браков и не только между русскими и украинцами, но и браков между славянами и армянами. Хотя армяне тоже не представляли из себя однородную массу. В обиходе все. кто имел черные вьющиеся волосы и карие глаза, назывштись армянами. На самом деле сюда входили и азербайджанцы, и еще масса народностей Северного Кавказа.
И. тем не менее, армяне занимали доминирующее положение. По данным того времени их было около 30% населения города. Селились они, как правило, обособленно. Существовало даже такое понятие, как армянский край, который располагался в районе военного аэродрома.
Однако каких-то национальных проблем в городе не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы на национальной почве в городе были какие-либо стычки, не считая мелких недоразумений между пацанами.
Исторически наш город возник из армянского аула. Но после прокладки через Армавир в 1875 году железной дороги Ростов-на-Дону - Владикавказ и чуть позже дороги Армавир-Туапсе сюда хлынули потоки дюдей разных национальностей. Армавир преобразуется в многонациональное селение, а 23 марта 1914 года сам царь утверждает положение Совета министров "Об обращении селения Армавир Кубанской области в город".
***
Площадь Ленина и площадь Кирова соединяла улица Кирова в прошлом Николаевский проспект Вернее, это был бульвар длиною в два квартала. В конце бульвара, около углового здания, которое принадлежало военно-авиационному училищу (в городе еще с довоенных времен существовало училище военных летчиков), сидел старый армянин с огромными обвислыми усами. Он был чистильщиком обуви. Не знаю, откуда он брал свою клиентуру, т. к. молодежь вплоть до 16 лет летом, в основном, ходила босиком, а остальные носили
такую обувь, которая в чистке не нуждалась. Тем не менее, дед упорно сидел на своем месте каждый день. ,Впрочем,иногда к нему подходили молоденькие лейтенанты которым он принимался чистить новенькие сапоги. Летчики только что выпустились из летного училища, их сапоги сияли своей новизной, но навести на них блеск у этого чистильщика считалось ритуалом. Тотчас вокруг собиралась толпа любопытных - армянин выполнял свою работу виртуозно и красиво. Денег с будущих покорителей неба он не брал.
Кто-то из армян научил нас неприличному выражению на армянском, которое заставляло старика, когда мы его произносили, проходя мимо, вскакивать с места и бежать за нами с руганью на русском. Мы, конечно, не позволяли ему догнать нас, и с веселым гоготом продолжали двигаться на Кубань.
Кубань была единственным местом, где мы проводили жаркие летние дни.
Там было раздолье. Когда Кубань разливалась из-за дождей в горах, купаться в реке становилось опасно. Ее мутные воды стремительно неслись под мостом, соединяющим город со Старой Станицей. Мост был старый с деревянным настилом, по которому страшно было ходить, не то, что ездить. Но по нему двигались разбитые грузовики и повозки, запряженные лошадьми. Одна из таких повозок представляла из себя небольшой фургончик, сколоченный из покрашенной фанеры, на боку которой большими буквами было написано одно слово «Хлеб».
Иногда возница, старый дед в порванной соломенной шляпе, забывал закрыть заднюю дверцу фургончика на замок. И тогда нам удавалось спереть у него на ходу одну-две буханки душистого, только что испеченного хлеба. К тому времени мы успевали настолько проголодаться, что, казалось, на свете нет ничего вкуснее, чем этот хлеб.
Считалось большой лихостью спрыгнуть в воду с моста вниз головой. И мы прыгали. Прыгал и я до тех пор, пока однажды мощное течение не сыграло со мной злую шутку. После прыжка я вынырнул и поплыл к острову, находящемуся посередине реки, т. к. к берегу реки было значительно дальше. Что-то я не рассчитал, и, несмотря на мое старание, течение несло меня мимо острова, а сил уже не было. Впереди метрах в двухстах вода бурлила: там были огромные камни, о которые меня просто разобьёт. Ужас охватил меня, и тут я почувствовал, что ноги мои коснулись дна. С трудом, добравшись до берега, я упал в теплый прибрежный ил и пролежал там долго, чувствуя, как гулко бьется сердце. Больше с моста я не прыгал.
***
На той стороне Кубани, сразу за Старой Станицей, начинались горы. Вернее, это были отроги Ставропольской возвышенности и максимальная их высота не превышала двести-триста метров, но в то время они казались нам настоящими горами.
Весной, не помню точно в какое время, когда начинал цвести чабер, мы отправлялись на его сбор. Забравшись как можно выше, мы собирали пахучую траву, любуясь 1 ородом, который виден был отсюда, как на ладони.
Дома мать разбрасывала траву по полу нашей хаты и тогда по дому начинал распространяться чудный запах чего-то необъяснимо радостного.
Летом в городе, как и во всех южных городах, существовала «стометровка». В основном, она работала в предвыходные и выходные дни и представляла собой определенный участок на какой-нибудь улице, по которому непрерывным потоком в одну и другую сторону двигался нескончаемый поток, в основном, молодежи. Слышался смех, шутки, приветствия. Здесь можно было легко познакомиться даже с неприступными красавицами. Царила добрая, теплая атмосфера. А кому становилось очень жарко, легко могли утолить жажду стаканом газировки, которая продавалась на каждом шагу, и. если заказывать без сиропа, что считалось особым шиком, то можно было пропусти гь за вечер несколько стаканчиков.
Если вы бывали в те времена в Ростове, Таганроге, Краснодаре, то, выйдя вечером на прогулку, непременно попадали на «стометровку».
В Армавире она занимала правую сторону бульвара Кирова, протяженностью два квартала. Соседние улицы буквально пустовали, а здесь яблоку негде было упасть.
Но мы в это время должны были уже сидеть в своей раковине и ждать, когда Леня скажет свое «три-четыре», и зазвучит первая мелодия нашего концерта.
В парке культуры была огромная танцплощадка с раковиной для оркестра. Летом по выходным дням сюда можно было и не попасть - билеты раскупались мгновенно. Сюда ехали со всего города.
Вечером, когда спадала жара, парк наполнялся гуляющими людьми всех возрастов, но, конечно, преобладала молодежь.
Радом с танцплощадкой находился летний ресторан «Кавказ» и непременный стрелковый тир. Эти два заведения посещались разными людьми: те. у кого были деньги, шли в ресторан, а те, у кого их не было — в тир.
Итак, наш оркестр играл при входе в парк, а в раковине на танцплощадке восседали корифеи духовой музыки. Иногда сюда заглядывал и знаменитый трубач из эстрадного оркестра, который перед сеансами занимал публику в самом большом кинотеатре города «Октябрь», некто Коля. Он был высок, строен, всегда ходил в светлом костюме и куда бы он не направлялся, у него в руках всегда был футляр с его знаменитой помповой трубой. Поговаривали, что она у него серебряная.
Закончив свой репертуар, мы перемещались на танцплощадку, где нам позволялось сыграть одну-две вещи, когда великие отдыхали. Но нашей мечтой было занять это место прочно и окончательно.
Мы. наконец, стали лабухами. Нас признали корифеи, они уже не отворачивались при виде нашего пацана с трубой в руке.
Мы стали входить в сборные оркестры, когда, например, в городе состоялись похороны какой-нибудь знаменитости криминального характера. Чувствуете, как повторяются времена?
Но конкуренция продолжала существовать. Старики не сдавались, а мы еще не были готовы психологически дать им настоящий бой. Так и сосуществовали. Правда, по сути дела, единственным полем соперничества были похороны, т. к. здесь были живые деньги. Но послевоенное время щедро предоставляло нам и нашим соперникам возможность заработать — умирали фронтовики, которым повезло вернуться домой калеками.
В парке, который именовался гордским парком культуры и отдыха имени непременного товарища Ленина, был летний театр человек на двести. Театр был обнесен высокими стенами, но крыши, разумеется, не было.
Так как в те времена пожелезной дороге из Москвы да и из любого крупного города попасть на воды Кисловодска или на Черноморские курорты можно было только через Армавир, то нашим культурным деятелям иногда удавалось буквально стащить с поезда какую-нибудь проезжую знаменитость. И тогда город начинал пестреть афишами: '' Только один день !!! Проездом на гастроли в Сочи !!!'' Далее следовали имена, от которых захватывало дух.
В такие дни мы не играли у входа в парк - не было слушателей, народ валил в театр. В театр набивалось человек восемьсот, и еще человек сто пацанов располагались на росших вдоль стен театра деревьях. Было жутко интересно.
Однажды во время представления не выдержала ветка одного из деревьев, и человек десять пацанов рухнули на землю. Гомерический хохот зрительного зала и тех, кто был на сцене, продолжался минут десять.
Самый блдьшой в городе кинотеатр "Октябрь" довольно быстро был востановлен после войны.
В нем начали демонстрироваться советские фильмы, в основном посвященные недавно закончившейся войне. Публика, соскучившаяся по зрелищам, валила на них валом. А нам, пацанам, так просто хотелось быть похожим то на летчика Жарова, то на танкиста Крючкова, то на разведчика Кадочникова.
Попасть на сеанс было непросто. Единственная касса, которая находилась в вестибюле кинотеатра, представляла из себя проем в глухой стене рамером 20 на 20 сантиметров, который находился на уровне груди среднерослого человека. Увидеть в нем кассиршу было невозможно, так как на вас напирала огромная очередь. Можно было только просунуть в проем руку с деньгами, получить билет и с огромным трудом выбраться из напирающей толпы. Но иногда до проема можно было и не добраться.
Но для нас с моим другом Юркой Аникиным этой проблемы не было. Его отец, добрейшей души человек, дядя Яша работал в кинотеатре плотником = он сколачивал рамы для афиш.Его мастерская находилась где-то за экраном. Когда в зале гас свет, дядя Яша через какую-то боковую дверцу вводил нас на сцену. Мы спускались с помоста и усаживались прямо на полу между передним рядом и экраном. Свободных мест в зале не было.
Время останавливалось, мы целиком были поглощены тем, что происходило на экране.
И вдруг на экране стали появляться фильмы, в титрах котрых значилось, что этот фильм трофейный. Появились совсем другие герои. Они умели бешено скакатьна лошади, метко стрелять с обеих рук, оставаясь благородными и красивыми. Потом пришли красивые женщины, которые никого не убивали, вообще не стреляли, но покоряли отчаянных героев одним только взглядом.
Джина Лолобриджида, Софи Лорен вдруг перевернули понятие добра и зла. На фоне тех женщин, которые нас окружали в обыденной жизни, они казались богинями. А в жизни нас окружали простые русские тетки в перетянутых крест-накрест платках поверх ватных телогреек.
Пройдет немного времени и вдруг окажется, что под телогрейками находятся красавицы, которые ничем не уступают кинодивам - русские красавицы. Но это будет еще не скоро.
А пока очередной трофейный фильм произвел впечатление раорвавшейся бомбы - на экраны вышел "Тарзан". Смотреть равнодушно этот фильм было невозможно. На него ходили по многу раз, пока он не был снят с проката.
А мы ходили в кино еще и потому, что перед началом вечерних сеансов в фое кинотеатра выступал небольшой эстрадный оркестр с непременной певицей. Оркестр состоял из семи человек: два саксофона, тромбон, контрабас, ударник, пианино и, разумеется, наш корифей - трубач Коля. Певица лихо пела модные в те времена песенки, но мы е не слушали. Мы слушали оркестр. Он казался нам явлением из другого мира, а музыка, котрую мы исполняли, прмитивной.
По воскресеньм в городе был футбол. Игры проходили на стадионе, который представлял собой футбольное поле, обнесенное невыским кирпичным забором. Трибунами стадиона можно назвать три длинные скамьи, которые щли с западной стороны поля и одну скамью, которая примыкала к полю с восточной стороны. На скамьи при самой высокой плотности посадки можно было усадить человек 300-400, а приходило на стадион более двух тысяч. Счастливчики сидели на лавках, пацаны на беговых дорожках, остальные просто стояли.
В середине западной трибуны сидел наш оркестр. До начала матча и в перерыве между таймами мы играли марши и вальсы, а если забивался гол, то играли туш. Царила праздничная атмосфера.
Поле, конечно, было неровным, да и мяч был не совсем круглым, а футболистам нехватало техники, но зато на поле бушевали такие страсти, такая была самоотдача игре, что это не могло не вызывать бурной ответной реакции трибун.
Разыгрывалось первенство города, в котором принимали участие команды городских промышленных предприятий и команда военного училища летчиков. Летчики были на голову выше остальных команд, и иногда счет в их пользу доходил до неприличного.
Правда, следить за счетом было непросто, так как на воротах не было сетки. Иногда очевидный гол, по случаю которого мы начинали играть туш, а стадион взрывался криком, судья не засчитывал, считая, что мяч в ворота не попал.
Оркестр кофузливо замолкал, стадион свистел, и начиналось длительное разбирательство был гол или не был. Чтобы заполнить паузу мы начинали играть "На сопках Манчжурии".
Наш маэстро понимал,что для многих людей футбол был единственным зрелищем и поэтому считал, что во время матча на стадионе должен обязатель но присутствовать оркестр, чтобы придать зрелищу праздничный характер.
А мы, усастники оркестра, были только этому рады - ведь можно было посмотреть футбол, сидя на прличных местах.
Быстро пролетело лето 1952 года. Почти все пацаны с нашего края, кто закончил седьмой класс, собирались ехать на учебу в специальную школу ВВС, по окончнии которой можно было поступить в летное училище и стать военным пилотом. Это было престижно.
Спецшкол было много, но пацаны почему-то выбрали ереванскую, хотя среди них армян не было.
Я закончил седьмой класс с похвальной грамотой и был без экзаменов зачислен на факультет судовых механиков херсонского мореходного училища, куда я должен был ехать один. А в Ереван ехала целая группа ребят, и я к ней примкнул. Победило чувство стадности, хотя с детства меня больше привлекало море, чем небо.
***
.
Скорый поезд «Москва - Ереван» прибывал на второй Армавир где-то около полуночи. Несмотря на то, что Армавир был довольно маленьким городком, он имел два вокзала. Железнодорожная магистраль, соединяющая Москву с Кавказом, именно в Армавире разветвлялась. Одна ветвь вела в Кисловодск, Нальчик, Махачкалу и далее в Баку. На ее пути был вокзал Армавир I или Армавир Бакинский, как говорили
железнодорожники. А вторая ветвь вела в Туапсе, Сочи и далее в Грузию и Армению. Здесь было не миновать второй вокзал, который так и назывался Армавир II или Армавир туапсинский. Наличие двух вокзалов придавало солидность моему городку. Не каждый областной центр мог этим похвастаться.
Сгрудившись на перроне, наша компания с самодельными фанерными чемоданчиками в руках, ожидала прибытия поезда, рассчитав, где должен остановиться наш вагон, т. к. стоянка длилась всего две минуты.
Провожающих не было. Все распрощались со своими близкими дома, т. к. после двенадцати ночи добраться с вокзала домой можно бьшо только пешком. А брести ночью по неосвещенным, темным улицам в ту пору было небезопасно. В лучшем случае вас могли раздеть догола.
Наконец, поезд прибыл. Нужный нам вагон остановился прямо напротив небольшою сквера, примыкавшего к перрону. Мы, один за другим, стали подыматься в вагон. И вдруг в ночной тиши грянул оркестр. Играли марш «Все выше, и выше, и выше...». Я задержался в тамбуре, чтобы поглядеть, что там происходит.
В скверике в полном составе стоял наш оркестр. Очевидно, до прибытия поезда пацаны прятались в кустах, а теперь встали во весь рост. Марш гремел над притихшим городком - это мой духовой оркестр провожал меня в большую жизнь. Поезд тронулся, и звуки оркестра постепенно затихли.
Я тогда еще не знал, что военным летчиком я так и не стану. Не знал я и того, что больше никогда не вернусь в мой родной Армавир
Впрочем, летчиками бывают не только те, которые летают
.
А. Лазарев
Духовой оркестр
(маленькая автобиографическая повесть в отрывках)
г. Москва
Петр Семенович Лазарев, мой отец, умирал. Третий день он был без сознания, только хрипел. Жена его, моя мать, щупленькая Матрена, иногда подходила к нему, меняла влажную тряпицу на лбу, не сознавая бесполезность своих действий. Муж ее умирал от кровоизлияния в мозг. Влажная тряпка тут не помогала. На третий день раб божий Петр преставился. Вдова, бедная женщина, все-таки попыталась организовать похороны, как у людей, с отпеванием и непременным духовым оркестром. Вторая часть не составляла труда, так как я, сын покойного, к тому времени уже два года играл в духовом оркестре. Со своих мы денег не брали.
Мать рыдала, изображая великую скорбь по усопшему, хотя я-то знал, как он к ней относился, когда был жив. Ну, в общем, похоронили. После смерти отца и до настоящего времени я так и ни разу не посетил его могилу. Это ответ на вопрос, какие у нас с отцом были отношения. Хотя, конечно я был не прав. Прости, господи. Осталась мать, женщина трудолюбивая, жесткая, я, который к тому времени заканчивал седьмой класс средней школы да сестра, которая училась только в четвертом классе. Средств к существованию, разумеется, не было.
Мать иногда подрабатывала на стороне, то стирая, то выполняя какие-то услуги соседям, но этого было явно недостаточно, и однажды она, улучив момент, подозвала меня к себе и сказала:
- Сынок, я не могу тебя дальше учить, да и кормить мне тебя нечем. Ты уже большой, выбирай свой путь.
Путей было всего два —по количеству ФЗУ (фабрично-заводских училищ) в городе. Первое ФЗУ готовило рабочих железнодорожных профессий, а второе -специалистов по обработке металла. Ни то, ни другое меня не устраивало: я хотел учиться дальше. Сколько я себя помню, с малых лет я хотел быть моряком. Я носил брюки клеш без ширинки, а когда по радио передавали песню о «Варяге», я замирал перед картонным черным громкоговорителем и сердце мое сжималось, сопереживая с героями крейсера.
Закончив седьмой класс с отличием, я послал документы в Херсонскую мореходную школу и вскоре получил ответ, что я зачислен без вступительных экзаменов на отделение судовых механиков. Но судьба распорядилась по-своему. Пацаны с нашей улицы все. как один, шли в спецшколу ВВС, готовясь стать военными летчиками. И я дрогнул. Во-первых, в Херсон я должен был ехать один, а тут целая компания. Человеку ведь присуще чувство стадности. Но это было потом, а сначала духовой оркестр.
***
Леонид Иванович Карлин, еврей с большим носом и короткими ножками, создавал духовой оркестр при ГМЗ-4 (Госмаслозавод). В ту пору это было модно. Каждое мало-мальски приличное предприятие просто обязано было иметь свой духовой оркестр.
В дни государственных праздников, когда на центральной площади города с маленьким памятником вождю мирового пролетариата устраивалась массовая демонстрация полуоборванньгх, но счастливых трудящихся, считалось особым шиком вступить на площадь со своим оркестром.
Просматривая сейчас фотографии тех времен, я вижу, как плохо мы были одеты, но зато наши трубы просто извергали звуки величественного торжества.
***
Карлин, который в оркеcтре=======е помимо руководства солировал на баритоне, сделал ставку в основном на пацанов, которые даже не догадывались, что есть на свете нотная грамота.
Приходили многие, но Леонид Иванович каким-то образом умудрялся отобрать тех, которые уже через несколько месяцев осваивали тенор или альт. И только потом он продвигал особо одаренных на партию баритона, трубы или баса.
Через некоторое время оркестр зазвучал. Но этому предшествовали изнурительные репетиции. Сначала надо было освоить нотную грамоту. Не всем она давалась легко. Эти пять линеек, на которых и между которыми располагались черные или полые кружочки казались непостижимыми. Но постепенно все пришло в норму. И уже вскоре Леня (как мы между собой звали маэстро) кричал:
Ну. там же один бемоль в ключе. Ты что, забыл?
Мы осваивали гаммы различных тональностей, а вскоре начали разучивать классику духовых оркестров: вальсы «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии» и марши «Прощание славянки», «Москва —Пекин». Чуть позже начали осваивать модные в то время бальные танцы: Па-де катр, Па-де-патинер, Па д'Эспань, Молдовеняска. Краковяк и другие. А еще через некоторое время наш оркестр, приобретший к тому времени приличное звучание, вышел на городской уровень. Нас приглашали играть на танцах в каком-нибудь клубе, при открытии вновь построенных или восстановленных после войны зданий и других городских торжествах.
У входа в городской парк культуры находилась эстрада, где мы по выходным дням играли наш репертуар. И, между прочим, недостатка в слушателях не ощущали. Я в то время исполнял партию первой трубы. Однажды один из слушателей, послушав, как я исполняю соло популярного танго, подошел ко мне во время антракта и сказал, что у меня есть задатки хорошего музыканта.
Особое место в нашем творчестве занимала игра на похоронах. В то послевоенное время недостатка в работе по этой части мы не ощущали. Здесь наша игра оплачивалась. У Лени была какая-то сложная система оплаты каждого музыканта, возможно, он шельмовал, но когда я первый раз принес свою долю домой, мать просто обалдела от таких денег.
Осень и зима в наших краях — это не время холодов, а время, когда многие мероприятие перемещаются под крышу, скорее, из-за дождей. В городе было всего несколько точек, где проводились танцы, по теперешним понятиям - дискотеки.
Прежде всего, это был дом культуры завода «Армалит», фойе гортеатра. школы и техникумы, куда пас приглашали по случаю каких-либо дат.
Мне нравились эти мероприятия. Я даже не помню, получал ли я какие-то деньги, но я очень четко помню, какое наслаждение я получал, когда видел кружащиеся в вальсе празднично приодетые пары вокруг нашего оркестра, примостившегося где-то в углу. Завтра им надо было с раннего утра идти к станку, а сегодня они гуляли и были счастливь;.
Сейчас не те времена, я понимаю, но почему-то тоскую по тем людям, они были мне ближе, чем те, которые окружают меня теперь.
***
Мы разучивали «Турецкий марш». Леня просто вылезал из себя, показывая нам, как это все должно звучать. Что-то не ладилось. Каждый из нас, сидя со своим инструментом, не очень понимал, что же хочет маэстро. А он раз за разом заставлял нас повторять отдельные куски, пока ему не стало казаться, что все звучит так. как надо, по-турецки.
Госмаслозавод № 4, кому принадлежал наш духовой оркестр, производил подсолнечное и соевое масло. Технологию производства мы, разумеется, не знали, но нам хорошо было известно, что после отжима масла оставался жмых в виде коричневых или желтых плит размером метр на метр. Что это такое? Возьмите очищенные семечки, каким-то способом выжмите из них масло, а то, что останется, и будет жмыхом. Так вот, этот жмых съедобен. А если учесть то время, о котором идет речь, т. е. послевоенное, голодное время, то жмых можно рассматривать не только как что-то съедобное, но просто как деликатес. Мы его грызли непрерывно, утоляя, таким образом, голод.
Заводской клуб располагался почему-то на территории завода, а у нас была рядом с клубом еще небольшая комнатенка, попасть в которую можно было, поднявшись по крутой железной лестнице, прилепленной к стене. Здесь хранились наши инструменты, здесь же мы репетировали. Репетиции были каждый день по 2-3 часа. Немудрено, что оркестр зазвучал так быстро. Сами репетиции изнуряли. Леня заставлял повторять одно и то же по сто раз. играть гаммы, специальные упражнения.
Вскоре выяснилось, что Вовка Гордеев свободно берет «ля» второй октавы, а у меня прорезался приличный тембр.
В общем, оркестр мужал. А что касается техники исполнения тех произведений, где встречались целые куски, написанные нотами размером в 1/8 или 1/16. то тут, как говорил Леня, работайте, в основном, первым пальцем. Музыканты (духовые) поймут, о чем речь.
После изнуряющих репетиций я и пара наших пацанов заходили на конюшню, которая находилась рядом с нашей музыкальной комнатой. Тогда еще был жив мой отец, который работал здесь конюхом.На заводе была одна полуразвалившаяся " полуторка", поэтому в основном все перевозки осуществлялись на подводах, в которые впрягались лошади. Они были разных пород и их было много.Когда мы входили на конюшню, где стойко пахло конским потом, навозом лошади тянули к нам головы, выпятив вперед губы. Это они просили сахар, да где его было взять. Дома у нас, как и во всем городе, использовали кусковой сахар, который мать хранила в белом полотняном мешочке и выдавла из расчета один кусочек на десять стаканов чая. Впрочем, чаем эта солома только называлась.
Но у нас в карманах были куски жмыха. Лошади его принимали и начинали громко хрумкать своими желтыми зубами, благодарно поблескивая черными глазами.
Иногда отец вручал мне резиновую грелку, наполненую подсолнечным маслом. Надо было пронести ее через проходную, где каждый выходящий с территории завода рабочий тщательно досматривался. Но нас пацанов- музыкантов охрана не трогала.
А дома мы с сестрой выливали душистое масло в блюдце, солили крупной солью, отламывали кусочки белого пористого хлеба, макали в масло и отправляли в рот.
Даже лучшие московские рестораны не смогли потом предложить мне что-либо боле вкусное.
Наша бричка, запряженая лошадью, проезжает по небольшому тонелю под железной дорогой, и мы оказываемся в поле, где слева и справа от проселочной дороги стеной стоят заросли созревшей кукурузы. Где-то здесь у отца есть небольшая делянка. Мы спешиваемся, и отец с матерью начинают собирать початки кукрузы, освобождая их от пожелтевших листьев. Зерна на початках золотые, ровные. Кукуруза удалась на славу.
Потом дома мать сварит свежие початки, а мы с сестрой, посолив их, будем уплетать за обе щеки.
Остальные початки будут разложены на крыше сарайчика. Им надо подсохнуть прежде чем можно приступить к облущиванию и помолу подсохших зерен.
Помол происходит в примитивной крупорушке, которую отцу сделали на маслозаводе. Мы с сестрой принимаем с удовольствием участие в этом процесе, глядя как из крупорушки по желобу струится ярко желтая мука. Из муки можно сделать много вкусных вещей: оладьи,кашу и, наконец, мамалыгу. С самого детства я нигде и никогда не ел мамалыгу, но вкус ее помню до сих пор.
Однажды мне в руки попалась какая-то книжка, изданная на плохой желтой бумаге в мягкой обдожке. Да и заголовок был какой-то странный -"Золотой теленок". Нехотя я начал читать и не смог оторваться до последней страницы. Ничего подобного я до сих пор не читал. Здесь не было героев, подобных трем мушкетерам, которыми я увлекался. Героев, как таковых, вообще не было. Тогда я впервые понял как многообразна литература. Неважно, о чем напмсано, важно, как написано. Я посмотрел на обложку: Ильф и Петров. Но эти имена мне ни о чем не говорили.
Накануне выборов, особенно если это были выборы Верховного Совета СССР, мы ночевали в клубе, где был оборудован избирательный участок. Спали кто где. Я. например, спал в трибуне. Положив на пол ту самую трибуну, которая служила ораторам местом, куда можно было положить конспект своей речи по поводу очередных достижений соцстроя, или эффектно опереться об нее двумя руками в стиле вождя всех угнетенных, я втискивался в нее, как улитка в свой домик, и, чуть-чуть согревшись, засыпал.
В половине шестого Леонид Иванович нас будил. А ровно в шесть утра распахивались двери избирательного участка и, хоть за ними не было еще ни одного избирателя, оркестр взрывался бравурным маршем. Часам к девяти поток избирателей достигал максимума. Спешащие на избирательный участок люди понимали, что позже там будет делать нечего, т. к. из специально оборудованного буфета сметут все. Жди потом следующих выборов. Водку в буфете в открытую не продавали, но, судя по тому, что количество пролетариев с блестящими глазами и покрасневшими лицами росло, был какой-то тайный способ ее приобретения.
Оркестр к тому времени перемещался на сцену клуба, и мы начинали играть, в основном, наш танцевальный репертуар.
Разомлевшие избиратели дружно нам хлопали, женщины пытались танцевать. Народ гулял, искренне считая день выборов всенародным праздником. Эх. мои доверчивые работяги...
***
В праздничные дни мы, конечно, были заняты с утра до вечера. Не успев обслужить какой-нибудь утренник, мы мчались на открытие памятника или нового цеха, а вечером, как всегда, пришедшие отдохнуть от работы и изнуряющей жары, трудящиеся (а в мое время из них и состояло почти все общество) уже слушали наше выступление у входа в парк культуры. Мы старались, музыка, пришедшая с давних времен, современная музыка - все это создавало праздничное настроение для тех, кто потом входил в парк и выбирал себе развлечение по карману.
Самым распространенным развлечением для огромного большинства посетителей парка была возможность выпить пивка у единственной бочки, которая располагалась между двумя туалетами - мужским и женским.
Если у вас хватит фантазии, то представьте себе огромную толпу около этой бочки, людей, которые лезут по головам очереди и тех, кто каким-то чудом уже получил свою долю пива и пытается выбраться из этого месива. Странно, но вся эта кутерьма не вызывала никакого озлобления. Наоборот, все участники относились друг к другу с юмором, смачно приправленным отборными выражениями и только иногда возникали стычки между теми, кто пытался установить порядок в этой стихии.
Вскоре репертуар нашего оркестра приобрел солидность. Мы играли пять-шесть маршей, в гом числе, конечно, «Встречный марш», столько же, а то и больше вальсов, фокстроты, танго и весь репертуар модных в то время бальных танцев.
Стабилизировалось и количество участников оркестра: нас стало шестнадцать -шесть (три первых и три вторых) труб, два баритона, два тенора, три альта, два баса и барабан. Остались те, кто сумел преодолеть жесткие требования Лени, остальные вынуждены были уйти. Но зато оставшиеся действительно составляли оркестр. Нас приглашали, нас слушали.
Конечно, в настоящее время мы не просуществовали бы и одного дня. Но в то время, когда духовой оркестр был единственной формой общественного выражения музыкальной мысли, мы были на гребне. Конкурентов по жанру у нас не было.
***
У Лепи были маленькие, хорошо сброшюрованные альбомы, в которых находилась нотная запись самых разнообразных произведений для духового оркестра. Часть из них мы уже освоили, но были и совершенно неизвестные. Когда я уже довольно свободно владел своим инструментом, для меня было большим наслаждением забраться куда-нибудь в скромное местечко в нашем клубе и, раскрыв наугад альбом, воспроизвести то. что было написано на его страницах. Это называлось играть с листа, и мне это удавалось. При этом я испытывал чувства, которые отдаленно можно сравнить с теми, которые испытывает человек, читая впервые захватывающую книгу.
В голове возникали романтические образы, а сам себе я казался музыкантом Тони из известного в то время фильма «Застывшие звуки».
***
Зимой мы ходили в ноговицах или бурках, которые представляли собой сапоги, сшитые из мягкого простого фетра. Верхняя часть их была прострочена вдоль ноги, а нижняя была из кожи (дорогой вариант). Ноговицы носились так: в верхнюю их часть заправлялись брюки, а на нижнюю надевались галоши. Было тепло, сухо и довольно комфортно.
Эти шедевры народного творчества, как и другие произведения швейного надомного производства, легко можно было купить на знаменитой толкучке.
На толкучке продавалось все. Здесь можно было купить шикарные хромовые сапоги и через некоторое время убедиться, что подошва у них не из кожи, а из обыкновенного картона, искусно подделанного под кожу.
Моя мать, когда надо было что-то купить, вставала рано, будила меня, и мы через весь город по холодку двигались пешком на толкучку. Считалось, что в ранние часы там можно было купить все дешевле, да и выбор был
больше.
Зажав в руке сверток из головного платка, в котором мать хранила деньги, она подходила к продавцу, брала в руки товар, мяла его, нюхала и только потом спрашивала безразличным тоном:
Почем?
Продавец называл цену, и мать тут же уменьшала ее вдвое:
-Давай любую половину и по рукам.
-Ты че. тетка, с печки упала?
Но иногда эта тактика приносила успех. На предложение матери взять любую половип> продавец неожиданно соглашался, и тогда мы возвращались с обновкой. Но чаще всего мы возвращались ни с чем. Мать расстраивалась и принималась латать мои штаны, которые давно надо было выбросить.
***
Толкучка работала по выходным.С раннего утра на немощенной площади величиной с футбольное поле собирался народ. Продавцы свой товар держали в руках или раскладывали на постеленные прямо на землю газеты. Никаких прилавков не было. Часам к девяти толкучка бурлила как потревоженный муравейник.
Когда война еще бушевала где-то в Европе, на толкучке стали появляться искалеченные войной, но вернувшиеся с фронта живыми калеки. Те, у кого не было ног, перемещались на небольших деревянных платформах, стоящих на четырех подшипниках.
Прибыв на толкучку, калека доставал из футляра трофейный аккордеон, и начинала литься песня, смысл которой сводился к тому, что вот он на фронте дрался с врагом, а в это время его жена (невеста) ... Эх, жизнь!Калеке сочувствовали, в кепку, лежащую на земле, падали редкие монеты.
Закончив играть свой репертуар, калека-артист прятал аккордеон в футляр, доставал оттуда бутылку водки, сбивал с ее головки об край футляра сургуч, доставал из горловины картонную пробку и вливал в рот булькающую жидкость. Теперь он был счастлив. Ужасы
войны и послевоенного быта куда-то отдвигались.
Вскоре война кончилась, и мой городок стал подниматься из руин.Пацаны пошли в школы, где приходилось сидеть одетыми, школы не отапливались. Тетрадей не было. Первоклашки учились писать на коричневой оберточной бумаге.
На толкучке появились одинаково одетые молодые люди, непременными атрибутами одежды которых были хромовые сапоги в гармошку, в которые заправлялись брюки, а на голове непременно должна была быть кепка-восьмиклинка. Кургузый пиджачек набрасывался на голое тело. Хотя бы на один из зубов должна была быть надета "фикса" из золота, в крайнем случае из стали. Курила братва "Беломорканал", лихо закрученный особым способом.
Вскоре эти парни заняли главенствующее положение не только на толкучке.Даже артисты-фронтовики вынуждены были петь свои слезливые песни на мотив знаменитой в те времена "Мурки".
Часто на толкучке раздавался вопль какой-нибудь бабы:
-Боже ж ты мой! Деньги украли!
Тотчас вокруг нее возникали три-пять человек в хромовых сапогах:
-Че орешь, тетка? Может, ты их потеряла или дома забыла?
Тетку начинали теснить и, наконец, выдворяли с территории толкучки. Бедная женщина вся в слезах
медленно брела по улице, держась обеими руками за голову: деньги были последними.
Город жил трудно. Открывались магазины, но в них ничего не было. Купить можно было только хлеб, но надо было простоять в очереди всю ночь.Летом, когда были теплые ночи, нам, пацанам, даже нравилось учствовать в добывании хлеба. Сколотив небольшую группу, мы занимали сразу несколько номеров. На два-три номера мы покупали хлеб для себя, а остальные номера можно было продать или обменять на что-нибудь полезное.
Количество парней в хромовых сапогах росло и, очевидно, достигло критической массы. Начались внутренние разборки. Появились первые жертвы.
А жертвы надо было хоронить. Похороны были изнурительными. Похоронная процессия под палящим солнцем медленно двигалась по пыльной дороге через весь город на кладбище. Обливаясь потом, мы играли траурные мелодии, медленно двигаясь за грузовиком, на котором был установлен гроб с телом погибшего. Иногда такие шествия затягивались на целый день. Но не участвовать в похоронах мы не могли - они щедро оплачивались.
Городок наш был многонациональным, но по большому счету его делили на русских и армян.
Такое деление, конечно, было неточным, потому что русские на самом деле представляли из себя пеструю смесь из русских и украинцев. Появилось много смешанных браков и не только между русскими и украинцами, но и браков между славянами и армянами. Хотя армяне тоже не представляли из себя однородную массу. В обиходе все. кто имел черные вьющиеся волосы и карие глаза, назывштись армянами. На самом деле сюда входили и азербайджанцы, и еще масса народностей Северного Кавказа.
И. тем не менее, армяне занимали доминирующее положение. По данным того времени их было около 30% населения города. Селились они, как правило, обособленно. Существовало даже такое понятие, как армянский край, который располагался в районе военного аэродрома.
Однако каких-то национальных проблем в городе не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы на национальной почве в городе были какие-либо стычки, не считая мелких недоразумений между пацанами.
Исторически наш город возник из армянского аула. Но после прокладки через Армавир в 1875 году железной дороги Ростов-на-Дону - Владикавказ и чуть позже дороги Армавир-Туапсе сюда хлынули потоки дюдей разных национальностей. Армавир преобразуется в многонациональное селение, а 23 марта 1914 года сам царь утверждает положение Совета министров "Об обращении селения Армавир Кубанской области в город".
***
Площадь Ленина и площадь Кирова соединяла улица Кирова в прошлом Николаевский проспект Вернее, это был бульвар длиною в два квартала. В конце бульвара, около углового здания, которое принадлежало военно-авиационному училищу (в городе еще с довоенных времен существовало училище военных летчиков), сидел старый армянин с огромными обвислыми усами. Он был чистильщиком обуви. Не знаю, откуда он брал свою клиентуру, т. к. молодежь вплоть до 16 лет летом, в основном, ходила босиком, а остальные носили
такую обувь, которая в чистке не нуждалась. Тем не менее, дед упорно сидел на своем месте каждый день. ,Впрочем,иногда к нему подходили молоденькие лейтенанты которым он принимался чистить новенькие сапоги. Летчики только что выпустились из летного училища, их сапоги сияли своей новизной, но навести на них блеск у этого чистильщика считалось ритуалом. Тотчас вокруг собиралась толпа любопытных - армянин выполнял свою работу виртуозно и красиво. Денег с будущих покорителей неба он не брал.
Кто-то из армян научил нас неприличному выражению на армянском, которое заставляло старика, когда мы его произносили, проходя мимо, вскакивать с места и бежать за нами с руганью на русском. Мы, конечно, не позволяли ему догнать нас, и с веселым гоготом продолжали двигаться на Кубань.
Кубань была единственным местом, где мы проводили жаркие летние дни.
Там было раздолье. Когда Кубань разливалась из-за дождей в горах, купаться в реке становилось опасно. Ее мутные воды стремительно неслись под мостом, соединяющим город со Старой Станицей. Мост был старый с деревянным настилом, по которому страшно было ходить, не то, что ездить. Но по нему двигались разбитые грузовики и повозки, запряженные лошадьми. Одна из таких повозок представляла из себя небольшой фургончик, сколоченный из покрашенной фанеры, на боку которой большими буквами было написано одно слово «Хлеб».
Иногда возница, старый дед в порванной соломенной шляпе, забывал закрыть заднюю дверцу фургончика на замок. И тогда нам удавалось спереть у него на ходу одну-две буханки душистого, только что испеченного хлеба. К тому времени мы успевали настолько проголодаться, что, казалось, на свете нет ничего вкуснее, чем этот хлеб.
Считалось большой лихостью спрыгнуть в воду с моста вниз головой. И мы прыгали. Прыгал и я до тех пор, пока однажды мощное течение не сыграло со мной злую шутку. После прыжка я вынырнул и поплыл к острову, находящемуся посередине реки, т. к. к берегу реки было значительно дальше. Что-то я не рассчитал, и, несмотря на мое старание, течение несло меня мимо острова, а сил уже не было. Впереди метрах в двухстах вода бурлила: там были огромные камни, о которые меня просто разобьёт. Ужас охватил меня, и тут я почувствовал, что ноги мои коснулись дна. С трудом, добравшись до берега, я упал в теплый прибрежный ил и пролежал там долго, чувствуя, как гулко бьется сердце. Больше с моста я не прыгал.
***
На той стороне Кубани, сразу за Старой Станицей, начинались горы. Вернее, это были отроги Ставропольской возвышенности и максимальная их высота не превышала двести-триста метров, но в то время они казались нам настоящими горами.
Весной, не помню точно в какое время, когда начинал цвести чабер, мы отправлялись на его сбор. Забравшись как можно выше, мы собирали пахучую траву, любуясь 1 ородом, который виден был отсюда, как на ладони.
Дома мать разбрасывала траву по полу нашей хаты и тогда по дому начинал распространяться чудный запах чего-то необъяснимо радостного.
Летом в городе, как и во всех южных городах, существовала «стометровка». В основном, она работала в предвыходные и выходные дни и представляла собой определенный участок на какой-нибудь улице, по которому непрерывным потоком в одну и другую сторону двигался нескончаемый поток, в основном, молодежи. Слышался смех, шутки, приветствия. Здесь можно было легко познакомиться даже с неприступными красавицами. Царила добрая, теплая атмосфера. А кому становилось очень жарко, легко могли утолить жажду стаканом газировки, которая продавалась на каждом шагу, и. если заказывать без сиропа, что считалось особым шиком, то можно было пропусти гь за вечер несколько стаканчиков.
Если вы бывали в те времена в Ростове, Таганроге, Краснодаре, то, выйдя вечером на прогулку, непременно попадали на «стометровку».
В Армавире она занимала правую сторону бульвара Кирова, протяженностью два квартала. Соседние улицы буквально пустовали, а здесь яблоку негде было упасть.
Но мы в это время должны были уже сидеть в своей раковине и ждать, когда Леня скажет свое «три-четыре», и зазвучит первая мелодия нашего концерта.
В парке культуры была огромная танцплощадка с раковиной для оркестра. Летом по выходным дням сюда можно было и не попасть - билеты раскупались мгновенно. Сюда ехали со всего города.
Вечером, когда спадала жара, парк наполнялся гуляющими людьми всех возрастов, но, конечно, преобладала молодежь.
Радом с танцплощадкой находился летний ресторан «Кавказ» и непременный стрелковый тир. Эти два заведения посещались разными людьми: те. у кого были деньги, шли в ресторан, а те, у кого их не было — в тир.
Итак, наш оркестр играл при входе в парк, а в раковине на танцплощадке восседали корифеи духовой музыки. Иногда сюда заглядывал и знаменитый трубач из эстрадного оркестра, который перед сеансами занимал публику в самом большом кинотеатре города «Октябрь», некто Коля. Он был высок, строен, всегда ходил в светлом костюме и куда бы он не направлялся, у него в руках всегда был футляр с его знаменитой помповой трубой. Поговаривали, что она у него серебряная.
Закончив свой репертуар, мы перемещались на танцплощадку, где нам позволялось сыграть одну-две вещи, когда великие отдыхали. Но нашей мечтой было занять это место прочно и окончательно.
Мы. наконец, стали лабухами. Нас признали корифеи, они уже не отворачивались при виде нашего пацана с трубой в руке.
Мы стали входить в сборные оркестры, когда, например, в городе состоялись похороны какой-нибудь знаменитости криминального характера. Чувствуете, как повторяются времена?
Но конкуренция продолжала существовать. Старики не сдавались, а мы еще не были готовы психологически дать им настоящий бой. Так и сосуществовали. Правда, по сути дела, единственным полем соперничества были похороны, т. к. здесь были живые деньги. Но послевоенное время щедро предоставляло нам и нашим соперникам возможность заработать — умирали фронтовики, которым повезло вернуться домой калеками.
В парке, который именовался гордским парком культуры и отдыха имени непременного товарища Ленина, был летний театр человек на двести. Театр был обнесен высокими стенами, но крыши, разумеется, не было.
Так как в те времена пожелезной дороге из Москвы да и из любого крупного города попасть на воды Кисловодска или на Черноморские курорты можно было только через Армавир, то нашим культурным деятелям иногда удавалось буквально стащить с поезда какую-нибудь проезжую знаменитость. И тогда город начинал пестреть афишами: '' Только один день !!! Проездом на гастроли в Сочи !!!'' Далее следовали имена, от которых захватывало дух.
В такие дни мы не играли у входа в парк - не было слушателей, народ валил в театр. В театр набивалось человек восемьсот, и еще человек сто пацанов располагались на росших вдоль стен театра деревьях. Было жутко интересно.
Однажды во время представления не выдержала ветка одного из деревьев, и человек десять пацанов рухнули на землю. Гомерический хохот зрительного зала и тех, кто был на сцене, продолжался минут десять.
Самый блдьшой в городе кинотеатр "Октябрь" довольно быстро был востановлен после войны.
В нем начали демонстрироваться советские фильмы, в основном посвященные недавно закончившейся войне. Публика, соскучившаяся по зрелищам, валила на них валом. А нам, пацанам, так просто хотелось быть похожим то на летчика Жарова, то на танкиста Крючкова, то на разведчика Кадочникова.
Попасть на сеанс было непросто. Единственная касса, которая находилась в вестибюле кинотеатра, представляла из себя проем в глухой стене рамером 20 на 20 сантиметров, который находился на уровне груди среднерослого человека. Увидеть в нем кассиршу было невозможно, так как на вас напирала огромная очередь. Можно было только просунуть в проем руку с деньгами, получить билет и с огромным трудом выбраться из напирающей толпы. Но иногда до проема можно было и не добраться.
Но для нас с моим другом Юркой Аникиным этой проблемы не было. Его отец, добрейшей души человек, дядя Яша работал в кинотеатре плотником = он сколачивал рамы для афиш.Его мастерская находилась где-то за экраном. Когда в зале гас свет, дядя Яша через какую-то боковую дверцу вводил нас на сцену. Мы спускались с помоста и усаживались прямо на полу между передним рядом и экраном. Свободных мест в зале не было.
Время останавливалось, мы целиком были поглощены тем, что происходило на экране.
И вдруг на экране стали появляться фильмы, в титрах котрых значилось, что этот фильм трофейный. Появились совсем другие герои. Они умели бешено скакатьна лошади, метко стрелять с обеих рук, оставаясь благородными и красивыми. Потом пришли красивые женщины, которые никого не убивали, вообще не стреляли, но покоряли отчаянных героев одним только взглядом.
Джина Лолобриджида, Софи Лорен вдруг перевернули понятие добра и зла. На фоне тех женщин, которые нас окружали в обыденной жизни, они казались богинями. А в жизни нас окружали простые русские тетки в перетянутых крест-накрест платках поверх ватных телогреек.
Пройдет немного времени и вдруг окажется, что под телогрейками находятся красавицы, которые ничем не уступают кинодивам - русские красавицы. Но это будет еще не скоро.
А пока очередной трофейный фильм произвел впечатление раорвавшейся бомбы - на экраны вышел "Тарзан". Смотреть равнодушно этот фильм было невозможно. На него ходили по многу раз, пока он не был снят с проката.
А мы ходили в кино еще и потому, что перед началом вечерних сеансов в фое кинотеатра выступал небольшой эстрадный оркестр с непременной певицей. Оркестр состоял из семи человек: два саксофона, тромбон, контрабас, ударник, пианино и, разумеется, наш корифей - трубач Коля. Певица лихо пела модные в те времена песенки, но мы е не слушали. Мы слушали оркестр. Он казался нам явлением из другого мира, а музыка, котрую мы исполняли, прмитивной.
По воскресеньм в городе был футбол. Игры проходили на стадионе, который представлял собой футбольное поле, обнесенное невыским кирпичным забором. Трибунами стадиона можно назвать три длинные скамьи, которые щли с западной стороны поля и одну скамью, которая примыкала к полю с восточной стороны. На скамьи при самой высокой плотности посадки можно было усадить человек 300-400, а приходило на стадион более двух тысяч. Счастливчики сидели на лавках, пацаны на беговых дорожках, остальные просто стояли.
В середине западной трибуны сидел наш оркестр. До начала матча и в перерыве между таймами мы играли марши и вальсы, а если забивался гол, то играли туш. Царила праздничная атмосфера.
Поле, конечно, было неровным, да и мяч был не совсем круглым, а футболистам нехватало техники, но зато на поле бушевали такие страсти, такая была самоотдача игре, что это не могло не вызывать бурной ответной реакции трибун.
Разыгрывалось первенство города, в котором принимали участие команды городских промышленных предприятий и команда военного училища летчиков. Летчики были на голову выше остальных команд, и иногда счет в их пользу доходил до неприличного.
Правда, следить за счетом было непросто, так как на воротах не было сетки. Иногда очевидный гол, по случаю которого мы начинали играть туш, а стадион взрывался криком, судья не засчитывал, считая, что мяч в ворота не попал.
Оркестр кофузливо замолкал, стадион свистел, и начиналось длительное разбирательство был гол или не был. Чтобы заполнить паузу мы начинали играть "На сопках Манчжурии".
Наш маэстро понимал,что для многих людей футбол был единственным зрелищем и поэтому считал, что во время матча на стадионе должен обязатель но присутствовать оркестр, чтобы придать зрелищу праздничный характер.
А мы, усастники оркестра, были только этому рады - ведь можно было посмотреть футбол, сидя на прличных местах.
Быстро пролетело лето 1952 года. Почти все пацаны с нашего края, кто закончил седьмой класс, собирались ехать на учебу в специальную школу ВВС, по окончнии которой можно было поступить в летное училище и стать военным пилотом. Это было престижно.
Спецшкол было много, но пацаны почему-то выбрали ереванскую, хотя среди них армян не было.
Я закончил седьмой класс с похвальной грамотой и был без экзаменов зачислен на факультет судовых механиков херсонского мореходного училища, куда я должен был ехать один. А в Ереван ехала целая группа ребят, и я к ней примкнул. Победило чувство стадности, хотя с детства меня больше привлекало море, чем небо.
***
.
Скорый поезд «Москва - Ереван» прибывал на второй Армавир где-то около полуночи. Несмотря на то, что Армавир был довольно маленьким городком, он имел два вокзала. Железнодорожная магистраль, соединяющая Москву с Кавказом, именно в Армавире разветвлялась. Одна ветвь вела в Кисловодск, Нальчик, Махачкалу и далее в Баку. На ее пути был вокзал Армавир I или Армавир Бакинский, как говорили
железнодорожники. А вторая ветвь вела в Туапсе, Сочи и далее в Грузию и Армению. Здесь было не миновать второй вокзал, который так и назывался Армавир II или Армавир туапсинский. Наличие двух вокзалов придавало солидность моему городку. Не каждый областной центр мог этим похвастаться.
Сгрудившись на перроне, наша компания с самодельными фанерными чемоданчиками в руках, ожидала прибытия поезда, рассчитав, где должен остановиться наш вагон, т. к. стоянка длилась всего две минуты.
Провожающих не было. Все распрощались со своими близкими дома, т. к. после двенадцати ночи добраться с вокзала домой можно бьшо только пешком. А брести ночью по неосвещенным, темным улицам в ту пору было небезопасно. В лучшем случае вас могли раздеть догола.
Наконец, поезд прибыл. Нужный нам вагон остановился прямо напротив небольшою сквера, примыкавшего к перрону. Мы, один за другим, стали подыматься в вагон. И вдруг в ночной тиши грянул оркестр. Играли марш «Все выше, и выше, и выше...». Я задержался в тамбуре, чтобы поглядеть, что там происходит.
В скверике в полном составе стоял наш оркестр. Очевидно, до прибытия поезда пацаны прятались в кустах, а теперь встали во весь рост. Марш гремел над притихшим городком - это мой духовой оркестр провожал меня в большую жизнь. Поезд тронулся, и звуки оркестра постепенно затихли.
Я тогда еще не знал, что военным летчиком я так и не стану. Не знал я и того, что больше никогда не вернусь в мой родной Армавир
Впрочем, летчиками бывают не только те, которые летают
.
А. Лазарев
Духовой оркестр
(маленькая автобиографическая повесть в отрывках)
г. Москва
Петр Семенович Лазарев, мой отец, умирал. Третий день он был без сознания, только хрипел. Жена его, моя мать, щупленькая Матрена, иногда подходила к нему, меняла влажную тряпицу на лбу, не сознавая бесполезность своих действий. Муж ее умирал от кровоизлияния в мозг. Влажная тряпка тут не помогала. На третий день раб божий Петр преставился. Вдова, бедная женщина, все-таки попыталась организовать похороны, как у людей, с отпеванием и непременным духовым оркестром. Вторая часть не составляла труда, так как я, сын покойного, к тому времени уже два года играл в духовом оркестре. Со своих мы денег не брали.
Мать рыдала, изображая великую скорбь по усопшему, хотя я-то знал, как он к ней относился, когда был жив. Ну, в общем, похоронили. После смерти отца и до настоящего времени я так и ни разу не посетил его могилу. Это ответ на вопрос, какие у нас с отцом были отношения. Хотя, конечно я был не прав. Прости, господи. Осталась мать, женщина трудолюбивая, жесткая, я, который к тому времени заканчивал седьмой класс средней школы да сестра, которая училась только в четвертом классе. Средств к существованию, разумеется, не было.
Мать иногда подрабатывала на стороне, то стирая, то выполняя какие-то услуги соседям, но этого было явно недостаточно, и однажды она, улучив момент, подозвала меня к себе и сказала:
- Сынок, я не могу тебя дальше учить, да и кормить мне тебя нечем. Ты уже большой, выбирай свой путь.
Путей было всего два —по количеству ФЗУ (фабрично-заводских училищ) в городе. Первое ФЗУ готовило рабочих железнодорожных профессий, а второе -специалистов по обработке металла. Ни то, ни другое меня не устраивало: я хотел учиться дальше. Сколько я себя помню, с малых лет я хотел быть моряком. Я носил брюки клеш без ширинки, а когда по радио передавали песню о «Варяге», я замирал перед картонным черным громкоговорителем и сердце мое сжималось, сопереживая с героями крейсера.
Закончив седьмой класс с отличием, я послал документы в Херсонскую мореходную школу и вскоре получил ответ, что я зачислен без вступительных экзаменов на отделение судовых механиков. Но судьба распорядилась по-своему. Пацаны с нашей улицы все. как один, шли в спецшколу ВВС, готовясь стать военными летчиками. И я дрогнул. Во-первых, в Херсон я должен был ехать один, а тут целая компания. Человеку ведь присуще чувство стадности. Но это было потом, а сначала духовой оркестр.
***
Леонид Иванович Карлин, еврей с большим носом и короткими ножками, создавал духовой оркестр при ГМЗ-4 (Госмаслозавод). В ту пору это было модно. Каждое мало-мальски приличное предприятие просто обязано было иметь свой духовой оркестр.
В дни государственных праздников, когда на центральной площади города с маленьким памятником вождю мирового пролетариата устраивалась массовая демонстрация полуоборванньгх, но счастливых трудящихся, считалось особым шиком вступить на площадь со своим оркестром.
Просматривая сейчас фотографии тех времен, я вижу, как плохо мы были одеты, но зато наши трубы просто извергали звуки величественного торжества.
***
Карлин, который в оркеcтре=======е помимо руководства солировал на баритоне, сделал ставку в основном на пацанов, которые даже не догадывались, что есть на свете нотная грамота.
Приходили многие, но Леонид Иванович каким-то образом умудрялся отобрать тех, которые уже через несколько месяцев осваивали тенор или альт. И только потом он продвигал особо одаренных на партию баритона, трубы или баса.
Через некоторое время оркестр зазвучал. Но этому предшествовали изнурительные репетиции. Сначала надо было освоить нотную грамоту. Не всем она давалась легко. Эти пять линеек, на которых и между которыми располагались черные или полые кружочки казались непостижимыми. Но постепенно все пришло в норму. И уже вскоре Леня (как мы между собой звали маэстро) кричал:
Ну. там же один бемоль в ключе. Ты что, забыл?
Мы осваивали гаммы различных тональностей, а вскоре начали разучивать классику духовых оркестров: вальсы «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии» и марши «Прощание славянки», «Москва —Пекин». Чуть позже начали осваивать модные в то время бальные танцы: Па-де катр, Па-де-патинер, Па д'Эспань, Молдовеняска. Краковяк и другие. А еще через некоторое время наш оркестр, приобретший к тому времени приличное звучание, вышел на городской уровень. Нас приглашали играть на танцах в каком-нибудь клубе, при открытии вновь построенных или восстановленных после войны зданий и других городских торжествах.
У входа в городской парк культуры находилась эстрада, где мы по выходным дням играли наш репертуар. И, между прочим, недостатка в слушателях не ощущали. Я в то время исполнял партию первой трубы. Однажды один из слушателей, послушав, как я исполняю соло популярного танго, подошел ко мне во время антракта и сказал, что у меня есть задатки хорошего музыканта.
Особое место в нашем творчестве занимала игра на похоронах. В то послевоенное время недостатка в работе по этой части мы не ощущали. Здесь наша игра оплачивалась. У Лени была какая-то сложная система оплаты каждого музыканта, возможно, он шельмовал, но когда я первый раз принес свою долю домой, мать просто обалдела от таких денег.
Осень и зима в наших краях — это не время холодов, а время, когда многие мероприятие перемещаются под крышу, скорее, из-за дождей. В городе было всего несколько точек, где проводились танцы, по теперешним понятиям - дискотеки.
Прежде всего, это был дом культуры завода «Армалит», фойе гортеатра. школы и техникумы, куда пас приглашали по случаю каких-либо дат.
Мне нравились эти мероприятия. Я даже не помню, получал ли я какие-то деньги, но я очень четко помню, какое наслаждение я получал, когда видел кружащиеся в вальсе празднично приодетые пары вокруг нашего оркестра, примостившегося где-то в углу. Завтра им надо было с раннего утра идти к станку, а сегодня они гуляли и были счастливь;.
Сейчас не те времена, я понимаю, но почему-то тоскую по тем людям, они были мне ближе, чем те, которые окружают меня теперь.
***
Мы разучивали «Турецкий марш». Леня просто вылезал из себя, показывая нам, как это все должно звучать. Что-то не ладилось. Каждый из нас, сидя со своим инструментом, не очень понимал, что же хочет маэстро. А он раз за разом заставлял нас повторять отдельные куски, пока ему не стало казаться, что все звучит так. как надо, по-турецки.
Госмаслозавод № 4, кому принадлежал наш духовой оркестр, производил подсолнечное и соевое масло. Технологию производства мы, разумеется, не знали, но нам хорошо было известно, что после отжима масла оставался жмых в виде коричневых или желтых плит размером метр на метр. Что это такое? Возьмите очищенные семечки, каким-то способом выжмите из них масло, а то, что останется, и будет жмыхом. Так вот, этот жмых съедобен. А если учесть то время, о котором идет речь, т. е. послевоенное, голодное время, то жмых можно рассматривать не только как что-то съедобное, но просто как деликатес. Мы его грызли непрерывно, утоляя, таким образом, голод.
Заводской клуб располагался почему-то на территории завода, а у нас была рядом с клубом еще небольшая комнатенка, попасть в которую можно было, поднявшись по крутой железной лестнице, прилепленной к стене. Здесь хранились наши инструменты, здесь же мы репетировали. Репетиции были каждый день по 2-3 часа. Немудрено, что оркестр зазвучал так быстро. Сами репетиции изнуряли. Леня заставлял повторять одно и то же по сто раз. играть гаммы, специальные упражнения.
Вскоре выяснилось, что Вовка Гордеев свободно берет «ля» второй октавы, а у меня прорезался приличный тембр.
В общем, оркестр мужал. А что касается техники исполнения тех произведений, где встречались целые куски, написанные нотами размером в 1/8 или 1/16. то тут, как говорил Леня, работайте, в основном, первым пальцем. Музыканты (духовые) поймут, о чем речь.
После изнуряющих репетиций я и пара наших пацанов заходили на конюшню, которая находилась рядом с нашей музыкальной комнатой. Тогда еще был жив мой отец, который работал здесь конюхом.На заводе была одна полуразвалившаяся " полуторка", поэтому в основном все перевозки осуществлялись на подводах, в которые впрягались лошади. Они были разных пород и их было много.Когда мы входили на конюшню, где стойко пахло конским потом, навозом лошади тянули к нам головы, выпятив вперед губы. Это они просили сахар, да где его было взять. Дома у нас, как и во всем городе, использовали кусковой сахар, который мать хранила в белом полотняном мешочке и выдавла из расчета один кусочек на десять стаканов чая. Впрочем, чаем эта солома только называлась.
Но у нас в карманах были куски жмыха. Лошади его принимали и начинали громко хрумкать своими желтыми зубами, благодарно поблескивая черными глазами.
Иногда отец вручал мне резиновую грелку, наполненую подсолнечным маслом. Надо было пронести ее через проходную, где каждый выходящий с территории завода рабочий тщательно досматривался. Но нас пацанов- музыкантов охрана не трогала.
А дома мы с сестрой выливали душистое масло в блюдце, солили крупной солью, отламывали кусочки белого пористого хлеба, макали в масло и отправляли в рот.
Даже лучшие московские рестораны не смогли потом предложить мне что-либо боле вкусное.
Наша бричка, запряженая лошадью, проезжает по небольшому тонелю под железной дорогой, и мы оказываемся в поле, где слева и справа от проселочной дороги стеной стоят заросли созревшей кукурузы. Где-то здесь у отца есть небольшая делянка. Мы спешиваемся, и отец с матерью начинают собирать початки кукрузы, освобождая их от пожелтевших листьев. Зерна на початках золотые, ровные. Кукуруза удалась на славу.
Потом дома мать сварит свежие початки, а мы с сестрой, посолив их, будем уплетать за обе щеки.
Остальные початки будут разложены на крыше сарайчика. Им надо подсохнуть прежде чем можно приступить к облущиванию и помолу подсохших зерен.
Помол происходит в примитивной крупорушке, которую отцу сделали на маслозаводе. Мы с сестрой принимаем с удовольствием участие в этом процесе, глядя как из крупорушки по желобу струится ярко желтая мука. Из муки можно сделать много вкусных вещей: оладьи,кашу и, наконец, мамалыгу. С самого детства я нигде и никогда не ел мамалыгу, но вкус ее помню до сих пор.
Однажды мне в руки попалась какая-то книжка, изданная на плохой желтой бумаге в мягкой обдожке. Да и заголовок был какой-то странный -"Золотой теленок". Нехотя я начал читать и не смог оторваться до последней страницы. Ничего подобного я до сих пор не читал. Здесь не было героев, подобных трем мушкетерам, которыми я увлекался. Героев, как таковых, вообще не было. Тогда я впервые понял как многообразна литература. Неважно, о чем напмсано, важно, как написано. Я посмотрел на обложку: Ильф и Петров. Но эти имена мне ни о чем не говорили.
Накануне выборов, особенно если это были выборы Верховного Совета СССР, мы ночевали в клубе, где был оборудован избирательный участок. Спали кто где. Я. например, спал в трибуне. Положив на пол ту самую трибуну, которая служила ораторам местом, куда можно было положить конспект своей речи по поводу очередных достижений соцстроя, или эффектно опереться об нее двумя руками в стиле вождя всех угнетенных, я втискивался в нее, как улитка в свой домик, и, чуть-чуть согревшись, засыпал.
В половине шестого Леонид Иванович нас будил. А ровно в шесть утра распахивались двери избирательного участка и, хоть за ними не было еще ни одного избирателя, оркестр взрывался бравурным маршем. Часам к девяти поток избирателей достигал максимума. Спешащие на избирательный участок люди понимали, что позже там будет делать нечего, т. к. из специально оборудованного буфета сметут все. Жди потом следующих выборов. Водку в буфете в открытую не продавали, но, судя по тому, что количество пролетариев с блестящими глазами и покрасневшими лицами росло, был какой-то тайный способ ее приобретения.
Оркестр к тому времени перемещался на сцену клуба, и мы начинали играть, в основном, наш танцевальный репертуар.
Разомлевшие избиратели дружно нам хлопали, женщины пытались танцевать. Народ гулял, искренне считая день выборов всенародным праздником. Эх. мои доверчивые работяги...
***
В праздничные дни мы, конечно, были заняты с утра до вечера. Не успев обслужить какой-нибудь утренник, мы мчались на открытие памятника или нового цеха, а вечером, как всегда, пришедшие отдохнуть от работы и изнуряющей жары, трудящиеся (а в мое время из них и состояло почти все общество) уже слушали наше выступление у входа в парк культуры. Мы старались, музыка, пришедшая с давних времен, современная музыка - все это создавало праздничное настроение для тех, кто потом входил в парк и выбирал себе развлечение по карману.
Самым распространенным развлечением для огромного большинства посетителей парка была возможность выпить пивка у единственной бочки, которая располагалась между двумя туалетами - мужским и женским.
Если у вас хватит фантазии, то представьте себе огромную толпу около этой бочки, людей, которые лезут по головам очереди и тех, кто каким-то чудом уже получил свою долю пива и пытается выбраться из этого месива. Странно, но вся эта кутерьма не вызывала никакого озлобления. Наоборот, все участники относились друг к другу с юмором, смачно приправленным отборными выражениями и только иногда возникали стычки между теми, кто пытался установить порядок в этой стихии.
Вскоре репертуар нашего оркестра приобрел солидность. Мы играли пять-шесть маршей, в гом числе, конечно, «Встречный марш», столько же, а то и больше вальсов, фокстроты, танго и весь репертуар модных в то время бальных танцев.
Стабилизировалось и количество участников оркестра: нас стало шестнадцать -шесть (три первых и три вторых) труб, два баритона, два тенора, три альта, два баса и барабан. Остались те, кто сумел преодолеть жесткие требования Лени, остальные вынуждены были уйти. Но зато оставшиеся действительно составляли оркестр. Нас приглашали, нас слушали.
Конечно, в настоящее время мы не просуществовали бы и одного дня. Но в то время, когда духовой оркестр был единственной формой общественного выражения музыкальной мысли, мы были на гребне. Конкурентов по жанру у нас не было.
***
У Лепи были маленькие, хорошо сброшюрованные альбомы, в которых находилась нотная запись самых разнообразных произведений для духового оркестра. Часть из них мы уже освоили, но были и совершенно неизвестные. Когда я уже довольно свободно владел своим инструментом, для меня было большим наслаждением забраться куда-нибудь в скромное местечко в нашем клубе и, раскрыв наугад альбом, воспроизвести то. что было написано на его страницах. Это называлось играть с листа, и мне это удавалось. При этом я испытывал чувства, которые отдаленно можно сравнить с теми, которые испытывает человек, читая впервые захватывающую книгу.
В голове возникали романтические образы, а сам себе я казался музыкантом Тони из известного в то время фильма «Застывшие звуки».
***
Зимой мы ходили в ноговицах или бурках, которые представляли собой сапоги, сшитые из мягкого простого фетра. Верхняя часть их была прострочена вдоль ноги, а нижняя была из кожи (дорогой вариант). Ноговицы носились так: в верхнюю их часть заправлялись брюки, а на нижнюю надевались галоши. Было тепло, сухо и довольно комфортно.
Эти шедевры народного творчества, как и другие произведения швейного надомного производства, легко можно было купить на знаменитой толкучке.
На толкучке продавалось все. Здесь можно было купить шикарные хромовые сапоги и через некоторое время убедиться, что подошва у них не из кожи, а из обыкновенного картона, искусно подделанного под кожу.
Моя мать, когда надо было что-то купить, вставала рано, будила меня, и мы через весь город по холодку двигались пешком на толкучку. Считалось, что в ранние часы там можно было купить все дешевле, да и выбор был
больше.
Зажав в руке сверток из головного платка, в котором мать хранила деньги, она подходила к продавцу, брала в руки товар, мяла его, нюхала и только потом спрашивала безразличным тоном:
Почем?
Продавец называл цену, и мать тут же уменьшала ее вдвое:
-Давай любую половину и по рукам.
-Ты че. тетка, с печки упала?
Но иногда эта тактика приносила успех. На предложение матери взять любую половип> продавец неожиданно соглашался, и тогда мы возвращались с обновкой. Но чаще всего мы возвращались ни с чем. Мать расстраивалась и принималась латать мои штаны, которые давно надо было выбросить.
***
Толкучка работала по выходным.С раннего утра на немощенной площади величиной с футбольное поле собирался народ. Продавцы свой товар держали в руках или раскладывали на постеленные прямо на землю газеты. Никаких прилавков не было. Часам к девяти толкучка бурлила как потревоженный муравейник.
Когда война еще бушевала где-то в Европе, на толкучке стали появляться искалеченные войной, но вернувшиеся с фронта живыми калеки. Те, у кого не было ног, перемещались на небольших деревянных платформах, стоящих на четырех подшипниках.
Прибыв на толкучку, калека доставал из футляра трофейный аккордеон, и начинала литься песня, смысл которой сводился к тому, что вот он на фронте дрался с врагом, а в это время его жена (невеста) ... Эх, жизнь!Калеке сочувствовали, в кепку, лежащую на земле, падали редкие монеты.
Закончив играть свой репертуар, калека-артист прятал аккордеон в футляр, доставал оттуда бутылку водки, сбивал с ее головки об край футляра сургуч, доставал из горловины картонную пробку и вливал в рот булькающую жидкость. Теперь он был счастлив. Ужасы
войны и послевоенного быта куда-то отдвигались.
Вскоре война кончилась, и мой городок стал подниматься из руин.Пацаны пошли в школы, где приходилось сидеть одетыми, школы не отапливались. Тетрадей не было. Первоклашки учились писать на коричневой оберточной бумаге.
На толкучке появились одинаково одетые молодые люди, непременными атрибутами одежды которых были хромовые сапоги в гармошку, в которые заправлялись брюки, а на голове непременно должна была быть кепка-восьмиклинка. Кургузый пиджачек набрасывался на голое тело. Хотя бы на один из зубов должна была быть надета "фикса" из золота, в крайнем случае из стали. Курила братва "Беломорканал", лихо закрученный особым способом.
Вскоре эти парни заняли главенствующее положение не только на толкучке.Даже артисты-фронтовики вынуждены были петь свои слезливые песни на мотив знаменитой в те времена "Мурки".
Часто на толкучке раздавался вопль какой-нибудь бабы:
-Боже ж ты мой! Деньги украли!
Тотчас вокруг нее возникали три-пять человек в хромовых сапогах:
-Че орешь, тетка? Может, ты их потеряла или дома забыла?
Тетку начинали теснить и, наконец, выдворяли с территории толкучки. Бедная женщина вся в слезах
медленно брела по улице, держась обеими руками за голову: деньги были последними.
Город жил трудно. Открывались магазины, но в них ничего не было. Купить можно было только хлеб, но надо было простоять в очереди всю ночь.Летом, когда были теплые ночи, нам, пацанам, даже нравилось учствовать в добывании хлеба. Сколотив небольшую группу, мы занимали сразу несколько номеров. На два-три номера мы покупали хлеб для себя, а остальные номера можно было продать или обменять на что-нибудь полезное.
Количество парней в хромовых сапогах росло и, очевидно, достигло критической массы. Начались внутренние разборки. Появились первые жертвы.
А жертвы надо было хоронить. Похороны были изнурительными. Похоронная процессия под палящим солнцем медленно двигалась по пыльной дороге через весь город на кладбище. Обливаясь потом, мы играли траурные мелодии, медленно двигаясь за грузовиком, на котором был установлен гроб с телом погибшего. Иногда такие шествия затягивались на целый день. Но не участвовать в похоронах мы не могли - они щедро оплачивались.
Городок наш был многонациональным, но по большому счету его делили на русских и армян.
Такое деление, конечно, было неточным, потому что русские на самом деле представляли из себя пеструю смесь из русских и украинцев. Появилось много смешанных браков и не только между русскими и украинцами, но и браков между славянами и армянами. Хотя армяне тоже не представляли из себя однородную массу. В обиходе все. кто имел черные вьющиеся волосы и карие глаза, назывштись армянами. На самом деле сюда входили и азербайджанцы, и еще масса народностей Северного Кавказа.
И. тем не менее, армяне занимали доминирующее положение. По данным того времени их было около 30% населения города. Селились они, как правило, обособленно. Существовало даже такое понятие, как армянский край, который располагался в районе военного аэродрома.
Однако каких-то национальных проблем в городе не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы на национальной почве в городе были какие-либо стычки, не считая мелких недоразумений между пацанами.
Исторически наш город возник из армянского аула. Но после прокладки через Армавир в 1875 году железной дороги Ростов-на-Дону - Владикавказ и чуть позже дороги Армавир-Туапсе сюда хлынули потоки дюдей разных национальностей. Армавир преобразуется в многонациональное селение, а 23 марта 1914 года сам царь утверждает положение Совета министров "Об обращении селения Армавир Кубанской области в город".
***
Площадь Ленина и площадь Кирова соединяла улица Кирова в прошлом Николаевский проспект Вернее, это был бульвар длиною в два квартала. В конце бульвара, около углового здания, которое принадлежало военно-авиационному училищу (в городе еще с довоенных времен существовало училище военных летчиков), сидел старый армянин с огромными обвислыми усами. Он был чистильщиком обуви. Не знаю, откуда он брал свою клиентуру, т. к. молодежь вплоть до 16 лет летом, в основном, ходила босиком, а остальные носили
такую обувь, которая в чистке не нуждалась. Тем не менее, дед упорно сидел на своем месте каждый день. ,Впрочем,иногда к нему подходили молоденькие лейтенанты которым он принимался чистить новенькие сапоги. Летчики только что выпустились из летного училища, их сапоги сияли своей новизной, но навести на них блеск у этого чистильщика считалось ритуалом. Тотчас вокруг собиралась толпа любопытных - армянин выполнял свою работу виртуозно и красиво. Денег с будущих покорителей неба он не брал.
Кто-то из армян научил нас неприличному выражению на армянском, которое заставляло старика, когда мы его произносили, проходя мимо, вскакивать с места и бежать за нами с руганью на русском. Мы, конечно, не позволяли ему догнать нас, и с веселым гоготом продолжали двигаться на Кубань.
Кубань была единственным местом, где мы проводили жаркие летние дни.
Там было раздолье. Когда Кубань разливалась из-за дождей в горах, купаться в реке становилось опасно. Ее мутные воды стремительно неслись под мостом, соединяющим город со Старой Станицей. Мост был старый с деревянным настилом, по которому страшно было ходить, не то, что ездить. Но по нему двигались разбитые грузовики и повозки, запряженные лошадьми. Одна из таких повозок представляла из себя небольшой фургончик, сколоченный из покрашенной фанеры, на боку которой большими буквами было написано одно слово «Хлеб».
Иногда возница, старый дед в порванной соломенной шляпе, забывал закрыть заднюю дверцу фургончика на замок. И тогда нам удавалось спереть у него на ходу одну-две буханки душистого, только что испеченного хлеба. К тому времени мы успевали настолько проголодаться, что, казалось, на свете нет ничего вкуснее, чем этот хлеб.
Считалось большой лихостью спрыгнуть в воду с моста вниз головой. И мы прыгали. Прыгал и я до тех пор, пока однажды мощное течение не сыграло со мной злую шутку. После прыжка я вынырнул и поплыл к острову, находящемуся посередине реки, т. к. к берегу реки было значительно дальше. Что-то я не рассчитал, и, несмотря на мое старание, течение несло меня мимо острова, а сил уже не было. Впереди метрах в двухстах вода бурлила: там были огромные камни, о которые меня просто разобьёт. Ужас охватил меня, и тут я почувствовал, что ноги мои коснулись дна. С трудом, добравшись до берега, я упал в теплый прибрежный ил и пролежал там долго, чувствуя, как гулко бьется сердце. Больше с моста я не прыгал.
***
На той стороне Кубани, сразу за Старой Станицей, начинались горы. Вернее, это были отроги Ставропольской возвышенности и максимальная их высота не превышала двести-триста метров, но в то время они казались нам настоящими горами.
Весной, не помню точно в какое время, когда начинал цвести чабер, мы отправлялись на его сбор. Забравшись как можно выше, мы собирали пахучую траву, любуясь 1 ородом, который виден был отсюда, как на ладони.
Дома мать разбрасывала траву по полу нашей хаты и тогда по дому начинал распространяться чудный запах чего-то необъяснимо радостного.
Летом в городе, как и во всех южных городах, существовала «стометровка». В основном, она работала в предвыходные и выходные дни и представляла собой определенный участок на какой-нибудь улице, по которому непрерывным потоком в одну и другую сторону двигался нескончаемый поток, в основном, молодежи. Слышался смех, шутки, приветствия. Здесь можно было легко познакомиться даже с неприступными красавицами. Царила добрая, теплая атмосфера. А кому становилось очень жарко, легко могли утолить жажду стаканом газировки, которая продавалась на каждом шагу, и. если заказывать без сиропа, что считалось особым шиком, то можно было пропусти гь за вечер несколько стаканчиков.
Если вы бывали в те времена в Ростове, Таганроге, Краснодаре, то, выйдя вечером на прогулку, непременно попадали на «стометровку».
В Армавире она занимала правую сторону бульвара Кирова, протяженностью два квартала. Соседние улицы буквально пустовали, а здесь яблоку негде было упасть.
Но мы в это время должны были уже сидеть в своей раковине и ждать, когда Леня скажет свое «три-четыре», и зазвучит первая мелодия нашего концерта.
В парке культуры была огромная танцплощадка с раковиной для оркестра. Летом по выходным дням сюда можно было и не попасть - билеты раскупались мгновенно. Сюда ехали со всего города.
Вечером, когда спадала жара, парк наполнялся гуляющими людьми всех возрастов, но, конечно, преобладала молодежь.
Радом с танцплощадкой находился летний ресторан «Кавказ» и непременный стрелковый тир. Эти два заведения посещались разными людьми: те. у кого были деньги, шли в ресторан, а те, у кого их не было — в тир.
Итак, наш оркестр играл при входе в парк, а в раковине на танцплощадке восседали корифеи духовой музыки. Иногда сюда заглядывал и знаменитый трубач из эстрадного оркестра, который перед сеансами занимал публику в самом большом кинотеатре города «Октябрь», некто Коля. Он был высок, строен, всегда ходил в светлом костюме и куда бы он не направлялся, у него в руках всегда был футляр с его знаменитой помповой трубой. Поговаривали, что она у него серебряная.
Закончив свой репертуар, мы перемещались на танцплощадку, где нам позволялось сыграть одну-две вещи, когда великие отдыхали. Но нашей мечтой было занять это место прочно и окончательно.
Мы. наконец, стали лабухами. Нас признали корифеи, они уже не отворачивались при виде нашего пацана с трубой в руке.
Мы стали входить в сборные оркестры, когда, например, в городе состоялись похороны какой-нибудь знаменитости криминального характера. Чувствуете, как повторяются времена?
Но конкуренция продолжала существовать. Старики не сдавались, а мы еще не были готовы психологически дать им настоящий бой. Так и сосуществовали. Правда, по сути дела, единственным полем соперничества были похороны, т. к. здесь были живые деньги. Но послевоенное время щедро предоставляло нам и нашим соперникам возможность заработать — умирали фронтовики, которым повезло вернуться домой калеками.
В парке, который именовался гордским парком культуры и отдыха имени непременного товарища Ленина, был летний театр человек на двести. Театр был обнесен высокими стенами, но крыши, разумеется, не было.
Так как в те времена пожелезной дороге из Москвы да и из любого крупного города попасть на воды Кисловодска или на Черноморские курорты можно было только через Армавир, то нашим культурным деятелям иногда удавалось буквально стащить с поезда какую-нибудь проезжую знаменитость. И тогда город начинал пестреть афишами: '' Только один день !!! Проездом на гастроли в Сочи !!!'' Далее следовали имена, от которых захватывало дух.
В такие дни мы не играли у входа в парк - не было слушателей, народ валил в театр. В театр набивалось человек восемьсот, и еще человек сто пацанов располагались на росших вдоль стен театра деревьях. Было жутко интересно.
Однажды во время представления не выдержала ветка одного из деревьев, и человек десять пацанов рухнули на землю. Гомерический хохот зрительного зала и тех, кто был на сцене, продолжался минут десять.
Самый блдьшой в городе кинотеатр "Октябрь" довольно быстро был востановлен после войны.
В нем начали демонстрироваться советские фильмы, в основном посвященные недавно закончившейся войне. Публика, соскучившаяся по зрелищам, валила на них валом. А нам, пацанам, так просто хотелось быть похожим то на летчика Жарова, то на танкиста Крючкова, то на разведчика Кадочникова.
Попасть на сеанс было непросто. Единственная касса, которая находилась в вестибюле кинотеатра, представляла из себя проем в глухой стене рамером 20 на 20 сантиметров, который находился на уровне груди среднерослого человека. Увидеть в нем кассиршу было невозможно, так как на вас напирала огромная очередь. Можно было только просунуть в проем руку с деньгами, получить билет и с огромным трудом выбраться из напирающей толпы. Но иногда до проема можно было и не добраться.
Но для нас с моим другом Юркой Аникиным этой проблемы не было. Его отец, добрейшей души человек, дядя Яша работал в кинотеатре плотником = он сколачивал рамы для афиш.Его мастерская находилась где-то за экраном. Когда в зале гас свет, дядя Яша через какую-то боковую дверцу вводил нас на сцену. Мы спускались с помоста и усаживались прямо на полу между передним рядом и экраном. Свободных мест в зале не было.
Время останавливалось, мы целиком были поглощены тем, что происходило на экране.
И вдруг на экране стали появляться фильмы, в титрах котрых значилось, что этот фильм трофейный. Появились совсем другие герои. Они умели бешено скакатьна лошади, метко стрелять с обеих рук, оставаясь благородными и красивыми. Потом пришли красивые женщины, которые никого не убивали, вообще не стреляли, но покоряли отчаянных героев одним только взглядом.
Джина Лолобриджида, Софи Лорен вдруг перевернули понятие добра и зла. На фоне тех женщин, которые нас окружали в обыденной жизни, они казались богинями. А в жизни нас окружали простые русские тетки в перетянутых крест-накрест платках поверх ватных телогреек.
Пройдет немного времени и вдруг окажется, что под телогрейками находятся красавицы, которые ничем не уступают кинодивам - русские красавицы. Но это будет еще не скоро.
А пока очередной трофейный фильм произвел впечатление раорвавшейся бомбы - на экраны вышел "Тарзан". Смотреть равнодушно этот фильм было невозможно. На него ходили по многу раз, пока он не был снят с проката.
А мы ходили в кино еще и потому, что перед началом вечерних сеансов в фое кинотеатра выступал небольшой эстрадный оркестр с непременной певицей. Оркестр состоял из семи человек: два саксофона, тромбон, контрабас, ударник, пианино и, разумеется, наш корифей - трубач Коля. Певица лихо пела модные в те времена песенки, но мы е не слушали. Мы слушали оркестр. Он казался нам явлением из другого мира, а музыка, котрую мы исполняли, прмитивной.
По воскресеньм в городе был футбол. Игры проходили на стадионе, который представлял собой футбольное поле, обнесенное невыским кирпичным забором. Трибунами стадиона можно назвать три длинные скамьи, которые щли с западной стороны поля и одну скамью, которая примыкала к полю с восточной стороны. На скамьи при самой высокой плотности посадки можно было усадить человек 300-400, а приходило на стадион более двух тысяч. Счастливчики сидели на лавках, пацаны на беговых дорожках, остальные просто стояли.
В середине западной трибуны сидел наш оркестр. До начала матча и в перерыве между таймами мы играли марши и вальсы, а если забивался гол, то играли туш. Царила праздничная атмосфера.
Поле, конечно, было неровным, да и мяч был не совсем круглым, а футболистам нехватало техники, но зато на поле бушевали такие страсти, такая была самоотдача игре, что это не могло не вызывать бурной ответной реакции трибун.
Разыгрывалось первенство города, в котором принимали участие команды городских промышленных предприятий и команда военного училища летчиков. Летчики были на голову выше остальных команд, и иногда счет в их пользу доходил до неприличного.
Правда, следить за счетом было непросто, так как на воротах не было сетки. Иногда очевидный гол, по случаю которого мы начинали играть туш, а стадион взрывался криком, судья не засчитывал, считая, что мяч в ворота не попал.
Оркестр кофузливо замолкал, стадион свистел, и начиналось длительное разбирательство был гол или не был. Чтобы заполнить паузу мы начинали играть "На сопках Манчжурии".
Наш маэстро понимал,что для многих людей футбол был единственным зрелищем и поэтому считал, что во время матча на стадионе должен обязатель но присутствовать оркестр, чтобы придать зрелищу праздничный характер.
А мы, усастники оркестра, были только этому рады - ведь можно было посмотреть футбол, сидя на прличных местах.
Быстро пролетело лето 1952 года. Почти все пацаны с нашего края, кто закончил седьмой класс, собирались ехать на учебу в специальную школу ВВС, по окончнии которой можно было поступить в летное училище и стать военным пилотом. Это было престижно.
Спецшкол было много, но пацаны почему-то выбрали ереванскую, хотя среди них армян не было.
Я закончил седьмой класс с похвальной грамотой и был без экзаменов зачислен на факультет судовых механиков херсонского мореходного училища, куда я должен был ехать один. А в Ереван ехала целая группа ребят, и я к ней примкнул. Победило чувство стадности, хотя с детства меня больше привлекало море, чем небо.
***
.
Скорый поезд «Москва - Ереван» прибывал на второй Армавир где-то около полуночи. Несмотря на то, что Армавир был довольно маленьким городком, он имел два вокзала. Железнодорожная магистраль, соединяющая Москву с Кавказом, именно в Армавире разветвлялась. Одна ветвь вела в Кисловодск, Нальчик, Махачкалу и далее в Баку. На ее пути был вокзал Армавир I или Армавир Бакинский, как говорили
железнодорожники. А вторая ветвь вела в Туапсе, Сочи и далее в Грузию и Армению. Здесь было не миновать второй вокзал, который так и назывался Армавир II или Армавир туапсинский. Наличие двух вокзалов придавало солидность моему городку. Не каждый областной центр мог этим похвастаться.
Сгрудившись на перроне, наша компания с самодельными фанерными чемоданчиками в руках, ожидала прибытия поезда, рассчитав, где должен остановиться наш вагон, т. к. стоянка длилась всего две минуты.
Провожающих не было. Все распрощались со своими близкими дома, т. к. после двенадцати ночи добраться с вокзала домой можно бьшо только пешком. А брести ночью по неосвещенным, темным улицам в ту пору было небезопасно. В лучшем случае вас могли раздеть догола.
Наконец, поезд прибыл. Нужный нам вагон остановился прямо напротив небольшою сквера, примыкавшего к перрону. Мы, один за другим, стали подыматься в вагон. И вдруг в ночной тиши грянул оркестр. Играли марш «Все выше, и выше, и выше...». Я задержался в тамбуре, чтобы поглядеть, что там происходит.
В скверике в полном составе стоял наш оркестр. Очевидно, до прибытия поезда пацаны прятались в кустах, а теперь встали во весь рост. Марш гремел над притихшим городком - это мой духовой оркестр провожал меня в большую жизнь. Поезд тронулся, и звуки оркестра постепенно затихли.
Я тогда еще не знал, что военным летчиком я так и не стану. Не знал я и того, что больше никогда не вернусь в мой родной Армавир
Впрочем, летчиками бывают не только те, которые летают
.
А. Лазарев
Духовой оркестр
(маленькая автобиографическая повесть в отрывках)
г. Москва
Петр Семенович Лазарев, мой отец, умирал. Третий день он был без сознания, только хрипел. Жена его, моя мать, щупленькая Матрена, иногда подходила к нему, меняла влажную тряпицу на лбу, не сознавая бесполезность своих действий. Муж ее умирал от кровоизлияния в мозг. Влажная тряпка тут не помогала. На третий день раб божий Петр преставился. Вдова, бедная женщина, все-таки попыталась организовать похороны, как у людей, с отпеванием и непременным духовым оркестром. Вторая часть не составляла труда, так как я, сын покойного, к тому времени уже два года играл в духовом оркестре. Со своих мы денег не брали.
Мать рыдала, изображая великую скорбь по усопшему, хотя я-то знал, как он к ней относился, когда был жив. Ну, в общем, похоронили. После смерти отца и до настоящего времени я так и ни разу не посетил его могилу. Это ответ на вопрос, какие у нас с отцом были отношения. Хотя, конечно я был не прав. Прости, господи. Осталась мать, женщина трудолюбивая, жесткая, я, который к тому времени заканчивал седьмой класс средней школы да сестра, которая училась только в четвертом классе. Средств к существованию, разумеется, не было.
Мать иногда подрабатывала на стороне, то стирая, то выполняя какие-то услуги соседям, но этого было явно недостаточно, и однажды она, улучив момент, подозвала меня к себе и сказала:
- Сынок, я не могу тебя дальше учить, да и кормить мне тебя нечем. Ты уже большой, выбирай свой путь.
Путей было всего два —по количеству ФЗУ (фабрично-заводских училищ) в городе. Первое ФЗУ готовило рабочих железнодорожных профессий, а второе -специалистов по обработке металла. Ни то, ни другое меня не устраивало: я хотел учиться дальше. Сколько я себя помню, с малых лет я хотел быть моряком. Я носил брюки клеш без ширинки, а когда по радио передавали песню о «Варяге», я замирал перед картонным черным громкоговорителем и сердце мое сжималось, сопереживая с героями крейсера.
Закончив седьмой класс с отличием, я послал документы в Херсонскую мореходную школу и вскоре получил ответ, что я зачислен без вступительных экзаменов на отделение судовых механиков. Но судьба распорядилась по-своему. Пацаны с нашей улицы все. как один, шли в спецшколу ВВС, готовясь стать военными летчиками. И я дрогнул. Во-первых, в Херсон я должен был ехать один, а тут целая компания. Человеку ведь присуще чувство стадности. Но это было потом, а сначала духовой оркестр.
***
Леонид Иванович Карлин, еврей с большим носом и короткими ножками, создавал духовой оркестр при ГМЗ-4 (Госмаслозавод). В ту пору это было модно. Каждое мало-мальски приличное предприятие просто обязано было иметь свой духовой оркестр.
В дни государственных праздников, когда на центральной площади города с маленьким памятником вождю мирового пролетариата устраивалась массовая демонстрация полуоборванньгх, но счастливых трудящихся, считалось особым шиком вступить на площадь со своим оркестром.
Просматривая сейчас фотографии тех времен, я вижу, как плохо мы были одеты, но зато наши трубы просто извергали звуки величественного торжества.
***
Карлин, который в оркеcтре=======е помимо руководства солировал на баритоне, сделал ставку в основном на пацанов, которые даже не догадывались, что есть на свете нотная грамота.
Приходили многие, но Леонид Иванович каким-то образом умудрялся отобрать тех, которые уже через несколько месяцев осваивали тенор или альт. И только потом он продвигал особо одаренных на партию баритона, трубы или баса.
Через некоторое время оркестр зазвучал. Но этому предшествовали изнурительные репетиции. Сначала надо было освоить нотную грамоту. Не всем она давалась легко. Эти пять линеек, на которых и между которыми располагались черные или полые кружочки казались непостижимыми. Но постепенно все пришло в норму. И уже вскоре Леня (как мы между собой звали маэстро) кричал:
Ну. там же один бемоль в ключе. Ты что, забыл?
Мы осваивали гаммы различных тональностей, а вскоре начали разучивать классику духовых оркестров: вальсы «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии» и марши «Прощание славянки», «Москва —Пекин». Чуть позже начали осваивать модные в то время бальные танцы: Па-де катр, Па-де-патинер, Па д'Эспань, Молдовеняска. Краковяк и другие. А еще через некоторое время наш оркестр, приобретший к тому времени приличное звучание, вышел на городской уровень. Нас приглашали играть на танцах в каком-нибудь клубе, при открытии вновь построенных или восстановленных после войны зданий и других городских торжествах.
У входа в городской парк культуры находилась эстрада, где мы по выходным дням играли наш репертуар. И, между прочим, недостатка в слушателях не ощущали. Я в то время исполнял партию первой трубы. Однажды один из слушателей, послушав, как я исполняю соло популярного танго, подошел ко мне во время антракта и сказал, что у меня есть задатки хорошего музыканта.
Особое место в нашем творчестве занимала игра на похоронах. В то послевоенное время недостатка в работе по этой части мы не ощущали. Здесь наша игра оплачивалась. У Лени была какая-то сложная система оплаты каждого музыканта, возможно, он шельмовал, но когда я первый раз принес свою долю домой, мать просто обалдела от таких денег.
Осень и зима в наших краях — это не время холодов, а время, когда многие мероприятие перемещаются под крышу, скорее, из-за дождей. В городе было всего несколько точек, где проводились танцы, по теперешним понятиям - дискотеки.
Прежде всего, это был дом культуры завода «Армалит», фойе гортеатра. школы и техникумы, куда пас приглашали по случаю каких-либо дат.
Мне нравились эти мероприятия. Я даже не помню, получал ли я какие-то деньги, но я очень четко помню, какое наслаждение я получал, когда видел кружащиеся в вальсе празднично приодетые пары вокруг нашего оркестра, примостившегося где-то в углу. Завтра им надо было с раннего утра идти к станку, а сегодня они гуляли и были счастливь;.
Сейчас не те времена, я понимаю, но почему-то тоскую по тем людям, они были мне ближе, чем те, которые окружают меня теперь.
***
Мы разучивали «Турецкий марш». Леня просто вылезал из себя, показывая нам, как это все должно звучать. Что-то не ладилось. Каждый из нас, сидя со своим инструментом, не очень понимал, что же хочет маэстро. А он раз за разом заставлял нас повторять отдельные куски, пока ему не стало казаться, что все звучит так. как надо, по-турецки.
Госмаслозавод № 4, кому принадлежал наш духовой оркестр, производил подсолнечное и соевое масло. Технологию производства мы, разумеется, не знали, но нам хорошо было известно, что после отжима масла оставался жмых в виде коричневых или желтых плит размером метр на метр. Что это такое? Возьмите очищенные семечки, каким-то способом выжмите из них масло, а то, что останется, и будет жмыхом. Так вот, этот жмых съедобен. А если учесть то время, о котором идет речь, т. е. послевоенное, голодное время, то жмых можно рассматривать не только как что-то съедобное, но просто как деликатес. Мы его грызли непрерывно, утоляя, таким образом, голод.
Заводской клуб располагался почему-то на территории завода, а у нас была рядом с клубом еще небольшая комнатенка, попасть в которую можно было, поднявшись по крутой железной лестнице, прилепленной к стене. Здесь хранились наши инструменты, здесь же мы репетировали. Репетиции были каждый день по 2-3 часа. Немудрено, что оркестр зазвучал так быстро. Сами репетиции изнуряли. Леня заставлял повторять одно и то же по сто раз. играть гаммы, специальные упражнения.
Вскоре выяснилось, что Вовка Гордеев свободно берет «ля» второй октавы, а у меня прорезался приличный тембр.
В общем, оркестр мужал. А что касается техники исполнения тех произведений, где встречались целые куски, написанные нотами размером в 1/8 или 1/16. то тут, как говорил Леня, работайте, в основном, первым пальцем. Музыканты (духовые) поймут, о чем речь.
После изнуряющих репетиций я и пара наших пацанов заходили на конюшню, которая находилась рядом с нашей музыкальной комнатой. Тогда еще был жив мой отец, который работал здесь конюхом.На заводе была одна полуразвалившаяся " полуторка", поэтому в основном все перевозки осуществлялись на подводах, в которые впрягались лошади. Они были разных пород и их было много.Когда мы входили на конюшню, где стойко пахло конским потом, навозом лошади тянули к нам головы, выпятив вперед губы. Это они просили сахар, да где его было взять. Дома у нас, как и во всем городе, использовали кусковой сахар, который мать хранила в белом полотняном мешочке и выдавла из расчета один кусочек на десять стаканов чая. Впрочем, чаем эта солома только называлась.
Но у нас в карманах были куски жмыха. Лошади его принимали и начинали громко хрумкать своими желтыми зубами, благодарно поблескивая черными глазами.
Иногда отец вручал мне резиновую грелку, наполненую подсолнечным маслом. Надо было пронести ее через проходную, где каждый выходящий с территории завода рабочий тщательно досматривался. Но нас пацанов- музыкантов охрана не трогала.
А дома мы с сестрой выливали душистое масло в блюдце, солили крупной солью, отламывали кусочки белого пористого хлеба, макали в масло и отправляли в рот.
Даже лучшие московские рестораны не смогли потом предложить мне что-либо боле вкусное.
Наша бричка, запряженая лошадью, проезжает по небольшому тонелю под железной дорогой, и мы оказываемся в поле, где слева и справа от проселочной дороги стеной стоят заросли созревшей кукурузы. Где-то здесь у отца есть небольшая делянка. Мы спешиваемся, и отец с матерью начинают собирать початки кукрузы, освобождая их от пожелтевших листьев. Зерна на початках золотые, ровные. Кукуруза удалась на славу.
Потом дома мать сварит свежие початки, а мы с сестрой, посолив их, будем уплетать за обе щеки.
Остальные початки будут разложены на крыше сарайчика. Им надо подсохнуть прежде чем можно приступить к облущиванию и помолу подсохших зерен.
Помол происходит в примитивной крупорушке, которую отцу сделали на маслозаводе. Мы с сестрой принимаем с удовольствием участие в этом процесе, глядя как из крупорушки по желобу струится ярко желтая мука. Из муки можно сделать много вкусных вещей: оладьи,кашу и, наконец, мамалыгу. С самого детства я нигде и никогда не ел мамалыгу, но вкус ее помню до сих пор.
Однажды мне в руки попалась какая-то книжка, изданная на плохой желтой бумаге в мягкой обдожке. Да и заголовок был какой-то странный -"Золотой теленок". Нехотя я начал читать и не смог оторваться до последней страницы. Ничего подобного я до сих пор не читал. Здесь не было героев, подобных трем мушкетерам, которыми я увлекался. Героев, как таковых, вообще не было. Тогда я впервые понял как многообразна литература. Неважно, о чем напмсано, важно, как написано. Я посмотрел на обложку: Ильф и Петров. Но эти имена мне ни о чем не говорили.
Накануне выборов, особенно если это были выборы Верховного Совета СССР, мы ночевали в клубе, где был оборудован избирательный участок. Спали кто где. Я. например, спал в трибуне. Положив на пол ту самую трибуну, которая служила ораторам местом, куда можно было положить конспект своей речи по поводу очередных достижений соцстроя, или эффектно опереться об нее двумя руками в стиле вождя всех угнетенных, я втискивался в нее, как улитка в свой домик, и, чуть-чуть согревшись, засыпал.
В половине шестого Леонид Иванович нас будил. А ровно в шесть утра распахивались двери избирательного участка и, хоть за ними не было еще ни одного избирателя, оркестр взрывался бравурным маршем. Часам к девяти поток избирателей достигал максимума. Спешащие на избирательный участок люди понимали, что позже там будет делать нечего, т. к. из специально оборудованного буфета сметут все. Жди потом следующих выборов. Водку в буфете в открытую не продавали, но, судя по тому, что количество пролетариев с блестящими глазами и покрасневшими лицами росло, был какой-то тайный способ ее приобретения.
Оркестр к тому времени перемещался на сцену клуба, и мы начинали играть, в основном, наш танцевальный репертуар.
Разомлевшие избиратели дружно нам хлопали, женщины пытались танцевать. Народ гулял, искренне считая день выборов всенародным праздником. Эх. мои доверчивые работяги...
***
В праздничные дни мы, конечно, были заняты с утра до вечера. Не успев обслужить какой-нибудь утренник, мы мчались на открытие памятника или нового цеха, а вечером, как всегда, пришедшие отдохнуть от работы и изнуряющей жары, трудящиеся (а в мое время из них и состояло почти все общество) уже слушали наше выступление у входа в парк культуры. Мы старались, музыка, пришедшая с давних времен, современная музыка - все это создавало праздничное настроение для тех, кто потом входил в парк и выбирал себе развлечение по карману.
Самым распространенным развлечением для огромного большинства посетителей парка была возможность выпить пивка у единственной бочки, которая располагалась между двумя туалетами - мужским и женским.
Если у вас хватит фантазии, то представьте себе огромную толпу около этой бочки, людей, которые лезут по головам очереди и тех, кто каким-то чудом уже получил свою долю пива и пытается выбраться из этого месива. Странно, но вся эта кутерьма не вызывала никакого озлобления. Наоборот, все участники относились друг к другу с юмором, смачно приправленным отборными выражениями и только иногда возникали стычки между теми, кто пытался установить порядок в этой стихии.
Вскоре репертуар нашего оркестра приобрел солидность. Мы играли пять-шесть маршей, в гом числе, конечно, «Встречный марш», столько же, а то и больше вальсов, фокстроты, танго и весь репертуар модных в то время бальных танцев.
Стабилизировалось и количество участников оркестра: нас стало шестнадцать -шесть (три первых и три вторых) труб, два баритона, два тенора, три альта, два баса и барабан. Остались те, кто сумел преодолеть жесткие требования Лени, остальные вынуждены были уйти. Но зато оставшиеся действительно составляли оркестр. Нас приглашали, нас слушали.
Конечно, в настоящее время мы не просуществовали бы и одного дня. Но в то время, когда духовой оркестр был единственной формой общественного выражения музыкальной мысли, мы были на гребне. Конкурентов по жанру у нас не было.
***
У Лепи были маленькие, хорошо сброшюрованные альбомы, в которых находилась нотная запись самых разнообразных произведений для духового оркестра. Часть из них мы уже освоили, но были и совершенно неизвестные. Когда я уже довольно свободно владел своим инструментом, для меня было большим наслаждением забраться куда-нибудь в скромное местечко в нашем клубе и, раскрыв наугад альбом, воспроизвести то. что было написано на его страницах. Это называлось играть с листа, и мне это удавалось. При этом я испытывал чувства, которые отдаленно можно сравнить с теми, которые испытывает человек, читая впервые захватывающую книгу.
В голове возникали романтические образы, а сам себе я казался музыкантом Тони из известного в то время фильма «Застывшие звуки».
***
Зимой мы ходили в ноговицах или бурках, которые представляли собой сапоги, сшитые из мягкого простого фетра. Верхняя часть их была прострочена вдоль ноги, а нижняя была из кожи (дорогой вариант). Ноговицы носились так: в верхнюю их часть заправлялись брюки, а на нижнюю надевались галоши. Было тепло, сухо и довольно комфортно.
Эти шедевры народного творчества, как и другие произведения швейного надомного производства, легко можно было купить на знаменитой толкучке.
На толкучке продавалось все. Здесь можно было купить шикарные хромовые сапоги и через некоторое время убедиться, что подошва у них не из кожи, а из обыкновенного картона, искусно подделанного под кожу.
Моя мать, когда надо было что-то купить, вставала рано, будила меня, и мы через весь город по холодку двигались пешком на толкучку. Считалось, что в ранние часы там можно было купить все дешевле, да и выбор был
больше.
Зажав в руке сверток из головного платка, в котором мать хранила деньги, она подходила к продавцу, брала в руки товар, мяла его, нюхала и только потом спрашивала безразличным тоном:
Почем?
Продавец называл цену, и мать тут же уменьшала ее вдвое:
-Давай любую половину и по рукам.
-Ты че. тетка, с печки упала?
Но иногда эта тактика приносила успех. На предложение матери взять любую половип> продавец неожиданно соглашался, и тогда мы возвращались с обновкой. Но чаще всего мы возвращались ни с чем. Мать расстраивалась и принималась латать мои штаны, которые давно надо было выбросить.
***
Толкучка работала по выходным.С раннего утра на немощенной площади величиной с футбольное поле собирался народ. Продавцы свой товар держали в руках или раскладывали на постеленные прямо на землю газеты. Никаких прилавков не было. Часам к девяти толкучка бурлила как потревоженный муравейник.
Когда война еще бушевала где-то в Европе, на толкучке стали появляться искалеченные войной, но вернувшиеся с фронта живыми калеки. Те, у кого не было ног, перемещались на небольших деревянных платформах, стоящих на четырех подшипниках.
Прибыв на толкучку, калека доставал из футляра трофейный аккордеон, и начинала литься песня, смысл которой сводился к тому, что вот он на фронте дрался с врагом, а в это время его жена (невеста) ... Эх, жизнь!Калеке сочувствовали, в кепку, лежащую на земле, падали редкие монеты.
Закончив играть свой репертуар, калека-артист прятал аккордеон в футляр, доставал оттуда бутылку водки, сбивал с ее головки об край футляра сургуч, доставал из горловины картонную пробку и вливал в рот булькающую жидкость. Теперь он был счастлив. Ужасы
войны и послевоенного быта куда-то отдвигались.
Вскоре война кончилась, и мой городок стал подниматься из руин.Пацаны пошли в школы, где приходилось сидеть одетыми, школы не отапливались. Тетрадей не было. Первоклашки учились писать на коричневой оберточной бумаге.
На толкучке появились одинаково одетые молодые люди, непременными атрибутами одежды которых были хромовые сапоги в гармошку, в которые заправлялись брюки, а на голове непременно должна была быть кепка-восьмиклинка. Кургузый пиджачек набрасывался на голое тело. Хотя бы на один из зубов должна была быть надета "фикса" из золота, в крайнем случае из стали. Курила братва "Беломорканал", лихо закрученный особым способом.
Вскоре эти парни заняли главенствующее положение не только на толкучке.Даже артисты-фронтовики вынуждены были петь свои слезливые песни на мотив знаменитой в те времена "Мурки".
Часто на толкучке раздавался вопль какой-нибудь бабы:
-Боже ж ты мой! Деньги украли!
Тотчас вокруг нее возникали три-пять человек в хромовых сапогах:
-Че орешь, тетка? Может, ты их потеряла или дома забыла?
Тетку начинали теснить и, наконец, выдворяли с территории толкучки. Бедная женщина вся в слезах
медленно брела по улице, держась обеими руками за голову: деньги были последними.
Город жил трудно. Открывались магазины, но в них ничего не было. Купить можно было только хлеб, но надо было простоять в очереди всю ночь.Летом, когда были теплые ночи, нам, пацанам, даже нравилось учствовать в добывании хлеба. Сколотив небольшую группу, мы занимали сразу несколько номеров. На два-три номера мы покупали хлеб для себя, а остальные номера можно было продать или обменять на что-нибудь полезное.
Количество парней в хромовых сапогах росло и, очевидно, достигло критической массы. Начались внутренние разборки. Появились первые жертвы.
А жертвы надо было хоронить. Похороны были изнурительными. Похоронная процессия под палящим солнцем медленно двигалась по пыльной дороге через весь город на кладбище. Обливаясь потом, мы играли траурные мелодии, медленно двигаясь за грузовиком, на котором был установлен гроб с телом погибшего. Иногда такие шествия затягивались на целый день. Но не участвовать в похоронах мы не могли - они щедро оплачивались.
Городок наш был многонациональным, но по большому счету его делили на русских и армян.
Такое деление, конечно, было неточным, потому что русские на самом деле представляли из себя пеструю смесь из русских и украинцев. Появилось много смешанных браков и не только между русскими и украинцами, но и браков между славянами и армянами. Хотя армяне тоже не представляли из себя однородную массу. В обиходе все. кто имел черные вьющиеся волосы и карие глаза, назывштись армянами. На самом деле сюда входили и азербайджанцы, и еще масса народностей Северного Кавказа.
И. тем не менее, армяне занимали доминирующее положение. По данным того времени их было около 30% населения города. Селились они, как правило, обособленно. Существовало даже такое понятие, как армянский край, который располагался в районе военного аэродрома.
Однако каких-то национальных проблем в городе не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы на национальной почве в городе были какие-либо стычки, не считая мелких недоразумений между пацанами.
Исторически наш город возник из армянского аула. Но после прокладки через Армавир в 1875 году железной дороги Ростов-на-Дону - Владикавказ и чуть позже дороги Армавир-Туапсе сюда хлынули потоки дюдей разных национальностей. Армавир преобразуется в многонациональное селение, а 23 марта 1914 года сам царь утверждает положение Совета министров "Об обращении селения Армавир Кубанской области в город".
***
Площадь Ленина и площадь Кирова соединяла улица Кирова в прошлом Николаевский проспект Вернее, это был бульвар длиною в два квартала. В конце бульвара, около углового здания, которое принадлежало военно-авиационному училищу (в городе еще с довоенных времен существовало училище военных летчиков), сидел старый армянин с огромными обвислыми усами. Он был чистильщиком обуви. Не знаю, откуда он брал свою клиентуру, т. к. молодежь вплоть до 16 лет летом, в основном, ходила босиком, а остальные носили
такую обувь, которая в чистке не нуждалась. Тем не менее, дед упорно сидел на своем месте каждый день. ,Впрочем,иногда к нему подходили молоденькие лейтенанты которым он принимался чистить новенькие сапоги. Летчики только что выпустились из летного училища, их сапоги сияли своей новизной, но навести на них блеск у этого чистильщика считалось ритуалом. Тотчас вокруг собиралась толпа любопытных - армянин выполнял свою работу виртуозно и красиво. Денег с будущих покорителей неба он не брал.
Кто-то из армян научил нас неприличному выражению на армянском, которое заставляло старика, когда мы его произносили, проходя мимо, вскакивать с места и бежать за нами с руганью на русском. Мы, конечно, не позволяли ему догнать нас, и с веселым гоготом продолжали двигаться на Кубань.
Кубань была единственным местом, где мы проводили жаркие летние дни.
Там было раздолье. Когда Кубань разливалась из-за дождей в горах, купаться в реке становилось опасно. Ее мутные воды стремительно неслись под мостом, соединяющим город со Старой Станицей. Мост был старый с деревянным настилом, по которому страшно было ходить, не то, что ездить. Но по нему двигались разбитые грузовики и повозки, запряженные лошадьми. Одна из таких повозок представляла из себя небольшой фургончик, сколоченный из покрашенной фанеры, на боку которой большими буквами было написано одно слово «Хлеб».
Иногда возница, старый дед в порванной соломенной шляпе, забывал закрыть заднюю дверцу фургончика на замок. И тогда нам удавалось спереть у него на ходу одну-две буханки душистого, только что испеченного хлеба. К тому времени мы успевали настолько проголодаться, что, казалось, на свете нет ничего вкуснее, чем этот хлеб.
Считалось большой лихостью спрыгнуть в воду с моста вниз головой. И мы прыгали. Прыгал и я до тех пор, пока однажды мощное течение не сыграло со мной злую шутку. После прыжка я вынырнул и поплыл к острову, находящемуся посередине реки, т. к. к берегу реки было значительно дальше. Что-то я не рассчитал, и, несмотря на мое старание, течение несло меня мимо острова, а сил уже не было. Впереди метрах в двухстах вода бурлила: там были огромные камни, о которые меня просто разобьёт. Ужас охватил меня, и тут я почувствовал, что ноги мои коснулись дна. С трудом, добравшись до берега, я упал в теплый прибрежный ил и пролежал там долго, чувствуя, как гулко бьется сердце. Больше с моста я не прыгал.
***
На той стороне Кубани, сразу за Старой Станицей, начинались горы. Вернее, это были отроги Ставропольской возвышенности и максимальная их высота не превышала двести-триста метров, но в то время они казались нам настоящими горами.
Весной, не помню точно в какое время, когда начинал цвести чабер, мы отправлялись на его сбор. Забравшись как можно выше, мы собирали пахучую траву, любуясь 1 ородом, который виден был отсюда, как на ладони.
Дома мать разбрасывала траву по полу нашей хаты и тогда по дому начинал распространяться чудный запах чего-то необъяснимо радостного.
Летом в городе, как и во всех южных городах, существовала «стометровка». В основном, она работала в предвыходные и выходные дни и представляла собой определенный участок на какой-нибудь улице, по которому непрерывным потоком в одну и другую сторону двигался нескончаемый поток, в основном, молодежи. Слышался смех, шутки, приветствия. Здесь можно было легко познакомиться даже с неприступными красавицами. Царила добрая, теплая атмосфера. А кому становилось очень жарко, легко могли утолить жажду стаканом газировки, которая продавалась на каждом шагу, и. если заказывать без сиропа, что считалось особым шиком, то можно было пропусти гь за вечер несколько стаканчиков.
Если вы бывали в те времена в Ростове, Таганроге, Краснодаре, то, выйдя вечером на прогулку, непременно попадали на «стометровку».
В Армавире она занимала правую сторону бульвара Кирова, протяженностью два квартала. Соседние улицы буквально пустовали, а здесь яблоку негде было упасть.
Но мы в это время должны были уже сидеть в своей раковине и ждать, когда Леня скажет свое «три-четыре», и зазвучит первая мелодия нашего концерта.
В парке культуры была огромная танцплощадка с раковиной для оркестра. Летом по выходным дням сюда можно было и не попасть - билеты раскупались мгновенно. Сюда ехали со всего города.
Вечером, когда спадала жара, парк наполнялся гуляющими людьми всех возрастов, но, конечно, преобладала молодежь.
Радом с танцплощадкой находился летний ресторан «Кавказ» и непременный стрелковый тир. Эти два заведения посещались разными людьми: те. у кого были деньги, шли в ресторан, а те, у кого их не было — в тир.
Итак, наш оркестр играл при входе в парк, а в раковине на танцплощадке восседали корифеи духовой музыки. Иногда сюда заглядывал и знаменитый трубач из эстрадного оркестра, который перед сеансами занимал публику в самом большом кинотеатре города «Октябрь», некто Коля. Он был высок, строен, всегда ходил в светлом костюме и куда бы он не направлялся, у него в руках всегда был футляр с его знаменитой помповой трубой. Поговаривали, что она у него серебряная.
Закончив свой репертуар, мы перемещались на танцплощадку, где нам позволялось сыграть одну-две вещи, когда великие отдыхали. Но нашей мечтой было занять это место прочно и окончательно.
Мы. наконец, стали лабухами. Нас признали корифеи, они уже не отворачивались при виде нашего пацана с трубой в руке.
Мы стали входить в сборные оркестры, когда, например, в городе состоялись похороны какой-нибудь знаменитости криминального характера. Чувствуете, как повторяются времена?
Но конкуренция продолжала существовать. Старики не сдавались, а мы еще не были готовы психологически дать им настоящий бой. Так и сосуществовали. Правда, по сути дела, единственным полем соперничества были похороны, т. к. здесь были живые деньги. Но послевоенное время щедро предоставляло нам и нашим соперникам возможность заработать — умирали фронтовики, которым повезло вернуться домой калеками.
В парке, который именовался гордским парком культуры и отдыха имени непременного товарища Ленина, был летний театр человек на двести. Театр был обнесен высокими стенами, но крыши, разумеется, не было.
Так как в те времена пожелезной дороге из Москвы да и из любого крупного города попасть на воды Кисловодска или на Черноморские курорты можно было только через Армавир, то нашим культурным деятелям иногда удавалось буквально стащить с поезда какую-нибудь проезжую знаменитость. И тогда город начинал пестреть афишами: '' Только один день !!! Проездом на гастроли в Сочи !!!'' Далее следовали имена, от которых захватывало дух.
В такие дни мы не играли у входа в парк - не было слушателей, народ валил в театр. В театр набивалось человек восемьсот, и еще человек сто пацанов располагались на росших вдоль стен театра деревьях. Было жутко интересно.
Однажды во время представления не выдержала ветка одного из деревьев, и человек десять пацанов рухнули на землю. Гомерический хохот зрительного зала и тех, кто был на сцене, продолжался минут десять.
Самый блдьшой в городе кинотеатр "Октябрь" довольно быстро был востановлен после войны.
В нем начали демонстрироваться советские фильмы, в основном посвященные недавно закончившейся войне. Публика, соскучившаяся по зрелищам, валила на них валом. А нам, пацанам, так просто хотелось быть похожим то на летчика Жарова, то на танкиста Крючкова, то на разведчика Кадочникова.
Попасть на сеанс было непросто. Единственная касса, которая находилась в вестибюле кинотеатра, представляла из себя проем в глухой стене рамером 20 на 20 сантиметров, который находился на уровне груди среднерослого человека. Увидеть в нем кассиршу было невозможно, так как на вас напирала огромная очередь. Можно было только просунуть в проем руку с деньгами, получить билет и с огромным трудом выбраться из напирающей толпы. Но иногда до проема можно было и не добраться.
Но для нас с моим другом Юркой Аникиным этой проблемы не было. Его отец, добрейшей души человек, дядя Яша работал в кинотеатре плотником = он сколачивал рамы для афиш.Его мастерская находилась где-то за экраном. Когда в зале гас свет, дядя Яша через какую-то боковую дверцу вводил нас на сцену. Мы спускались с помоста и усаживались прямо на полу между передним рядом и экраном. Свободных мест в зале не было.
Время останавливалось, мы целиком были поглощены тем, что происходило на экране.
И вдруг на экране стали появляться фильмы, в титрах котрых значилось, что этот фильм трофейный. Появились совсем другие герои. Они умели бешено скакатьна лошади, метко стрелять с обеих рук, оставаясь благородными и красивыми. Потом пришли красивые женщины, которые никого не убивали, вообще не стреляли, но покоряли отчаянных героев одним только взглядом.
Джина Лолобриджида, Софи Лорен вдруг перевернули понятие добра и зла. На фоне тех женщин, которые нас окружали в обыденной жизни, они казались богинями. А в жизни нас окружали простые русские тетки в перетянутых крест-накрест платках поверх ватных телогреек.
Пройдет немного времени и вдруг окажется, что под телогрейками находятся красавицы, которые ничем не уступают кинодивам - русские красавицы. Но это будет еще не скоро.
А пока очередной трофейный фильм произвел впечатление раорвавшейся бомбы - на экраны вышел "Тарзан". Смотреть равнодушно этот фильм было невозможно. На него ходили по многу раз, пока он не был снят с проката.
А мы ходили в кино еще и потому, что перед началом вечерних сеансов в фое кинотеатра выступал небольшой эстрадный оркестр с непременной певицей. Оркестр состоял из семи человек: два саксофона, тромбон, контрабас, ударник, пианино и, разумеется, наш корифей - трубач Коля. Певица лихо пела модные в те времена песенки, но мы е не слушали. Мы слушали оркестр. Он казался нам явлением из другого мира, а музыка, котрую мы исполняли, прмитивной.
По воскресеньм в городе был футбол. Игры проходили на стадионе, который представлял собой футбольное поле, обнесенное невыским кирпичным забором. Трибунами стадиона можно назвать три длинные скамьи, которые щли с западной стороны поля и одну скамью, которая примыкала к полю с восточной стороны. На скамьи при самой высокой плотности посадки можно было усадить человек 300-400, а приходило на стадион более двух тысяч. Счастливчики сидели на лавках, пацаны на беговых дорожках, остальные просто стояли.
В середине западной трибуны сидел наш оркестр. До начала матча и в перерыве между таймами мы играли марши и вальсы, а если забивался гол, то играли туш. Царила праздничная атмосфера.
Поле, конечно, было неровным, да и мяч был не совсем круглым, а футболистам нехватало техники, но зато на поле бушевали такие страсти, такая была самоотдача игре, что это не могло не вызывать бурной ответной реакции трибун.
Разыгрывалось первенство города, в котором принимали участие команды городских промышленных предприятий и команда военного училища летчиков. Летчики были на голову выше остальных команд, и иногда счет в их пользу доходил до неприличного.
Правда, следить за счетом было непросто, так как на воротах не было сетки. Иногда очевидный гол, по случаю которого мы начинали играть туш, а стадион взрывался криком, судья не засчитывал, считая, что мяч в ворота не попал.
Оркестр кофузливо замолкал, стадион свистел, и начиналось длительное разбирательство был гол или не был. Чтобы заполнить паузу мы начинали играть "На сопках Манчжурии".
Наш маэстро понимал,что для многих людей футбол был единственным зрелищем и поэтому считал, что во время матча на стадионе должен обязатель но присутствовать оркестр, чтобы придать зрелищу праздничный характер.
А мы, усастники оркестра, были только этому рады - ведь можно было посмотреть футбол, сидя на прличных местах.
Быстро пролетело лето 1952 года. Почти все пацаны с нашего края, кто закончил седьмой класс, собирались ехать на учебу в специальную школу ВВС, по окончнии которой можно было поступить в летное училище и стать военным пилотом. Это было престижно.
Спецшкол было много, но пацаны почему-то выбрали ереванскую, хотя среди них армян не было.
Я закончил седьмой класс с похвальной грамотой и был без экзаменов зачислен на факультет судовых механиков херсонского мореходного училища, куда я должен был ехать один. А в Ереван ехала целая группа ребят, и я к ней примкнул. Победило чувство стадности, хотя с детства меня больше привлекало море, чем небо.
***
.
Скорый поезд «Москва - Ереван» прибывал на второй Армавир где-то около полуночи. Несмотря на то, что Армавир был довольно маленьким городком, он имел два вокзала. Железнодорожная магистраль, соединяющая Москву с Кавказом, именно в Армавире разветвлялась. Одна ветвь вела в Кисловодск, Нальчик, Махачкалу и далее в Баку. На ее пути был вокзал Армавир I или Армавир Бакинский, как говорили
железнодорожники. А вторая ветвь вела в Туапсе, Сочи и далее в Грузию и Армению. Здесь было не миновать второй вокзал, который так и назывался Армавир II или Армавир туапсинский. Наличие двух вокзалов придавало солидность моему городку. Не каждый областной центр мог этим похвастаться.
Сгрудившись на перроне, наша компания с самодельными фанерными чемоданчиками в руках, ожидала прибытия поезда, рассчитав, где должен остановиться наш вагон, т. к. стоянка длилась всего две минуты.
Провожающих не было. Все распрощались со своими близкими дома, т. к. после двенадцати ночи добраться с вокзала домой можно бьшо только пешком. А брести ночью по неосвещенным, темным улицам в ту пору было небезопасно. В лучшем случае вас могли раздеть догола.
Наконец, поезд прибыл. Нужный нам вагон остановился прямо напротив небольшою сквера, примыкавшего к перрону. Мы, один за другим, стали подыматься в вагон. И вдруг в ночной тиши грянул оркестр. Играли марш «Все выше, и выше, и выше...». Я задержался в тамбуре, чтобы поглядеть, что там происходит.
В скверике в полном составе стоял наш оркестр. Очевидно, до прибытия поезда пацаны прятались в кустах, а теперь встали во весь рост. Марш гремел над притихшим городком - это мой духовой оркестр провожал меня в большую жизнь. Поезд тронулся, и звуки оркестра постепенно затихли.
Я тогда еще не знал, что военным летчиком я так и не стану. Не знал я и того, что больше никогда не вернусь в мой родной Армавир
Впрочем, летчиками бывают не только те, которые летают
.
А. Лазарев
Духовой оркестр
(маленькая автобиографическая повесть в отрывках)
г. Москва
Петр Семенович Лазарев, мой отец, умирал. Третий день он был без сознания, только хрипел. Жена его, моя мать, щупленькая Матрена, иногда подходила к нему, меняла влажную тряпицу на лбу, не сознавая бесполезность своих действий. Муж ее умирал от кровоизлияния в мозг. Влажная тряпка тут не помогала. На третий день раб божий Петр преставился. Вдова, бедная женщина, все-таки попыталась организовать похороны, как у людей, с отпеванием и непременным духовым оркестром. Вторая часть не составляла труда, так как я, сын покойного, к тому времени уже два года играл в духовом оркестре. Со своих мы денег не брали.
Мать рыдала, изображая великую скорбь по усопшему, хотя я-то знал, как он к ней относился, когда был жив. Ну, в общем, похоронили. После смерти отца и до настоящего времени я так и ни разу не посетил его могилу. Это ответ на вопрос, какие у нас с отцом были отношения. Хотя, конечно я был не прав. Прости, господи. Осталась мать, женщина трудолюбивая, жесткая, я, который к тому времени заканчивал седьмой класс средней школы да сестра, которая училась только в четвертом классе. Средств к существованию, разумеется, не было.
Мать иногда подрабатывала на стороне, то стирая, то выполняя какие-то услуги соседям, но этого было явно недостаточно, и однажды она, улучив момент, подозвала меня к себе и сказала:
- Сынок, я не могу тебя дальше учить, да и кормить мне тебя нечем. Ты уже большой, выбирай свой путь.
Путей было всего два —по количеству ФЗУ (фабрично-заводских училищ) в городе. Первое ФЗУ готовило рабочих железнодорожных профессий, а второе -специалистов по обработке металла. Ни то, ни другое меня не устраивало: я хотел учиться дальше. Сколько я себя помню, с малых лет я хотел быть моряком. Я носил брюки клеш без ширинки, а когда по радио передавали песню о «Варяге», я замирал перед картонным черным громкоговорителем и сердце мое сжималось, сопереживая с героями крейсера.
Закончив седьмой класс с отличием, я послал документы в Херсонскую мореходную школу и вскоре получил ответ, что я зачислен без вступительных экзаменов на отделение судовых механиков. Но судьба распорядилась по-своему. Пацаны с нашей улицы все. как один, шли в спецшколу ВВС, готовясь стать военными летчиками. И я дрогнул. Во-первых, в Херсон я должен был ехать один, а тут целая компания. Человеку ведь присуще чувство стадности. Но это было потом, а сначала духовой оркестр.
***
Леонид Иванович Карлин, еврей с большим носом и короткими ножками, создавал духовой оркестр при ГМЗ-4 (Госмаслозавод). В ту пору это было модно. Каждое мало-мальски приличное предприятие просто обязано было иметь свой духовой оркестр.
В дни государственных праздников, когда на центральной площади города с маленьким памятником вождю мирового пролетариата устраивалась массовая демонстрация полуоборванньгх, но счастливых трудящихся, считалось особым шиком вступить на площадь со своим оркестром.
Просматривая сейчас фотографии тех времен, я вижу, как плохо мы были одеты, но зато наши трубы просто извергали звуки величественного торжества.
***
Карлин, который в оркеcтре=======е помимо руководства солировал на баритоне, сделал ставку в основном на пацанов, которые даже не догадывались, что есть на свете нотная грамота.
Приходили многие, но Леонид Иванович каким-то образом умудрялся отобрать тех, которые уже через несколько месяцев осваивали тенор или альт. И только потом он продвигал особо одаренных на партию баритона, трубы или баса.
Через некоторое время оркестр зазвучал. Но этому предшествовали изнурительные репетиции. Сначала надо было освоить нотную грамоту. Не всем она давалась легко. Эти пять линеек, на которых и между которыми располагались черные или полые кружочки казались непостижимыми. Но постепенно все пришло в норму. И уже вскоре Леня (как мы между собой звали маэстро) кричал:
Ну. там же один бемоль в ключе. Ты что, забыл?
Мы осваивали гаммы различных тональностей, а вскоре начали разучивать классику духовых оркестров: вальсы «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии» и марши «Прощание славянки», «Москва —Пекин». Чуть позже начали осваивать модные в то время бальные танцы: Па-де катр, Па-де-патинер, Па д'Эспань, Молдовеняска. Краковяк и другие. А еще через некоторое время наш оркестр, приобретший к тому времени приличное звучание, вышел на городской уровень. Нас приглашали играть на танцах в каком-нибудь клубе, при открытии вновь построенных или восстановленных после войны зданий и других городских торжествах.
У входа в городской парк культуры находилась эстрада, где мы по выходным дням играли наш репертуар. И, между прочим, недостатка в слушателях не ощущали. Я в то время исполнял партию первой трубы. Однажды один из слушателей, послушав, как я исполняю соло популярного танго, подошел ко мне во время антракта и сказал, что у меня есть задатки хорошего музыканта.
Особое место в нашем творчестве занимала игра на похоронах. В то послевоенное время недостатка в работе по этой части мы не ощущали. Здесь наша игра оплачивалась. У Лени была какая-то сложная система оплаты каждого музыканта, возможно, он шельмовал, но когда я первый раз принес свою долю домой, мать просто обалдела от таких денег.
Осень и зима в наших краях — это не время холодов, а время, когда многие мероприятие перемещаются под крышу, скорее, из-за дождей. В городе было всего несколько точек, где проводились танцы, по теперешним понятиям - дискотеки.
Прежде всего, это был дом культуры завода «Армалит», фойе гортеатра. школы и техникумы, куда пас приглашали по случаю каких-либо дат.
Мне нравились эти мероприятия. Я даже не помню, получал ли я какие-то деньги, но я очень четко помню, какое наслаждение я получал, когда видел кружащиеся в вальсе празднично приодетые пары вокруг нашего оркестра, примостившегося где-то в углу. Завтра им надо было с раннего утра идти к станку, а сегодня они гуляли и были счастливь;.
Сейчас не те времена, я понимаю, но почему-то тоскую по тем людям, они были мне ближе, чем те, которые окружают меня теперь.
***
Мы разучивали «Турецкий марш». Леня просто вылезал из себя, показывая нам, как это все должно звучать. Что-то не ладилось. Каждый из нас, сидя со своим инструментом, не очень понимал, что же хочет маэстро. А он раз за разом заставлял нас повторять отдельные куски, пока ему не стало казаться, что все звучит так. как надо, по-турецки.
Госмаслозавод № 4, кому принадлежал наш духовой оркестр, производил подсолнечное и соевое масло. Технологию производства мы, разумеется, не знали, но нам хорошо было известно, что после отжима масла оставался жмых в виде коричневых или желтых плит размером метр на метр. Что это такое? Возьмите очищенные семечки, каким-то способом выжмите из них масло, а то, что останется, и будет жмыхом. Так вот, этот жмых съедобен. А если учесть то время, о котором идет речь, т. е. послевоенное, голодное время, то жмых можно рассматривать не только как что-то съедобное, но просто как деликатес. Мы его грызли непрерывно, утоляя, таким образом, голод.
Заводской клуб располагался почему-то на территории завода, а у нас была рядом с клубом еще небольшая комнатенка, попасть в которую можно было, поднявшись по крутой железной лестнице, прилепленной к стене. Здесь хранились наши инструменты, здесь же мы репетировали. Репетиции были каждый день по 2-3 часа. Немудрено, что оркестр зазвучал так быстро. Сами репетиции изнуряли. Леня заставлял повторять одно и то же по сто раз. играть гаммы, специальные упражнения.
Вскоре выяснилось, что Вовка Гордеев свободно берет «ля» второй октавы, а у меня прорезался приличный тембр.
В общем, оркестр мужал. А что касается техники исполнения тех произведений, где встречались целые куски, написанные нотами размером в 1/8 или 1/16. то тут, как говорил Леня, работайте, в основном, первым пальцем. Музыканты (духовые) поймут, о чем речь.
После изнуряющих репетиций я и пара наших пацанов заходили на конюшню, которая находилась рядом с нашей музыкальной комнатой. Тогда еще был жив мой отец, который работал здесь конюхом.На заводе была одна полуразвалившаяся " полуторка", поэтому в основном все перевозки осуществлялись на подводах, в которые впрягались лошади. Они были разных пород и их было много.Когда мы входили на конюшню, где стойко пахло конским потом, навозом лошади тянули к нам головы, выпятив вперед губы. Это они просили сахар, да где его было взять. Дома у нас, как и во всем городе, использовали кусковой сахар, который мать хранила в белом полотняном мешочке и выдавла из расчета один кусочек на десять стаканов чая. Впрочем, чаем эта солома только называлась.
Но у нас в карманах были куски жмыха. Лошади его принимали и начинали громко хрумкать своими желтыми зубами, благодарно поблескивая черными глазами.
Иногда отец вручал мне резиновую грелку, наполненую подсолнечным маслом. Надо было пронести ее через проходную, где каждый выходящий с территории завода рабочий тщательно досматривался. Но нас пацанов- музыкантов охрана не трогала.
А дома мы с сестрой выливали душистое масло в блюдце, солили крупной солью, отламывали кусочки белого пористого хлеба, макали в масло и отправляли в рот.
Даже лучшие московские рестораны не смогли потом предложить мне что-либо боле вкусное.
Наша бричка, запряженая лошадью, проезжает по небольшому тонелю под железной дорогой, и мы оказываемся в поле, где слева и справа от проселочной дороги стеной стоят заросли созревшей кукурузы. Где-то здесь у отца есть небольшая делянка. Мы спешиваемся, и отец с матерью начинают собирать початки кукрузы, освобождая их от пожелтевших листьев. Зерна на початках золотые, ровные. Кукуруза удалась на славу.
Потом дома мать сварит свежие початки, а мы с сестрой, посолив их, будем уплетать за обе щеки.
Остальные початки будут разложены на крыше сарайчика. Им надо подсохнуть прежде чем можно приступить к облущиванию и помолу подсохших зерен.
Помол происходит в примитивной крупорушке, которую отцу сделали на маслозаводе. Мы с сестрой принимаем с удовольствием участие в этом процесе, глядя как из крупорушки по желобу струится ярко желтая мука. Из муки можно сделать много вкусных вещей: оладьи,кашу и, наконец, мамалыгу. С самого детства я нигде и никогда не ел мамалыгу, но вкус ее помню до сих пор.
Однажды мне в руки попалась какая-то книжка, изданная на плохой желтой бумаге в мягкой обдожке. Да и заголовок был какой-то странный -"Золотой теленок". Нехотя я начал читать и не смог оторваться до последней страницы. Ничего подобного я до сих пор не читал. Здесь не было героев, подобных трем мушкетерам, которыми я увлекался. Героев, как таковых, вообще не было. Тогда я впервые понял как многообразна литература. Неважно, о чем напмсано, важно, как написано. Я посмотрел на обложку: Ильф и Петров. Но эти имена мне ни о чем не говорили.
Накануне выборов, особенно если это были выборы Верховного Совета СССР, мы ночевали в клубе, где был оборудован избирательный участок. Спали кто где. Я. например, спал в трибуне. Положив на пол ту самую трибуну, которая служила ораторам местом, куда можно было положить конспект своей речи по поводу очередных достижений соцстроя, или эффектно опереться об нее двумя руками в стиле вождя всех угнетенных, я втискивался в нее, как улитка в свой домик, и, чуть-чуть согревшись, засыпал.
В половине шестого Леонид Иванович нас будил. А ровно в шесть утра распахивались двери избирательного участка и, хоть за ними не было еще ни одного избирателя, оркестр взрывался бравурным маршем. Часам к девяти поток избирателей достигал максимума. Спешащие на избирательный участок люди понимали, что позже там будет делать нечего, т. к. из специально оборудованного буфета сметут все. Жди потом следующих выборов. Водку в буфете в открытую не продавали, но, судя по тому, что количество пролетариев с блестящими глазами и покрасневшими лицами росло, был какой-то тайный способ ее приобретения.
Оркестр к тому времени перемещался на сцену клуба, и мы начинали играть, в основном, наш танцевальный репертуар.
Разомлевшие избиратели дружно нам хлопали, женщины пытались танцевать. Народ гулял, искренне считая день выборов всенародным праздником. Эх. мои доверчивые работяги...
***
В праздничные дни мы, конечно, были заняты с утра до вечера. Не успев обслужить какой-нибудь утренник, мы мчались на открытие памятника или нового цеха, а вечером, как всегда, пришедшие отдохнуть от работы и изнуряющей жары, трудящиеся (а в мое время из них и состояло почти все общество) уже слушали наше выступление у входа в парк культуры. Мы старались, музыка, пришедшая с давних времен, современная музыка - все это создавало праздничное настроение для тех, кто потом входил в парк и выбирал себе развлечение по карману.
Самым распространенным развлечением для огромного большинства посетителей парка была возможность выпить пивка у единственной бочки, которая располагалась между двумя туалетами - мужским и женским.
Если у вас хватит фантазии, то представьте себе огромную толпу около этой бочки, людей, которые лезут по головам очереди и тех, кто каким-то чудом уже получил свою долю пива и пытается выбраться из этого месива. Странно, но вся эта кутерьма не вызывала никакого озлобления. Наоборот, все участники относились друг к другу с юмором, смачно приправленным отборными выражениями и только иногда возникали стычки между теми, кто пытался установить порядок в этой стихии.
Вскоре репертуар нашего оркестра приобрел солидность. Мы играли пять-шесть маршей, в гом числе, конечно, «Встречный марш», столько же, а то и больше вальсов, фокстроты, танго и весь репертуар модных в то время бальных танцев.
Стабилизировалось и количество участников оркестра: нас стало шестнадцать -шесть (три первых и три вторых) труб, два баритона, два тенора, три альта, два баса и барабан. Остались те, кто сумел преодолеть жесткие требования Лени, остальные вынуждены были уйти. Но зато оставшиеся действительно составляли оркестр. Нас приглашали, нас слушали.
Конечно, в настоящее время мы не просуществовали бы и одного дня. Но в то время, когда духовой оркестр был единственной формой общественного выражения музыкальной мысли, мы были на гребне. Конкурентов по жанру у нас не было.
***
У Лепи были маленькие, хорошо сброшюрованные альбомы, в которых находилась нотная запись самых разнообразных произведений для духового оркестра. Часть из них мы уже освоили, но были и совершенно неизвестные. Когда я уже довольно свободно владел своим инструментом, для меня было большим наслаждением забраться куда-нибудь в скромное местечко в нашем клубе и, раскрыв наугад альбом, воспроизвести то. что было написано на его страницах. Это называлось играть с листа, и мне это удавалось. При этом я испытывал чувства, которые отдаленно можно сравнить с теми, которые испытывает человек, читая впервые захватывающую книгу.
В голове возникали романтические образы, а сам себе я казался музыкантом Тони из известного в то время фильма «Застывшие звуки».
***
Зимой мы ходили в ноговицах или бурках, которые представляли собой сапоги, сшитые из мягкого простого фетра. Верхняя часть их была прострочена вдоль ноги, а нижняя была из кожи (дорогой вариант). Ноговицы носились так: в верхнюю их часть заправлялись брюки, а на нижнюю надевались галоши. Было тепло, сухо и довольно комфортно.
Эти шедевры народного творчества, как и другие произведения швейного надомного производства, легко можно было купить на знаменитой толкучке.
На толкучке продавалось все. Здесь можно было купить шикарные хромовые сапоги и через некоторое время убедиться, что подошва у них не из кожи, а из обыкновенного картона, искусно подделанного под кожу.
Моя мать, когда надо было что-то купить, вставала рано, будила меня, и мы через весь город по холодку двигались пешком на толкучку. Считалось, что в ранние часы там можно было купить все дешевле, да и выбор был
больше.
Зажав в руке сверток из головного платка, в котором мать хранила деньги, она подходила к продавцу, брала в руки товар, мяла его, нюхала и только потом спрашивала безразличным тоном:
Почем?
Продавец называл цену, и мать тут же уменьшала ее вдвое:
-Давай любую половину и по рукам.
-Ты че. тетка, с печки упала?
Но иногда эта тактика приносила успех. На предложение матери взять любую половип> продавец неожиданно соглашался, и тогда мы возвращались с обновкой. Но чаще всего мы возвращались ни с чем. Мать расстраивалась и принималась латать мои штаны, которые давно надо было выбросить.
***
Толкучка работала по выходным.С раннего утра на немощенной площади величиной с футбольное поле собирался народ. Продавцы свой товар держали в руках или раскладывали на постеленные прямо на землю газеты. Никаких прилавков не было. Часам к девяти толкучка бурлила как потревоженный муравейник.
Когда война еще бушевала где-то в Европе, на толкучке стали появляться искалеченные войной, но вернувшиеся с фронта живыми калеки. Те, у кого не было ног, перемещались на небольших деревянных платформах, стоящих на четырех подшипниках.
Прибыв на толкучку, калека доставал из футляра трофейный аккордеон, и начинала литься песня, смысл которой сводился к тому, что вот он на фронте дрался с врагом, а в это время его жена (невеста) ... Эх, жизнь!Калеке сочувствовали, в кепку, лежащую на земле, падали редкие монеты.
Закончив играть свой репертуар, калека-артист прятал аккордеон в футляр, доставал оттуда бутылку водки, сбивал с ее головки об край футляра сургуч, доставал из горловины картонную пробку и вливал в рот булькающую жидкость. Теперь он был счастлив. Ужасы
войны и послевоенного быта куда-то отдвигались.
Вскоре война кончилась, и мой городок стал подниматься из руин.Пацаны пошли в школы, где приходилось сидеть одетыми, школы не отапливались. Тетрадей не было. Первоклашки учились писать на коричневой оберточной бумаге.
На толкучке появились одинаково одетые молодые люди, непременными атрибутами одежды которых были хромовые сапоги в гармошку, в которые заправлялись брюки, а на голове непременно должна была быть кепка-восьмиклинка. Кургузый пиджачек набрасывался на голое тело. Хотя бы на один из зубов должна была быть надета "фикса" из золота, в крайнем случае из стали. Курила братва "Беломорканал", лихо закрученный особым способом.
Вскоре эти парни заняли главенствующее положение не только на толкучке.Даже артисты-фронтовики вынуждены были петь свои слезливые песни на мотив знаменитой в те времена "Мурки".
Часто на толкучке раздавался вопль какой-нибудь бабы:
-Боже ж ты мой! Деньги украли!
Тотчас вокруг нее возникали три-пять человек в хромовых сапогах:
-Че орешь, тетка? Может, ты их потеряла или дома забыла?
Тетку начинали теснить и, наконец, выдворяли с территории толкучки. Бедная женщина вся в слезах
медленно брела по улице, держась обеими руками за голову: деньги были последними.
Город жил трудно. Открывались магазины, но в них ничего не было. Купить можно было только хлеб, но надо было простоять в очереди всю ночь.Летом, когда были теплые ночи, нам, пацанам, даже нравилось учствовать в добывании хлеба. Сколотив небольшую группу, мы занимали сразу несколько номеров. На два-три номера мы покупали хлеб для себя, а остальные номера можно было продать или обменять на что-нибудь полезное.
Количество парней в хромовых сапогах росло и, очевидно, достигло критической массы. Начались внутренние разборки. Появились первые жертвы.
А жертвы надо было хоронить. Похороны были изнурительными. Похоронная процессия под палящим солнцем медленно двигалась по пыльной дороге через весь город на кладбище. Обливаясь потом, мы играли траурные мелодии, медленно двигаясь за грузовиком, на котором был установлен гроб с телом погибшего. Иногда такие шествия затягивались на целый день. Но не участвовать в похоронах мы не могли - они щедро оплачивались.
Городок наш был многонациональным, но по большому счету его делили на русских и армян.
Такое деление, конечно, было неточным, потому что русские на самом деле представляли из себя пеструю смесь из русских и украинцев. Появилось много смешанных браков и не только между русскими и украинцами, но и браков между славянами и армянами. Хотя армяне тоже не представляли из себя однородную массу. В обиходе все. кто имел черные вьющиеся волосы и карие глаза, назывштись армянами. На самом деле сюда входили и азербайджанцы, и еще масса народностей Северного Кавказа.
И. тем не менее, армяне занимали доминирующее положение. По данным того времени их было около 30% населения города. Селились они, как правило, обособленно. Существовало даже такое понятие, как армянский край, который располагался в районе военного аэродрома.
Однако каких-то национальных проблем в городе не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы на национальной почве в городе были какие-либо стычки, не считая мелких недоразумений между пацанами.
Исторически наш город возник из армянского аула. Но после прокладки через Армавир в 1875 году железной дороги Ростов-на-Дону - Владикавказ и чуть позже дороги Армавир-Туапсе сюда хлынули потоки дюдей разных национальностей. Армавир преобразуется в многонациональное селение, а 23 марта 1914 года сам царь утверждает положение Совета министров "Об обращении селения Армавир Кубанской области в город".
***
Площадь Ленина и площадь Кирова соединяла улица Кирова в прошлом Николаевский проспект Вернее, это был бульвар длиною в два квартала. В конце бульвара, около углового здания, которое принадлежало военно-авиационному училищу (в городе еще с довоенных времен существовало училище военных летчиков), сидел старый армянин с огромными обвислыми усами. Он был чистильщиком обуви. Не знаю, откуда он брал свою клиентуру, т. к. молодежь вплоть до 16 лет летом, в основном, ходила босиком, а остальные носили
такую обувь, которая в чистке не нуждалась. Тем не менее, дед упорно сидел на своем месте каждый день. ,Впрочем,иногда к нему подходили молоденькие лейтенанты которым он принимался чистить новенькие сапоги. Летчики только что выпустились из летного училища, их сапоги сияли своей новизной, но навести на них блеск у этого чистильщика считалось ритуалом. Тотчас вокруг собиралась толпа любопытных - армянин выполнял свою работу виртуозно и красиво. Денег с будущих покорителей неба он не брал.
Кто-то из армян научил нас неприличному выражению на армянском, которое заставляло старика, когда мы его произносили, проходя мимо, вскакивать с места и бежать за нами с руганью на русском. Мы, конечно, не позволяли ему догнать нас, и с веселым гоготом продолжали двигаться на Кубань.
Кубань была единственным местом, где мы проводили жаркие летние дни.
Там было раздолье. Когда Кубань разливалась из-за дождей в горах, купаться в реке становилось опасно. Ее мутные воды стремительно неслись под мостом, соединяющим город со Старой Станицей. Мост был старый с деревянным настилом, по которому страшно было ходить, не то, что ездить. Но по нему двигались разбитые грузовики и повозки, запряженные лошадьми. Одна из таких повозок представляла из себя небольшой фургончик, сколоченный из покрашенной фанеры, на боку которой большими буквами было написано одно слово «Хлеб».
Иногда возница, старый дед в порванной соломенной шляпе, забывал закрыть заднюю дверцу фургончика на замок. И тогда нам удавалось спереть у него на ходу одну-две буханки душистого, только что испеченного хлеба. К тому времени мы успевали настолько проголодаться, что, казалось, на свете нет ничего вкуснее, чем этот хлеб.
Считалось большой лихостью спрыгнуть в воду с моста вниз головой. И мы прыгали. Прыгал и я до тех пор, пока однажды мощное течение не сыграло со мной злую шутку. После прыжка я вынырнул и поплыл к острову, находящемуся посередине реки, т. к. к берегу реки было значительно дальше. Что-то я не рассчитал, и, несмотря на мое старание, течение несло меня мимо острова, а сил уже не было. Впереди метрах в двухстах вода бурлила: там были огромные камни, о которые меня просто разобьёт. Ужас охватил меня, и тут я почувствовал, что ноги мои коснулись дна. С трудом, добравшись до берега, я упал в теплый прибрежный ил и пролежал там долго, чувствуя, как гулко бьется сердце. Больше с моста я не прыгал.
***
На той стороне Кубани, сразу за Старой Станицей, начинались горы. Вернее, это были отроги Ставропольской возвышенности и максимальная их высота не превышала двести-триста метров, но в то время они казались нам настоящими горами.
Весной, не помню точно в какое время, когда начинал цвести чабер, мы отправлялись на его сбор. Забравшись как можно выше, мы собирали пахучую траву, любуясь 1 ородом, который виден был отсюда, как на ладони.
Дома мать разбрасывала траву по полу нашей хаты и тогда по дому начинал распространяться чудный запах чего-то необъяснимо радостного.
Летом в городе, как и во всех южных городах, существовала «стометровка». В основном, она работала в предвыходные и выходные дни и представляла собой определенный участок на какой-нибудь улице, по которому непрерывным потоком в одну и другую сторону двигался нескончаемый поток, в основном, молодежи. Слышался смех, шутки, приветствия. Здесь можно было легко познакомиться даже с неприступными красавицами. Царила добрая, теплая атмосфера. А кому становилось очень жарко, легко могли утолить жажду стаканом газировки, которая продавалась на каждом шагу, и. если заказывать без сиропа, что считалось особым шиком, то можно было пропусти гь за вечер несколько стаканчиков.
Если вы бывали в те времена в Ростове, Таганроге, Краснодаре, то, выйдя вечером на прогулку, непременно попадали на «стометровку».
В Армавире она занимала правую сторону бульвара Кирова, протяженностью два квартала. Соседние улицы буквально пустовали, а здесь яблоку негде было упасть.
Но мы в это время должны были уже сидеть в своей раковине и ждать, когда Леня скажет свое «три-четыре», и зазвучит первая мелодия нашего концерта.
В парке культуры была огромная танцплощадка с раковиной для оркестра. Летом по выходным дням сюда можно было и не попасть - билеты раскупались мгновенно. Сюда ехали со всего города.
Вечером, когда спадала жара, парк наполнялся гуляющими людьми всех возрастов, но, конечно, преобладала молодежь.
Радом с танцплощадкой находился летний ресторан «Кавказ» и непременный стрелковый тир. Эти два заведения посещались разными людьми: те. у кого были деньги, шли в ресторан, а те, у кого их не было — в тир.
Итак, наш оркестр играл при входе в парк, а в раковине на танцплощадке восседали корифеи духовой музыки. Иногда сюда заглядывал и знаменитый трубач из эстрадного оркестра, который перед сеансами занимал публику в самом большом кинотеатре города «Октябрь», некто Коля. Он был высок, строен, всегда ходил в светлом костюме и куда бы он не направлялся, у него в руках всегда был футляр с его знаменитой помповой трубой. Поговаривали, что она у него серебряная.
Закончив свой репертуар, мы перемещались на танцплощадку, где нам позволялось сыграть одну-две вещи, когда великие отдыхали. Но нашей мечтой было занять это место прочно и окончательно.
Мы. наконец, стали лабухами. Нас признали корифеи, они уже не отворачивались при виде нашего пацана с трубой в руке.
Мы стали входить в сборные оркестры, когда, например, в городе состоялись похороны какой-нибудь знаменитости криминального характера. Чувствуете, как повторяются времена?
Но конкуренция продолжала существовать. Старики не сдавались, а мы еще не были готовы психологически дать им настоящий бой. Так и сосуществовали. Правда, по сути дела, единственным полем соперничества были похороны, т. к. здесь были живые деньги. Но послевоенное время щедро предоставляло нам и нашим соперникам возможность заработать — умирали фронтовики, которым повезло вернуться домой калеками.
В парке, который именовался гордским парком культуры и отдыха имени непременного товарища Ленина, был летний театр человек на двести. Театр был обнесен высокими стенами, но крыши, разумеется, не было.
Так как в те времена пожелезной дороге из Москвы да и из любого крупного города попасть на воды Кисловодска или на Черноморские курорты можно было только через Армавир, то нашим культурным деятелям иногда удавалось буквально стащить с поезда какую-нибудь проезжую знаменитость. И тогда город начинал пестреть афишами: '' Только один день !!! Проездом на гастроли в Сочи !!!'' Далее следовали имена, от которых захватывало дух.
В такие дни мы не играли у входа в парк - не было слушателей, народ валил в театр. В театр набивалось человек восемьсот, и еще человек сто пацанов располагались на росших вдоль стен театра деревьях. Было жутко интересно.
Однажды во время представления не выдержала ветка одного из деревьев, и человек десять пацанов рухнули на землю. Гомерический хохот зрительного зала и тех, кто был на сцене, продолжался минут десять.
Самый блдьшой в городе кинотеатр "Октябрь" довольно быстро был востановлен после войны.
В нем начали демонстрироваться советские фильмы, в основном посвященные недавно закончившейся войне. Публика, соскучившаяся по зрелищам, валила на них валом. А нам, пацанам, так просто хотелось быть похожим то на летчика Жарова, то на танкиста Крючкова, то на разведчика Кадочникова.
Попасть на сеанс было непросто. Единственная касса, которая находилась в вестибюле кинотеатра, представляла из себя проем в глухой стене рамером 20 на 20 сантиметров, который находился на уровне груди среднерослого человека. Увидеть в нем кассиршу было невозможно, так как на вас напирала огромная очередь. Можно было только просунуть в проем руку с деньгами, получить билет и с огромным трудом выбраться из напирающей толпы. Но иногда до проема можно было и не добраться.
Но для нас с моим другом Юркой Аникиным этой проблемы не было. Его отец, добрейшей души человек, дядя Яша работал в кинотеатре плотником = он сколачивал рамы для афиш.Его мастерская находилась где-то за экраном. Когда в зале гас свет, дядя Яша через какую-то боковую дверцу вводил нас на сцену. Мы спускались с помоста и усаживались прямо на полу между передним рядом и экраном. Свободных мест в зале не было.
Время останавливалось, мы целиком были поглощены тем, что происходило на экране.
И вдруг на экране стали появляться фильмы, в титрах котрых значилось, что этот фильм трофейный. Появились совсем другие герои. Они умели бешено скакатьна лошади, метко стрелять с обеих рук, оставаясь благородными и красивыми. Потом пришли красивые женщины, которые никого не убивали, вообще не стреляли, но покоряли отчаянных героев одним только взглядом.
Джина Лолобриджида, Софи Лорен вдруг перевернули понятие добра и зла. На фоне тех женщин, которые нас окружали в обыденной жизни, они казались богинями. А в жизни нас окружали простые русские тетки в перетянутых крест-накрест платках поверх ватных телогреек.
Пройдет немного времени и вдруг окажется, что под телогрейками находятся красавицы, которые ничем не уступают кинодивам - русские красавицы. Но это будет еще не скоро.
А пока очередной трофейный фильм произвел впечатление раорвавшейся бомбы - на экраны вышел "Тарзан". Смотреть равнодушно этот фильм было невозможно. На него ходили по многу раз, пока он не был снят с проката.
А мы ходили в кино еще и потому, что перед началом вечерних сеансов в фое кинотеатра выступал небольшой эстрадный оркестр с непременной певицей. Оркестр состоял из семи человек: два саксофона, тромбон, контрабас, ударник, пианино и, разумеется, наш корифей - трубач Коля. Певица лихо пела модные в те времена песенки, но мы е не слушали. Мы слушали оркестр. Он казался нам явлением из другого мира, а музыка, котрую мы исполняли, прмитивной.
По воскресеньм в городе был футбол. Игры проходили на стадионе, который представлял собой футбольное поле, обнесенное невыским кирпичным забором. Трибунами стадиона можно назвать три длинные скамьи, которые щли с западной стороны поля и одну скамью, которая примыкала к полю с восточной стороны. На скамьи при самой высокой плотности посадки можно было усадить человек 300-400, а приходило на стадион более двух тысяч. Счастливчики сидели на лавках, пацаны на беговых дорожках, остальные просто стояли.
В середине западной трибуны сидел наш оркестр. До начала матча и в перерыве между таймами мы играли марши и вальсы, а если забивался гол, то играли туш. Царила праздничная атмосфера.
Поле, конечно, было неровным, да и мяч был не совсем круглым, а футболистам нехватало техники, но зато на поле бушевали такие страсти, такая была самоотдача игре, что это не могло не вызывать бурной ответной реакции трибун.
Разыгрывалось первенство города, в котором принимали участие команды городских промышленных предприятий и команда военного училища летчиков. Летчики были на голову выше остальных команд, и иногда счет в их пользу доходил до неприличного.
Правда, следить за счетом было непросто, так как на воротах не было сетки. Иногда очевидный гол, по случаю которого мы начинали играть туш, а стадион взрывался криком, судья не засчитывал, считая, что мяч в ворота не попал.
Оркестр кофузливо замолкал, стадион свистел, и начиналось длительное разбирательство был гол или не был. Чтобы заполнить паузу мы начинали играть "На сопках Манчжурии".
Наш маэстро понимал,что для многих людей футбол был единственным зрелищем и поэтому считал, что во время матча на стадионе должен обязатель но присутствовать оркестр, чтобы придать зрелищу праздничный характер.
А мы, усастники оркестра, были только этому рады - ведь можно было посмотреть футбол, сидя на прличных местах.
Быстро пролетело лето 1952 года. Почти все пацаны с нашего края, кто закончил седьмой класс, собирались ехать на учебу в специальную школу ВВС, по окончнии которой можно было поступить в летное училище и стать военным пилотом. Это было престижно.
Спецшкол было много, но пацаны почему-то выбрали ереванскую, хотя среди них армян не было.
Я закончил седьмой класс с похвальной грамотой и был без экзаменов зачислен на факультет судовых механиков херсонского мореходного училища, куда я должен был ехать один. А в Ереван ехала целая группа ребят, и я к ней примкнул. Победило чувство стадности, хотя с детства меня больше привлекало море, чем небо.
***
.
Скорый поезд «Москва - Ереван» прибывал на второй Армавир где-то около полуночи. Несмотря на то, что Армавир был довольно маленьким городком, он имел два вокзала. Железнодорожная магистраль, соединяющая Москву с Кавказом, именно в Армавире разветвлялась. Одна ветвь вела в Кисловодск, Нальчик, Махачкалу и далее в Баку. На ее пути был вокзал Армавир I или Армавир Бакинский, как говорили
железнодорожники. А вторая ветвь вела в Туапсе, Сочи и далее в Грузию и Армению. Здесь было не миновать второй вокзал, который так и назывался Армавир II или Армавир туапсинский. Наличие двух вокзалов придавало солидность моему городку. Не каждый областной центр мог этим похвастаться.
Сгрудившись на перроне, наша компания с самодельными фанерными чемоданчиками в руках, ожидала прибытия поезда, рассчитав, где должен остановиться наш вагон, т. к. стоянка длилась всего две минуты.
Провожающих не было. Все распрощались со своими близкими дома, т. к. после двенадцати ночи добраться с вокзала домой можно бьшо только пешком. А брести ночью по неосвещенным, темным улицам в ту пору было небезопасно. В лучшем случае вас могли раздеть догола.
Наконец, поезд прибыл. Нужный нам вагон остановился прямо напротив небольшою сквера, примыкавшего к перрону. Мы, один за другим, стали подыматься в вагон. И вдруг в ночной тиши грянул оркестр. Играли марш «Все выше, и выше, и выше...». Я задержался в тамбуре, чтобы поглядеть, что там происходит.
В скверике в полном составе стоял наш оркестр. Очевидно, до прибытия поезда пацаны прятались в кустах, а теперь встали во весь рост. Марш гремел над притихшим городком - это мой духовой оркестр провожал меня в большую жизнь. Поезд тронулся, и звуки оркестра постепенно затихли.
Я тогда еще не знал, что военным летчиком я так и не стану. Не знал я и того, что больше никогда не вернусь в мой родной Армавир
Впрочем, летчиками бывают не только те, которые летают
.
А. Лазарев
Духовой оркестр
(маленькая автобиографическая повесть в отрывках)
г. Москва
Петр Семенович Лазарев, мой отец, умирал. Третий день он был без сознания, только хрипел. Жена его, моя мать, щупленькая Матрена, иногда подходила к нему, меняла влажную тряпицу на лбу, не сознавая бесполезность своих действий. Муж ее умирал от кровоизлияния в мозг. Влажная тряпка тут не помогала. На третий день раб божий Петр преставился. Вдова, бедная женщина, все-таки попыталась организовать похороны, как у людей, с отпеванием и непременным духовым оркестром. Вторая часть не составляла труда, так как я, сын покойного, к тому времени уже два года играл в духовом оркестре. Со своих мы денег не брали.
Мать рыдала, изображая великую скорбь по усопшему, хотя я-то знал, как он к ней относился, когда был жив. Ну, в общем, похоронили. После смерти отца и до настоящего времени я так и ни разу не посетил его могилу. Это ответ на вопрос, какие у нас с отцом были отношения. Хотя, конечно я был не прав. Прости, господи. Осталась мать, женщина трудолюбивая, жесткая, я, который к тому времени заканчивал седьмой класс средней школы да сестра, которая училась только в четвертом классе. Средств к существованию, разумеется, не было.
Мать иногда подрабатывала на стороне, то стирая, то выполняя какие-то услуги соседям, но этого было явно недостаточно, и однажды она, улучив момент, подозвала меня к себе и сказала:
- Сынок, я не могу тебя дальше учить, да и кормить мне тебя нечем. Ты уже большой, выбирай свой путь.
Путей было всего два —по количеству ФЗУ (фабрично-заводских училищ) в городе. Первое ФЗУ готовило рабочих железнодорожных профессий, а второе -специалистов по обработке металла. Ни то, ни другое меня не устраивало: я хотел учиться дальше. Сколько я себя помню, с малых лет я хотел быть моряком. Я носил брюки клеш без ширинки, а когда по радио передавали песню о «Варяге», я замирал перед картонным черным громкоговорителем и сердце мое сжималось, сопереживая с героями крейсера.
Закончив седьмой класс с отличием, я послал документы в Херсонскую мореходную школу и вскоре получил ответ, что я зачислен без вступительных экзаменов на отделение судовых механиков. Но судьба распорядилась по-своему. Пацаны с нашей улицы все. как один, шли в спецшколу ВВС, готовясь стать военными летчиками. И я дрогнул. Во-первых, в Херсон я должен был ехать один, а тут целая компания. Человеку ведь присуще чувство стадности. Но это было потом, а сначала духовой оркестр.
***
Леонид Иванович Карлин, еврей с большим носом и короткими ножками, создавал духовой оркестр при ГМЗ-4 (Госмаслозавод). В ту пору это было модно. Каждое мало-мальски приличное предприятие просто обязано было иметь свой духовой оркестр.
В дни государственных праздников, когда на центральной площади города с маленьким памятником вождю мирового пролетариата устраивалась массовая демонстрация полуоборванньгх, но счастливых трудящихся, считалось особым шиком вступить на площадь со своим оркестром.
Просматривая сейчас фотографии тех времен, я вижу, как плохо мы были одеты, но зато наши трубы просто извергали звуки величественного торжества.
***
Карлин, который в оркеcтре=======е помимо руководства солировал на баритоне, сделал ставку в основном на пацанов, которые даже не догадывались, что есть на свете нотная грамота.
Приходили многие, но Леонид Иванович каким-то образом умудрялся отобрать тех, которые уже через несколько месяцев осваивали тенор или альт. И только потом он продвигал особо одаренных на партию баритона, трубы или баса.
Через некоторое время оркестр зазвучал. Но этому предшествовали изнурительные репетиции. Сначала надо было освоить нотную грамоту. Не всем она давалась легко. Эти пять линеек, на которых и между которыми располагались черные или полые кружочки казались непостижимыми. Но постепенно все пришло в норму. И уже вскоре Леня (как мы между собой звали маэстро) кричал:
Ну. там же один бемоль в ключе. Ты что, забыл?
Мы осваивали гаммы различных тональностей, а вскоре начали разучивать классику духовых оркестров: вальсы «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии» и марши «Прощание славянки», «Москва —Пекин». Чуть позже начали осваивать модные в то время бальные танцы: Па-де катр, Па-де-патинер, Па д'Эспань, Молдовеняска. Краковяк и другие. А еще через некоторое время наш оркестр, приобретший к тому времени приличное звучание, вышел на городской уровень. Нас приглашали играть на танцах в каком-нибудь клубе, при открытии вновь построенных или восстановленных после войны зданий и других городских торжествах.
У входа в городской парк культуры находилась эстрада, где мы по выходным дням играли наш репертуар. И, между прочим, недостатка в слушателях не ощущали. Я в то время исполнял партию первой трубы. Однажды один из слушателей, послушав, как я исполняю соло популярного танго, подошел ко мне во время антракта и сказал, что у меня есть задатки хорошего музыканта.
Особое место в нашем творчестве занимала игра на похоронах. В то послевоенное время недостатка в работе по этой части мы не ощущали. Здесь наша игра оплачивалась. У Лени была какая-то сложная система оплаты каждого музыканта, возможно, он шельмовал, но когда я первый раз принес свою долю домой, мать просто обалдела от таких денег.
Осень и зима в наших краях — это не время холодов, а время, когда многие мероприятие перемещаются под крышу, скорее, из-за дождей. В городе было всего несколько точек, где проводились танцы, по теперешним понятиям - дискотеки.
Прежде всего, это был дом культуры завода «Армалит», фойе гортеатра. школы и техникумы, куда пас приглашали по случаю каких-либо дат.
Мне нравились эти мероприятия. Я даже не помню, получал ли я какие-то деньги, но я очень четко помню, какое наслаждение я получал, когда видел кружащиеся в вальсе празднично приодетые пары вокруг нашего оркестра, примостившегося где-то в углу. Завтра им надо было с раннего утра идти к станку, а сегодня они гуляли и были счастливь;.
Сейчас не те времена, я понимаю, но почему-то тоскую по тем людям, они были мне ближе, чем те, которые окружают меня теперь.
***
Мы разучивали «Турецкий марш». Леня просто вылезал из себя, показывая нам, как это все должно звучать. Что-то не ладилось. Каждый из нас, сидя со своим инструментом, не очень понимал, что же хочет маэстро. А он раз за разом заставлял нас повторять отдельные куски, пока ему не стало казаться, что все звучит так. как надо, по-турецки.
Госмаслозавод № 4, кому принадлежал наш духовой оркестр, производил подсолнечное и соевое масло. Технологию производства мы, разумеется, не знали, но нам хорошо было известно, что после отжима масла оставался жмых в виде коричневых или желтых плит размером метр на метр. Что это такое? Возьмите очищенные семечки, каким-то способом выжмите из них масло, а то, что останется, и будет жмыхом. Так вот, этот жмых съедобен. А если учесть то время, о котором идет речь, т. е. послевоенное, голодное время, то жмых можно рассматривать не только как что-то съедобное, но просто как деликатес. Мы его грызли непрерывно, утоляя, таким образом, голод.
Заводской клуб располагался почему-то на территории завода, а у нас была рядом с клубом еще небольшая комнатенка, попасть в которую можно было, поднявшись по крутой железной лестнице, прилепленной к стене. Здесь хранились наши инструменты, здесь же мы репетировали. Репетиции были каждый день по 2-3 часа. Немудрено, что оркестр зазвучал так быстро. Сами репетиции изнуряли. Леня заставлял повторять одно и то же по сто раз. играть гаммы, специальные упражнения.
Вскоре выяснилось, что Вовка Гордеев свободно берет «ля» второй октавы, а у меня прорезался приличный тембр.
В общем, оркестр мужал. А что касается техники исполнения тех произведений, где встречались целые куски, написанные нотами размером в 1/8 или 1/16. то тут, как говорил Леня, работайте, в основном, первым пальцем. Музыканты (духовые) поймут, о чем речь.
После изнуряющих репетиций я и пара наших пацанов заходили на конюшню, которая находилась рядом с нашей музыкальной комнатой. Тогда еще был жив мой отец, который работал здесь конюхом.На заводе была одна полуразвалившаяся " полуторка", поэтому в основном все перевозки осуществлялись на подводах, в которые впрягались лошади. Они были разных пород и их было много.Когда мы входили на конюшню, где стойко пахло конским потом, навозом лошади тянули к нам головы, выпятив вперед губы. Это они просили сахар, да где его было взять. Дома у нас, как и во всем городе, использовали кусковой сахар, который мать хранила в белом полотняном мешочке и выдавла из расчета один кусочек на десять стаканов чая. Впрочем, чаем эта солома только называлась.
Но у нас в карманах были куски жмыха. Лошади его принимали и начинали громко хрумкать своими желтыми зубами, благодарно поблескивая черными глазами.
Иногда отец вручал мне резиновую грелку, наполненую подсолнечным маслом. Надо было пронести ее через проходную, где каждый выходящий с территории завода рабочий тщательно досматривался. Но нас пацанов- музыкантов охрана не трогала.
А дома мы с сестрой выливали душистое масло в блюдце, солили крупной солью, отламывали кусочки белого пористого хлеба, макали в масло и отправляли в рот.
Даже лучшие московские рестораны не смогли потом предложить мне что-либо боле вкусное.
Наша бричка, запряженая лошадью, проезжает по небольшому тонелю под железной дорогой, и мы оказываемся в поле, где слева и справа от проселочной дороги стеной стоят заросли созревшей кукурузы. Где-то здесь у отца есть небольшая делянка. Мы спешиваемся, и отец с матерью начинают собирать початки кукрузы, освобождая их от пожелтевших листьев. Зерна на початках золотые, ровные. Кукуруза удалась на славу.
Потом дома мать сварит свежие початки, а мы с сестрой, посолив их, будем уплетать за обе щеки.
Остальные початки будут разложены на крыше сарайчика. Им надо подсохнуть прежде чем можно приступить к облущиванию и помолу подсохших зерен.
Помол происходит в примитивной крупорушке, которую отцу сделали на маслозаводе. Мы с сестрой принимаем с удовольствием участие в этом процесе, глядя как из крупорушки по желобу струится ярко желтая мука. Из муки можно сделать много вкусных вещей: оладьи,кашу и, наконец, мамалыгу. С самого детства я нигде и никогда не ел мамалыгу, но вкус ее помню до сих пор.
Однажды мне в руки попалась какая-то книжка, изданная на плохой желтой бумаге в мягкой обдожке. Да и заголовок был какой-то странный -"Золотой теленок". Нехотя я начал читать и не смог оторваться до последней страницы. Ничего подобного я до сих пор не читал. Здесь не было героев, подобных трем мушкетерам, которыми я увлекался. Героев, как таковых, вообще не было. Тогда я впервые понял как многообразна литература. Неважно, о чем напмсано, важно, как написано. Я посмотрел на обложку: Ильф и Петров. Но эти имена мне ни о чем не говорили.
Накануне выборов, особенно если это были выборы Верховного Совета СССР, мы ночевали в клубе, где был оборудован избирательный участок. Спали кто где. Я. например, спал в трибуне. Положив на пол ту самую трибуну, которая служила ораторам местом, куда можно было положить конспект своей речи по поводу очередных достижений соцстроя, или эффектно опереться об нее двумя руками в стиле вождя всех угнетенных, я втискивался в нее, как улитка в свой домик, и, чуть-чуть согревшись, засыпал.
В половине шестого Леонид Иванович нас будил. А ровно в шесть утра распахивались двери избирательного участка и, хоть за ними не было еще ни одного избирателя, оркестр взрывался бравурным маршем. Часам к девяти поток избирателей достигал максимума. Спешащие на избирательный участок люди понимали, что позже там будет делать нечего, т. к. из специально оборудованного буфета сметут все. Жди потом следующих выборов. Водку в буфете в открытую не продавали, но, судя по тому, что количество пролетариев с блестящими глазами и покрасневшими лицами росло, был какой-то тайный способ ее приобретения.
Оркестр к тому времени перемещался на сцену клуба, и мы начинали играть, в основном, наш танцевальный репертуар.
Разомлевшие избиратели дружно нам хлопали, женщины пытались танцевать. Народ гулял, искренне считая день выборов всенародным праздником. Эх. мои доверчивые работяги...
***
В праздничные дни мы, конечно, были заняты с утра до вечера. Не успев обслужить какой-нибудь утренник, мы мчались на открытие памятника или нового цеха, а вечером, как всегда, пришедшие отдохнуть от работы и изнуряющей жары, трудящиеся (а в мое время из них и состояло почти все общество) уже слушали наше выступление у входа в парк культуры. Мы старались, музыка, пришедшая с давних времен, современная музыка - все это создавало праздничное настроение для тех, кто потом входил в парк и выбирал себе развлечение по карману.
Самым распространенным развлечением для огромного большинства посетителей парка была возможность выпить пивка у единственной бочки, которая располагалась между двумя туалетами - мужским и женским.
Если у вас хватит фантазии, то представьте себе огромную толпу около этой бочки, людей, которые лезут по головам очереди и тех, кто каким-то чудом уже получил свою долю пива и пытается выбраться из этого месива. Странно, но вся эта кутерьма не вызывала никакого озлобления. Наоборот, все участники относились друг к другу с юмором, смачно приправленным отборными выражениями и только иногда возникали стычки между теми, кто пытался установить порядок в этой стихии.
Вскоре репертуар нашего оркестра приобрел солидность. Мы играли пять-шесть маршей, в гом числе, конечно, «Встречный марш», столько же, а то и больше вальсов, фокстроты, танго и весь репертуар модных в то время бальных танцев.
Стабилизировалось и количество участников оркестра: нас стало шестнадцать -шесть (три первых и три вторых) труб, два баритона, два тенора, три альта, два баса и барабан. Остались те, кто сумел преодолеть жесткие требования Лени, остальные вынуждены были уйти. Но зато оставшиеся действительно составляли оркестр. Нас приглашали, нас слушали.
Конечно, в настоящее время мы не просуществовали бы и одного дня. Но в то время, когда духовой оркестр был единственной формой общественного выражения музыкальной мысли, мы были на гребне. Конкурентов по жанру у нас не было.
***
У Лепи были маленькие, хорошо сброшюрованные альбомы, в которых находилась нотная запись самых разнообразных произведений для духового оркестра. Часть из них мы уже освоили, но были и совершенно неизвестные. Когда я уже довольно свободно владел своим инструментом, для меня было большим наслаждением забраться куда-нибудь в скромное местечко в нашем клубе и, раскрыв наугад альбом, воспроизвести то. что было написано на его страницах. Это называлось играть с листа, и мне это удавалось. При этом я испытывал чувства, которые отдаленно можно сравнить с теми, которые испытывает человек, читая впервые захватывающую книгу.
В голове возникали романтические образы, а сам себе я казался музыкантом Тони из известного в то время фильма «Застывшие звуки».
***
Зимой мы ходили в ноговицах или бурках, которые представляли собой сапоги, сшитые из мягкого простого фетра. Верхняя часть их была прострочена вдоль ноги, а нижняя была из кожи (дорогой вариант). Ноговицы носились так: в верхнюю их часть заправлялись брюки, а на нижнюю надевались галоши. Было тепло, сухо и довольно комфортно.
Эти шедевры народного творчества, как и другие произведения швейного надомного производства, легко можно было купить на знаменитой толкучке.
На толкучке продавалось все. Здесь можно было купить шикарные хромовые сапоги и через некоторое время убедиться, что подошва у них не из кожи, а из обыкновенного картона, искусно подделанного под кожу.
Моя мать, когда надо было что-то купить, вставала рано, будила меня, и мы через весь город по холодку двигались пешком на толкучку. Считалось, что в ранние часы там можно было купить все дешевле, да и выбор был
больше.
Зажав в руке сверток из головного платка, в котором мать хранила деньги, она подходила к продавцу, брала в руки товар, мяла его, нюхала и только потом спрашивала безразличным тоном:
Почем?
Продавец называл цену, и мать тут же уменьшала ее вдвое:
-Давай любую половину и по рукам.
-Ты че. тетка, с печки упала?
Но иногда эта тактика приносила успех. На предложение матери взять любую половип> продавец неожиданно соглашался, и тогда мы возвращались с обновкой. Но чаще всего мы возвращались ни с чем. Мать расстраивалась и принималась латать мои штаны, которые давно надо было выбросить.
***
Толкучка работала по выходным.С раннего утра на немощенной площади величиной с футбольное поле собирался народ. Продавцы свой товар держали в руках или раскладывали на постеленные прямо на землю газеты. Никаких прилавков не было. Часам к девяти толкучка бурлила как потревоженный муравейник.
Когда война еще бушевала где-то в Европе, на толкучке стали появляться искалеченные войной, но вернувшиеся с фронта живыми калеки. Те, у кого не было ног, перемещались на небольших деревянных платформах, стоящих на четырех подшипниках.
Прибыв на толкучку, калека доставал из футляра трофейный аккордеон, и начинала литься песня, смысл которой сводился к тому, что вот он на фронте дрался с врагом, а в это время его жена (невеста) ... Эх, жизнь!Калеке сочувствовали, в кепку, лежащую на земле, падали редкие монеты.
Закончив играть свой репертуар, калека-артист прятал аккордеон в футляр, доставал оттуда бутылку водки, сбивал с ее головки об край футляра сургуч, доставал из горловины картонную пробку и вливал в рот булькающую жидкость. Теперь он был счастлив. Ужасы
войны и послевоенного быта куда-то отдвигались.
Вскоре война кончилась, и мой городок стал подниматься из руин.Пацаны пошли в школы, где приходилось сидеть одетыми, школы не отапливались. Тетрадей не было. Первоклашки учились писать на коричневой оберточной бумаге.
На толкучке появились одинаково одетые молодые люди, непременными атрибутами одежды которых были хромовые сапоги в гармошку, в которые заправлялись брюки, а на голове непременно должна была быть кепка-восьмиклинка. Кургузый пиджачек набрасывался на голое тело. Хотя бы на один из зубов должна была быть надета "фикса" из золота, в крайнем случае из стали. Курила братва "Беломорканал", лихо закрученный особым способом.
Вскоре эти парни заняли главенствующее положение не только на толкучке.Даже артисты-фронтовики вынуждены были петь свои слезливые песни на мотив знаменитой в те времена "Мурки".
Часто на толкучке раздавался вопль какой-нибудь бабы:
-Боже ж ты мой! Деньги украли!
Тотчас вокруг нее возникали три-пять человек в хромовых сапогах:
-Че орешь, тетка? Может, ты их потеряла или дома забыла?
Тетку начинали теснить и, наконец, выдворяли с территории толкучки. Бедная женщина вся в слезах
медленно брела по улице, держась обеими руками за голову: деньги были последними.
Город жил трудно. Открывались магазины, но в них ничего не было. Купить можно было только хлеб, но надо было простоять в очереди всю ночь.Летом, когда были теплые ночи, нам, пацанам, даже нравилось учствовать в добывании хлеба. Сколотив небольшую группу, мы занимали сразу несколько номеров. На два-три номера мы покупали хлеб для себя, а остальные номера можно было продать или обменять на что-нибудь полезное.
Количество парней в хромовых сапогах росло и, очевидно, достигло критической массы. Начались внутренние разборки. Появились первые жертвы.
А жертвы надо было хоронить. Похороны были изнурительными. Похоронная процессия под палящим солнцем медленно двигалась по пыльной дороге через весь город на кладбище. Обливаясь потом, мы играли траурные мелодии, медленно двигаясь за грузовиком, на котором был установлен гроб с телом погибшего. Иногда такие шествия затягивались на целый день. Но не участвовать в похоронах мы не могли - они щедро оплачивались.
Городок наш был многонациональным, но по большому счету его делили на русских и армян.
Такое деление, конечно, было неточным, потому что русские на самом деле представляли из себя пеструю смесь из русских и украинцев. Появилось много смешанных браков и не только между русскими и украинцами, но и браков между славянами и армянами. Хотя армяне тоже не представляли из себя однородную массу. В обиходе все. кто имел черные вьющиеся волосы и карие глаза, назывштись армянами. На самом деле сюда входили и азербайджанцы, и еще масса народностей Северного Кавказа.
И. тем не менее, армяне занимали доминирующее положение. По данным того времени их было около 30% населения города. Селились они, как правило, обособленно. Существовало даже такое понятие, как армянский край, который располагался в районе военного аэродрома.
Однако каких-то национальных проблем в городе не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы на национальной почве в городе были какие-либо стычки, не считая мелких недоразумений между пацанами.
Исторически наш город возник из армянского аула. Но после прокладки через Армавир в 1875 году железной дороги Ростов-на-Дону - Владикавказ и чуть позже дороги Армавир-Туапсе сюда хлынули потоки дюдей разных национальностей. Армавир преобразуется в многонациональное селение, а 23 марта 1914 года сам царь утверждает положение Совета министров "Об обращении селения Армавир Кубанской области в город".
***
Площадь Ленина и площадь Кирова соединяла улица Кирова в прошлом Николаевский проспект Вернее, это был бульвар длиною в два квартала. В конце бульвара, около углового здания, которое принадлежало военно-авиационному училищу (в городе еще с довоенных времен существовало училище военных летчиков), сидел старый армянин с огромными обвислыми усами. Он был чистильщиком обуви. Не знаю, откуда он брал свою клиентуру, т. к. молодежь вплоть до 16 лет летом, в основном, ходила босиком, а остальные носили
такую обувь, которая в чистке не нуждалась. Тем не менее, дед упорно сидел на своем месте каждый день. ,Впрочем,иногда к нему подходили молоденькие лейтенанты которым он принимался чистить новенькие сапоги. Летчики только что выпустились из летного училища, их сапоги сияли своей новизной, но навести на них блеск у этого чистильщика считалось ритуалом. Тотчас вокруг собиралась толпа любопытных - армянин выполнял свою работу виртуозно и красиво. Денег с будущих покорителей неба он не брал.
Кто-то из армян научил нас неприличному выражению на армянском, которое заставляло старика, когда мы его произносили, проходя мимо, вскакивать с места и бежать за нами с руганью на русском. Мы, конечно, не позволяли ему догнать нас, и с веселым гоготом продолжали двигаться на Кубань.
Кубань была единственным местом, где мы проводили жаркие летние дни.
Там было раздолье. Когда Кубань разливалась из-за дождей в горах, купаться в реке становилось опасно. Ее мутные воды стремительно неслись под мостом, соединяющим город со Старой Станицей. Мост был старый с деревянным настилом, по которому страшно было ходить, не то, что ездить. Но по нему двигались разбитые грузовики и повозки, запряженные лошадьми. Одна из таких повозок представляла из себя небольшой фургончик, сколоченный из покрашенной фанеры, на боку которой большими буквами было написано одно слово «Хлеб».
Иногда возница, старый дед в порванной соломенной шляпе, забывал закрыть заднюю дверцу фургончика на замок. И тогда нам удавалось спереть у него на ходу одну-две буханки душистого, только что испеченного хлеба. К тому времени мы успевали настолько проголодаться, что, казалось, на свете нет ничего вкуснее, чем этот хлеб.
Считалось большой лихостью спрыгнуть в воду с моста вниз головой. И мы прыгали. Прыгал и я до тех пор, пока однажды мощное течение не сыграло со мной злую шутку. После прыжка я вынырнул и поплыл к острову, находящемуся посередине реки, т. к. к берегу реки было значительно дальше. Что-то я не рассчитал, и, несмотря на мое старание, течение несло меня мимо острова, а сил уже не было. Впереди метрах в двухстах вода бурлила: там были огромные камни, о которые меня просто разобьёт. Ужас охватил меня, и тут я почувствовал, что ноги мои коснулись дна. С трудом, добравшись до берега, я упал в теплый прибрежный ил и пролежал там долго, чувствуя, как гулко бьется сердце. Больше с моста я не прыгал.
***
На той стороне Кубани, сразу за Старой Станицей, начинались горы. Вернее, это были отроги Ставропольской возвышенности и максимальная их высота не превышала двести-триста метров, но в то время они казались нам настоящими горами.
Весной, не помню точно в какое время, когда начинал цвести чабер, мы отправлялись на его сбор. Забравшись как можно выше, мы собирали пахучую траву, любуясь 1 ородом, который виден был отсюда, как на ладони.
Дома мать разбрасывала траву по полу нашей хаты и тогда по дому начинал распространяться чудный запах чего-то необъяснимо радостного.
Летом в городе, как и во всех южных городах, существовала «стометровка». В основном, она работала в предвыходные и выходные дни и представляла собой определенный участок на какой-нибудь улице, по которому непрерывным потоком в одну и другую сторону двигался нескончаемый поток, в основном, молодежи. Слышался смех, шутки, приветствия. Здесь можно было легко познакомиться даже с неприступными красавицами. Царила добрая, теплая атмосфера. А кому становилось очень жарко, легко могли утолить жажду стаканом газировки, которая продавалась на каждом шагу, и. если заказывать без сиропа, что считалось особым шиком, то можно было пропусти гь за вечер несколько стаканчиков.
Если вы бывали в те времена в Ростове, Таганроге, Краснодаре, то, выйдя вечером на прогулку, непременно попадали на «стометровку».
В Армавире она занимала правую сторону бульвара Кирова, протяженностью два квартала. Соседние улицы буквально пустовали, а здесь яблоку негде было упасть.
Но мы в это время должны были уже сидеть в своей раковине и ждать, когда Леня скажет свое «три-четыре», и зазвучит первая мелодия нашего концерта.
В парке культуры была огромная танцплощадка с раковиной для оркестра. Летом по выходным дням сюда можно было и не попасть - билеты раскупались мгновенно. Сюда ехали со всего города.
Вечером, когда спадала жара, парк наполнялся гуляющими людьми всех возрастов, но, конечно, преобладала молодежь.
Радом с танцплощадкой находился летний ресторан «Кавказ» и непременный стрелковый тир. Эти два заведения посещались разными людьми: те. у кого были деньги, шли в ресторан, а те, у кого их не было — в тир.
Итак, наш оркестр играл при входе в парк, а в раковине на танцплощадке восседали корифеи духовой музыки. Иногда сюда заглядывал и знаменитый трубач из эстрадного оркестра, который перед сеансами занимал публику в самом большом кинотеатре города «Октябрь», некто Коля. Он был высок, строен, всегда ходил в светлом костюме и куда бы он не направлялся, у него в руках всегда был футляр с его знаменитой помповой трубой. Поговаривали, что она у него серебряная.
Закончив свой репертуар, мы перемещались на танцплощадку, где нам позволялось сыграть одну-две вещи, когда великие отдыхали. Но нашей мечтой было занять это место прочно и окончательно.
Мы. наконец, стали лабухами. Нас признали корифеи, они уже не отворачивались при виде нашего пацана с трубой в руке.
Мы стали входить в сборные оркестры, когда, например, в городе состоялись похороны какой-нибудь знаменитости криминального характера. Чувствуете, как повторяются времена?
Но конкуренция продолжала существовать. Старики не сдавались, а мы еще не были готовы психологически дать им настоящий бой. Так и сосуществовали. Правда, по сути дела, единственным полем соперничества были похороны, т. к. здесь были живые деньги. Но послевоенное время щедро предоставляло нам и нашим соперникам возможность заработать — умирали фронтовики, которым повезло вернуться домой калеками.
В парке, который именовался гордским парком культуры и отдыха имени непременного товарища Ленина, был летний театр человек на двести. Театр был обнесен высокими стенами, но крыши, разумеется, не было.
Так как в те времена пожелезной дороге из Москвы да и из любого крупного города попасть на воды Кисловодска или на Черноморские курорты можно было только через Армавир, то нашим культурным деятелям иногда удавалось буквально стащить с поезда какую-нибудь проезжую знаменитость. И тогда город начинал пестреть афишами: '' Только один день !!! Проездом на гастроли в Сочи !!!'' Далее следовали имена, от которых захватывало дух.
В такие дни мы не играли у входа в парк - не было слушателей, народ валил в театр. В театр набивалось человек восемьсот, и еще человек сто пацанов располагались на росших вдоль стен театра деревьях. Было жутко интересно.
Однажды во время представления не выдержала ветка одного из деревьев, и человек десять пацанов рухнули на землю. Гомерический хохот зрительного зала и тех, кто был на сцене, продолжался минут десять.
Самый блдьшой в городе кинотеатр "Октябрь" довольно быстро был востановлен после войны.
В нем начали демонстрироваться советские фильмы, в основном посвященные недавно закончившейся войне. Публика, соскучившаяся по зрелищам, валила на них валом. А нам, пацанам, так просто хотелось быть похожим то на летчика Жарова, то на танкиста Крючкова, то на разведчика Кадочникова.
Попасть на сеанс было непросто. Единственная касса, которая находилась в вестибюле кинотеатра, представляла из себя проем в глухой стене рамером 20 на 20 сантиметров, который находился на уровне груди среднерослого человека. Увидеть в нем кассиршу было невозможно, так как на вас напирала огромная очередь. Можно было только просунуть в проем руку с деньгами, получить билет и с огромным трудом выбраться из напирающей толпы. Но иногда до проема можно было и не добраться.
Но для нас с моим другом Юркой Аникиным этой проблемы не было. Его отец, добрейшей души человек, дядя Яша работал в кинотеатре плотником = он сколачивал рамы для афиш.Его мастерская находилась где-то за экраном. Когда в зале гас свет, дядя Яша через какую-то боковую дверцу вводил нас на сцену. Мы спускались с помоста и усаживались прямо на полу между передним рядом и экраном. Свободных мест в зале не было.
Время останавливалось, мы целиком были поглощены тем, что происходило на экране.
И вдруг на экране стали появляться фильмы, в титрах котрых значилось, что этот фильм трофейный. Появились совсем другие герои. Они умели бешено скакатьна лошади, метко стрелять с обеих рук, оставаясь благородными и красивыми. Потом пришли красивые женщины, которые никого не убивали, вообще не стреляли, но покоряли отчаянных героев одним только взглядом.
Джина Лолобриджида, Софи Лорен вдруг перевернули понятие добра и зла. На фоне тех женщин, которые нас окружали в обыденной жизни, они казались богинями. А в жизни нас окружали простые русские тетки в перетянутых крест-накрест платках поверх ватных телогреек.
Пройдет немного времени и вдруг окажется, что под телогрейками находятся красавицы, которые ничем не уступают кинодивам - русские красавицы. Но это будет еще не скоро.
А пока очередной трофейный фильм произвел впечатление раорвавшейся бомбы - на экраны вышел "Тарзан". Смотреть равнодушно этот фильм было невозможно. На него ходили по многу раз, пока он не был снят с проката.
А мы ходили в кино еще и потому, что перед началом вечерних сеансов в фое кинотеатра выступал небольшой эстрадный оркестр с непременной певицей. Оркестр состоял из семи человек: два саксофона, тромбон, контрабас, ударник, пианино и, разумеется, наш корифей - трубач Коля. Певица лихо пела модные в те времена песенки, но мы е не слушали. Мы слушали оркестр. Он казался нам явлением из другого мира, а музыка, котрую мы исполняли, прмитивной.
По воскресеньм в городе был футбол. Игры проходили на стадионе, который представлял собой футбольное поле, обнесенное невыским кирпичным забором. Трибунами стадиона можно назвать три длинные скамьи, которые щли с западной стороны поля и одну скамью, которая примыкала к полю с восточной стороны. На скамьи при самой высокой плотности посадки можно было усадить человек 300-400, а приходило на стадион более двух тысяч. Счастливчики сидели на лавках, пацаны на беговых дорожках, остальные просто стояли.
В середине западной трибуны сидел наш оркестр. До начала матча и в перерыве между таймами мы играли марши и вальсы, а если забивался гол, то играли туш. Царила праздничная атмосфера.
Поле, конечно, было неровным, да и мяч был не совсем круглым, а футболистам нехватало техники, но зато на поле бушевали такие страсти, такая была самоотдача игре, что это не могло не вызывать бурной ответной реакции трибун.
Разыгрывалось первенство города, в котором принимали участие команды городских промышленных предприятий и команда военного училища летчиков. Летчики были на голову выше остальных команд, и иногда счет в их пользу доходил до неприличного.
Правда, следить за счетом было непросто, так как на воротах не было сетки. Иногда очевидный гол, по случаю которого мы начинали играть туш, а стадион взрывался криком, судья не засчитывал, считая, что мяч в ворота не попал.
Оркестр кофузливо замолкал, стадион свистел, и начиналось длительное разбирательство был гол или не был. Чтобы заполнить паузу мы начинали играть "На сопках Манчжурии".
Наш маэстро понимал,что для многих людей футбол был единственным зрелищем и поэтому считал, что во время матча на стадионе должен обязатель но присутствовать оркестр, чтобы придать зрелищу праздничный характер.
А мы, усастники оркестра, были только этому рады - ведь можно было посмотреть футбол, сидя на прличных местах.
Быстро пролетело лето 1952 года. Почти все пацаны с нашего края, кто закончил седьмой класс, собирались ехать на учебу в специальную школу ВВС, по окончнии которой можно было поступить в летное училище и стать военным пилотом. Это было престижно.
Спецшкол было много, но пацаны почему-то выбрали ереванскую, хотя среди них армян не было.
Я закончил седьмой класс с похвальной грамотой и был без экзаменов зачислен на факультет судовых механиков херсонского мореходного училища, куда я должен был ехать один. А в Ереван ехала целая группа ребят, и я к ней примкнул. Победило чувство стадности, хотя с детства меня больше привлекало море, чем небо.
***
.
Скорый поезд «Москва - Ереван» прибывал на второй Армавир где-то около полуночи. Несмотря на то, что Армавир был довольно маленьким городком, он имел два вокзала. Железнодорожная магистраль, соединяющая Москву с Кавказом, именно в Армавире разветвлялась. Одна ветвь вела в Кисловодск, Нальчик, Махачкалу и далее в Баку. На ее пути был вокзал Армавир I или Армавир Бакинский, как говорили
железнодорожники. А вторая ветвь вела в Туапсе, Сочи и далее в Грузию и Армению. Здесь было не миновать второй вокзал, который так и назывался Армавир II или Армавир туапсинский. Наличие двух вокзалов придавало солидность моему городку. Не каждый областной центр мог этим похвастаться.
Сгрудившись на перроне, наша компания с самодельными фанерными чемоданчиками в руках, ожидала прибытия поезда, рассчитав, где должен остановиться наш вагон, т. к. стоянка длилась всего две минуты.
Провожающих не было. Все распрощались со своими близкими дома, т. к. после двенадцати ночи добраться с вокзала домой можно бьшо только пешком. А брести ночью по неосвещенным, темным улицам в ту пору было небезопасно. В лучшем случае вас могли раздеть догола.
Наконец, поезд прибыл. Нужный нам вагон остановился прямо напротив небольшою сквера, примыкавшего к перрону. Мы, один за другим, стали подыматься в вагон. И вдруг в ночной тиши грянул оркестр. Играли марш «Все выше, и выше, и выше...». Я задержался в тамбуре, чтобы поглядеть, что там происходит.
В скверике в полном составе стоял наш оркестр. Очевидно, до прибытия поезда пацаны прятались в кустах, а теперь встали во весь рост. Марш гремел над притихшим городком - это мой духовой оркестр провожал меня в большую жизнь. Поезд тронулся, и звуки оркестра постепенно затихли.
Я тогда еще не знал, что военным летчиком я так и не стану. Не знал я и того, что больше никогда не вернусь в мой родной Армавир
Впрочем, летчиками бывают не только те, которые летают
.