Критические статьи каратова и о каратове

СБОРНИК СТАТЕЙ
                Сергей Каратов


                2.   ОТЛОЖЕНИЕ  СОЛЕЙ

     Наверное, никогда еще в истории государства Российского  не  было
столь  благодатного  и богатого материала для театра абсурда или романа-гротеска.  При этом не надо утруждать себя поисками персонажей, которые  бы концентрировали в себе те или иные характерные черты "героев
нашего времени".  Их не надо выдумывать - они всюду,  где есть власть,
деньги и всякого рода недвижимость.  Все мы помним,  как в массе своей
был недоступным и чванливым наш прежний чиновник,  который  худо-бедно
был ограничен в своих поступках неким гипотетическим контролем со стороны общественности. А теперь прибавьте к былому комчванству сегодняшнюю  бесконтрольность и вседозволенность по отношению к маленькому человеку / о криминальных структурах речи нет: ворон ворону глаз не выклюет /. У нашего гражданина, прошедшего школу атеизма, осталось представление, что Бога нет, несмотря на все попытки служителей культов доказать обратное,  а что касается нравственных ценностей, которые десятилетиями прививались нам,  в частности, через книги, театр, кинофильмы, то они, к сожалению, также оказались нестойкими, как плохие красители для тканей,  которые не выдержали первой же стирки и полиняли.  И вот такое "нечто",  ловко орудуя поначалу локтями и хорошо подвешенным
языком,  а вскоре и захваченными властными структурами,  вдруг воцарилось  над  разными  по величине островками нашего некогда большого общества.  И воцарение это было вполне оправданным на первых порах: всех
утомило вечное унижение перед прежними чиновниками, и ложь стремящихся
к власти новых чиновников принималась за чистую монету.  Появились надежды  на перемены к лучшему.  Лично я как поэт,  который публиковался               
крайне редко и перенес столько тягот от хождений по редакциям, конечно
же возрадовался,  что вот наконец-то настали добрые времена!  ...  И в
самом деле,  в редакциях на высоких постах стали работать бывшие однокурсники  или просто сверстники,  с которыми не раз приходилось делить
горькие пилюли возрастных унижений и ущемлений прав.  И что же? Да ничего!  Просто  бывшие  друзья  оказались такими же в точности,  как их
"патроны",  выпестовавшие их и пристроившие в редакторские и издательские  кресла вместо себя.  Пришло разочарование.  И когда стали падать
тиражи журналов и газет,  куда я вообще перестал ходить, то мне не хотелось даже злорадствовать над их судьбой. Все это уже не интересовало
меня.  И сейчас не интересует.  Хотя и пишу не меньше прежнего. Просто
не хочется растрачивать себя по пустякам, а пытаться набирать очки при
отсутствии судей, то есть наших читателей, - занятие неблагодарное. И,
как  я уже сказал вначале,  надо просто сидеть и работать:  времена-то
салтыковско-щедринские...
     Так случилось,  что литература стала самой ненужной среди остальных направлений искусства.  Маятник общественного сознания качнулся от
самого  высокого почитания до почти полного отторжения.  По всей видимости, связано это с желанием, во что бы то ни  стало  отмежеваться  ото
всего,  что так или иначе напоминает вчерашнюю скованность и идеологическую зашоренность.  Но процесс высвобождения тоже оказался не подарком для нашего сознания:  такая дичь, такое море бездарности выплеснулось на головы россиян!  Невольно родился афоризм:  кто платит,  тот и загаживает музыку.  Бессмысленно удерживать этот поток. Пусть общество
основательно нахлебается помоев и только тогда оно призовет  тех,  кто
выстоит  как личность,  кто создаст достойные признания произведения, у
кого хватит мудрости оказаться над схваткой, кто не отравит ни себя ни
окружающих ненавистью к другим нациям и государствам, религиям и культурам.  Наша страна оказалась приговоренной к разделу, ибо мир задыхается  от  нехватки жизнеобеспечивающих ресурсов.  Чтобы разделить такую державу на отдельные княжества,  а потом порознь прибрать их понадобилась  бацилла  сепаратизма,  которая благополучно прижилась в сознании интеллигенции на местах.  Я не берусь осуждать это явление. Потому что центр, то есть Москва, так мало уделяла внимания нациям и народностям,
так подчас искаженно представляла их достоинства,  их культурные  ценности,  их историю,  что это не могло не вызывать на местах роптаний и
недовольства. И в центре и на местах насаживались какие-то непререкаемые авторитеты, которые по несколько десятилетий не менялись и превращались в некие живые фетиши,  из-за спин которых не могли  высунуться
другие таланты.  Лучшие переводчики работали в более "элитных" республиках,  искусство которых подавалось с особым пиететом. Как это у Маяковского:  "к одним паспортам улыбка у рта,  к другим отношение плевое"... Это бытовало среди республик Союзных. Хотя иные автономные были и богаче и крупнее некоторых Союзных, но они по табелю о рангах попадали в более низкое и зависимое положение.  Об этих  народах  вообще
говорили сквозь эубы.  И места им в средствах массовой информации уделялось так мало,  что о существовании отдельных народов многие не  знали
вообще. И вот, кажется теперь, когда Россия пребывает в состоянии "развода" с Союзными республиками,  но внутри себя имеет несколько крупных
автономных республик,  которым могла бы уделить внимание и представить
их более полно и многогранно,  почти не делает этого. С интересом смотрел  передачу  с  участием президента Татарстана М. Шаймиева.  Но с еще
большим интересом послушал бы стихи и песни татарских поэтов и  композиторов.  Среди них есть очень талантливые, но неизвестные всей России
творцы.
     К сожалению, мы лишь изредка можем увидеть по телевизору
исполнение танцев народа коми или услышать в конце "вестей" упоминание о днях культуры Дагестана в Москве.  Не более того. Зато телеведущие тащат на
экран проституток,  заключенных,  бомжей и прочую подворотню. Впрочем,
на этом фоне наши политики выглядят, как говорят, куда ни шло...
     Итак, "о чем бишь мой рассказ нескладный"?  Ах да,  об  отложении
солей.  Явление это возрастное, если касается людей. И от нерадивости,
если оно осуществляется на плодородных почвах.  И от загрязнений всякого рода, и от зачумленности нашей жизни все это происходит.  Огромная страна жила, доверившись кучке политических проходимцев.  И это ли  не  абсурд.  Когда-нибудь историки попытаются разобраться во всем этом бедламе, сделают выводы, которые, разумеется, не будут реабилитировать нас в глазах потомков  за  все потери,  которые произошли на наших глазах и при нашем
всеобщем попустительстве.
     Теперь хотя  бы сохранить то,  что осталось.  А сделать это можно
только благодаря взаимопониманию и искренней дружбе.


                О Б Р А Щ Е Н И Е

                как мир  посерел
                а в глазах пустота
                иль вдруг  обнажится  решимость
                от  старых  знамен
                несет нафталином
                у новых ведут к расслоенью цвета
                прощайте друзья-однокурсники
                поверим  в  еще  одно"завтра"
                наше "вчера"               
                утонуло в цветущей  сирени
                в  беспечных улыбках  и  шутках
                и было вино в самодельных стаканах из перца
                и молодость нас единила
                и Родина и Москва
                какое большое  и  хрупкое небо
                так что опасно махать кулаками
                и кто б ни  разбил  его
                за все это спросится с нас

       Так написал я в 1992 году,  мысленно обращаясь к своим  друзьям
по Литературному институту. Конечно, в это время уже произошло то, что
произошло, и стихотворение как бы запоздало. Но ощущение близости между нами,  конечно  же, осталось.  Грозные события в Москве вызвали много
телефонных звонков из российских просторов и из наших  бывших  республик: все волновались за меня и мою семью - не угодили ли и мы в эту
бойню. Узнав, что все с нами хорошо и что мы ни в каких уличных столкновениях участия не принимали, все облегченно вздыхали и радовались за нас. Надо сказать,  это было трогательно.
     Время бежит быстро.  Никак не закончится процесс дележа собствен-
ности. Поющие никак не напоются,  выступающие по телевидению никак  не
навыступаются, чтобы  уступить  хоть  чуточку времени другим,  не менее
заслуженным людям.

                С уважением Сергей Каратов
                20 декабря 1995 г.


Сергей Каратов

И  СУДЬБА  ПОДАРИЛА  МНЕ…

   Уход близкого человека всегда создает огромный зияющий провал, который ничем невозможно восполнить. Вот и потеря Соломона Ароновича Эпштейна -нашего старейшего сотрудника газеты «Миасский рабочий», опустошила еще один оазис духа, без которого многим литераторам новой волны будет сложнее найти себя. Этот добрый и отзывчивый человек для всех нас являлся образцом подвижничества. Он никого не отталкивал от себя: все мы в той или иной мере чувствовали привязанность к нему, ощущали его теплоту, его внимание. О каждом из нас, пишущем стихи или рассказы, он умел высказаться хотя бы несколькими строчками, хотя бы пунктирно обозначить присутствие человека в творческом коллективе.
Подлинная поэзия - это кладовая совести. Чем сердечнее относишься к окружающим, тем уязвимее становишься сам. А он был ранимым, но скрывал это. Работа на высокой должности в газете принуждала его носить чиновничий мундир застегнутым на все пуговицы. И только потом, выйдя на пенсию, он преобразился, стал более коммуникабельным. Попросту говоря, стал поэтом. гусаром, бардом. Выяснилось, что он обладал хорошим вокалом и красиво пел. Будучи герметичным, он открылся всем нам как романтик, мечтатель, как человек совестливый и благородный. До выхода его книжки стихотворений я знал о нем, что он вырос в Троицке и, общаясь в детстве среди татар и башкир, знал эти языки. Вообще-то говоря, в Миассе, среди литераторов, всегда царил дух интернационализма. В «Ильмените» было представлено много национальностей, и все дружили. Не было ни чванства, ни надменности, ни чувства превосходства одних над другими. Даже нынешние тенденции к отторжению, которые наблюдаются повсеместно, к счастью не коснулись Миасса. Там поэт Марат Шагиев выпустил книгу стихов поэта и учителя Михаила Лаптева. Николай Година позаботился о выходе книги Артема Подогова. Борис Фридлянский пропагандирует творчество своих земляков в газетах и на вечерах поэзии, увлеченно пишет мне о литературной жизни Миасса. В одном из писем Борис Михайлович  пишет мне: «В больнице я был у него (у С. А. Эпштейна) дважды; (читал свою статью о Гравишкисе – он одобрил; представляешь, «Энциклопедия Миасса» вышла без статей о Гравишкисе и Морозове!)».   Недоумение Фридлянского мне вполне понятно:  такие две фигуры как писатель Гравишкис, прославивший «Золотую долину» и старейший краевед города Морозов не вошли в число уважаемых граждан Миасса? В новых переизданиях «Э. М.» допущенную оплошность, конечно, следовало бы исправить. Это я привел пример того, как обеспокоено относятся миасские литераторы ко всему, что происходит вокруг них.
В наше время эпистолярный жанр, теснимый электронными средствами связи, отходит на второй план. Но я по старинке люблю писать и получать традиционные конверты с письмами, с небольшими стихотворными сборниками, с  вырезками из газет. В последнем письме очень участливый человек, старейший преподаватель Эсфирь Марьновна Танаевских, с которой мы дружим с незапамятных времен, поведала мне о том, что неплохо было бы написать памятную статью о нашем покойном друге. Вот я и засел за этот материал. Письма от Соломона Ароновича помогали в трудную минуту, грели душу. Строка из стихотворения С. А. Эпштейна: «и судьба подарила мне» не случайно выведена мной в заголовок этого послания землякам. И мне подарила судьба возможность иметь таких друзей, такой тыл на малой родине, без которого невозможны были бы никакие, даже скромные победы на службе муз. Не случайно неуютно чувствовавший себя на родине поэт Иосиф Бродский с горькой иронией писал: «Как хорошо, что до смерти любить / тебя никто на свете не обязан».
  Предваряя  очередную литературную страницу  в городской газете, Соломон Аронович находил место для каждого, кто так или иначе принадлежал этому содружеству, этой газете, этому городу. Он являлся летописцем литературного объединения «Ильменит», а, по сути, – его Верховным жрецом.
Работа в газете, с ее каждодневными заботами о жизни города, он, конечно же, уставал (много лет он был бессменным заместителем главного редактора), нуждался в отдыхе, в полетах души, без которых собственное творчество отодвигалось на второй план. Он писал стихи, и очень теплые, лиричные, о чем свидетельствует небольшая стихотворная книжка, вышедшая лишь после ухода на заслуженный отдых. Писал он стихи во все годы, изредка публиковался под псевдонимом С. Соломин.
Хочу проиллюстрировать свое наблюдение над синтезом литературного творчества и журналистики примером из жизни Светланы Кузьменко, которая при моем посещении газеты «Миасский рабочий» подарила мне книжку своих стихотворений. Прошло несколько лет, которые только укрепили меня в сознании того, что девушка эта пишет прекрасные лирические стихи. То есть работа в газете не мешает ей совершенствовать свой природный дар.
Мое первое знакомство с Соломоном Ароновичем Эпштейном состоялось еще в середине шестидесятых годов, когда я приехал в редакцию газеты со своими стишками, написанными в ученической тетрадке. Тогда я учился в Миасском педучилище. По совету этого человека я пошел на занятия городского литобъединения, которое проводилось при газете. Серьезного обсуждения моих вирш не было, но ряд полезных советов было высказано и Николаем Ивановичем Годиной и Владиславом Ромуальдовичем Гравишкисом, и Соломоном Ароновичем Эпштейном (Михаил Петрович Лаптев появится позднее). Они дали возможность мне поверить в себя, а это было очень важно в ту пору. Такое отношение ко мне проявлял и редактор газеты, когда я позднее стал писать небольшие заметки о производстве, о жизни города или близлежащих поселков. Эти опыты тоже пошли на пользу. Вообще, пишущему человеку важно не гнушаться работой в газете. Там всегда отражается живая жизнь, богатая деталями, характерами, событиями. Это хорошая школа для представителя любого литературного жанра. Теперь, садясь за рассказы, я обращаюсь к фактическому материалу тех лет.
   Мы учились у своих старших товарищей, к коим я причисляю всех газетчиков, работавших в шестидесятые-семидесятые годы в «Миасском рабочем». Я дружил с ними, беседовал, писал под их руководством, переписывался, когда уезжал на Север, участвовал в дружеских застольях. Михаил Петрович Лаптев среди них представлял человека яркого, открытого – душа нараспашку. Соломон Аронович был его антиподом: тоже яркий, но сдержанный, немногословный, непьющий.
Улыбался он вкрадчиво, где-то в уголках губ затаивая усмешку: а мы сейчас посмотрим, что ты из себя представляешь… И это было интересно, потому что через неделю вдруг на подаренную мной поэтическую книжку, он отзывался критической статьей в газете, причем неожиданно добро, светло, обнадеживающе. И ни одной моей поэтической книжки в последующем он не оставил без внимания.
Уход этого человека осиротил нас:  будет ли кто-нибудь так беспристрастно и объективно отражать литературную жизнь города Миасса, будет ли так тепло и заботливо пестовать молодых, будет ли тем нравственным ориентиром, без которого не может быть настоящего Верховного жреца в Храме искусства?
Пока с этой миссией справляется Николай Иванович Година. Теперь он самый последний из могикан. Не случайно Миасс сделал его Почетным гражданином города. Думаю, Соломон Аронович тоже был достоин этого звания. Благодарные жители Миасса наверняка согласятся со мной. Но, к сожалению, ему даже не присвоили звания заслуженного деятеля культуры…
Ушел из жизни наш сердечный друг, прекрасный человек, бессеребренник, честняга, настоящий труженик пера. И хочется, чтобы его помнили добрым словом все пишущие и не пишущие, все знавшие его лично или читавшие его газетные материалы, воспоминания, стихотворения.
Борис Фридлянский прислал мне стихи Соломона Ароновича, которые он переписал от руки. Я оба эти стихотворения хотел бы представить на суд читателя, потому что они глубоки, искренни, правдивы. Такие стихи мог написать только по-настоящему талантливый человек:

КОМЕТА

Комета вчера пролетела –
пропало небесное тело,
а черточки – пыли частицы –
еще продолжают светиться,
на солнечном гаснут ветру…
исчезну и я. А со мною –
Что знаю, что вижу, что стою
И все, что даю и беру.
Все это рассеется, сгинет,
Утонет,
Минует, 
Остынет;
Какие-то лишь письмена
Оставит бумага одна.
Мой почерк изучит графолог,
Предскажет, что век мой
Недолог,
Что труд мой любой неудачен,
Что нравом я скучен и мрачен.
Он много наскажет такого,
Исследуя почерк живого;
Он много напишет,
Не зная,
Что след мой угас и растаял,
Что это одни лишь
Приметы
Былой неизвестной
Кометы.

МИЛОСТЬ

Что мне снилось?
О чем помечталось?
Что привиделось?
Самая малость.
Снилось –
Молодость будто
Вернулась.
Будто счастьем она
Обернулась.
Будто снова –
Наивность и смелость…
Спелось то,
Что вовеки не пелось.
И судьба
Подарила мне милость:
Вдруг приснилось,
Что жизнь получилась…

  На излете жизни всякий задумывается над ее смыслом, над не реализованными возможностями, над тем, какую память оставит о себе и есть ли шанс на продолжение диалога с теми поколениями людей, которым  предстоит продолжить эстафету бытия? У Соломона Ароновича Эпштейна, несмотря на его пессимизм и самокритичное отношение к себе и к своему таланту, состоялись и жизнь, и творчество. А мы его помним, любим и продолжаем диалог с этим интересным,  одаренным человеком через запечатленное им Слово.

                20 Февраля, 2005 г.    Москва.



Сергей  Каратов

  ДОСТОИН  ПЕСНИ  И ВЕСНЫ
               
   К 75-летию писателя Михаила  Лаптева


     Михаилу Петровичу Лаптеву в этом году  его родственники, ученики, его друзья, коллеги по Литературному институту,  могли бы послать множество поздравительных телеграмм, подарков, цветов по случаю его 75-летия. И конечно мы бы могли собраться вместе в его гостеприимном доме, хотя нет, все его друзья ни за что бы не поместились в нем – слишком много было их у нашего юбиляра! Понадобилось бы снять кафе, или Дворец культуры, чтоб слышнее были его задушевные слова, которых он не жалел при жизни на всех нас, возможно, он бы прочитал свои стихи, хотя Михаил Петрович был скромным и не очень-то любил выделяться. Все было бы прекрасно оформлено с помощью друзей-художников, друзей-журналистов, друзей-литераторов и просто хороших людей, которые любили его. Но самое обидное, что этого не может произойти: его не стало в марте 1980 года – так много уже прошло времени без него. Но ощущение такое, что он где-то все это время находился рядом с нами, подсказывал, как поступить в трудную минуту, помогал править написанное, радовался вместе с нами, когда нам было хорошо. Словно бы и не расставались мы, а Лаптев лишь на время оказался в отъезде.
Волею судеб ему пришлось совмещать литературную работу с журналистикой. Вторая профессия давала возможность зарабатывать деньги. Работа ответственным секретарем в газете выматывала его, и мало сил оставалось на творчество. Другому литератору и того бы не удалось сделать, а Михаил Петрович Лаптев, несмотря на очень трудную творческую судьбу, все-таки смог написать ряд замечательных произведений и выпустить их в Челябинске. Это книга рассказов «Пластинка на винчестере», роман «Костер рябины красной» и сборник стихотворений «Изморось». Его стихи печатались и в столичных изданиях, хотя пробиться туда в те годы было очень сложно.
   По первому диплому Лаптев был медиком и лечил людей у себя на родине, в вятской губернии. Он хорошо знал север, работал среди лесорубов, плотогонов, рыбаков. Его жизнерадостный смех лечил и всех нас, кто когда-то пришли к нему в литобъединение при газете «Миасский рабочий» (тогда оно еще не имело названия «Ильменит»). Это название дал именно Михаил Петрович Лаптев, и оно прочно закрепилось за городским литобъединением. Не так давно я узнал, что на острове Мадагаскар ведутся разработки месторождения ильменита – руды, из которой выплавляют титан. На столе у Лаптева я видел черный, до блеска отполированный кусок этой руды, которая есть на территории Ильменского заповедника, примыкающего к Миассу. 
 Михаил Петрович обожал философские беседы, любил обсуждать прочитанные книги. У него было масштабное видение; даже в какой-то незначительной детали он мог разглядеть огромный смысл. За ним надо было ходить с записной книжицей и фиксировать все, что он говорил. Будучи фельдшером, он принимал роды, и говорил он об этом явлении природы, как о чем-то очень значительном, словно бы речь шла о рождении новой планеты, о появлении новой звезды, то есть вкладывал в него вселенский смысл. По натуре очень внимательный и заботливый, молодых литераторов он поучал  ненавязчиво, поправлял корректно. Таков он и в письмах, которые я берегу от первого до последнего (более пятидесяти штук). Они скопились за 11 лет нашей безупречной дружбы. Его письма согревали меня, когда я был на севере, и  позднее, когда оказался по совету учителя в Литературном институте. Мы никогда с ним не ссорились, хотя споры по тем или иным вопросам могли иметь место. Но правота всегда оставалась за моим старшим товарищем. 
   Мы с ним бывали на выступлениях в библиотеках города, на областном телевидении в Челябинске, где читали свои стихи, говорили о литературной жизни в  Миассе. Раза три ездили с ним на прииск Тыелга, где я водил Михаила Петровича на рыбалку на новые разрезы, оставленные после добычи золота.  Мы поднимались с ним на гору Маяк и наблюдали красоту наших пейзажей с пожарной вышки, что на самой макушке горы. Мы набирали с ним настоящих уральских груздей, ели костянику и вообще нам нравилось дышать родным воздухом моих гор. Он мне всегда говорил: “Сережа, ты ходишь по золотой жиле тыелгинской тематики, ты обладаешь таким богатым материалом для написания романа о золотой лихорадке, которую пережила эта земля. Ты не имеешь права не написать этого романа!” 
   Он был очень компанейским человеком:  шутить, рассказывать анекдоты, заигрывать с женщинами – это был его почерк. В Тыелге, куда я привозил его к своим родственникам, всегда накрывали богатый стол, приглашались гости на вечерние посиделки за чаркой вина, где он, конечно же, становился душой коллектива. Потом в доме Булкиных все у меня непременно спрашивали об этом необыкновенном человеке и просили кланяться ему, передавали привет и спрашивали, когда же я снова его приглашу в гости?
А еще я припоминаю эпизод, когда мы с Михаилом Петровичем возвращались пешком с озера, где нам устроили выступление в доме отдыха “Тургояк”. Выступление прошло очень хорошо, мы были на подъеме. Одетые во все светлое, мы шли с ним по проселочной дороге. Хотя и свечерело, но жара еще давала о себе знать. Михаил Петрович, вследствие своей полноты, не любил быстрой ходьбы, поэтому мы шли спокойно,  любовались открывавшимися пейзажами, говорили об искусстве. Я уже заканчивал Литературный институт, и мне надо было решать, где найти свое место в жизни. В отличие от Лаптева, я уехал учиться холостым. У меня не было обязательства перед семьей, поэтому я мог обосноваться и  в Москве. Сожалел ли Михаил Петрович о том, что в свое время не остался в столице и не устроил свою творческую карьеру именно там, а не на Урале? Да, вполне возможно, что сожалел. В минуты отчаянья он признавался мне, что хотел бы все бросить и уехать в Москву. Здесь его инициативу   сковывала  каждодневная  работа,  невнимание к его творчеству со стороны Союза писателей в г. Челябинске, неудачи с литературными публикациями в области и в столице, неприятности в семье, связанные с его вечеринками после работы в среде газетчиков, после которых он шел домой,  готовый к очередной головомойке.  Трудно совмещать искусство и быт, эти две стороны жизни заведомо противоположны, а противоречия неизбежно ведут к отрыву одного от другого. Творцу необходимо общение, а его супруге - порядок в доме и надежный тыл. Но, поскольку я не  особенно увлекался спиртным и, значит, не очень отрицательно влиял на учителя, то  жена Лаптева относилась ко мне довольно дружелюбно.
Как приятно было оказаться в обществе этого интересного человека. И такие счастливые мгновенья остаются в памяти надолго, как и то путешествие от берегов озера Тургояк. Оно мне напоминает прогулки Конфуция со своими учениками и беседы, на первый взгляд обыденные, но в которые  он так или иначе вкладывал глубокий философский подтекст.
   Его жену, Полину Петровну, женщину славную и добрую, тоже  можно было понять: она пыталась сохранить семью, боролась за его нормальный образ жизни, хотела, чтобы он был здоровым и веселым, больше занимался не с литераторами, а со своими детьми. Бывало, приду к нему сразу же по возвращении на каникулы, а он встречает в дверях с широченной улыбкой, с мощными объятьями, с крепкими похлопываниями по спине. Когда он улыбался, то глаза его сужались до двух щелочек. Бывает, прихожу к нему в выходной день, с утра. Он только что побрился, надушился пригоршней цветочного одеколона, его веселый гомон и смех буквально наполняют большую трехкомнатную квартиру, повсюду уставленную стеллажами книг. Его кабинет украшен дружескими шаржами местных художников, где Лаптев представлен как веселый балагур, толстяк и любитель пива. Этакий  шекспировский Фальстав.
Поразительный по экспрессии сувенир стоял на его рабочем столе: лапа хищной птицы,  когти которой вонзились в гриб-трутовик. Этот образчик лесной трагедии Михаил  Петрович  нашел на дереве, когда ходил грибы. Птицы нет, только ее лапа с когтями. Вероятно, молодой ястреб сел на этот трутовик и по неопытности выпустил когти, не зная, что мягкость трутовика весьма обманчива и коварна. В этом сувенире Лаптев усматривал для себя какой-то потаенный смысл, своеобразный и неведомый рунический знак; символ, вынесенный им из прежних жизней, из запредельных миров. Он словно бы сам по неопытности засадил когти в бытовщину, и не смог потом их выдернуть…
     Как-то мы гуляли с Михаилом Петровичем по окраинам Машгородка (новый район Миасса) и говорили о том, что у каждого человека есть  свое предназначение, и что не каждый это осознает на данном этапе. Мне кажется, так оно и получилось с Лаптевым. Он всецело отдал себя своему любимому делу и людям, которые составили его  окружение. Учитель растворяется в своих учениках. Каждый из учеников подхватывает ту область знаний, ту характерную особенность, которая ему ближе. Один из членов литобъединения  “Ильменит” Борис Михайлович Фридлянский в знак благодарности к своему старшему товарищу и учителю стал, можно сказать, биографом Михаила Петровича. Но если быть более точным, то биографом литературного Миасса, одним из составителей  энциклопедии города. Если кто-то из миасских краеведов заинтересуется судьбой Лаптева и подробностями его биографии и творческого пути, то они смело могут обращаться к Фридлянскому или ко мне; тем более, что у меня есть рукописи прозы Михаила Петровича, переданные мне его супругой, когда я прилетал на его похороны весной 1980 года. 
Лаптева хорошо знают не только в одном городе и в одной области.
И на Вятке, откуда он родом, и на среднем Урале, в частности, в Нижнем Тагиле, где он женился и прожил несколько лет, люди помнят его за добрые дела, любят его стихи и прозу. Его знают и помнят друзья по Литературному институту, которые частью остались в Москве, частью разъехались по всей стране. А это уже немало. Можно прожить в огромном городе, но не сделать того, что замышлял, не добиться такого признания, какое тебе дарит благодарная малая родина.
    Наш философ Николай Бердяев сказал: “Когда Бог рождается в человеке, человек умирает”. Вероятно, уход Лаптева был предопределен Свыше, кто знает. Он часто попадал в больницу и писал мне в письмах, особенно последних лет, что он отказывается от соблазнов и что если он начнет снова, то врачи ему не гарантируют благополучного исхода. А буквально в следующем письме он делает мне такое признание: “Ты прав, Сергей, я много еще смогу - только не пить не могу. Уж прости...” Это было написано за три месяца до кончины.
    А где-то, наверное, в это же время писалось в стол:
                ...И жизнь
                Сама пойдет в другое русло,
                Где нет отчаянья, тоски,
                Где просто все и безыскусно
                До самой гробовой доски...
                Там буду хлеба я достоин,
                Достоин песни и весны...

     Лаптев до конца был  романтиком, мечтал о странствиях, о своей звезде. Помнится, мы с моей будущей женой Галей, которую я пригласил в дни каникул на Урал, отправились  с Лаптевым на озеро Тургояк, к  моим друзьям-яхтсменам. Как он радовался легкому бризу, нашей белокрылой яхте, синим горам вдали и необыкновенно прозрачной воде озера. И он - такой добрый, вальяжный, с бумажкой на переносице, чтобы не облупился нос от загара, стоит под парусом и самозабвенно смотрит вдаль.
    Он любил поэзию Николая Гумилева, особенно его романтический цикл. И сам замечательно писал в этом ключе:
               
                МОЯ    ЗВЕЗДА    
         
            Был шаг мой весьма неуверен,
            Пугал меня всякий пустяк.
            Но стала светить мне Венера -
            Звезда пастухов и бродяг.

            Я жил небогато и шумно,
            Любой презирая багаж.
            Порой - точно  старая шхуна,
            Теряющая такелаж.

           Степные снега заметали
           Дороги и тропки мои.
           Какие цветы расцветали,
           Какие гремели ручьи!

          И ночью, высокой, как вера,
          Мой каждый твердеющий шаг,
          С небес одобряла Венера -
          Звезда пастухов и бродяг...
    
   
   
   Мне думается, влиятельным и состоятельным уральцам следовало бы издать книгу Михаила Петровича Лаптева, куда вошли бы его повести и рассказы, поэмы и стихи, потому что все это представляет наше культурное наследие, о котором необходимо помнить и которым  всем нам следует дорожить.

г. Москва,  2003 г.



Сергей Каратов

НА БЕРЕГАХ ОТЧИЗНЫ ДАЛЬНЕЙ

     По нынешним временам собраться и поехать всей семьей отдыхать
куда-нибудь за пару тысяч километров конечно же накладно,  но если  тебя
там ждут сестры и племянники, друзья и знакомые, если там могилы родителей, если там невозможно отвести взор  от  голубых  горных  цепей  и
светлых озер, то игра стоит свеч. К тому же дочь последний раз была на
моей родине семилетним ребенком, а теперь она пойдет в последний класс
московской школы. Сам я еще изредка выбирался на Южный Урал: на шестидесятилетие Миасского педучилища,  а чуть позднее - на  свадьбу  своей
племянницы Людмилы.
     Приезжать на родину всегда приятно,  особенно,  если  есть  новый
сборник стихов или еще какая-то книга,  созданная с твоим участием.  В
поезде мы были приятно удивлены песнями под гитару,  какие в  бытность
можно было слышать у походных костров,  на молодежных вечеринках, клубах самодеятельной песни, не все еще вышиблено из молодых душ воздействием чужой попкультуры.
     Не буду описывать с какими букетами пришли встречать нас друзья и
родственники, как они искренне обрадовались нашему приезду, каким вихрем увлекли нас в свои дома для дружеских застолий,  поездки по памятным местам города, по окрестным озерам и горам, как увлекли рыбалкой с
ночлегами у костра, жаркими банями, необыкновенными угощениями и винами, с театрализованными выступлениями, с шутками, с танцами, песнями и задушевными  разговорами.  А  были мы на гостеприимной уральской земле
так недолго, что, кажется, и цветы, оставленные у сестры Фаи, не успели завять.               
     Конечно сразу  бросаются  в  глаза  перемены в жизни города,  его
улиц, транспорта,  предприятий, торговых заведений. К чести миассцев -
держатся они молодцом:  город прибран,  ухожен,  появилось много новых
домов, использовано для оград узорное  чугунное  литье,  сделанное  на
Уральском автозаводе, транспорт вот уже несколько лет бесплатный, и не
только в городе,  но и на загородных линиях,  втрое прибавилось  количество рейсовых автобусов до ближайших поселков.  Автозавод, выпускающий знаменитые вездеходы "Уралы", расстроился еще сильнее, заняв большую площадь вдоль Золотой долины.  Причем нет прежней грязи вокруг него. Правда,  с зарплатой у рабочих случаются перебои,  как и  по  всей
стране. Лучше пошли дела на других предприятиях города,  которые прежде
выдавали военную продукцию и в течение нескольких  лет  поиска  своего
места в  конверсии  плутали  в потемках.  Ныне они разрабатывают новые
технологии, пригодные для выпуска товаров народного потребления. Ведущий инженер одного из таких заводов Борис Баталов теперь уже не  сетовал на судьбу,  как четыре года назад. Дела на заводе пошли на улучшение.  Наш приезд совпал с его отпуском, который он проводил на рыбалке
и на садовом участке, занимаясь строительством дачи и уборкой урожая в
саду.  Он сразу же предложил нам свою программу отдыха: осмотр городских музеев,  поездки на озера. Благо, машина своя. Вторую легковую машину обеспечили нам сестра Аля и ее муж Гена Булкин. Он тоже был готов
нас  возить куда только пожелаем.  Дочь моей учительницы по педучилищу
Эсфирь Марьяновна Танаевских предлагает свои интересные формы  отдыха.
О  нашем приезде узнает Зоя Соколова - главный редактор местной газеты
"Глагол" и ее фотокор Саша Мизуров находит нас в  новом  краеведческом
музее Миасса - бывшем Симоновском доме - прекрасном каменном особняке,               
где многие годы находилось Миасское педагогическое училище.  Саша снимает нас  в дорогом моему сердцу доме ( я не был в нем тридцать лет ).
Саша Мизуров любит и боготворит старую часть города.  Его объектив запечатлел  здесь старинные купеческие особняки,  украшенные деревянными
узорами, кованные ворота, решетки оград, витражи дореволюционных магазинов и торговых палат, минарет городской мечети и купола сохранившейся православной церкви. Он фото-Нестор города, его ценитель и историк.
Увлеченно  рассказывает обо всем,  что я в ранней юности видел,  с чем
тесно соприкасался,  но не ведал, какие за всем этим стояли имена, события, какая проистекала жизнь.
     Конечно, музей  Ильменского  заповедника  -  это краса и гордость
Урала. Огромное новое здание,  с витражами и резьбой по дереву, картинами и  панорамными экспозициями,  воссоздающими мир животных,  птиц и
подводного царства озер,  с коллекциями местных бабочек,  с уникальной
картой всемирно известного минералогического заповедника,  выполненной
из ярких самоцветов - все это покоряет, как местных жителей, как отдыхающих в ближайшем санатории граждан России,  так и иностранцев, получивших доступ в город Миасс. А о богатстве уральских камней, разложенных по  сотням  витрин  -  так и говорить не приходится.  Вход в Музей
бесплатный - редкость по теперешним временам.  У входа ныне  за  гроши
можно купить  наборы  камней  в частные коллекции,  подороже - изделия
уральских камнерезов-прикладников и ювелиров. Моя жена Галя расписывается в  гостевом  журнале  музея  - за всех нас - семерых посетителей.
Благодаря нашему приезду и мои сестры в кои-то веки выбрались  посмотреть на эти диковинные экспозиции камней.
     - Надо же,  - говорит моя сестра Аля,  - Ходим по камням и не               
подозреваем, что распиленные и отшлифованные они являют такую красоту. В
свое время,  мой учитель поэт Михаил Лаптев говаривал: " Сергей, ты же
ходишь по золотой жиле, нагнись и подними ее"; имея ввиду тему золотоискательства на местных приисках, где в тридцатые годы бушевала настоящая золотая лихорадка. Природа Южного Урала своеобразна и неповторима по своей красоте и разнообразию:  горные цепи,  поросшие хвойными  или смешанными лесами,  причудливо переплетаются между собой или, раздвигаясь, образуют долины, по которым текут реки, то тут, то там высвечиваются глубоководные,  тектонического происхождения, озера, проступают скалы, цветут  луга и зеленеют заросли черемушника,  ольшаника,  калины... И всякий раз возвращаешься в мысли о камнях.  По индийской философии камни  -  это четвертая форма души,  после человека,  животных и
растений. Москвичи,  в большинстве своем, и знать не знают, что многие
камни, украсившие столицу, привезены с Урала. Мрамор, добываемый в Коелге, ничуть не хуже Каррарского,  просто о нем не  писали  знаменитые
поэты и прозаики на протяжении двух тысячелетий.  Мрамор с поселка Сыростан украшает Миасский вокзал - глаз не оторвать. Уральский родонит,
лазурит, Учалинская  пейзажная  яшма,  малахит,  дымчатый и прозрачный
хрустали, агаты, опалы, сердолики - все это я вижу и в Москве, и в Петербурге, и в Тбилиси. Мало того, путешествуя по Риму, Флоренции и Венеции, не без гордости говорил Гале об уральских камнях, которые завозились в Италию еще несколько веков назад. Об этом мы с удивлением узнали из рассказов нашего гида.  После всех посещений памятных мест города мы  были приглашены на чай в редакцию газеты "Глагол".  Дружеская беседа, обсуждение увиденного и услышанного, расспросы сотрудников газеты о жизни в столице,  обо всех перипетиях, происходящих в центре, и
о многом другом шел разговор в этом теплом коллективе. Из этого общения
даже выкристаллизовалось  газетное интервью со мной,  как с творческим
работником. Хотелось больше узнать обо всех,  с кем учились, дружили в
юности и кого, возможно, больше никогда не удастся увидеть.
     Внешне благополучный Миасс таил в себе и негативные стороны новой
жизни: безработица,  низкие зарплаты, высокие цены. Конечно же, не благополучной была  экология края:  после добычи золота и обработки золотоносных перемолотых пород с помощью ртути,  горы песка так и остались на прииске  Тыелга, отравляя ближние луга и протекающую рядом речку Тыелгу. Река Миасс утратила свое русло из-за золотодобывающей драги, которая перекопала  цветущую долину,  оставив после себя горы вывернутой
щебенки, на которой теперь кое-где с трудом начали приживаться заросли
чахлого ивняка и ольшаника. Местные власти как в насмешку стали раздавать эти земли садоводам под будущие дачные постройки.
     Безжалостно рубят леса вблизи населенных  пунктов.  С  разрешения
местных властей валят вековые сосны у самых подножий гор и даже на самих горах, поскольку леспромхозам стало невыгодно ехать вглубь тайги и
разрабатывать делянки, прокладывая туда дороги. Гораздо проще добывать
древесину из-под носа обескураженных сельчан.  В  результате  остаются
голые участки горных массивов, которые самопроизвольно зарастут не через один десяток лет.  Тем более что леспромхозы не занимаются лесопосадкой, как это было раньше.
     Есть и  другая  беда  для нашего края - это запретная зона,  куда
свозят радиоактивные и химические отходы,  сохраняя завесу секретности
не в целях обороны страны, а во избежание конфликтов с местным
населением. И это делается после того,  как в этих краях произошел  радиоактивный выброс  в  атмосферу в курчатовском атомном центре в 1957 году.
Тогда была заражена территория нескольких областей (как  при  взрыве
в Чернобыле). Пострадавшим землякам были обещаны льготы и компенсации
от новых властей,  но все кончилось тем,  что указом президента России
были охвачены  вниманием  только  жители одной деревни,  которая ближе
всех находилась от курчатовского центра. Да и тех там раз-два и обчелся... Много  людей  умерло  за эти двадцать восемь лет в этих краях от
воздействия радиации. Рак унес двух членов нашей семьи: дедушку и совсем еще молодую маму. Но каких политиков (прежних и нынешних) волнует скорбь миллионов простых людей? И такие безрадостные мысли постигли
меня, пожелавшего заглянуть за фасады нынешней мерзкой жизни. Отрадно,
конечно, то,  что  отмирающие поселки привлекли красотой своей природы
горожан и там повсюду развернулось строительство дач. Самые немыслимые
места на территории Тыелги, где прежде оставались шурфы и забои, где
торчали холмы золотоносных пород,  где вплотную  подступали  болота  и
горные кряжи - все стало предметом внимания дачников. Разровняли, осушили, отодвинули надвигающийся лес и все превратили в цветущие сады  и
огороды. Я показал дочери Юле,  жене Гале и своим сестрам место, где в
1934 году  бригада старателей под руководством бригадира Сурова за три
дня обнаружила и вынула из шурфа 48  килограммов  самородного  золота.
Один из  этих  самородков,  весом в 16 килограммов был назван "Большим
Тыелгинским" и увезен на хранение в Алмазный фонд СССР. Я давно уже не
был в Алмазном фонде и не знаю ничего о судьбе этого самородка,  "жив"
ли он?  На этом месте теперь построена дача,  а прямо на  самом  шурфе
устроена теплица для помидор.  Мне всегда казалось, что невозможно               
дедовским способом выбрать золото полностью.  Вполне возможно,  что
когда-нибудь на этих местах еще продолжатся поиски драгоценного металла.
Многие завели скотину и насовсем переехали сюда жить, оставив
городские квартиры детям. Стало веселее от обилия народа, особенно детей, которых вместо былых пионерлагерей и девать-то некуда нынче, кроме как забирать с собой на дачу.
    " Человеческий фактор " - термин,  который экономист Аганбегян пытался внедрить еще в начале 70-х годов,  вошел в обиход с Горбачевской
перестройкой (заодно  и с милицейской дубинкой).  Сначала надо было
унизить простого человека морально,  потом обобрать материально,  а уж
если понадобится,  то воздействовать на него и физически. Назови своих
соотечественников " быдлом " ( а это  делается  повсеместно  ),  тогда
можно его и грабить и избивать.  Так идеологически обрабатывают армию,
прежде чем двинуть ее на захват чужих территорий. В малом местечке все
люди видны как на ладони.  "А-а-а, - говорят, - Паша Иванов? Этот стал
рэкетиром". Рэкетир теперь звучит как новая профессия,  такая же, как,
скажем, сталевар,  плотник, работник торговли... Интересное время. Все
всё знают и терпят.  Так и живут в страхе и унижении.  Но есть и  свои
плюсы в новой жизни. Мой родственник - личность легендарная, труженик
отменный, приобрел себе грузовик и возит на нем сено,  дрова, стройматериалы, и счастлив без меры.
     - Разве я в прежнее время мог хотя бы  помечтать,  что  приобрету
себе такую технику!  На прииске Тыелга он уважаемый человек, хотя заглазно и куркулем кое-кто называет Николая Акимовича Булкина. Но он все
своими руками делает (вернее - рукой, так как левую руку он потерял в
армии при взрывных работах).  Я рад за него.  Все у Николая Акимовича
ладится:  и столярничает (всю мебель сам дома сделал), и землю обрабатывает;  на две - три семьи картошки и овощей заготавливает с супругой,  двух коров держат,  овец, чтобы носки, варежки и шарфы внукам не
покупать. Дом сыну помог построить, а теперь и внуку приобрел участок,
и тоже дом закладывать начали.  Все Булкины потянулись к деду, на при-
иск,  поближе к земле, к рыбалке, к охоте, к сенокосным угодьям. Нынешняя свобода хороша для людей, умеющих использовать ее во благо. А Булкины умеют.
     Из наших старейших преподавателей Миасского педучилища остались в
живых буквально единицы.  Будучи в гостях у Эсфирь Марьяновны, пытался
дозвониться до супружеской четы Шумских,  но их не оказалось в городе.
Но зато дозвонился до Захара Григорьевича Фурмана,  который уже  почти
не встает.  Он с трудом узнал меня и обрадовался. Когда-то я был одним
из его оппонентов в спорах о социальном  устройстве  нашего  общества.
Дело в  том,  что Захар Григорьевич преподавал обществоведение и историю, а у меня все педагоги подразделялись по профессиональному принци-
пу: у физика я узнавал истину по вопросам, касающимся физики, у литератора, соответственно,  по  вопросам литературы и т.д.  Так вот,  Захар
Григорьевич страдал от моих настойчивых вопросов о коммунизме, где все
должно быть бесплатным (буквально через два десятка лет), тогда как мы
в ту пору ходили впроголодь и ни о какой манне небесной и помышлять-то
не могли. Просто не было для этого никаких реальных предпосылок. Самое
интересное, что он и сейчас остался на прежних позициях и читал мне по
телефону стихи, исполненные гневом к бесчеловечным реформам. Прежде он
писал стихи лирические,  нежные. Их иногда печатали в газете "Миасский
рабочий".  Я тоже активно сотрудничал с этой городской газетой,  но вот
впервые не посетил ее стен.  Обидно.  А там когда-то было столько друзей.  Дружба  с  Михаилом Петровичем Лаптевым и началась в стенах этой
газеты,  где мы стали собираться на  занятия  городского  литобъединения (позднее названное Лаптевы - "Ильменит"). Последний из могикан в этой
редакции - Соломон Аронович Эпштейн, всегда отзывчивый к молодым литераторам.  Он о каждой книжке моих стихов,  выходивших в Москве,  писал
теплые критические статьи,  давая знать землякам о моих творческих вехах.
     ...Живет мой город ожиданьем каких-то новых перемен
     и обо мне - своем питомце - он ничегошеньки не знает
     Не пригодился, где родился,
     и если есть в нем два-три дома,
     где вспоминают о тебе
     и то немало.
     Так заканчивал я стихотворение о своем городе, написанное в конце
семидесятых годов и посвященное сестре  Фае.  Уже  тогда  подспудно  я
чувствовал приближение перемен,  но когда они произошли,  то я,  как и
многие,  понял,  что они должны были быть не такими.  Нам внушили, что
"так жить нельзя".  Но если бы вычленить все хорошее, что было в прежней жизни, да скрестить с тем положительным новым, тогда мог бы получиться такой государственный строй,  который бы пришелся по вкусу всем
или почти всем. Так размышлял я, покидая Миасс и глядя на него из окна
вагона. Я снова уезжал отсюда,  поправив могилы родителей,  набравшись
сил для новых дел,  впечатлений для новых стихов, которые хоть и говорят,  что они никому не нужны, но я не верю этому. Они тоже нужны, как
и все, что делается для людей и по-людски.




ВЫХОД   К  МОРЮ
               
Если хотите лучше узнать какую-либо эпоху, то для этого следует обратиться к музыке.

«О, сын мой! Красота пропадает, а знание остается; блага жизни проходят и уничтожаются, но имя доброе не уничтожается и не исчезает». Это из древней арабской мудрости, но она вполне созвучна современности, которая все дальше дрейфует от берегов высокого искусства, довольствуясь ее заменителями, а великие имена подменяя скороспелыми и сомнительными «звездами».
На нынешнем этапе развития культуры мировая общественность отвернулась от ее истоков, которые, как мы знаем из Библии, были заложены в Слове. Известный русский писатель Юрий Кувалдин утверждает, что Бог, который сказал о первородности Слова, сам был писателем. На этом основании Пасху он считает Днем писателя.
Не зря древние греки поэзию не относили к искусству, потому что искусство в их представлении являлось чем-то материальным, основанным на знаниях, на канонах. Поэзию же они видели как плод вдохновения, как способ общения с Богом. Поэтому скульптор у них котировался наряду с ремесленником, а поэт был пророком, наделенным вдохновением, ниспосланным самими небесами.
Современная эстрада почти перестала обращаться к произведениям истинных мастеров слова, чаще всего пробавляясь текстами графоманствующих на этой тучной ниве  мелких стихотворцев.  К тому же эстрадный композитор сам грешит тем, что берется писать тексты, дабы не делиться своими прибылями с поэтами. Но при этом он сам не берется сделать себе автомобиль, чтобы не тратиться  на личный транспорт, а предпочитает сесть в лимузин, изготовленный мастерами. То есть, мастерство поэта в нынешние времена не ценится ни в грош, в отличие от других профессий. Современный человек  во всем готов бросаться на дешевку, хотя и  понимает, что скупой платит дважды.
Оглупление нации впоследствии оборачивается гораздо более значительными тратами.
Чем бездуховнее власть, тем хуже она относится к поэтам. Древние греки были мудрее. Они относились к поэзии с государственным подходом и находили поэта полезным своей стране. Поэзия,  так считали они, происходит от богов, и ее предназначение такое же, как и у вина. Поэзия приравнивалась к предмету истории. И все самое значимое в культуре древнего грека объединялось в Слове. Поэзия в жизни древних греков была значима, как голос богов, незаменима, как вино и велика, как история. 
 Вот эту любовь к поэтам мы и увидели в песенном творчестве нашего румынского друга Пауля Полидора, не так давно в рамках культурного обмена между Румынией и Россией посетившего нашу страну.
То совершенство стихотворений, которые Пауль Полидор с большим вкусом отбирает для соединения со своей музыкой, дает основание думать, что мы повстречались с очень ярким дарованием, наделенным не только абсолютным музыкальным слухом, но и слухом к высокому божественному Слову.
Я уж не говорю о способностях Пауля Полидора к познанию языков: мы вслушиваемся в испанский, французский, немецкий, болгарский, турецкий, румынский, сербский, и каждая песня в его исполнении  привлекает аудиторию красотой музыки, богатством образов, глубиной мысли и, наконец, своеобразием  акцента и манерами певца. Вокал Полидора равен романтическому диалогу. Достаточно послушать «Молитву» классика румынской литературы Михая Эминеску в исполнении нашего гостя!  Высочайшая поэзия таких мастеров как Рильке,  Эминеску, Тракля, Ахматовой, Есенина требуют от композитора и исполнителя особого отношения к созданию музыкальных произведений. И эту высокую планку Пауль Полидор преодолевает с честью и достоинством. Не зря он является учеником известного филолога и переводчика, известного в Европе пропагандиста и исследователя русской поэзии, профессора Бухарестского Университета Думитру Балана, который однажды направил  Пауля Полидора для дальнейшей учебы в Москву. Кстати, Думитру Балан  сопровождал своего ученика в этой поездке по России, предваряя небольшой лекцией или вступительным словом выступление Пауля и помогая слушателям своими комментариями и пояснениями. Отсюда у Полидора знание русского языка, отсюда столь проникновенное исполнение произведений Сергея  Есенина, Анны Ахматовой, Михаила Синельникова.
Тонко чувствуя желание автора слов, композитор, наделенный артистическим даром, умеет перевоплощаться: мы видим то исполнителя русского классического романса, то французского шансонье,  то средневекового немецкого миннезингера – певца любви.
    При этом, оказавшись слушателями Пауля Полидора, мы становимся свидетелями рождения театра одного актера: настолько талантливо  умеет перевоплощаться артист, умело и незаметно сменяя  маску трагическую на комическую; и, наоборот, в зависимости от вложенного в  поэзию минора или мажора.
Пауль тонко чувствует слово, независимо от того, на каком языке оно произнесено поэтом.  Поет ли он по-испански или по-турецки,  он не оставляет равнодушным к своему исполнению, потому что Пауль поет не столько голосом, сколько своим чутким сердцем. Так он нашел замечательное стихотворение  азербайджанского поэта Бахтияра Вагаб-заде о матери, где финальные строки очень точно отражают суть всего творчества самого Пауля:
« …душу слов открыв, она ведет моей рукою». Так и Пауль, открывая «душу слов» многих стихотворений, перекладывает эту самую душу на музыку. И тем он интересен. Он не гонится за минутной славой обычного эстрадного певца, он берет выше. К нему  еще надо приспособиться, его еще надо постигнуть. Так некогда советский композитор Давид Тухманов написал музыку на слова древнегреческой поэтессы Сафо, русской поэтессы Марины Цветаевой, на слова вагантов, на слова польского поэта Адама Мицкевича, на слова французского поэта Шарля Бодлера, на слова кубинского поэта Николоса Гильена и др., и получилось великолепное сияние талантов (диск-гигант «По волнам моей памяти»). Эти произведения и теперь пользуется большим спросом.
 На мой взгляд,  Пауль Полидор нашел очень точный камертон к песенному жанру, где он прикасается к русской классической и современной поэзии. Например, в песне «Московская кухня»   на слова Михаила Синельникова он проникает в ту атмосферу быта нашей творческой интеллигенции, которой свойственно общение, независимо, где бы они ни находились: в Берлине, в Иерусалиме или Нью-Йорке. И вот Пауль яркой музыкальной фразой, словно красным фломастером,  умело подчеркивает и выделяет наиболее сильную часть этого стихотворения:
Но только в России, но только в России,
за вечер проходят века,
но вот и в России, в России,
она далека, далека.
Да, московская кухня остается непонятой и в самой России, потому что так извечно складывались отношения русской интеллигенции с народом. И это очень точно отразил поэт, и очень смело взялся за эту тему Пауль Полидор. И, надо это признать, блестяще справился с ней.
   Песня – жанр синтетический, и в ней очень важна соразмерность всех форм дарований: слова, музыка, аранжировка, исполнительское мастерство, голос.
И, судя по тому, как радушно был принят Пауль Полидор благодарной русской аудиторией слушателей, этот синтез удался ему на славу.  В своей культуртрегерской деятельности молодой композитор нашел  выход к морю, выход к великому морю Мирового Искусства.

                Сергей  Каратов
                г. Москва




Сергей  Каратов  т. д.  940-04-35               

                ПОЙМАТЬ  ВОЛНУ


В эти дни по странности судьбы я столкнулся сразу с несколькими поэтами, прозаиками, деятелями культуры, которые из разных краев или из различных журналов, из непринужденных разговоров или писем, из книг, из мимолетных встреч, наконец,  явились ко мне замечательными строками, мудрыми высказываниями, чудными голосами, красивыми и запоминающимися образами, и опять надолго покорили мою душу, заставили думать о себе, пробудили какие-то воспоминания, так или иначе связанные с их произведениями или с ними лично.
В журнале «Мир Паустовского», подаренном мне театральным критиком, писателем и замечательным человеком Александром Борщаговским я прочитал стихи Владимира Леоновича. Я увидел, как значителен этот поэт, как высок его слог, как он ладно скроил себе плащ пилигрима, пустившегося в нескончаемый путь по европейским русским северам, сливаясь с почти нетронутой природой, находя в ней свои образы и мысли, своё неординарное видение мира:
И в чащу вновь вошел я тенью
и светом вышел из нее.
   На днях я был приглашен в ЦДЛ моим другом, замечательным поэтом Михаилом Синельниковым на вечер  поэта Владимира Бойкова. И что же? Оказалось, что попал на презентацию книги поэта, на открытие для себя нового имени, у которого очень интересный получился диалог с залом. Евгений Рейн, говоря о Бойкове,  прекрасно охарактеризовал сложившееся положение, когда одни поэты избрали шумную магистраль, а другие в это время шли в искусство  своими тропами. Бойков оказался из вторых. Но что выигрышно для него, так это то, что ему, писавшему на вечные темы, не может быть стыдно за сиюминутные, злободневные вирши, которые были востребованы у магистральных поэтов идеологизированной печатью былых лет. У Бойкова таких стихов не оказалось.
   На празднике книги, который провела редакция журнала «Наша улица» в картинной галерее «Кентавр» (Фонд Сергея Филатова), я встретился сразу с несколькими уважаемыми мной поэтами и писателями: с Кириллом Ковальджи, с Сергеем Мнацаканяном, с Ниной Красновой, с Виктором Широковым, с драматургом и прозаиком Андреем Яхонтовым. Познакомился с редактором газеты «Слово» Виктором Линником. Тепло побеседовал с авторами «Нашей улицы» Александром Волобуевым и Владимиром Гальпериным, послушал песни  композитора Анатолия Шамардина в авторском исполнении.
Конечно, организатором и вдохновителем этого мероприятия является яркий писатель, главный редактор журнала «Наша улица», директор издательства «Книжный сад» Юрий Кувалдин. Собственно, праздновали выход сразу шести книг авторов "«Нашей улицы", в числе которых были  обладатели своих первых книг Валерий Поздеев, Эдуард Клыгуль , Анатолий Капустин. А также порадовали своих читателей новыми книгами Ковальджи, Краснова и Кувалдин, последний предстал перед читателями в качестве критика (еще одно направление в литературной деятельности этого многогранного талантливого человека). Книги прекрасно оформлены художником-авангардистом Александром Трифоновым.
      Историю поздней советской, так называемой  постперестроечной литературы, а также и литературы ново-Российской, можно будет изучать по критической книге Юрия Кувалдина.  Вся книга «Кувалдин – Критик» подается в лицах, фактах, в беседах с ушедшими и ныне живущими деятелями культуры, в отрывках из их дневников, в описаниях встреч, в срезах реальных событий и вымышленных автором ситуаций, помогающих  проникнуть за замурованные двери и постигнуть тайны, которые многие годы будоражили сознание не лишенных любопытства читателей. Находим в книге и статьи о новоиспеченных авторах созданного Юрием Кувалдиным журнала «Наша улица», куда вошли как имена известных поэтов и прозаиков, так и начинающих. Надо сказать, что автор книги «Кувалдин – Критик» исповедует принцип доброго отношения к начинающим авторам, где он открыто говорит, что молодому, или не очень молодому, но еще неискушенному в писательском труде человеку, надо говорить вещи лицеприятные, способствующие поднятию настроения, вызывающие желание что-то делать, а не отпугивать его суровыми критическими приговорами. Вспоминается отношение Сергея Залыгина к своим студийцам, когда он вел семинар прозы в Литературном институте имени А.М. Горького до моего перехода с заочного отделения на очное (1973 г). Залыгин невзлюбил своих пятерых студийцев, и выгнал их из института. За счет этого открылись вакансии, и я был благополучно переведен на очное отделение. Но суровое отношение Залыгина я  тоже постиг на своей шкуре, когда он, будучи главным редактором «Нового мира»,  сказал мне по телефону:  «Ваши стихи можно печатать, а можно и не печатать». Возобладало  второе… К счастью, не все так относились к литературной поросли.
Именно уважительное отношение и пропагандирует Кувалдин, сам в свое время натерпевшийся от таких вот бездушных залыгиных. Это несомненно сказалось на его оценке деятельности писателей советского периода, где он беспощадно режет правду-матку по отношению к этой серой номенклатуре, делавшей баснословные гонорары на творчестве. Юрий Кувалдин сторонник тех, кто был и остался бессеребрянником на этом поприще, потому что, по его мнению, писатель это не профессия, а состояние души, и  состояние души,  не  должно автору делать состояние. Человек садится писать во велению Свыше.
Когда-то бытовала шутка, где встречаются на приеме два писателя и один, делая комплимент жене приятеля, говорит: «О, у твоей жены не платье, а поэма!» Приятель, писатель-реалист,  отвечает: «Ну, что ты, это платье помимо поэмы составляет еще повесть и два рассказа…»
Не любит автор критического сборника серую номенклатуру, всячески разоблачая те структуры, при которых они жировали в  бытность, не подпуская к своим кормушкам молодых и неблагонадежных. Но они мимикрировали и сохранили эти структуры в виде толстых журналов, даже не меняя их названий. Они приватизировали ту госсобственность или собственность писательской общественности и продолжают ту же политику неприятия «чужих», отталкивая всех, кто не угоден им по тем или иным причинам (политическая неблагонадежность, этнические признаки, чувство достоинства, талант как конкуренция кому-то из редакторов, а теперь еще добавились принадлежность к группировкам и религиозные воззрения). Причины здесь известные: они не нуждаются в поисках таланливых авторов, а принимают тех, кто безоговорочно прислуживают им или будут прислуживать. Людей, которые имеют собственное мнение и достоинство они выталкивают с порога, несмотря на то, что они декларируют на словах демократические принципы, типа: «свободная трибуна», «издание независимых писателей» и т.д.
Кувалдин считает что все  толстые журналы и союзы писателей - это мертвые структуры.
«В советской литературе, с ее Переделкино, кооперативными квартирами с одного гонорара, загранкомандировками, машинами, генералами, холодное высокомерие и равнодушие считались признаками хорошего тона».
Нынешнее высокомерие самодельной «элиты» не менее постыдное,  и об этом еще будут говорить те, кому рта заткнуть не удастся. Кувалдин как раз из таких.
Недаром он любит стихотворение И. Бродского «Рожденсвенский романс», из которого можно позаимствовать цитату: «Где мертвецы стоят в обнимку с особняками»…
Многие видные советские писатели нашли свое последнее пристанище на очень престижном Новодевичьем кладбище столицы. Но, на мой взгляд, важно не то, где человек лежит, а то, где он будет стоять на книжной полке: на видном месте или где-нибудь подальше от глаз. Думаю, когда-нибудь книги Юрия Кувалдина встанут на самом почетном месте, среди его кумиров отечественной классики: между Ф. М. Достоевским и А.П. Чеховым. И это не пустые слова. Так оно и будет.
   Юрий Александрович Кувалдин не любит поэтов, за то,  что они рифмуют «галка-палка», ну, да Бог с ним, оставим эту причуду за ним. Он считает, что поэзия была верхом литературы в минувшие века. Ныне эту роль он отводит прозе. Он склонен думать, что проза – это проявление наивысшего мастерства пишущим человеком. Хотя у него есть поэты-любимчики, среди которых Мандельштам, Есенин, Гумилев, Твардовский, Бродский, Рейн. Он называет еще пару-тройку имен, но это уже полный субъективизм. Не любит пить, и пьющих писателей считает людьми конченными. Приговоры его суровы и безапелляционны. Говорит, словно лупит кувалдой: р-а-а-з, с оттяжкой, и от видного и маститого остается мокрое место. Подходит Нина Краснова с тряпочкой, и тема закрыта раз и навсегда…
Судит по гамбургскому счету Александра Исаевича Солженицына, пишет о нем с большим уважением, но его публицистику, которая превалирует над художественной литературой, он считает менее значимой, чем «Один день Ивана Денисовича». Кувалдин говорит о том, как пытался Твардовский влиять на Солженицына, ориентируя его на писание художественных произведений, а тот упирался и считал, что редактор «Нового мира» боится его острой публицистики и потому уводит его «с тропы войны». Но война окончена, строй, а вместе с ним и страна развалились, пушки публицистики отгремели и оказались погребенными под обломками рухнувшего социализма. Весь труд ушел в небытие. Осталась малая часть, то есть,  все то,  что представляет настоящее искусство.
Он и Юрия Марковича Нагибина считает прекрасным  писателем только за его дневники.
Сложно рассматривать то, что выходит за пределы обычного представления, а талант Юрия Кувалдина тяготеет к иному миропониманию, нежели то, которое навязывалось многолетними идеологическими вливаниями или полосканием мозгов не столько критикой, сколько до абсурда выверенной изящной словесностью, за которой не видно ни личности обсуждаемого, ни личности обсуждающего. Таковы критики нынешнего времени, благополучно перекочевавшие из прежнего, которые комплиментарны по отношению к великим именам, снисходительны к более-менее известным, и в упор не видят тех, кто, по их мнению, никак не достоин их (дорогостоящего по нынешним временам) мнения.
 
Кувалдин в своих исканиях, благодаря тонкому чутью, быстро и точно определяет для себя, кто должен  стать очередным объектом внимания, то есть о ком он должен написать критическое эссе, куда он по ходу дела, безусловно, будет вплетать  разговор о других волнующих его темах. Скажем, он ведет повествование про писателя Юрия  Трифонова, а параллельно, как комментатор по радио, ведет речь  о футболе, к которому Кувалдин также неравнодушен, как и к автору «Дома на набережной», которого боготворит; поскольку всерьез считает, что писатель помимо всего прочего является и азартным игроком (апеллирует к игроку в рулетку Достоевскому, игроку в карты Пушкину). Неважно, во что он любит играть: в футбол, в карты, в нарды, главное, что он снимает накал страстей через эти увлечения, так сказать, сдирает коросту  души.
    Совершенно неожиданно он может обратить свой взор на поэта Александра Еременко, вычленить его из когорты новой поэтической  волны, которая так и не успела доплеснуться до уготованных ей евтушенковских  высот.
У этих уже не было такого заряда энергии, какую смогли проявить послевоенные подростки. По сути дела, Пушкин тоже поднимался на волне патриотизма, рожденного войной 1812 года. В ту пору сам воздух был напоен мощной энергией, которую породил дух победы. Сам Юрий Кувалдин из тех подростков, которые до сих пор сохранили в себе ту социальную закалку, ту школу жизни, ту хватку и мощь, которые проявились как в творчестве, так и организаторских способностях писателя. Шестидесятые годы – это  время раскрытия послевоенных талантов, время выхода той энергии, первого ее проявления в людях того исторического среза. Вот и весь секрет бодрости духа, а все последующие возрасты – это угасание, провисание волны, и тут, как говорится, ничего не попишешь. 
«Быть писателем – научиться у кого-то невозможно. Только самому можно стать им» - мысль эту можно прочесть в его материале «Разговоры с врачом», где он касается всех аспектов жизни, начиная с главного, с возникновения СЛОВА, с его божественного предназначения.
«Моя любовь к литературе – возможность не ходить по улице строем». Юрий Кувалдин не  декларирует какие-то сентенции вообще, а сам постоянно следует тому, что говорит. Он предваряет читателям книгу поэтессы Нины Красновой такими словами: «Творчество Красновой находится в постоянном развитии. Краснова в течение многих лет работает системно, постоянно, напористо, как машина. Так работал Достоевский, так работал Булгаков, так работал Платонов».
   Он и сам работает, как машина. И не придерживается стадного способа выживания, какая свойственна большинству нашей литературной серости, прибившейся к тем или иным злачным местам или кормушкам, за что Кувалдин беспощадно бичует эти сообщества, независимо от того, из вчерашнего они дня или нынешнего:
«Писатели при коммунизме суть великовозрастные играющие дети. Общество их баловало, отвозило в лагеря Переделкино, Комарово, Коктебель… Кончился коммунизм – кончились «советские писатели». Один такой писатель прямо сказал: «А зачем писать, если денег не платят!»
   Кувалдин всегда с теми, кто борется за новизну. Его собеседником может стать редактор газеты «Слово» Виктор Линник. Очень увлекательный разговор состоялся с журналистом на наболевшие темы: будь это отношение к Соединенным Штатам Америки, сближение с которой необходимо, но сближение со всем лучшим, что есть в этой стране; о взаимоотношениях журналиста-международника и художника М. Шемякина, которое еще состоялось в Америке; о  том, из какой «шинели» вышла газета «Слово».
Богата палитра автора книги «Кувалдин-Критик». Множество имен, самых неожиданных, самого разного творческого калибра, возраста, профессии. Не обходит вниманием критик Кувалдин и политиков. Одна из бесед посвящена Сергею Филатову, человеку с богатой судьбой, с большим опытом работы в становлении новой государственности, в возрождении понятия «патриотизм». Вот что говорит Филатов: «Патриотизм должен быть построен на всем лучшем, что мы должны иметь, на качестве нашей жизни. Ты сделал лучшую ракету, ты патриот, ты отлил лучшую сталь – ты патриот, ты написал роман «Война и мир» – ты патриот! А мы теряем позицию за позицией, но зато у нас остается, как светлый луч – Победа…».
Множество самых различных проблем охватывает острый и наметанный глаз критика. На любую наболевшую тему у Кувалдина есть свое ёмкое и четко выраженное мнение, что невольно сближает его с философом-моралистом Мишелем Монтенем:
«Женщина мечтает о любви, а получает детей. С годами она понимает, что любовь – процесс, а не результат».
«Колониализм имеет глубокие корни: Украина до сих пор поклоняется цветам флага Швеции».
«Говоря, что рукописи не горят, Воланд забыл добавить, что они не рецензируются и не возвращаются». От себя я бы добавил, что они в большинстве изданий еще и не печатаются…
    Есть такое модное ныне увлечение сёрпингом – катанием на плоской овальной доске по океанским волнам. Сёрпингисты  специально выезжают на какое-нибудь дикое побережье  ко времени, когда должны двинуться к берегу самые могучие и высокие волны, чтобы, скатываясь с этих гигантских водяных рулонов, получить  незабываемое ощущение от полноты сил и бодрости духа. Таким увлеченным человеком предстал мне Юрий Кувалдин, который дождался  прихода э т о г о  времени и поймал свою волну. Он с высоким коэффициентом отдачи когда-то взялся за трудное ремесло писателя, а параллельно с этим освоил смежное ремесло критика. А ныне он освоил и ремесла, продвигающие Слово в народ. Недаром его кумиром является издатель Сытин.
Читатель может ознакомиться и с этими успехами Кувалдина, прочитав список вышедшей литературы в издательстве «Книжный сад» (название возникло частью  от чеховского «Вишневого сада»).  Множество авторов «Нашей улицы» также благодарны этому человеку, давшему на страницах журнала выход их литературным опытам и критическое благословение их первым книгам. Новое время, несмотря на все трудности и  неурядицы дало шанс каждому человеку поверить в себя. Кувалдин – проводник этой веры, как в писательские, так и в читательские круги.   Юрий Александрович  поймал свою волну и, полный вдохновенья, воскликнул:
 «Я не хочу покоя, я хочу истины».

                6 июня 2003 г.



Сергей  Каратов    940-04-35 т.д.

СРЕДИ  МИРОВ

   Как бы ни говорили о том, что писатель должен только работать и не ждать признания при жизни, тем не менее, ему хочется знать мнение общества о его заслугах перед ним. Да, творец догадывается, что ему удалось сделать, и каких он достиг высот. Он вправе поставить точку в конце нового произведения и воскликнуть в творческом экстазе: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» И все же плоды трудов всей жизни должны получить хотя бы примерную оценку современников.
   Писатель Юрий Алексадрович Кувалдин приближается к своему шестидесятилетию с большим творческим багажом, который в том или ином виде, в устах тех или иных мастеров слова обрел заслуженное признание. И неважно, какое было время года на дворе, какие возникали политические противостояния, но ему, как одаренному человеку, каждая среда дарила свои сюжеты, каждая эпоха знакомила со своими «героями нашего времени». В минувшем году в издательстве «Книжный сад» вышла объемная книга писателя, получившая название «Родина». Прекрасно оформленная и включившая в себя семь известных по предыдущим публикациям в периодике повестей и новый роман с одноименным названием «Родина», книга Юрия Кувалдина должна была стать настоящей сенсацией в литературном мире. Но, то ли время такое глухое, ватное, то ли признанная литературная критика, привыкшая работать по заказу, не получила одобрения свыше, во всяком случае, автор остался в недоумении. С другой стороны, пенять-то не на кого: все сбились в какие-то группировки, тусующиеся при тех или иных толстых журналах и в упор не видящие ничего, кроме произведений авторов своего круга. Видеть великие вещи, давать им беспристрастную оценку, опираясь на критерии, выработанные всем опытом отечественной литературы, - прерогатива гениального критика, умеющего отстаивать свои убеждения, невзирая ни на какие условности и отдельно взятые мнения, сформированные в мелких литературных сообществах.
Но, к сожалению, с великими мыслителями страна распрощалась в позапрошлом веке. Отчасти таковых можно было застать и в начале прошлого, к коим несомненно следует отнести Василия Розанова, Юрия Тынянова, Виктора Шкловского. Ныне – увы, всюду господствует тенденциозность, предвзятость, боязнь испортить карьеру от соприкосновения с «неблаговидным» автором. Произведения Юрия Кувалдина неординарны, неуемны, в чем-то спорны, но, безусловно, направлены на одушевление и гармонизацию хаоса. И что более всего из вышеперечисленного является препятствием для включения этого автора в реестр официально признанных столпов русской словесности, остается загадкой. Возможно, виной тому противоречивость автора, которая расковывает его, дает ему возможность расширить творческий диапазон, помогает ему пребывать «над схваткой». Срабатывает личностное восприятие, субъективистский подход к человеку, автору, чьи отношения с кругом литераторов носят зачастую характер неуставных, нарушающих субординацию или, если хотите, табели о рангах. Существует самонадеянная элита, отвергающая всякое явление, если оно не запрограммировано этим кругом людей заранее.
Максимально сжатая до рассказа, до новеллы, малая проза Кувалдина несет в себе огромный энергетический заряд. В журнале «Наша улица» периодически появляются его великолепные рассказы, исполненные глубоким знанием жизни и творческого мастерства. Лаконичность, точность  деталей, метафоричность наблюдаются и в крупных формах. Кувалдину не характерна гладкопись, его герои непредсказуемы, во многом неудобны, что выражается в изменчивости настроений, в трагическом восприятии не только своих поражений, но и побед (повесть «Юбки»). Кувалдин показывает своих героев такими, какие они есть или такими, каким они могли бы стать в той или иной ситуации. А с этого момента к мятежности философских исканий добавляется гротеск, особенно проявившийся в романе «Родина». Художественный мат (не путайте с художественным свистом), естественно, может насторожить и даже напугать эстетствующего критика. Критика с выстроенным логическим  мышлением озадачит суждение Кувалдина о происхождении вербального кода, если хотите «праязыка», разработанного и закодированного для широкого круга людей через понятие «БОГ» еще  древнеегипетскими жрецами, обучившими человечество принятию условной лексики. Как писал поэт Николай Гумилев:

А для низкой жизни были числа,
Как домашний подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

  В данном случае роль умного числа отводится кодированному слову, которое расшифровывает Юрий Кувалдин с помощью рунических символов, заложенных в нетрадиционную лексику. Примеры не привожу: для этого читателю надо отыскать роман «Родина» и прочесть его от корки до корки.
Нынешняя критическая школа опровергла понятие: «все гениальное – просто» Теперь всё наоборот, и чем сложнее изъясняется тот или иной филолог, критик, литературовед, чем богаче его научная терминология, тем больше у него шансов претендовать на роль крупного знатока словесности. Недаром есть на этот счет высказывание Поля Гольбаха: «Очень полезно выражаться недостаточно ясно: рано или поздно прослывешь пророком». Такое чтиво обволакивает читателя, завораживает его непонятными терминами, смутными ощущениями, туманными сентенциями и невольно оставляет в его сознании, что он имеет дело с автором элитарного круга.
Роман начинается с того, что на Патриарших прудах происходит трагедия века: от рук рыжей старухи Щавелевой Людмилы Васильевны, кандидата исторических наук, доцента кафедры Истории КПСС, гибнет удавленная ею Родина. Кувалдин установил точный диагноз, определил болезнь, которая и скосила «построенный в боях социализм». Он даже выявил виновника – носителя идеологии в лице Щавелевой, задушившей общественное сознание.
Патриаршие пруды сразу же выводят нас на Булгакова, с его Понтием Пилатом и до поры до времени остающимся за кадром Воландом. Но поскольку произошло преступление, то и герой Достоевского Порфирий Петрович тоже оказался в этой «теплой компании». А дальше господствует гротеск, открывающий простор для самой буйной фантазии читателя. В этом произведении Юрий Кувалдин наиболее полно раскрывается перед читателем в своей неистощимой мятежности философских исканий, чередующихся с вполне осознанным болевым восприятием той утраты, которую понесла наша страна в процессе случившегося обвала. Уход от идеологии – это да, но утрата территорий, сложившейся мировой доминанты, населения, наконец, не могли не волновать человека пишущего, мыслящего, умеющего прогнозировать и анализировать происходящее. Почти каждое произведение  несет оттенок мифологизации, и если  Габриэлю Гарсиа Маркесу это удалось сделать в двух его наиболее значительных романах: «Сто лет одиночества» и «Осень патриарха», то Юрий Кувалдин воплощает свой грандиозный замысел в ряде произведений, с выходом каждой новой книги наращивая экспрессию, усиливая фабульную конструкцию и парадоксальную непредсказуемость исхода, к которому, безусловно, стремятся все его герои.
В повести «Вавилонская башня» герой произведения Георгий Павлович Шевченко скупает всю литературу и строит у себя в московской квартире Вавилонскую башню из имен, так или иначе прославившихся в мире, где должно остаться только одно имя, которое будет возлежать на вершине этой гигантской пирамиды. Его пирамида, по-видимому, должна напоминать ту, что изображена на картине художника В. В. Верещагина: «Апофеоз войны». Только та пирамида выложена из черепов погибших на войне людей. Здесь тоже война, и тоже кровопролитная, потому что каждый творец мечтает оказаться на самой вершине этого воображаемого сооружения. А для этого нужна огромная сила воли, небывалое старание и Божий дар. В «Вавилонской башне» одним из виртуальных действующих лиц опять становится писатель Ф. М. Достоевский. Здесь он предстает как должник некоего Попова и одновременно как кумир врача Шевченко. Между ними возникает диалог:
«Достоевский отвлекся, взглянул на Попова мутным взглядом, как будто Попова вовсе не было в комнате. Затем перевел взгляд, более осмысленный, на Шевченко.
- Георгий Павлович, дорогой, вы же обещали в счет вашего первого романа оплатить мой долг в двести пятьдесят рублей господину Попову, не так ли?
- Разумеется, Федор Михайлович. Но почему вы сказали, что в счет моего первого романа? – удивился Шевченко.
- Потому что вы его сегодня вечером начнете писать, ввиду того, что ваша
крыша съехала ровно настолько, насколько это требуется для написания романа».
Следует ли это понимать, как руководство к действию, где рецептом для написания романа является определенная степень сумасшествия или что-то еще кроется в этом пассаже Юрия Кувалдина, что вдумчивому читателю еще только предстоит понять и принять к сведению. Борьба этих противоположностей в сознании человека дают ему возможность понять смысл пребывания на этом свете: «кто ты, поэт или тварь дрожащая?» Воссоздавая мир своих фантазий, художник слова увековечивает каждый миг бытия, останавливает неотвратимый бег колесницы времени. И в этом его главное предназначение. Кувалдин в беседе нередко повторяет одну выведенную им формулу: «Творец истлел, его уже нет физически, но мы имеем возможность общаться с ним посредством его произведений».
В миру распространено мнение, что жить приходится согласно пословице: «не так, как хочется, а так, как велят».
Но тогда следует задуматься над тем, кто велит и какое он имеет право повелевать или помыкать тобой. Там, где начинается свобода одних, неизменно должна заканчиваться свобода других, особенно если люди не научились отличать свободу от вседозволенности.
   В повести Юрия Кувалдина «Счастье», качественно отличающейся от повести «День писателя» и романа «Родина», автор предстает перед читателем как яркий художник реалистического направления, с чего он и начинал, когда во главу угла он ставил произведения А. П. Чехова. Здесь он живописует счастье миролюбивой гармонии, которую он как автор наблюдает в идиллическом мирке одной крестьянской семьи в деревне Тюрищи. Правда, эта жизнь предстает перед читателем словно бы сквозь кисейную занавесь кинокартины «Зеркало»,  с закадровым голосом поэта. Возникновение этих кадров, их рефрен предполагает наложение некой высшей формы человеческого счастья на простую, земную, от которой можно умиляться, над которой можно негодовать или тайно иронизировать, что зачастую и делает Юрий Кувалдин. Его герои работают на производстве, на земле, а молодой отпрыск из этой добропорядочной семьи идет служить в милицию. Они любят по-своему, видят окружающий мир, восторгаются той натурфилософией, выраженной в красках рассветов и закатов, в соловьиных трелях, во всплесках рыб на зеркальной поверхности реки. Вот они истоки человеческого счастья, которые и составляют смысл их жизни. Их мало волнует какая-то иная жизнь, им вполне хватает и своих драм и своих трагедий (потеря младенца и другого взрослого сына, который разбился на тракторе). Реализм Кувалдина в этой повести перемежается присутствующим голосом за кадром, который напоминает о бренности бытия, о краткости земной человеческой жизни и вечности человеческой души, при условии, если она наполнена глубоким содержанием.
Герои Юрия Кувалдина во многом трагичны: у Шевченко съехала крыша, а вавилонскую башню он так и не построил; Щавелева в романе «Родина» пытается родить, но она уже изначально впала в глубокий маразм, насквозь пропитавшись коммунистическими идеалами. В финале она все-таки родит ребенка, и это будет не кто иной, как Русский Бог. Мы помним, как идеологи нового времени пытались родить общенациональную объединяющую идею.
В повести «Счастье» соловей, поющий на окраине деревни Тюрищи, вовсе не собирался славить Господа за красоту этого мира. Он просто пел для себя. Молодой человек в повести «Юбки» свои любовные победы не воспринимает как нечто самое важное, что происходило в его жизни. Он относится к ним, как к одному из этапов при переходе к взрослой жизни, где секс становится чем-то весьма обыденным, напоминающим выкуренную сигарету или рюмку водки, принятую за обедом.
И только писатель в повести «День писателя», где главную роль играет сам Юрий  Кувалдин, путешествующий во времени и в пространстве в очень неплохой компании известных и почитаемых людей: (Моисей, Достоевский), испытывает подлинную эйфорию, потому что он сам бог, потому что вообще писатель – это бог на земле. Это ему дано созидать и разрушать, соединять человеческие судьбы или разъединять их, кроить время и воссоздавать исторические реалии. Блуждая среди миров в интересной компании или беседуя с Антонов Павловичем Чеховым на страницах журнала «Наша улица», Юрий Кувалдин не страдает из-за отсутствия скромности. Он считает, что скромность – это враг писателя, потому что она обкрадывает его сущность, тормозит его устремленность к своему предназначению.
Повесть «Станция Энгельгардтовская» напоминает по замыслу «Мои университеты» А. М. Горького, где главный герой боец Виноградов проходит службу в армии и где, естественно, он оказывается непонятым со своим увлечением. В показе армейской жизни Юрий Кувалдин склоняется к релятивизму, меняющему представление о менталитете сослуживцев Виноградова. Примитивные люди из глубинки, зачастую не знающие русского языка, а о постижении ими высших культурных ценностей и говорить не приходится. Но и боец Виноградов, столь увлеченный французским поэтом Бодлером,  выглядит в глазах старшего сержанта реликтом. Не случайно его везут на обследование: не «шизанулся» ли парень?
Директор Царскосельского Лицея и юный Пушкин гипотетически присутствуют в повествовании, спустившись в эту воинскую часть со своих непостижимых высот в виде условно возникшего названия станции: «Энгельгардтовская».
«Необходимость прокладывает себе дорогу через бескрайнее море случайностей» - писал Энгельс. Чтобы пройти это море случайностей, героям Кувалдина приходится сталкиваться с жутким сопротивлением среды. Почти все они  рождаются не по воле общественного сознания, а вопреки оного, то и дело встречая непонимание окружающих:
«Я цветок зла, - сказал задумчиво Виноградов.
- Ты же ведь деревенский, - рассудительно сказал старший сержант. – Откуда
все это?
Солнце ударило в лицо, на мгновение ослепив Виноградова.
- С Энгельгардтовской, - спокойно ответил он.
- Ну, давай-давай, наяривай! Вошел в роль, придурок!
Виноградов опять не обиделся. Ну что обижаться на тех, кто не знает Бодлера».
  В ряде произведений, помещенных в книгу Юрия Кувалдина «Родина» сказывается влияние постмодернизма; в них нет благоговейной правдивости, отрицательных и положительных героев, нет пафоса приятия жизни такой, какая она есть или такой, каковою она должна быть согласно желанию писателя-гуманиста. Здесь господствует ирония:
«Фаллос торжественно, как в детстве во время приема в пионеры в Музее В. И. Ленина сказал:
- Мы вас испытывали. Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в
особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!
- Дали! – крикнула Мила (Щавелева), показывая всем Русского Бога».
Уволившийся из департамента «титулярный советник» Олег Олегович испытывает чувство неустроенности, хлипкости своего положения в разваливающемся обществе.  Таково время, в котором рождались произведения Юрия Кувалдина, таков его отпечаток на характерах героев, на их судьбах. Люди общаются между собой по горизонтали (дольнее общение): дружат семьями, заводят любовные шашни, встречаются на всевозможных «тусовках», входят в разные союзы и корпорации. Но есть общение через Бога, то есть вертикальное (горнее). Второе предпочтительнее, потому что их нравственные ориентиры гораздо выше и не подвержены изъянам от воздействия мелких житейских споров и дрязг, больших столкновений на почве идейных или материальных разногласий. Такие дружбы свойственны личностям. Все людские пристрастия и мировоззрения временны и иллюзорны. Только творчество с его вдохновением, восхищением и желанием возвышать земную жизнь и способно порождать личность и воспламенять ее для возникновения высоких помыслов.
  В повести «День писателя» Юрий Кувалдин вывел  квинтэссенцию  своей философии, признав роль писателя равной только божественному промыслу.

Февраль 2005


ОБ  АВТОРЕ:   Сергей Федорович Каратов, поэт, прозаик, окончил Литературный институт им А.М. Горького, член Союза писателей России, автор нескольких поэтических сборников. Публиковался в журналах «Наша улица», «Новый мир», «Октябрь», «Юность», в  «Литературной газете», в «Литературной России», в газете «Культура» и других изданиях. Переводился на ряд зарубежных языков. Критические материалы также переводились за рубежом. Живет в Москве.






СЕРГЕЙ  КАРАТОВ

 СОПЕРЕЖИВАНИЕ      

В своем интервью в «Независимой газете» писатель Юрий Кувалдин дает определение роли писателя: «Литературу делают волы». Он действительно пашет, подобно мощному волу: тянет собственный ежемесячный журнал «Наша улица», работает над изданием книг в своем издательстве «Книжный сад» и много пишет. К своему 60-летию он готовит десятитомник прозы, куда вошли его лучшие
романы, повести и рассказы. Из обширного материала, рожденного еще в «прошлой жизни», то есть в постперестроечные годы, я бы выделил повесть «Свои», где Кувалдин в реалистической манере раскрывает трагедийную ситуацию в жизни одной семьи. Фомичевы старшие предстают перед читателем в наиболее удручающем виде: жена Нюра, больная диабетом, располнела так, что еле передвигается по дому. Сам Федор Павлович охарактеризован как человек рабочей закалки, всю жизнь проработавший маляром на стройке. В новой интерпретации человек труда становится чуть ли не изгоем в кругу творческой интеллигенции, в недавнем прошлом перекормленной всевозможными производственными романами. Появилось желание поиронизировать, поизголяться над ним. Хотя, как мне кажется, подобный карикатурный взгляд на рабочего человека неизвестно как может быть истолкован в читательской среде. Налицо проявление дегуманизации, царящей в нашем обществе. Понятное дело, белье свое Федор Павлович не меняет месяцами, спит и зимой и летом под ватным одеялом в непроветриваемой комнатенке, пропахшей нечистым бельем и портянками, ест… Но это особая статья. Тут на помощь может прийти только цитата из Кувалдина: «Федор Павлович почесал под рубахой живот, зевнул и побрел на кухню. Он прокипятил кастрюлю щей, налил себе полную эмалированную миску, отрезал три огромных ломтя черного хлеба, взял большую деревянную ложку, сел на самодельный табурет к столу и принялся хлебать, чавкать и втягивать в себя сопли. Да, именно так ел Федор Павлович, и вместе с ним вряд ли кто мог выдержать этот обед. Съев миску и тщательно облизав ложку, Федор Павлович рыгнул, посмотрел в окно на линию железной дороги, подумал и налил еще целую миску…»
Он годами вынужден ухаживать за больной женой, отчего он сделался злым и раздражительным. В довершение всего во время его поездки в деревню за салом, Федор Павлович завел себе любовницу Дусю, воспоминания о моложавом теле которой «наполняли его рот сладкой слюной». И вот семидесятилетний человек, прошедший войну, вдруг решается удушить свою жену подушкой, дабы привезти пожениться и прописать в своей московской квартире рязанскую молодуху Дусю, «огромные груди которой так понравилось целовать Федору Павловичу».
Ситуация, описываемая в повести «Свои» достаточно характерна, и каждый в своей жизни так или иначе сталкивается с чем-то похожим, происходящим почти в любой семье. Болезнь пожилой женщины, редко навещаемой детьми, которые давно уже живут самостоятельной жизнью, становится основной причиной, которая приводит отца семейства к подобной кульминации: к убийству жены. Тем временем, старший сын Алексей Федорович, в годы перестройки потерявший работу по причине всеобщей ломки в стране, запил, сделался завсегдатаем пьянчужных компашек, с утра кучкующихся около винного отдела при магазине, что «на горке». И только благодаря новым налаживающимся производственным отношениям пробивной мужик Алексей Федорович находит себе применение в американско-советском предприятии. Старший сын оказался в теплой компании «новых русских», портреты которых прописаны автором в более светлых тонах. Сразу видны симпатии и антипатии автора, и сделано это умышленно, чтобы не утруждать читателя глубоким анализом типичности-нетипичности тех или иных героев.
Вполне обыденно для того времени складываются судьбы и двух других детей семьи Фомичевых: дочь Зина замужняя женщина, живет с человеком, с которым познакомилась, когда тот выступал на сцене заводского клуба самодеятельности. «И самой Зинаиде Федоровне захотелось быть самодеятельной артисткой – и голосок у нее был, правда, визгливый, но для народных песен в самый раз». 
После тридцати лет совместного проживания с мужем Николаем у Зинаиды Федоровны народилось двое сыновей. Но жизнь в семье к тому времени совсем разладилась: муж отгородился от нее, отчего жена даже подпалить решила его всегда запертую дверь в отдельной комнате. Мещанский быт с полированным шкафом и диваном поначалу были по душе юной жене, а потом все пришло к духовной пустоте и полному размежеванию. В отношениях этих людей не нашлось скрепляющего их судьбы какого-то общего дела или духовных связей, которые бы удерживали полет их душ на одной избранной ими околоземной, то есть околобытовой орбите. Помните, как впечатляюще парят в облаках Амур и Психея под куполом ротонды дворца князя Юсупова в Архангельском?
Жизнь на уровне простого биосинтеза не стала для персонажей Кувалдина тем классическим пониманием счастья, в которое они всерьез верили, когда сходились на сцене заводского дома культуры. И то, что произошло в повести с тестем Николая, посягнувшем на жизнь своей жены, то вполне может произойти и с самим Николаем, когда он «созреет» до подобного решения.
Третий отпрыск из семьи Фомичевых, самый младший – это Владимир Федорович, который сумел устроить свою личную жизнь, вполне сытую и счастливую. Вся семья живет в полном согласии и любви. Но все-таки (автор не говорит об этом) там тоже чего-то не хватает. Мучительно вчитываешься в эти строки, где семья обсуждает все возможные дела и планы на будущее, и осознаешь, что за всем этим мнимым покоем и благополучием не просматривается главное – цель жизни, ее вектор, без которого все сразу меркнет и исчезает. Если свет гасят в театре перед началом спектакля, то там душа полна ожидания какого-то завораживающего действа. А если он гаснет на кухне в доме Владимира Федоровича, то кроме храпа в соседней с ней спальной комнате там ничего не может происходить. Сразу всплывают в сознании образы героев Бальзака или Эмиля Золя и те суровые будни, в которых проистекают события, сочно и реалистично описываемые в их произведениях. Нынешний российский читатель и телезритель во многом погружен в подобную среду, в которой царят беспредел и чувство безысходности. Именно такую «культурную» ауру предсказал нам в своей повести писатель Юрий Кувалдин.
Если внимательно вчитаться в повесть «Свои», то по своей глубине, по выразительному языку, по точно найденной интонации и огранке характеров героев, это произведение (равно как и множество других работ этого автора) можно сопоставить с лучшими произведениями отечественной и мировой классики. Всегда очень важно оказаться в нужное время и в нужном месте. И если смотреть с этой позиции, то, может, даже и лучше, что писатель Кувалдин не обрел широкого признания в советский период. Тогда бы на его книгах без всякого сомнения оставался налет социалистического реализма, что в наше время не очень-то приветствуется среди элитарной читающей публики.
Автор  задуманной, но не до конца осуществленной «Человеческой комедии» Оноре де Бальзак тоже восклицал: «Человеческое поколение есть не что иное, как драма с четырьмя-пятью тысячами выдающихся персонажей». Но при этом не лишенный честолюбия Бальзак признавал, что все писатели, его современники являются только лишь каменщиками, тогда как зодчий стоит надо всеми ими. Иногда автор повести «Свои» осознает себя (пусть не в данном произведении) не каменщиком, а зодчим. Вполне возможно, что Юрий Кувалдин видит дальше всех нас, своих современников, отсюда и произрастает полная уверенность в творческой непогрешимости и собственном величии. Оставим эти прорицания на суд читателей будущего.
Но надо отдать должное автору многих повестей и романов, рассказов и статей, написанных преимущественно в зрелом возрасте, что он умеет нащупать пульс нынешнего больного времени и точно поставить диагноз, а затем ярко и образно изложить его на страницах своих книг.
Сложно сопереживать судьбе обманутой девушки Веры в романе И.А. Гончарова «Обрыв» или герою повести Н.В. Гоголя «Нос», тогда как чуть ли не ежедневно происходят события, уносящие  не один десяток человеческих жизней. Но в том-то и заключается тайна искусства, что оно заставляет читателя, слушателя или зрителя перевоплощаться, трансформироваться в своем сознании в ту эпоху, в ту среду, в ту драму, про которую тоже задавался, казалось бы, риторическим вопросом герой Шекспира: «Что я Гекубе, что Гекуба мне?» От «Илиады» Гомера до шекспировских времен тоже пролегла длинная и тернистая дорога. Проявится ли желание у читателей повести «Свои» сопереживать той острой драме, которая развернута перед ними? Думаю, что проявится. Если не сейчас, то в будущем. Как говорил своим недоброжелателям и завистникам поэт Владимир Маяковский: «Зайдите через сто лет!»





         ВСТРЕЧА  С  ДРУГОМ


      Весть о том, что в Москву приехал Шамиль Казиев сразу же облетела небольшой круг поэтов-литинститутовцев, входивших в семинар Евгения Долматовского. На эту встречу с Шамилем я и приехал в Союз писателей, где наш гость ждал свою книгу, впервые вышедшую в Москве на русском языке.
Пришли мы в Союз писателей России, где и состоялась встреча с нашим гостем. Были, Геннадий Иванов и Шамиль Казиев и Саша Руденко. К ним присоединились и мы с  Николаем Никишиным. Немалое прошло время с тех пор, как мы закончили Литинститут. Правда, я встречался случайно с Шамилем на улице Москвы, когда он приезжал по своим делам и шел по улице в длинном черном пальто, без головного убора, и его ещё не седые, а вполне себе тёмные волосы пересыпались на ветру и он периодически поправлял их рукой. Обрадовались, разговорились, да так я полдня и провел с товарищем, не заметив время за беседой в каком-то кафе за чашкой чая. После этого прошло ещё лет десять. Он возмужал, стал умудрённым с поседевшими висками мужчиной. Немногословный, погрузившийся  в свои мысли человек, который был занят только литературой, школьными учебниками, переводческими проблемами.
Он поэт-просветитель в классическом понимании этой роли, потому что все его произведения становятся событием в духовной жизни табасаранского народа. Его стихи и песни знают во всех деревнях, в которых живет этот немногочисленный народ. По его книгам учатся в школах дети, он переводит русскую и мировую классику на свой язык. Шамиль настоящий труженик, с характерной для него гордой застенчивостью, которая всю жизнь ему мешала крутиться около великих мира сего. Не случайно, что столь уважаемый в своем народе человек впервые вышел к большому российскому читателю, и это было сделано усилиями его двух однокурсников: Николая Никишина, который сделал талантливый перевод поэмы «Черная радуга» и Геннадия Иванова, который помог издать книгу избранного Шамиля Казиева в Москве. К сожалению и к удивлению моему, остальные стихи Шамиль перевел на русский язык сам. Хотя переводы получились вполне удачными, но все-таки было бы лучше, если бы это сделали мы, его однокурсники. Скажем, Александр Руденко много сил положил на переводы болгарских поэтов, Марина Магомедова (Колюбакина) серьезно была увлечена переводами других дагестанских поэтов, Нина Краснова, насколько я знаю, имела опыт переводческой работы, а я хотя и не занимался переводами, но несколько вещей вполне бы смог осилить и перевести на русский язык. Так что, в будущей книге, надеюсь, Шамиль увидит наши переводы. Искренне рад этой встрече со своим давним другом и однокурсником, независимо от того, где и когда она состоялась.
В одном стихотворении под названием «Гуминский гим» Шамиль поведал о том месте в селе Гуми, где любят собираться почтенные старцы. Вот и мы, когда-нибудь соберемся на своем поэтическом гиме и станем обсуждать не стихи друг друга, как когда-то, а какие-то важные житейские дела, хотя, что может быть в нашей жизни важнее поэзии?
               
Сергей  Каратов



«ВСЕХ ЛИНИЙ – ТАЯНЬЕ И ПЕНЬЕ»

    Порой целое дело жизни отдельно взятого человека может спрессоваться в одно словосочетание, в некое идиоматическое целое, как, скажем, «таблица Менделеева», «мазь Вишневского», «книга рекордов Гиннеса», «сказы Бажова» и т.д. А что уже там стоит за этим словосочетанием – это дело тех, кто пожелает конкретного внедрения в тему. Даже такому яркому и многогранному творцу,  скульптору, художнику, мыслителю и изобретателю, каковым являлся Леонардо Да Винчи, и то стараются приписать только одно из этих направлений его деятельности: художник. Так проще для усвоения и запоминания.  Человек так устроен, что ему сложно заводить картотеки, где были бы разложены и описаны все   хранимые в доме книги (если это дом книголюба или филолога), все рабочие инструменты (если это столяр-краснодеревщик), все названия поделочных и полудрагоценных камней (если это камнерез или коллекционер минералов) и т.д. Но ему сложно этим заниматься, потому что это целая отдельная работа – систематизация.  Надо помнить, какую ты книгу взял для работы и точно туда же ее вернул на полку. Иначе возникнет путаница. Когда-то шведский ученый Карл Линней взялся за работу над описанием и разложением по научным полочкам всех видов растений, имеющихся на нашей планете. Невероятный труд, но кто-то же должен был взяться за наведение порядка в мире растений. Точнее говоря, за приведение в порядок наших представлений об этом неохваченном до него хозяйстве на планете Земля. Подобного рода инвентаризацию человечество проводит постоянно, то и дело архивируя имена деятелей науки, производства, культуры, искусства, сращивая их с наиболее заметным открытием, изобретением, написанным романом, сочиненным музыкальным произведением. Хотя бы чем-то одним, чтоб долго не морочить себе голову. Допустим, говоря о поэте Твардовском, все сразу же назовут его поэму «Василий Теркин», а, вспоминая о Микеланджело, прежде всего на ум придет его «Сикстинская капелла». Потом, оказавшись в Ватикане, человек долго будет стоять под этой настенной росписью, и думать не столько о величии мастера, сколько о времени как веществе, рожденном мыслью Всевышнего.
Почему возник вопрос о систематизации в разговоре о творчестве художника Александра Трифонова, спросит меня читатель? Дело в том, что этому
незаурядному человеку всего только тридцать лет, а  выполнил он уже более пятисот различных полотен. Огромный багаж, в котором следует разобраться и основательно оценить сделанное. Скажем так, провести творческую инвентаризацию, или подвести некий итог за этот первый этап жизни. Если учесть, что художники являются долгожителями, то тридцать лет, это только начало творческой карьеры Александра Трифонова. Однако за это время  его картины неоднократно выставляются не только в Москве, но и принимают участие в зарубежных экспозициях таких, как в Джерси-Сити в США и на острове Мальта. Побывали они и на аукционах современной русской живописи, проводившихся в Париже,  Нью-Йорке.
Лично мне довелось видеть работы молодого художника в минувшем году в галерее «Кентавр». Картины пятнадцати художников из Санкт-Петербурга, размещенные в нескольких комнатах и коридорах, и среди них самая большая экспозиция работ Александра Трифонова.  Запоминающееся зрелище, хотя о живописи следует не столько говорить, сколько на нее смотреть. И сразу вспоминаются строки поэта Александра Блока: «Всех линий – таянье и пенье». Стихи вошли в цикл «Кармен»,  связанном с зажигательными испанскими танцами, исполняемыми его романтической героиней Кармен. Это не случайное совпадение: Блок в молодости тоже «переболел» грациозной и пластичной поэзией танца.
   Каждому человеку важно осознавать, что он не является чужим на этом коротком и бурном празднике жизни. Думается, что Александр Трифонов нашел свое место. Пройдя школу театрального художника, он пришел в журнал «Наша улица». И не просто пришел и стал главным художником. Он сумел создать  настоящий облик журнала 21 века. Яркий, красочный, запоминающийся своими репродукциями картин и фотографиями улиц Москвы – абсолютно неисчерпаемая тема – журнал «Наша улица» привлекает к себе все большее число читателей. Кроме того, А. Трифонов оформляет книги, выходящие в издательстве «Книжный сад», которое возглавляет писатель Юрий Кувалдин. Читатель наверняка обратил внимание на необычное оформление книг Кирилла Ковальджи, Юрия Кувалдина, Андрея Яхонтова, Игоря Меламеда, Нины Красновой, Сергея Михайлина-Плавского, Валерия Поздеева и многих других авторов, чьи произведения вышли в издательстве «Книжный сад». На каждой книге мы можем встретить творческий почерк Александра Трифонова, потому что он не повторяется, и каждая ежегодная кассета авторов имеет свое цветовое решение. Помимо того, по новым книгам мы можем отслеживать творческий рост художника, который любезно предоставляет читателю одну-две репродукции со своих последних полотен. Возникает прекрасный творческий синтез пера и кисти.
   Задача живописи, если на нее вообще возлагается какая-то задача, может заключаться не только в том, чтобы воспроизводить увиденное, но и наталкивать на мысль, на возникновение ассоциаций, связанных с теми или иными событиями или явлениями, переживаемыми человеком.  Мысль скорее всего способна родиться не от сфотографированного пейзажа или пышного натюрморта, а от «черного квадрата» или «красного коня».
Восьмидесятые и девяностые годы прошлого века, на которые пришлись первые шаги и становление молодого художника Александра Трифонова, были в России чрезвычайно бурными, полными потрясений и столкновений огромных сообществ и даже целых республик, некогда составлявших Советский Союз. То, что хорошо для творца, помните тютчевское «блажен, кто  посетил сей мир, в его минуты роковые», то плохо для юноши с неокрепшей психикой, на глазах у которого рушились привычные устои, обваливались границы его мира, происходили невероятные метаморфозы в понимании нравственности и духовных ценностей. Осознание нереальности происходящего привело его к авангардизму, который стал спасительной ширмой, за которой как в темноте кинокамеры  рождались немыслимые сюжеты его будущих авангардистских полотен. Надо сказать, что эти годы сыграли для Александра Трифонова скорее положительную роль, чем отрицательную. Происходила смена вех, и только в первую очередь молодежи, с ее необузданными страстями эти перемены и пришлись по душе. Только молодость,  не познавшая никаких ограничений, в которых вынуждены были развиваться творцы старших поколений,  могла себе позволить любые новации.
    В основе  творческого кредо Трифонова заложены танцы, в основном испанские народные, такие как болеро, сарабанда, сегидилья. Мы встретимся с этими экзотическими названиями, когда будем путешествовать по огромной гипотетической галерее среди развешанных полотен художника. Краски его ложатся на полотно, как говорится, «живьем», не особенно претерпевая перемешивание на подмалевке. Отсюда их яркость и привлекательность, подобная смальте на мозаике или цветному стеклу, из которого выполнены его танцующие бутылки. Динамика этих образов красочна, музыка, которая слышится изнутри этих полотен – мажорна.
И все же! Декадентство, дух упадничества, тем не менее, просматривается за его внешне бодрым жонглированием бутылками. Милое зрелище иногда дополняется присутствием «алкана» или в народном фольклоре - «алконавта», что не может не насторожить зрителя, навести его на мысль о распаде нации.
Декадентство как болезненная утонченность, нарочитая усложненность, соединение аллегорий в один извивающийся клубок, будь это завитые горлышками бутылки или селедка в соседстве с разорванной газетой «Московский комсомолец», портрет известного и яркого писателя Юрия Кувалдина, исполненный в творческой манере Пабло Пикассо: отражение лица в осколках разбитого зеркала. Схожесть манер еще ни о чем не говорит: и  художник Мартирос Сарьян рисовал горы родной Армении, и Николай Рерих посвятил Тибету множество своих полотен. Такая же яркость красок. Но и у того и у другого мастера есть личное клеймо – это его душа. У Сарьяна – теплота и любовь к местам, где прошло его детство, а у Рериха – это постижение безмерности мира. Так вот душа молодого мастера Трифонова уловила в портрете писателя Кувалдина нечто новое, неуловимое на первый взгляд, но характерное только этому веку, и только этой по-особому одаренной личности.
 «Завтрак московского комсомольца» - это некий экскурс в классику отечественной и зарубежной живописи: «Завтрак аристократа» и «Завтрак на траве», а еще мы можем разглядеть натюрморт, принадлежащий кисти автора картины «Купание красного коня». Синтез множества направлений и течений в искусстве может рождаться на стыке времен, на изломе, когда угадываются приемы письма, манера того или иного мастера, но надо всем этим уже господствует новое веяние, олицетворяющее реалии нового времени с неизменным отождествлением его в сознании современников с процессами, происходящими в обществе. Художник К. С. Петров-Водкин в начале века создавал натюрморт с селедкой как символ того времени обновления, приход которого сопровождался голодом и разрухой. А молодой художник Александр Трифонов разрывает газету, представляющую образчик времени. Он словно бы  уводит своего почитателя в запредельность, в некую трансцендентность, без которой, по мнению философа Канта, не может быть великого творчества.
   Каждый век отличается своими особенностями, своими манифестами, бунтами и своими средствами передачи информации. Интересно в этом отношении высказывание критика тех лет, сравнивающего художников 18 века с коллегами века последующего: "«Все  та же ничем еще не сдерживаемая «широкость натуры» вызвала к жизни русскую науку, русский театр, покончила с периодом нащупываний и растерянных исканий в русских пластических художествах и дала им новое направление, новый смысл. Не забудем, что Левицкие, Антроповы, Чемисовы, Кокориновы, Баженовы, Рокотовы образовались (состоялись К.С.) при Елизавете и не забудем еще того, чем именно эти Елизаветинские художники отличаются от типичных Екатерининских: они отличаются моментом колоссального в искусстве значения – жизненностью».
Вот над какими проблемами ломали копья предыдущие поколения мастеров кисти. Похоже, в наше время эти проблемы отошли на второй план или нашли свои способы выражения – через некую предметность. Как в известной народной примете: рождается много мальчиков – к войне. Аналогично: если художник выписывает много бутылок – к спаиванию нации. Просто надо найти ключ к раскрытию подтекста, заложенного в эти аллегории.
Скорбное, построенное на полном отчаяния диссонансе красных и желтых тонов в картине «Право на репродукцию» оставляет ощущение, что  человечество до дыр износило и опошлило в своем сознании образ богоматери и младенца Христа своим не столько безверием, сколько вероподобием. Отсюда и взгляд художника, пронзительный, точный, сумевший уловить это веяние в мятущейся в поисках смысла жизни человеческой массе.
   На полотнах Казимира Малевича нет лиц, какие вырисовывал блестящий портретист Рокотов. Скорее схемы. На полотнах нашего современника - художника Зверева мы наблюдаем растворение лица, его плавный переход в линии или беглые мазки, уход лица в фон картины, полное его растворение в безжизненной субстанции мира. Александр Трифонов пошел еще дальше: он вообще обезличил свои картины. Даже Мадонна с младенцем Христом являют собой некие муляжи, выполненные  из трескающегося и осыпающегося фарфора. В картинах Трифонова присутствуют сидящие за столом пиджаки, кепки,  бутылки перед ними, но в этих пиджаках и кепках – пустота.
Англо-американский поэт Томас Элиот в 1925 году написал поэму «Полые люди». У его героев была хотя бы оболочка, а Трифонов не увидел даже этого – настолько он разочарован в тех персонажах, которые он поместил в свои картины, словно бы он позаимствовал их из сказки про шапку-невидимку.
    В эсхатологических мифах древних египтян  в их пантеоне богов, силы добра олицетворял бог Гор, находящийся в вечном конфликте с богом Сетом, представляющим силы зла.  У Гора – сына Исиды и Осириса -  фигура человека, а голова сокола. Его глаза - это Солнце и Луна. В споре за верховную власть Гор победил Сета, бога тьмы, и во имя спасения своего отца Осириса, он отдает коварно убитому  отцу свой глаз.  Осирис проглатывает глаз-Солнце и оживает. Этот образ мы можем встретить в ряде картин Трифонова: «Болеро», «Сегидилья», «Сарабанда». Здесь произошло соединение древних египетских мифов с испанскими народными танцами. Что ж, тоже нечто новое. Возможно, художник вкладывал иные замыслы в свои произведения. Но на то и фантазия, чтобы благодаря ей, каждый смог найти эстетическое наслаждение, рассматривая те или иные картины. Какую гамму чувств испытываешь, стоя перед картинами Василия Кандинского, одного из основоположников абстрактного искусства. Подлинно художественное произведение оказывает воздействие как на созерцательную способность человека, так и на его логическое мышление. Чем богаче палитра красок и ярче пафос произведения, тем сильнее его воздействие. Из всех деяний человека жизнеспособно только искусство, выраженное в слове, в музыке, в красках, отчасти в архитектуре.
   Древние египетские жрецы и астрологи пытливо взирали в небеса и постигали его тайны, через систему символов внедряя в сознание современников практическое предназначение тех или иных природных явлений. В  созвездии Дева находится точка осеннего равноденствия. Это время уборки урожая. Хлебный колос в  руке Девы означает символ возникновения жизни. Застывшая поза означает ее вечность и неподвластность ни времени, ни пространству. Присутствующий в иероглифическом изображении бог подземного царства  - Анубис олицетворяет мысль, что смерть и жизнь - явления преходящие и подчинены вселенской цикличности, которую пытается постичь человек. Анубис  представлялся египтянам в виде лежащего шакала. По другой версии – это зооморфное существо – полушакал, получеловек. Он покровительствует усопшим, он играет значительную роль в погребальном ритуале.
Александр Трифонов не обошел своим вниманием и это божество, нередко обращаясь к нему в своих работах.
Не чужды ему и мотивы современности. Скажем его работа «В электричке», репродукция которой помещена на обложке журнала «Наша улица», вызвала у моего собеседника запоминающееся высказывание. На картине изображен пассажир в вагоне, который вскинул правую руку и ладонью приложился ко лбу. Мой собеседник усмотрел в этом человека, который уехал с дачи, но вспомнил вдруг про не выключенный кран, вода из которого может залить несколько участков. Мне же показалось, что этот маленький, схематичный человек, каких мы видим в превеликом множестве вокруг себя, почувствовал озарение; его осенило, и он, наконец-то, пришел к самой главной своей мысли, благодаря которой он обретет долгожданное признание. Без нее его жизнь была просто-напросто лишена всякого смысла. Эта картина равна по замыслу известному произведению норвежского художника Эдварда Мунка. Психологическое полотно «Крик» у Мунка  выполнено в экспрессивной манере. Полотно А. Трифонова «В электричке», которое я бы назвал «Озарение», тоже психологически точно отражает состояние лирического героя. Наверное, Архимед, сидя в ванне с водой и сделав открытие, тоже так же приложил ладонь ко лбу и воскликнул свое знаменитое «Эврика!».
А что может увидеть за всем этим мифотворчеством Трифонова почитатель его таланта? Наверное, мастерство, тайнопись, нежелание подражать признанным художникам. Меняется все, меняется и язык живописи. Александр молод, он еще в поисках. И ему предстоит создать свой мир, не похожий ни на чей из ныне существующих.               

 9 ноября 2004 г.




Сергей Каратов    т. д. 940-04-35

                ВО  ИМЯ  ЖИЗНИ

«Способы разрешения конфликта: сила оружия или сила слова?» - таково название книги Эльзада Иззатдуста, вышедшей в издательстве «АCADEMIA», в Москве, впечатлениями о которой я хочу поделиться с читателями. В этом исследовании Эльзад Иззатдуст как ученый, историк, популярно, доступным языком знакомит нас с тем, как издревле не одними только войнами решались межгосударственные споры и конфликты.
Как такового международного права в древнем мире не существовало, но были определенные правила, которые упорядочивали взаимосвязь между странами и народами. У древних греков существовали договоренности, направленные на соблюдение всеобщего мира, скажем, во время панэллинских торжеств или олимпийских игр. Заключались межгосударственные договора, соблюдалась неприкосновенность послов. Эти правила носили религиозный характер и сопровождались дачей сакральных клятв и проведением  обрядов. История человечества изобилует описанием конфликтов, возникавших между разными племенами и народами в разное время и в разных частях планеты. Бытует мнение, что только 70 дней составило самое долгое затишье в мире без больших и малых столкновений. В истории цивилизации очень трудно прослеживать линейность, потому что не было точной хронологии событий: почти у всех народов и тем более известных империй были приняты свои точки, от которых велся отсчет времени. Многие народы приписывали себе лишние столетия своего существования, чтобы солиднее смотреться на фоне остальных, более «молодых» стран.
В основе всех конфликтов между людьми всегда были и остаются материальные блага. В засушливых районах люди ссорятся из-за воды, на морском побережье из-за рыбных промыслов, в степных зонах из-за пастбищ. Примеров можно приводить множество. Одним из камней преткновения стала религиозная разобщенность народов.
Книга «Способы разрешения конфликта: сила оружия или сила слова?» является сборником очерков и изобилует примерами разных способов разрешения конфликтов, возникавших между теми или иными народами на протяжении нескольких тысячелетий с древних времен до наших дней.
Способы разрешения конфликтов у разных народов были примерно одинаковыми, но у одних все-таки предпочтительными были переговоры и уступки, у других война до победного конца. Скажем, китайские полководцы имели меньше возможностей прославиться, чем их мудрецы или историки. Китайцы с древнейших времен усвоили военный постулат, где говорится, что истинный воин побеждает, не воюя. Хотя и они не всегда могли избегнуть кровопролития. Особенно, если это касалось столкновений с кочевниками. Но и с ними, грабившими караваны на Великом шелковом пути, они со временем нашли «язык общения». Ничего не оставалось делать, как стравливать меж собой  разные кочевые племена, где одних китайские правители приближали к себе и превращали  в живой щит при возникновении боевых действий с другими племенами. Кроме того, китайские правители стали строить военные поселения вдоль своих границ и даже продвигать их на чужие территории, отвоевывая у кочевников их земли. Автор книги пишет: «Военные поселения становились как бы форпостом для начала последующих этапов  дальнейшей  эскалации, известной как политика «цань ши» - «постепенно поедать чужую территорию, как шелковичный червь листья».
    Это серьезное исследование воплощает собой образец ненавязчивой дидактики, основанной на обширном опыте мировой дипломатии. Недаром о дипломатии говорится как об искусстве возможного. Китайцам, например, удалось найти способ взаимодействия с «варварами» благодаря договору о мире, основанном на родстве. По сути автор книги отмечает, что это был первый международный договор на Дальнем Востоке между двумя независимыми державами (имеется в виду империя Чингиз-хана), разработанный в ту пору. Он-то и стал стандартной формой на ближайшую тысячу лет. Другое дело, как выполнялось это соглашение обеими сторонами. Так вот, древние китайцы привлекали на свою сторону правителей кочующих племен, воспитывали при своих дворцах их детей (по сути дела, превращая их в заложников). Они занимались конфуцианизацией «варварской» верхушки, поскольку придавали большое значение идеологическому воспитанию, а также всевозможным способам поощрения за усердную службу. Вероятно, эта же методика применялась и в других частях планеты. Опыт дипломатических взаимосвязей накапливался столетиями. Схожесть ситуации заставляет думать о том, что китайский способ вполне мог пригодиться и для Древней Руси в ее сложных взаимоотношениях со степными кочевниками.
Эльзад Иззатдуст в своей книге обращает внимание читателя на китайский опыт, который спустя столетия, прижился и на русской почве. Он обращается к еще одной модели жизни сопредельных народов. Поскольку Русь представляла из себя феодальные княжества, а степные кочевники тоже состояли из разрозненных групп, и каждое княжество имело своих особых, ближних «врагов», на борьбу с которыми приходилось подряжать соседние с ними племена. Интересный приводится список аргументов, которые использовались со стороны русских воинов, князей, дабы не идти сражаться с «погаными». Хочется привести этот список:
1) «Не покушайся на них, когда у тебя мало сил» (совет дружины своему князю).
2) «Не можем свои земли пусты оставити» (ответ князей малых княжеств великим князьям, призывающим к общему походу).
3) «Не пойдем дальше границ своей земли: зачем искать врага далеко и в другом (не своем) месте».
4) «Не здоровлю» (предлог для отказа от общего похода на половцев).
5) Из соображений предусмотрительности высказывались и так: «Не пойду, бо и поганые надобны Руси», то есть в качестве будущих союзников в борьбе против венгров или поляков, когда не будет хватать собственных сил. 
   Захватывающе интересная книга насыщена историческими аналогиями, проявлявшимися  в части взаимоотношений между народами как в былые времена, так и в нынешние.   Александр Македонский стяжал себе славу великого полководца, тогда как он еще был блестящим политиком, ловко маневрирующим общественным сознанием и у себя на родине,  и среди покоренных им народов. Но как он подает свои походы? Оказывается, он идет к народу Вавилона с освободительной миссией, изгоняя оттуда угнетателей-персов.
В Египте он ввел систему  управления, которая сочетала в себе местные обычаи с руководящей ролью греков и македонян в государственном аппарате. Такой подход обеспечивал прочность завоевания и, вместе с тем, не ущемлял достоинства египетских жрецов. К тому же он не запрещал местных религий.
Когда великий полководец покорил Персию, то он и тут стал доказывать этому народу, что он избавил его от тирана, к коим он причислил царя персов Дария.
Глобалистские устремления Александра Македонского, желавшего объединения Запада и Востока и уравнивание в правах греков и «варваров», единение религий, сближение элит – все это говорит о том, что кроме таланта полководца, эта личность обладала и огромным умом, способным осуществить свои надежды и  планы. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов то обстоятельство, что у Александра Македонского учителем был великий древнегреческий философ Аристотель. Пример того, как этот завоеватель устраивает массовые свадьбы греков и македонян с персидскими женщинами, показывает, как разносторонне пропагандировал он мирные взаимоотношения между народами, которые ему удалось покорить.
Укрепившийся Рим принял наиболее прогрессивную по тем временам христианскую религию, отказавшись от язычества. Но, как ни странно, христианство и стало причиной падения великой империи.
Утратив военную мощь, Рим сохранил свою значимость. Он стал религиозным центром Христианского мира, а папа римский или понтифик возглавил  духовную власть.
«И вот над этим средневековым обществом, - пишет автор книги, - раздробленным на огромное число практически независимых от соседей «ячеек», возвышалась чрезвычайно четко построенная по иерархическому принципу универсальная структура – католическая церковь во главе с римским папой. Священник наряду с крестьянином и его лордом – это третий кит, на котором покоится феодальное общество».
И в этом обществе конфликты возникали между главой католической церкви и не желающим подчиниться ему королем (то Франции, то  Англии).
Эльзад Иззатдуст подробно описывает способы разрешения подобных конфликтов между представителями светской и духовной власти. Особый разговор заслуживают рыцари с их прямодушием и честностью.
Но в решении конфликтов применяли еще ряд способов воздействия на сильную сторону: уступка территорий, богатые дары. Сеять раздоры среди власть имущих тоже шло во благо одной из сторон, втянутых в конфликт.
Китайские правители в своих предпочтениях к мирным способам выхода из конфликта весьма преуспели в отличие от жестких римских методов воздействия на своих противников. Римляне склонялись к захвату и уничтожению живой силы противника, нанесению материального ущерба покоренному народу. Когда они одержали победу над Карфагеном, то все их пахотные земли римляне засыпали солью, чтобы не плодоносили эти земли и этот народ больше никогда не поднялся на прежнюю высоту. По сути, они уже тогда воплощали теорию выжженной земли. Китайцы же были мудрее, хотя бы по отношению к своим соплеменникам. Нередко военачальники запрещали грабить население и пленить людей на захваченных территориях. Сдавшегося в плен не полагалось казнить, потому что подобное обращение сулит несчастье. Китайцы все время оглядывались на присутствующие вокруг них сил добра и зла, которые без надобности они старались не приводить в движение. У древних римлян автор книги отмечает  неоправданную жестокость наместников по отношению к представителям покоренного народа. «В латинской колонии Венусии один свободный крестьянин позволил себе насмешку над носилками, в которых находился римский дипломат, бывший здесь проездом без официальной должности. Крестьянина схватили, повалили на землю и ремнями от носилок избили до смерти».
Глава книги «Индия» всецело основана на прочтении древнего памятника этого народа – «Махабхараты». В древней Индии  враждующие стороны идут на беспрецедентные уступки во имя сохранения мира (оставляют за собой 5 деревень вместо принадлежащей им половины царства). Правда, остается загадкой, каково же само царство? Автор приводит четыре основных средства политики, как они определены в законодательных трактатах. А сформулированы они следующим образом:
1) мирные переговоры
2) подкуп
3) сеяние раздора
4) открытое нападение или применение силы.
Иными словами, три средства предназначены для мирного разрешения конфликта и только один – для силового. Издревле у индийцев складывалось убеждение: «непричинение зла насилием есть высочайший закон» для всех живых существ.
Книга  «Способы разрешения конфликта: сила оружия или сила слова?», к сожалению, вышла тиражом  в одну тысячу экземпляров, хотя ценность  ее несомненна не только для студентов дипломатических факультетов, но и для массового читателя, потому что пафос этой серьезной работы направлен на  сохранение мира, то есть во имя жизни.
Недаром  русский народ издавна говорил: «Худой мир лучше доброй драки». Еще он сказал так: «Ни моря без воды, ни войны без крови». В этой обширной работе автор посвящает большой раздел успехам русской дипломатии на протяжении последних столетий.
                Июль 2005 г.




Сергей  Каратов,  т. 940-04-35 

СТАРАНИЯ  ИНОГО  РЯДА

  Россия богата талантами, и не все они, разумеется, рождаются в ее столицах. Конечно, роль больших городов велика в творческом становлении мастера. Так считает даже затворник Виктор Астафьев, признающий роль столичной жизни в расширении его авторского кругозора. Но Николай Година прошел отличную школу жизни, подкрепленную как хорошим самообразованием, так и путешествиями по миру.
Всегда приветливый и обходительный, независимо от того, кто перед ним: сосед ли по даче, глава ли города или молодой литератор, Николай Иванович сохранил доброту и человечность, пронеся эти качества через всю жизнь и через все свое творчество. Сберег он и свою самобытность, характерную только его перу, сохранил и независимость, хотя и состоял в каких-то сообществах или партиях, но всегда сам по себе. Научился ладить с чиновниками, находить свои пути, в частности, и к изданию книг. Вот и последний двухтомник – дар губернатора Челябинской области к семидесятилетию поэта. Поди, плохо, если ныне московским парнасцам такие книги даются только самым избранным (правда, неведомо кем избираемым). И юбилей отпраздновали на должном уровне, как в Челябинске, так и в Миассе, Почетным гражданином которого он стал в минувшем году. Но областное издательство не останется в прогаре: книги Николая Годины раскупаются. В этом коммерческом успехе автора нет большого секрета: Година по-настоящему талантливый поэт, переводчик и довольно своеобразный прозаик (второй том представлен его прозой).
К тому же круг его читателей всегда поддерживался периодически выходящими книгами и публикациями в местной печати. Связь эта длится с начала шестидесятых годов, когда он ярко заявил о себе своими первыми лирическими сборниками, в которых стихи на модную в ту пору тему труда перемежались со стихами о любви, о своих впечатлениях от службы на море, о работе горным мастером в пустыне.  Всегда ему удавались стихи о природу Южного Урала:   «БЕРЕЗА»

Сухой и бесконечно старой
Береза век свой дожила.
В тиши гавайскою гитарой
Недолго плакала пила.
Медвежий треск вспугнул оленя,
Просторней стала синева…
Как атом, крепкие поленья
Я расщепляю на дрова.
Позднее к этим темам прибавятся стихи, которые Николай Година напишет во время своих первых выездов за границу: Сирия, Польша, Чехословакия, ГДР, Югославия.
Благо, работа в профсоюзе способствовала этим путешествиям. Круг почитателей поэта расширялся еще и благодаря областному телевидению. Помню, показывают в голубом экране окрестности Миасса, Тургоякский каменный карьер, экскаватор, а в его кабине чумазое от пыли и мазута лицо Николая Годины, но чертовски веселое и счастливое. И стихи: о карьере, которую он делает в карьере…
Да, для своих земляков он в доску свой. Язык доступен, образы зримы, сюжеты не высосаны из пальца. Жизнь полной чашей: жена, две дочери, внучата. Много лет возглавлял областное отделение Союза писателей. Есть, что сказать и как сказать:

Не рядился в доспехи борца
И не лез ради славы из кожи.
Просто жил, как умел, до конца…
 А далее и вовсе закручено, и, признаться, мастерски обыграно:
Были грамоты и ордена, /Даже выговор был с занесеньем…/ От и до вся Россия видна / С этой точки под небом осенним.
Занесся высоко, – есть откуда и оглядеться…
    Странная бытует поэтическая плеяда, пишущая невесть где, невесть как и невесть о чем. Плетут словесные кружева разной степени заумности, но при прочтении этого рукоделия невозможно понять, что хочет сказать автор, кого он любит, что любит и способен ли любить вообще.  Вырисовывается нечто бесполое, бесчувственное, бормочущее какие-то заунывные сентенции, от которых остается ощущение, что тебя одурачили, потому что ни крупицы золота не оседает на дне такого лотка, кроме недоумения и досады: что же хотел сказать этот бормотун, чем он хотел обрадовать или удивить меня? Если у пишущего мужчины нет за душой ни настоящей любви к женщине, ни чувства долга перед отечеством, ни признательности к своей малой родине, - ничего такого, на что бы он взирал с благоговеньем и изъяснялся возвышенно, то вся его хитропись гроша ломаного не стоит. Хорошо было сказано: нельзя заставить чувствовать, если не чувствуешь сам. А зарифмовывать кроссворды аморфным слогом и выдавать это за поэзию, увы, не имеет смысла.
Читая сборник Николая Годины, ловишь себя на мысли, что у этого автора все три кита исправно держат на себе его поэтический мир, его обетованную землю.
«Только так бы всегда: пахло родиной, сор догорал в огороде…», «Не успели осыпаться листья, как появилась грусть». «А родина (земля, страна)/ Вне всяких измерений века./ Тем и единственна она,/ Что лишь одна на человека».
А вот о любви:
Отыскивая лучшие слова,
Подчеркивая жестами для прока,
Я выгляжу смешно, и ты права,
Молчанием наказывая строго.
Хочу сказать, смешав добро и зло,
Такое, чтоб огонь, как от кресала…
А ты молчишь устало, но светло.
Ты – женщина.
И этим все сказала.

Есть у Годины строки «Старания иного ряда / возвысят нас наоборот…/ Добро навязывать не надо, / Иначе суть его умрет». Жизнь его складывалась из двух ипостасей: работа и творчество. Первое обеспечивало, но сильно отвлекало от второго. И все-таки «старания иного ряда» возвысили его как личность. В одном человеке сошлось малое и несоизмеримо огромное. 
    Поэт не боится показать характер, заявить свою позицию, пусть даже и не очень приемлемую для кого-то:
«Поэты больше не пророки./ Такого дара лишены / Не столько за свои пороки,/
А сколько за грехи страны /  …и далее
Все больше тьмы, все меньше света/ В крутых пределах горних сфер…/ Похоже, требует Поэта / К последней жертве Люцифер».

Куда бы ни уехал поэт, с кем бы ни общался в «высшем свете», он неизменно возвращается к тому, что когда-то было колыбелью его души: московский ли дворик, рабочий ли поселок, притулившийся у склона уральской горы, украинская ли деревня, которую когда-то покинул:
Деревня меня не узнала.
А может быть, сделала вид.
Где низко саманка стояла,
высоко лесина стоит.
Беззубая улица: редок
Кирпичный барак «на двоих»
Времен удалых пятилеток
И маятных странствий моих.
Ни крыш под пластами, ни тока
Ручных журавлей у ворот…
Страна поступила жестоко –
Объехала божий народ.
Обула, как лоха, в галоши,
Подбила сыграть в лохотрон…
Косят лиходейские рожи
На невидаль с разных сторон.
Прощай, уходящая в небыль,
Стань выдумкой правде назло,
Деревня, в которой я не был,
Которой и быть не могло.

Какое сильное завершение, какая мощь в этом финальном аккорде!
У Николая Ивановича есть много стихотворений, написанных верлибром или  русским свободным стихом:  «ПРЕЖДЕ  И ТЕПЕРЬ»
Радовались,
как нас много
перед черной краюхой.
Огорчаемся,
как нас мало
перед белым караваем.

Рамки данной рецензии не позволяют мне показать всю палитру, которой обладает данный художник, легко управляясь и с лирикой, и с сатирическим даром, и со стихами, написанными в  ироническом ключе:
«Заурядный критик по плечу,/ Походя, похлопал панибратски: / Мол, слежу, читаю, хлопочу / И… побегал глазками по-****ски. / Вот сижу и расставляю всклад / Разные слова, душе в угоду, / Но затылком ощущаю взгляд / Критика, что делает погоду».
Будем надеяться, что подлинный критик найдется и сможет по достоинству оценить сделанное поэтом.
    Второй том Николая Годины составляют его рассказы, веселые и грустные, озорные и заставляющие задуматься. Много фотографий, отражающих круг его друзей и хороших знакомых: югославский поэт Изет Сарайлич, Евгений Евтушенко, посетивший Миасс, фото в Овсянке с Виктором Астафьевым, друзья из литобъединения «Ильменит», которым он руководит не один десяток лет.
Проза Годины - это короткие вещи, написанные в виде эссе, ярких зарисовок про необыкновенных людей, в виде шаржей на коллег по перу. Хорошо воспринимаются его рассказы о годах, проведенных в послевоенной уральской деревне Чудиновке. В отличие от поэтического языка, стилистика его прозы обрела некую сказовость, настоянную на уральских темах, на уральском говоре, иногда и на нетрадиционной лексике… Порой эта сказовость отдает некоторой нарочитостью, но, возможно, в этом есть и своя изюминка. Но, согласитесь, хорош «мужик в резиновых вездеходах», «обхватив руками окомелье», «прибежала Томка, упыханная вся», «копал колодец, а на четырнадцатом метре наткнулся на синюгу. Такая синяя глина. Раз пошла синюга – воды не жди».
    Двухтомник Николая Годины предваряет вступительное слово Виктора Астафьева, который незадолго до кончины общался с поэтом, навестившим его в знаменитой Овсянке. Запоминающимися кажутся эти строки известного писателя, сказанные в адрес поэта Годины: «Трудно удержаться на гребне той мутной волны, что захлестнула наш народ и землю нашу. Но надо верить, что «там, за далью непогоды, есть блаженная страна» и всем сердцем, пока еще не наджабренным, стремиться к берегам ее».
А еще мне понравилось высказывание поэта Александра Кушнера (он тоже есть на снимке с автором) об одном из поэтических сборников Николая Годины: «Книга мне понравилась, по-моему, она лучше предыдущей, очень хороши все приметы и подробности уральских городов и уральской природы. Это очень важно, когда поэтический мир закреплен за какой-то определенной местностью, а не парит в нежилом пространстве… Книга хорошая, сильная».
   Много воды утекло с тех пор, как я юнцом, сбегал от своих однокурсников по педучилищу и уезжал на литобъединение, которое собиралось при редакции газеты «Миасский рабочий». Весна, букет черемухи в банке посреди длинного стола. Сходятся писатели, журналисты, поэты: Владислав Гравишкис, Александр Герасимов, Соломон Эпштейн, Артем Подогов, нарядные женщины, девушки… Там я и подружился с молодым, но уже обретающим известность Николаем Годиной. Осталось что-то очень светлое от этих встреч и бесед  на литературные темы. Он листает мою тетрадку, хорошо и по-доброму улыбается. Приятно и понятно объясняет что-то, жестикулирует руками. И теперь, читая присланный автором двухтомник, испытываю такое же солнечное ощущение, словно бы сошедшие со страниц слова вернули душе тайну гармонии, и от всего этого повеяло божественным ароматом юности.

12 декабря 2005 г.



Сергей  Каратов     940-04-35 т.д. 

 НЕРАЗГАДАННОЕ  БРАТСТВО

   Каждая новая книга – это большая радость для того, кто ее написал и выпустил на суд читателей. Вот только книга, о которой я хотел бы высказать свое суждение, к сожалению, обрадует друзей и читателей, а не самих авторов стихотворений, вошедших в нее. Так получилось, что в городе Миассе, на Южном Урале, в одно время жили и творили три разных поэта: Михаил Лаптев, Артем Подогов и Александр Герасимов. В чем-то они были разными:  по возрасту,  по профессии,  по манере письма. Лаптев получил литературное образование и работал в газете «Миасский рабочий», руководил литобъединением, Подогов – крановщик на автозаводе, пришел в поэзию через занятия в литобъединении «Ильменит», Герасимов – фронтовик, директор школы. Но всех их объединял не только «Ильменит», не только увлечение литературой, искусством, но и необыкновенная  природа Южного Урала, с его живописными озерами и горами, с его грибными лесами и родниками. Эта красота нашла отражение в их стихах и прозе. Сами авторы не дожили до начала нового тысячелетия, но их поэзия успешно пересекла этот рубеж времени. Молодые участники литобъединения «Ильменит» поэт Александр Горный и критик Борис Фридлянский потрудились над сборником «Миасские поэты» и выпустили его небольшим тиражом в одной из областных типографий в городе Челябинске. Сам факт появления этого сборника трех авторов знаменателен для Миасса, потому что он вселяет уверенность в то, что лучшие имена не будут забыты, а их произведения останутся жить в народе.
   Михаил Петрович Лаптев закончил Литературный институт им А.М. Горького в начале шестидесятых. До этого он работал врачом в Кировской области и на Среднем Урале. После Литинститута он приехал в Миасс, где написал и выпустил две книги прозы. «Пластинка на винчестере» – книга рассказов, «Костер рябины красной» – роман. Прежде всего он, конечно же, был поэтом. С трудом ему удалось выпустить в Челябинске небольшой стихотворный сборник «Изморозь».
Хочу процитировать концовку одного стихотворения Михаила Лаптева:
……………………………
Одно утешает – не первый
Я в этой толпе бедолаг.
качается в небе Венера –
Звезда пастухов и бродяг.
Степные снега заметали
дороги и тропки мои.
Какие цветы расцветали,
Какие гремели ручьи!
Мне жаль, что не станет примером
Судьба без награды и благ…
Свети мне сквозь слезы, Венера, -
Звезда пастухов и бродяг.
 
Есть у него замечательное стихотворение «Художник кисть бросает – хватит!», в котором он воспевает женщин, неравнодушным к великим творцам, и там есть такие строки:
Их звало вовсе не богатство,
и не какой-то зуд в крови,
а неразгаданное братство
таланта, воли и любви.
Он сам жил этим братством, этим вечным тяготением к высокому искусству, притяжением казалось бы, к недостижимым целям. При жизни он не достиг подлинного признания, но оставил замечательные стихи и рассказы, которые читателю еще предстоит открыть для себя.
 В советские годы сложно было вписаться в планы издательств, еще сложнее было вступить в Союз писателей. Лаптева продержали, да так и не приняли в эту организацию, создавая препоны на местном уровне. Ироничный во многих стихах, он трудно проходил и в столичную печать. Зато он всегда был душой любого коллектива. Особенно, если собиралась творческая молодежь в литературное объединение, которому он и подарил имя «Ильменит», по названию открытой в Миассе красивой горной породы.
   Артем Подогов не выпустил при жизни ни одной своей книжки стихотворений. Жадно любил природу, и все стихи, публиковавшиеся в местной печати, посвятил красоте Урала, хотя родом он из Пензенской области. Артем хороший живописец, несколькими мазками создает яркое полотно:
Железный мост над речкой Черемшанкой.
Копешка сена. Кружево листвы.
Сосна махнула шапкою-ушанкой
Вишневому экспрессу из Москвы.

Артемий Федорович был довольно тихим и замкнутым человеком, но открытым для восприятия самых неожиданных находок из мира природы: будь то необычный гриб или ухватившаяся за кромку обрыва сосна, найденная в карьере хрустальная друза или услышанное на рассвете птичье пенье:
И если счастья вновь не достает
И не везет, как говорят, хоть тресни, -
Мне целый день малиновка поет
Малиновые простенькие песни.

Он и из жизни ушел на необычном озере Чертаныш, с двойным дном; погиб в рассвете сил при невыясненных обстоятельствах. Думается, виной тому была черствость человеческого окружения, в котором не нашлось места тонкой и ранимой душе поэта Артема Подогова.
  Александр Дмитриевич Герасимов родом из Башкирии, воевал в авиации дальнего действия, позднее будет писать прозу и на военную тему. Стихи рождались параллельно с прозой:

Преодолев тоску и слабость,
Живу и верую пока.
Меня спасла земная радость
И песнь земного родника.
Бегу от славы, от заботы,
От маяты и от хулы…
И в сердце солнечное что-то
От пролетающей пчелы.
  Ему было за шестьдесят, когда он ушел из жизни, а случилось это во время занятий «Ильменита», и он читал перед собравшимися свои стихи.
Я хорошо знал этих поэтов, учился у них, особенно тесно был связан с Михаилом Лаптевым. Хотелось бы сказать о них больше, представить их полнее, потому что по отношению к ним и у меня и у тех моих земляков, которые выпустили сборник «Миасские поэты» сохраняется чувство долга, без которого не может быть творческого диалога между поколениями.

Июль 2005 г.      г. Москва. 












Сергей  Каратов     940-04-35 т.д. 

КОЛЕСО  ДХАРМЫ

    Появление книги: «Елена Блаватская. Мистика судьбы» (Москва «Эксмо», «Яуза», 2005), написанной Александром Сенкевичем, оказалось весьма своевременным делом, потому что огромная масса читателей заинтересована в такой книге, помогающей раскрыть истоки судьбы одаренной русской женщины с мятущимся характером и с неудержимым интересом к познанию. Тем более теперь, когда с отменой запретов, в нашу жизнь ворвалась эзотерическая литература, связанная с астрологией, гаданиями, всевозможными суевериями и разгадками сновидений. На этом фоне интерес к судьбе Блаватской в последние годы особенно возрос. Скажем, путешествия известного офтальмолога, ученого с мировым именем Эрнста Мулдашева в поисках «Шамбалы» в Тибет или к тем же египетским пирамидам постоянно находятся в поле зрения огромной читающей аудитории. Велик интерес публики к произведениям Николая Константиновича Рериха, который тесно связал свою судьбу с мифологией Тибета и Индии. В частности, та же тайна «Шамбалы», где, по мнению Эрнста Мулдашева, покоятся люди, некогда населявшие затонувшую Атлантиду, и откуда возникли истоки всего человечества на планете Земля. Подогрели интерес к эзотерике две книги Александра Наумкина – «Калагия» и «Синергетика», так же приближающие нас к познанию тайн запредельных миров.
Но продолжим наше исследование книги Александра Сенкевича, поэта, прозаика, ученого-индолога, президента Общества дружбы и делового сотрудничества с Индией.  Вот какой обобщенный образ героини книги, так сказать, квинтэссенцию ее жизненного кредо, вынесли издатели на обложку данного издания: «Елена Блаватская – одна из самых загадочных женщин 19 века. Она общалась с духами, провидела будущее и угадывала прошлое. «Махатмы» поведали ей тайну человечества, его земной и космической судьбы. Идеи теософии, создателем которой стала Е.П. Блаватская, идеал сверхчеловека, принципы теософского масонства оказали огромное влияние на авангардное искусство. Основываясь на тысячелетней, доисторической мудрости, она предрекла начало новой фазы развития в последней четверти 19 столетия – восстановление на Земле «золотого века».
Космогонический опыт ее предшественников давал повод Елене Блаватской надеяться на невероятный взлет, который, по мнению мечтательницы, мог бы уравнять ее с создателем величайшей на Земле пирамиды – фараоном Хеопсом. Но слава – штука коварная. Надо считать себя господом Богом, повелителем Вселенной, чтобы окружающие люди наделили тебя хотя бы короной «Мисс Мыслительница». Однако Блаватскую не смущали никакие оценки ее дарования. Ее могли то возвысить до небес, то свергнуть в пропасть, но и то и другое состояние она ловко умела использовать в своих целях. Видя ее бедственное положение, на помощь приходил ее покровитель «махатма» Мория, красавец-индус, много раз спасавший ее из любой опасности или стрессовой ситуации. Он же нередко «приводил» к ней очередного мецената, готового вложить средства в ее программу. Колесо дхармы, которое по индийской мифологии означает вечный закон жизни, уверенно катилось по странам и континентам, увлекая Блаватскую за собой. А вместе с ней катились клубы сплетен и скандалов, восторги ее почитателей, поддержка или предательства ее друзей и наставления родственников, шелест газетных статей и шуршанье купюр, заработанных на одураченной публике.
«С ранних лет Блаватская стремилась к духовному и умственному общению – наиценнейшему дару русского человека» - пишет о своей героине Александр Сенкевич. Воспитываемая в пуританской манере, основанной на безусловном прилежании и почитании старших, на воздержании, навязанном церковью и родителями, Елена, она же Лола с возрастом все труднее вписывалась в отведенные ей рамки. Она рано приобщилась к чтению книг эзотерической направленности, что не могло не сказаться на становлении ее мировоззрения. «Она помнила слова Плиния Старшего: «Ни одна наука в древности не пользовалась таким уважением и не была так прилежно изучаема, как магия». Далее автор исследования выскажется и по ее отношению к церкви: «Она верила, что ни одна вера, ни одна религия не в состоянии заполнить пустоту, образующуюся в сознании смертного человека, который оказывается лицом к лицу перед бесконечной Вселенной, перед вечным, неиссякающим потоком жизни».
Автор очень экономными средствами (имеются в виду архаизмы и диалектизмы, точные названия предметов обихода) воссоздает атмосферу начала девятнадцатого века, в которой протекала жизнь юной героини: «В углу за ширмой, она увидела спинку простенькой кровати и на ней канифасный чистый халат. Находясь вне службы, отец обычно снимал мундир, переодевался в партикулярное платье».
«Одетая в белый батистовый пеньюар, утопая в пене кружев, она пила маленькими глотками из изящной чашечки шоколад и делала вид, что над чем-то напряженно размышляет».
   Задача, которую поставил себе Александр Сенкевич, написавший книгу: «Елена Блаватская. Мистика судьбы», только на первый взгляд кажется легкодоступной, вполне решаемой. Но, взявшись анализировать ее, я столкнулся с тем, что произведение это многослойно: с одной стороны это биография героини, с показом тех предпосылок, из которых, по мнению автора, должен сложиться будущий психотип, способный к волхованию и чародейству, способный слышать эхо столетий и музыку сфер; с другой стороны это погружение в метафизический мир, которым живет героиня книги, показ ее окружения, ее любовных похождений, ее нескончаемое путешествие в поисках сокрытой от простого обывателя истины, а еще криптография, утаенная в подтексте, к расшифровке которой автор не особенно и призывает.
Елена Петровна рано обнаружила в себе дар предвидения, умения воздействовать на окружающих людей, прибегая к искусству магии.
«Сначала эти поразительные феномены приписывались странному дару Елены Петровны, но вскоре выяснилось, что паранормальные способности присутствуют не только у одной Блаватской, но также  и у других членов ее семьи».
Своенравный характер толкнул на необдуманный поступок молодую Елену Петровну, решившую выйти замуж за человека вдвое старше себя. К тому же и с мужем ее отношения не сложились с первого же дня. Поводом к этому браку с Никифором Васильевичем Блаватским послужила некая аналогия с Ниной Чавчавадзе и с Александром Грибоедовым, который женился на юной княгине, будучи в Тифлисе проездом с дипломатической миссией в Персию. На раннем этапе она не понимала, как это можно «добровольно надеть на себя ярмо брачной жизни, забыться в семье, детях, чтобы притупить в сознании мучительную мысль о пределе своего существования».
Брак не пошел ей на пользу: обретя фамилию мужа, она вскоре оставляет его и, гонимая тайнами египетских пирамид, пускается в бега из семьи, из дворянского гнезда, из России. Без документов и без средств к существованию она оказывается в Стамбуле, скитается, заводит знакомство с певцом Агарди Митровичем, ставшим ее любовником и другом на долгие годы. Вместе они добираются да Египта…
«Родовые черты Долгоруких и Фадеевых проглядывают во всем их поведении, таком неординарном и запоминающемся». Автор имеет в виду поведение Сергея Юльевича Витте, будущего министра финансов при Алесандре III  и Николае II, женившегося на еврейке. «А о  вызывающих поступках и действиях его двоюродной сестры и говорить не приходится» Речь идет о Елене Петровне.
   В европейском искусстве еще не завершился романтический период, и лучшие умы еще продолжали вслед за Кандидом Вольтера и Вертером Гете отправлять в  путешествие защитника угнетенных капитана Немо или низвергнутого с небес и страждущего земной любви Демона. И нет ничего удивительного, что на этом фоне нейтральной повседневности возникает созданная воображением Льва Толстого пылкая и летящая навстречу своему счастью Наташа Ростова и реально родившаяся в той же дворянской среде Елена Блаватская, одержимая идеями переустройства мира, возрождения на Земле «золотого века». Повседневные тяготы жизни убили чистую любовь и свели на нет высокую духовность – так понимала сложившуюся эстетическую модель мира юная Елена.
«Ни мнение света, ни предрассудки общества не в силах были остановить Елену Петровну на пути к духовному совершенству и обретению чуда. Это было у нее в крови – поступать наперекор здравому смыслу».
Именно наперекор здравому смыслу родился ее сын Юра, болезненный мальчик, проживший всего-то пять лет. Своим ранним уходом он станет немым укором для своей блудной матери.
Блаватская по возвращении в Россию написала письмо в 3-е отделение города Одессы, где она выразила желание активно участвовать в укреплении позиции России на международной арене (не так давно Россия потерпела поражение в русско-турецкой войне). Она хотела сообщать ценные сведения, вращаясь среди влиятельных людей Запада и Востока. В известном произведении Н.С. Лескова герой Левша желает помочь Царю-батюшке и пытается довести до его сведения о том, что англицкие оружейники не чистят ружья кирпичом, а пользуются промасленными шомполами. Но государь остается глух к стараниям мастерового Левши, ратующего за свое Отечество. Также безответным осталось и письмо Блаватской, которую в том департаменте не восприняли всерьез. Тем не менее, английская полиция считала ее русской шпионкой.
    Данное исследование могло бы вписаться в серию «Жизнь замечательных людей», но в силу своей концептуальной направленности, которая предполагает,
не только биографическое изыскание и раскрытие основных этапов творческого становления героини, а также налет романтизма в ее поисках некогда существовавшей Атлантиды, демонизация ее сношений с духами, магический экстаз одурачиваемой ею толпы, концентрация в своих лучших произведениях доисторической мудрости, гуманизм, проявляемый героиней по отношению к борющемуся за свои права народу Индии - вот неполный перечень сверхзадач, поставленных автором при работе над этой сложной и многогранной книгой. Это скорее всего мифо-поэтический роман о судьбе первой русской женщины, с открытым забралом шагнувшей не за географическими открытиями (они к этому времени уже были в стадии завершения), а за опытом постижения мира либо утерянного, либо потустороннего и неведомого доселе никому.
Поистине прав был Александр Сергеевич Пушкин, сказавший о том, что мы ленивы и нелюбопытны. Много лет занимаясь эзотерической литературой, я нередко встречал книги Елены Петровны Блаватской, но никогда всерьез не поинтересовался ее биографией, которая сама по себе представляет нечто загадочное, со своим почти мистическим блужданием в поисках не то философского камня, не то утраченной Атлантиды, не то таинственной Шамбалы.
   Блаватская решила для себя, что тайны, зашифрованные в Каббале, в картах Торо, в астрологических прогнозах, в свитках буддийских монахов, в знаменитых «махатмах», египетских иероглифах и пирамидах – все это она принесет в дань людям, раскрыв их и сделав доступными для всех.
О христианстве у нее сложились свои взгляды, и как пишет Сенкевич: «Она верила в Христа безличного, но не в Иисуса из Назарета. Она поверила в безличный Божественный Принцип, в то, что Христос - значит «проявленный свет», как утверждали древние гностики, а не «помазанник» – как переиначили это имя, существовавшее тысячи лет у язычников, греческие отцы Церкви, отождествив его с еврейским словом «мессия». Она впервые усомнилась в церковных догматах и учениях и спустя много лет назовет их страшнейшей материализацией духа».
Произведение насыщено интересными реалиями того времени (сложный путь в из Саратова по Волге и по Каспийскому морю в Баку и далее в Тифлис  – сказывается отсутствие железной дороги, первая Всемирная выставка в Лондоне, косвенно ощущаются последствия войны между Россией и Турцией, боль и сочувствие к индийскому народу после жестоко подавленного восстания сипаев, Америка после Гражданской войны, всплеск спиритуализма). Блестящая лексика, занимательные характеры, детали, подчеркивающие вдумчивую работу автора как историка.
Книга изобилует цитатами, взятыми из воспоминаний или произведений сестры Елены Петровны – Веры, впоследствии ставшей писательницей. Скажем, так она живописует дом, в котором поселились их родители по приезду в Тифлис: «Богатый купец-армянин Сумбатов, его хозяин, отстроил его, ничего не жалея, во вкусе полуазиатском, с лепными украшениями, цветными стеклами, с круглым балконом и хорами в огромной овальной зале».
Приводятся письма Елены Петровны, воспоминания ее друзей или подруг, которые помогают раскрыть цели и задачи этой удивительной женщины. Скажем, вот что пишет Констанция Вахтмейстер: «С каждым днем становится все очевиднее, что теософия в ее широком понимании не является исключительной привилегией кучки избранных, а представляет собой щедрый подарок всему, что связано с гуманностью, и что она влияет на современную мысль, что она должна выжить, как мощный фактор в борьбе с пессимистическим материализмом наших дней». Вполне современно звучат эти слова, написанные в конце 19 века.
Как индолог, Сенкевич хорошо изучил затронутую тему, основываясь на документах, находящихся в том числе и в музее Блаватской, созданном на месте бывшего индийского Теософического общества. Городок Адьяр, что вблизи от Бомбея и был выбран Еленой Петровной тем местом, где она должна была соединить все пытливые умы мира с «Гималайским братством», обществом, которое так и осталось для нее закрытым.
 «Махатмы» Блаватской, которые представлялись многим в 19 и 20 веках странной, причудливой аномалией ее неуравновешенной психики, в действительности, как можно предположить, были для нее самой предтечами ее триумфа в будущем как мыслителя и художника, гарантами того, что вся ее титаническая деятельность в защиту Индии, ее мудрости и ее народов не напрасна и будет по достоинству оценена потомками».
На любой странице книги можно почти наугад находить удивительные стилистические перлы, которые автор то там, то сям буквально рассыпал пригоршнями: «Любовь к потустороннему с ранней юности вошла в ее плоть и кровь, и вот она в сновидениях и галлюцинациях, как на вечном замке, как за тюремной стеной, приговоренная к одиночеству, в оковах того же самого незнания, брошенная на гнилую солому воспоминаний, а беспорядочные мысли мечутся так же, как в юности, из угла в угол».
«Блаватская верила, что свет мудрости идет с Востока. Любой никудышный йог, по ее мнению, знал и умел намного больше, чем все просвещенные члены масонских лож, вместе взятые».
А вот еще: «В звездном потоке Земля казалась ей неразличимой пылинкой, а человек и вообще словно несуществующим. И все же в нем, в человеке, сошлось несоизмеримо огромное и малое. И он, человек, сын праха и раб смерти, осознавая этот парадокс, до сир пор не знает, кто он и откуда?»
    На старости лет оставшись на чужой земле, в Лондоне, Блаватская все время плела на себя всякого рода небывальщины, давая возможность зарабатывать газетчикам, вечно жаждущим сенсаций. Не столько в своих книгах, сколько на словах или своими поступками, она отреклась и от родных, и от сына Юры, и от церкви. «От чего она никогда не смогла отказаться – это от «махатм», от «Гималайского братства» и от России, - пишет Александр Сенкевич. -  «Махатмы» и «Гималайское общество» были выстраданы Блаватской в результате глубочайшей отчужденности от представлений обычной жизни. Россия же оставалась для нее всегда родной землей, которую не унесешь на подошве башмака».
 

14 декабря 2005 г




Сергей Каратов

ОДА  ДАО

В известной сказке старик Хоттабыч, пожелавший сделать доброе дело и возвыситься в глазах своего повелителя Вольки, сам того не ожидая ввел в недоумение целый стадион народа, болевшего за играющие меж собой футбольные команды. Добрый волшебник вбрасывает на поле множество кожаных мячей, отчего для игроков утрачивается состязательность, для судей - выявление  отдельных сильных футболистов и сильной команды, а для болельщиков, которые жаждут проявления воли и упорства, не остается никакого повода для веселого азарта. Все чего-то носятся по полю среди большого количества мячей, а смысла в этом бессистемном действе не стало никакого. На поэтическом поле  мы видим такую же абсурдность ситуации, когда каждый даже мало-мальски пишущий стихи автор имеет возможность без каких-либо арбитров купить себе мяч (то бишь издать книгу - в худшем случае на свои средства) и выбежать со своей новинкой к массовому или не очень массовому зрителю (читателю). Налицо девальвация поэтического слога, утрата его таинственности, значимости, а сама книга лишается магии, которую издавна несло в себе печатное слово. Для неискушенного читателя такой обвал низкопробной книжной продукции, конечно же, представляет серьезную дезориентацию. Иной даже вчитываться не станет в отдельных авторов, а попросту махнет рукой на всякую поэзию. Но так ли уж надо отмахиваться ото всех сразу?
В кулуарах меж тем давно уже, еще с советских времен выстроилась иерархическая лестница, которая благодаря своей привязке к властным или олигархическим структурам продолжает занимать господствующее положение на этом поприще. Там существует свой арбитраж, но он призван для отсеивания неугодных не столько по качественным соображениям, сколько по вкусовым или корпоративным. Не берусь судить, в какой мере ученый и поэт Владимир Захаров внедрился в эту иерархию, но, как человек сторонний от всевозможных тусовок, могу сказать, что данный поэт взялся за перо совершенно оправданно. Автор по-настоящему хорошей поэтической книги «Перед небом», Владимир Захаров – лауреат многих отечественных и международных премий в области математики – явно решил продвигаться по направлению к Нобелевской премии. Известно, что Альфред Нобель, узнав про измену своей жены с приятелем-математиком, крепко осерчал, и по этой причине не распространил Нобелевской премии на ученых математиков. Поскольку Захаров изначально чувствовал в себе большие нераскрытые потенции не только в «физике», но и в «лирике», то он оба направления осваивал одновременно. И, между прочим, правильно делал. Пока в шестидесятые годы прошлого века физики спорили с лириками, истощая энергию космоса, предназначенную для более важных и полезных дел, мудрый Владимир Захаров энергию свою использовал по назначению: к Нобелевской премии он подошел вплотную благодаря науке, но на всякий случай не отказался и от пути к ней на легкокрылом Пегасе. Он поступил согласно английской пословице, которая гласит, что, не стоит ли складывать яйца в одно лукошко.
Конечно же, тонкий лиризм, точный слог, блестящая эрудиция и наблюдательность (помогает наметанный глаз ученого)! Один «Кузнечик» чего стоит:

В этом крае сарацинов
Плавкий воздух так горяч,
Здесь гарцуешь ты, раскинув
Между крыл свой красный плащ.

Стихотворение это, на мой взгляд, пронизано скрытой иронией – не о кузнечике же на самом деле писал поэт. А вот бежит через ручей птичка и «Омывает ей поток \\ каждой тонкой ножки вазу» – очень изящное сравнение. А вот огонь, разыгравшийся в лесу: «но отпав, как сытое веретено, \\ спать укладывается в золу». Вихри пламени над горящим лесом – очень зримый образ. А в стихотворении «Театрик» мы найдем и удивительные  сравнения – театрик разместился под куполом медузы – и целый мир, увиденный и запечатленный поэтом:
 
Как перья острые колышется трава,
Прекрасной римлянки нам слышатся слова,
Прекрасно каждое движение руки,
Ни власть, ни слава не спасают от тоски.

Плывет медуза, бахромою шевеля,
Вот досмотрели мы и гибель короля…

По глубине мысли, по душевной теплоте стихотворение «Все непрочно – слава и богатство» одно из лучших в активе Владимира Захарова. Оно многое объясняет, потому что выражает самые сокровенные чувства. Дуализм между Захаровым-ученым и Захаровым-поэтом нередко переходит в противоборство, во внутренний диалог. А побеждает та вера, которую «не изменят годы» и в которой есть «сердец глубинная нужда».
Какой сильный образ: «Боги по крыше стучат сапогами», автор равномерно и уместно применяет его как рефрен, постоянно напоминая тем самым, что если судно у человека, то утлое, если  домик у него, то он ветхий для могучей поступи богов. И все мы под ними, куда и какой бы ни замыслили побег.
Вся поэзия Владимира Захарова так или иначе пронизана духом непостоянства, желанием перемены мест, хотя бы потому, что «мир стал мал и понятен». Но безусловно возвышенна и значима для него земная  любовь:

Любовь не просит молодых ночей,
Не ищет ни красот, ни развлечений,
Она вода – чтобы отмыться в ней
от всех ничтожных дел и приключений.

Книга «Перед небом» сконцентрировала в себе разные поэтические напластования, заметно отличающиеся по стилю, по интонации, по уровню мастерства. Выстроенная в хронологическом порядке, к своему концу книга являет стихи, связанные со странствиями по миру, что не могло не отразиться  на их тематике: стихотворение «Брюссель» начинается вызывающей строкой: «выпьем за мир с его проститутками»; на неожиданном пафосе: «и теперь нам в страну Мальборо, в страну Мальборо, господа»; на новом ритмическом узоре стихов: «Я лягушечка человекодостойная, \\ вот, царевич, твоя стрела, \\ лето душное, тьма знойная, \\ парчовая мгла…». Поэт чаще обращается к темам, навеянным путешествиями по городам и читальным залам, к образцам западной поэтики – к верлибру, например.
Делает Владимир Захаров и такое признание «А я, диссидентам и декадентам свояк, \\ читаю роман «Голубое сало». А в конце этого стихотворения «Ты и я» он отмечает «Но все-таки краешки моего сна \\ не хотят превращаться в крылышки». Может, потому и не хотят, что земная суета да «иностранные туманы и чужие города», начинают тяготить, в общем-то, чистую и неприкаянную душу поэта. Недаром эта самая душа проговаривается, касаясь хоть и чужой тематики, но не чужой боли:

Боясь довериться бумаге,
Я доверяюсь больше сну…
Мне снятся дети-лотофаги,
Свою забывшие страну.

Есть над чем задуматься. Но на то и мирские соблазны, чтобы умело сбивать с намеченного пути к совершенству – Дао.
И снова хочется вернуться к строке: «Она вода, чтобы отмыться в ней \\ от всех ничтожных дел и приключений». Приключения в данном случае могут быть и любовные, поскольку герой отмывается  любовью… Но дела могут подразумеваться вполне конкретные. Владимир Захаров, конечно же, осознает, что превыше всех дел и чисел было и остается Слово. И этот его путь к Слову, наверное, для автора книги «Перед небом» важнее всего. А по китайскому мироощущению, по их натурфилософии  это и есть Дао поэта, и оно, мне думается, состоялось вполне успешно.

2005 г.



СЕРГЕЙ   КАРАТОВ    т.д. 940-04-35

ПОКА  В  РУКЕ  ПЕРО               

   Глядя на процессы, которые происходят в мире книг, диву даешься возникшему хаосу и полному отсутствию критериев их оценки.
Литература – дело раздумчивое и неторопливое, она не рассчитана на срывание мимолетных оваций, как это могло показаться вначале.
Теперь литература стала уделом небольшого числа людей, которые не могут не писать. Нет, есть люди пишущие заведомую халтуру, в надежде раскрутиться на ерунде, на бульварщине. Но все-таки поэзию продолжают развивать только самые безнадежные романтики слова. Они пишут, выступают, кое-как издаются и дарят книги друг другу, потому что не видят другого способа сохранить пыльцу мыслей, нектар образов, аромат слов, вложенных  в страницы написанных ими книг. Государство отрешилось от опеки культуры, точнее говоря, от основ культуры, а поддерживает лишь ее надводную часть, исполнительскую (театр, кино, музыку, эстраду), которая приносит прибыль и увлекает массы. Потому поэты и перепоручают друг другу свои труды, создав нечто вроде клана жрецов, которые во все времена несли ответственность за хранение традиций, тотемов или огней в святилищах богов.
«Сквозь дымку лет» – так названа книга стихотворений поэта Евгения Чигрина, вышедшая в издательстве «Водолей» в 2004 году. Что же мы увидели сквозь дымку лет, обратившись к стихотворным текстам?  О чем нам поведал  в них мужчина в рассвете сил, но уже довольно бывалый, в достаточной мере познавший и ту и эту сторону жизни, я имею ввиду ее социальный строй. Если поэты серебряного века начинали свой творческий путь в одной общественной формации, то заканчивали они ее в другой, разумеется, кроме тех, кто выбрал эмиграцию. Только в отличие от таких поэтов, как Евгений Чигрин, у поэтов серебряного века в той формации совпали и творческий взлет, и юность, что само по себе отрадно, а у таких как все мы, на ту формацию пришлись юность и востребованность печатного слова. Другое дело, что не у каждого это слово доходило до печатного станка. В этом и заключается основное противоречие Поэта и Времени, в котором ему повезло родиться. Для некоторых слово «повело» можно было бы и закавычить… А как повезло Евгению Чигрину, трудным ли был его путь, на который он оглянулся по прошествии лет, много ли радости почерпнула его мятущаяся душа из тех времен, на которые  он оглянулся, да и нас, своих читателей вовлек в эту игру с хроносом. Мы все то и дело заглядываем в наше прошлое, что-то сравниваем с чем-то, пытаемся переиграть неверные ходы, черпаем темы для размышлений.
Поэт Дмитрий Мережковский писал: «Туда, где счастлив был и молод,// не возвращайся никогда». Но пришел он к этому выводу все-таки побывав там, где некогда был счастлив. И Евгений Чигрин постоянно уводит нас туда, словно бы новое время, которого так ждали в первую очередь сами поэты, не очень-то устроило его своей отчужденностью и явной бездуховностью. Поэт по большому счету является совестью нации. Там, где отвергнут поэт, там, где его заменили стихотворцы, считайте, что совесть умерла. Пастернак писал на все времена: «Отменена вакансия поэта// Она опасна, если не пуста».
Если поэт бессознательно ориентирует нас в свое прошлое, это может означать только одно: значит, там была хоть какая-то жизнь, там хоть что-то происходило. Даже к бабке не ходи и к Фрейду не обращайся. По молодости все кажется чем-то проходным, временным, делающемся начерно, а вот в чистовом варианте жизнь начнется потом, позднее, когда для этого сложатся благоприятные обстоятельства. Но зачастую то, что было сделано наспех, написалось на чемодане, поставленном на колени, где-то в зале ожидания Харьковского вокзала или Южно-Сахалинского аэропорта, вот то и стало предметом сегодняшнего серьезного обсуждения. А что делать? Такова воля Всевышнего, дающего не тогда, когда ты этого ждешь, посасывая ручку, а тогда, когда ты без этого жить не можешь.
Теперь не принято яростно излагать гремучую тему и громко ее декламировать. Нынче чем громче заорешь, тем смешнее будешь выглядеть. Сегодняшнему сохранившемуся читателю не надо «долбаных» (термин Чигрина) текстов, им достаточно того, чтобы стихи были наполнены смыслом и не лишены гармонии. Таковы они у разбираемого поэта:

Хоть на несколько дней я обратно хочу
В те деньки, где меня понимали, где жили
Много проще, добром за добро мне платили,
Где в обычном авто я по небу лечу.

Позиция автора иногда кажется размытой, довольно меланхоличной и напоминает взгляд «сквозь дымку». Но это первое и довольно обманчивое впечатление. Взять хотя бы стихотворение «Поют кубинцы на Арбате»:

О, Че Гевара, - дерзость, вера
В неоспоримость револьвера!
Поют кубинцы на Арбате,
Поют душевно, жизни ради,
Которая всегда, повсюду
Стремится, будто песня, к чуду.

Или вот:

Дули зелье, унижали,
Называли гадом,
Били Костю – забивали –
Прямо с домом рядом.
…………………………
Почему?.. Каюк и – Лета,
Много в мире злости.
Ни ножа, ни пистолета
Не было у Кости.

Дробленая или ассоциативная поэзия, рассчитанная на возникновение логических связей и художественных образов на базе столкновения не стыкующихся осколков чего-то целостного, лишается главного – экспрессии и полноты восприятия. Попробуйте смотреться в зеркало, которое разбили на мелкие частички, а потом  как попало сложили в нечто целое. Только логически выстроенная и лексически проработанная мысль способна воздействовать на душу читателя, благодаря своей энергетике. Ассоциативная поэзия априори не рассчитана на устное восприятие, а, следовательно, и на чтение в аудитории. Такая поэтика становится уделом немногих, которых лишили возможности слушать стихи, но которым еще оставили шанс почитать их в тиши библиотеки.
Евгений Чигрин живописует мастерски, несколькими широкими мазками он умеет создать плотно, в которое веришь и принимаешь,  какую бы тему оно ни охватывало:

Помнится: была весна на свете,
Во дворе акация цвела,
Беззаботность нас ловила в сети,
Музыка нескучная звала
На свиданья и на танцы в парке…

Вот они яркие и запоминающиеся строки. А где те люди, которые по своему призванию должны открывать яркие имена? Их сложно стало понимать, еще сложнее читать их исследования. Критики ударяются в речевые аномалии, в которых просвещенным-то не сразу удается разобраться, а что говорить о читателях, которым эта терминология ложной напыщенности сто лет была нужна…
У поэта чуткое и отзывчивое сердце. Он умеет расположить к себе с первого стихотворения. Но и в последующих произведениях читатель не разочаруется в нем, ибо душа поэта чиста и благодарна всему. А за что? вправе спросить читатель. И поэт ответит:

За то, что мне кивала бузина
Из влажного, глубокого оврага,
За то, что я в крутые времена
Рискую верить в искренность и благо.

За то, что в переулочках блуждал
Приманчивой и нужной мне Европы,
За то, что видел озеро Байкал
И лучшие вампиловские тропы…

Любителю высокого штиля иные речевые обороты Чигрина могут показаться излишне куртуазными, но, когда этот приблатненный сленг используется в меру, то оно даже и ничего:

 …так ладить строй стиха…
Пеоном бормотать, балдеть от ямба,
Пока в руке перо и светит лампа.

Вполне соответствует той реальности, которая окружает нас в последнее время. Понизилась планка, и прыгать высоко стало незачем. Хотя и не стоило бы идти на поводу этих веяний, потому что Евгению Чигрину, постоянно ссылающемуся на свою «допотопную лиру» вполне присущ язык классической поэтики. Наиболее получившиеся стихи написаны именно без словесной примеси. Трудно представить себе Федора Тютчева, который бы сегодня обратился к сленгу. Беда заключается в том, что эта примесь быстро отмирает и тянет за собой все произведение. Помните, «Дурно пахнут мертвые слова…»
А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо. Поэт закален жизнью, пройдя все операции по термической обработке в разных, в том числе и  медвежьих углах, нашей бывшей необъятной родины. После чего пришел к читателю с пером в руке (перо в данном случае гусиное) и с первой, хорошо составленной и добротно изданной книгой стихотворений.
«И меня зачем-то научили // Говорить прекрасные слова» – признается поэт. Если научили, то, естественно, возникает потребность в отдаче.
Евгению Чигрину, которого я сразу осознал, как человека дружелюбного, а как поэта – талантливого, напоследок хотелось бы пожелать подлинного признания. Книга «Сквозь дымку лет» получила хорошие отзывы в печати. И, думается, оценка эта была справедливой и заслуженной.

6 июля 2005 г.



Сергей Каратов

ДОРОГА  В  ТЫСЯЧУ  ЛИ

     В творчестве Нины Красновой можно пронаблюдать три основных направления: поэзия, проза и эпистолярный жанр. Стихи Нины мне знакомы по Литературному институту имени А.М. Горького, когда мы учились с ней на одном курсе и на одном поэтическом семинаре Евгения Долматовского. Еще в ту пору я с интересом наблюдал за ростом этой увлеченной, смышленной, хрупкой и очень чуткой к чужим страданиям  девушки. Помню один эпизод, который произошел на моих глазах: какая-то благообразная плачущая старушка заплутала оттого, что плохо видела, и стала просить помочь ей перебраться сквозь двор нашего института с Большой Бронной улицы на Тверской бульвар.  Ворота были закрыты на замок, и все студенты только руками разводили и убегали по своим делам или шли в столовую, а Нина Краснова пошла в хозяйственную часть, взяла ключ от железных ворот и пропустила старушку. Такое отношение к окружающим она продолжает поддерживать в себе и сейчас, поскольку ее отзывчивость дорогого стоит. На семинаре она тоже всегда вступалась за того обсуждаемого студента, которого по той или иной причине излишне критиковали, подчас необоснованно набрасываясь чуть ли не всем семинаром. Она никогда и никому не завидовала, а умела искренне радоваться чужому успеху, вследствие чего оказывалась непонятой большей частью семинаристов: как это можно радоваться чужому успеху!.. Эта черта ее характера граничила в сознании многих с наивностью, свойственной людям не от мира сего. Вот это и выделяло ее среди остальных, как будущую неподдельную творческую личность. С такой же наивной добротой и отзывчивостью она пыталась приближаться к знаменитым прозаикам и поэтам, но часто не находя к ним прямых дорог, вынуждена была обращаться к мэтрам окольными путями, а именно через эпистолярный жанр. Отсюда и  огромное количество писем от знаменитостей разного ранга, начиная с Николая Старшинова, Владимира Солоухина, Виктора Бокова, Андрея Вознесенского, Виктора Астафьева и кончая сотрудниками столичных журналов и газет, однокурсников и коллег по творческому цеху. Китайские мудрецы говорили, что дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Вот и дорога Нины Красновой начиналась с тех первых шагов, которые она сделала еще в школьные годы, когда свои первые стихи читала по просьбе учительницы по литературе перед своими изумленными одноклассниками. А в Литературный институт она  пришла практически состоявшейся поэтессой, поскольку уже в эти годы ее стихи стали публиковаться в столичной периодике. Особенно тепло ее принял возглавлявший с начала семидесятых годов поэтический альманах «Поэзия» Николай Константинович Старшинов. Самые нежные письма от этой дружбы с блестящим поэтом и прекрасной души человеком остались у Нины Красновой.
Надо сказать, что он не один десяток имен вывел на поэтическую орбиту, будучи человеком открытым, порядочным и неравнодушным к тем талантам, которые стучались к нему в альманах. Помню, я пришел  в кабинет Старшинова, и ему как раз позвонили из радиостанции «Юность». Он тут же предложил:
«Сережа, Вы у нас печатались, поэтому я переадресовываю Вас на радио, где они хотят представить одного молодого поэта, открытого нашим альманахом». Так я, благодаря Николаю Константиновичу, впервые, негаданно нежданно попал со своими стихами на радиостанцию, которую с интересом слушала вся огромная страна.
С большой теплотой вспоминаю поэта Александра  Петровича Межирова, рекомендовавшего меня в Союз писателей СССР, Михаила Давыдовича Львова, который дал мне возможность появиться в журнале «Новый мир». Марк Андреевич Соболь благословил мои стихи в «Литературной газете». Но такое отношение к литературной молодежи питали далеко не все видные, маститые и заслуженные. Поэтому и Нина Краснова на долгие годы была отлучена после института от серьезного вхождения в большую литературу, находясь у себя в Рязани, тогда как бурная литературная жизнь кипела в столице. У нее выходили книги стихов, она выступала, даже ездила за границу в те годы (поездка в Польшу описывается ею в книге довольно подробно. С.К.), но ей не хватало тесного общения с творческой средой, где алмаз затачивается только алмазом и ничем другим, отсюда и рождение подлинного бриллианта. К тому же важно было попасть на глаза видных критиков, без мнения которых мало что могло измениться в жизни поэта. А они редко кого внедряли в литературный процесс. Вбрасывалась горстка счастливчиков, и хватит! С горсткой и носились, без конца цитируя одни и те же находки, когда-то кем-то из первых критиков отмеченные в печати строки того или иного поэта. Теперь от тех вброшенных имен мало что осталось, но таков процесс процеживания: выбрать то, что удобно, понятно, более прогнозируемо. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вякало… 
   Периферия, пусть даже и не такая далекая, как Рязань, сказалась на ее становлении тем, что Краснова осталась непонятой у себя на малой родине. Так зачастую случается с людьми, которые выделяются своей неординарностью, одаренностью, удачливостью. Все это не может вызывать недовольство со стороны  пишущих земляков, которые вместо поддержки начинают только отравлять существование доморощенному таланту. Может быть, по этой причине Нина Краснова не обзавелась семьей после распавшегося студенческого брака с одним из старшекурсников. Может, она сама в дальнейшем не пожелала связывать свою свободу, дабы не положить творчество на алтарь служения быту, семейному очагу. Это тоже подвиг: всего себя посвятить творчеству и сделаться знаменитым, может быть, таким же, как ее гениальный земляк поэт Сергей Есенин. Кто знает, как лягут монеты согласно китайской классической книге перемен, как повернется колесо Фортуны, каким окажется расположение звезд, курирующих талант Нины Красновой?
   Как бы то ни было, но я держу в руках красиво оформленную, полновесную книгу «Цветы запоздалые», которая вышла в начале 2003 года в издательстве «Книжный сад» с предисловием известного прозаика, критика и издателя журнала «Наша улица» Юрия Александровича Кувалдина. Кстати, и издательство «Книжный сад» тоже является детищем Юрия Кувалдина. Эта книга объединяет в себе только два направления творчества Красновой: прозу, представленной в виде путевых заметок, воспоминаний, литературоведческих опытов и глубоких размышлений о творчестве поэта-песенника А.Н. Фатьянова, и классика русской литературы Ф.И. Тютчева.
Эти две работы Нины Петровны Красновой делают ей честь, потому что она во многом восстанавливает справедливость по отношению к именам этих талантливых русских поэтов, выделенных автором из разных эпох и разных социальных слоев, но объединенных одним общим мерилом, именуемым творческим даром или искрой божьей.
Автор литературоведческих статей о двух  поэтах в непринужденной форме ведет диалог с читателем, свободно уходя в лирические отступления, в размышления на ту или иную, захватившую ее тему, связанную с разбираемыми стихами или затронутыми персонами из окружения того или другого исследуемого поэта. Так она открыто и искренне говорит читателю о том, что не знала, кто такая Геба, которая упоминается в стихотворении Тютчева  «Весенняя гроза». А потом, прояснив, что это дочь Зевса и Геры, богиня юности, подносящая кубки вина богам во время их пиршеств на Олимпе и, попутно дав понять читателю, что кроме вина она еще делится с богами мужского пола любовью, свежестью, то есть, позволяет себя «гебать», то тут и вовсе мифы, а через них и стихи, в ее устах оживают и обретают новые краски и скрытые от читателя смыслы…
Кроме того, она затрагивает личную жизнь поэта Ф.И. Тютчева, поэта, мудреца, дипломата,  знатока многих европейских языков, патриота России, который
( примечание К.С.) в свое время ратовал за то, чтобы русские войска, освободив болгар,  выбили турков из Босфора и  Дарданелл и овладели Стамбулом, то есть Константинополем, дабы иметь беспрепятственный выход в Средиземное море.
   По полной программе достается от Нины и ее современникам, коллегам по перу, которые ее задарили своими книжками, а она вынужденная читать какого-то Тютькина, не имела возможности засесть за изучение настоящего поэта, то есть Тютчева. Читая это место в исследовании о Тютчеве и хохоча над  бедными тютькиными, которые ничего сами по себе не значат, а только отвлекают внимание поэтессы, я подумал и о моем пагубном воздействии на творчество Нины Красновой, поскольку тоже имел неосторожность подарить ей пару-тройку своих стихотворных сборников…
   Она не без женского пристрастия разбирает личную жизнь Тютчева, который
страстно любил и первую и вторую жену, при этом, не отказывая себе в удовольствии иметь и любовницу. Краснова сравнивает женщин Тютчева с Натальей Гончаровой и считает, что они были ничуть не хуже ее, а, может, даже были интереснее и благороднее, чем эта холодная, изменяющая мужу Наталья, о которой автор исследования говорит неодобрительно, называя ее «моргучей куклой».
Затрагивает она и несправедливое отношение со стороны литературной общественности к поэту Федору Ивановичу Тютчеву, именем которого не назвали ни одной литературной премии.
   Интересно и полно раскрывает Краснова и личность поэта Алексея Фатьянова, необыкновенный песенный дар которого покорил миллионы сердец, хотя сам автор дорогих и знакомых всем песен пребывал в положении бедного родственника у тогдашнего литературного чиновничества, не издавшего при  жизни ни одной  его поэтической книжки. Она находит творческие истоки этой личности и доказывает, что Фатьянов возник не на пустом месте, а у него в роду были люди значительные, именитые, а Владимирская область и город Вязники, где он родился и которые он воспел в своих стихах, действительно достойны пера этого прекрасного русского поэта. Она приводит полные тексты  стихотворений, которые стали любимыми песнями в нашей стране, начиная с послевоенных лет и по сию пору. 
    Вполне естественно, что автором и редактором книги  «Цветы запоздалые» были включены поэтические циклы, куда вошли  любовная лирика поэтессы и стихи, охватывающие всевозможные  размеры, формы, направления, начиная от серьезных, философских раздумий, до злободневных иронических пассажей, от скабрезно-скоморошных игровых частушек, до экзерсисов в духе новатора и вечного авангардиста  А.А. Вознесенского, кстати, весьма почитаемого Ниной Красновой.
Всё это свидетельствует не о всеядности автора, а о широком  творческом диапазоне, о  полифоническом звучании музыки ее души.
Трудно удержаться, чтоб не привести пример из тех или иных направлений, предложенных поэтессой в данной книге:
 
…………………
О, се Ниночка!
Осени ночка…
О, се Ниночка,
Не имеющая ни дочки, ни сыночка…
О, се Ниночка! –
В глазах синеющая сининочка…
О, се ниночка,
Осеняющая поэта осениночка…
О, се Ниночка – селяниночка…
Се Нина – землячка Есенина
(И боковского ученика Сенина).
Се Ниночка – есениночка!
Гой еси, Ниночка – есениночка!..

Вот Нина играет, я бы сказал, балагурит в свойственной народу манере:

Под Егора-тракториста
Я разов ложилась триста.
Не искусен он в речах,
Но у него такой рычаг!

Вспоминаются частушки, которые собирал с давних пор поэт Николай Старшинов. Я еще в семидесятые годы переписал у него самые забавные из его коллекции. Там были и похлеще тех, которые написала Нина. Но все равно это забавно слышать  из уст поэтессы или читать из-под ее пера.

А вот пример умелого и тонкого подхода к слову, к аллитерациям, к тайнам звукописи, без которых можно обойтись, но если они есть, то стихи начинают напоминать не просто букет цветов, но букет, окропленный утренней росой, от которой возникают бриллиантовые подвески:

…………………………..
Цветы осенние свежи,
И те,  и те свежи, и эти.
Ты воедино их свяжи,
Красивой лентой всех свяжи,
В своих стихах, в своем сюжете.

Или вот еще одна веселая Нина Краснова:

Где Краснова? Вот она!
Здесь Краснова снова.
Выпью красного вина
За тебя, Краснова!

А вот пример чистой, необыкновенно красивой поэзии как по написанию, так и по замыслу:
……………………………………
Но спасибо, что вы не просили,
Ни о чем не просили меня
 
И не звали в траве посидеть, поваляться…
Мне пришлось бы упрямой сделаться враз,
И пришлось бы сопротивляться,
И пришлось бы обидеть вас.

Сугубо женские стихи Нины Красновой исполнены в строгой классической манере,  придающей стихам некую таинственность, которая достигается не прямо направленным взглядом на волнующие поэтессу тему, а через отражение  в зеркале поэзии серебряного века. И лексика, и предметы, окружающие героиню, говорят об этом:

Нарушена жизни уравновешенность,
Потеряно с правой руки кольцо…
Люблю и душу вашу, и внешность,
И очень светлое ваше лицо.
………………………………..
Я по вас извелась, истомилась.
Грущу, головою к стене приклонясь.
Подайте любви мне, сделайте милость,
Будьте ко мне снисходительны, князь…

Сюда я бы отнес стихи «Наяда», «Плач по сломанному каблуку», «…У трамвайной линии я тебя целую», «Знаешь, ты похож на принца», «Вы снитесь мне какую ночь», «Плач по рыцарю сердца» и др.
От них становится тепло, там теплота выделяется от работы души, как от работы двигателя внутреннего сгорания. Такова Нина Краснова. Она разнообразна, но не разнолика; она разбросана в материале, но собранна в своих мыслях и устремлениях; она впадает в тоску, в хандру, в эйфорию, но не впадает в крайности, когда одиночество или неудачи могут подтолкнуть к увлечению алкоголем: мы знаем немало примеров, когда этим недугом заболевали поэтессы. Нина молодец в этом отношении, потому что она настоящий творец, самодостаточный, умеющий найти свое место под солнцем, несмотря на то, что в последние годы совершенно невозможно найти хоть какую-то толику справедливого отношения в толстых журналах, хоть какое-то уважительное отношение в средствах массовой информации. Теперь журналисты вообразили себя четвертой властью и никак не могут насладиться всласть этой самой властью. К писателям, а особенно к поэтам, у них отношение крайне неуважительное. Они словно бы мстят за былое влияние поэтов и писателей на читательские массы. Но они не учитывают того, что творческие люди все равно сохраняют влияние, потому что они способны создавать миры, а не показывать в лоб убогость жизни одних и  пустую, но роскошную жизнь  других людей.
   Во все это душа  не желает ввязываться, чтоб не увязнуть; она страдает, томится, в результате чего появляются новые стихи, новые откровения, происходит рождение слова, от которого, может быть, отмахнутся неблагодарные современники, но от которого не откажутся благовоспитанные потомки:

Куда меня везет речной трамвай?
Меня с моей душевной новой травмой,
Меня со всеми внутренними травмами.
Вдоль берегов крутых, укрытых травами,
Куда меня везет речной трамвай?..

В прежние времена поэты шумно заявляли о себе, являясь в литературный мир со своими манифестами, с эпатажем, с необычной экспрессией, словом, как юный Шиллер и К*, начиная «с бури и натиска».  Нашему поколению семидесятых предшествовали громкоголосые «шестидесятники», которым уделялось все внимание прессы и телевидения, доставались все поездки за границу и многое другое, без чего чахла и оставалась вне поля зрения наша литературная поросль. Все внимание на самых заслуженных или самых громкоголосых. Теперь и того не стало. Там хоть была возможность чего-то дождаться, теперь же и ждать нечего.
Вероятно, все это и побудило яркого и неуемного человека, каковым оказался Юрий Кувалдин, создать свое издательство, открыть свой журнал «Наша улица». Вот он положительный момент  э т о г о  времени. Необыкновенно одаренный, он еще и талантливый организатор, сумевший сплотить всех страждущих и не лишенных божьей искры людей. Честь и хвала Создателю! Так или почти так, наверное, подумала или сказала себе Нина Краснова, когда познакомилась с этим человеком. От него и начинается ее новая полоса творчества, вобравшая в себя  журналистскую деятельность,  редакторские будни, а также  работу, связанную с организационными вопросами, с какими сталкивается любое малое предпринимательство. Она не растерялась, не испугалась, а засучила рукава и стала активной помощницей Юрия Кувалдина в столь важном и ответственном деле, как работа в журнале. Это только укрепило ее силы, резко увеличило ее творческий багаж, обогатило знаниями и кругом общения. Вспоминаются хрестоматийные строки Владимира Маяковского «Если в небе зажигаются звезды, значит это кому-то нужно…» Если есть написанное, и этого творческого багажа достаточно много, значит, найдется, куда и как это пристроить. Не надо унывать, не надо вешать носа. А Нина так и поступала во все времена. Когда-то она написала свое эпатажное стихотворение, где фигурируют строки:

«Москву не просто удивить,
А я попробую!»
 
Она сказала в меру вызывающе и одновременно в меру скромно, о чем свидетельствует последнее слово «попробую». Ее судьба мне отчасти напоминает судьбу поэтессы Ксении Некрасовой. У нее тоже не все складывалось безоблачно: тоже многие восторгались ее стихами, а реально помочь не очень-то желали, хотя творчество ее действительно заслуживало высокой оценки.
Ксения Некрасова никогда не сетовала на судьбу, какая бы она ей ни досталась. А Нина Краснова пошла еще дальше: она остается благодарной любому отрезку судьбы, в котором ей довелось повстречать достойного человека. И она благодарит от души, пусть даже запоздалыми цветами:

ЦВЕТЫ  ЗАПОЗДАЛЫЕ

Сергею Поликарпову

Я в «слюду», в целлофан завернула цветы,
Красно-розовые пионы.
Были чувства во мне и чисты и святы,
И нежны, как пионы оны.

Ничего не сказав никому, никому,
Носом в душу свою не влезая.
Я пошла без дорог, по сугробам к нему,
По колени в снегу увязая,

Вся белее офсета, белее белил,
Но с тоскою-то вдовьей.
Он меня как весну, как веснянку любил
И Рязаночкой звал Авдотьей.

Был бы парнем, заслал бы ко мне сватОв
И меня бы сосватал, милку.
Я ему никогда не дарила цветов.
Вот принесла, на могилку.


Вот как замыкается ее книга, взявшая название  этого стихотворения, пусть не программного, но важного по своей альтруистической сути, которая проявилась в чувстве благодарности к тем, кто понял и поддержал ее в трудную минуту, кто сумел сохранить дружбу и в последующие годы.
Читатель вправе спросить с меня за то, что я представил Нину Краснову только с положительной стороны, можно сказать, обсахарил ее, нигде не затронув ее творчества критическим взглядом. Я знаю ее слабости, я вижу огрехи Нины, фактические неточности, как, скажем, она приписывает строки «до тридцати поэтом быть почетно, и срам  кромешный после тридцати» Николаю Заболоцкому, хотя их автором является Александр Межиров. Но я не указываю читателю на эти промахи, поскольку исхожу из того принципа, что друзья должны говорить слова добрые, а плохие и без того скажут  враги.
    И вот теперь, когда Нина одолела еще один рубеж в своем творческом становлении, вполне можно сказать, что ее «проба» удалась, что она  способна удивить не только Москву, но и ту же Рязань, тот же Париж и тот же Рим. Пусть берут и переводят, а потом восторгаются, удивляются. Пушкин, который никогда не бывал за границей, теперь в виде памятника прибыл в Рим, и наш мэр Ю.М. Лужков читал стихи классика на открытии памятника. Есть бронзовый Пушкин и в Париже, может быть, и до Америки доберется; какие его годы, если учесть, что Гомеру две с половиной тысячи лет, а Омару Хайяму - семьсот…
Недаром любой великий поэт обращен лицом к людям, а помыслами своими - к вечности.



Сергей  Каратов

 ПЕРВОПРИЧИНА            


      В своей статье «В защиту литературы развалин» известный немецкий писатель Генрих Бёлль писал:
«Первые писательские опыты нашего поколения после 1945 года кое-кто обозначил как «литературу развалин», попытавшись тем самым отмахнуться от них. Мы этому обозначению не противились, ибо оно было вполне уместно: люди, о которых мы писали, и в самом деле жили в развалинах; они вышли из войны, мужчины и женщины, израненные в равной мере; и дети тоже. Жизнь их никак нельзя было назвать мирной, ни малейшего намека на идиллию не было ни в их окружении, ни в их самочувствии, ни в чем-либо, что было в них или рядом с ними, и нам, пишущим, они были так близки, что мы отождествляли себя с ними». Читая книгу Всеволода Мальцева «Парализованная кукла», издательство Юрия Кувалдина «Книжный сад» Москва, 2004 год, находишь множество героев в ситуации, близкой к той, которая описана у Генриха Бёлля: страна в тяжелом времени переходного периода, многие привычные нормы жизни порушены, экономика только-только начинает набирать силу. Иные герои рассказов и повестей  оказались невостребованными в новой  жизни, но они не сдаются, они, как принято говорить теперь, «догоняют» время. Реформы не даются легко, и не все способны найти себя, пребывая в растерянности, не умея вернуть себе былой родительский авторитет перед детьми, которые не ценят бедных «предков», а их добропорядочность и честность, по мнению молодых, на хлеб не намажешь…   
Читатель столкнется с множеством персонажей, жизнь которых очень похожа на жизнь остальных россиян, что создает заслуженное уважение к автору книги за ее правдивость, а главное за направление. которое помогает находить выход в критической ситуации. Повесть «парализованная кукла» – яркий пример тому. Напрашивается некоторая аналогия с романом Николая Островского «Как закалялась сталь», поскольку судьбы героев двух произведений в чем-то идентичны, но только у Мальцева с поправкой на время и на полное отсутствие в его повести воинственной идеологемы.
   Запомнился рассказ «Ошибка», где речь идет о переменах в общественном сознании на примере отношения людей к захоронениям. Падение нравов, наблюдаемое и демонстрируемое автором через призму взаимоотношений ряда своих героев, не может не насторожить читателя, который, впрочем, и сам повсеместно сталкивается с этими угрозами времени. Другое дело, каждый ли писатель берется отобразить эти перемены. Есть творческие прилипалы, которые раньше с блеском обслуживали ту власть и беспрекословно выполняли требования тех идеологических эмиссаров, а нынешнее время не преминуло породить певцов этого курьезного периода. Только эта идеологическая нахлобучка села как-то криво на голову новой эпохи, а оттого не смотрится, а если и пропагандируют ее, то тоже как-то не очень убедительно: больше через скандалы, да премии. Сути же написанного никто нигде и не разбирает, потому что там нет предмета для серьезного разговора. Без отражения действительности, какая бы неприглядная она ни была, не может быть подлинной литературы. А если еще эта действительность рассматривается с болью и сочувствием, а, может быть, даже с глубоким анализом произошедшего, тогда рождается литература высочайшей пробы. Но глубоко копать не всем дано. На данном этапе трудно говорить о времени и о человеке, делающем свое дело, любящем свой дом, семью, родину, но волею судеб оказавшемся в этой непростой ситуации. Очень легко впасть в публицистичность, легко свернуть на тропу детектива, трудно избежать перехода в дешевый триллер или в легковесную мелодраму. Другое дело, человек, которому не свойственен политес перед сильными мира сего. У него нет ни желания, ни основания приседать перед ними, ибо, что он от них получил или ждет не дождется, когда  получит?  При прежней власти рядовой литературный герой Мальцева имел зарплату, на которую можно было жить (читай – существовать), но и при нынешних реалиях его герою, может быть, даже тому же самому, только перешагнувшему из «счастливого вчера» в «цветущее сегодня», пока что тоже остается только жить ожиданием лучших времен. Вот его герои и выживают, стараясь при этом сохранять главное – человеческое достоинство. Рассказ Мальцева о встрече его героя с писателем Виктором Ерофеевым отчасти затрагивает тему прививки почки нравственности к литературному деревцу-дичке, в надежде призвать писателей вчерашней «новой волны» к более серьезному применению своего таланта, к переходу к более масштабным темам, охватывающих весь спектр жизни нашего государства на рубеже больших социальных перемен. И при этом не отмахиваться от темы «маленького человека», обиженного дикими реформами.
Автору свойственно ироничное отношение к отдельным порокам и недостаткам в людях. В рассказе «Временные люди» женщина рассуждает об истоках дурного поведения ее  детей, которых она завела от разных отцов: оказывается, ее воспитание не помогает, поскольку дети перенимают дурные гены от ее мужей, когда по ее словам «примитивное, к сожалению, прививается значительно быстрее, чем благородное. И значительно более живуче! У моих генов просто нет никаких шансов выжить в этой борьбе».   
   В рассказе «День рождения» прослеживается разрушение традиций русского застолья, когда новое врывается и нарушает привычные рамки приличия, так что общение перестает быть нормой, а долго и основательно беседовать становится некогда. Герой рассказа с грустью говорит сестре «да мы с тобой и наговориться-то в этой жизни наверняка не успеем» и размышляет о том, что все сложнее сохранять себя таким, каким ты был в прежние годы: «И с каждой такой встречей им все яснее и отчетливее приходилось сознавать, что люди, весь мир со своими правилами постепенно меняются, и, если оставаться самим собой, то наверняка рано или поздно будешь чувствовать себя абсолютно чужим на этом празднике жизни».
   Язык его прозы традиционный: взвешенный, выверенный, я бы сказал «чеховский». Иные миниатюры написаны афористично, точно и емко:
«Нам нравится трогать, ласкать, вдыхать аромат женских волос. Но как резко изменяется наше к ним отношение, когда приходится вынимать их, спутанные и мокрые, из ситечка в ванной».

«Он так старательно косил под диссидента, что из-под его скособоченной личины явно проступало нутро старого, опытного провокатора».

«Если присмотреться внимательно, можно заметить, что в этой жизни мы часто сталкиваемся с большим количеством высокообразованных людей с ужасающе низким уровнем культуры».
К этому нечего добавить, потому что сказано очень точно и емко.
   В рассказе «Копеечка» судьбы двух людей, учившихся вместе, но разбежавшихся по разным жизненным дорогам, кто куда, и встретившихся случайно через много лет осмысливаются автором с философским пониманием происходящего, с неким всепрощением, поскольку Парки, которые прядут нити наших жизней, словно бы делают это без особого настроения… Проходит время и все люди теряются каждый в своем мирке, словно шарики, закатывающиеся каждый в свою ямку. «Может, так и надо?» вопрошает автор в конце рассказа. Для людей, способных лишь плыть  по течению, вероятно, это и есть самый допустимый и наиболее верный исход. 
    Некоторые рассказы Мальцева напоминают экзерсисы, которые следует развить, детальнее выписать среду, укрупнить общий план,  полнее раскрыть отдельные характеры. Автор книги «Парализованная кукла» не чужд сленга, который он черпает из окружающего его нескончаемого людского потока, образовывающегося во всех щелях гигантского мегаполиса, со всех рекламных щитов и телевизионных программ, подрабатывающих на рекламном бизнесе.
Часто фигурируют слова из интернетовского лексикона. Понятно, что все эти новации принижают литературный вкус автора, но как можно не дышать выхлопными газами, если вокруг столько автомобилей!
 Всеволоду Мальцеву, подобно банковскому служащему Гогену, вдруг пришло в голову пересмотреть всю модель жизни, попытаться понять, в чем ее предназначение, не слишком ли она становится однообразной и скучной без ярких красок, которые не может дать простое пребывание в социуме в роли преподавателя, менеджера, водителя такси или министра. А может стоит поискать новый вектор и, пока еще не поздно, нацелить все свои интеллектуальные возможности на нечто более важное, чем то, что он делал прежде.
Автор размышляет о наследстве, которое в духе времени начинает расценивать с материалистической точки зрения: «Другое дело, когда человек оставляет своим близким то, что может постоянно или хотя бы какое-то время после его смерти, приносить им дополнительные доходы. В идеале, как казалось Чистякову, это должно быть или хорошо налаженное дело, раскрученная десятилетиями фирменная марка или, на худой конец, дополнительная жилплощадь. Да, откуда  это все взять?»
Если нет материального наследства, и оно не просматривается в перспективе, значит, остается духовное наследие, которое еще способен создать человек не глупый, получивший хорошее образование, к тому же почувствовавший наличие в себе божьего дара. Но в основе всех перемен в жизни лежит какая-то первопричина. Когда-то я написал короткое стихотворение на эту тему:

ПЕРВОПРИЧИНА

Отказ суровый
                из птенца
Рождает зрелого певца.
Вот так же
                колокола медь
Удара ждет,
                чтоб зазвенеть.

В данном случае, это была болезнь, которая нанесла удар и принудила  Мальцева заглянуть в зазеркалье и в ужасе отшатнуться: жизнь висела на волоске. Эта «экскурсия в никуда» напугала его и заставила переосмыслить цель жизни, и цель была выбрана – творчество. Так родился новый писатель – Всеволод Мальцев, которого «вывел в люди» другой писатель и издатель Юрий Кувалдин, буквально за пару лет сделавший из начинающего литератора вполне состоявшегося писателя. Его произведения стали активно публиковаться в журнале «Наша улица», тоже созданного Юрием Кувалдиным. Так Мальцев в 2004 году дебютировал своей первой серьезной прозаической книгой  «Парализованная кукла», вышедшей в издательстве Юрия Кувалдина «Книжный сад». Книга прекрасно оформлена художников Александром Трифоновым, издана на  качественной бумаге, а содержание привлекает красотой и доступностью языка, своей правдивостью и широтой диапазона, охватывающего множество наболевших проблем в нашем сегодняшнем дне.
Книга снабжена отличным предисловием Юрия Кувалдина, выступившего в данном случае еще и в роли критика, где он очень четко характеризует возникновение первопричины творческого подхода к своему альтер эго: «Болезнь Мальцева стала пограничным  моментом перехода от биологии к метафизике. И в этом смысле важное значение приобрело для него отношение к собственной роли в театре жизни. Пусть это громко звучит, но это так. В каждой новой вещи нужно стремиться к постоянному восхождению по ступеням мастерства».
   Остается надеяться, что книга «Парализованная кукла» Всеволода Мальцева явится первым камнем для только что закладываемого фундамента его последующего творчества. Контакт с читателем найден, диалог с ним  завязывается, и  очень важно не откладывать перо, не успокаиваться, а продолжить этот целительный для общества разговор о времени и о себе.

8 июня 2004 г. 






                Сергей  Каратов 

                С Р Е З

В издательстве «Книжный сад» писателя и издателя Юрия Кувалдина вышла новая  по своей сути книга известного поэта Кирилла Ковальджи. Первая книга поэта, вышедшая в данном издательстве в 2000 году называлась «Невидимый порог». «Обратный Отсчет» - название очень удачно характеризует ее направленность: воспоминания, встречи со знаменитостями, лирические рассказы, розыгрыши в среде журналистов и  поэтов, студенческие годы, забавные или грустные эпизоды из литературных закулис, размышления, дневниковые записи, новые стихи Ковальджи, переводы стихотворений зарубежных авторов.
Эта книга напоминает лоток золотоискателя, в котором из всей, тщательно промытой породы (в данном случае – жизни), остались разные по величине желтые крупицы драгоценного металла, то есть, вещи, представляющие литературную ценность, будь это короткое лирическое эссе, зафиксированный факт из жизни, критический материал, спор с оппонентом по тому или иному вопросу, связанному с литературой или политикой. 
Одна моя знакомая поэтесса, которую я приглашал в свою литературную студию, позднее в разговоре бросила такую фразу: «Руководитель литобъединения не может быть большим поэтом». Возможно, ей хотелось уколоть меня тем, что мне выпал такой путь в литературу. В ее представлении творческий человек обладает такой независимостью, которая позволяет ему только парить в облаках и не связывать себя никакой ответственностью перед земными делами и проблемами. Однако почти все литераторы, так или иначе, вынуждены были зарабатывать деньги службой, а не творчеством. И этот ее прикол вскорости к ней же и вернулся, поскольку она стала вести семинар в Литературном институте. А это та же самая студийная работа. Тем не менее, она  считает себя фигурой заметной в поэтическом мире.
 К чему я это говорю. Дело в том, что Кирилл Владимирович Ковальджи  в советское время тоже много лет вел студию «Зеленая лампа» при журнале «Юность». Наверняка и он сталкивался с проблемой, которую создают молодые литераторы своему учителю и наставнику. Главная из которых – это не признавать творческих успехов старшего товарища. Вообще, приближение к себе амбициозной по большей части молодежи, дело не такое уж и благодарное. Однако Ковальджи как человек тонкий и мудрый, обладающий терпеливостью и педагогическим даром, не спасовал перед этими крайностями. Из его студии вышло много талантливых молодых поэтов. Многое отдавая от себя, он сумел набрать и свои поэтические очки: Кирилл Ковальджи вошел в число признанных поэтов конца двадцатого века, и этого никто не станет отрицать. Говоря про набираемые очки, я не оговорился. Он не был ярким эстрадником шестидесятых, которые быстро взлетали, суетно красовались перед многоместными аудиториями, и множество почитателей, подобно разноцветным  осенним листьям, вовлекали в этот турбулентный поток.  Но взлет требовал и лишних усилий, которые тратились на то, чтобы удержаться наверху. А это удавалось за счет невероятной работоспособности и социальных заказов, которые государство щедро оплачивало им.   У Ковальджи как у истинного лирика, кажется, и не возникало потребности в поэтическом лидерстве. Лирика всегда была и остается вне большой политики или социума. А вот в своих литературных спорах или размышлениях он может позволить себе и политические высказывания. Но они носят характер не полемический, наступательный, а как бы для личного пользования: вот я такой, это  мои взгляды и убеждения,  и я их никому не навязываю. Я это связываю с тем, что у поэта есть своя позиция. Кому-то она может показаться прагматичной, то есть  не очень подходящей для поэта. Помните классика: «Поэзия должна быть глуповата». Но самому поэту не обязательно соответствовать этой установке.
   Наиболее заметная, я бы сказал фундаментальная часть книги, названа автором «Моя мозаика». Она так и начинается с признания:
«Что сказать мне  о жизни? Что оказалась длинной…» – с бОльшим основанием, чем Бродский, я повторяю его слова. Я и старше, и живу дольше, и разнообразия было не занимать. Конечно, личность Бродского, его характер, судьба отмечены печатью исключительности, в то время, как пишущий эти строки подобным похвастать не может и, благополучно добравшись до почтенного возраста, откровенно признается, что предъявлял к себе и жизни обыкновенные требования. Нормальные. И, хотя век мало тому способствовал, все-таки жизненную норму выполнил. Еще в отрочестве я пережил самую масштабную из войн – мировую, отчего навсегда стал абсолютным приверженцем мирной и естественной жизни». Далее он говорит о том, что в России это не по-русски, что поэтов или убивают или они сами себя приканчивают. Но он не принимает подобного рецепта для становления поэта.
   С интересом читаю Ковальджи-критика. Маленькие главы в «Моей мозаике» «Русская черемуха», «Сердился на Бунина, Чехова…» навела на мысль, что не только я один стал пристальнее вчитываться в произведения наших классиков и находить всевозможные огрехи, которые очень точно выявил Кирилл Владимирович: отсутствие любви и эротики в любовных сценах в «Анне Карениной» у Льва Толстого, самоповторы у Чехова, неоправданно скомканная концовка в рассказе «Антигона» у Бунина. Казалось бы, имена, проверенные временем, обретшие незыблемость, забронзовевшие в нашем сознании, а, поди ж ты, и на солнце есть пятна…
«Слаб человек: от живого автора я бы как-нибудь отвертелся, а от умершего – не мог» - делает признание Кирилл Владимирович, что характеризует его как человека совестливого и добропорядочного. И он переводит стихи одного знакомого поэта по просьбе  вдовы.
   Оглядываться назад не такое уж простое дело. Говорить о том, что было, чаще всего занятие не очень перспективное: во-первых, о крупных событиях в государственных масштабах так или иначе уже все сказано, написаны книги, поставлены фильмы и тема, как говорится, закрыта; во-вторых, есть категория людей, которые вообще не любят оглядываться назад, а живут себе и радуются этому дню, чего, дескать, старое ворошить; в-третьих, может возникать сомнение, а так ли было на самом деле, может, автор в чем-то кривит душой, чего-то недоговаривает. Но, обращаясь к текстам Кирилла Ковальджи, не испытываешь дискомфорта от всех вышеназванных пунктиков: все очень достоверно изложено, на все события  автор смотрит под  собственным углом зрения, может быть, и не всем угодным, но своим.
Откровение автора заслуживает признательности: «Конечно, я верил в свою маленькую, случайную, как чудо, удачу, - как бы заигрывая с судьбой и не слишком принимая себя всерьез. Оставаясь самим собой, я по разным причинам не показываю себя в фокусе. Теперь – когда модно выставляться в каком угодно виде!»
 Очень тонкая наблюдательность, доверительность в разговоре, умение прочувствовать и красиво изложить. Характерен пример с консультантом по американской литературе в Союзе писателей СССР, ее подобострастие ко всякому начальству. «Характер человека по-настоящему можно узнать, когда он станет твоим начальником» – сказал Эрих Мария Ремарк. Но и поведение товарища, оказавшегося в роли твоего  подчиненного, тоже заслуживает особого изучения.
Хотя в книге «Обратный Отсчет» автором огромное место уделено прозе, но все же, на мой взгляд, представленная небольшим блоком стихотворений поэзия,
«томов премногих тяжелей». В этом цикле есть настоящие шедевры. Пусть кто-то скажет, что  поэзия рассчитана на любителя. Мне как поэту было весьма лестно, что недавно я оказался на пиру, на котором хозяин дома читал мои стихи, выучив их наизусть.  Полгода назад я подарил ему последний сборник «Ожидание чуда», и чудо свершилось. Все вокруг были в восторге и с интересом отнеслись к моему творчеству.
Я прочитал всю прозу, смеясь над забавными эпизодами с розыгрышами, с попаданиями впросак самого автора; умиляясь тому, как автор переживал за убившуюся в его комнате птицу; предавался воспоминаниям, когда автор рассказывал о жизни в студенческие годы. Но когда дошел до стихотворного цикла, то он просто порадовал меня. Кирилл Ковальджи пишет, что Галина Волчек призналась в том, что в последнее время предпочитает читать мемуары, а сам он остается верен художественным произведениям. Вот и для меня основное, магистральное творчество поэта оказалось предпочтительней его литературных ответвлений. Поэт может рисовать (М. Волошин), писать музыку (А. Грибоедов), быть архитектором (А. Вознесенкий), но его главное предназначение - это стихи.
В своем интервью для журнала «Наша улица» № 5 2003 г. Кирилл Ковальджи поведал главному редактору журнала  Юрию Кувалдину о том, что ему свойственна «энергия заблуждения». Кирилл Владимирович делает такое признание: «Моя литературная «беспринципность» трактуется порой как житейская уклончивость, как отсутствие сильного характера (последнее – из высказывания С. Липкина о моих стихах). На поверхности действительно то ли зыбь, то ли рябь, но под ней все-таки неуклонное и вполне определенное течение».
Пусть простит меня Кирилл Владимирович, но, несмотря на его «разветвленность», его прозу я считаю интересной, поучительной, информативной, местами несомненно глубокой  и  лиричной. Но поэзия вне сравнения. Она выше, значительней,  раскованней, в ней нет политических привязок, нет мелкотемья, которое вкрадывается в прозаическую суету. Там все сколочено крепко и добротно. Разве можно сказать о таких стихах, что там нет сильного характера:
*  *  *      
Пророк
наг,
а вождь –
нагл.

Пророк
бос,
а вождь –
босс!

Пророк –
бог,
а вождь –
вошь!


ПОКОЛЕНЧЕСКОЕ

- В мире дурацких оценок
мы проживали, друзья.
Мы собирались на сцену,
нам говорили: нельзя.
Дескать, не значитесь в списке
к пьесе допущенных лиц;
ешьте в буфете сосиски
на бенефисе тупиц.
Лучших сживали со света
временщики, дурачье.
Чудилось – песенка спета,
хоть мы не пели ее…

- Вам и не спеть. У свободы
новых актеров набор.
Для отстающих от моды
это уже приговор.

- Дело не в моде однако,
суд у искусства не скор.
Ждите посмертного знака:
тот еще будет отбор!
Зачастую характер поэта проявляется в публицистических стихах, вспомним латинское изречение:  «Когда вдохновения нет, рождается стих возмущеньем».
А Ковальджи – лирик, и требования к нему следует предъявлять сообразно его жанровой принадлежности. Никому и в голову не придет заставить тенора запеть басом. Время залечиват любые социальные раны, вследствие чего публицистический жанр быстро утрачивает свою значимость, а лирика наоборот ее набирает.
Роль большого художника в том и заключается, что он проблемы любой остроты умеет переплавить в себе и вынести на суд читателя не в виде сиюминутного отклика на какое-то событие, высказанного открытым текстом, а в виде сладкой начинки, погруженной в шоколадную глазурь образности и метафоричности, да еще и поданную в прекрасно оформленной лексической упаковке.

Как гласит латинское изречение “paulatim summa petuntur” (вершины достигаются не сразу), так и вершины, к которым шел Кирилл Ковальджи, дались ему нелегко: за спиной скитания по полям войны между Румынией и Советским Союзом, (родился он в Бессарабии)  учеба в Одессе, в Москве, в Литературном институте им. М. Горького, работа в Кишиневе, возвращение в Москву и снова работа в журнале, в Союзе писателей. Всюду проявление безотказности, которую предполагает любая служба в чиновничьем аппарате, но по долгу поэтической службы он всегда оставался только лириком. Он в Литинституте учился на семинаре Евгения Долматовского, у которого позднее учился и я, и хорошо знаю, что Евгений Аронович никогда не учил и тем более не заставлял семинаристов писать на заказ. Это было его кредо, и напрасно те, кто близко не знал Долматовского, приписывают ему, будто бы он оказывал на своих учеников идеологическое давление. Он до конца дней был добропорядочным человеком, и очень многим ученикам помог в жизни. Об этом  говорит и Ковальджи, когда его из-за шалости с самиздатовским журналом чуть было не выставили из института. Мне он тоже помог, но уже после окончания Литинститута, когда решался вопрос, как зацепиться в Москве. Евгений Аронович послал меня к своему фронтовому другу, который работал в строительной организации. Там я в общежитиях строителей создал литературное объединение, получил площадь и остался в столице. Так что не только стихосложению, но и доброму отношению к людям Кириллу Ковальджи, было у кого учиться.
Как человек провинциальный, он подметил особенность столичных взаимоотношений в одном из своих новых стихотворений: «В селах принято, как дома, всем здороваться со всеми» А далее он говорит: «Но Москва не обкатала сокрушительным шаблоном одного провинциала…» И заканчивается это стихотворение замечательно: «Все болею той привычкой, все не верю я в ошибку, все ищу в толпе столичной узнавания улыбку».
Хочу привести полностью одно маленькое, но очень тонкое и изысканное стихотворение:
 
    *  *  *
жемчужина – женщина

говорите – это не рифма?
но недаром в жемчужине слышится женщина
и анаграммой – мужчина
и, к счастью, муж и жена
а еще, к сожалению, - чужие…


«Непосвященных голос легковесен», но этого нельзя сказать об авторе книги «Обратный Отсчет». За время активной литературной жизни Ковальджи собрал огромный багаж по принципу «мои года –мое богатство». Но он выражает опасение, что он может пропасть всуе: много еще не записанного.   
Мудрость приходит с возрастом, и лучшим учебным пособием для человека становятся его собственные ошибки. Описание многих курьезных случаев из своей творческой и чиновничьей практики для Ковальджи носит характер поучительный, но уже не для автора, а для тех, кто соприкоснется с его книгой. Все в бытность догадывались, что генсек Брежнев не мог, да и не имел времени писать свои книги «Малая земля», «Целина», за которые его удостоили высокой честью – приняли в Союз писателей СССР… Но кто их писал за генсека, мы не могли знать. А вот тут, задним числом, мы начинам докапываться с помощью выговаривающихся в своих мемуарах людях старшего поколения, которые не захотели унести с собой большие или не очень большие тайны былых времен. Вот и Кирилл Ковальджи не избегнул того, чтоб приоткрыть завесу, отгораживавшую нас, простых писателей, от ее руководства. А там, как и наверху власти, все носило тот же характер подтасовок, когда за большого литературного начальника писались  тексты докладов и пламенные речи для каких-то знаменательных дат. Вот одним из исполнителей этой неблагодарной черновой работы и не побоялся предстать перед своими читателями автор книги «Обратный Отсчет». Но написано это так искренне и честно, что не может быть и мысли, дабы обвинить человека в конформизме и уступчивости. Напротив, проникаешься сочувствием к судьбе маленького человека, затертого между мощными шестернями того механизма, который уже не работал, но создавал видимость какой-то деятельности. Да и с юмором это подано, что тоже только подкупает  читателя. И, как говорят китайские мудрецы, «кто стоит на цыпочках, тот долго не устоит». Так оно и получилось с прежней системой.
Книга Кирилла Ковальджи  представляет срез времени, в котором осели большие и малые истории из его жизни, стихи, переводы. Словно археолог, читатель может подойти к этому срезу, выкопать из стены кусочек ткани или пуговицу от костюма Ковальджи, который он купил на первый гонорар и попал в смешную ситуацию, когда чуть было ни лишился и костюма и денег, отданных за него.
Может вытащить страницу стихотворного текста, в котором поэт посетует на судьбу, хотя и не вполне оправданно:

«Ежедневной навьючен ответственностью,
между делом тружусь над строкой,
не замечен широкой общественностью
и страной…»
 
Люди, подобно крылатым насекомым, то и дело вьются, как вокруг  своего ночного фонаря: одни вокруг науки, другие вокруг искусства, третьи вокруг политики; и  вся их жизнь полна забот, связанных с тем, чтоб мелькать и быть заметным, как можно дальше и как можно дольше. Так устроен человек, что ему нелегко уходить на покой, а все еще хочется вращаться в обществе, пользоваться почетом и уважением. Человека, отошедшего от кипучих дел, реже навещают, приглашают куда-либо; мало, кто позвонит, поинтересуется его личной жизнью, творчеством, здоровьем. Но, насколько я вижу, Кирилл Ковальджи, уйдя от большой общественной жизни, не растерялся, не пал духом.  Он, оказывается, прекрасно работает над мемуарами и стихами, подтверждением чему стала его интересная новая книга «Обратный Отсчет». 

                Август 2003 г.

Сергей Каратов      д. т.  940-04-35

ЗАТЯЖНОЙ  ПРЫЖОК

    Много лет я вел поэтическую студию, и ко мне стекались яркие и талантливые   поэты и прозаики. Теперь многие из них обрели признание, сделались заметными, и у меня есть возможность назвать хотя бы нескольких из них. Это Александр Климов-Южин, Ирина Ермакова, Сергей Касьянов, Олег Григорьев, Вячеслав Ананьев, Елена Иванова,  Афанасий Мамедов, Борис Виленский, Григорий Эпштейн, Дмитрий Нечаенко, Ольга Добрицына, Наталья Богатова, Николай Круглов, а также живущие ныне за рубежом Леонид Колганов и Александр Тойбер. К стыду своему я стал мало читать стихи нынешних молодых поэтов. Но книжку Евгения Лесина, знакомого мне по встречам на вечерах журнала «Наша улица» и по интересным статьям в «Независимой газете», я все-таки прочел с интересом. 

А жизнь не так уж пакостна порой.
Особенно для глупых и влюбленных.
Привет, мой нелирический герой,
Мой черный человек в трусах зеленых.

Вполне обаятельно, стрёмно, а последняя строка, можно сказать, даже исполнена некоторого драматизма.
Нельзя не порадоваться за Евгения Лесина, который выпустил «нелирический» сборник «Русские вопли» в московском издательстве «Ракета» в 2005 году.
Вроде бы и вопли, а вместе с тем и юмора тоже предостаточно:

Мороз и солнце, лето, осень.
Писать о феврале навзрыд.
Автобус 88.
Базара нет, ларек закрыт.

Мечтать, наверно, хорошо вам
И в гамаке и просто так.
Идем по улицам Вишневым,
Пугая тушинских собак.

Мы рождены, зато нас мало.
На печке – всякий богатырь.
Кафе «Минутка» у канала,
Аптека, улица, пузырь…

Замечательное цетонное стихотворение, написанное в духе постмодернизма. Хотя «пост» в данном определении носит характер вторичности, с чем я абсолютно не могу согласиться. И потом мне не нравится постоянное самоуничижение, которое проявляют наши современные критики, литературоведы, да и сами поэты при оценке творческих периодов, именуемых «золотым веком», если речь идет о пушкинской поре; «серебряным веком», если говорим о начале двадцатого века русской поэзии. А вот теперь исследователями-литературоведами навязывается «бронзовый век». Надо полагать, всем остальным пишущим, независимо от того, как бы гениально они не писали, им априори будет отведен какой-нибудь «алюминиевый», а то и «каменный век». Словом, их ожидает полная безнадега. Но согласятся ли наши потомки с таким раскладом? Не уверен.
Но вернемся к рассматриваемому автору. Блестящая эрудиция, чуткость к слову, умение выжать из него все и даже больше – вот некоторые особенности дарования Евгения Лесина, проявившиеся в данном  сборнике. Хотя есть и свои «но». Рассуждаю не как ханжа, который отметает все, что грешит использованием нетрадиционной лексики. К каждому разделу в сборнике стихотворений следует подбирать свои ключи. Но и требования тоже должны быть высокими даже там, где превалирует не высокий слог. То есть вести разговор в системе тех координат, которые выбрал автор.
Читая книжку, ловишь себя на мысли, что в среде нынешних молодых установилось некое негласное табуирование на открытость, на откровение, на добрый взгляд на окружающий мир. Я вижу это на примере многих стихотворений Евгения Лесина. Напишет что-то от полноты души и тут же устыдится. А, устыдившись, дорисует что-нибудь многоэтажно-эпатажное.
Впрочем, последний раздел «Тихая лирика» вобрал в себя самые забубенные стихи, где такие строки, как «давай поспорим на минет», пожалуй, выглядят самыми безобидными и даже лиричными… Грубый слог возможен, но искусство все-таки тяготеет к изяществу.

Осмысливая весь материал книги, так и кажется, что Евгений убегает от властного и всесильного «медного всадника», хотя здесь и не Петербург, но время очень напоминает то, которое описал российский гений в своей нашумевшей поэме. Недавний потоп снес все наработанные и привитые с детства моральные нормы. Само название сборника стихотворений Евгений Лесин озаглавил не иначе, как «Русские вопли». Чем же вызваны эти самые вопли? Только удачливые политики, бизнесмены, да пригретые ими писатели, оглядываясь на пройденный путь, воздают хвалу провальному времени с его свободой для вседозволенности, а не для созидания. «Медный всадник» возвратился, поступь копыт его коня гулко звучит по улицам изрядно обезлюдевших городов и весей. И это не может не волновать творческого человека, у которого есть, что сказать. Но возникает вопрос, кому сказать? Кто слышит его, кто принимает к сведению сказанное им? «Я все на свете оборвал / И ничего не залатаю», «Все шахиды живут на Рублевке / на Николиной сучьей горе», «То ли церковь стоит, умирая. / То ли гад какой строит коттедж». Это я цитирую некоторые строки из книги «Русские вопли». Внешняя свобода весьма сомнительна для тех, кто не готов воспользоваться ею по назначению. Свобода самовыражения для поэта необходима, раскованность и уход от привычных рамок в поисках новых лексических орнаментов, неведомых форм, неохваченных тем – вот что должно стоять во главе угла. Зачастую молодые поэты пошли по пути более простому, где властвуют в небольшой аудитории слушателей стёб и пофигизм. Их можно понять: надежды, которые молодая творческая поросль вынашивала все эти годы, не сбылись. Новое время обмануло: в капитализирующемся обществе не осталось места для духовности, без которой не может быть и подлинного творчества. Только при полном отречении от шумных, смехоносных тусовок сохраняется возможность сберечь тонкий инструмент творчества – чуткую душу. У Евгения Лесина она проявляется во многих стихотворениях.
«Если нет ценителей, то и жемчуг никому не нужен», - гласит индийская мудрость. Но как бы молодость не бросалась за яркой и дешевой бижутерией, с возрастом она все равно поймет, что бриллианты невозможно отменить…
Часть своих вещей из этой книги, по-видимому, Евгений Лесин когда-то возьмется переделать, то есть «окультурить». Формула: «Речь без мата, как борщ без томата» отойдет на задний план, наступит период переоценки ценностей. Автору сорок лет. Молодость, сформировавшаяся на развалинах империи. Эта тема не просто затронута, а составила отдельную главу в книге. Вполне закономерный результат, выразившийся в разочаровании, в потере нравственных ориентиров, и, по выражению О*Генри, «свободе свистеть в кулак»… В стихах сквозит упрек в адрес тех, кто привел его поколение к этим развалинам.

Березы и сосны глядят на закат.
И снег улыбается с веток.
А рядом гудит и беснуется МКАД,
Как раненый зверь напоследок.

Но здесь еще лес, и петляет лыжня.
А там уже парни из стали.
Украли полцарства, забрали коня,
И бешено жмут на педали.

Но не все потеряно. Что-то уцелело в иерархии ценностей, к которым влечет поэта:

Идем по сказочной Итаке
На самом краешке земли.
И лапы мерзнут у собаки.
Сама просилась, не скули.
…………………………….
Зима по Тушино гуляет,
Как Афродита в пене дней.
И пудель шелти догоняет
Средь белых лыжников и пней.

Ледянки, шапки, снегоходы,
Хвосты в сугробах мельтешат.
Канал и улица Свободы.
Метро «Планёрная» и МКАД.

Москвы – это слабость, это «ахиллесова пята» Евгения Лесина. Вот строки из стихотворения о Новом годе:
…Посулил бесконечное счастье
Президент нам на будущий год.

Ну а мы, мы не против. Спасибо
За хорошие, в общем, слова.
Завтра будет все та же Россия,
И такая же будет Москва.

Доедим новогодние сласти,
Распакуем последний презент.
Ну а счастье… Да мы и без счастья
Проживем, господин Президент.

Сколько горечи в этих последних строчках, сколько в них глубины и правдивости. Словом: бог не выдаст, свинья не съест…
Американский писатель Скотт Фицджеральд с горечью отметил: «Чтобы обрести славу надо  делать три вещи: воспевать богатых, бандитов и беспредел».
И Евгений Лесин ничего этого делать не собирается. Напротив, у него превалируют фрондерство, эпатаж, и наговор на себя, типа: «пьяница и скандалист». Но Евгений уже повзрослел, а окружение все еще состоит из смехачей, которые поддерживают в нем это опустошительное начало.
В разделе, который автор назвал «Не чокаясь», есть стихи пронзительной чистоты и ясности, потому что речь пошла о жизни и смерти, и тут, как говорится, не до шуток. В стихотворении: «Все позакрывали комитетчики» автор печалится: «В сильном алкогольном опьянении / я узнал, что нет Татьяны Бек», а в финале пишет с той теплотой, на которую способна душа поэта: «Спи, Варакин, пьяной милой рожею / Пухом – небо. Водкою рассвет / Прожил ты и умер, как положено / От алкоголизма. В 40 лет».
Вот из другого стихотворения, посвященного той же теме - потере друга: «а что от водки? / похмелье / нет поэта / а надо шутить / ежедневная газета / не может не выходить». Я не выделяю строк, на которые падает логическое ударение, но когда автор говорит «а надо шутить», то он дает понять, что все его шутки представляют некую дымовую завесу над всей драматичностью окружающей нас жизни.
Евгению Лесину сорок лет. Он прыгает с парашютом, рискует, но бравирует. Да, он в затяжном прыжке и надо решиться, настроиться и вовремя дернуть кольцо, чтобы не разбиться. Тем более, что есть талант, и его надо успеть реализовать в позитивном ключе. Примеров удач можно привести много, и вот одна из них:

Плевать, что плохая дорога
И кто-то пургу замесил.
Я вышел на поиски бога
Под происки вражеских сил.
Не видя пути и ночлега,
Не зная, что будет потом,
Я верю: мне хватит и снега,
И речки, что спит подо льдом.

  Я сам нередко грешил стихами, которые не вписываются в нормы сложившейся общественной морали. Иногда кажется, что зря это делал. И все же не надо стесняться говорить красиво, если у тебя есть такие способности. Действительность опошлили не вы, но вам то зачем уподобляться тем, кто это сделал? У вас должна быть другая задача. Так я мысленно полемизировал с молодыми, разбирая стихотворный сборник Лесина. Это вторая книга Евгения. Третья не за горами, когда есть такие откровенные и недавно написанные стихи:

…Майский вечер хорош, хоть иди по грибы
иль у речки на солнышке грейся.
Мы вернемся с тобою на площадь Борьбы
И потрогаем теплые рельсы.
……………………………………….
Мы святых понесем, словно сор, из избы.
Пусть летают над нами планеты.
Мы вернемся с тобою на площадь Борьбы
И плевать на дурные приметы.

  Думаю, нет ничего дурного, если человек решил вернуться на площадь Борьбы, где в скверике стоит памятник Венедикту Ерофееву. Этот рефрен с возвращением на площадь Борьбы показателен тем, что автор не собирается сдаваться, что он готов бороться за себя, за свое творчество, за творчество настоящее, за которое благодарные люди сначала выпинывают  отовсюду неугодного творца, а после смерти ставят памятник. Что ж делать, пусть хотя бы и так.

5 Марта 2006 г.



Сергей Каратов

ИСКУШАЕМЫЕ  СЛАВОЙ

В руках у меня толстая книга в сине-голубом переплете, на хорошей бумаге, и название интригующее: «Кто сегодня делает литературу в России». Автор - Вячеслав Огрызко.  Критик, известный читателям по нашумевшему изданию, которое разошлось моментально. То было издание, также связанное с именитыми писателями, но выполненное в виде справочника и называлось «Русские писатели. Современная эпоха. Лексикон», вышедшее в 2004 году. А теперь мы имеем развернутые биографические сведения, творческую оценку каждого писателя, выраженную и автором материала и другими литераторами, которых цитирует критик. Так кто же осмелился замахнуться на столь внушительный труд в 416 страниц (и он имеет продолжение) и показать читателям весь спектр имен, которые сегодня выпускают самые читаемые романы, пишут сценарии к премируемым и кассовым фильмам, а также к известным отечественным телесериалам; пишут стихи и становятся лауреатами литературных премий; являются именитыми или совсем молодыми, но вполне броско заявившими о себе. Так кто же такой Вячеслав Огрызко, взявшийся классифицировать литераторов, создавая тем самым галерею портретов или хотя бы набросков, по которым читатель будет иметь возможность получить довольно полное представление о современных служителях муз. Могу сказать, что он известный критик, главный редактор уважаемого еженедельника «Литературная Россия». А вот краткие сведения об авторе из книги «Время Русь собирать», в которую вошло его исследование: «Вячеслав Вячеславович Огрызко родился в 1960 году. Окончил в 1984 году истфак московского пединститута им. В.И. Ленина. Занимается литературной критикой. Автор многих справочников о писателях России. Живет в Москве». Более полные сведения о Вячеславе Огрызко можно найти при чтении разбираемой нами книги, поскольку он выезжал в творческие командировки с писателями, встречался с ними на семинарах, обсуждал с теми или иными из них текущие проблемы литературной жизни. Проиллюстрировать не составляет труда: «С Владиславом Артемовым у меня связаны две истории. И обе они случились в январе 1995 года во Владивостоке. Это было время, когда мы с ним еще сохраняли последние иллюзии в отношении союзов писателей».
Так уж получается по жизни, что с кем-то человек общается более тесно, о ком-то узнает из печати, а кого-то в упор не видит. Но Вячеслав Огрызко толерантен: в возглавляемом им издании есть место для каждого писателя. Таков он и в данной книге. Хотя не чужд броских и очень характеризующих писателей метких фраз. Вынесенные в содержание, они иногда хлесткие, как пощечины: «Мастер провокаций: Дмитрий Галковский», «У писателей появились свои миллионеры: Дарья Донцова», «Лишенный ореола запретности: Тимур Кибиров», «Тень русской классики: Руслан Киреев», «Востребованный морализатор: Олег Павлов»,  «Человек-оркестр: Александр Проханов», «Большой талант оказался скучным ремесленником: Александр Сегень», «Знаменосец либерального лагеря: Сергей Чупринин», «От бунтарства к смирению: Олег Чуховцев».
  Обыкновенно, все антологии грешат субъективизмом. Скажем, поэтические антологии, составленные Евгением Евтушенко и Владимиром Костровым, оставили вне поля зрения поэтов, по тем или иным причинам не понравившиеся данным составителям. Охват произошел по принципу, кто ближе, кто не конфликтнее, кто, безусловно, состоит в их лагере. Остальных – побоку. То же самое происходит и с 50-томным изданием антологии российского юмора. Каким-то авторам чрезмерно уделяют внимание, «набивая подушку» зачастую пустыми произведениями, тогда как есть яркие авторы, которых составители и знать не желают. Есть и такие антологии, которые подробно начинают с авторов, стоявших у истоков русской письменности, охватывают золотой век, серебряный, а потом доходят до современных авторов, находят среди них наиболее продвинутых и ангажированных то в одной идеологической сети координат, то в другой, а тут и сказке конец. Так что золото и серебро снова стало гальванизироваться зачастую не на тех именах…
В своих оценках Вячеслав Огрызко не исходит из прижившегося ныне принципа: «Своего теленка и корова оближет». У него для каждого из своих оппонентов припасены и кнут и пряник. «Ну не получился из Сегеня серьезный исторический романист. Не стал он на этом поприще таким же страшно популярным автором, как Дмитрий Балашов. Да и второй Пикуль из него не вышел». Или вот еще одно нелицеприятное высказывание: «Если говорить всю правду, надо признать: журнальными делами Сегень никогда себя особо не утруждал. Ему лень было тратить время на поиск новых, перспективных имен».
Подытоживая сказанное, Вячеслав Огрызко смягчается: «Но чтобы не все так было грустно, в заключение отмечу: Сегень – лауреат премии Московского правительства (1999), Большой российской литературной премии, учрежденной компанией «АЛРОСА" (2000)».
Занятные возникают коллизии в судьбах иных писателей. Вот как вспоминает о своем путешествии в Магадан, к матери, Василий Аксенов: «Мы летели на самолете. Открывалось грандиозное зрелище. Потрясающее впечатление, пожалуй, сильнее, чем мое открытие Америки. Маму я сразу узнал. Она при чужих людях разрыдалась. Я подошел к ней, положил руку ей на плечо и на ухо шепнул: «Не плачь при них. Мама была потрясена этой фразой». А вот какие высказывания преследуют писателя Аксенова после выхода телесериала «Московская сага». Автор цитирует Наталью Иванову: «Парадокс: бунтарский Аксенов оказался самым настоящим примирителем. Он – писатель-оптимист, у него «вся эта наша история» все равно развивается к лучшему». И еще цитата из Ивановой: «Увы: не очень-то отягощены образованием были писатели-шестидесятники – получать образование приходилось на ходу, в том числе – во время собственного преподавания русской литературы американским студентам». Отделав Аксенова критическим кулачком Натальи Ивановой, хитромудрый  Вячеслав Огрызко находит ободряющие слова в адрес побитого писателя: «Много лет Аксенов отдавал в литературе предпочтение эстетике сюрреализма. Но в последние годы писатель все чаще стал возвращаться к традиционализму. Свидетельство тому – хотя бы роман «Кесарево свечение», впервые изданный в начале 2000-х годов. Эта книга весьма любопытна по своей структуре: в ней есть и вводные рассказы, и стихи, и пьесы».
Поражает многомерность критика. В нем нет типичной фанаберии, свойственной многим журнальным критикам, сложившимся в эпоху господства соцреализма. Те критики не стали бы писать о Дарье Донцовой, рассматривая ее как некое явление нынешней масскультуры. Тех критиков отличали две особенности: сибаритство и предельная осторожность. В первом случае они четко придерживались табели о рангах, во втором – проявляли бдительность: не дай бог, напишут о том, кого назавтра сочтут изгоем по политическим или нравственным соображениям. Поэтому подлинного и полного обзора в литературном процессе не было: все время какая-то часть талантливых людей пожизненно оставалась в тени. Это продолжает и поныне. Вот и радует появление критика, который проявляет интерес ко всем писателям, более-менее громко заявившим о себе. Конечно, трудно претендовать на роль современного Виссариона Григорьевича Белинского – слишком разрослось литературное хозяйство России с первой трети 19 века. Но Вячеслав Огрызко все-таки засучил рукава и взялся за наши литературные «авгиевы конюшни». Критик основывается на собственном мнении, а не на том,  как  этого литератора воспринимает та или иная литературная тусовка. Сам он, как я уже отмечал, старается сохранять беспристрастное отношение, что без сомнения добавляет ему заслуженное доверие и уважение. Почему говорю «старается», потому что к отдельным именам он не скрывает своих симпатий: «Говорят, Иван Жданов ведет одинокий и замкнутый образ жизни. Он очень мало печатается. За три десятилетия поэт издал, кажется, всего четыре сборника. Вроде бы негусто. Но зато у него нет ни одного случайного стихотворения». А дальше мы снова видим беспристрастного судью, умеющего и поощрить и пожурить. Скажем, в статье о Станиславе Куняеве он признается: «Лично я высоко ценю его сборник «Мать сыра земля». Куняев нашел свой образ трагической эпохи, приведшей к раскрестьяниванию России. Его «Кони НКВД», я не сомневаюсь, войдут во все анталогии лучших стихов двадцатого века». Что касается других работ этого автора, В. Огрызко выражает к ним и негативное отношение: «Правда, лично я считаю, что книга о Есенине у Куняевых (отец и сын. С.К.) в чем-то не получилась. Нет в ней какой-то глубины, основательности, зато очень уж много в этой работе эмоций». Крикует он Куняева и за книгу воспоминаний, где у автора он отмечает такую слабину, как избыток самолюбования и самовосхваления. Да, критик не чужд объективности в оценке своих подопечных, благодаря чему творческие портреты предстают перед нашим взором ярче и реалистичнее. Он не обсахаривает своих «героев», а показывает такими, какими они успели к этому времени зарекомендовать себя в глазах общественности. Если автору некогда или не очень хочется делать свои выводы о том или ином писателе, то он легко находит подручный материал, черпая его из периодики. Скажем, про Анатолия Курчаткина так выразился Сергей Есин: «Как всегда у Толи больше от ума, нежели от сердца. Я помню роман Толи про метро, тоже, скорее, не чтобы выразиться, а чтобы подыграть времени и властям». Но Вячеслав Огрызко и свое суждение не стесняется высказать, если видит в этом необходимость: «Но об одном забыла упомянуть Звонарева, о том, как написан у Курчаткина роман. А написан он, надо прямо сказать, плохо. До ужаса плохо». 
   Что заставляет критика браться за перо: новая книга, о которой возник шум в печати, вручение государственной или еще какой-то серьезной премии внутри страны, номинирование на престижную Нобелевскую? Какая причина? Землетрясение? Обвал в горах? Бульканье в болоте: всколыхнулось, ухнуло и пошли вонючие пузыри?.. Да, и то, и другое, и третье. Привлек писатель внимание, значит, что-то может. Хотя, в иных ситуациях можно было бы и поспорить с критиком. Не слишком ли поспешно он мостит дорогу в рай иному автору, не холостой ли выстрел прозвучал в очередной нечеховской «Чайке»? Но есть и такие имена, которые критик умеет отыскать сам: «Про Николая Шипилова часто говорят: аутсайдер. Но я с таким утверждением не согласен. Если у человека нет громкого имени, это еще не значит, что он не состоялся как большой писатель».
С самого начала очередного эссе критик умеет завлечь, то есть заинтриговать читателя, сделать его заложником своего путешествия «по волнам памяти». Открываю 372 страницу: «Притча о власти: Борис Стругацкий».
   «Сначала был дуэт братьев Стругацких. Он сложился еще в 1958 году. В советское время люди готовы были выстаивать многокилометровые очереди, лишь бы купить их повести «Стажёры» и «Улитка на склоне». Интеллектуалы могли все ночи напролет обсуждать на своих маленьких кухоньках повести «Понедельник начинается в субботу», «Полдень, ХХII век», «Стажёры», «Трудно быть богом». Но в 1991 году умер старший брат Аркадий. И все замерли: никто не знал, что будет дальше». Наживка проглочена. Читатель на крючке… Дальше надо не только проглатывать статью о вышеупомянутом Борисе Стругацком, но  придется поинтересоваться: где взять и почитать перечисленные критиком книги талантливых братьев.
 Опять же не обойтись без кумира молодежи Виктора Пелевина. Обо всех метаморфозах, происходивших с писателем за его недолгую пору становления, достаточно полно рассказал нам Вячеслав Огрызко. Но выкраден огонь на кузне  Гефеста и доставлен Прометеем к людям. Вот он апофеоз, после которого происходит нечто, очень похожее на осуждение и наказание бога, то бишь кумира. Критик очень точно нашел причину и выразил ее в одном абзаце:
«Но пелевинского «Оборотня» либералы уже проглатывать не стали. Михаил Золотоносов, к примеру, свой разбор «Священной книги оборотня» назвал «Вяленький цветочек», а Андрей Немзер озаглавил рецензию еще круче: «Скука скучная». Возможно, причина охлаждения либералов кроется в том, что Пелевин в «Священной книге оборотня» устами воего персонажа Саши Серого, трудящегося в ФСБ, увидел в современном российском либерале «бессовестного хорька, который надеется, что ему дадут немного денег, если он будет делать круглые глаза и повторять, что двадцать лопающихся от жира паразитов должны дальше держать всю Россию за яйца из-за того, что в начале так называемой приватизации они торговали цветами в нужном месте». Так точно и образно описать современную ситуацию в России, как Пелевин, мало кому еще удавалось, заключает свое суждение Вячеслав Огрызко.
Что ни имя, то находка, а то и событие. Во всяком случае каждая книга писателя Юрия Полякова привлекает внимание читателя, становится предметом широкого обсуждения в прессе, о чем подробно повествует нам критик, развертывая карту литературных маршрутов, которые проделал рассматриваемый им писатель. Наиболее заметным произведением, сделавшим имя Юрию Полякову критик считает не «ЧП районного масштаба» («Юность» 1985, №1), а «антиармейская» повесть «Сто дней до приказа», вышедшая через два года в том же популярном журнале.
Вячеслав Огрызко на каждом отрезке пути исследуемого писателя ставит флажок: «Большую прессу имел роман Полякова «Замыслил я побег…». Правда сам автор предпочитает назвать эту книгу не романом, а семейной сагой. Кстати, в этой вещи Поляков ввел новый термин «эскейпер». По его словам, «эскейперы» - это слой людей, в общем, неплохих, но изначально не умеющих принимать решение и отвечать на вызовы времени».
Далее возникает еще один флажок на карте: «Почти все  прозаические вещи Полякова экранизированы. Почин сделал режиссер А. Бенкендорф, снявший в 1987 году фильм «Работа над ошибками». Кстати, в одном из фильмов Поляков даже снялся. В картине «Козлёнок в молоке» (по произведению Полякова, С.К.)   он сыграл роль пьяного писателя, страдающего манией величия.
Не забывает критик и о карьерном росте своего подопечного, что тоже должно быть небезынтересно современникам, обожающим творчество своего кумира: «Но все эти неурядицы и мельтешения не помешали Полякову в 2001 году стать главным редактором «Литературной газеты» и чуть позднее войти в состав сразу двух советов при президенте России В.Путине – по культуре и по правам человека.
Говоря о прозаиках, о поэтах, о драматургах, о сценаристах, не мог В. Огрызко не кинуть камень в огород своих коллег – критиков. Хотя брошенный им камень вполне можно принять, поскольку он полудрагоценный… Так он относится к своему давнему коллеге по цеху - Владимиру Бондаренко. Он и называет старшего товарища (недавно Бондаренко отметил 60-летие) «непредсказуемым скандалистом». Он находит  адекватную этому высказыванию оценку творчества Владимира Бондаренко. «Один молодой политик – Эрнест Султанов, окончивший в 2002 году Институт международных отношений, чуть не заклевал нашего мэтра. Его позиция: «В какой-то степени персонажи книги Владимира Бондаренко похожи на динозавров. Они не сумели ни удержать свой мир, ни повлиять и приспособиться к новому. Испугавшись постцензурной, глобалистской конкуренции, советские мэтры (за редким исключением) предпочли замкнуться в догматике своих старых мифов. В определенной степени и их сегодняшний шовинизм является тоской по тепличным советским условиям с их монополией на читателя». От себя критик высказывается так: «Что касается меня, я считаю: Бондаренко научился чувствовать время. Повторяю: сегодня можно говорить об определенной эволюции во взглядах критика. За три десятилетия он прошел путь от воспевателя прозы «сорокалетних», в начале 1990-х резко размежевавшегося с либералами и безоговорочно признавшего только творчество охранителей, до умеренного забияки, продолжающего тяготеть к почвенникам, но готового признать художественные достижения и своих бывших оппонентов».
О другом известном критике он с самого заголовка делает интересный зачин: «Игрок смыслами, библиотечный озорник: Лев Аннинский». В. Огрызко с большой теплотой отзывается о критике, внесшем огромный вклад в развитие литературного процесса, начиная с пятидесятых годов прошлого столетия.  «Лев Аннинский в нашей критике – фигура уникальная. Ему все интересно. Он много занимался русской классикой, писал о Толстом, Писемском, Мельникове-Печорском, Лескове. Не счесть все его книги, посвященные русской поэзии двадцатого века».
Мы узнаем не только факты биографии, но и какие-то индивидуальные особенности, отличающие одного литератора от многих других: «Анненский всегда уклонялся от лобовых столкновений. Он не был бойцом какой-то одной партии, как того хотели либералы. Он предпочитал эстетствовать». А вот еще один штрих, который подметил Огрызко: «Аннинский как критик предпочитает не поддерживать дружеских отношений с героями своих работ (чтоб потом быть свободным в своих суждениях и выдерживать объективность)».
В. Огрызко не обходит своим вниманием творчество молодых: «В нынешнем поколении тридцатилетних Роман Сенчин, кажется, единственный, кто умеет с блеском выступать чуть ли не во всех жанрах. Примеры? Пожалуйста. Начнем с прозы. Я не знаю ни одного серьезного критика, кого бы не зацепила повесть Сенчина «Нубук» ( не зря Юрий Козлов издал ее массовым тиражом в популярной Роман-газете»). Хотите драму? У Сенчина и это есть (читайте, к примеру, его повесть проект в журнале «Абакан литературный»). Если же очень потребуется, то Роман может и стихами изумить… Он стал печататься в изданиях самых разных направлений: в газете «День литературы» и в журнале «Знамя», в «Нашем современнике» и «Дружбе народов», в «Новом мире» и «Октябре». Иные литераторы попали в поле зрения Вячеслава Огрызко, едва пройдя обряд конфирмации: дебют в толстом журнале, премия за первую подборку стихотворений, участие в петушиных боях… 
Надо признать, что критик не обходится с читателем, как хитрый торговец, который норовит если не обсчитать, то хотя бы обвесить покупателя. Нет. Он выдает нам на суд вполне полновесную фигуру творца, со всеми его плюсами и минусами. «Виктора Ерофеева считают главным раздражителем писательской элиты и главным возмутителем спокойствия. Позже писатель зарекомендовал себя как любитель эпатажей. Ерофеев считает: «В литературе ученики поедают своих учителей, так же, как мы поели шестидесятников». Первые романы Ерофеева – пишет критик - получили сначала известность на Западе. Мне кажется, в первые постперестроечные годы Ерофеев решил сыграть роль интеллектуала западного  типа, для которого прежде всего важны рациональные мотивы. Ему очень понравилась игра в постмодернизм. По-своему новаторской получилась у Ерофеева книга «пять рек жизни», которая в чем-то была навеяна путешествиями по крупнейшим водным артериям мира – в Африке, в Америке, Азии и Европе».
Неоднозначны судьбы пишущих людей в России. В ту бытность власть выдавливала инакомыслящих.
Но принцип: «кто не с нами, тот против нас» не позабыт. Просто те, кого выдавливали прежде, оказавшись около печатных органов, теперь делают то же самое. Но, разумеется, не над властями, а над своими коллегами – писателями.
 Неоднократно уже делались попытки объединить размежевавшихся по разным лагерям русских писателей. Однако административные опыты не дали никаких результатов: каждый король ходит со своей свитой. Но Вячеславу Огрызко, заставившему разных писателей заходить в его еженедельник через двери или через «Интернет», читать его, выступать в нем, а также сумевшему объединить их творческие судьбы под одной звездой или, точнее говоря, под одной обложкой, надо отдать должное: это почти подвиг по нынешним временам.
Еженедельник «Литературная Россия», которую возглавляет критик и литературовед Вячеслав Вячеславович Огрызко, периодически на своих страницах публикует портреты современных русских писателей. Появились новые имена, кои еще не успели попасть в первый выпуск книги «Кто сегодня делает литературу в России». Это означает, что в недалеком будущем выйдет второй, а за ним и другие выпуски данного исследования. Видимо, книга будет придерживаться текущего литературного процесса, пока неутомимому критику не надоест его отслеживать и отображать имена, то и дело возникающие на горизонте. В силу своей занимательности, книга будет представлять интерес для широкого круга читателей. Она приправлена скандальными историями, без которых не могут обходиться никакие появления неординарных творческих личностей.
В современные литературные анналы попало 86 счастливцев, которых высветил критик. Мы поближе можем узнать Бориса Евсеева, Анатолия Кима, Юрия Кублановского, Олега Чухонцева, Владимира Крупина, Людмилу Петрушевскую. Какие-то новые факты биографии добавятся к уже имеющимся в нашей памяти, если будет идти речь об Александре Соложеницыне, Евгение Евтушенко, Валентине Распутине, Андрее Вознесенском, Владимире Бондаренко, Новелле Матвеевой, Белле Ахмадулиной, Андрее Битове, Михаиле Алексееве, Эдуарде Лимонове, Сергее Есине. Для иных литераторов, избалованных вниманием, такой выход, быть может, и не покажется чем-то знаменательным, но для большинства это серьезная заявка. Основной выбор пал на тех служителей муз, которые живут в столице. Насколько я знаю, во втором выпуске автор готовит сюрприз для писателей из регионов России. Иными словами, кто не попал в первый том, окажутся в последующих. 
Судьбы авторов, создателей занимательных произведений, сами читаются как интересные новеллы и рассказы, которые сумел зарисовать и собрать под одной обложкой критик-беллетрист Вячеслав Огрызко. Эта книга явится серьезным подспорьем тому, кто решил на профессиональном уровне разобраться в текущем литературном процессе. Кроме того, критик проделал огромную работу и подготовил послание потомкам, в котором довольно объективно и по мере своих сил полно смог отразить состав тех творчески одаренных людей, которые сделали заметный вклад в развитие современной литературы.

ВЯЧЕСЛАВ  ОГРЫЗКО «Кто сегодня делает литературу в России», 416 стр. Москва, «Литературная Россия» 2006 г. 




Сергей Каратов      940-04-35

СЫН  ОЗЕРА

Чем меньше символов по количеству названий, тем многоярусней мысли, которые на них нанизываются. Бытует понятие, что сын степей, казахский акын, поет обо всем, что видит на пути. Со стороны это может показаться забавным, а если вдуматься, то поэт-импровизатор, поющий под аккомпанемент нехитрого народного инструмента, применяет  в своей песне древние символы, которые веками кочуют вместе с ним. Возьмем хотя бы красивых и грациозных джейранов, быстроногих дроф, красный диск заходящего солнца, дымы степных пожаров. Каких только мыслей не будут навевать степняку неудержимые на ветру травяные шары перекати-поля.
Творческий человек, живущий в цивилизованном мире, в огромном мегаполисе, обладает несомненно большим количеством информации, словарным запасом и множеством символов, понятных большинству образованных людей планеты.
Поэту, которому ближе его северные олени, заснеженная тундра и вой ветра за меховыми стенами родного чума, тоже может показаться странным, что человек берётся говорить о жизни древних эллинских богов и героев, о которых он узнал из литературы или из кино. Он даже начинает писать,  о том, чего никогда не видел, пополняя тем самым культурную копилку чужого искусства, чужой религии, чужих обычаев. Не слишком ли он растрачивает свой интеллект и душевные силы на популяризацию того, что создано другим народом и в другие времена? А что же у него происходит на своей почве?  Интересовался ли этот творец когда-нибудь эпосом своего народа,  имеет ли  он представление о своих легендах, сказаниях, частушках и поговорках? Писал ли он о людях, живущих в провинции, и не считает  ли он это моветоном?  Живет ли он интересами своего народа,  пополняет  ли его культурное наследие,  борется ли за сохранение языка и традиций народа, на языке которого он изъясняется?
Эпоха глобализации поглощает малые народы, хотя они всячески ратуют за сохранение своих этносов.
Что говорить о малых народах и народностях, когда наши рьяные реформаторы под шумок чуть было язык титульной нации не подвергли жесточайшему остракизму, собираясь упростить его до уровня «как слышу, так пишу». В ходе «перестройки» у России отняли территории, население, разрушили экономику, культуру и замахнулись на «великий и могучий», чтобы упростить его до сленга. Между тем, в английском языке, претендующем и уже практически становящемся языком мирового общения, подобных реформ не осуществлялось со времен Вильяма Шекспира. Понадобилось волевое решение главы государства, чтобы вовремя остановить безумие отечественных языковедов.
     Поэту Владимиру Маяковскому принадлежат строки: «Голос единицы тоньше писка». А еще есть русская пословица: «Один в поле не воин». Но в качестве опровержения данного постулата хочу привести пример: живет в городе Якутске юкагирский поэт и ученый Улуро Адо, который неустанно борется за сохранение языка юкагирского народа, его обычаев, его легенд и сказаний.
Источником к написанию данного материала о творчестве этого автора стали его стихотворный сборник «Милая Лабунмэдэну» и юкагирское сказание «Идилвей» - поэма, которую перевел на русский язык поэт Анатолий Преловский.  Надо сказать, что Улуро Адо – это псевдоним, и в переводе с юкагирского означает  Сын Озера. Тут же возникает ассоциация с другим литературным псевдонимом: Наби Хазри,  в переводе с азербайджанского – Ветер с моря. Улуро Адо представляет малочисленный юкагирский народ (сохранилось несколько сотен людей, преимущественно оленеводов), живущих в верховьях и низовьях реки Колымы. Этот народ в самый критический момент, можно сказать, на излете, выдал миру поэта, который и стал его защитником и одновременно хранителем его языка и культуры. В связи с тем, что у юкагирского народа не было своей письменности, Улуро Адо (настоящее имя Гаврил Николаевич Курилов) работает над созданием учебников, являясь также руководителем отдела в академическом Институте проблем малочисленных народов Севера. Несомненно, что заслуги этого человека перед своим народом неоценимы, поскольку он еще и преподает юкагирский язык и литературу в Якутском университете. Вот вам и голос единицы! Все эти интересные сведения о поэте я почерпнул из книги Вячеслава Огрызко «Писатели и литераторы малочисленных народов Севера и Дальнего Востока». Также лично знаком я и с Анатолием Преловским, который все последние годы серьезно занимается переводами поэзии с языков малых народов России. А еще мне довелось встречаться с ленинградским поэтом Ильёй Фоняковым, который тоже перевел многие стихи Улуро Адо. С ним мы были в одной творческой командировке в Киргизии, куда огромная делегация писателей из многих стран мира приехала отмечать 120-летие киргизского классика Токтогула. Там я увидел, какой интерес проявлял Илья Фоняков к киргизским поэтам, особенно к их импровизациям под аккомпанемент струнных народных инструментов. Сколько там игры слов, сарказма, искрометного юмора! Такой неподдельный интерес к чужой культуре мог проявить только настоящий поэт. Считаю, что Улуро Адо повезло хотя бы с двумя переводчиками.
Как было принято в советские времена, что основные переводчики занимались западной литературой. В лучшем случае, переводами с языков стран социалистического лагеря. Затем по ниспадающей шли республики СССР, где на первом месте были Грузия и страны Прибалтики (по понятным причинам, при Сталине и далее по инерции, Грузия котировалась очень высоко). Украина и Казахстан тоже не были обижены переводческими кадрами. После республик СССР шли республики РСФСР, где основное внимание уделялось республикам Кавказа. И в самом конце переводческое внимание доставалось малочисленным народам Севера. Словом, седьмая вода на киселе. Потому и говорю, что Преловский и Фоняков тепло
 отнеслись к Улуро Адо. Не знаю, в какой мере теперь обстоят дела у национальных поэтов и их русских переводчиков, поскольку без внимания к этой проблеме со стороны государства, ни на какие успехи в этом важном деле объединения наций рассчитывать не приходится. Наше телевидение уделяет повышенное внимание народам Африки и Юго-Восточной Азии, Латинской Америки и аборигенам Австралии, но редко покажет сюжет из жизни тех же народов нашего Севера, Сибири, Дальнего Востока. Оно не занимается сплачиванием своих народов, потому что нет общегосударственной задачи. Культурное пространство разорвано, каждый живет своим миром, своими интересами. Все теперь пущено на самотёк, и только истинные подвижники продолжают заниматься проблемой объединения государства.
Огромную работу
в этом направлении проделывает Вячеслав Огрызко как критик и редактор еженедельного литературного издания. Надо отдать должное этому человеку, который в такие сложные для литературы времена находит силы и средства для написания и издания таких необходимых книг, в  которых не обойден вниманием ни один писатель, представляющий интерес для своего малого народа. Об Улуро Адо можно получить достаточно полное представление благодаря двухтомному изданию «Писатели и литераторы малочисленных народов Севера и Дальнего Востока».
«Самая трагичная вещь Улоуро Адо, - пишет критик Вячеслав Огрызко, - поэма-монолог оленьего пастуха «Гул северного сияния». Поэт, по сути, предпринял попытку реконструировать последние дни полностью исчезнувшего в прошлом веке (имеется в виду в 19 веке. Примечание С.К.) некогда многочисленного племени Алай.
Вечные мотивы жизни и смерти во многом определили тональность поэмы Улуро Адо «Нунни». Ее сюжет поэту подсказали бабушкины легенды. В роду Куриловых раньше считали, что любимый человек не умирает, а превращается в нунни и возвращается на землю в облике младенца».
Крупный писатель становится визитной карточкой своего народа: по нему зачастую узнают о существовании племени или даже республики.
За годы Советской власти у северных народов отняли их духовных наставников – шаманов. Но творческие люди, так или иначе, воскрешали в своих произведениях деяния повелителей душ. В поэме «Идилвей» Улуро Адо описываети подготовку к ритуалу и сам ритуал, как комлает шаман Волмэ:

«Стали помощники для шамана
Бубен готовить – нагрели кожу
И, чтобы звонким был, подтянули,
С морды медведя снятую шкуру,
Чтоб усадить его, расстелили,
Все ремешки на его одежде
Позатянули, чтоб удержали,
Если шамана притянут духи.
Встали вокруг и запели песню,
Чтобы шамана ею взбодрить.

Начал раскачиваться, поднялся,
Стал пританцовывать тот, а люди
За ремешки шамана держали –
И, подражая орлу, запел он:
«Где вы, летающие мои
Духи невидимые? Сюда
Все соберитесь, друзья мои!
В этом жилище живет беда.
В душу ребенка закралась ночь –
Духи, придите ему помочь!»

Не только к духам обращается шаман. Он ищет поддержки и у покинувших сей мир предков. Просит вернуть душу малыша, который еще не успел пожить и которому суждено стать великим одулом.
И вот свершается чудо: мальчик проявил признаки жизни.
А Волмэ доканчивает ритуал пляской вокруг очага среди чума:

«Четвероногие духи мои,
Вольно летающие мои,
Глазу невидимые мои,
Добрые силы небес и земли,
снова вы мне в беде помогли!
Слава Мэру (Дух  Огня), что болезнь он сжег –
Мальчика к жизни вернуть помог.
Значит, не зря я плясал и пел:
Разум у мальчика просветлел.»

И вот мальчик Идилвей растет, становится настоящим ловцом оленей, крепким охотником. Его успеху рады родичи, но восхвалять у них не принято:

И восхищаясь,лишь головами
Дружно качали, но молча, молча:
Слов говорить им не полагалось –
В тундре закон охоты суров.

Но суровые будни и у юкагиров сменяются игрищами, где на состязание в оленьих гонках съезжаются все племена. И тут юному Идилвею представляется возможность увидеть людей из племен Вагарил, Куоймэ, Лауренди, Чуванди  и других. И этот молодой алаец всех удивил своей силой и ловкостью.
А тут и жениться пришла пора. Но невесту найти не так просто. Идилвей требователен к своей избраннице. Она должна походить на ту, что изображена на бересте, которую юноша носит за пазухой. О той красавице уже  не одну лунную ночь мечтает он.

 Выбор невесты – тонкое дело.
Надо увидеть, как шьёт, как ходит,
Как прибирается, как готовит,
Как говорит, как молчит, - все надо
Точно узнать, ведь женятся в тундре
Не на одну лишь перекочевку,
А навсегда – на всю жизнь земную.
 
Поэма написана силлабическим стихом, что подчеркивает сказовый характер повествования. Много обычаев юкагирского народа подмечено и описано в данной поэме, перевод которой принадлежит поэту Анатолию Преловскому.
В деяниях героя поэмы Идилвея, которого в конце произведения шаман Волмэ переименует в Эделвея, то есть «творящего жизнь»,  мы не найдем великих подвигов, сравнимых с подвигами Геракла. Но там вместо немейского льва, эриманфского вепря или критского быка, фигурируют  священный белый олень,  грозный тундровый волк,  черный шаман. Силы добра и зла участвуют во всех мифах и легендах разных народов мира. Только об одних мы знаем больше, о других меньше, о третьих не знаем ничего. Поэма «Идилвей» и призвана для того, чтобы мы расширили свой кругозор и больше узнали о малом юкагирском народе, который наряду с другими населяет нашу великую страну.

Мы знаем немало названий рек и речушек, городов и гор, которые описаны в произведениях ближневосточных и европейских авторов, начиная с доисторических времен. Они вошли в перечень семи чудес света, сделались названиями созвездий, стали частью многих крылатых выражений, знакомых нам с детства: сады Семирамиды, Вавилонское столпотворение, марафонский бег, перейти Рубикон, рассечь Гордиев узел и т.д. Если рассматривать серьезную преграду, столь красочно описанную Вергилием или Тацитом, то можно подумать, что речь идет действительно о какой-то могучей реке. А на деле там крохотная речушка… Но каким размахом пользуется сибирский поэт! Река Колыма, протекай она по территории Греции, как была бы она воспета всеми европейскими поэтами, начиная с Гомера и кончая Аполлинером. (Вспоминается его: «Под мостом Мирабо/ Тихо Сена течет). Но ни масштабы территорий, ни величие гор или рек не сулят сибирским поэтам всемирного признания, потому что в сознании землян крепко засел европеоцентризм. Так складывалось веками, что все взоры были обращены на этот сгусток цивилизации, что долго еще надо будет человечеству переводить стрелки на железнодорожных путях и по другим направлениям. В том числе и в Сибирь, где живет и созидает свое счастье малый юкагирский народ.
Та отвага, с которой Улуро Адо взялся за мифотворчество, прославляющее его край, его народ, его культуру и обычаи, заслуживает всяческого уважения. Вячеслав Огрызко отмечает, что у поэта Улуро Адо сильнее трагические мотивы в его творчестве.

Озеро не пело, не кричало,
Камыши прибрежные качало.
Камышам прибрежным и осоке
Озеро чуть слышно говорило:
«Я умру, а вы еще постойте
В карауле у моей могилы…»
Так шептало озеро пустое
Камышам и травам, спящим стоя.
            (перевод Г. Плисецкого)   

Есть у него и много жизнеутверждающих произведений, посвященных матери, любимой женщине, родному краю. Сборник стихотвоерний назван «Милая Лабунмэдэну». На первый взгляд может показаться, что поэт посвятил стихи девушке с таким поэтическим именем. Ан, нет. Речь идет о названии реки Лабунмэдэну.
 Человек служит своей музе, создает письменность, обучает молодежь, полностью отдавая силы и талант столь богоугодному делу. Мне не довелось встречаться с поэтом Улуро Адо. Но я верю, что это добрый и отзывчивый человек, такой же, как и его лирика. Александр Соложеницын писал: «У тех людей всегда лица хороши, кто в ладах с совестью своей».

20 июля 2006 г.





Сергей Каратов

ФРОНТ  НАД  ОБЛАКАМИ

Книга « В зоне «Эдельвейса», 366 стр., вышла в Москве, в издательстве «Сервисшкола» в 2005 году, автор Кази-Магомет Алиев. Она представляет историческое исследование на основе  огромного свода документальных материалов: мемуаров советских и немецких военачальников, газетных статей, очерков, правительственных приказов, армейских карт, писем, дневников, фотографий, раскрывающих одну из малоизученных сторон в Великой Отечественной войне – сражение за Кавказ. В аннотации кратко изложена квинтэссенция данного издания: «Вторая книга об истории битвы за Кавказ в 1942-43 г.г. является продолжением исследования «Свет и тени партизанской войны». В данной книге автор на обширном документальном материале в полемической и увлекательной форме рассматривает наиболее неразработанные аспекты событий высокогорной войны на Кавказе».
Автор скрупулезно излагает всю специфику построения армии «А», которой предстояло выполнение плана «Эдельвейс», начиная с ее численности (467434 тыс. человек) до родов войск, составивших ее: танковые, артиллерийские, пехотные, воздушный флот. Были парашютные дивизии и дивизии, полностью укомплектованные альпинистами. Подробно охарактеризовано вооружение, специально предусмотренное для войны в горах, для «фронта над облаками». Пушки 75-мм легкие пушки имели угол возвышения 40 градусов против обычных 73 и предназначались для стрельбы навесным огнем. Карабины системы Маузер в большинстве своем были снабжены оптическим прицелом и имели дальность стрельбы более 2000 метров. Облегченные пулеметы MG-42 имели прицельную дальность стрельбы до 2000 метров и скорострельность до 800 выстрелов в минуту, являясь лучшими во Второй мировой войне. К слову, автор придерживается той необходимой объективности в оценках качества оружия противника, которая в былые времена попросту не допускалась. Из книги мы узнаем, кто входил в состав армии «А»: (немцы, словаки, румыны), кто ею командовал: (генерал-фельдмаршал Лист), какие она преследовала стратегические цели: (выход к бакинской нефти), в каких участвовала боях, какие населенные пункты, дороги и горные перевалы смогла захватить и какие понесла поражения. Автор описывает и тех, кто отважно противостоял армии «А» и, в конечном счете, «выкурил» ее с занятых территорий. Перед нами предстает полная картина войны в горах со всеми выкладками, какие удалось собрать автору не только в архивах, но и благодаря организуемым альпинистским экспедициям по местам боев.
Автором этой увлекательной книги является Кази-Магомет Алиев – ученый, кандидат наук, музеевед. Одно время возглавлял музей в г. Суздале. Он занимался историей своего народа - депортацией карачаевцев; будучи мусульманином, много времени посвятил реставрации аланских христианских храмов бывшей Византии.
Очень продумана режиссура подачи разного рода документов, благодаря чему книга захватывает с первых же страниц. Ценные сведения можно почерпнуть из любой главы. Скажем, такое письмо дает возможность провести некоторые аналогии и по отношению к современной политике, осуществляемой на наших глазах.  Из письма  Бормана управляющему  восточными территориями Розенбергу мы узнаем, что ненемецкому населению (русским, украинцам, татарам, чеченцам)  оккупированных восточных земель он от лица Гитлера рекомендует такие предписания, как свобода абортов, распространение противозачаточных средств, лишение населения медицинского обслуживания и высшего образования, а также введение латиницы вместо кириллицы. Один из пунктов гласит: «Ни в коем случае не следует проводить какие-либо меры по воспитанию в ненемецком населении чувства хозяина».
Замедлилось продвижение немцев, и Гитлер «в сентябре же снял генерал-фельдмаршала Листа с поста командующего и группой армий «А» стал командовать сам» – пишет автор. Или еще один интересный штрих: Гитлер хотя и возвел Клейста в генерал-фельдмаршалы, но высказался не очень лестно: «Я не могу доверять ни Клейсту, ни Манштейну. Они умны, но не национал-социалисты». А еще Гитлера возмутило то, что один отряд из армии «Эдельвейс» водрузил немецкий флаг над Эльбрусом. Он счел их действия трюкачеством.
Живо и, опять же основываясь на документах, Кази-Магомет Алиев доказывает ошибочность политики Сталина и его окружения, обвинившего отдельные народы Кавказа в предательстве, которое имело место в ходе боевых действий в этом регионе. С цифрами на руках он оспаривает неправомочность  тех огульных обвинений, которые стали причиной высылки на восток страны карачаевцев, балкарцев, чеченцев, крымских татар, обвиненных в предательстве и пособничестве гитлеровцам. Депортация была осуществлена варварским способом и практически сразу после освобождения Кавказа и Крыма.
Надо сказать, что советская власть неоднозначно относилась к различным национальностям. Приведу лишь один пример: всеобщая «кириллизация» письменностей разных народов каким-то странным образом не коснулась народов Прибалтики, Грузии и Армении.
Автор рассматривает все исторические срезы, при которых так или иначе затрагивались интересы разных национальностей, проживающих на этой территории. Русское казачество заселилось в годы присоединения Кавказа, вытеснив из долин горские народы в глухие ущелья. После царизма, при Ленине эти земли им были возвращены, но пострадало казачество, часть которого, спустя годы, при приближении немцев перешло на их сторону. А с приходом Красной Армии предатели и их семьи подверглись повторному остракизму.
Большой интерес представляет диалог между Сталиным и нашими союзниками – англичанами и американцами. Оказывается, союзники предлагали Сталину создать в районе Баку свои военные базы для охраны нефтеносных месторождений. Но Сталин дальновидно отказался от подобных услуг: эти базы могли бы навсегда закрепиться на наших территориях. Не открывая второго фронта, президент США Рузвельт предложил оказать помощь при битве под Сталинградом, прислав туда свои воздушные соединения. Но немцы к этому времени уже были в кольце. Сталин согласился принять самолеты, однако без летного состава, сославшись на то, что в Красной Армии летчиков хватает, но маловато техники. В том году американские самолеты так и не поступили в СССР.
Приводит он и записи из дневника немецкого писателя Эрнста Юнгера, побывавшего на Кавказе и описавшего отход немцев: «В течение нескольких дней сдаются позиции, завоевание которых стоило большей крови и труда, чем можно себе вообразить. Полковник отдал приказ взорвать боеприпасы, а провиант уничтожить; снимаются кресты с могил и могилы сравниваются. Сам же полковник ведет себя философски: «Мне любопытно, кто будет через неделю щипать за зад Анастасию». Это относится к одной из девушек, обслуживавших в столовой. А те плакали и говорили, что русские перережут им глотки, поэтому полковник дал им место в обозе».
   Книга изобилует картами боевых действий в горах, где нет никаких линий фронта, а сплошная головоломка: войска противника, наши войска, снова войска противника…Много фотографий участников, героически сражавшихся на Кавказе: генерал армии И.В. Тюленев, командующий Закавказским фронтом, полковник С. К. Тронин – командир группы войск Марухского направления, С.С. Стрельцов – начальник оперативного отдела штаба 394 стрелковой дивизии, погиб в 1942 г., В.А. Смирнов – командир 810 стрелкового полка 394 стрелковой дивизии, М.Ш. Абайханов – политрук роты 808 стрелкового полка.
Погиб в 1943 г.
Представлены немецкие командиры Альфред Розенберг – идеолог нацизма, насаждавшегося на Кавказе (будет повешен Нюренбергского трибунала в 1946 г), Эвальд фон Клейст – генерал-фельдмаршал, воевавший на Кавказе и умерший в русском плену, в Суздале. Есть фотографии В. Саркисяна, генерал-майора вермахта, возглавлявшего «восточные легионы»,  Ш. Маглакелидзе – одного из командиров грузинских «восточных легионов», А. Фталибейли одного из командиров азербайджанских «восточных легионов». Есть снимки казачьих легионов из дивизии М. Кононова, воевавшей на стороне противника. Есть фотографии, на которых запечатлены живые сцены войны. Снимки заимствованы как из советских архивов, так и из немецких. Отмечен героизм наших бойцов и командиров. «Советские дивизии и полки в трагической ситуации сохранили свои знамена и честь». «Причина того, что немцы не вышли к морю – это высокий моральный дух советских людей, их умение мобилизоваться для решения сложнейших проблем». Ценен сравнительный анализ событий на основе документов. Несомненно, что представленная книга  отражает объективную картину событий тех лет и является хорошим дополнением к истории Великой Отечественной войны. Книга «В зоне «Эдельвейса» может представлять интерес для политиков, историков, а также являться пособием для учащихся высших и средних учебных заведений и для людей, неравнодушных к своей истории. Одним из достоинств книги я вижу в том, что современная трактовка материалов не бросает тень на наше великое прошлое.








Сергей Каратов

 ЦЕЛЕБНЫЙ  ВОЗДУХ  БАЛАЗДЫНЯ


Псковщина – край озерный. Есть в  Невельском районе озера Большой Иван и Балаздынь, а между ними раскинулось село Опухлики. Тут же и станция по пути из Ленинграда в  Белоруссию с одноименным названием. На озере Балаздынь, не очень глубоком, поросшем лесам, разместилось множество турбаз, домов отдыха и пионерских лагерей. Есть и пара деревень. В летнюю пору жизнь здесь буквально кипела: много отдыхающих, грибников и ягодников, рыбаков и просто любителей покататься на лодках.
Я с утра на лодке, и ловлю подлещиков, плотву, окуней. Если повезет, то спозаранку выжидаю, когда добрый лещ легким движением потянет снасть, потеребит поплавок, а потом возьмет и выложит его на зеркальную поверхность озера, еще не подернутого свинцовой рябью. И вот я осторожно выуживаю доброго леща на кило, а то и больше.
К пирсу, где стоят наши турбазовские лодки, я приплываю часам к десяти утра с хорошим утренним уловом, и, если мне довелось поймать бронзового леща, то смотреть на него сбегается много людей из отдыхающих. Они торжественно несут мой трофей на общий стол и ставят засечку: какой длины рыба. Потому что там постоянно шло негласное соревнование между несколькими заядлыми рыбаками – у кого за этот сезон пойман самый крупный лещ: у Филипыча, у Бориса Муравьва – однофамильца моего тестя, у Михайлыча или у меня.
Старый машинист, потом долго работавший председателем колхоза Лужков Виктор Филиппович, теперь пенсионер, всегда брал путевки к тому времени, когда начинал клевать крупный лещ – к началу июля.
Вообще, рыбалка не самая главная тема в моем рассказе о турбазе, принадлежащей Великолукскому депо Октябрьской железной дороги.
Но разговоры случались и веселые за нашим общим столом посреди двора, куда сходились все, кто в вечерний час не пошел в сауну или не отправился на прогулку в село Опухлики. А мы туда любили ходить за молоком, которое получали прямо из-под вернувшейся с пастбища коровы Апрельки.
Нас познакомили с местной семейной четой, у которых была эта самая Апрелька. Корова очень понравилась нашей дочке Юле, которая даже ходила с подружкой угощать ее остатками хлеба. Идти к дому, где мы брали молоко, можно было вдоль берега озера, а потом срезать через небольшой клин поля, который попеременно засевали то овсом, то горохом, то яровой пшеницей.
Какой отдых без бани! Это целая отдельная история. Баня стоит на самом берегу озера и специальные дощатые кладки тянутся к самой воде, чтобы можно было прямо из парилки пройтись и нырнуть в озеро. А нагревались в сауне до того, что пар валил от каждого, выбегающего из стосорокаградусной парилки. Сначала ее кто-то из отдыхающих зафрахтовывал у начальника турбазы – у Павла Михайловича Муравьёва. Потом группа желающих топить баню получала топор и все дружно кололи дрова на хозяйственном дворе и носили охапками в баню. Затапливали часа за три-четыре до начала процесса мытья и купанья. Баня должна была раскалиться. Котел в ней установили паровозный, списанный в депо со старого, отслужившего свой срок локомотива. О паровозах старики вспоминали с особым пиететом: на них прошла их юность. Они и войну прошли на паровозах, им есть, что вспомнить. Вот эти беседы мне нравились больше всего. Столько историй всплывало за этим откровенным разговором за общим столом или за чашкой чая в вечерней бане.
Такое удовольствие после прогрева нырнуть в парную воду озера и плыть, плыть на спине, глядя на звезды.  А где-то слышны голоса отдыхающих женщин, и кто-то из них вдруг предложит:
- Девки, а давайте купаться голышом …
Мы часто с Галей и Юлей втроем ходили с турбазы на станцию, чтобы побродить по магазинам. Особенно нам нравится книжный, где есть то, чего не встретишь в Москве.
Хозяйкой по турбазе была моя теща – Мария Федоровна Муравьева. Она выдавала белье, следила за кухней, за жилыми помещениями, за территорией. Женщина строгая, ответственная и очень чистоплотная. Порядок для неё был превыше всего. Павлу Михайловичу, человеку веселому, склонному к компанейству, к играм в домино или в карты на мелочишку, подчас доставалось от жены за все его прегрешения. Особенно, если Павел Михайлович соблазнится на выпивку с одним из своих старых друзей-машинистов, только что прибывшим на отдых и, понятно, не с пустыми руками…
Мария Федоровна любила устраивать вылазку по ягоды. Для этого мы вчетвером: Галя, Юля, моя тёща и я садились на лодку и уплывали в другой конец озера, почти безлюдный, и там, оставив плавсредство, уходили в лес. Густое  разнотравье, запах всевозможных цветов, хвои, влажного мха, грибных низин и земляничных полян буквально завораживают нас.
Мария Федоровна набирает пучки пахнущие мятой душицы, желтый букет зверобоя, ломает с берез веселок и молодых дубков свежие веники.
     Поначалу мы втроем приезжали на недельку после отдыха на югах. Пресная вода Балаздыня казалась странной после морской. Привыкать приходилось и к веслам. Лодкой я владел плохо: быстро зарабатывал мозоли, да и руки успели ослабнуть после моих занятий железом в юности. Но после месяца постоянных путешествий по воде мышцы окрепли, ладони стали железными от весел. На третий сезон я уже ходил на веслах в любой конец озера и довольно быстро. К четвертому сезону я за какие-нибудь сорок минут долетал до другого конца трехкилометрового Балаздыня и шел вверх по протоке, вытекающей  из озера Большой Иван. В этой полноводной прозрачной протоке водилось много щук и язей.
Но с каждым годом на турбазе становилось грустнее: уходили старики. В одно лето не приехал отдыхать Арнольд Миронович, на следующее лето не стало моего тестя Павла Михайловича, крепко заболел Виктор Филиппович. Был еще один замечательный дед Яков Григорьевич, который тоже приезжал в эти места из Москвы и отдыхал на своей собственной дачке неподалеку от озера. Мы с ним любили рыбачить вдвоем, каждый сидя в своей, поставленной на якорь, лодке, окружённой цветущими лилиями. Однажды разговорились за ловлей подлещиков, и Яков Григорьевич рассказал, что он воевал в одном полку с одним уральцем, а во время прощания тот однополчанин сказал ему, куда надо писать: Челябинская область, прииск Тыелга, Пестереву. Услышав это, я так и обомлел. Сразу хочу пояснить, что в Тыелге в 1933- 35 годах прошла золотая лихорадка. О ней знала вся страна. А я сам родом из этих мест, к  тому же помню старика Пестерева, который любил столярничать и я к нему приходил в мастерскую. Мне дядя Гриша вытачивал на станке колеса для деревянной машины. А тут бог знает в каком конце страны мы сошлись с человеком, близко знавшим Пестерева, но совсем еще молодого, и не столяра, а артиллериста… Эту встречу с Яковом Григорьевичем я расцениваю не иначе, как мистику.
    Павел Михайлович прежде работал на тепловозах, а, выйдя на пенсию, получил предложение от Орловича взять на себя руководство турбазой. Человек он был ответственный, несмотря на свои забавные выходки, на желание приврать, на свои пристрастия и увлечения. К последним Мария Федоровна относила выпивку, хотя мой тесть делал это только в пределах разумного, и головы не терял. Зато рассказчик он был отменный. Одну и ту же историю можно было услышать от него, но никогда не надоедала, поскольку всегда подавалась в новой интерпретации.
Его почти полное сходство с актером Евгением Леоновым привлекало к нему людей: в Павле Михайловиче все видели человека веселого, отзывчивого, интересного. И это было действительно так. На время обеда мы оставляем снасти и прикормки на льду и идем разогревать суп с тушенкой и гренками. Водку закусываем солеными грибочками и розоватыми пластинками сала, положенного на ароматный черный хлеб.
А потом закуриваем и за разговором потихоньку снова выбираемся на лед. Пока я обедал, щука тоже соизволила покуситься мою наживку, о чем свидетельствует флажок около стены побуревшего и потрепанного ветрами камыша. Душа встрепенулась, и я, не чуя ног, сбегаю с высокого склона по бетонной лестнице к деревянным кладкам и далее по заснеженному льду - к своему флажку. Сразу делаю подсечку, но щука оказалась хитрее: стащила малька и была такова. Ладно, думаю я, ты еще попадешься - у меня впереди целая неделя…

Моей Гале надоедала озерная рыба, где по преимуществу ловились лещи, плотва, окуни и щуки. Ей хотелось карасей. А Яков Григорьевич узнал про село Урывково, что находилось в пяти километрах от Опухлик.
Он даже сходил и половил там карасей в местном пруду.
Я заинтересовался прудом и потом почти каждый день стал ходить туда, чтобы радовать жену карасями. 
Виктор Филиппович приезжал на отдых со снохой и маленьким внуком. Однажды его внук играл на причале, а я чистил рыбу поблизости. Смотрю, а малыша нет. Я бросился к концу дощатого пирса, а малыш уже пошел ко дну. Я нырнул и тут же вытащил его. Когда не стало Арнольда Мироновича, все работавшие под его началом, тяжело восприняли его уход. Все говорили о нем, как о человеке глубоко порядочном, любившем простых людей, всячески им помогавшим.  Сменивший его  на посту начальника заместитель оказался другим: не очень-то  думал о депо, о людях. Сразу начал с того, что построил себе виллу на берегу озера, а позднее даже длинный канал прокопал от воды к дому, чтобы катер по нему загонять в личный ангар. Техника, люди, стройматериалы – все за счет депо. Новые времена породили новые нравы.
Наступил  1994 год. Последнее лето, когда уже ушли мои любимые старики, и я снова оказался на ночной рыбалке. Выезжая из Москвы, по настоянию жены Гали я бросил курить. Три дня держался, и вот я на рыбалке. Горит керосиновая лампа, леска натянута, грузик на ней висит, который должен предупредить о поклевке. Но прежнего лова уже нет. Рыбу стали изводить сетями и электроудочками. Не стало контроля егерей за озером. И такая тоска на меня накатила, что захотелось закурить. Но при мне нет никакого курева. Стало холодать к середине ночи. Я надел телогрейку, оставшуюся от Павла Михайловича. А сам думаю о том, как было весело и интересно при них, и как мне не хватает этих милых стариков. И вдруг чудо: я нашарил в кармане телогрейки сигарету «прима», которые обычно курил Павел Михайлович. Как же я обрадовался этой одинокой сигарете! Я затянулся и почувствовал такое удовольствие и облегчение от нахлынувших тяжких дум. Выпал целый пласт из жизни, тесно связанной с миром этих необыкновенных людей, окружавших нас. И снова я словно бы окунулся в него. А надо мной стояла цветущая липа, которая даже ночью пахла медом. Сквозь липу виднелись звезды. Одна подмигивала мне. Наверное, с нее мне и послал Павел Михайлович свой привет в виде простой, но очень дорогой для меня сигареты.


28 февраля 07





Сергей Каратов

НЕ ПРЕРВАННЫЕ  СЗЯЗИ

Недавно в Москве побывал гость из Румынии Думитру Балан – славист, переводчик, профессор Бухарестского Университета. Он проделал огромную работу по продвижению русского языка на румынскую почву, а также занимался  популяризацией русской литературы в своей стране. Поэт Сергей Каратов, у которого после поездки в Румынию в 1987 году завязалась тесная дружба с Думитру Баланом, взял у гостя интервью для нашей газеты.


-  Многие мои друзья спрашивают, кто такой Думитру Балан, которому ты посвятил одно из стихотворений?
Вот я сегодня имею возможность расспросить вас подробнее, уважаемый Думитру. Действительно, кто же вы?
-  Я считаю себя распространителем и популяризатором русской литературы в Румынии. С детства полюбил Федора Достоевского и Михаила Шолохова, книги которых попали в мою страну, благодаря переводам. Первый писатель был переведен через посредство французского языка, а второму повезло больше: «Тихий Дон» был трансформирован двумя мастерами своего дела: Чезаром Петреску и русским эмигрантом Ивановским. Позднее читал и много других книг. В 1952 году в Бухаресте поступил на филфак, румынское отделение. Я подружился с сокурсниками, многие из которых впоследствии станут известными поэтами и писателями; в частности, я подружился с Никитой Станеску и Еудженом Симеоном. Второй позднее станет президентом Румынской Академии. Русский был обязательным иностранным языком в Румынии те годы. Я полюбил русские песни,  учась в лицее, в своем родном городе Сучаве, что на северо-востоке страны. Учитель у нас был из русских эмигрантов, и он знал много песен.

-  Дима, а как вы попали в Советский Союз. Насколько я знаю, вы учились и в нашей стране?
-   После первого курса мне предложили продолжить учебу в СССР. И я с удовольствием принял это предложение. Осенью 1953 года в МГУ меня определили на филологический факультет, на романское отделение. То есть, я должен был изучать французский язык и литературу. Но этому я мог выучиться и у себя на родине. Я не видел смысла и даже хотел вернуться назад. Свое недовольство я высказал у себя в посольстве, и меня перевели на русское отделение филфака. И я стал специалистом по русскому языку и литературе. Я был счастлив, что имел возможность изучать одну из великих литератур мира.
На русском отделении моими коллегами по учебе были Лариса Васильева, ставшая потом известной поэтессой и писательницей. Станислав Рассадин будущий критик, Дмитрий Урнов  будущий редактор журнала «Вопросы литературы», Алик Карельский станет специалистом по немецкой литературе, Ныне покойный Борис Бугров возглавит кафедру русской литературы 20 века. Валентин Фатющенко стал профессором, специалистом по серебряному веку. Тоже, к сожалению ушел из жизни. Языковед Марина Ремнева-Леонтьева, много лет работает деканом филологического факультета. Валентин Недзведский станет профессором, будет преподавать историю русской литературы 19 века. Все они напишут много книг, обретут известность.
Общежитие наше находилось на Стромынке, и жил я в одной комнате со Станиславом Куняевым, который учился курсом старше. Общение с русскими коллегами по общежитию мне помогло лучше освоить русский язык. Кстати, о Станиславе. В юности он был увлечен спортом, но всегда имел при себе тетрадку со стихами. С тех пор пути многих бывших коллег по учебе резко разошлись из-за партийных или других каких-то разногласий. Но я всегда был предан только искусству, и не считаю нужным разделять своих коллег из-за их противоречий, поэтому дружу со всеми. Университет я закончил в 1958 году.

-  Как  в дальнейшем сложилась ваша судьба? Ведь это было время перемен в нашей стране; наступила, так называемая оттепель.
-  Я вернулся в Румынию, и в Министерстве образования меня спросили, куда бы я хотел пойти на службу? И направили меня в Педагогический институт им Максима Горького, на кафедру истории русской советской литературы. Связано это было с тем, что в Советском Союзе я выбрал именно литературу и литературоведение; а слушал я лекции таких корифеев, как С. Бонди, античностьРадцик, Азиз Шариф А. Метченко, В. Дувакина, В. Турбина,
 Л. Тимофеева, А. Синявского, тогда еще не ставшего диссидентом и изгнанником.

- Я тоже помню некоторых из этих преподавателей. А также их учебники и труды по литературоведению. А скажите, Думитру, как складывалась политическая ситуация в Румынии, когда вы вернулись домой после учебы в нашей стране?
-   В 1963 году в стране произошли существенные перемены. Наметился уход от влияния с востока и нацеливание на запад, в частности, был упразднен Педагогический институт имени Максима Горького, а точнее его коллектив слился с коллективом кафедры славянского отделения филологического факультета Бухарестского университета. Чуть позже русский язык стал изучаться не во всех школах; ввели также английский и французский. Потребность в учителях русского языка сразу же   сократилась. Мне удалось закрепиться в Университете. К слову, с 1989 года русский язык не преподается даже в Бухаресте, а учителя русского вынуждены были переквалифицироваться на другие языки.

-  Получилось, что ваш труд в последние годы оказался невостребованным. Но я знаю, что вы продолжали свою работу по подготовке специалистов по русскому языку и литературе. Кроме того, вы писали научные статьи, составляли антологии и переводили русских писателей.
-  Да, это так. По мере возможностей я вносил свой вклад в единение наших культур. Это  диссертация «Маяковский в Румынии» болле 400 страниц, которую я защитил в 1974 году, а выпустил отдельной книгой  в 1975 году. В те же семидесятые я составлял антологии русской поэзии конца  XIX - начала XX веков, с написанием портретов и литературных медальонов, справок, и с большими блоками комментариев и библиографий. Составил в соавторстве также объемистую антологию русской советской поэзии, выдержавшей два издания: в 1977 и 1981 годах.
Стал соавтором книги «Пушкин в румынском культурном контексте», вышедшей в 1984 году. Кроме того, мной написано много статей о русской поэзии и прозе, о русско-румынских литературных связях, о восприятии русской литературы в Румынии, а также о болгарской и сербской литературе. Одна из книг, над которой долго работал, из-за чего она появилась только в 1997 году, называется «Русская поэзия XX века», объемом более 500 страниц.

-  Да, я знаю эту книгу, и не только потому, что попал на ее страницы. Она вообще произвела сильное впечатление на наших писателей, поскольку до читателей, к сожалению, не дошла. О ней была написана не одна статья. Думаю, что вашу книгу когда-нибудь переиздадут в России, тем более, что написали вы ее на русском языке.  Извините, я перебил вас. Мы  говорили о том, какой вклад вы внесли в популяризацию нашей литературы.
-  Надо сказать, что помимо тех писателей, с которыми познакомился еще во время учебы в Москве, у меня сложились в дальнейшем крепкие личные отношения с инженерами душ, которые одно время ежегодно приезжали в Румынию. Нередко я был их гидом по моей стране. Каждое общение становилось для меня особым праздником мысли и сердца. Встречи в Москве, в Румынии, сопровождение по стране.
От своих товарищей из России получал книги с дарственными надписями, и лучшие произведения переводил на румынский.
Сам я начинал как поэт, еще в школьные годы печатались мои стихи. Поэзию любил всегда, и все лучшее отдавал переводам.
Помимо истории русской литературы несколько лет преподавал русскую советскую литературу. Но дополнительно я вел спецкурсы по моим любимым писателям, скажем, по творчеству  Ф. Достоевского, А. Фадеева,
М. Булгакова, по поэзии В. Маяковского. Также вел спецкурс по поэтике и литературной критике (А. Потебня,  А. Веселовский, Ю. Лотман). Последние пятнадцать лет преподавал историю русского литературного зарубежья. Писал статьи по этой теме. Они выходили и в Румынии и за рубежом.
-  Были ли выходы на международные научные конференции, симпозиумы?
-  Да, я участвовал в разных международных форумах. Выступал на съездах славистов и на конгрессах МАПРЯЛ (международная ассоциация преподавателей русского языка и литературы), на разных симпозиумах: в Москве,  Софии,  Кракове,  Братиславе,  Любляне,  Киеве, Варшаве и других местах. Не на все научные конференции и встречи ученых меня отпускали, особенно при Чаушеску.
-  Вы говорили про преподавательскую и научную деятельность. А как еще проявлялись контакты с русскими писателями?
-  Я не только писал о них, но и переводил русских писателей: прозу, поэзию. Рассказы М. Булгакова, Ю. Гончарова, В. Кривцова. Мной переведено на румынский язык несколько десятков поэтических имен. Могу похвалиться, что в соавторстве с Пассионарией Стойческу я перевел сборник стихов Б. Окуджавы, снабдив его предисловием и примечаниями. Мои переводы публиковали почти во всех центральных литературных журналах Румынии. В последние годы занимался русским зарубежьем и переводил роман М. Арцыбашева «Санин», написав при этом предисловие и примечание к роману. Вышло второе издание, но и оно быстро разошлось. Подготовил второй роман этого автора «У последней черты».
Но самая главная работа, над которой тружусь в последнее время по договору с издательством, это «Словарь русской литературной эмиграции».  Это будет большая работа, охватывающая более 300 имен, с литературоведческими статьями, портретами, литературными медальонами и огромнейшей библиографией, в том числе после изучения многочисленных подшивок газет и журналов, выходивших на русском языке в Румынии в период между двумя мировыми войнами. Эти издания выпускались русскими писателями, находившимися не только в нашей, но и в других европейских странах и поддерживали постоянную связь с редакционными коллективами в таких изданиях, как «Наша речь», «Неделя», «Золотой петушок», «Бессарабия» и др.
Из других авторов, которых перевел с русского языка и о которых также написал предисловия и примечания, назову тех, чьи книги разошлись: Владимир Буковский (роман), Бахтияр Вагабзаде (книга стихотворений и поэм), Чингиз Абдуллаев (роман), Анар (повесть), Эльчин (книга пьес).
Всех переводимых авторов знал лично или по переписке. В моем домашнем архиве хранятся письма многих русских писателей, начиная от Александра Жарова и кончая Булатом Окуджавой, Михаилом Рощиным, Михаилом Синельниковым.
-  Думитру, а как нынче обстоят дела в Румынии с русским языком и литературой?
-  После известных событий декабря 1989 года одно короткое время новоиспеченные революционеры хотели разрушить все, вплоть до здания, построенного при Чаушеску, где ныне заседает Румынский парламент. Здание это по размерам является вторым строением в мире после здания американского Пентагона.
Кстати и на кафедре русского языка и литературы хотели изгнать племянницу Чаушеску – Михаелу; она была дочерью брата румынского диктатора. Я выступил на собрании,  требуя не применять старые сталинские методы обращения к невинным людям. И я рад, что переломил ход собрания. Будучи студенткой, Михаела прилежно училась, а потом на три года пошла работать в школу, как того требовали тогдашние законы. И только после отработки она по конкурсу поступила ассистенткой на кафедре. Будучи нашей коллегой, она благодаря своим высокопоставленным связям многим помогла: кому-то достать дефицитные лекарства, кому-то получить визу на выезд за границу. И вот именно некоторые из этих коллег требовали ее удаления из Университета только из-за того, что она носила фамилию Чаушеску. Кстати, ныне она является доцентом и выпустила несколько хороших книг по русскому языку, искусству и литературе. Что касается отношения к русской культуре, то здесь подход был тоже неоднородным: специалисты и те, кто воспитался на русской литературе, продолжали защищать мировые ценности. Но боязнь многих родителей перед советской идеологией и резкое обращение Румынии к западу, повлияли и на молодое поколение. Поступая так называемым демократическим методом, школьные инстанции и Министерство образования дали свободу выбора иностранных языков. Естественно, английский язык, а также в меньшей степени французский, вытеснили из школ русский язык. Сократилось и количество принимаемых студентов на русское отделение в Университетах. Но преподаватели вузов работали с ними с большим энтузиазмом, начиная обучение чуть ли не с букваря. Отсюда первый и второй курс практически ведется на румынском языке. А все из-за того, что мало где в стране ведется обучение на русском. Правда, в Румынии было создано общество преподавателей русского языка и литературы, но в нем собрались люди среднего и пожилого возраста. Русисты сотрудничают прекрасно с обществом русских липован в Румынии. Вот оттуда и приходят на русское отделение определенный, не очень-то большой контингент молодежи.И все-таки нужда в специалистах, знающих русский язык, существует. Об этом свидетельствует тот факт, что часть последних выпускников нашли себе работу на радио, на телевидении и в других СМИ, а также в частных фирмах. Снова возрос вкус читателя к русской литературе, к русскому кино и вообще к русской культуре. Продолжают выходить прекрасные издания классиков: Достоевский, Толстой, Гоголь и монографии румынских критиков о них. Выходят также и книги писателей  ХХ века и заявивших о себе в наши дни. Например, читаются Л. Андреев, В. Набоков, М. Шолохов, М. Горький, А. Аверченко, А. Соложеницын, Евг. Замятин, Вен. Ерофеев, В. Пелевин, В. Сорокин. Пользуются спросом «Воспоминания» Надежды Мандельштам, несколько повестей и романов Нины Берберовой и др. Так что не исключено, что хорошая литература, и в первую очередь русская, тоже станет одним из факторов проявления интереса со стороны молодежи к русскому языку и культуре.
-  Как вы чувствуете себя в Москве? Судя по тому огромному багажу книг, вы много внимания уделяли поиску нужных произведений?
-  Скажу без преувеличения, в Москве я чувствую себя, как дома. Перефразируя Маяковского, скажу, что «Если бы я не родился в Румынии, то хотел бы жить и умереть в Москве». Вот только расстояния здесь не такие, как в Бухаресте. Но у меня здесь прекрасные друзья,  и все-таки, двоих я назову, потому что считаю их своими братьями. Это тот человек, который сейчас интервьюирует меня и поэт Михаил Синельников. А что касается книг, то жена моя Галина, тоже москвичка по рождению, всегда ограничивает меня: десять-двенадцать книг! Но я опять накупил в несколько раз больше… Я люблю книги, и молодость моей души сохраняется благодаря общению с книгой.

Декабрь 2006 г.







Сергей  Каратов

ДОРОГА   НА  ДЖАНГАЛЫ

Конец августа. В Москве еще не закончилась пора творческого глухолетья, когда почти все коллеги по перу разъехались, кто на загородную дачу, кто на малую родину укатил, кто в зарубежную командировку отбыл, а кто и на свой клочок крымской земли пожаловал до глубокой осени. Не с кем видеться, общаться по телефону. Дом литераторов пустует. В эту пору у меня появляется желание поехать к другу в Самару, а оттуда вдвоем или с целой компанией рвануть на настоящую рыбалку. К моему приезду Михаил уже подготовил внедорожник УАЗ, в народе прозванный «буханкой». Вместительную машину мой товарищ оборудовал и печкой, и нарами разборными, и газовой плитой с большим баллоном, и багажником для перевозки разного рыбацкого скарба, и многим необходимым в дальней дороге для длительного автономного проживания под открытым небом. 
Еще недавно стояла сильная жара, из-за которой по правую сторону автотрассы, тянущейся до Уральска и далее, видны остатки пожаров. Степь горит точечно, в разных сторонах горизонта. Если днем смотришь вдаль, то виден дым, иногда сизый, а порой и черный, как если бы жгли шины, ночью же – яркой полосой, как будто проходит где-то сияющий огнями экспресс. Если  огонь не раздувает сильными порывами ветра, то пожар напоминает только что сброшенный со склона горящий шлак из мартеновских печей. Ночью теплый ветер овевает лицо, руки, освежает тело, сдувает комаров. Обгорелая сухая трава черна внизу: там обуглилась земля, кочки, кусты. Канал со всех сторон в зарослях пожелтевшего камыша, до которого огонь не добрался. Берега глинистые, обрывистые, а дно, когда купались, несмотря на то, что середина сентября, словно бы каменное – никакого ила. Стало быть, у рыбы нет кормовой базы из-за отсутствия ила. Поэтому она ловится в любое время дня. Но это только в канале. Ходить приходится по насыпной плотине, по горелой траве, отчего босые ноги тут же чернеют до самых колен. Система каналов и прудов для накопления воды в советское время создал предприимчивый председатель колхоза, армянин по национальности. Хорошо орошаемые поля помогли поднять и укрепить хозяйство. Об этом председателе до сих пор вспоминают с теплотой, а всю систему  дамб, каналов и прудов назвали в его честь Армянским морем. Около самого села с незабываемым названием Вечное протекает основное русло реки Таловая. Река эта небольшая. Мы ее неоднократно проезжали восточнее поселка, когда пересекали границу между Россией и Казахстаном. В том месте она протекает по степной впадине, являясь условной границей между двумя республиками. Впервые мы поехали с моим другом в соседнее государство в 1994 году.
В ту пору через реку был только обычный бетонный мост и табличка с названием: р. Таловая. Когда мы пересекли ее, Миша, сидевший за рулем своей «Волги», сказал мне: «Ну, вот мы и в Казахстане». Тогда мы ехали на водоем, который находился по дороге в райцентр Джангала. Ехать надо было через города Уральск, Чапаев и дальше, до совхоза Пятимар. На перекрестке дорог скульптурное изображение племенного барана. От Самары до барана где-то километров шестьсот.
Для орошения полей в эти места провели канал из реки Кушум – притока Урала. Ниже плотины вырыли озерцо. В первый раз мы приехали на него в середине августа. Остановились на берегу этого небольшого искусственного водоема в 12 часов ночи, уже затемно, а с озерца слышатся всплески, как будто кто-то бьет по воде веслом. Оказалось, что это сазаны резвятся вблизи плотины. Из-за этого бульканья мы с Мишей дали ему название БулькАло. Казалось бы, глупо ехать с берега Волги на какую-то лужу, черт знает в какой дали от дома, но счастье рыбацкое непредсказуемо.  Слово «Булькало» прижилось даже среди местного населения, не говоря уже о рыбаках из Самары. Так что мы с Мишей Ильиным внесли свой вклад в топонимику Казахстана. Я считаю, что это большая удача в жизни: оставить после себя название озера, горы, улицы или населенного пункта. Через месяц мы снова поехали в эти края. И мне даже довелось поймать одного сазана, которого пришлось сначала изрядно измучить, бросив бамбуковую удочку в озеро, а самому преследовать ее на надувной лодке. Рыбу еле удалось загнать в подсачек. Трофей потянул более трех килограммов.
Ездить на БулькАло мы стали довольно часто: настолько рыбным оказалось оно. Дело в том, что среди казахов мало людей, увлекающихся рыбалкой. Столь равнодушное  отношение к речной фауне я наблюдал и в других республиках Средней Азии. Обычно мы заставали на берегу водоема с обрывистыми глинистыми берегами одного или двух рыбаков, которые ловили щук на дорожку: блесна с трехгранником и толстая леска, которую рыбак кольцами кладет под ноги. Раскрутил тяжелую самодельную блесну, и она летит в воду, увлекая леску, метров до сорока. Тянет назад, а тут и щука схватила. Раз двадцать забросил, и тяжеленная вязанка рыбы готова. На плечо ее, и домой, в Пятимар, что от Булькало километрах в полутора. Зимой казахи пробивают пешней лунки около плотины, а рыба идет подышать к ней, потому что сквозь шлюзы все равно сочится небольшая вода, насыщенная кислородом. Огромные сазаны, щуки, судаки медленно движутся на малой глубине, хорошо видны и уязвимы для ловли. Рыбак подводит  под брюхо стальной багорик и дергает кверху. Рыба на заснеженной поверхности озера вываливается в снегу, словно в подсоленной муке. Смотреть на подводную жизнь, лежа на льду – одно удовольствие. Окуня на полкило никто и не трогает. Это не трофей, так себе.
В другую зиму мы приехали на Булькало на большом, специально оборудованном кунге, а на верхнем водохранилище спустили избыток воды. Тяжелый вездеход остановился на берегу, а тут шлюзы открыты, вода из канала хлещет потоком, льда никакого нет. Тогда мы подались на большое степное озеро, что в сорока километрах дальше Булькало. Трехосный вездеход шел по заснеженной степи без всяких дорог. На озере на зимние удочки ловились крупная плотва и окунь. Тянешь с четырех метров окуня, а вода из лунки, как поршнем выдавливается. До килограмма горбачи попадались. На том озере поодаль от нас артель рыбаков ловила рыбу сетями. Те свой улов увозили машине…
Словом ездили мы на Булькало почти каждый год, пока Миша с друзьями, как он сказал, «не надыбал» новые места, более близкие. До села Вечное оказалось ехать втрое ближе. А карась и щука более жирные и мясо намного вкуснее. К тому же в Армянском море раки водятся отменные.
Зато по дороге на Джангалы, по пути к Булькало, случалось много интересного. Однажды мы также ехали на «Волге», а около города Чапаев казахские гаишники посадили к нам казахского аксакала, который спешил на похороны брата в каком-то селе по нашей дороге. У них  принято подсаживать пассажиров на дорогах. И вот идем на большой скорости, а из засады нас приловил гаишник. Серьезный такой, от него просто так не отделаешься. Миша пытается объясниться, а тот свое -  превышение скорости. Могут погореть документы. Тут меня осенило. Подхожу и говорю:
- Товарищ капитан, с нами едет и очень спешит на похороны брата уважаемый человек. Мой друг не мог отказать ему, вот и превысил скорость.
Капитан-казах убедился, что у нас в салоне действительно сидит аксакал, расспросил его с почтением. Старик не подвел нас и подтвердил, что сам торопил нас. Так мы были отпущены с миром.
  Дорога на Джангалы. Поэтичное и при этом очень таинственное, с какой-то недоговоренностью, постижение других краев. Все время едем и не доезжаем до этого самого Джангала. Этот как сон, повторяющийся и вечно прерывающийся на самом интересном месте.
А по дороге мы то видим стадо верблюдов, высыпавших из загона, на окраине какого-то села, то орлов, сидящих на макушках телеграфных столбов, то синюю птицу, летящую некоторое время вдоль нашей дороги и словно бы указывающую путь к запоздалому счастью. И всякий раз, оказавшись вдвоем с Михаилом, мы имеем возможность детально вспомнить все самые интересные эпизоды из нашего детства, из веселой юности, проведенной в стенах педучилища, в походах по уральским горам, в путешествиях с геологическими партиями, да и просто на рыбалках по просторам Севера. Дорога на Джангалы освежала наши ощущения и воспоминания о лучших временах. Ехать и смотреть вдаль, говорить с другом о самом дорогом – это ли не есть счастье? А потом остановиться на берегу, быстро перекусить пирожками с чаем из термоса и спать на разложенных сиденьях, чтобы с утра пораньше размотать удочку и сделать первый заброс.
   А теперь дорога укоротилась. Мы в поселке Вечное. Приехали, изрядно пропылившись на последнем отрезке пути, когда сошли с асфальтированной трассы, идущей до Уральска и далее. Дорогу в Вечное открыл друг Миши по его работе  Иван Иванович Коровин. Он тоже заядлый рыбак и охотник. Иван Иванович лет двадцать дружит с местными мужиками. По его просьбе завезли  из Самары  сваренную оградку для могилы одному из его приятелей.  Привезли мы местному фермеру Михаилу и газовые баллоны, без которых в степи особенно трудно. А дрова фермер Михаил пилит с помощью трактора «Беларусь». У него есть трансмиссия для сенокосилок и прочих прицепных устройств. Вот он ее соединяет с дисковой пилой и врубает тракторный дизель.
Поселок захирел после советской власти. Пустуют коровники, заброшены водокачка и водонапорная башня, нечем пополнять силосные ямы. Дамбы подрывают ондатры, отчего их размывает при половодье. Фермер Михаил белорус, их тут целый поселок. Еще его родители приехали осваивать целину, да так и осели. Сам он сравнительно молодой, крепкий, очень деловой мужик, на нем держится оставшееся хозяйство. Он умелец, сам чинит технику, сам следит за угодьями, направляет людей на разные работы. В доме у него тепло, уютно, сытно. Жена встречает нас отменными блинами, поданными со сметаной, со сливочным маслом. Таких я не ел с самого детства. У нас только моя бабушка так умела готовить настоящие блины. Продрогнув за день на озере, при виде такой вкусноты напрочь забываешь про всякие там холестерины и целлюлиты.
Во дворе колодец, но вода в нем солоноватая и годна только для технических нужд. Пресную привозят в бочках. Дети фермера приехали из интерната, учатся в райцентре в русской школе. Но у них есть и часы по изучению казахского языка. Никакого напряга в отношениях с казахами: интернационализм сохранился, как в советские времена. Российские рубли также ходят в обороте, как и казахские тенге. Снабжение стало лучше, транспорт начал ходить интенсивнее, дороги стали отстраивать. Республика на подъеме.
За годы странствования по казахским степям я стал свидетелем преобразований, которые произошли около реки Таловая. К 1995 году там возникли два поста ГАИ: на холме перед рекой – русский пост, далее метрах в трестах, на холме за рекой – пост казахский. Обычно на казахском посту милиционеры просили поделиться бензином: были трудности. Позднее стали строиться офисные помещения, шлагбаумы, смотровые площадки для проверяющих грузы таможенников, ангары, туалеты. Даже собаки появились для проверки на наличие наркотиков. Стоим, беседуем с казахским таможенником, около которого на привязи спокойный американский коккер-спаниэль и суетливая голландская овчарка.
Словом, на совершенно пустом месте мытная появилась, то есть выросли два центра, через которые процеживаются огромные потоки фур, грузовых и легковых машин, автобусов с людьми, кочующими из Уральска до Самары и наоборот. Над каждой таможней висят бело-голубые с красным флаги России и Самарской области, зелено-голубые с желтыми эмблемами – флаги Казахстана и Уральской области. Электричество провели на обе таможни из России. Все изъясняются по-русски. Никакой дискриминации не наблюдается. Хотя от пакета свежей рыбы таможенник не отказывается, если это подается от души и в качестве угощения.
Единственное неудобство – это куча бумаг для заполнения и потраченное время: иной раз часа два приходится торчать в автомобильных очередях.
Когда мы ездили на БулькАло, там с самого начала подружились со смотрителем плотины Талгатом. Он жил в ста метрах от канала, часто звал к себе в гости. Однажды мы выкроили время и навестили его дом. Его жена угощала казахскими блюдами. В отличие от туркменского напольного дастархана, у казахов вошли в обиход европейский стол и стулья. А угощения в основном из мясных блюд, домашнего сыра и отлично заваренного чая со сливками, подаваемого в пиалах. Очень гостеприимный дом у Талгата. На работе он распределяет воду по району, которая уходит по трубам с большими вентилями-задвижками. В свободное время рыбачит. Очень ему понравились блесны и лески, которые мы ему подарили.
А в Вечном и в этот раз, оставив своих коров, к нам подъезжал на плотину на своем белом коне пастух Володя. Он подсказал, где  ловится карась и на какую блесну в эту пору лучше берет щука. Миша подарил Володе свой охотничий нож, а взамен получил его перочинный. Так примета велит, что надо отдариваться чем-то металлическим.
В степи особенно сильно поражают воображение масштабы строек: насколько хватает глаз, тянутся от края до края горизонта линии электропередач, асфальтированные дороги, вырыты каналы, построены громадные бетонные дамбы со стальными шлюзами, построены из белого кирпича совхозные дома, гаражи, коровники, мастерские. Ладно, Вечное. Оно еще поднимется. Зато в соседних селах дела пошли в гору. И скота становится больше на выгонах, и пахотные земли с каждым годом засеваются все больше. Обе республики, несмотря на то, что они оказались под разными флагами, все-таки делаются богаче. И во многом это достигается благодаря дружбе и взаимопониманию.
И вот мы уезжаем из  Казахстана, пересекая границу когда-то одной общей страны, а перед глазами стоят Талгат, машущий нам с плотины и Володя-пастух, которого мы на радость этому пожилому человеку прозвали Принцем на Белом Коне.

Москва-Самара-Вечное.

2006 год.

ДОСЫЛ

Году в 1984 я возвращался самолетом из Ашхабада в Москву. Рейс был прямым, но вдруг посреди пути самолет совершил посадку в аэропорту казахского города Актюбинска. Большой самолет, полно народа и все мы ждем, когда на борт погрузят пострадавшего в аварии шахтера, которому нужна была серьёзная операция, а сделать ее могли только в Москве. Сойдя с самолета, я видел этого шахтера-казаха, которого вносили на носилках в машину скорой помощи. И вот теперь, бывая в соседней республике, я думал нередко о том, а могли бы в наши дни ради спасения одного рабочего человека остановить посреди пути огромный лайнер и увезти его на операцию в дорогую клинику столицы? А еще я думал, проезжая мимо берега реки Урал, про нашего легендарного героя гражданской войны, именем которого названы в этих краях несколько городов и поселков. Но вот странность: наш Василий Иванович Чапаев утонул в том месте реки Урал, которое ныне стало зарубежьем. Сколько сотен лет Россия собирала и осваивала эти земли, а приход к власти бездарных генсеков последних десятилетий положил конец всем этим начинаниям. В данном случае одного росчерка пера Брежнева было достаточно, чтобы Российская Федерация лишилась двух богатых южных областей.

Рассматривая возникший интерес казахов к рыбному рациону, невольно приходишь к мысли. Что вызвано это прежде всего тем, что у простого народа возникли трудности с традиционными мясными продуктами, к которым они привыкли с кочевых времен. В начале девяностых казахи стали уезжать из республики в поисках заработка в Россию. Многие осели в близлежащих областях, в Башкирии, в Татарстане. Россию наши «доброжелатели» называли тюрьмой народов. Хороша «тюрьма», которая вместо того, чтобы уплотнять этнически чуждое население в резервациях, как это происходило в США, создает им  республики, расширяет их за счет земель, принадлежащих титульной нации, снабжает их развитой экономикой, создает возможность для развития науки, собственного языка и культуры. А потом эти республики рассыпаются, как яркий картонный пазл, оставляя за собой все «дары» щедрых генсеков. Надо сказать, что Казахстан оказался наиболее благодарной республикой, скажем, в отличие от ряда других. Во всяком случае, он сохранил подлинное дружелюбие. Все, конечно, зависит от того, кто руководит той или иной республикой. Мы знали народы, которые славились небывалым гостеприимством, а в душе, как оказалось, вынашивали  неприятие и враждебность. Эти перемены последних лет показали их подлинное лицо. Грустным анахронизмом выглядит на Тишинской площади Москвы монумент дружбы между русским и грузинским  народами, показавший всю поверхностность и близорукость наших политических и культурных деятелей той поры.





  ДОСТОИН  ПЕСНИ  И ВЕСНЫ
               
   К 80-летию писателя Михаила Петровича Лаптева
 
Среди литераторов последних лет возник водораздел, основанный на признании и непризнании тех, кто не сделался знаменитым и узнаваемым. Я считаю, что нельзя сбрасывать со счетов заслуги тех, кто внес посильный вклад в развитие отечественной литературы. Иные желают считаться только с небожителями, тем самым и себя априори причисляя к ним. Престижно сфотографироваться с «повсеместно оэкранненным» автором романов, с популярным поэтом или всюду пропагандируемым и премированным драматургом. А литературный процесс по большому счету опирается на литераторов не очень-то узнаваемых, не избалованных вниманием СМИ и  широкой публики, особенно, если они живут в глубинке. Но они есть, и их вклад не стоит умалять.
     Михаилу Петровичу Лаптеву в этом году  его родственники, ученики, его друзья, коллеги по Литературному институту,  могли бы послать множество поздравительных телеграмм, подарков, цветов по случаю его 80-летия. И конечно мы бы могли собраться вместе в его гостеприимном доме, хотя нет, все его друзья ни за что бы не поместились в нем – слишком много было их у нашего юбиляра! Понадобилось бы снять кафе, или Дворец культуры, чтобы слышнее были его задушевные слова, которых он не жалел при жизни на всех нас. Возможно, он бы прочитал свои стихи, хотя Михаил Петрович был скромным и не очень-то любил выделяться. Все было бы прекрасно оформлено с помощью друзей-художников, друзей-журналистов, друзей-литераторов и просто хороших людей, которые любили его. Но самое обидное, что этого не может произойти: его не стало в марте 1980 года – так много уже прошло времени без него. Но ощущение такое, что он где-то все это время находился рядом с нами, подсказывал, как поступить в трудную минуту, помогал править написанное, радовался вместе с нами, когда нам было хорошо. Словно бы и не расставались мы, а Лаптев лишь на время оказался в отъезде.
Этой весной мне довелось пообщаться с Полиной Петровной – вдовой Михаила Петровича Лаптева. Она рассказала нам с писателем Борисом Мироновым, близко знавшим нашего юбиляра по работе в городской  газете, о многом, чего мы не знали в ту бытность. Особенно были интересны ее откровения о юных годах Лаптева, который, будучи фельдшером, попал по распределению в маленький поселок в Кировской области. Там жизнь свела их и вскоре они поженились. Сама Полина Петровна была родом из семьи староверов, где господствовали строгие мораль и преданность дому, работе, мужу. Такой она обставалась на протяжении всей жизни со своим суженым. А свел их случай. В этом селе был спиртзавод, где и работала молодая и статная девица – будущая жена Лаптева. Директор спиртзавода был неравнодушен к ней, о чем тут же догадалась его жена. Эта активная женщина решила устранить свою конкурентку весьма необычным способом: она решила свести ее с молодым фельдшером, только что приехавшим в их село. Она взяла на себя роль сводни, и у нее все сложилось в лучшем виде. Юный Лаптев, который вовсе не собирался жениться, тут же был благополучно «окольцован». Его мать была против такого внезапного брака, поскольку в большой семье Лаптевых, где кроме старшего Михаила была еще куча-мала других пацанов, а отца не было. Главным кормильцем семьи должен был стать только что оперившийся и получивший диплом медицинского училища Михаил. А он решил завести семью, то есть, тратить средства на содержание своего дома. Но жена директора оказалась такой пробивной дамой, а Полина такой интересной и надежной женой, что Лаптев не послушался отговора матери. Так он сделался семейным человеком. Но все равно много сил и средств тратил на младших братьев. Делился последним. И все же их  любви он не обрел: они не могли ему простить того, что он получил образование, а они остались без оного. Мне довелось их увидеть: это были крепкие неразговорчивые мужики, которые, несмотря на пожизненную обиду, все же приехали весной 1980 года в Миасс на похороны брата. Из рассказа Полины Петровны я узнал, что Михаил Петрович в молодые годы был неравнодушен к женщинам, из-за чего у них не раз возникали скандалы. Она сталкивалась с его любовницами в самых разных житейских ситуациях: то он задерживался в своем медкабинете допоздна, где она заставала его с «больной», нуждавшейся в лечении. И Полина Петровна «лечила» очередную претендентку на мужа  по своему рецепту…
Она подозревала мужа в изменах и в годы, которые он провел в Литературном институте в Москве, куда поступил учиться из Нижнего Тагила. Там он активно писал стихи, подрабатывал внештатным корреспондентом в местной газете и посещал литобъединение. Там он стал готовиться в Литинститут. У них уже был на руках сын Слава, с которым и осталась на Урале Полина Петровна. Несмотря на вечные материальные трудности, ей удавалось содержать семью и выделять деньги на студента-мужа, которому надо было и питаться, и гардероб обновлять. Словом, у Лаптева всегда был надежный тыл и хранительница семейного очага в лице Полины Петровны.
В Миассе,  куда он приехал по окончании Литературного института, волею судеб ему пришлось совмещать литературную работу с журналистикой. Вторая профессия давала возможность зарабатывать деньги. Работа ответственным секретарем в газете выматывала его, и мало сил оставалось на творчество. Другому литератору и того бы не удалось сделать, а Михаил Петрович Лаптев, несмотря на очень трудную творческую судьбу, все-таки смог написать ряд замечательных произведений и выпустить их в Челябинске. Это книга рассказов «Пластинка на винчестере», роман «Костер рябины красной» и сборник стихотворений «Изморось». Его стихи печатались и в столичных изданиях, хотя пробиться туда в те годы было очень сложно. Зато в городской газете «Миасский рабочий» публиковались и стихи Лаптева, и романы с продолжением, и отдельные рассказы этого интересного писателя.
   По первому диплому Михаил Лаптев был медиком и лечил людей у себя на родине, в вятской губернии, в Башкирии. Он хорошо знал север, работал среди лесорубов, плотогонов, рыбаков. Его жизнерадостный смех лечил и всех нас, кто когда-то пришли к нему в литобъединение при газете «Миасский рабочий» (тогда оно еще не имело названия «Ильменит»). Это название дал именно Михаил Петрович Лаптев, и оно прочно закрепилось за городским литобъединением. Не так давно я узнал, что на острове Мадагаскар ведутся разработки месторождения ильменита – руды, из которой выплавляют титан. На столе у Лаптева я видел  кусок этой руды, которая есть на территории Ильменского заповедника, примыкающего к Миассу.      
 Михаил Петрович обожал философские беседы, любил обсуждать прочитанные книги. У него было масштабное видение; даже в какой-то незначительной детали он мог разглядеть огромный смысл. За ним надо было ходить с записной книжицей и фиксировать все, что он говорил. Будучи фельдшером, он принимал роды, и говорил он об этом явлении природы, как о чем-то очень значительном, словно бы речь шла о рождении новой планеты, о появлении новой звезды, то есть он вкладывал в него вселенский смысл. По натуре очень внимательный и заботливый, молодых литераторов он поучал  ненавязчиво, поправлял корректно. Таковы и его письма, которые я берегу от первого до последнего (более пятидесяти штук). Они скопились за 11 лет нашей безупречной дружбы. Его письма согревали меня, когда я был на севере, и  позднее, когда оказался по совету учителя в Литературном институте. Мы никогда с ним не ссорились, хотя споры по тем или иным вопросам могли иметь место. Но правота всегда оставалась за моим старшим товарищем.
   Мы с ним бывали на выступлениях в библиотеках города, на областном телевидении в Челябинске, где читали свои стихи, говорили о литературной жизни в  Миассе. Раза три ездили с ним на прииск Тыелга, где я водил Михаила Петровича на рыбалку на новые разрезы, оставленные после добычи золота.  Мы поднимались с ним на гору Маяк и наблюдали красоту наших пейзажей с пожарной вышки, что на самой макушке горы. Мы набирали с ним настоящих уральских груздей, ели костянику и вообще нам нравилось дышать родным воздухом моих гор. Он мне всегда говорил: “Сережа, ты ходишь по золотой жиле тыелгинской тематики, ты обладаешь таким богатым материалом для написания романа о золотой лихорадке, которую пережила эта земля. Ты не имеешь права не написать этого романа!”
   Он был очень компанейским человеком:  шутить, рассказывать анекдоты, заигрывать с женщинами – это был его почерк. В Тыелге, куда я привозил его к своим родственникам, всегда накрывали богатый стол, приглашались гости на вечерние посиделки за чаркой вина, где он, конечно же, становился душой коллектива. Потом в доме Булкиных все у меня непременно спрашивали об этом необыкновенном человеке и просили кланяться ему, передавали привет и спрашивали, когда же я снова его приглашу в гости?
А еще я припоминаю эпизод, когда мы с Михаилом Петровичем возвращались пешком с озера, где нам устроили выступление в доме отдыха “Тургояк”. Выступление прошло очень хорошо, мы были на подъеме. Одетые во все светлое, мы шли с ним по проселочной дороге. Хотя и свечерело, но жара еще давала о себе знать. Михаил Петрович, вследствие своей полноты, не любил быстрой ходьбы, поэтому мы шли спокойно,  любовались открывавшимися пейзажами, говорили об искусстве. Я уже заканчивал Литературный институт, и мне надо было решать, где найти свое место в жизни. В отличие от Лаптева, я уехал учиться холостым. У меня не было обязательства перед семьей, поэтому я мог обосноваться и  в Москве. Сожалел ли Михаил Петрович о том, что в свое время не остался в столице и не устроил свою творческую карьеру именно там, а не на Урале? Да, вполне возможно, что сожалел. В минуты отчаянья он признавался мне, что хотел бы все бросить и уехать в Москву. Здесь его инициативу   сковывала  каждодневная  работа,  невнимание к его творчеству со стороны Союза писателей в г. Челябинске, неудачи с литературными публикациями в области и в столице, неприятности в семье, связанные с его вечеринками после работы в среде газетчиков, после которых он шел домой,  готовый к очередной головомойке.  Трудно совмещать искусство и быт, эти две стороны жизни заведомо противоположны, а противоречия неизбежно ведут к отрыву одного от другого. Творцу необходимо общение, а его супруге - порядок в доме и огонь в очаге. Но, поскольку я не  особенно увлекался спиртным и, значит, не очень отрицательно влиял на учителя, то  жена Лаптева Полина Петровна относилась ко мне довольно дружелюбно.
Как приятно было оказаться в обществе этого интересного человека. И такие счастливые мгновенья остаются в памяти надолго, как и то путешествие от берегов озера Тургояк. Оно мне напоминает прогулки Конфуция со своими учениками и беседы, на первый взгляд обыденные, но в которые  он, так или иначе, вкладывал глубокий философский подтекст.
   Его жену, Полину Петровну, женщину хлебосольную и добрую, тоже  можно было понять: она пыталась сохранить семью, боролась за его нормальный образ жизни, хотела, чтобы он был здоровым и веселым, больше занимался не с литераторами, а со своими детьми. Бывало, приду к нему сразу же по возвращении на каникулы, а он встречает в дверях с широченной улыбкой, с мощными объятьями, с крепкими похлопываниями по спине. Когда он улыбался, то глаза его сужались до двух щелочек. Что-то было татарское в его широком лице, в уголках его зорких глаз. Бывает, прихожу к нему в выходной день, с утра. Он только что побрился, надушился пригоршней цветочного одеколона, его веселый гомон и смех буквально наполняют большую трехкомнатную квартиру, повсюду уставленную стеллажами книг. Его кабинет украшен дружескими шаржами местных художников, где Лаптев представлен как веселый балагур, толстяк и любитель пива. Этакий  шекспировский Фальстаф.
Поразительный по экспрессии сувенир стоял на его рабочем столе: лапа хищной птицы,  когти которой вонзились в гриб-трутовик. Этот образчик лесной трагедии Михаил  Петрович  нашел на дереве, когда ходил грибы. Птицы нет, только ее лапа с когтями. Вероятно, молодой ястреб сел на этот трутовик и по неопытности выпустил когти, не зная, что мягкость трутовика весьма обманчива и коварна. В этом сувенире Лаптев усматривал для себя какой-то потаенный смысл, своеобразный и неведомый рунический знак; символ, вынесенный им из прежних жизней, из запредельных миров. Он словно бы сам по неопытности засадил когти в бытовщину, и не смог потом их выдернуть…
     Как-то мы гуляли с Михаилом Петровичем по окраинам Машгородка (новый район Миасса) и говорили о том, что у каждого человека есть  свое предназначение, и что не каждый это осознает на данном этапе. Мне кажется, так оно и получилось с Лаптевым. Он всецело отдал себя своему любимому делу и людям, которые составили его  окружение. Учитель растворяется в своих учениках. Каждый из учеников подхватывает ту область знаний, ту характерную особенность жанра, который ему ближе. Один из членов литобъединения  “Ильменит” Борис Михайлович Фридлянский в знак благодарности к своему старшему товарищу и учителю стал, можно сказать, биографом Михаила Петровича. Но если быть более точным, то биографом литературного Миасса, одним из составителей  энциклопедии города. Лаптева хорошо знают не только в одном городе и в одной области.
И на Вятке, откуда он родом, и на среднем Урале, в частности, в Нижнем Тагиле, где он женился и прожил несколько лет, люди помнят его за добрые дела, любят его стихи и прозу. Его знают и помнят друзья по Литературному институту, которые частью остались в Москве, частью разъехались по всей стране. А это уже немало. Можно прожить в огромном городе, но не сделать того, что замышлял, не добиться такого признания, какое тебе дарит благодарная малая родина.
    Наш философ Николай Бердяев сказал: “Когда Бог рождается в человеке, человек умирает”. Вероятно, уход Лаптева был предопределен Свыше, кто знает. Он часто попадал в больницу и писал мне в письмах, особенно последних лет, что он отказывается от соблазнов и что если он начнет снова, то врачи ему не гарантируют благополучного исхода. А буквально в следующем письме он делает мне такое признание: “Ты прав, Сергей, я много еще смогу - только не пить не могу. Уж прости...” Это было написано за три месяца до кончины.
    А где-то, наверное, в это же время писалось в стол:
                ...И жизнь
                Сама пойдет в другое русло,
                Где нет отчаянья, тоски,
                Где просто все и безыскусно
                До самой гробовой доски...
                Там буду хлеба я достоин,
                Достоин песни и весны...
 
     Лаптев до конца был  романтиком, мечтал о странствиях, о своей звезде. Помнится, мы с моей будущей женой Галей, которую я пригласил в дни каникул на Урал, отправились  с Лаптевым на озеро Тургояк, к  моим друзьям-яхтсменам. Как он радовался легкому бризу, нашей белокрылой яхте, синим горам вдали и необыкновенно прозрачной воде озера. И он - такой добрый, вальяжный, с бумажкой на переносице, чтобы не облупился нос от загара, стоит под парусом и самозабвенно смотрит вдаль.
    Он любил поэзию Николая Гумилева, особенно его романтический цикл. И сам замечательно писал в этом ключе:
               
                МОЯ    ЗВЕЗДА   
         
            Был шаг мой весьма неуверен,
            Пугал меня всякий пустяк.
            Но стала светить мне Венера -
            Звезда пастухов и бродяг.
 
            Я жил небогато и шумно,
            Любой презирая багаж.
            Порой - точно  старая шхуна,
            Теряющая такелаж.
 
           Степные снега заметали
           Дороги и тропки мои.
           Какие цветы расцветали,
           Какие гремели ручьи!
 
          И ночью, высокой, как вера,
          Мой каждый твердеющий шаг,
          С небес одобряла Венера -
          Звезда пастухов и бродяг...
   
   
 
Так получилось, что на посиделках у Полины Петровны мы с  писателем Борей Мироновым никак не могли понять, почему наша хозяйка никак не хотела нас отпускать. И только из ее заключительных слов мы узнали, что Полина Петровна соскучилась по такого рода «светским раутам». После кончины Лаптева она вторично выходила замуж за крепкого работящего и рукастого мужика. Она пережила и его. Казалось бы, она нашла мужа подстать себе. Ан нет, она призналась нам, что он во всем хорош, а поговорить с ним было не о чем. Да, после такого красноречивого, умного и веселого мужа, каким был Лаптев, все прочие в ее глазах бледнели и меркли. Многолетнее общение с таким интересным и многомудрым человеком наложило свой отпечаток на ее мировоззрение, на ее вкусы,  пристрастия. Вот почему она соскучилась по тем старым друзьям, среди которых протекала не только жизнь Михаила Петровича, но и ее жизнь тоже. И жизнь ее детей: Славы и Лены. Вот почему она так долго не хотела нас отпускать.
   Состоялась новая книга из произведений Лаптева. Касательно ранних произведений Михаила Петровича  могу признаться, что я о них мало что знаю. Спасибо составителю Марату Шагиеву, который взялся за эту работу и открыл нам раннего Лаптева. Я только краем уха слышал, что поэт в свои студенческие годы написал сценарий к фильму, который готовы были ставить. Но автора не устроило то обстоятельство, что режиссер выдвинул условие разделить авторство, как это водилось в ту пору. Да и сейчас, по-моему, эти поползновения сохранились в киношном мире. Как бы то ни было, Михаил Петрович не согласился, и фильм не был поставлен. Принципиальность автора навредила ему, но сценарий существует. Возможно, теперь он вернется в студию и выйдет к народу в виде фильма. Посмотрим. Очень хотелось бы, чтобы такое кино было поставлено. Лаптев из-за своей принципиальности и нетерпимости ко всякой лжи и несправедливости нажил себе немало врагов. И сам страдал от этого больше других.
     Как-то снова перечитывая произведения Ивана Сергеевича Тургенева я наткнулся на его миниатюру из цикла «Стихотворения в прозе». Называется она «Кубок». В ней великий русский писатель сетует на житейские неурядицы, на непонимание его идей отечественными литераторами, критиками, на его бесконечное одиночество в любом краю, куда бы ни приехал. Он растрачивает себя на работу со словом и что в итоге он получает: «Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву».
   Если великие могли подобным образом сетовать на судьбу, то что же оставалось делать литераторам иного ранга? Михаил Петрович Лаптев находил себе отдушину в общении с молодежью. Но и с ней не все так просто складывалось. А чуткая душа бывает особенно ранима. Он тоже наподобие автора прекрасной миниатюры весь вкладывал себя в творчество, в воспитание молодой литературной поросли, а в результате приближал к себе кубок с отравой. Но не будем о грустном. За свои  неполных 52 года он успел сделать много: написал несколько крупных прозаических произведений, десятки рассказов и множество замечательных стихотворений. А сколько учеников могут гордиться ныне тем, что набирались ума-разума у этого славного и отзывчивого человека! Недавно  я нашел публикацию своей подборки стихов в газете «Вечерний Челябинск», где еще при жизни Михаила Петровича я сделал посвящение своему учителю. А написано оно было после беседы с Лаптевым, где я сравнивал его годы учебы в Москве и мои годы учебы. Как мы были близки по своим взглядам на происходящее вокруг!
 
 
НОЧНАЯ  МОСКВА
 
                Михаилу Лаптеву
 
Не верится, что всё-таки когда-нибудь
Над августом сомкнутся холода.
А в жизни нашей
                первое свидание,
С последним так не схоже иногда.
 
Захочется и листьям
                невесомыми
Еще побыть хоть несколько минут.
И шпилями, и зданьями высотными
Намерен город
                в вечность заглянуть.
 
Здесь много
                на двухтысячный похожего.
И сон, как гимн заботам и делам.
Но манит город
                каждого прохожего
Игрой невыцветающих реклам.
 
А день сгорел, сгорел, но не обуглился.
Прозрачна ночь.
Москва в ростках лучей…
Вот светофор и я, рассекший улицу,
Не защищенный в сущности ничем.
 
Тревожно мне иль полон я беспечности –
Какое дело всем, кто я таков!
Смеется над понятьем нашим
                Вечности
Окаменелость греческих богов.
 
1975 г.
Сергей Каратов, поэт, выпускник Литературного института 1977 года
 
Евгений Аронович Долматовский принял меня в свой поэтический семинар без лишних слов и проволочек. После того, как я перевелся с заочного отделения на очное и приехал в Москву на второй курс, я встретился с будущим руководителем семинара во дворе Литературного института и попросился в его студию. Статный, плотного телосложения, одетый в черную кожаную куртку, с белой шевелюрой, развевающейся на ветру, с пытливым взглядом, с улыбкой, затаенной в уголках губ, он сразу произвел на меня впечатление человека отзывчивого. Что и подтвердилось при первой же встрече, а точнее с первого же положительного ответа. У нас с ним было нечто общее: оказывается, и он и я по первому диплому были учителями. Кроме того, позднее совпали и дипломы Литературного института. Только у него за плечами были 6 лет войны, включая Финскую кампанию, и множество наград. На день победы он приходил в Литературный институт, и мы все с интересом рассматривали весь его «иконостас». Мэтр охотно объяснял, где и за какие подвиги он получил тот или иной орден. Украшали его грудь и зарубежные награды.
Мне не раз доводилось бывать у него в доме. Там был настоящий музей, состоящий из подарков и сувениров, которые он привозил со всех концов Земного шара. Один нос от рыбы-пилы чего стоит! У него на полке стояли дуга и хомут, связанные кожаными ремнями. А в эту упряжь он вставил свой портрет. Когда я спросил учителя, что означает эта аллегория, то он засмеялся и не без горечи произнес:
-  Вся моя жизнь прошла в хомуте…
На нашем семинаре сошлись люди из разных краев и даже стран. Экзотическими людьми казались иностранцы: Педро Корреа приехал к нам из Панамы, где он уже начал учиться в университете, где он успел выпустить две тоненьких книжки стихов. Этому симпатичному юноше мы  завидовали белой завистью, а он никак не мог понять – чему было завидовать? Дело в том, что на Западе выход поэтической книжки почти ничего не значил. Во всяком случае, по сравнению с книжкой у нас. Это, считай, событие на всю страну! Не знаю, было ли событием в литературе появление моей первой книжки, ставшей дипломной работой, но некоторые студенты мои стихи из этого сборника заучивали наизусть. Были и отзывы в прессе, в частности, в журнале «Урал». Теперь выход книжки и у нас – дело сугубо личное, мало кого волнующее. Так вот, вечно путешествующий руководитель нашего семинара Евгений Аронович побывал в Панаме, познакомился с молодым поэтом и привез его учиться в нашу страну, в наш институт, на наш семинар. Сложный путь проделал еще один поэт – Фикре Толоса из Эфиопии. Начал он учебу в США, в Колумбийском Университете. Но как  только был свергнут король Эфиопии, и в стране поменялся политический вектор, Фикре был вынужден доучиваться в Советском Союзе. Так этот веселый и талантливый парень оказался на нашем семинаре. Мы дружили с ним и даже переводили его стихи с амхарского. И поэта Андрея Андреева из Болгарии мы обожали за его неповторимую улыбку и за широту души. Однажды мы почти половиной курса отправились на электричке за город, чтобы побродить по осенним перелескам, подышать свежим воздухом и набраться впечатлений. Понятное дело, что выбрались на весь выходной день. С нами были девушки-полячки, но не иностранки, а свои, из Львова, и болгарский поэт Андрей Андреев. Я сказал, что у нас есть консервы  «завтрак туриста», а для иностранца Андреева эти консервы будут называться «завтрак интуриста». В общем, вино и закуска у нас были с собой, а вот стакана не взяли ни одного. И тут на выручку пришла изобретательность Андрея Андреева. Он вырезал из болгарского перца все внутренности и получился замечательный стакан. Причем, можно было не только пить из него, но им же и закусывать… Наделали сразу штук пятнадцать, чтобы на всех хватило.
Один раз обсуждали стихи Саши Руденко. Одно было про охоту на кабана, которую Саша запомнил и описал после посещения Дагестана, куда его и Колю Никишина пригласил наш семинарист, табасаранский поэт Шамиль Казиев. Тогда у меня зародилась шутка, что Саше Руденко не хватило только противотанковой гранаты, на случай, если он промажет в кабана…
При обсуждении стихов Гены Иванова поэтесса Нина Краснова отметила, что у Гены произошел перелом в творчестве. Узбекский поэт Сабит Мадалиев встал и возразил Нине:
-  Я что-то не заметил никакого перелома.
Тогда я поддержал Краснову:
-  Сабит, это был закрытый перелом…
    Долматовский по-отечески любил всех нас, невзирая ни на цвет кожи, ни на социальное происхождение, ни на степень одаренности. Он со всеми нами умел говорить и находить общий язык. Он никого не выделял и, тем более, не задвигал. Это было мудро, потому что он к середине семидесятых имел огромный педагогический опыт: его первыми выпускниками были поэты, недавно вернувшиеся с войны: Александр Межиров, Владимир Соколов, Константин Ваншенкин, Евгений Винокуров… Около него произросла за годы его работы в альма-матер огромная плеяда поэтов. Он всем давал шанс закончить институт, за исключением тех, кто по собственной глупости съезжал с катушек. Понятное дело, что все выпускники никогда не могли сделаться яркими поэтами, писателями. Зато хлебная работа в журнале, в издательстве или в газете уж точно будет обеспечена. Тоже немало.
Конечно, для себя он умел выделить кого-то из учеников и тайно отслеживать его дальнейший творческий путь. Одну из своих книг «Надежды и тревоги» он подписал мне так: «Моему ученику Сереже Каратову с надеждой и без особых тревог».
При всех переменах, происходящих в стране, литература сразу становилась мишенью для атак со стороны всевозможных хулителей. Так еще задолго до моего поступления, при хрущевской оттепели, Литинститут на некоторое время лишился дневного отделения. Уцелело только заочное. В ту пору и Долматовскому довелось пережить не лучшие времена. Все, кто отличился при Сталине, оказались в незаслуженном забвении или даже подверглись остракизму. Вся накопившаяся неприязнь у людей, обиженных при той эпохе, невольно экстраполировалась и на людей, отмеченных властью за героический труд, за победу над врагами, за талантливые песни, романы, фильмы.  Вторично это произошло с учителем в годы, когда разваливался Советский Союз. Этот удар оказался посильнее первого. Собственно говоря, этот удар и унес Долматовского. В ту пору кто-то написал стихи про старого солдата, который умер раньше, чем распался СССР, то есть,  в счастливом неведении. Евгений Аронович, к сожалению, застал эти перемены. Его жена Мирослава Ивановна после кончины поэта стала собирать воспоминания о нем у всех, кто знал, любил и ценил его как человека и учителя. Тогда я написал и отдал эти материалы составительнице. Но Мирославы Ивановны  вскоре не стало, а собранные ею материалы куда-то запропастились.
 На семинаре никогда не было скучно. Обсуждения проходили бурно, и если все выступления были излишне острыми и обидными для обсуждаемого, то на помощь ему всегда приходил сам Долматовский. Он находил у обсуждаемого автора стихи, которые при внимательном прочтении оказывались не такими уж плохими. Он умел поддержать человека и не дать ему впасть в уныние. Мы знали примеры, когда люди бросались из окон общежития, разочаровавшись в своих возможностях.
Один семинар был особенно памятным для меня. Обсуждать должны были мои стихи. А вернувшийся из очередной заграничной поездки наш руководитель семинара пришел на занятие не один: он пригласил к себе гостей из Западного Берлина. Ими оказались пастор со своей женой. Семейная чета пришла с переводчицей. Одновременно пришли приглашенные из  Германской демократической республики студенты Берлинского Литературного института. По линии взаимообмена. Восточные немцы тоже открыли у себя творческий вуз, подобный нашему.
Восточных немцев было человек семь, и к каждому из них тоже приставили переводчиков, преимущественно из числа наших преподавателей. Плюс наши семинаристы. Словом, получилась полная аудитория народу. В этой обстановке и началось моё обсуждение. Выступили два оппонента, заранее прочитавших мою подборку, а после них начались дебаты. Наши, как водится, ругают меня (тогда все друг друга ругали – как же без этого!). Немецкие студенты – напротив, показывают мне, что стихи мои им пришлись по душе.
Немецкий пастор, убеленный сединой, задал вопрос: «Почему Каратов не читал стихи идеологической направленности, а только лирику?»
Сам я стал говорить, что вообще не писал стихи с политической окраской.  Тогда, чтобы я не наговорил лишнего, в разговор вмешался Долматовский. Он объяснил западному немцу, что у нас страна победившего социализма, и мы можем теперь позволить себе писать чистую лирику. Восточные немцы после семинара попросили мои тексты и позднее перевели несколько стихотворений на немецкий язык. В частности, немцам понравилось вот это:
 
 
                * * *
 
Еще ты веришь в чудеса
и строишь храмы высоченные.
Приподнимаются леса,
вбирая отсветы вечерние.
 
Припоминают  ли с тоской
медведи
             запахи медвяные?
Стремятся души на покой
в свои деревни деревянные.
 
Мечтатель,
                выйдь на сенокос,
еще не все цветы там высохли,
и налови в лугах стрекоз,
и храмы крылышками выстекли.
 
       
Сейчас принято о прошлом нашей страны говорить только что-то негативное, зачастую не соответствующее действительности. Но сегодняшнее возрождающееся холопство на всех уровнях - не лучшее достижение демократических новаций. В ту пору хоть и душила нас идеология, но, тем не менее, каждый сознавал себя личностью и мог найти справедливость на любом уровне власти. Да, можно было годами ждать выхода книги, можно было с большим трудом пробиваться на страницы толстого столичного журнала. Но все-таки пробиться. Тогда надо было скрывать своё недовольство партийной идеологией, а теперь надо скрывать недовольство грабительской приватизацией, развалом страны, унижением народа. Словом, если хочешь вписаться «в формат», публиковаться, получать премии и прочие блага, ты должен закрыть глаза на многое, что представляет негатив сегодняшнего времени.
Когда я после окончания института позвонил Евгению Ароновичу и посетовал на то, что не могу устроиться на работу в Москве,  то он мне помог с этим. В жизни мне довелось сталкиваться со многими людьми, но самыми отзывчивыми изо всех были те, кто прошел через горнило войны.
Долматовский послал меня к своему фронтовому другу, с которым он не расстался и в мирные дни. Это был генерал Василий Иванович Котов, который после ухода на пенсию возглавил одно строительное управление. Котов дал мне задание создать при общежитиях строителей литературное объединение. И я создал такой коллектив. Опыт общения с Долматовским помог мне в этой работе. За что мне строители пришли на выручку с получением жилплощади. Это была огромная поддержка в ту пору, куда более значительная для меня, чем публикации в журнале или вступление в Союз писателей. В годы учебы, как я уже говорил, Евгений Аронович не выделял никого из нас, не проталкивал наши стихи, но свой главный козырь придерживал до поры до времени. Через эту помощь он выразил свое истинное отношение ко мне как к творческой личности. Я ему за это бесконечно благодарен.
Как поэт он утвердился в сознании читателей и слушателей благодаря своим текстам песен. Они стали классикой еще до моего рождения. Почетно было учиться у человека, песни которого знали миллионы людей и у нас, и за рубежом.
Однажды мы сидели и беседовали с ним у него дома. Жена Мирослава Ивановна работала в библиотеке и еще не вернулась со службы. И тут раздается телефонный звонок. Евгений Аронович извинился и стал беседовать с позвонившим ему товарищем. А потом сказал, что сейчас к нам присоединится Эдик. Минут через двадцать раздался звонок в дверь, и Долматовский  встретил в прихожей этого самого Эдика. Я думал речь идет о молодом человеке, а этим  «Эдиком» оказался композитор Эдуард Колмановский. У них сохранялась многолетняя творческая дружба, в результате которой было написано много талантливых песен. Его песни времен войны еще при жизни создателя стали классикой. Да и поздняя лирика Долматовского была неподражаема и проникновенна:
 
Представить страшно мне теперь,
Что я не ту открыл бы дверь,
Не той бы улицей прошел,
Тебя не встретил, не нашел.
 
 Мы пришли в литературу благодаря сохранявшимся традициям, где люди старшего поколения передавали свой опыт молодым, сохраняя корневую систему преемственности. Скажем, я несколько раз побывал на семинаре Долматовского уже после окончания Литинститута. Бывало, позвоню ему домой, а он в ходе разговора пригласит на семинар, даст выступить и рассказать о себе, о своих достижениях. Согласитесь, это было куда важнее простого чаепития.
Говорить с ним было интересно. Вся его судьба почти полностью вписалась во временные границы  государства под названием Советский Союз. Об этом государстве он знал практически всё. Как-то на семинаре он вспомнил историю, связанную с возвращением на родину поэта и исполнителя Александра Вертинского. Случилось это в 1944 году. Тогда победа над фашистской Германией была уже не за горами, а блуждание по Европе Вертинскому порядочно надоело. Он на свои гонорары купил эшелон медикаментов и переправил его через Китай в Советский Союз, тем самым, реабилитировав себя в глазах вождя народов. И вот поэт и бард Вертинский оказался в компании с Борисом Пастернаком, Анной Ахматовой и рассказчиком – Евгением Долматовским. Все слушали Вертинского, который томным голосом поведал о своих страданиях и тоске по Отчизне. «Сидишь где-нибудь в Ницце, в ресторане, тянешь из бокала шампанское, и такая вселенская тоска одолевает!»
От этих откровений возвращенца Анна Ахматова вспылила и стукнула кулаком по столу: «Вот гнида, мы тут оборону крепили, с голоду пухли, а он сиживал в ресторанах и, видите ли, тосковал по России!». Ахматову поддержал и Борис Пастернак, который обругал Вертинского грубым словцом.
Однажды на нашем семинаре присутствовали женщины из Латинской Америки, две перуанские писательницы. Их тоже пригласил к нам  общительный Евгений Аронович. Интересно было послушать этих дам, которые с помощью переводчика старались донести до нас особенности творческой жизни в их стране, выразить свои взгляды на нашу действительность, на нашу литературу. А когда они задали вопрос, что мы знаем о латиноамериканской литературе, в классе возникла неловкая тишина. Мы подвели учителя, и я задним числом страшно казнил себя, что совершенно забыл рассказать про замечательного перуанского поэта Сесара Вальехо, про чилийского поэта Пабло Неруду, про Николаса Гильена, про Габриэля Гарсиа Маркеса. Я  хорошо знал  творчество этих латиноамериканцев, читал практически все их произведения, а тут на тебе – разом все вылетело из головы, во многом занятой представительницами прекрасного пола.
   В постсоветское время все традиции сразу нарушились: ни общений, ни выступлений не стало. Достаточно заглянуть на мероприятия, проводимые в ЦДЛ: туда редко заходит пишущая молодежь. Она попросту не знает поэтов предыдущих поколений. Разве что Литературный институт у своих студентов как-то восполняет этот пробел.
Мне довелось быть свидетелем присвоения имени Долматовского классной комнате, которая была закреплена за его семинаром в нашем альма-матер, расположенном в доме А. И. Герцена. Теперь в этом помещении висит портрет моего учителя. Это что-то в роде Рахманинского зала при Московской консерватории. Я надеюсь, что когда-то наши власти пересмотрят свое отношение к поэтам и писателям и по-настоящему оценят их заслуги перед своим народом. Люди творческих профессий не должны быть заложниками идеологий, то и дело  сменяющихся на разные лады.
 
23 декабря 2007 г.
 
 
 
Сергей Каратов
 
Сергей Федорович Каратов – автор десяти поэтических сборников.
Закончил Литературный институт им. А.М. Горького.
Публиковался в «Новом мире», «Юности», «Смене», «Октябре»,
«Дне поэзии», а также в современных журналах «Наша улица», «Предлог»,
«Московский Парнас», «Зинзивер», «Острова», «Кольцо А»,
«Царицынские подмостки», "Дети Ра" и др. Переводился за рубежом. Пишет прозу, выступает в периодике как критик и публицист. Выступает на радио и региональных телеканалах.
Его работы можно встретить в «Литературной газете», «Литературной России»,
в «Независимой газете», в газетах «Культура», «Информпространство»,
«Глагол» и др. Член Союза писателей СССР с 1983 года.
Член Союза писателей Москвы.

Официальный сайт Сергея Каратова:
karatov.narod.ru




Сергей Каратов

ИСКУШАЕМЫЕ  СЛАВОЙ

В руках у меня толстая книга в сине-голубом переплете, на хорошей бумаге, и название интригующее: «Кто сегодня делает литературу в России». Автор - Вячеслав Огрызко.  Критик, известный читателям по нашумевшему изданию: «Русские писатели. Современная эпоха. Лексикон», вышедшее в 2004 году. А теперь мы имеем развернутые биографические сведения, творческую оценку каждого писателя, выраженную и автором материала и другими литераторами, которых цитирует критик. Критик  осмелился замахнуться на столь внушительный труд в 416 страниц и показать читателям весь спектр имен, которые сегодня выпускают самые читаемые романы, пишут сценарии к премируемым и кассовым фильмам, пишут стихи и становятся лауреатами литературных премий. Так кто же такой Вячеслав Огрызко, взявшийся классифицировать литераторов, создавая тем самым галерею портретов или хотя бы набросков, по которым читатель будет иметь возможность получить довольно полное представление о современных служителях муз? Могу сказать, что он главный редактор уважаемого еженедельника «Литературная Россия». А вот краткие сведения об авторе из книги «Время Русь собирать», в которую вошло его исследование: «Вячеслав Вячеславович Огрызко родился в 1960 году. Окончил в 1984 году истфак московского пединститута им. В.И. Ленина. Занимается литературной критикой. Автор многих справочников о писателях России. Живет в Москве».
Так уж получается по жизни, что с кем-то человек общается более тесно, о ком-то узнает из печати, а кого-то в упор не видит. Но Вячеслав Огрызко толерантен: в возглавляемом им издании есть место для каждого писателя. Таков он и в данной книге. Хотя не чужд броских и очень характеризующих писателей метких фраз. Вынесенные в содержание, они иногда хлесткие, как пощечины: «Мастер провокаций: Дмитрий Галковский», «У писателей появились свои миллионеры: Дарья Донцова», «Лишенный ореола запретности: Тимур Кибиров», «Тень русской классики: Руслан Киреев», «Востребованный морализатор: Олег Павлов»,  «Человек-оркестр: Александр Проханов», «Большой талант оказался скучным ремесленником: Александр Сегень», «Знаменосец либерального лагеря: Сергей Чупринин», «От бунтарства к смирению: Олег Чуховцев». Жесткость суждений порождает у иных авторов обиду: не все умеют держать удар.
В своих оценках Вячеслав Огрызко не исходит из прижившегося ныне принципа: «Своего теленка и корова оближет». У него для каждого из своих оппонентов припасены и кнут и пряник. «Ну не получился из Сегеня серьезный исторический романист. Не стал он на этом поприще таким же страшно популярным автором, как Дмитрий Балашов. Да и второй Пикуль из него не вышел». Или вот еще одно нелицеприятное высказывание: «Если говорить всю правду, надо признать: журнальными делами Сегень никогда себя особо не утруждал. Ему лень было тратить время на поиск новых, перспективных имен». Подытоживая сказанное, Вячеслав Огрызко смягчается: «Но чтобы не все так было грустно, в заключение отмечу: Сегень – лауреат премии Московского правительства (1999), Большой российской литературной премии, учрежденной компанией «АЛРОСА" (2000)».
Сложные возникают коллизии в судьбах иных писателей. Вот как вспоминает о своем путешествии в Магадан, к матери, Василий Аксенов: «Мы летели на самолете. Открывалось грандиозное зрелище. Потрясающее впечатление, пожалуй, сильнее, чем мое открытие Америки. Маму я сразу узнал. Она при чужих людях разрыдалась. Я подошел к ней, положил руку ей на плечо и на ухо шепнул: «Не плачь при них. Мама была потрясена этой фразой». А вот какие высказывания преследуют писателя Аксенова после выхода телесериала «Московская сага». Автор цитирует Наталью Иванову: «Парадокс: бунтарский Аксенов оказался самым настоящим примирителем. Он – писатель-оптимист, у него «вся эта наша история» все равно развивается к лучшему». И еще цитата из Ивановой: «Увы: не очень-то отягощены образованием были писатели-шестидесятники – получать образование приходилось на ходу, в том числе – во время собственного преподавания русской литературы американским студентам». Отделав Аксенова критическим кулачком Натальи Ивановой,  Вячеслав Огрызко находит ободряющие слова в адрес задетого писателя: «Много лет Аксенов отдавал в литературе предпочтение эстетике сюрреализма. Но в последние годы писатель все чаще стал возвращаться к традиционализму. Свидетельство тому – хотя бы роман «Кесарево свечение», впервые изданный в начале 2000-х годов. Эта книга весьма любопытна по своей структуре: в ней есть и вводные рассказы, и стихи, и пьесы».
Поражает многомерность критика. В нем нет типичной фанаберии, свойственной многим журнальным критикам, сложившимся в эпоху господства соцреализма. Те критики не стали бы писать о Дарье Донцовой, рассматривая ее как некое явление нынешней масскультуры. Тех критиков отличали две особенности: сибаритство и предельная осторожность. В первом случае они четко придерживались табели о рангах, во втором – проявляли бдительность: не дай бог, напишут о том, кого назавтра сочтут изгоем по политическим или нравственным соображениям. Поэтому подлинного и полного обзора в литературном процессе не было: все время какая-то часть талантливых людей пожизненно оставалась в тени. Это продолжается и поныне. Вот и радует появление критика, который охватывает всех действующих писателей.  Конечно, трудно претендовать на роль современного Виссариона Григорьевича Белинского – слишком разрослось литературное хозяйство России с первой трети 19 века. Но Вячеслав Огрызко все-таки засучил рукава и взялся за наши литературные «авгиевы конюшни». Критик основывается на собственном мнении, а не на том,  как  этого литератора воспринимает та или иная литературная тусовка. Сам он, как я уже отмечал, старается сохранять беспристрастное отношение, что без сомнения добавляет ему заслуженное доверие и уважение. Почему говорю «старается», потому что к отдельным именам он не скрывает своих симпатий: «Говорят, Иван Жданов ведет одинокий и замкнутый образ жизни. Он очень мало печатается. За три десятилетия поэт издал, кажется, всего четыре сборника. Вроде бы негусто. Но зато у него нет ни одного случайного стихотворения». А дальше мы снова видим беспристрастного судью, умеющего и поощрить и пожурить. Скажем, в статье о Станиславе Куняеве он признается: «Лично я высоко ценю его сборник «Мать сыра земля». Куняев нашел свой образ трагической эпохи, приведшей к раскрестьяниванию России. Его «Кони НКВД», я не сомневаюсь, войдут во все анталогии лучших стихов двадцатого века». Что касается других работ этого автора, В. Огрызко выражает к ним и негативное отношение: «Правда, лично я считаю, что книга о Есенине у Куняевых (отец и сын. С.К.) в чем-то не получилась. Нет в ней какой-то глубины, основательности, зато очень уж много в этой работе эмоций».
   Что заставляет критика браться за перо: новая книга, о которой возник шум в печати, вручение государственной или еще какой-то серьезной премии внутри страны, номинирование на престижную Нобелевскую? Какая причина? Землетрясение? Обвал в горах? Бульканье в болоте: всколыхнулось, ухнуло и пошли пузыри?.. Да, и то, и другое, и третье. Привлек писатель внимание, значит, что-то может. Хотя, в иных ситуациях можно было бы и поспорить с критиком. Не слишком ли поспешно он мостит дорогу в рай иному автору, не холостой ли выстрел прозвучал в очередной нечеховской «Чайке»? Но есть и такие имена, которые критик умеет отыскать сам: «Про Николая Шипилова часто говорят: аутсайдер. Но я с таким утверждением не согласен. Если у человека нет громкого имени, это еще не значит, что он не состоялся как большой писатель».
С самого начала очередного эссе критик умеет завлечь, то есть заинтриговать читателя, сделать его заложником своего путешествия «по волнам памяти». Открываю 372 страницу: «Притча о власти: Борис Стругацкий».
   «Сначала был дуэт братьев Стругацких. Он сложился еще в 1958 году. В советское время люди готовы были выстаивать многокилометровые очереди, лишь бы купить их повести «Стажёры» и «Улитка на склоне». Интеллектуалы могли все ночи напролет обсуждать на своих маленьких кухоньках повести «Понедельник начинается в субботу», «Полдень, ХХII век», «Стажёры», «Трудно быть богом». Но в 1991 году умер старший брат Аркадий. И все замерли: никто не знал, что будет дальше». Наживка проглочена. Читатель на крючке… Дальше надо не только проглатывать статью о вышеупомянутом Борисе Стругацком, но  придется поинтересоваться: где взять и почитать перечисленные критиком книги талантливых братьев.
 Опять же не обойтись без кумира молодежи Виктора Пелевина. Обо всех метаморфозах, происходивших с писателем за его недолгую пору становления, достаточно полно рассказал нам Вячеслав Огрызко. Но выкраден огонь на кузне  Гефеста и доставлен Прометеем к людям. Вот он апофеоз, после которого происходит нечто, очень похожее на осуждение и наказание бога, то бишь кумира. Критик очень точно нашел причину и выразил ее в одном абзаце:
«Но пелевинского «Оборотня» либералы уже проглатывать не стали. Михаил Золотоносов, к примеру, свой разбор «Священной книги оборотня» назвал «Вяленький цветочек», а Андрей Немзер озаглавил рецензию еще круче: «Скука скучная». Возможно, причина охлаждения либералов кроется в том, что Пелевин в «Священной книге оборотня» устами воего персонажа Саши Серого, трудящегося в ФСБ, увидел в современном российском либерале «бессовестного хорька, который надеется, что ему дадут немного денег, если он будет делать круглые глаза и повторять, что двадцать лопающихся от жира паразитов должны дальше держать всю Россию за яйца из-за того, что в начале так называемой приватизации они торговали цветами в нужном месте». Так точно и образно описать современную ситуацию в России, как Пелевин, мало кому еще удавалось, заключает свое суждение Вячеслав Огрызко.
Что ни имя, то находка, а то и событие. Во всяком случае каждая книга писателя Юрия Полякова привлекает внимание читателя, становится предметом широкого обсуждения в прессе, о чем подробно повествует нам критик, развертывая карту литературных маршрутов, которые проделал рассматриваемый им писатель. Наиболее заметным произведением, сделавшим имя Юрию Полякову критик считает не «ЧП районного масштаба» («Юность» 1985, №1), а «антиармейская» повесть «Сто дней до приказа», вышедшая через два года в том же популярном журнале.
Вячеслав Огрызко на каждом отрезке пути исследуемого писателя ставит флажок: «Большую прессу имел роман Полякова «Замыслил я побег…». Правда сам автор предпочитает назвать эту книгу не романом, а семейной сагой. Кстати, в этой вещи Поляков ввел новый термин «эскейпер». По его словам, «эскейперы» - это слой людей, в общем, неплохих, но изначально не умеющих принимать решение и отвечать на вызовы времени».
Далее возникает еще один флажок на карте: «Почти все  прозаические вещи Полякова экранизированы. Почин сделал режиссер А. Бенкендорф, снявший в 1987 году фильм «Работа над ошибками». Кстати, в одном из фильмов Поляков даже снялся. В картине «Козлёнок в молоке» (по произведению Полякова, С.К.)   он сыграл роль пьяного писателя, страдающего манией величия.
Говоря о прозаиках, о поэтах, о драматургах, о сценаристах, не мог В. Огрызко не кинуть камень в огород своих коллег – критиков. Хотя брошенный им камень вполне можно принять, поскольку он полудрагоценный… Так он относится к своему давнему коллеге по цеху - Владимиру Бондаренко. Он и называет старшего товарища (недавно Бондаренко отметил 60-летие) «непредсказуемым скандалистом». Он находит  адекватную этому высказыванию оценку творчества Владимира Бондаренко. «Один молодой политик – Эрнест Султанов, окончивший в 2002 году Институт международных отношений, чуть не заклевал нашего мэтра. Его позиция: «В какой-то степени персонажи книги Владимира Бондаренко похожи на динозавров. Они не сумели ни удержать свой мир, ни повлиять и приспособиться к новому. Испугавшись постцензурной, глобалистской конкуренции, советские мэтры (за редким исключением) предпочли замкнуться в догматике своих старых мифов. В определенной степени и их сегодняшний шовинизм является тоской по тепличным советским условиям с их монополией на читателя». От себя критик высказывается так: «Что касается меня, я считаю: Бондаренко научился чувствовать время. Повторяю: сегодня можно говорить об определенной эволюции во взглядах критика. За три десятилетия он прошел путь от воспевателя прозы «сорокалетних», в начале 1990-х резко размежевавшегося с либералами и безоговорочно признавшего только творчество охранителей, до умеренного забияки, продолжающего тяготеть к почвенникам, но готового признать художественные достижения и своих бывших оппонентов».
О другом известном критике он с самого заголовка делает интересный зачин: «Игрок смыслами, библиотечный озорник: Лев Аннинский». В. Огрызко с большой теплотой отзывается о критике, внесшем огромный вклад в развитие литературного процесса, начиная с пятидесятых годов прошлого столетия.  «Лев Аннинский в нашей критике – фигура уникальная. Ему все интересно. Он много занимался русской классикой, писал о Толстом, Писемском, Мельникове-Печорском, Лескове. Не счесть все его книги, посвященные русской поэзии двадцатого века».
Мы узнаем не только факты биографии, но и какие-то индивидуальные особенности, отличающие одного литератора от многих других: «Анненский всегда уклонялся от лобовых столкновений. Он не был бойцом какой-то одной партии, как того хотели либералы. Он предпочитал эстетствовать». А вот еще один штрих, который подметил Огрызко: «Аннинский как критик предпочитает не поддерживать дружеских отношений с героями своих работ (чтоб потом быть свободным в своих суждениях и выдерживать объективность)».
В. Огрызко не обходит своим вниманием творчество молодых: «В нынешнем поколении тридцатилетних Роман Сенчин, кажется, единственный, кто умеет с блеском выступать чуть ли не во всех жанрах. Примеры? Пожалуйста. Начнем с прозы. Я не знаю ни одного серьезного критика, кого бы не зацепила повесть Сенчина «Нубук» (не зря Юрий Козлов издал ее массовым тиражом в популярной Роман-газете»). Хотите драму? У Сенчина и это есть (читайте, к примеру, его повесть проект в журнале «Абакан литературный»). Если же очень потребуется, то Роман может и стихами изумить… Он стал печататься в изданиях самых разных направлений: в газете «День литературы» и в журнале «Знамя», в «Нашем современнике» и «Дружбе народов», в «Новом мире» и «Октябре». Иные литераторы попали в поле зрения Вячеслава Огрызко, едва пройдя обряд конфирмации: дебют в толстом журнале, премия за первую подборку стихотворений, участие в петушиных боях… 
Надо признать, что критик не обходится с читателем, как хитрый торговец, который норовит если не обсчитать, то хотя бы обвесить покупателя. Нет. Он выдает нам на суд вполне полновесную фигуру творца, со всеми его плюсами и минусами. «Виктора Ерофеева считают главным раздражителем писательской элиты и главным возмутителем спокойствия. Позже писатель зарекомендовал себя как любитель эпатажей. Ерофеев считает: «В литературе ученики поедают своих учителей, так же, как мы поели шестидесятников». Первые романы Ерофеева – пишет критик - получили сначала известность на Западе. Мне кажется, в первые постперестроечные годы Ерофеев решил сыграть роль интеллектуала западного  типа, для которого, прежде всего, важны рациональные мотивы. Ему очень понравилась игра в постмодернизм. По-своему новаторской получилась у Ерофеева книга «пять рек жизни», которая в чем-то была навеяна путешествиями по крупнейшим водным артериям мира – в Африке, в Америке, Азии и Европе».
Неоднозначны судьбы пишущих людей в России. В ту бытность власть выдавливала инакомыслящих.
Но принцип: «кто не с нами, тот против нас» не позабыт. Просто те, кого выдавливали прежде, оказавшись около печатных органов, теперь делают то же самое. Но, разумеется, не над властями, а над своими коллегами – писателями.
 Неоднократно уже делались попытки объединить размежевавшихся по разным лагерям русских писателей. Однако административные опыты не дали никаких результатов: каждый король ходит со своей свитой. Но Вячеславу Огрызко, заставившему разных писателей заходить в его еженедельник через двери или через «Интернет», читать его, выступать в нем, а также сумевшему объединить их творческие судьбы под одной звездой или, точнее говоря, под одной обложкой, надо отдать должное: это почти подвиг по нынешним временам.
Еженедельник «Литературная Россия», которую возглавляет критик и литературовед Вячеслав Вячеславович Огрызко, периодически на своих страницах публикует портреты современных русских писателей. Появились новые имена, кои еще не успели попасть в первый выпуск книги «Кто сегодня делает литературу в России». Это означает, что в недалеком будущем выйдет второй, а за ним и другие выпуски данного исследования. Видимо, книга будет придерживаться текущего литературного процесса, пока неутомимому критику не надоест его отслеживать и отображать имена, то и дело возникающие на горизонте. В силу своей занимательности, книга будет представлять интерес для широкого круга читателей. Она приправлена скандальными историями, без которых не могут обходиться никакие появления неординарных творческих личностей.
В современные литературные анналы попало 86 счастливцев, которых высветил критик. Мы поближе можем узнать Бориса Евсеева, Анатолия Кима, Юрия Кублановского, Олега Чухонцева, Владимира Крупина, Людмилу Петрушевскую. Какие-то новые факты биографии добавятся к уже имеющимся в нашей памяти, если будет идти речь об Александре Соложеницыне, Евгение Евтушенко, Валентине Распутине, Андрее Вознесенском, Новелле Матвеевой, Белле Ахмадулиной, Андрее Битове, Михаиле Алексееве, Эдуарде Лимонове. Для иных литераторов, избалованных вниманием, такой выход, быть может, и не покажется чем-то знаменательным, но для большинства это серьезная заявка. Основной выбор пал на тех служителей муз, которые живут в столице. Насколько я знаю, во втором выпуске автор готовит сюрприз для писателей из регионов России. Иными словами, кто не попал в первый том, окажутся в последующих. 
Судьбы авторов, создателей занимательных произведений, сами читаются как интересные новеллы и рассказы, которые сумел зарисовать и собрать под одной обложкой критик-беллетрист Вячеслав Огрызко. Эта книга явится серьезным подспорьем тому, кто решил на профессиональном уровне разобраться в текущем литературном процессе. Кроме того, критик проделал огромную работу и подготовил послание потомкам, в котором довольно объективно и по мере своих сил полно смог отразить состав тех творчески одаренных людей, которые сделали заметный вклад в развитие современной литературы.

ВЯЧЕСЛАВ  ОГРЫЗКО «Кто сегодня делает литературу в России», 416 стр. Москва, «Литературная Россия» 2006 г. 




Сергей Каратов,  940-04-35

НЕ  ОСТАВЛЯЙТЕ  ЖЕНЩИНУ  ОДНУ

Кража интеллектуальной собственности стала нормой при отсутствии защиты авторов от подобных посягательств. Вот и решил я, что нельзя оставлять без внимания эту проблему. Название статьи я даю по созданной мной песне не случайно: пусть все читатели запомнят его и постараются восстановить справедливость по отношению к автору слов.
    Летом 1978 года я написал стихотворение «Не оставляйте женщину одну». Это была пора неустроенности, работа в строительных общежитиях Москвы, куда я после Литературного института по протекции руководителя семинара, поэта Евгения Долматовского устроился и вел литературное объединение. Моя невеста в Белоруссии, а я мучительно жду получения комнаты в московской коммуналке. Душа моя разрывалась; так и родились стихи о женщине.
Помню, что я писал эти стихи, лежа на полу только что полученной комнаты, потому что стояла жара, и только на ленолиуме было более-менее прохладно. Вечером я его прочитал своим студийцам:
Не оставляйте женщину одну,
чтоб на нее не возводить вину
за смех и за ее беспечный вид,
что прикрывает горечь всех обид.

Обид за то, что нелегко одной,
за то, что жизнь проходит стороной,
за то, что вы -
                в заботах и делах,
за то, что тени прячутся в углах...

Не оставляйте женщину одну,
свободную,  но все-таки в плену,
в плену чужих, настороженных глаз,
что так ее преследуют подчас.

Как не забыть наказ издалека,
когда ей кружат голову слегка
из уст других
                высокие слова,
дрожь рук чужих, являющих права...

Чтоб не искать в своих домах следов,
чтоб не чинить по глупости судов,
чтоб не будить
                сомнения струну,
не оставляйте женщину одну.

   
Опубликовать его мне довелось только года через два в альманахе «День поэзии», а еще через год в сборнике «Снежная ягода». Он вышел в 1982 году тиражом в двадцать пять тысяч экземпляров и разошелся по всему Советскому Союзу. И вот однажды, году в 1985, друзья  сказали мне, что слышали по телевизору песню на мои стихи. Автором музыки в передаче являлся Александр Барыкин, а слова были приписаны не мне, а некой Т. Пушкиной. Это было первое посягательство на мое стихотворение «Не оставляйте женщину одну». Я объяснил Александру Барыкину о допущенной ошибке. После этого певец дал интервью в «Московском комсомольце», где указал меня в качестве автора данного текста.
Затем песню на эти слова написал композитор Игорь Корнелюк, а исполнительницей стала Анне Вески. В годы перестройки из Эстонии мне пришло письмо с просьбой разрешить перевести мой текст на эстонский язык. Я отослал переводчику ответ, в котором дал согласие. 
В ту бытность в каждой телевизионной передаче указывалось имя автора слов. Теперь ни на передачах, ни на концертах, ни на компакт-дисках автора слов популярной песни попросту не упоминают. В лучшем случае укажут композитора.
В Интернете я увидел, что ныне Анне Вески выпускает диски либо безымянно либо
приписывая мои слова другому человеку. У композитора В. Мигули, тоже написавшего песню на мои слова, этикет соблюдается.
Иной читатель, наверное, усмехнется, над моими хлопотами: подумаешь пропажа! Тут такое делается, а Каратов о каком-то стихотворении печется. Поэту неведомо знать, какими своими произведениями он может уцелеть в отечественной литературе.
   Композитор Вадим Орловецкий тоже написал песню на эти слова. Он купил мою книжку в Сибири, на станции Зима. Нашу песню В. Орловецкий предложил  певице Нани Брегвадзе, и та охотно стала исполнять её. В ту пору она  указывала меня на собственных кассетах и дисках, как автора  слов. Позднее мои слова на ее дисках стали приписывать то человеку с грузинской фамилией, то некоему А.Соколову. Множество сайтов в Интернете поместили мои слова под именем этого лжеавтора. Этот А. Соколов, скорее всего лицо вымышленное, потому что я о таком поэте нигде и никаких сведений не нашел. Кто-то из недоброжелателей мог это сделать, чтобы специально напакостить мне.
Только непонятно, почему певица остается безучастной к своим дискам с ложными авторами? Некий бард Александр Николаенко, исполняющий песню «Не оставляйте женщину одну» на музыку
А. Барыкина, слова приписал поэту Михаилу Таничу. Некая Полина Ольховская написала стихотворение «Не оставляйте женщину одну», заимствуя размер, ритм, и множество моих строк. Получилось халтурно. Но все-таки это тоже посягательство на мое стихотворение. Складывается впечатление, что подмена реального автора  на вымышленного, выгодна для создателей компакт-дисков (руководству студии, выпускающему диск композитору или исполнителю песен). Словом, выгодно всем, кроме автора стихотворения. Если он не по своей воле мало публикуется, полностью отлучен от радио и телевидения, а книги  имеет возможность выпускать только на свои средства, то он, как человек бесправный, никем незащищенный, становится легкой добычей в руках всевозможных мошенников. Песня как продукт синтетический объединяет несколько авторов, где каждый талантлив в своем направлении. То же самое и в кино. Но там соблюдают приличия. А то бы взял режиссер и все присвоил себе, и один бы получал все дивиденды со «своего» фильма.
Я обратился в РАО, которое охраняет права авторов песен (ныне оно ограничило сферу своего влияния), и мне посоветовали написать заявление с изложением всех претензий к обидчикам. Буду ждать их решения и помощи.
  Зато на телевидении, на государственном канале «Культура», мне отказали в поддержке, мол, не царское это дело поэтов отстаивать...
Власть обещает построить правовое государство. Замысел хороший, вот только с воплощением дела обстоят слабовато.

Декабрь 2006





Сергей  Каратов

РОДИСЬ ЗВЕЗДА, ЕМУ  - ПОЧЁТ

Представим себе жизнь человека, помещенного в особую среду: чистый горный воздух, поселок на живописных склонах, почти полная оторванность от литературного братства. А работа и того необыкновеннее: астрофизик, наблюдающий за движением планет и звезд. Человек, пишущий научные труды, выступающий с лекциями перед молодежью. Помимо того, что он, подобно средневековому узбекскому звездочету Улугбеку является еще и  поэтом, автором легенд о доброте и мудрости карачаевцев и черкесов, веками живущих в горах Кавказа. А еще он умеет находить самые удивительные сгустки красоты, которые формирует природа, и запечатлевать эти пейзажи с помощью фотокамеры. Только в отличие от Улугбека у героя моего рассказа Владимира Романенко обсерватория в поселке Архыз прекрасно оборудована и оснащена самыми крупными в Европе телескопами. Более того, он сам участвовал в разработке и создании этой обсерватории. С ним интересно говорить о звездах, о поэзии, о людях, которые окружают его. Он прост и доступен в общении. Поэт, бессребреник, человек с душой, не пораженной стяжательством и тщеславием. Словно бы звезды и  горный воздух сохранили для читателя чистоту и человечность в авторе поэтического сборника «День равноденствия».
В наш век становится удачей – встретить пишущего человека, не стремящегося к собственному возвеличиванию через принижение  окружающих его творян.
Я уже писал о спорах между физиками и лириками. Мой список физиков, пришедших в поэзию, пополнился еще одним именем, чему я, конечно, очень рад. Приведу первую часть стихотворения «Поэтическое послесловие»:

Есть у каждого смертного
в жизни звезда
У поэта, у физика,
У гончара,
Потому человек,
Не считая года,
К ней идет и идет
Через дни и ветра.
Он несет ей свой труд,
Вдохновенье свое,
Его щедрое сердце
От счастья поет,
И, к звезде прикоснувшись
Ладонями рук,
Он бессмертье свое
Обретает не вдруг.
Он как будто омытый
Живою водой
Сам становится светлой,
Нетленной звездой.

Критически подходя к этому стихотворению, я бы изменил название, а также не стал продолжать его, как это сделал автор. Точку в стихотворении следует поставить после строки «нетленной звездой». Это к слову.
 Разносторонне одаренный человек зачастую становится и жертвой своих увлечений; его одолевает сомнение, чему отдать предпочтение: поэзии или звездам. Но для В.Романенко давно стало ясно: и то и другое для него – одна ипостась. Словом, звездная поэзия и поэтическая звездность. Вот отрывок стихотворения «Хранители неба»:

Кто прошел не робея
В лабиринтах дорог,
Кто не продал идею
За тугой кошелек,
тот, кто чтил беззаветно
назначенье свое,
помня: главное – Небо,
остальное – былье…

Однако с Владимиром невозможно говорить о знаках Зодиака, о влиянии звезд  на судьбы людей. Астрологию он не приемлет, потому что за те века, которые отделяют его от вышеупомянутого звездочета и мыслителя Улугбека, произошли кардинальные перемены во взглядах людей науки к некогда предшествовавшим им «лженаукам». Как химики открестились от алхимии, так и астрономы отвергли астрологию. Хотя В.Романенко следовало бы подойти к идее воздействия звезд на судьбы людей по поэтически: то есть смягчить нрав, признать некую условность, придающую скудости нашей жизни простор для фантазии.
У него есть противоречие с людьми, склонными к разного рода суевериям. Скажем, в пику им он возвеличивает комету «Sole», которая появилась в наших небесах в 1997 году. Поэт восторгается ею, но мы-то знаем, как «насолила» эта самая «Sole»: после нее у нас произошел дефолт 1998 года…
Конечно же, Владимира Романенко интересуют  не только звезды, как таковые; ему присуща и близость к земле. В стихотворении, посвященном отцу, Владимиру характерна подкупающая простота изложения и точность деталировок:

- Ну, пойдем! Мы вышли на тропинку
Поутру почти что налегке,
На ногах потертые ботинки,
Бутерброд нехитрый в рюкзаке.
 
Отталкиваясь от возвышенного, он сумел сохранить наивную в своей простоте душу. Как физик, В. Романенко не перегружает стихи метафорами, не испытывает их на прочность, основываясь на сопромате, не травит их кислотами и щелочами, не прогоняет их сквозь синхрофазотроны… Возможно поэтому они доступны и понятны каждому читателю. И звезда в этом случае является его взору не обыкновенная, а какая-то особенная, женственная:

В моем окне горит, как прежде,
Всегда светла и высока,
Звезда любви, Звезда надежды,
Звезда родного очага.

Когда-то я писал про безответственность звездочета: «Родись звезда, ему – почет, умри звезда – и горя мало». Но, познакомившись с настоящим звездочетом, я вынужден взять свои слова обратно, поскольку кто-кто, а  Владимир Романенко очень ответственный человек: благодаря его многолетним стараниям на нашем небосклоне не пропала ни одна звезда.

22 февраля 2007




Сергей Каратов

ЭВЕНКИЙСКИЕ  ПОЭТЫ

     Говоря о литературе эвенкийского народа, нельзя обойти такие имена, как Николай Оёгир, Дмитрий Апросимов и Алитет Немтушкин.
Николай Оёгир автор двух поэтических сборников: «Танец куликов» и «Тропа к роднику». Оба сборника вышли в Красноярском книжном издательстве. Первый перевела А. Федорова, второй В. Пушкин. Оба сборника составлены из двух частей: первая на русском языке, вторая – на эвенкийском. Алитет Немтушкин также выпустил свой сборник стихотворений в Красноярском книжном издательстве. Называется он «Мои костры». Здесь список переводчиков довольно внушительный: М. Борисова, З. Яхнин, А.Федорова, А Щербаков, А. Прицкер, В. Шленский,
Л. Румянцев, А. Сорокин.
Переводимые книги данных поэтов вполне успешно интегрировались в русское речевое пространство, потому что многие переводы с эвенкийского языка выполнены на хорошем уровне. То есть они сделались культурным достоянием России.
Вот стихи Дмитрия Апросимова в переводе Б. Романова и Б Сиротина. Сборник этого поэта под названием  «Три родника»вышел в Москве, в издательстве «Современник». Стихи его мелодичны и образны: «Лиственниц стройных макушки торчат// хвостами пушистыми тысяч бельчат…»( Перевод Б. Романова).
Для орнаментовки текста переводчик использует богатые возможности русского языка:

Ты прозрачного озера стройный тростник,
И ты ласточка, что обернулась весной,
И ты песня, которую слышать привык
Вместе с клекотом птиц и певучей водой. (Я найду тебя)

Финальная строфа стихотворения уходит из дольних просторов в неземные, то есть горние, где уже действуют законы не плотской, а скорее духовной любви:

Жизнь окончится – воздухом стану густым,
Вздохом, вьюгой, бессонно гудящей во мгле,
И я буду лететь по равнинам седым,
Чтоб тебя отыскать на застывшей земле. (Я найду тебя. Перевод Б. Романова)

Стерхи – журавли, прилетающие на лето на землю эвенков. Они, подобно оленям, обрели культовое значение в легендах, песнях и стихах этого народа.

В диких, глухих местах небывалым пением,
Согласно и звонко курлыча, стерхи
Благословляют светлое, жаркое солнце.
 (Где стерхи проводят лето. Перевод Б.Романова).

Горы символизируют вечность в сознании любого народа, в том числе и эвенков:

Горы, горы, горы:
Каменные террасы
Тяжко восходят к небу,
И в беспредельности его,
В синей сквозной пустыне
Головы гор седые
Высятся непреклонно.
Им лишь Вечность судья. (Горы. Перевод Б. Сиротина)

Одной строфой Николай Апросимов может отобразить весь спектр занятий своих соплеменников:

Стих мой, товарищ добрый,
Неутомимый охотник,
Вместе с народом горным
Золото отыщи
В галечных руслах речек,
А в непролазных дебрях
Ловкие ставь капканы
На соболей и куниц. (Горы. Переовд Б.Сиротина)

    Консерватизм мышления в поэзии чаще всего объясняется тем, что эмоциональная основа остается незыблемой из века в век. Что есть лирическое стихотворение, как не желание выразить свои чувства любви к женщине, к матери, к своей малой родине, к окружающей природе, особенно если она в цвету. Незамысловатый народный инструмент, несложный мотив – вот вам и песня. Но в ней есть живой трепет души, и он передается окружающим. Самое главное, чтобы текст такой песни был талантливым. Если из бездарного стихотворения хотят сделать песню, то никакое громкое музыкальное сопровождение не способно пробудить в слушателях подлинной любви к данному произведению. Искусственно усложненный текст, насыщенный информацией или загруженный метафорами, да еще наделенный формалистическими изысками, становится ребусом для читателей, а не носителем эстетического наслаждения или средством для катарсиса, то есть для очищения души. В этом контексте очень уместна фраза поэта Юрия Кузнецова про «шифровальщиков пустот».
    Одна из разбираемых поэтических книг принадлежит перу поэта Алитета Немтушкина. Я не вникаю в биографии трех рассматриваемых поэтов, а просто констатирую, что они принадлежат к эвенкийскому народу, живущему на северо-востоке России.
Стихотворение «Тропинка» сразу, с первой строфы, создает зримый, запоминающийся образ:

Эй, тропинка, друг мой вечный!
Не для резвой ли игры
Ты повисла, как уздечка,
На хребтине у горы?   (Тропинка. Перевод М. Борисовой)

В стихотворении «Речонка» автор на примере речки показывает нам, что есть иные люди, которые свою жизнь предпочли превратить в болотную тину: «вошла в нее до самых плеч// и дальше не хотела течь».
Поэт открыт навстречу большой жизни, но его тревожит своя судьба:
Завидую солнцу, и речкам, и птицам,
что за день успели вовсю потрудиться.
…………………………………………..
А мне не дают даже в мягкой постели,
Заснуть мои годы, что зря пролетели,
Без цели…  (Завидую солнцу. Перевод В. Шленского)

Что имел в виду поэт в этом самобичевании? Может быть, то, что не получил всесоюзного признания или не смог обобщить весь народный эпос эвенков или еще что-то такое же важное для него и для его народа? У нас высшей похвалой является та, при которой о человеке говорят, что он получил образование на европейском уровне. Да, есть у нас люди, даже получающие награды за свой творческий труд на Западе. Но зачастую их творчество остается непонятым в своем народе, потому что выдвигался он какой-то салонной публикой, никогда по большому счету не интересовавшейся жизнью и интересами простых людей. Так что же важнее для творца: признание в своем народе или где-то за пределами своей родины? В конечном счете, время все расставляет по своим местам, и нет у поэта Алитета Немтушкина повода для серьезного огорчения. Его знают, его стихи учат школьники на родном языке. Кстати, сборник «Мои костры» Алитет Немтушкин подарил Вячеславу Огрызко с дарственной надписью, в которой цитирует строку Александра Сергеевича Пушкина «…и от «ныне дикого тунгуса». К этой строке великого классика обращается и Николай Оёгир, написавший стихи о встрече с памятником Пушкина. Эвенки гордятся тем, что о них упоминает великий русский поэт в своем стихотворении «Памятник». Впрочем, гордятся все народы, когда-то упомянутые в этом стихотворении.
Но вернемся к стихам Алитета Немтушкина. Поэта может одолевать сомнение, но если он любит, то самозабвенно, с полной отдачей:

Сердце дрогнуло отчаянно,
Словно рыба на блесне.
То ли встретились случайно,
То ль приснилась ты во сне?
Но обязан я признаться:
В сердце буря и гроза.
Как два озера искрятся
Твои синие глаза
Где же лодка, на которой
Пересечь смогу волну?
Помогите! В двух озерах
Я сегодня утону.     («Сердце дрогнуло отчаянно…» Перевод З. Яхнина)

В последние годы стало важным не то, что писатель пишет, а то, где он печатается. Выработалось среди литераторов некое сибаритство: держаться какого-то «своего» печатного органа, «своего» круга единомышленников и «своей» читательской аудитории. Правда, с последней дела обстоят не так просто, как может показаться на первый взгляд. Авторов можно и опекать, и подращивать, и отсекать неугодных, а вот с читателями, то есть с покупателями печатной продукции подчас даже приходится заигрывать. У взыскательного читателя может возникнуть вполне резонный вопрос: «А почему такой-то автор признан в одних изданиях, и совершенно игнорируется в других, и на чем основывается подобная дискриминация?» Если жители Дальнего Востока, Сибири или Урала не встречают своих любимых писателей и поэтов в столичных журналах, то на кой ляд они станут покупать их! В сущности, так оно и получилось в результате «чистки» круга авторов в толстых журналах в последние 15 лет. Сказалось и общее падение интереса к печатному слову, и обеднение нации, и тот герметизм толстых столичных журналов. Отсюда и тиражи никчемные, и в розничной продаже их не встретишь. Немецкая пословица гласит: «Живущие на острове не ссорятся с Океаном.»

Другой эвенкийский поэт Николай Оёгир в поэтическом сборнике  «Танец куликов» поместил стихотворение «О смерти» и в первой же строке выдвинул тезу: «Не думайте о смерти никогда» (не вина автора, что эта строка вызывает ассоциацию со строкой из известной песни С.К.). Далее он приводит доводы в пользу этого суждения:

Два духа правят нами: злой Харги
И добрый, всепрощающий Хэвеки.
Таинственное солнце, помоги
Добру и злу смириться в человеке! (О смерти. Перевод В. Пушкина)

В стихотворении «Утро» Николай Оёгир начинает с простого наблюдения за окружающим миром, где мы видим и солнце сквозь рассветные облака и росы в травах, и слышим песни лесных птиц. А финал у него обретает совершенно мудрое и многомерное значение:

Я сын земли. Ее заботы
Меня порой лишают сна.
И знаю: хватит всем работы,
Пока вращается она. (Утро. Перевод А. Федоровой)

Как широко и напевно льются строки, когда поэт рассказывает о своей родине, о любимых с детства краях:

У озера гусиного я рос,
Где вся в осоке ширь береговая. (Озеро Гонда. Перевод А. Федоровой)

    Каждый индивид с возрастом приходит к пониманию смысла жизни и своего предназначения в ней. А что это, как не желание оставить след? И тут подключается своя, понятная только человеку, связанному с дикой природой, мера. А она многое означает для идущего позади. Ты должен оставить след такой, который не даст заблудиться другому и поможет ему выйти к людям. «Каждый должен след оставить// для своих детей и внуков» - вот основной лейтмотив этого стихотворения «Оставить след». Отталкиваясь от, казалось бы, простого описания природы, от незначительного разговора или обычного житейского сюжета, стихи Николая Оёгира получают развитие и ёмкое обобщение, дающее возможность принять его как одаренного и яркого поэта. Другое дело, что круг тем для взыскательного читателя может показаться довольно узким, опять же он может посчитать ограниченным подбор поэтических средств, применяемых поэтом, а также незначительным диапазон словарного запаса. Чтобы читать с полным пониманием стихи эвенкийского поэта, надо иметь представление об их образе жизни, о том, что окружает людей, родившихся в суровом краю, где наспех собранный чум среди продуваемой ветрами тундры, это не Ликей в Афинах, где, гуляя по цветущему саду Аристотель читал лекции будущим античным поэтам и философам,  и даже не Башня Иванова в Санкт Петербурге, где собирались поэты Серебряного века русской поэзии. Символы живут внутри культуры до тех пор, пока они находят живое применение в своем народе. Русский символизм – искусственно привнесенное литературное течение - по большому счету остался невостребованным, ибо носил он характер заимствованный извне или, если хотите, искусственно рожденный.
 Творчески одаренный представитель малого народа наделен функциями хранителя древних ценностей, в основном передававшихся в устной форме. Письменность к эвенкам пришла недавно. К творчеству представителей малых народов нужен иной подход. Оно не ложится на бумагу в обычном, традиционном понимании поэтического слова. Как-то я разговаривал с моим другом поэтом Агагельды Алланазаровым по поводу их национальных туркменских ковров. Оказалось, что я совершенно ничего не знал о тех узорах, которые ткачи наносят на свои изделия. Там каждый завиток, каждая стрелочка, каждый кружочек, подобно китайским иероглифам, наполнены смыслом. Там записывается история народа, с момента его появления до наших дней. К этому обязывал кочевой образ жизни. Туркменское ковроткачество сродни глиняным книгам древних шумеров. Поэтому обычное поверхностное, вербальное переложение текста лишает его глубинных коммуникативных функций. Переводчик должен владеть не только поэтическим слогом, но параллельно быть историком данного народа, знатоком всех особенностей культуры и быта малых народов, в данном случае эвенков.
Японские хокку и танка для несведущего читателя тоже в чем-то могут показаться наивными. Вот стихи средневекового поэта Басё в переводе В. Марковой:

Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живет мой сосед?»

Где-то о том же волнение эвенкийского поэта Николая Оёгира:

Мое сердце во мне,
А болеет оно за весь мир.
За оленя, которого на ночь
Злой хозяин оставил,
Привязанным во дворе. (Сердце моё. Перевод  А. Федоровой)

Снова стихи Басё:

Алые сливы в цвету…
К той, кого никогда я не видел,
Занавеска рождает любовь.

Стихи поэта Алитета Немтушкина:

Если бы про радость
От жаворонка узнала,
Если бы для тебя
В журавлином курлыканье
Грусть прозвучала,
Если бы о любви
Рассказать тебе лебедь могла… («Если бы про радость…» Перевод А. Федоровой)

Снова стихи Басё:

Бабочкой никогда
Он уж не станет… напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.

Стихи эвенкийского поэта Дмитрия Апросимова:

Грусть от мысли, что я в этом мире огромном,
Может быть, только легкий, горный ветер,
Лишь недолго радующийся солнцу,
С добрым словом спешащий к деревьям, травам…
       (Где стерхи проводят лето. Перевод Б.Романова).


    Одна из книг писателя-сибиряка Виктора Астафьева называлась «Затеси». В тайге заблудиться очень легко, но если оставлять на деревьях эти самые затеси, то они, подобно нити Ариадны помогут выбраться из любой глухомани. Каждый поэт малого народа своим творчеством оставляет только ему одному характерные  затеси, благодаря которым люди находят дорогу к своему светлому будущему.
Каждая эпоха порождает свои коды. Человек, начиная с наскальных рисунков, умел передавать информацию о местах охоты, о зверях, на которых они охотятся, о своем племени,  о форме правления в нем: патриархат или матриархат. И азбука Морзе – тоже код, и штрихкоды на товарах и продуктах – тоже коды, по которым можно что-то понять, если углубиться в их скрытый смысл. Однажды мне северяне рассказали о том, что у хантов был обычай еще грудному младенцу переламывать правую ножку, после чего кость срасталась неправильно, и человек становился хромым на всю жизнь. Оказывается, детей в чумах оставляли без присмотра, а дети есть дети. Кто-то мог пойти в тундру и не найти дорогу назад. Но хромота его выводила к своему стойбищу, потому что ребенок шел не прямо, а как бы по кругу. Не знаю, в какой мере это соответствовало действительности, но, часто видя взрослых ненцев или хантов, я замечал, что ходят они не как мы, а тяжело и как бы подволакивая одну ногу. Все эти особенности надо знать, прежде чем садиться за переводы произведений представителей малых народов.
Стихотворные сборники трех эвенкийских поэтов, о которых я завел разговор в этом материале, были изданы еще в годы советской власти, и мое обсуждение их носит ретроспективный характер. Но слово было произнесено и даже опубликовано,  значит, оно существует независимо от своих создателей.
Поэзия она вне времени. Так случилось, что об этих поэтах российский читатель не получил должного представления, потому что жили они далеко от центра да и не умели они устраивать свои творческие судьбы вдалеке от отчего дома: слишком там суетно, а признанные творцы излишне заняты своими проблемами. В качестве иллюстрации хотелось бы привести одну поучительную историю.
Существует легенда о возникновении китайского гороскопа, в которой говорится о том, как умирающего Будду навестили на смертном одре двенадцать самых приближенных к нему зверей, иные из которых сохранились в мифах, как некие антропоморфные символы. Скажем, тот же Дракон. Навестили животные бога, и в благодарность за их внимание к нему, Будда повелел создать гороскоп с двенадцатигодичными циклами и каждый год обозначить названием какого-нибудь полюбившегося ему животного. Так вот, самой первой навестила Будду юркая Крыса, с нее и начинается каждый двенадцатигодичный цикл. Далее явился Бык, потом Тигр, следом, ласкаясь, зашел в покои бога Кот… Однако читатель вправе спросить, а куда девался Слон? Как же Будда забыл про Слона? Неужели маленькая, хитрая Крыса или коварная Змея были важнее для него, чем покладистый трудяга-Слон? Оказывается, и богам надо уметь угождать… Иначе, невзирая на заслуги, легко можно лишиться всеобщего внимания и почета. Наверное, впоследствии именно про Будду и было сказано, что
Слона-то он и не приметил…»
Я далек от мысли, что в центре, где и решались творческие судьбы, совсем уж не думали о тех, кто живет и трудится на краю Ойкумены, но все-таки ловкими всегда оказывались те, кто привычно держались поближе к Олимпу.
Николаю Оёгиру не довелось издать свой сборник стихотворений в столичном издательстве, но главное, что стихи написаны.

Как в юности, касается реки
Луна щекою нежной и прохладной.
Прощаются с планетой старики,
С родной землей, суровой и отрадной. (Старые эвенки. Перевод В. Пушкина)
В завершение должен сказать, что более бережного отношения к тундре, к тайге, к озеру, около которого разместился поселок какого-нибудь из малых северных народов, не встретишь среди остальных людей, приехавших туда «покорять» природу. Бывая среди северян, никогда не видел, чтобы валялся мусор в тундре, остался непогашенный костер, были брошены канистры из-под бензина и т.д. Если проедут нарты, то на лишайнике остается слабый след деревянных полозьев…
Эти народы ценят окружающую природу, потому что сроднились с землей, с «суровой и отрадной». Хотелось, чтобы доброта и сердечное тепло этих поэтов, запечатленные в слове, жили не только в их народе, но и во всех нас, кто открыл для себя трех талантливых эвенкийских поэтов.





Сергей Каратов  940-04-35



У  ЛИНИИ  ПЕРЕМЕНЫ  ДАТ

Я никогда не был на Чукотке. И вот мне захотелось познать этот край, представить себе, на какой он географической широте, какие реки текут по его равнинам, какие горы и населенные пункты есть на этой земле? А еще мне хочется узнать, чем она богата, кто населяет эту землю, чем живут эти далекие от нас поселки и города, о чем думают и мечтают люди, живущие на этой земле?
Разумеется, исчерпывающую информацию я могу позаимствовать из учебников географии, истории, обществоведения, из энциклопедических словарей, из подшивок газет, из Интернета, наконец. Можно обратиться к дневникам путешественников Семена Дежнева,  Витуса Беринга. Для более полного представления можно почитать пособия по  геологии, мерзлотоведению, углубиться в отчеты золотодобытчиков, изучить опыты оленеводов, рыбаков, заготовителей пушнины. Но все это будет сопряжено с определенными трудностями, с занудством, с цифрами, графиками, отчетами. Словом, не тот путь познания. Другое дело – поэтический альманах «Пою тебя, Чукотка». Он вышел в Магаданском книжном издательстве,  практически на излете советской власти,  при определенном идейном плюрализме. 
Тематика - просто жизнь со всеми ее перипетиями. Но жизнь эта необычная, с точки зрения человека средней широты. Вот о ней я и хочу поведать посредством поэтических строк, написанных поэтами  нашего далекого края, - Чукотки, смыкающейся с другим материком – Америкой. 

Вот стихотворение «Прислушайся!», автором которого является первый профессиональный поэт Виктор Кеулькут. Он прожил небольшую жизнь: 1929-63 годы. Но его литературное наследие представляет серьезный вклад в развитие языка и культуры своего народа. Итак, стихи (в сокращенном варианте):


Тихо в тундре. Тонкий, робкий,
В лужах стынет синий лед.
…Из-за самой дальней сопки
Солнце рыжее встает.

И, приветствуя светило,
Тундра вдруг отозвалась –
Вся она заговорила,
Пеньем, свистом залилась.

Унеслись ночные тени.
И знакомою тропой
Длиннорогие олени
Побрели на водопой.

И лишь солнце всколыхнуло
белых облаков меха,
Сон как будто ветром сдуло
С глаз седого пастуха.

Слушай, слушай!
Спозаранку
Все ликует и поет, -
Это тундра-северянка
Славит солнечный восход. (перевод с чукотского В. Португалова)

Как человек бывалый, дважды застававший весну в тундре, могу сказать, что автор абсолютно точно обрисовал это действо, которое длится очень непродолжительно и, следовательно, весьма насыщенно. В эту пору белые куропатки становятся серыми и сносят яйца, строя свои гнезда прямо в густом мху. Утки гнездятся среди карликовых берез и тоже высиживают яйца. Чайки, кулики, гуси, лебеди – гомон стоит невероятный. А солнце не заходит круглый день: опустится к линии горизонта, пройдет по касательной и снова начинает подниматься. Удивительное зрелище! Очень точно обрисовал весну Виктор Кеулькут.
Ему же принадлежит стихотворение «Это неправда!», в котором поэт полемизирует с теми, кто с большой долей снобизма относится к его краю, к его образу жизни:

Иногда от людей я слышал,
что у нас не житье, а горе:
Злые ветры срывают крыши,
постоянно бушует море;
Летом грязь, а зимой заносы,
тундра топкая, словно студень,
Караулят лиман торосы –
ни пройти, ни проехать людям.
…………………………..
Да, бывает пурга, не скрою,
И нередко бушует море,
И морозно у нас зимою.
Только это – совсем не горе.
Хороша охота на зверя!
Ничего, что сезон короткий.
Нет, плохим словам не поверит
Тот, кто жил у нас на Чукотке!
Всюду птичий веселый гомон,
реки наши рыбой богаты.
Сколько дел! Не сидится дома
Даже самым тихим ребятам.
Необъятная тундра наша
Вся покрыта цветами летом.
Пусть мне скажут, есть место краше,
Я отвечу: «Неправда это!» (перевод Н. Старшинова)
………………………….

Михаил Вальгиргин (1939-1978) публиковал свои стихи в журналах «Новый мир», в «Наш современник», «Дальний Восток». Он воспевал труд, любовь к родной Чукотке, к простым радостям оленевода и рыбака. Оставил большое литературное наследие, где можно найти очень лиричные и теплые стихи:

Облокотилось о берег моря,
В краешек тундры, как куст, вросло
Не маленькое, не большое –
Родное мое село.
Зима над ним снегопады вертит,
Туманы окутывают весной,
А осенью штормовые ветры
Его омывают морской волной.

Сразу нарисована картина, где отображено родное село поэта. Но в нем живут люди:

Будь он геолог, охотовед,
Рыбак, зверобой, пастух,
Он – государственный человек
На малом своем посту. (перевод А. Пчелкина)

Однажды я оказался в поселке Аксарка, что в низовье реки Обь. И вот к пристани приближается теплоход из Салехарда, а навстречу к нему спешит местная молодежь. Иные пришли заранее и сидели в дощатой остановке, приглядывались друг к дружке, что-то обсуждали и щелкали семечки. И вот теплоход пристал, из него стали выходить люди. Сколько радости… Еще бы! Пришел транспорт с Большой земли. Всем интересно увидеть, кто прибыл, в чем одет, что привезли? Словом, целое событие. Молодые люди примеряют на себя воображаемый отъезд на учебу, в армию, в гости. Они тоже мечтают увидеть себя в центре всеобщего внимания. Но этот транспорт приходит через каждые  два дня. А попробуем представить радость людей, которые ждут его всю долгую зиму. 
В стихотворении «Пароход пришел» Михаил Вальгиргин воссоздает встречу парохода людьми из его поселка:

Казалось бы, что там –
Пришедший пароход!
Неужто привычным не стало,
Что как только солнце на зиму дохнет
Горячим дыханьем –
Лед отойдет,
Глядишь,
А на рейде уже пароход
Гудит и вздыхает
Устало!
…………………
Заждались? С чего бы!
Полгода всего…
…………………………
В чукотский поселок пришел пароход.
«подумаешь!» - кто-то поддразнит.
Но тот, кто в поселке подобном живет,
меня, полагаю, прекрасно поймет,
А я-то уж знаю: пришел пароход –
В селении подлинный праздник! ( перевод А. Пчелкина)

В стихотворении «Вельботы уходят в море» поэт передает те чувства, которые он испытал на этой нелегкой службе:

Вы видели море в работе?
В кипенье воды и рулей
С рассветом уходят вельботы
Навстречу удаче своей.

Тема труда в середине прошлого века приветствовалась сверху, да и сами поэты не считали зазорным отражать ту действительность, в которую погружались и  в которой находили романтику:

Такая работа.
А море –
Оно нам не враг и не друг
Швыряет, конечно.
Но кормит
Из этих же бешеных рук. (перевод А. Пчелкина)

Всякое творчество основано на том впечатлении, которое вызвало в душе художника или поэта что-то ранее увиденное, прочувствованное и продуманное.
Стихотворение «Пастух, окарауливающий стадо» мне показалось знаковым по двум причинам: во-первых в название введено незнакомое нашему уху слово «окарауливающий», я бы вставил слово охраняющий. А вот примененное автором слово все-таки более подходящее, потому что пастух не просто охраняет, а еще и ведет это стадо, постоянно совершая обход по его краям. Во-вторых, тема, связанная с оленями, очень важна для каждого чукчи, ибо это их основное средство к существованию:

Ночь. После сытного ягеля
Олешки мои смирны.
В объятиях тишины
Вся тундра бела от Врангеля
До западных гор страны.
………………………………
И вдруг!.. В кустах
Не иначе как
Волк переводит дух?..
Полярная ночь обманчива, -
Уж это знает пастух.
……………………….
Умаявшись не на шутку,
Паду у костра на снег.
И отдышусь. И трубку
Набью табаком. Как дед. (перевод А. Пчелкина)

Поэт мыслит масштабно, когда говорит: «вся тундра бела от Врангеля» – имеется в виду остров Врангеля, который довольно значительно отстоит от чукотского побережья. Но в этом и заключается прелесть стиха, что он раскован.

Валентина Вэкэт (род. В 1934) происходит из семьи знаменитого охотника-зверобоя. Пишет она стихи и прозу. Ей характерно глубокое знание быта и древних обычаев своего народа. Это можно понять из стихотворения «Слушай меня, дочурка»:

В тундре завьюженной, в зимнем пологе, -
Древнего жирника яркие всполохи.

Это – чтоб ярче гореть он мог –
Девушка в жирник (время от времени)
Подкладывает сухой мох.

Нитки из жил оленьих, костяной наперсток, иглу
Рядом с жирником - ближе к свету – мастерица кладет в углу.
………………………………………………………..
Увидел швею-красавицу лучший из всех парней –
Сон потерял, а вскоре женился на ней.

Сделал подругой жизни до последнего дня…
Слушай меня, дочурка, слушай меня.

Вырастешь – испытаешь томленье огня в крови.
Учись красоте у жизни, а у людей – любви.

Шить научись красиво, чтоб тот, кто тобой любим,
Был горд и красой твоею,
И мастерством твоим. (перевод А. Пчелкина)

Книга вышла в Магадане, поэтому  не все диалектные слова имеют перевод или толкование. Читателю из других краев остается только догадываться, что жирник – это что-то наподобие металлического треножника для разведения огня.
Антонина Кымытваль (род. в 1938) – первая чукотская поэтесса, член Союза писателей СССР. Окончила Анадырское педучилище, позднее - Высшие литературные курсы в Москве. Автор многих поэтических сборников, вышедших на русском и чукотском языках. Она в своих стихах открывает читателю прекрасную Чукотку с ее своеобразием жизни, со своими особенностями быта и неповторимой природой этого края:

………………………..
Видятся мне ваши лица,
Долго смотрю в темноту.
Ночью мне снова приснится,
Как выбирают кету…

Видятся – ведь не смешно вам? –
Ночи Чукотки вдали:
Тьма, словно в пологе новом,
Если там свет не зажгли.
…………………………
Быстрой упряжкой оленьей
Грезит хороший ездок,
Снега он ждет в нетерпенье,
Искристых белых дорог. (перевод Р. Добровенского)

«Тьма, словно в пологе новом» - строка не случайная. Мне довелось ночевать в палатке геодезистов, которые по тайге идут впереди и прокладывают маршруты для геофизиков. У нас уже и трактора и вездеходы и домики на санных полозьях. У них же все снаряжение при себе. А палатку в сотни мелких дыр прожигают искры из трубы походной буржуйки, что сквозь нее видно звезды на зимнем небосводе…
В стихотворении «Остающимся» я снова вижу ту пристань в Аксарке и переживаю те же чувства, которые испытывали молодые люди, видя счастливые лица приехавших земляков. Когда-то они уезжали и их провожали всем миром:
 
Отъезжающим в дорогу
Дарят мудрые советы.
Отъезжающим в дорогу
Жарят, парят и пекут.
Остающимся не легче –
Тяжелей, но им при этом
Ни советов, ни припасов
Почему-то не несут.
Отъезжающим все в  радость:
Снедь, попутчики, пейзажи…
Остающимся все в тягость –
Гнет обыденности крут.
Улыбнитесь, отъезжая,
Остающимся
И даже
не сочтите, обещая,
написать письмо за труд. (перевод М. Эдидовича)

Это чувство может быть знакомо только тем, кто живет в глубинке. В суете большого города все эти страсти просто недоступны пониманию. Надо оказаться на пустынной дощатой пристани с одиноким тусклым фонарем, видеть уходящий в фиолетовую ночь теплоход, весь сияющий огнями, и махать кому-то, кого ты, может быть, увидишь только через год.
Оттого и славится гостеприимством северянин, и это мы можем почувствовать, прочитав стихотворение «Приглашение к чаю»:

Чукчи недаром слывут гостеприимным народом.
Может быть, в тундру и вас вдруг занесет невзначай.
Вот как встречают гостей в краях, откуда я родом…
Итак, я вас приглашаю на чай. (перевод А. Черевченко)
 
Конечно, для начала гость отведает строганины: тонкие пластины мерзлого оленьего мяса, а еще вас угостят ломтиком чукотской колбасы, потом вам предложат жаркое из оленьих губ, а также блюдо из дикой чукотской картошки, из сладких корней – пъупук. Занятное название, не правда ли?
Антонина Кымытваль посвятила этому растению отдельное стихотворение «Мой любимый цветок»:

 Невзрачный тот цветок недаром любят чукчи…
Опять пришла весна, все зелено вокруг.
Наверное, цветы есть на земле получше,
Но мы тебя всегда с надеждой ждем, пъупук!*
………………………………………………….
Но в вечной мерзлоте невидимо упорен
И продолжает жить, приобретает мощь
Итог и смысл цветка – тугой и сладкий корень,
Чтоб жертвуя собой тундровикам помочь.
Тебя весной в горшках не ставят на окошко,
Ты на семи ветрах всегда цвести готов,
Наш преданный пъупук, чукотская картошка,
Нехитрая еда, ты – пища всех богов! (перевод А. Черевченко)

Читаю сноску: «Пъупук* – растение рода клайтония с мясистым корнем». Еще одно незнакомое растение выявляю для себя. Хорошо было бы и попробовать его на вкус.
Антонина Кымытваль приоткрывает нам еще одну завесу, за которой скрыта Чукотка – это приграничная зона. В стихотворении «Белая ночь» (я его также привожу фрагментарно) поэтесса живописует чудесную белую ночь над ее городом:

Какая ночь!.. Не надо фонарей –
Нам бескорыстно светит тишина.
……………………………………..
И только всплеск веселого весла
Да эхо песни где-то над волной
Напомнят, что кому-то не до сна,
Что для влюбленной юности весна
В любом краю останется весной.
Мой город, спи…
В дозор ушел наряд.
Роса ночная стынет на штыках.
Заставы пограничные не спят
На океанских гулких берегах. ( перевод А. Черевченко)

Женская поэзия немыслима без экспрессии чувств, без любовных коллизий, без нагнетания надрыва и экзальтации. Мы это видим в стихотворении «Случается в жизни такое»:
………………………………………..
Да, ты без особой опаски
Сжигаешь чужие сердца
Отнюдь не пугаясь огласки,
Приемля ненужные ласки,
Вселяя надежду в юнца.
Уже за спиной в укоризне
Суды-пересуды, как нож,
Ты зубы в молчании стисни.
Такое  случается в жизни -
сама ничего не поймешь
Иди ты по краю обрыва,
Беспечно платок теребя,
Чтоб боль перенесть терпеливо,
В глаза посмотреть горделиво
Тому, кто не любит тебя. (перевод А. Черевченко)

Иван Омрувье (род. в 1940). Окончил Ленинградский педагогический институт им Герцена. Работает в газете. Пишет стихи и рассказы. В данном случае мы имеем возможность познакомиться с его поэзией:

*  *  *
Были радости, были беды,
Только все поросло быльем.
Словно буйные летние ливни
Отгремели в сердце моем.
Спит, в снега укутавшись теплые,
Тропы детства навек затая,
очень чуткая, очень добрая,
очень северная земля…
Но в оленьем голосе трубном
Все мне чудится, что живет
Смуглокожий мальчишка тундры
И меня в своем детстве ждет… (перевод А. Гажи)

Чукотская поэтесса Елена Омрына (род. в 1951) публиковала свои стихи в газетах «Магаданская правда», в журнале «Дальний Восток». Скажем, сразу два ее стихотворения привлекли мое внимание  необычностью затронутых в них тем. Вот фрагмент стихотворения «Солееды»:

Есть среди людей, скажем, сладкоежки –
Дня прожить не могут иные без конфет.
Вот на них, наверно, похожи и олешки –
Олени-солееды. Но в тундре соли нет.

И они сбегают с пастбища, в палатку
Тычутся губами – как тут отказать.
Кажется, готовы танцевать вприсядку,
Только дай им соли снова полизать.

И пастух выходит, треплет их за холку,
В кожаную кружку насыпает соль.
Не шерстит животных он за самоволку, -
Сам подносит лакомство, раз хотят – изволь. (перевод М. Эдидовича)

А вот другое стихотворение «Сенокосы на Чукотке», в котором  Елена Омрына запечатлела еще одну необычную для ее края жанровую сценку:

Пойдем-ка, друг, да спросим
Запалившихся косцов:
- Для оленей, что ли, косим?
И услышим:
- Для коров!

Точно, вот они, в сторонке
Колокольцами дзинь-звень…
Крайний Север и… буренки –
Теплый запах деревень!

Свищут косы, словно сабли,
Лезвием наоборот.
Хоть меняй чаат на грабли –
Даже оторопь берет.

Не закроет небо тучей –
Запасут сенца трудяги.
А олени все же лучше –
Саамы выкопытят ягель. (перевод М. Эдидовича)

Опять мы у поэтов-северян встречаем необычные предметы (кожаную кружку), диалектные слова: выкопытят, то есть олени выбьют копытами из-под снега питательный корм – ягель. А вот слово чаат вообще остается необъясненным, оно в строке : «хоть меняй чаат на грабли». Тут словарь Владимира Даля, к сожалению, оказался беспомощным… Составителям книг  каждое издание следует снабжать словарем диалектных слов, чтобы они стали понятны для читателя любой части нашей большой страны.

 Сергей Тиркыгин (род. в 1949) – чукотский поэт. Он получил образование художника, но любит кочевую жизнь. Работает пастухом-оленеводом, любит свой край. Стихи его публиковались в журнале «Дальний Восток», в сборнике «Магаданский оленевод», а также в газетах «Советская Чукотка», «Магаданский комсомолец», «Полярная звезда».
Особый уклад жизни народов севера издавна предполагал поклонение языческим божествам и духам, которые в годы советской власти были изрядно потеснены. В одном стихотворении этого сборника я видел «бубен, забытый на стене», а Сергей Тиркыгин посвятил целое стихотворение местному тотему. И названо оно именем чукотского божка – «Пеликен»:

Пеликен – чукотский божок, -
Бессловесный привет
Из времен далекого неолита.
Загадочной сказки туманный свет.
Осколок древнего быта…
………………………………..
Пеликен, ты не брат мне по крови,
Не брат по судьбе.
Я рожден открыто смеяться,
Открыто любить
И откровенно верить
В холодную неизбежность судьбы,
Как в твою помертвелую, белую,
Неживую улыбку…
…………………………….
Вот почему улыбка твоя –
чернее полярной ночи,
Холоднее и горше ветра,
Ибо это – улыбка жути,
Улыбка вселенской тоски,
Гримаса минувшей жизни.
……………………………
Место твое в музее.(перевод А. Пчелкина)
 
Топонимика отражает местный колорит и использует те названия, которые были даны народом,  издревле жившем в тех местах. Часто ли мы встречаем такие красивые, величественные названия, как  – река Амгуэма.
Об этой северной реке сложил одноименное стихотворение Сергей Тиркыгин. У реки Амгуэмы было и свое древнее название:

Мимо былых кочевий,
Открытая всем ветрам,
На север спешит, на север
Красавица Омваам.

Катит тугие волны
Неукротимой воды
И долы к ней благосклонны,
И горы ею горды.

И воды ее красивы
Тем еще, что весной
Они набирают силы
У шири этой земной.

Длинна, как аргиш оленный,
Бурлива и глубока,
Вот так и вплывала в легенды
Древняя эта река.

 Подспудной полна работы,
Она все сильней, синей,
Пока несут ее воды
Сияние летних дней. (перевод А. Пчелкина)

Чукотские поэты – вечные зимородки отечественной литературы, способные в самые сильные холода и темень верить в добро и свет, выводить потомство, творить и созидать с той силой нерастраченной психической энергии, которая им более всего необходима на пути к постижению истины. На первом этапе лубочно-наивная простота может рассматриваться как переходный период, как болезнь роста. Этот путь неизбежен, и к творчеству первых чукотских поэтов следует относиться с определенной долей лояльности. Позднее стихи стали более зрелыми по форме и глубокими по мысли.
Эти поэты проделали путь от некоего мистического анархизма, замешанного на культовых верованиях, к реалистическому восприятию окружающего их мира. С приходом советской власти в их жизнь внезапно вторгается технический прогресс, происходит отречение от древнего уклада жизни, бурлит процесс языкового горообразования, их привлекает европейский костюм русской классической литературы, пусть даже и  с идеологической подкладкой…
Аскетизм той суровой жизни диктует любому творцу свои условия, экстраполируя их на вибрацию сердца и на рождение строки. С эсхатологией культовых верований в духовном пространстве этого народа возник вакуум, который долгое время не мог заполниться из-за отсутствия письменности и литературы. За то короткое время, пока она возникла и укрепила свои позиции в сознании своих соплеменников, вместе с перестройкой и приходом капитализма пришли на это слабо возделанное поле деструктивные силы, а с ними и  реставрация культовых обрядов. Трудно сказать, как теперь в сознании чукотского оленевода уживаются идолопоклонство и поэзия. Скорее всего,  что бубен, некогда забытый на стене, в последние годы зазвучал с новой силой. Трудно судить, хорошо это или плохо, но приобщение к высокому искусству, на мой взгляд, все-таки важнее привычной дремучести.

Владимир Тынескин (1946-1979) – чукотский поэт, по образованию педагог, активно печатался в периодике, участвовал в семинарах молодых литераторов. Ему принадлежат слова «преобразилось все, что от века окружало нас». У этого поэта есть замечательная  пастораль «Утро»:

Весна пришла. Луга пестры.
Рассвет и ал и жёлт,
Как будто в сопках кто
Костры
Под облака разжег.

И тот невиданный костер,
Простерший вдаль лучи,
Поглаживает плечи гор
И серебрит ручьи.

Разбужен мир.
Мир пьян весной,
А даль тиха, тиха,
Как бы задумалась со мной
Над песней пастуха… (перевод А. Пчелкина)

Мне думается, читателю, впервые столкнувшемуся с поэзией чукотского
народа, вырисовывается вполне осязаемый и зримый образ того края, который они  не просто живописуют,  а чувствуют, любят и называют Чукоткой. Я не взялся делать формального анализа приведенных стихотворений, не стал придираться к их форме, к наличию метафор и аллитераций, к приблизительности рифм в ряде случаев. Но зато я выделил их колорит, разнообразие тем, необходимых для создания подлинного полотна, название которого – Чукотка. Думаю, что благодаря стихам талантливых чукотских поэтов, мне это удалось сделать.


20 January 2011 11:02
КОЛОКОЛЬЧИК ШЕСТИДЕСЯТЫХ...

Говорила и пела стихами: прощание с эпохой Беллы Ахмадулиной

Пение жаворонка, взвившегося в поднебесье...
Фото ИТАР-ТАСС
Об авторе: Сергей Федорович Каратов - поэт, прозаик.

Какие мы все-таки суматошные, заполошные и смешные люди! Столько времени бытовал вакуум вокруг Беллы Ахмадулиной, и ничего... В последние годы ее стихи почти не появлялись в печати. Они не вписывались в формат тех требований, которые были негласно приняты в известных печатных органах. А у стихов Ахмадулиной особая кристаллическая решетка, которая позволяет из простых атомов углерода при посредстве ее горячего сердца и пылкого дарования получать настоящие алмазы, а некоторые из них перевоплощать в редкие бриллианты. А как узнал народ, что не стало всеобщей любимицы, сразу случился ажиотаж. Признание на окончательном этапе предполагает какой-то последний звонок, финальный аккорд, наконец (да простит меня читатель), контрольный выстрел… Для поэтов прежних времен – гибель на дуэли. Но даже будничный уход – Белла Ахатовна умирает в карете «скорой помощи» – тоже становится тем переходом из физического бытия в метафизическое, в процессе которого друзья и ценители выражают скорбь, критики начинают подводить итоги сделанного поэтом (она не любила слово «поэтесса»), литературоведы и культурологи – вводить ее имя в святцы, согласно ее творческому и социальному статусу.

Вспоминаю, как однажды, еще студентом Литературного института, я припозднился где-то и, возвращаясь в общежитие, увидел свет в окнах клуба на первом этаже. Оказалось, здесь выступал известный актер Михаил Козаков. Концерт закончился, но окружившая его молодежь никак не хотела отпускать артиста. Мне очень понравилось, что Козаков не вел себя высокомерно, как это часто бывает со знаменитостями. Я тоже примкнул к слушателям. А Михаил Михайлович, как мне показалось, и сам не торопился уйти. Речь шла о поэтах, которых, как мы поняли, очень ценил Михаил Козаков много знал о них, а главное, помнил огромное количество стихов. Он читал недавно открытого нами Иосифа Бродского. Кто-то из девушек задал вопрос про Беллу Ахмадулину. И Козаков с удовольствием поведал, что он и Ахмадулина выступают на сцене, воспроизводя историю любви Федора Тютчева и его последней музы Елены Денисьевой, основываясь на фактах из их жизни, на поэзии и переписке классика со своей возлюбленной.

– А стихи Беллы Ахмадулиной вы знаете наизусть? – настаивает девушка.

– Разумеется, знаю, – отвечает Козаков, замирает на минуту, задрав голову и, глядя куда-то в потолок, начинает читать. В разговоре он слегка заикается, но при чтении стихов настолько перевоплощается, входит в раж, что слушать его – одно удовольствие! После такой подачи я полюбил стихи Ахмадулиной и твердо решил попасть на ее выступление. Вскоре мы с моим другом по институту Ильей Митрофановым, с трудом приобретя билеты, оказались на стадионе в Лужниках. Было лето, теплынь, солнце сияло. Стадион с радостью встречал кумиров. Когда дошла очередь до Беллы Ахмадулиной, я с надеждой стал вслушиваться в названия стихов, я ждал мое любимое. И мне повезло. Звучит «Мотороллер». Его концовка особенно потрясает меня:

Так слабенький твой

голосок поет,

и песенки мотив так прост

и вечен.

Но, видишь ли, веселый твой

полет

недвижностью моей

уравновешен.

Затем твои качели высоки

и не опасно головокруженье,

что по другую сторону доски

я делаю обратное движенье.

Пока ко мне нисходит

тишина,

твой шум летит в лужайках

отдаленных.

Пока моя походка тяжела,

подъемлешь ты два

крылышка зеленых.

Так проносись! – покуда

я стою.

Так лепечи! – покуда я немею.

Всю легкость поднебесную

твою

я искупаю тяжестью своею.

И когда Белла Ахатовна низко кланяется публике и выпрямляется, я шлю ей воздушный поцелуй. Не знаю, видела она этот жест или нет, но мой друг заметил и говорит:

– Ты что? Это же нехорошо!

Я смеюсь и отвечаю:

– Не бери в голову, от воздушных поцелуев дети не рождаются…

Я всегда любил розыгрыши, особенно хорошо они удавались в юности. У меня в домашней библиотеке хранится подарок, который сделал мне дагестанский поэт Магомед Ахмедов. Томик стихов поэта-символиста Вячеслава Иванова он привез мне из поездки в ГДР (Восточная Германия). В тот год я заканчивал Литинститут, за границу меня не пускали. И потом еще целых десять лет я оставался невыездным. А второкурснику с Кавказа повезло, и его подарок был особенно дорог. На форзац Ахмедов беглым почерком набросал дарственную надпись: «Сергею Каратову – другу и настоящему человеку на память о первой поездке в Европу». И размашистую неразборчивую подпись поставил, где прочитываются только первые три буквы его фамилии и дата: 10.IV.77 г. После окончания института я организовал литературную студию в Москве. Молодые поэты табунами приходили на занятия и ко мне домой. Они брали почитать книги из моей библиотеки. Однажды кто-то из пришедших нашел на полке томик стихов Вячеслава Иванова и вслух стал читать дарственную надпись. Не разобрав подпись, спросил:

– А кто подарил книгу?

Я взглянул на подпись и тут же выдал:

– Белла Ахмадулина!

Как мои студийцы сразу навострили уши!

– Ничего себе, сама Белла Ахмадулина оставляет тебе такой классный автограф!

Все начали вчитываться в надпись, уважительно поглядывая на меня. Потом я, конечно, признался, что пошутил, но полчаса продержал их в полном замешательстве: надо же, какой продвинутый наш руководитель, запросто общается с такой знаменитостью!

В творческой лаборатории мастера всегда возникает много шуток, эпиграмм, дружеских шаржей, поэтических шпилек, пущенных в кого-нибудь на ходу. Белла любила остроты. Поэт Олег Хлебников рассказал нам с Зоей Межировой, как они вместе с Беллой Ахмадулиной и Андреем Вознесенским оказались на заграничном выступлении: «Русскую группу писателей выпустили на сцену после танцевального ансамбля из африканской республики. Привлечь внимание зала после такого зрелищного номера мог только Андрей Вознесенский. Поэт мощным поставленным голосом чтеца стал декламировать стихотворение «Гойя». А Белла тут же спародировала ударную строку из стихотворения (что-то вроде: «Я – Гойя, встречался я с Бабой Ягою…»), и в нашем переднем ряду сразу возник смех, а сама она так расхохоталась над своей шуткой, что не выдержала и убежала из зала…»

Она была единственным советским поэтом, которого ценил Набоков.
Фото PhotoXPress.ru

Среди студентов Литинститута в годы моей учебы ходили мифологизированные истории, связанные с именами наших известных предшественников – Евгения Евтушенко, Николая Рубцова, Беллы Ахмадулиной. О ней вспоминали, как она угодила в опалу и была исключена из института. Знатоки-весельчаки, смакуя подробности, рассказывали, как юная Белла со свойственной ей неукротимостью Овна, одетая в роскошную шубу из беличьих хвостов, вооружившись палкой, якобы ходила вдоль здания студенческого общежития на улице Руставели и громила стекла чуть ли не по всему первому этажу. И как потом сам заведующий кафедры творчества писатель Владимир Лидин ездил к ней домой и упрашивал ее вернуться в институт.

Но до возвращения она при содействии редактора влиятельной в ту пору «Литературной газеты» Сергея Смирнова была направлена в творческую командировку в Сибирь. Позднее этот опыт газетчика Белле Ахмадулиной пригодится на съемках фильма «Живет такой парень», снятого режиссером Василием Шукшиным в 1964 году. Все наверняка запомнили юную корреспондентку, берущую интервью у героя дня шофера Пашки (Леонид Куравлев), который спас автобазу от пожара. Роль ей досталась эпизодическая, но абсолютно точно отображающая облик поэтессы, мелодичность ее голоса, ее деликатность и душевную теплоту.

Однажды Белла Ахмадулина и Андрей Вознесенский были приглашены в Литературный институт и блестяще выступили перед нами, студентами. После выступления я подошел к Белле Ахатовне, и она царственным жестом прикоснулась кончиками нежных пальцев к моему лбу и произнесла сакраментальную фразу «Храни вас Бог!». Сказано это было так искренне и тепло, что дистанция между нами сразу сократилась и даже сошла на нет.

Хотя у меня никогда не возникало желания докучать ей посещениями и стихами. Мне доводилось бывать на ее выступлениях, где Белла Ахатовна в составе пяти-шести поэтов своего круга читала стихи на стадионе в Лужниках или на сцене Большого зала Центрального дома литераторов, во Дворце культуры в Пицунде. И всегда оставалось ощущение праздника от ее стихов. В них не было никакой идеологии, никакой пошлости. Как сказано в Священном Писании: рожденный от плоти есть плоть, рожденный от духа есть дух! Ей в полной мере соответствовала принадлежность к духу.

Спустя много лет мы оказались вместе на отдыхе в Пицунде. Был июнь 1986 года. Море, прекрасный пляж писательского пансионата. Белла Ахатовна с мужем Борисом Мессерером и дочерью Аней. Я без особой надежды на теплый прием приблизился к ним. Она приветливо встретила меня, завязался разговор. Лежали, перебирая камешки, и говорили о поэзии. Мне хотелось поделиться с ней тем, что среди их знаменитой четверки она пользуется наибольшим уважением читателей. Ее творчество напоминает в одних случаях трель соловья, в других – пение жаворонка, взвившегося высоко в поднебесье.

В этом пансионате мы пересекались неоднократно. Наша бойкая шестилетняя дочурка Юля запросто общалась с этим милым семейством. Я фотографировал с ними вместе и мою жену Галю. Остались черно-белые фотографии, сделанные мной по возвращении с отдыха. Созвонившись, я отнес их Белле Ахатовне. Она приняла меня в художественной мастерской Бориса Мессерера, что находилась тогда на улице Воровского, ныне Поварской. Я впервые увидел, в какой занятной обстановке среди картин, мольбертов, бесчисленных старинных утюгов и самоваров кипит бурная творческая жизнь этих двух одаренных людей. Мастерская была и местом сбора широкого круга друзей, без которых не обходилось ни одно событие в их жизни: выход новой книги Беллы Ахмадулиной в мастерском оформлении Бориса Мессерера, встречи с иностранными гостями, о которых так много рассказывали в различных телепередачах и Василий Аксенов, и Андрей Битов, и Анатолий Гладилин, и другие.

Мне импонировало то, что она во главу угла ставила дружбу. Эта тема красной нитью пронизывает все ее творчество, особенно в раннем периоде, когда дружелюбие проявляется наиболее искренне и бескорыстно. Оказавшись на тризне, стоя перед гробом покойной и обращаясь к ней с прощальным словом или высказываясь в печати, друзья Беллы Ахатовны скажут самые искренние слова, которые нельзя не процитировать. Кинорежиссер Эльдар Рязанов: «Ей были дарованы Богом прекрасная внешность, изумительный голос, неповторимый поэтический талант. Она прожила жизнь безукоризненную, была эталоном чести, достоинства и веры в высокие идеалы». Писатель Михаил Жванецкий: «Я потрясен! Я слишком любил ее… Умер великий поэт. Она говорила стихами и пела стихами». Критик Павел Басинский: «Белла Ахмадулина была единственным поэтом в СССР, которым заинтересовался Владимир Набоков. Набоков, который отрицал Пастернака и Твардовского. Набоков, который отрицал всех, кто не был с ним одного эстетического состава. Против стихов Ахмадулиной он не устоял. Да и как можно против них устоять? Против их какой-то единственной печали, единственной гордости и какой-то неуловимой робости?»

Во время прощания с Беллой Ахмадулиной в Большом зале Центрального дома литераторов журналист Юрий Рост сказал: «Я думал, что сегодня здесь соберется огромная толпа народа и, несмотря на мороз, около дома литераторов выстроится очередь из тех, кто пожелал бы проститься со своим кумиром. Но сюда пришли только самые большие ее ценители, которые поместились в писательский дом».

Получилось, что интеллигенция расставалась с одним из знаковых имен, ярко заявивших о себе в годы оттепели. Люди старшего поколения сохранили и пронесли через всю жизнь эту любовь и привязанность. По сути дела, на наших глазах происходило расставание с эпохой. Еще в 1998-м я написал стихи с этим названием. И только в связи с этим печальным событием я поместил в Интернете свое стихотворение «Прощание с эпохой»:

Слово отдышалось

от запрета,

от оков избавилось едва –

похороны видного поэта

на себя опять взяла Москва.

Жизнь, как будто дерево,

корява –

целый век и твердь,

и холода...

Оказалось, слово покоряло,

улетая словно в никуда.

Беспристрастная к живым,

ты снова

над певцом склоняешься, Москва.

Если еще сплачивает Слово,

стало быть, поэзия жива.

И к творцу приблизившись

на тризне,

кто негоцианты, кто князья,

если не завидовали жизни –

смерти позавидуют друзья.

Марлен Хуциев в фильме «Застава Ильича» («Мне двадцать лет») отснял в Политехническом музее выступление многих поэтов, активно пришедших в годы оттепели со своим творческим багажом к широкому читателю. Эти кадры сделались культовыми, а мы, пришедшие на десять лет позднее, могли только смотреть на счастливчиков и восторгаться, как им повезло с кинорежиссером. Вообще, есть три важные составляющие для благополучного утверждения творческой личности: талант, трудолюбие и возможность. Или, проще говоря, надо было оказаться в нужное время на нужном месте. Годы оттепели и были тем «нужным временем» для процветания поэзии. Правда, Белла Ахмадулина считала, что полные стадионы слушателей воздействуют на иных поэтов негативно, заставляя их писать на потребу толпы. Сама она счастливо избежала этого.

Повезло Ахмадулиной и с режиссером Эльдаром Рязановым, который использовал ее стихи в своих фильмах. Особенно ярко они вписались в культовый фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!». Там ее стихи-песни перекликались со стихами любимой ею Марины Цветаевой. И годы, проведенные ими в Тарусе, и где они с Борисом Мессерером инициировали установку памятника Марине Цветаевой, – все это тоже проявление ее любви к великой предшественнице.

Будучи в Испании и оказавшись на родине художника Сальвадора Дали, в городе Фигейро, я услышал изречение, которое когда-то выдал любивший эпатировать всех и вся знаменитый художник. Сказал он следующее: «Талант – в яйцах. А у женщин их нет». Может быть, поэтому гордая Ахмадулина не поехала на рандеву с непредсказуемым художником, а направилась на встречу с писателем Владимиром Набоковым в Швейцарию. Тем более что Набоков принял ее по-отечески и оценил по достоинству.

Белла Ахатовна много времени уделила переводам стихов. Вот как она отозвалась в стихах об этой своей деятельности: «Как будто мало ямба и хорея/ ушло на ваши души и тела,/ на каторге чужой любви старея,/ о, сколько я стихов перевела!»

В ряду счастливых обладателей ее переводов оказались и поэты Абхазии, которые устроили ее творческий вечер в одном из больших залов курортного города Пицунды. Зал был переполнен! Это был незабываемый вечер. Преображение произошло чрезвычайное! Это была уже не та женщина, днем раньше лежавшая на пляжном коврике в окружении семьи, а настоящая богиня, спустившаяся на сцену, уставленную цветами!

В прощальной речи у гроба, окруженного венками, писатель Владимир Войнович сказал, как много внимания и преданности она отводила своим друзьям и теме дружбы вообще. Лучшие ее стихи посвящены друзьям. Еще в 1965 году она напишет строки, обращенные к Андрею Вознесенскому, которые заканчиваются так:

Так положено мне по уму.

Так исполнено будет судьбою.

Только вот что. Когда я умру,

страшно думать, что будет с

тобою.

Сложно бывает предугадать исход: Андрей Андреевич умер на полгода раньше нее. Но похоронили их на Новодевичьем кладбище, рядом, чтобы читатели могли приходить к ним обоим.

В той поэтической четверке, запряженной в золоченую карету отечественной литературы новой волны, Белла не являлась ни могучим рысаком, ни лошадкой, ни пушкинской ланью. Она была поддужным колокольчиком, который своим серебряным звучанием привлекал к себе множество людей, оказавшихся около этого шумного тракта эпохи шестидесятых.
материалы: НГ-ExLibris © 1999-2011
Опубликовано в НГ-ExLibris от 20.01.2011
Оригинал: http://exlibris.ng.ru/kafedra/2011-01-20/4_kolokolchik.html
РедактироватьУдалить
20 August 2010 07:07

В Независимой газете за 19 августа 2010 года вышла статья критика Леонида Воронина:

ТРЫНДЕТЬ ПО-ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ

Сергей Каратов и его интерес к деталям

2010-08-19 / Леонид Воронин



ЭТО  УЖЕ  ОБО  МНЕ



Не оставляйте женщину одну.

Илья Репин. Обнаженная натурщица. М., ГТГ






Сергей Каратов. Ожидание женщины. Челябинск–Миасс–Москва:
Издательство Татьяны Лурье, 2010. – 132 с.


«Ожидание женщины» – останавливающее, я бы сказал даже – будоражащее,
название дал десятой книге своих стихов Сергей Каратов. Именно десятой – своего
рода зарубке, вехе на творческом пути поэта, прозаика, критика… Но, конечно,
прежде всего – поэта.


Лирический настрой властвует над страницами этой книги – с открывающим ее
обращением к Москве и до завершающей здравицы, восторга, гимна, давшего
заглавие книги.


Родившийся в уральском городе Миассе в 1946 году, он давно уже стал
москвичом, который чутко вслушивается в шумы и сердцебиение главного города
России, «лаконично столичного», где «вместе с горою Поклонной историю рвут и
латают». И финальные строки этого взгляда на Москву – противоречивые,
многозначные, драматичные: «…Мир веселит телебашня, сосущая соки России».


Казалось бы, в хорошо знакомых, устоявшихся темах поэт находит свой, иной
раз не сразу бросающийся в глаза поворот, свою ноту. Как в миниатюрной
философской притче «Блудный сын», завершающейся такими неожиданными строками:


А я прошатался по жизни,


Пропел и проякал:


Время прощенья просить,


Да в живых


Никого не найду.


Рефреном повторяется строка «Не оставляйте женщину одну» в поэтическом
заклинании Сергея Каратова, ставшем песней, которая звучит в исполнении
Владимира Мигули и Нани Брегвадзе. Это – знаковое стихотворение поэта, можно
сказать, его визитная карточка.


Любовь для Каратова – «жизни трепетное чудо». А вот как перетекает любовное
признание в его стихотворении «Бессмертник»: «Я – лепесток буддлеи, тамариска,/
Меня сразила юная флористка…/ Я лейтмотив, легенда, лепта лет,/ Календула,
бессмертник, сухоцвет».


Каратов – лирик с широким кругозором: на природе, в городе, в отношениях с
людьми. И при этом сохраняющий молодость восприятия: «Мальчишеский азарт во мне
сидит поныне» – своеобразный рефрен его стихотворения о рыбалке «Под ивовым
кустом хвостом ударит щука…».


Мальчишеский, юный – и в то же время мудрый в восприятии жизненных ситуаций
и поэтических традиций, что глубинно проявляется в широте охвата и осмысления
творческого наследия предшественников и дальних, и ближних. Вот как с темой
рыбалки. Она то выходит на передний план, то дает о себе знать в отдельных
упоминаниях и деталях. И как тут обойтись без щуки – рыбацкого украшения ухи?
Это лучшее угощение для друга-поэта: «Поднести ему ушицу,/ Тут же снятую с
огня». А ведь в этой ушице отсвет поэтических традиций русской поэзии – от
Державина с его знаменитой пестрой щукой «с голубым пером» до Вознесенского с
его озорными стихами о «рыбаке Бокове», который варит свой суп-уху: «Боков в
бурную струю/ Валит дьявольскими дозами/ Рыбин, судьбы, чешую./ Церкви,
луковки, картошка,/ Ух – в уху!»


Вот они, традиции, втягивающие в творческое состязание. Конечно же,
страшновато. Да и примеры-то ошеломляющие. Ну что тут скажешь: «Вон Пушкина –
по строчке, по усмешке,/ по трости и цилиндру узнают».


Да, уж коли стал поэтом, то хочешь не хочешь, а не обойти тютчевского
вопроса: «Как слово наше отзовется?» Об этом, в сущности, такие стихи Сергея
Каратова: «А буду ль нужен я/ Другому поколенью/ И разберет ли кто/ Моей
машинки стук?» Или: «Лучше/ если не знали еще,/ чем узнали / да напрочь
забыли!»


Что ж, правда, жестокая правда. А зачем же забывать ее?! Благо и повод есть.
И Каратов со своей ухой, «ушицей с огня», здесь на особицу – входит в
поэтический мир, в общем-то, не тушуясь и умело отстраняясь от аппетитной
трапезы. Признаваясь: «Все сказочное нам является вначале». И, конечно же,
разве можно забыть о сказочной щуке, правда, уже примелькавшейся в нашем
воображении? Но куда деваться, приходится «трындеть по-щучьему велению», а
писать-то надо «по-своему хотению». И помнить: «Коль щука ведает глаголами,/ То
говори с зубастой ласково!..»


Да не просто ласково, а своим словом, своей чуть ироничной, лирически
проникновенной интонацией, устремляющейся по волнам слов и чутко улавливающей
их звукопись: «Ива, иволга и Волга/ мне покоя не дают». Или: «Сколько в пути
мороки!/ Сколько вокруг морошки!/ Сторожку б/ Без мошкары…»


Да, лирик. Но ведь он пишет и прозаические, насыщенные эпическим
мировидением рассказы, повести. И это в конечном итоге не может не сказаться на
его художнической палитре. И сам Каратов признается в своих автобиографических
заметках: «Я отвлекаюсь на подробности, но все это необходимо знать,
поскольку жизнь интересна своими деталями».


Эти детали – как отголоски эпического сюжета, его точечные приметы – как
наброски, своего рода зарисовки на полях будущих рассказов и повестей Каратова
(а их уже немало опубликовано). Вот, к примеру, кусочек сценки в стихотворении
«В далеком уютном краю…»: «Там с тестем беседует зять,/ чтоб сверить свои
убежденья…» Или эпические приметы в стихотворном очерке «По Северу»: день уже
прошел, а над действующими лицами этого очерка «солнце висит загадкой»,
невольно озадачивая героя северного действа: «Где с девушкой-практиканткой/
Скрыться в такой ночи?»; а вот уже «тащится утро на тросе / – Кто вы
такие? – спросит/ Старый геолог Кремс».


В другом стихотворении («За городом сигнальных маячков…») поэт идет, «с
надеждой вглядываясь в лица», и замечает: «Двум юношам подмигивает леди/ С
блестящей бородавкой на губе». И еще не такое увидит он, оказавшись в Италии «в
дивной роли ротозея». Рим, Колизей – есть на что посмотреть. А он высматривает
«красавиц,/ Что играли в мяч./ Их груди,/ Как мячи, взлетали в небо…».


И еще одно чудо, о котором пишет Каратов: «Перед неведомым я настежь
растворен/ И в чьих-то мыслях ненавязчиво продлюсь» – заветная, поистине
высокая надежда на продление жизни стиха. И рубежная, десятая книга Сергея
Каратова дает нам эту надежду.

РедактироватьУдалить
27 April 2010 12:27

ГОРА БОГОВ, или как обустроить праздник
Как это происходит, спрашивают многочисленные Интернет читатели, имея ввиду процесс обсуждения поэзотворчества на отдельных изысканных поэтических сайтах. И вот что ответил им один мой товарищ, хорошо знающий эти незабываемые события. Конечно, не для всех участников эти обсуждения являются праздником. Гора Богов не для всех. К тому же и праздник надо основательно подготовить.
Иные умеют подыскивать самое оптимальное время для выхода "в эфир", там у него (неё) уже подготовлены оппоненты из числа поклонников, принесены корзины с цветами, приведён сверкающий медью духовой оркестр, дабы исполнить туш после каждого хвалебного коммента, продуманы и подготовлены записи бурных оваций и рукоплесканий, подключены и те, кто выкрикивает "браво" и даже "брависсимо", настроен на позитив и сидит рядышком тот, кто должен вторить по-итальянски "белиссимо!", и желательно троекратно... Кто-то даже заходится в похвалах и падает в обморок от произведенного на него (на неё) впечатления от прочитанных стихотворений. Тут же приготовлен нашатырный спирт для падающих в обморок от головокружительного успеха. Апофеозом торжества становится вручение какой-то немыслимой по значимости награды, которая великим классикам отечественной литературы даже и присниться бы не могла…
На этом процедура награждения никак не заканчивается. Тут же от имени какой-то другой, не менее значительной организации, на плечи гения набрасывается мантия действительного члена Академии зубоскальства и празднословия. Дары нескончаемым потоком несут на подиум, складывают поблизости, а приведенного жертвенного барана привязывают к треноге с огромным портретом сайтовского гения . Произносятся речи, одна оглушительнее другой. На голову героя (ини) дня возлается огромный венок Славы от лица попечителей.
Разумеется, всё это снимается на десятки фото и кинокамер, тиражируется в СМИ, выносится на первые полосы газет и на глянцевые обложки гламурных журналов. Тут же специальной почтой доставляются телеграммы от самых важных персон из числа лауреатов самых престижных премий мира, от представителей власти и духовенства.
А потом всех участников приглашают в соседний зал, не менее шикарный, чем тот, в котором происходили чудодейственные прочтения ярчайших на сайте стихотворений. В банкетном зале предстоит вторая, не менее приятная процедура возлияний и закусываний под общий хор похвал в адрес выступившего(шей). После праздника на сайте долго не может восстановиться атмосфера деловых отношений, ибо участники торжеств все еще не могут отделаться от пережитых моментов счастья и духовной эйфории.



Метки: оживляж
РедактироватьУдалить
01 April 2010 15:20
ОТЗЫВ В "НЕЗАВИСИМОЙ ГАЗЕТЕ"
(в приложении "Экслибрис")
1 апреля 2010 г.

Сергей Каратов. Ожидание женщины. – Челябинск: Изд-во Татьяны Лурье, 2010. – 132 с. ISBN 978-89851-1177-3

Десятый поэтический сборник Сергея Каратова (р. 1946), этакое небольшое «избранное», куда наряду с совершенно новыми вошли и стихи разных лет, стихи из предыдущих его книжек. Каратов родился в городе Миассе Челябинской области, пишет не только стихи, но и прозу и публицистику.

Он – лирик по преимуществу, спокойный и философичный, внимательный ко всему: людям, рекам, городам... «Где эта станция Сходня?/ Прежнее тянет сильней./ Что если я у «сегодня»,/ выкраду несколько дней?/ Как-то, в избытке желанья,/ озолоченный мечтой,/ мчался за юною ланью/ я по-над рожью густой...»

Каратов никогда не сетует, даже если вспоминает, не жалуется, даже если грустит. Отсюда и название книжки, ведь «это восторг – ожидание женщины». Редкое, кстати, качество в современных стихах – чтобы и женщина, и восторг.

«Я лепесток, великолепье лета,/ С той лепечу, в мечтах лелею эту,/ Касаясь нежных губ или ланит/ Моих обворожительных Лолит./ Лилейники, лобелии, левкои/ Опять меня легко лишат покоя;/ Алиссум и Алиса, и Лилит –/ В моей груди нектар любви бурлит./ Я – лепесток буддлеи, тамариска,/ Меня сразила юная флористка.../ Я лейтмотив, легенда, лепта лет,/ Календула, бессмертник, сухоцвет».
РедактироватьУдалить
24 March 2010 14:13
ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА

БИБЛИОМАН. КНИЖНАЯ ДЮЖИНА

ДОЧЬ, СЕСТРА, ДОРОГА

Сергей Каратов. Ожидание женщины. – Челябинск: издательство Татьяны Лурье, 2010. 132 стр.

А Москва вам не женщина? Ещё какая! Да вот она:

Москва лаконична
столична
До мозга костей
театральна;
Ко всяким слезам
безразлична,
ко всяким порывам
нейтральна.

А дочь, сестра, дорога, река, мечта? Да мало ли в языке слов, вдруг по воле стихотворца осознавших, что отнесены они к роду женскому, желанному? Впрочем, не вдруг, а через душу поэта, отклика которой они ждут порой безответно.

Вноси в сей мир себя –
частицу малую
Пусть вне похвал
Беда невелика;
Любовь глупа,
Нелюбящего балуя,
На любящего
смотрит свысока.

«Литературная газета» 24-30 марта 2010 г. №11
РедактироватьУдалить
23 March 2010 10:01
Вчера состоялся замечательный вечер в Доме литераторов: чествовали поэтессы Нину Краснову, которой исполнилось "дцать" лет. Блестяще пел Анатолий Шамардин, выступили литературовед Лола Звонарева, поэт Сергей Мнацаканян, художник Александр Трифонов, земляки-рязанцы. Вел вечер поэт Кирилл Ковальджи. Прокрутили запись с выступлением актера Валерия Золотухина прямо из гримерки театра на Таганке. Пришли видные писатели и поэты, среди которых были Андрей Яхонтов, Евгений Лесин, Рада Полищук, Виктор Широков,
Людмила Осокина, Александр Гриценко, Александр Михайленко, Лев Болтов, Андрей Жуков-Щербак, Александр Тимофеевский, Вадим Резник, Эмиль Сокольский (гость из Ростова на Дону). Были сказаны самые теплые слова в адрес юбилярши, принесены цветы и подарки, сделаны записи на несколько кинокамер. Словом, праздник прошел на высшем уровне, какого была по-настоящему достойна наша Нина Петровна. Мы за несколько дней до этого отмечали юбилей Кирилла Ковальджи, и я сказал ему. что он патриарх нашей поэзии. На что юбиляр отшутился так:
- Сергей, патриарх у нас - мой тёзка! Так вот, шутя и веселясь, отметили два юбилея в двух залах ЦДЛа в эти благодатные дни середины марта. Сергей Каратов
РедактироватьУдалить
02 March 2010 09:26
Вчера с поэтессой Аллой Арцисс поехали на склад организации Автотрейдинг и получили тираж моего нового, десятого сборника стихов "Ожидание женщины". Книга небольшая по объёму - в 4,12 авторских листа, 130 страниц, прекрасно оформлена. Издательство Татьяны Лурье, г. Челябинск. Теперь буду раздаривать его друзьям и любителям поэзии. Вчера же, 1-го марта, отмечался Всемирный день сна. Я отправил книгу "Сны и судьбы" издателям из Олма-медиа групп. То есть, внёс свой вклад в дело популяризации мудрых Толкований снов.
РедактироватьУдалить
Страницы: 1
Добавить запись:

Архив: №06. 19 февраля 2016Назад  Газета ЛИТЕРАТУРНАЯ  РОССИЯ
Принцип неопределённости в литературе (Журнальный зал)
Принцип неопределённости Гейзенберга в квантовой механике – фундаментальное неравенство (соотношение неопределённостей), устанавливающее предел точности одновременного определения пары характеризующих квантовую систему физических наблюдаемых, описываемых некоммутирующими операторами – например, координаты и импульса, тока и напряжения, электрического и магнитного поля.
 
Согласно принципу неопределённости, частица в квантовом представлении не может быть описана как классическая частица, то есть у неё не могут быть одновременно точно измерены положение и скорость (импульс). Подобный эффект наблюдается и в литературе, так по суждениям современников о произведениях Николая Лескова, он оставался неудобным для всех. И для людей «московского образа мыслей», хотя печатался в катковском «Русском вестнике». Также «нигилисты» видели в авторе романа «На ножах» человека противного лагеря. Но время расставило всё по местам. Лесковское видение действительности, сочетавшее реализм и романтическую мечту, конкретные документальные детали и факты, натуралистические зарисовки навсегда вписали его имя в историю русской литературы.
________________________________________
 
Журнал «Дети Ра» № 11  2015
Сергей КАРАТОВ
Железный век
Стихотворения
 
В одиннадцатом номере журнала стоит обратить внимание на поэтическую публикацию Сергея Каратова «Железный век». Автор лирически отображает насыщенную окружающую действительность, не забывая при этом о попутно нахлынувших чувствах и собственной независимой точке зрения на вещи и явления жизни. Стихотворения богаты выбивающейся из современного ряда поэтикой, воистину пробуждают сознание читателей, одухотворяя для них поиск новых цементирующих максим.
Географические места памятными образами врываются в ищущее сердце поэта, и сказка незаметно становится реальностью:
 
Вот сад, где Сервантес бродил среди роз.
Вот площадь, где Данте влюбился до слёз.
Вот дом, где поэмы слагал Низами.
Так боги общались с простыми людьми.
 
Сергей Каратов резок в оценках, давая нелицеприятные характеристики перестроечной эпохе, так как нельзя оставаться в стороне от настроений простого народа, отравленного демократической «жвачкой»:
 
Но рынок наступил на горло
И песни, и моей мечты.
Кто был «распят», их всех распёрло,
Размыло прежние черты.
 
И было много слов и зелья,
Был нескончаемый кураж,
Повсюду жаждали везенья
И попадания в тираж.
 
Манили блеск в грошовом сплаве
Значков и яркость пышных лент.
...Не рвись, душа, к ущербной славе,
В ней ни любви, ни Бога нет.
 
Иррациональное видение поэта позволяет каждому читателю окинуть взглядом происходящее вокруг и даже собственную жизнь, сейчас, именно в эту минуту, даря незабываемые ощущения в постижении прочных истин российской поэзии.
 
Николай Палубнев
Г. Петропавловск-Камчатский