Тишина. Фильтруется шуршание и слабое порыкивание машин где-то там, за стеной. Тишина локальная, но ясная и непререкаемая.
Здесь подают голоса птицы. Уверенный в себе и в меру любопытный серый полосатый кот, которого я чуть было не обрызгала, встряхивая вымытые искусственные астры, на всякий случай отошел на полметра, - в кусты, за памятник, - и оттуда продолжил внимательно, пристально и капельку настороженно меня изучать.
Кто были все эти люди? Что они делали до того, как их прах в урнах был зарыт в аккуратные и не очень цветнички или поставлен в ниши за гранитные и мраморные плиты?
Плиты, плиты, плиты. Серые, черные, белые. Разные и почти одинаковые. Мамина – самая красивая и родная. Серо-черная, с голубыми перламутрово-блестящими глазками и прожилками. И, главное, - с фотографией. Мама всегда смотрит на меня. Невероятно красивая бабушка и ее сестра – в сторону. А мама – на меня. И о чем-то своем думает. Немного улыбается. И, чуть позже, если я сразу не убегаю, начинает молча со мной разговаривать.
Мама, мамочка… Я принесла тебе ирисы. Нашла их, - смешно! – в Петрозаводске. Как живые. Нравятся?
Как же мы любим друг друга, мама! Всегда любили. Но никогда не умели долго быть вместе.
Это не беда. Так бывает. Чувствуешь человека, знаешь, что именно ему нравится, знаешь, как на что отреагирует. Не можешь без него. Но и рядом долго не можешь. Начинаешь сбегать от опеки, от ссор, чтобы услышать его голос в телефонной трубке. Чтобы безумно обрадоваться при встрече, прижаться, и в очередной раз подумать, что надо бы не уходить…
Мама и сейчас бережет меня. Спасает.
Я чуть-чуть ей рассказываю о себе, о сыне, о папе. Но она ведь и так все видит и знает, не правда ли?
Сейчас я опять уеду. Как всегда. И, как всегда, она со мной. Родной человек. Другой. Непохожий и похожий, даже в мелочах. И абсолютно неотделимый.
Мама.
Моя мама.