Трудными тропами на охотничий стан

      
            
По страницам опубликованной книги (Киселев Л. Охотничьими тропами Красноярья, Новосибирск, 2014)

                ... Как мила наша земля и
                как мало у нас слов, чтобы
                выразить ее прелесть.
               
                К. Паустовский.
               

                Пролог 

         Человек в жизни часто сталкивается с трудностями, преодоление которых требует от него огромных усилий. Трудности бывают разные: природные, погодные, психо–эмоциональные. Большие трудности человек испытывает на охоте, когда преодолевает охотничьи тропы в лесу, в поле, в горах, на болоте. Охотничья тропа и ее преодоление–это своеобразный оселок, на котором проверяется человеческое самообладание, умение бороться с трудностями. 
         Стан или становье, место постоянной или временной жизни охотника. Сибирские охотники, как промысловики, так и любители всегда имели свои охотничьи станы. О большом значении охотничьего стана в жизни охотника писал Юрий Смельницкий, профессор Казанского университета, автор увлекательных произведений об охоте на водоплавающую дичь. Мне,  автору этой книги, приходилось жить в разных охотничьих избушках, некоторые из них являлись охотничьим станом, о чем и рассказываю.    

                1

Охотничье становье на светловодной Удоронге 

         Енисейский  кряж. Вдоль него раскинулось Красноярье, пересекающее Нижнее Приангарье, за которым в северном направлении простирается Удерейская темнохвойная тайга. Ее название происходит от речки Удерей, протекающей по ее середине. Испокон веку в Удерейской тайге на охотничьих заимках жили охотники–промысловики, добывая дичь, пушного зверя, а также медведя и лося. Отношение человека к ружейной охоте не возникает случайно и мгновенно. Это длительный, осмысленный путь, в основе которого и любовь к самой охоте, и к природе.   
         Мое увлечение ружейной охотой началось в детстве. Первые навыки стрельбы из ружья получил от отца, сохранив их на всю жизнь. Тропа моего охотничьего детства часто переходила с одной таежной речки–Удерея на другую таежную речку–Удоронгу. Названия этих речек, начинающиеся с буквы «У», известны с давних времен, они берут свое начало от наречия местных кочевников–тунгусов, и связаны с самым главным, что имелось здесь в горной породе–золотом. 
         Выход на речку Удоронгу произошел осмысленно. И случилось это неожиданно. В доме, в котором проживала наша семья, во второй его половине, жил Михаил Кириллович Мутовин, охотник–промысловик. По существующей охотничьей традиции, его не навеличивали, а звали просто–Кирилыч.   
         Однажды, в один из дней Кирилыч появился по каким–то делам в приисковом поселке и сказал мне, что совсем недавно на Удоронге забазировалась геологическая партия, возглавляемая главным геологом Дмитрием Петровичем Вотинцевым, которого я хорошо знал. Геологической партии поручено выполнение секретного правительственного задания поиска, каких–то минералов. Позднее стало известно, что геологи искали в окрестностях речки Удоронги уран и нефелин, которые требовались для атомной и алюминиевой промышленности. Кирилыч сказал мне, что если я захочу поработать в геологоразведке, Дмитрий Петрович зачислит меня в партию.
         Еще с вечера я приготовился на дальний поход, на речку Удоронгу. Положил в мешок алюминиевый котелок, коробок спичек, краюху хлеба, приготовил отцовское ружье, одностволку–ижевку, несколько заряженных патронов. Не сказав, никому по дому, ранним утром вышел за околицу приискового поселка Южно–Енисейский, и махнул по известной  каменской дороге, уходившей тянигусом далеко на его вершину, и далее через глухую тайгу на речку Удоронгу.
         Район речки Удоронги, северо–восточная окраина Удерейского Клондайка. Здесь в уединенном, красивом природном месте находилась охотничья заимка Кирилыча, его охотничье становье, на которой гелогоразведчики и забазировались.
         Каменская дорога, по которой проходит маршрут от приискового поселка Южно–Енисейский до деревни Каменки на реке Каменка, впадающей в Ангару. Местами только видимость дороги, а фактически–звериная тропа. Охотничье становье Кирилыча находилось на двадцать пятом километре этого маршрута, который мне предстояло преодолеть и добраться до речки Удоронги.   
Я не испытывал боязни, думая о предстоящем преодолении маршрута. И хотя путь на Удоронгу мне не был знаком, однако я считал, что проскочу его на одном дыхании. К этому времени я уже был выносливым подростком, порою по разным надобностям приходилось преодолевать большие расстояния по Удерейской округе. Например, на переход в дальний Нозолинский ключ и обратно уходило не менее десяти часов.    
         Маршрут начинался тянигусом, который утомительно тянулся километров шесть параллельно Удерейскому правобережному хребту, и наверху вклинивался в глухую тайгу и заканчивался на речке Удоронге. Преодолев километров шесть, я сделал первую остановку для отдыха. Место приметное, через дорогу протекает ключ, через который перекинут накатник– мостик. Это место называется Мостики. Напившись прохладной, освежающей воды из родника и посидев в густой зеленой траве какое–то время, я продолжил свой путь. Дальше по пути попадались места, хорошо запоминающиеся.
         Вскоре широкой полосой по обе стороны дороги потянулась березовая старая гарь. Всюду торчавшие обгоревшие березовые пни говорили о том, что пожар здесь бушевал сильный. Дорога закончилась и дальше тянулась узкая полоска, больше напоминавшая звериную тропу. За березовой гарью начинался зеленеющий лес. С левой стороны березняк и осинник, с правой, густой ельник. Километра через два тропа пошла по сырой мочажине, а вскоре она вышла к небольшому родничку, текущему откуда–то сверху леса. На тропе, вдоль родника лежало обрубленное бревнышко. Оно использовалось как местом отдыха путников. На нем лежали два березовых, сделанных треугольником шумашка с ручкой. Это лесная посудина для питья воды. Пройти мимо родника не хотелось, и я сделал очередную остановку для отдыха. К этому времени от ходьбы по тропе я уже почувствовал жажду, и, зачерпнув чумашком холодной воды, напился ею вдоволь. Вода охладила мое воспаленное от ходьбы нутро, и мне стало легче. Еще несколько километров тропа тянулась через густой лес и вышла снова к роднику, но уже большему, чем предыдущий. Протекавший родник напоминал маленькую горную речку, журчащую по камням. Позднее узнал, что родник называется Таленьким, вода в нем всегда студеная и не замерзает даже в зимние лютые морозы. Словом, родник термальный. Я не упустил случая, и напился воды из термального родника. Преодолев последний отрезок пути, я добрался до речки Удоронги, до охотничьего становья Кирилыча.
         Заимку построил отец Михаила Кирилловича Кирилл Ильич Мутовин еще в те годы, когда на Удерее началась добыча золота драгами, плавучими фабриками. В период коллективизации Кирилл Ильич отказался возвращаться в деревню Каменку и остался жить на заимке, занимаясь охотничьим промыслом. Накануне войны с Германией на заимке поселился и сын Михаил Кириллович. Когда я стал писателем, сильно был увлечен жизнью Кирилла Ильича и посвятил ему рассказ «Кириллыч», который опубликовал в одном из столичных сборников.               
         Главный геолог партии, он же ее начальник Дмитрий Петрович Вотинцев был сильно рад, что я появился на Удронге. Он сразу же определил мне работу, которая заключалась в следующем. Утром каждый день крутил ручки динамомашины, когда телеграфист отстукивал телеграфным ключом азбуку Морзе, передавая какие–то сведения в некий штаб. В иные дни ходил в разные места глухой тайги, где рабочие рыли шурфы, выбрасывая наверх камни, серый плитняк, которые служили геологическими образцами. Камни я складывал в мешок и приносил на базу, на зимовье. Бегал за хлебом для геологоразведчиков в приисковый магазин, преодолевая за один день полсотни верст. Иногда выскакивал с ружьем в тайгу, в надежде пострелять дичь. От становья приходилось ходить в разные места, которые были нанесены на рабочих картах геологов: ходил по дороге в сторону деревни Каменки, спускался по еле видимой тропе вдоль берега Удоронги до старого прииска Александро–Невский. Пришлось побывать и у термального Таленького родника.    
         Перед тем, как отправляться в глухие места тайги, я спрашивал у Кирилыча как лучше туда пройти. Он в свою очередь подсказывал, в каких местах какая водится дичь. В глухих заберегах Удоронги водились утки, в густых ельниках рябчики, а на опушке сосняка мог вспорхнуть и молодой глухарь. Кирилыч предупреждал, что в глухой тайге надо быть осторожным, внимательным, чтобы не напороться на злого медведя, или коварную росомаху.
         Жизнь на охотничьей заимке не была замкнутой, наоборот, разнообразной. Приходилось воочию видеть, как живет охотник–промысловик, слышать из его уст много интересного про охоту на медведя, лося, глухаря, на пушного зверя.   
         Если на берегах Удерея я произвел свой первый выстрел из ружья, то речка Удоронга и окружавшая ее глухая тайга были для меня тем местом, где я самостоятельно вышел на охотничью тропу.   
         На таежной, охотничьей заимке Кирилыча мне посчастливилось бывать в разные времена года: весной, летом и осенью, в начале зимы и даже в лютую зимнюю стужу. И каждый случай жизни на заимке не был похожим друг на друга, в каждом из них было что–то свое, особенное, запомнившееся навсегда. Природное окружение, сама охотничья заимка были настолько красивыми и привлекательными, и я не мог оставить это без внимания. И  впоследствии по мере развития своего литературного творчества, многие эпизоды жизни на заимке включил в свои книги. Моя жизнь на заимке Кирилыча по времени совпала с тем периодом, когда я приобретал первые навыки ружейной охоты, осваивал длительные переходы по трудным охотничьим тропам. Любовь к ружейной охоте я пронес через всю жизнь,
ни когда об этом не жалел. Благодаря охотничьему увлечению, я повстречал на охотничьей тропе много интересных людей, побывал во многих местах Красноярского края, многие из которых считаются не доступными, познал красоту природы, узнал о тайнах существования животного мира.       
         Заимка Кирилыча в моей памяти сохранилась на всю жизнь, и не сказать о ней теплое слово, большой грех. Она располагалась на ровной поляне, которая широкой частью примыкала к берегу речки, продолговато вклиниваясь в хвойный лес, по обочине которого стояли высокоствольные лиственницы. В летнюю пору над поляной весь день висело горячее солнце, и от этого кругом было светло и приветливо. С весны поляна, на которой находилась охотничья заимка, сплошь покрывалась цветами, огненными жарками, а на ее кромке красовались сиреневые цветы саранок и густые корни малинового марьина корня. Летом их место занимали распустившиеся синие незабудки и голубые колокольчики. Кроме расшитого разными цветами ковра, привлекала речка Удоронга. Вода в речке светлая как слеза младенца. Облизывая песчаные берега и протекая по каменистым перекатам, вода речки певуче струилась и журчала, напоминая какой–то неизвестный музыкальный инструмент. Когда наступала осень, листва на деревьях покрывалась серебристо–золотистым цветом, и, падая на землю, пахла терпким запахом прели. В начале зимы над поляной, заимкой и рекой начинал сыпать густой снег, он обрушивался лавиной, закрывая все вокруг белым покрывалом. Зимой избушку заносило глубокими снегами, и увидеть ее можно было, когда из трубы, словно воткнутой в рубленый скат крыши, струился синеватый дымок.
         С правой стороны от речки, поляна упиралась в густой подлесок, на опушке которого стоял добротно срубленный из лиственничных бревен дом– зимовье. Внутри него вдоль стен палати, тут же кирпичная печь. В доме зимой часто останавливались ямщики, водившие зимние обозы с продовольствием из деревни Каменки на удерейские прииски. 
         Кроме поляны с высокими лиственницами, которая имела разный природный вид весной, летом и зимой, привлекала собой внимание избушка, в которой жил Кирилыч. Избушка стояла поодаль от зимовья, на обрывистом берегу Удоронги. Она была сердцевиной охотничьей заимки или охотничьего становья, как выражался сам Кирилыч. Рядом с избушкой стоял маленький амбарчик, срубленный по всем правилам плотницкого искусства. Такие амбарчики обычно встречаются в старых деревнях, в которые крестьяне ссыпали хлебное зерно. В амбарчике Кирилыч хранил охотничьи принадлежности и рыболовные снасти. Через речку был перекинут деревянный мостик с запрудой на его середине, сделанной из гибких тальниковых прутьев. С помощью запруды Кирилыч ловил рыбу, а ее в речке Удоронге было много, особенно весной и летом.
         На одной лини с избушкой находилась большая стайка для лошади. Чуть поодаль от стайки, почти повиснув над самой речкой, небольшая банька по–черному с каменком. Простиравшаяся поляна с расположенным на ней охотничьим становьем, разумно использовалась Кирилычем для разных житейских дел. С левой стороны поляны маленький огородчик, на жирной и взрыхленной земле которого он высаживал картофель и табак–самосад.
         Ядро заимки – избушка. Она примостилась на обрыве в речку, была не очень большая, пять шагов в длину, четыре–в ширину. Вход в избушку через сенцы, с утренней солнечной стороны. У входа в избушку, у левой стены, на полу стоял короб, сколоченный из вытесанных бревнышек с песком, в котором были утрамбованы речные булыжники. На них лежала железная, пузатая, американская бочка из–под мазута, служившая печкой. Верх бочки, ее середина, между ребрами, был, приплюснут в виде площадки, на ней удобно стояли чайник и чугунок. В дверце печки круглые дырочки, через них хорошо тянуло воздухом, и дрова быстро разгорались. В зависимости от нагрева печки,  чайник, стоявший на ней с кипятком, или витиевато попискивал, или шумно булькал, выпуская через дырочку в крышке струю пара.
         В избушке два окошка, одно впереди, другое–в правой стене. У левой и правой стен–палати. Потолок и пол из отесанных, плотно сколоченных бревен, сохранявших в холодную погоду тепло. Между палатями, под окошком, стоял столик с лавкой, служивший обеденным местом.
         Как складывалась повседневная жизнь охотника–промысловика в летнее межсезонье, чем он занимался. Жизнь Кирилыча на охотничьем становье определялась разными временами года, и теми работами, которые ему приходилось выполнять с весны и до начала охотничьего промысла. И во всем этом был определенный порядок. Не так часто можно прочитать о жизни охотника–промысловика в межсезонье. Соприкасаясь с жизнью Кирилыча на заимке и наблюдая ее, хочется подробно рассказать о его жизни и тех делах, которыми он занимался.   
         Подведя за прошедший зимний охотничий сезон некоторые итоги, Кирилыч наступившей весной начинал заниматься теми делами, которые в его жизни имели такое же значение, как и охота.  Например, занимался заготовкой черемши, медвежьего чеснока. Как известно, черемша, смешанная с медвежьим салом, служит хорошим укрепляющим средством желудочно–кишечного тракта, против заболевания цинги. Заготовкой черемши Кирилыч занимался в последние дни мая, когда она спелая, сочная, не смоченная дождями. Собирал черемшу несколько дней, засаливая ее в берестяные туеса, перекладывая каждый слой мелкими речными камешками, чтобы она не закисала. 
         Подскакивал июнь, и Кирилыч переключался на другую работу, которую считал очень важной в своей жизни на заимке. Занимался заготовкой дров на зиму. Заготовка дровяного топлива в июне была не случайной. В это время древесина на рубку и распиловку очень податлива, мягкая. Срубал лиственницу, сосну и березу. Зимой печку топил лиственницей и сосной, летом–березой. Смолистая лиственница, горевшая в печке, выделяет сильный жар. Избушка, нагретая лиственницей, долго держит тепло. Дрова распиливал и раскалывал большими поленьями такой длины, какой была топка печки. Заготавливал дров много. Ведь начиная с середины декабря, и по март морозы сильно лютовали, иногда падая до 55 градусов ниже нуля. И топить печку приходилось ежедневно и подолгу. Вырубка находилась рядом, по–соседству с избушкой. Сваленные бревна троллевал на лошади на поляну, потом распиливал, раскалывал и складывал в поленницы. За лето дрова проветривались и высыхали, а зимой жарко горели в железной печке. В это время поляна превращалась в площадку по заготовке дров, от которой терпко пахло свежими опилками.         
         Распиловкой и колкой дров Кирилыч занимался с утра и до полудня. И через несколько дней на поляне появлялась длинная поленница смолистых дров из лиственницы и сосны. Закончив свой тяжелый день заготовкой дров, он  усаживался на зеленую, мягкую траву и, прислонившись к поленнице,  источающих свежесть смолья, вдыхал этот удивительно терпкий, целебный запах. Он сидел на зеленой траве долго, вдыхая смолистый запах древесины,  восстанавливая свои затраченные силы на заготовке дров.    
         Заготавливая дрова, Кирилыч ожидал, когда спадет в речке Удоронге весенняя вода, чтобы приступить к ловле рыбы. К концу июня большая вода в Удоронге спадала. Вода в речке свежая и проточная, а это любимое место обитания ельцов. Для их ловли он делал специальное сооружение. К мостику, перекинутому через Удоронгу, приспосабливал деревянную перегородку, а в ее середину вставлял большую, конусообразную корзину, сплетенную из гибких прутьев ивы. Такая корзина в рыбацком деле называется мордой. Рыба, сплавляясь по реке, попадала в корзину. За лето он вылавливал и засаливал впрок ельцов несколько берестяных туесов. И этой добычи хватало на целый год. Посуда из береста, величайшее изобретение русского человека. В ней хорошо и долго сохранялись соленья.
         Управившись с заготовкой дров, Кирилыч несколько дней работал на своих покосных делянах: вырубал мелкий кустарник, кочкарник, сжигал сухие сучья. В июле и августе Кирилыч работал ежедневно, заготавливал сено: косил, ворошил, свозил в одно место, стоговал в зарод. Словом, в это время его рабочий день начинался утренней зарей и заканчивался вечерней. А сена заготовить надо было много. Кроме заготовки сена для своего коня, он заготавливал еще по оплачиваемому договору для Южно–Енисейского золотоприискового управления. Заготовленное сено зимой на лошадях вывозили приисковые ямщики.
          Середина августа для Кирилыча была тем периодом, когда надо  успеть многое сделать, пока стоит тепло. К этому времени вырастал табак–самосад. Он срезал листья и верхние части корней табака, и все это вместе крошил ножом. И пока стояли жаркие августовские дни, раскрошенный  табак выкладывал на широкую доску на солнце. Когда табак высыхал, Кирилыч его складывл в мешок, пошитый из мягкой кожи лося. Такое хранение табака придавало ему крепость и сухость. Август посвящал сбору в лесу белых груздей, засаливая их в берестяные туеса. В это же время заготавливал и ядреную, сухую ягоду бруснику, складывая ее в специальный ларь. 
         Весь сентябрь и до середины октября для Кирилыча был периодом охотничьей разведки. В иные дни верхом на Гнедке он объезжал места будущей охоты на пушного зверя, определяя, где за лето расплодились белка и соболь. Выслеживал медведя, чтобы знать, где он может залечь на зиму и места обитания молодых лосей. В эти дни, когда выслеживал медведя и лосей, собаку с собой не брал, она могла раньше времени спугнуть зверя. И только глубокой осенней порой приступал к своему основному промыслу, к охоте на белку, соболя, медведя и лося. 
         На заимке Кирилыча и вокруг нее царило какое–то удивительное умиротворение, и, находясь здесь, ощущались необыкновенное спокойствие. Около избушки было много всего того, что привлекало к себе внимание. Одно из них–жарник, обложенный камнями кружочком, с высоким таганом из березовых кольев с рогульками на верху, с несколькими крючками, на одном из которых всегда висел медный чайник, весь закопченный до черноты. Жарник и таган стояли между амбарчиком и избушкой, близко к обрывистому берегу речки Удоронги, с видом на большую поляну, через которую змейкой вилась тропа, уходившая в глубь тайги. Жарник постоянно горел, не переставая, и около него всегда толкался Кирилыч, наслаждаясь пылающим огоньком, готовя на костре, какое–нибудь немудреное варево. От горевших смолистых дров тянулся дым, который в ясную, безветренную погоду поднимался голубым столбиком вверх и где–то высоко рассеивался. Он любил сиживать на сутунке, около жарника, покуривая свою неизменную трубку, попыхивая крепким самосадом.
         По вечерам рабочие геологоразведки усаживались на гладко отесанные сутунки, служившие лавками по обе стороны ярко горевшего костра. Место вечерних разговоров было удачным. С речки продувало прохладой, отгоняя тучи гнуса, который к вечеру начинал свирепствовать. Среди рабочих геологической партии в основном были бывшие заключенные сталинских концлагерей. Соскучившись по нормальной человеческой жизни, по доверительному общению между собой, они старались не упускать ни один случай общения с Кирилычем, слушая его не затейливые рассказы о жизни и об охоте. И гвоздем разговоров всегда был Кирилыч.
         Возраст Кирилыча едва перевалил за черту в сорок лет. Он был не только заправский охотник–промысловик, как о нем говорили такие же охотники, как и он. Бывший фронтовик, прошел войну от первого дня до последнего, остался в живых, чему сильно удивлялся, рассказывая о ней. Кирилыч был человеком, хорошо и ярко запоминающимся. Невысокого роста, он крепко стоял на своих ногах и напоминал комель листвяга, уходившего глубоко в землю. Он был сноровист и вынослив. Мог подолгу раскрежевывать лиственничные и сосновые сутунки на дрова, мотаться по тайге в поисках дичи. 
         Он увлеченно рассказывал о разных приключениях из своей охотничьей жизни: об осеннем отстреле медведя или лося, о ловле в конце зимы глухарей на петли. Перед тем, как начать какой–нибудь охотничий рассказ, Кирилыч следовал привычке, которой никогда не изменял. Он курил трубку, постоянно посасывал ее, дымя крепким самосадом. Курительная трубка, его собственное изготовление. Трубку он сделал из березы, по краю ее чубука и на мунштуке приспособил блестевшие желтизной ободки, выпиленные из ружейного патрона. В кожаном кисете вместе с табаком– самосадом лежало древнейшее приспособление для высекания искры, кресало– железная скобка с зазубринами на ее внешней стороне. Тут же лежал камень – кварцит и трут–чага, кусок сухого березового нароста. Казалось бы, сидя у пылаюшего костра, можно горевшей лучинкой запалить табак в трубке. Но Кирилыч этого не делал, а следовал выработанной привычке, которая в его действиях считалась неким ритуальным свойством, ни когда ему не изменяя. Высеченная кресалом из камня искра попадала на трут, и он начинал витиевато тлеть. Тлевший трут Кирилыч клал в трубку на табак и начинал ее усиленно раскуривать. Зрелище было любопытное, оно привлекало своим древним происхождением. Раскурив трубку и попыхивая крепким самосадом, он начинал рассказывать какой–нибудь приключенческий случай из своей охотничьей жизни, сопровождая свой рассказ характерным каменским говорком. И было в его немудреных рассказах, что–то занятное, увлекательное, запомнившееся мне на всю жизнь. Словом, на охотничьей заимке Михаила Кирилловича, на речке Удоронге все было пропитано охотой на дичь и зверя.
         Жил Кирилыч на заимке не в одиночестве, у него были любимцы и надежные друзья, конь Гнедко и собака Полкан. Он относился к коню и собаке как к части своего собственного тела, проявляя о них исключительную заботу. Интересная история их появления в жизни Кирилыча и на заимке. В 30–м году на села и деревни обрушилась агрессивная, тоталитарная коллективизация. Не обошла она стороной и людей, живших в деревне Каменке, не пощадила никого, досталось и семье Кирилла Ильича. Накануне коллективизации в хозяйстве Кирилла Ильича на свет появился жеребенок гнедой масти, получивший кличку Гнедко. Коллективизаторы решили, чтобы Кирилл Ильич жеребенка сдал на общий скотный двор.
         Михаил Кириллович, будучи в то время еще молодым парнем, смекнул, что жеребенка надо спасать, и перегнал его на заимку на Удоронгу, чем и спас его от коллективизации. Коллективизаторы, зная, что на Удоронге глушь, не рискнули туда появляться, и жеребенок уцелел. Со временем жеребенок вырос в сильного жеребца на длинных ногах с широкой спиной и мощной грудью. В 1941 году, когда Кирилыч ушел на фронт, Гнедко остался под присмотром отца, Кирилла Ильича.
         Не менее интересна история появления на заимке и собаки Полкан. Однажды, в первый послевоенный год, летом разыгралось большое ненастье, целый день на тайгу лил ливень, как из ведра. В это время через заимку пробирались тунгусы с небольшим караваном оленей. Кирилыч предложил тунгусам переждать ливень на заимке, что они и сделали.
         Тунгусы никогда ничего не забывают, если человек для них сделал
большое добро. Через месяц, когда тунгусы снова проходили через заимку, вожак подарил Кирилычу щенка, сибирскую лайку. Названный Полканом, щенок вырос в сильную собаку с черной полосой по спине и серыми подпалинами по бокам, белогрудым, с тигриными лапами. Полкан был той отчаянной собакой, которая смело, вступала в схватку с медведем и не боялась загонять в тупик и лосей.
         Кирилыч испытывал и глубокую душевную боль, от которой не мог избавиться. Выпив в узком кругу друзей или родственников чарку горькой, он плакал, сильно сокрушаясь о потере своего единственного сына. Он отец прошел всю войну и остался живым, а его сын Иван погиб в первом же бою. Плач взрослого мужчины, фронтовика, воспринимался, как нечто горькое, идущее из глубины  его тоскующей души.               
          Дмитрий Петрович Вотинцев, он же главный геолог и начальник геологической партии, был человеком необычный судьбы, испытавший в своей жизни много трудностей и невзгод. Внешне он ничем не отличался от сотни других людей. Невысокого роста, со смуглым лицом, без резких движений, характерных большинству людей. Но в нем чувствовалась какая–то внутренняя сила, привлекавшая к себе людей. Он был человеком образованным, окончил геологический факультет Львовского политехнического института. Окончание института совпало с тем периодом, когда советский союз уже начал захватывать отдельные районы Восточной Польши и передавать их будущей Украине, что естественно вызывало у определенной части людей сопротивление. Среди них оказался и Дмитрий Петрович. И хотя он не был ни поляком, ни украинцем, а был русским, однако  подключился к группе людей, протестовавших против захвата польских районов. Вскоре он был репрессирован и депортирован в сталинский ГУЛАг, где находился десять лет. После амнистии был выслан на поселение в Удерейский золотопромышленный район, в его центр, в поселок Южно–Енисейский.
         Когда создавалась геологическая партия для поиска на речке Удоронге урана и нефелина, главного геолога, способного ее организовать, не оказалось. Начальство Удерейского золотоприискового управления, получившее задание сверху на создание геологической партии, долго не раздумывало, кого назначить начальником геологической партии и главным геологом. И, несмотря на то, что Дмитрий Петрович был ссыльным, золотоприисковое управление предложило ему возглавить геологоразведку, и не ошиблось. Он быстро организовал партию и ушел с ней на Удоронгу на поиски минералов. Трудность создания бригады рабочих для включения в геологическую партию заключалась в том, что среди них были бывшие заключенные, недавно освобожденные из лагерей, к которым требовался особый подход. Но Дмитрий Петрович быстро нашел с ними общий язык, и бригада рабочих была легко создана. Дмитрий Петрович, испытавший в жизни ужасы сталинскизх концлагерей, однако сумел в себе сохранить человеческое достоинство. Об этом я судил безошибочно, чувствуя, его отеческое отношение ко мне.
         Работа в геологоразведке, какую я выполнял, была не трудной. Надо было терпеливо крутить ручки динамомашины или таскать в мешке камни, геологические образцы. Но главное, что меня утомляло во время работы на динамомашине, так это то, что надо было сидеть на одном месте, а я не привык к этому, меня сильно тянуло на таежный простор. Начальник партии  Дмитрий Петрович Вотинцев заметил, что я сильно мучаюсь, сидя за работой на динамомашине, и пригласил меня на разговор.
         - Алексей, просьба есть к тебе, - начал Дмитрий Петрович со
свойственным ему спокойствием. - Нельзя сказать, что она трудная, но и не такая уж и легкая. Продукты у нас кончаются, можно было бы сходить на прииск, они там есть на базе. Рабочие просят сменить харч. Ежедневная заваруха из муки уже изрядно надоела им. Сам понимаешь, роют в горах шурфы. А время горячее, каждый день на вес золота. Может, полазишь по тайге, постреляешь рябчиков, и то будет хорошо, повариха мясную похлебку сварганит. Попутно в шурфах надо забрать приготовленные геологические образцы. Выйти надо вниз по Удоронге, в ключ Удокан, -сказал начальник партии и умоляюще посмотрел на меня.
         Я давно ждал такого задания и сразу же согласился. Лето стояло теплое, урожайное на ягоду, в тайге много вывелось рябчиков и глухарей. Дичь уже взматерела и была на крыле. Ранним утром следующего дня я взял одностволку с патронами, покинул заимку и направился по тропе, уходившей вглубь тайги по течению речки Удорнги вниз. Мне сильно хотелось выполнить задание начальника партии, проверить и свои еще не укрепившиеся охотничьи навыки.
         Тайга на Удоронге дикая, глухая и безлюдная, зверья и дичи много, можно напороться на медведя, На пути может повстречаться и коварная росомаха. Но мальчишеское упорство, которого мне было не занимать, не позволяло даже думать о том, что можно отказаться от выполнения задания. Наоборот, я считал, что надо проверить себя на глухой таежной тропе.               
         День был жарким, солнце пригревало изрядно. Я отказался брать с собой накомарник, а на случай, если обрушится зловредный гнус, лицо смазал раствором жирного дегтя, смешанного с растительным маслом. 
         Таежная тропа, по которой я направился, петляла между развесистыми соснами и высокими лиственницами, и тянулась вдоль Удоронги. Вода речки лучезарная, будто смешанная с хрусталем, певуче журчала на перекатах. И это успокаивало меня и придавало мне уверенности, и я смело продвигался вперед. На всем пути тропа была твердой, переплетена крепкими корнями деревьев, местами на ней лежал вдавленный в землю серый плитняк.
         Преодолевая тропу, я периодически заскакивал в ельники, в надежде повстречать рябчиков. Я уже прошел несколько еловых релок, но рябчики не попадались, что сильно меня удивляло. Но видимо в этом и кроется смысл охоты, сегодня повезет, а, завтра–нет. 
         Незаметно тропа вывела меня на открытую отлогость, окруженную со всех сторон лесом. Отлогость снизу плавно тянулась наверх, врезаясь в крутую вершину горного хребта. Я поднялся по отлогости на вершину хребта и, осмотревшись вокруг, глянул вдаль, и у меня захватило дыхание. На многие километры раскинулась необозримая густая, зеленая тайга. Вокруг, мертвая тишина, над головой бездонное, синее небо, а на нем, оранжевый диск, который дышит жаром. И такое в Удерейской тайге встречается на каждом шагу.
         Преодолевая таежные тропы, можно было повстречать на их пути всякое и даже то, о чем не предполагаешь. Так произошло и в этот раз.
         Я сбежал с вершины хребта вниз, в ключ Удокан–приток Удоронги, и увидел то, что знал очень хорошо. Вдоль ключа длинной грядой лежали старательские отвалы из серых, круглых камней. За давностью времени они покрылись характерным темным пепельным налетом, обросли серым мхом. Местами отвалы уже покрылись густой чащобой. Вдоль ключа торчали крепко сколоченные из лиственницы прогнившие деревянные желоба и колоды– приспособления для промывки золота. Золотоносный пласт, видимо, залегал на вершине отлогости, что бывает крайнем редко. Через всю отлогость, до ключа, простирался сохранившийся деревянный настил. По нему, как я предположил, старатели в тачках скатывали горную породу.
         Я пристально глядел на прогнившие старательские приспособления, не мог знать, что здесь произошло полвека назад, внизу распадка, в золотом ключе. А от всего увиденного тянуло чем–то далеким, таинственным и зловещим. Передо мной лежал старинный, заброшенный, с кровавой историей прииск Александро–Невский.
         Глянув еще раз на остатки старых старательских приспособлений, в моей голове мелькнуло: «Боже мой, даже здесь, в этой далекой таежной глуши, людей охватывало стремление поживиться золотом», впоследствии названное   золотой лихорадкой. Мне почему–то не хотелось долго задерживаться на старом прииске и, забрав в условленном месте геологические образцы, быстро его покинул. Весь день я кружил по таежным ельникам, но выводки молодых рябчиков мне не попадались, и к вечеру с пустыми руками вернулся на заимку. Однако это никого не огорчило, все понимали, что охота, как и добыча золота, фарт, сегодня повезет, а завтра–нет. В условленном месте я сложил геологические образцы, острый плитняк, в мешок и вернулся на заимку. 
         На следующий день всех выручил неожиданный случай, и рабочие вдоволь наелись медвежьего мяса. Старший геолог Надежда Сергеевна к вечеру по дороге на деревню Каменку обходила вырытые днем рабочими шурфы и брала из них на анализ грунт. Закончив выборку грунта, она повернулась в противоположную сторону и тут же рухнула на дно шурфа. Рядом, в десяти шагах от нее, у огромного пня, обросшего большим муравейником, сидел медведь и лакомился муравьями. «Не убежать!», - только и мелькнуло в голове Надежды Сергеевны.
         Она была опытным геологом, много лет провела в тайге и всегда ходила с оружием. Было оно с ней и на этот раз. Она вскинула карабин и два раза выстрелила в медведя, решив продовольственную задачу, которую ставил передо мной начальник геологоразведки. С детской завистью я смотрел на смелую Надежду Сергеевну и, особенно на ее карабин. Меня удивляло, как это человек в одном лице мог сочетать навыки геолога, стрелка и вообще смелой женщины. Вернувшись на зимовье, я посетовал начальнику партии о том, что сегодня добыть рябчиков не удалось. Рассказал и о старинном прииске, а он в свою очередь поведал мне о том, что произошло на нем полвека назад.    
         Первые золотые россыпи на северо–востоке Удерейского Клондайка, на речке Удоронге, были найдены в 1838 году. Россыпи были и первыми отголосками золотой лихорадки. Вскоре по реке Удоронге было размечено 19 отводов, среди них и прииск Александро–Невский. Как только был открыт прииск, на нем сразу же появилась небольшая артель. Добыча золота была фартовой. После того, как на прииске Александро–Невском старатели начали добывать золото, произошло непредвиденное. Бродячие старатели, проникнув на прииск и выследив артельщиков, убили их, а золото, добытое с большим трудом, похители. На следующий год убийцы–старатели сами объявились здесь и начали промывку драгоценного металла. Один из артельщиков, оставшихся в живых, выследил убийц и привел сюда своих связчиков. И вновь совершилось кровопролитие. Убили тех, кто первым совершил убийство и похитил золото. Александро–Невский прииск заклеймили как место убийства, а золотой дух ключа Удокана насегда отбил у старателей желание охотиться здесь за  «желтым дьяволом», оставивших после себя кровавый след. Похищенное золото убийцы спрятали под крышей этого зимовья, где мне  пришлось жить с геологами в то лето, когда побывал на прииске Александро–Невском. Похищенное золото нашли случайно, и по собой метке на кожаном мешке безошибочно определили, что оно с этого прииска.
        - У тебя  Алексей, может возникнуть вопрос, откуда я знаю эту
кровавую историю старинного прииска, где ты побывал, я ведь не местный - сказал Дмитрий Петрович, и сам же ответил. – Перед тем, как создавать геологическую партию для отправки на Удронгу, я месяц провел в приисковой библиотеке, и многое узнал об истории Удерейских приисков.
         Несмотря на неудачную охоту на рябчиков на старом Александро–Невском прииске, мое детско–юношеское увлечение ружейной охотой не затухало, наоборот, набирало силу. И меня в охотничьем деле начинала посещать удача. Дмитрий Петрович попросил меня сходить в ключ Таленький и принести оттуда заготовленные геологические образцы. Я хорошо знал это место, но понимал, что обольщаться нельзя и надо быть всегда на стороже. Здесь можно столкнуться нос к носу с самыми опасными жителями тайги. Я быстро добрался до условленного места. Заготовленных геологических образцов было совсем немного, мешок оказался легким. На обратном пути пошел через большую полянку, граничившую с опушкой густого ельника. Что–то мне подсказывало, здесь надо идти очень тихо и незаметно, и я переместился в заросли. Не знаю почему, но мне казалось, что именно здесь может выпорхнуть молодой глухарь. Я заложил в ствол ружья патрон с крупной дробью и медленно продвигался к углу, где полянка и ельник сходятся. В двадцати шагах от меня, из гущи высокой травы, неожиданно выпорхнул глухарь. Травостой на поляне был высокий, и глухарь, притаившийся там, меня не заметил. Скорей всего заспался, пригревшись на солнце. Спорхнув неожиданно, глухарь неуклюже полетел вдоль ельника.
         Я тоже от неожиданности резко вскинул ружье и выстрелил. Глухарь пролетел несколько метров медленно и уткнулся головой в траву. Мне не верилось, что я сбил глухаря. Я медленно подходил к нему, ожидая, что он может взлететь. Но он лежал неподвижно. Я положил глухаря в мешок, где лежали геологические образы и пока добирался до заимки, по наивности боялся, как бы мошник не вылез из мешка. Молодой глухарь был не больше домашней курицы. Все, кто меня встретил на заимке, были радостно удивлены моей охотничьей удачей. Но главной похвалой было мнение Кирилыча, он   радостно воскликнул, что быть мне охотником. Так состоялось мое охотничье глухариное крещение.
         Подскочил август. Однажды вечером начальник геологической партии Дмитрий Петрович Вотинцев снова пригласил меня на разговор. Мы уютно уселись на крутом бережку Удоронги, около костра, обуглившееся полено дымило, отгоняя от нас надоедливый гнус. Дмитрий Петрович пошуровал горевшие головешки в костре, поглядел на меня и сказал:
         - Опять у меня к тебе, Алексей, большая просьба, но не знаю, сможешь ли ты ее выполнить.
         - Какая, Дмитрий Петрович? – спросил я, весь, напрягшись, ожидая,
что скажет главный геолог.
         - Хлеб совсем кончился, - продолжал Дмитрий Петрович,- и рабочие выражают неудовольствие, ропчут. Надо сходить на прииск Центральный и принести хлеба столько, сколько сможешь.
         - Когда надо вернуться обратно, может этим же днем?– спросил я начальника партии.
         - А сдюжишь за один день преодолеть полсотни километров?
         - Не знаю, но надо попробовать.               
         - Смотри  Алексей, не перегружайся, полсотни километров в один день, очень много, определись там, на прииске, возвращаться ли обратно этим днем, - сказал Дмитрий Петрович и дружески положил мне руку на плечо.
         Я понимал, что надо не только оправдать доверие Дмитрия Петровича, выполнить его просьбу, но и выдержать таежное испытание в полсотни километров.
         - Хлеба за один раз в большом объеме тебе не дадут, его еще не хватает, - продолжал Дмитрий Петрович. – Как появишься на прииске, сразу зайди в золоторазведку к главному геологу Соловьеву и скажи, что ты от меня, он даст  тебе разрешение на получение необходимого количества хлеба. А Соловьева ты знаешь?
         - Знаю и очень хорошо, - ответил я. 
         Ранним утром я прихватил с собой одностволку, десяток патронов, накинул на спину мешок и вышел с зимовья. Провожая меня в дальнюю дорогу, Дмитрий Петрович дал мне коробок спичек, и пожелал счастливого пути.
         Дорога с названием каменская, по которой предстояло идти на прииск, мне была знакомой, и я смело, пошел вперед. Ночью прошел проливной дождь и лес дышал сыростью, запахами мокрого мха и гнилью коряг. Отяжелевшие после дождя ветви деревьев обвисли, и лес выглядел унылым. От прошедшего ночью дождя на дороге образовалось много луж, и приходилось через них перепрыгивать. 
         Первые километров пять шел не торопясь. То и дело с деревьев сыпалась дождевая капель, которая просачивалась за ворот куртки и неприятно  растекалась по спине. Тайга, казалось, уснула: не слышно ни звука, ни шороха. Когда миновал Таленький ключ и вошел в густой ельник, прямо из–под ног выпорхнули рябчики, и уселись тут же рядом, на ель. Не сходя с места, я удачно подстрелил трех петушков. Мокрый лес уже обыгал, погода разгулялась, стало пригревать и вынырнувшее из туч солнце, словом потеплело, и я уверенно преодолевал свой путь по глухой тайге, слушая тихий шепот леса. На пути густой, хвойный лес. Кругом стоят величественные, пушистые ели, развесистые, присадистые сосны и кряжистые, костлявые лиственницы. В просветах между деревьями косыми линиями мельтешит солнечный свет. Верхушки деревьев над дорогой сходятся, образуя большой шатер. Солнечные лучи сюда попадают слабо, и я пробирался, словно сквозь темный тоннель, в котором все еще было сыро. Но меня это не останавливало, и я упорно преодолевал намеченный таежный маршрут.
         Закончился густой, хвойный лес, и вдоль дороги потянулась широкая полоса из кудрявых берез, дрожащих осин и густого подлеска. Вскоре передо мной распахнулась необъятная даль большой гари, а на ней высокий, зеленый травостой вперемежку с лилово–красными островками коневника. Небо над гарью чистое, а солнце услужливо разбрасывает на нее свои горячие лучи. По–прежнему тишь и безветрие, не слышно ни единого звука, какой–нибудь лесной пичуги. Запахи коневника, слившись с хвойным смольем, кружили голову. Хотелось упасть в густой травостой, растянутся и уснуть под горячими лучами солнца.
         По прошлым переходам я знал, что в этой гари могут быть глухари. Засидевшись утром после дождя в зарослях, в середине дня они могли  прилететь на опушку гари, чтобы поклевать зеленый брусничник и поискать на дороге песок, который им требуется для перетирания пищи в зобу.
         Я вставил в ствол ружья патрон с крупной дробью и, замедлив ход, тихо пошел вперед, зорко осматривая перед собой раскинувшуюся местность. Пройдя тихо, без шума, сотню шагов по мягкой дороге, заметил впереди себя чуть колыхнувшуюся траву. Остановился и весь насторожился. Совсем близко,  шагах в пятнадцати передо мной, в траве, сидел выводок молодых глухарят. И не успел я подумать, стрелять ли мне по затаившимся птицам, как из густой травы с шумом выпорхнула капалуха–мать и низко полетела в глухой подлесок, увлекая за собой и глухарят. Один из глухарей, задержался на какой–то миг. Я вскинул ружье и выстрелил. Молодой глухарь подпрыгнул, резко поднялся и, пролетев десяток метров, рухнул в густую траву. На прииск я шел с добычей, с глухарем и рябчиками.         
         Не было еще и середины дня, когда я добрался до поселка, оставив, позади себя, двадцать пять километров пути. Несмотря на пройденный длинный путь, я не чувствовал усталости, и быстро проскочив мимо продовольственных складов, подошел к золотоприисковому управлению.   
         Поднялся по крутому крыльцу наверх и, войдя в управление, направился прямо в комнату, где размещалась золоторазведка. Главный геолог Соловьев как раз оказался на месте. Я передал ему просьбу Дмитрия Петровича, а он тут же написал записку в магазин на выдачу требуемого количества хлеба.
         Покинув золоторазведку, я побежал в хлебный магазин, получил пять больших поджаристых буханок хлеба, по два с половиной  килограмма весом каждая и, уложив их в мешок, накоротке заскочил в свой дом, который пустовал. Вспомнив, что с самого утра ничего не ел, нашел кусок черствого хлеба, быстро проглотил его, запил холодной водой и тут же отправился обратно на заимку, в геологоразведку. Полуденное солнце приветливо провожало меня в обратную, дальнюю дорогу.
         В геологоразведке я уже привык к тяжелому мешку, в котором таскал геологические образцы, увесистые, твердые камни, и сейчас, неся на себе буханки хлеба, не чувствовал никакой тяжести. Даже когда долго поднимался с окраины прииска по длинному тянигусу каменской дороги, ни разу не остановился для передышки. Я торопился, хотелось вернуться на зимовье засветло. Весь обратный путь я разбил в уме на части, зная примерно их расстояния. Таща на себе мешок с хлебом, в уме прогонял пройденный путь. Остались позади упоминавшийся занудный тянигус и мостики, под которыми струился родник, а это значит, я преодолел уже шесть километров пути. Миновал простиравшуюся вдоль дороги старую гарь, густой, смешанный, хвойный лес. Легко вздохнул, уже пройдено более половины пути.
         Я уверенно продвигался вперед по тайге с хлебной ношей, преодолевая участок за участком. Высоко по небу медленно проплывали белые, густые облака. В просветах между облаками прорывались солнечные лучи, жарко грея. Иногда сверху струйкой срывался воздух, освежая меня своей прохладой. А вот дорога вышла к Таленькому ключу, до зимовья надо тянуть еще километров шесть–восемь. Наконец и поворот к Удоронге. Когда оставалось преодолеть последний километр, почувствовал, как совсем выдохся, мешок с хлебом вдруг стал тяжелым, давил на спину сильнее, чем прежде, и я еле волочил уставшие ноги.
         Желудок, словно барометр, давно сигналил о нестерпимом голоде, а пустой живот прирос к спине. Казалось бы, чего проще, остановиться, вытащить из мешка хлебную буханку, заморить червячка и насытить желудок.
Но каждый раз, когда возникала такая мысль, я ее отгонял и, закусив удила, как говорится, шел, не останавливаясь. Еще немного и солнце опустится над лесом, от деревьев уже падали длинные, темные тени, на траву ложилась роса, из глубины леса потянуло прохладой, а по низинам расстилалась сизая туманная пелена. Однако лес все еще дышал своей жизнью. То и дело слышалось, как по сухому стволу дерева стучал дятел. А крики совы и уханье филина говорили о том, что лес готовится к ночи.      
         Мешок с хлебом давил на спину все сильнее и сильнее, и я шел по тропе по инерции. Намеревался даже остановиться, разжечь костер и остаться на дороге на ночь, а утром рано добраться до заимки. Но какая–то сила отвергала эту мысль и подталкивала меня к тому, чтобы я, не останавливаясь, шел и шел дальше, и только вперед. Мне очень хотелось в этот вечер принести на зимовье хлеб, чтобы геологоразведчики смогли его покушать, по которому уже сильно соскучились. С этой мыслью я преодолел последний участок тропы и прежде чем над тайгой опустились сумерки, добрался до заимки, маячившей на крутом берегу светловодной Удоронги.
         Собаки, учуяв меня, залаяли наперебой. На берег речки выскочили геологоразведчики. Они радостно кричали, махали мне руками, были сильно удивлены тем, что я отважился за один день преодолеть полсотни верст по глухой тайге и принести долгожданный хлеб. Я прошел по хилому мостику, перекинутому через речку, и упал на руки встречающих геологоразведчиков. 
         Каждый хотел хоть чем–то помочь мне. Кто–то снимал с меня пропитавшийся соленым потом мешок с хлебом, кто–то ружье, казавшееся сейчас тяжеленным. Геологоразведчики напоили меня брусничным отваром и занесли в избушку. Я рухнул на палати и проспал мертвецким, беспробудным сном целые сутки. 

                2

         Через поле, залитое вешней водой, к устьтунгусскому гусиному займищу.
 
         Давно за спиной остались детские годы, когда я приобретал первые навыки в охотничьем деле, привыкая к дальним переходам по таежным кручам. Наступил другой период жизни, период молодости и зрелости, открылись и другие возможности увлечения ружейной охотой. Началось освоение новых мест охоты. Произошло знакомство с новыми людьми, которые так же, как и я, увлекались охотой.      
         Между мною и моим напарником по охоте Владимиром Георгиевичем Кривенко сложились хорошие отношения, и мы удачно вместе охотились. Он был и внешне и внутренне приспособлен для тяжелых нагрузок на охоте. Коренастый, с хорошо развитой мускулатурой, отменного здоровья, его никогда не страшила походная жизнь. Эту весеннюю охоту мы провели на становье, которое примыкает к Усть–Тунгусскому болоту. Преодолев более 350 километров на автобусе по маршруту Красноярск–Енисейск, мы высадились в деревне Усть–Тунгусска, которая раскинулось единственной, длинной улицей по покатому, песчаному левому берегу Енисея. До революции это было село, в нем имелась церковь. С приходом советской власти церковь уничтожили, село переименовали в деревню. Как всегда на ночлег зашли к местному жителю Ивану Николаевичу Перфильеву.
         За горячим обедом, который приготовила хозяйка Глафира Андреевна, мы поинтересовались у Ивана Николаевича, какая может быть обстановка на болоте. Он рассказал нам, что прошедшая зима была очень снежной, и от таяния снегов вокруг хлынуло буйное весеннее половодье. Надо было определиться, каким путем будем пробираться от деревни до нашего охотничьего стана. Можно было бы пройти дорогой через Долгое озеро, но не рискнули, опасно. Накануне всю неделю стояли солнечные дни, и подтаявший на нем лед мог провалиться. Идти через болото не рискнули. Не у кого было узнать, как сильно вода подтопила болото. Выбор пал на дорогу, идущую через речку Галкину, мимо старой пасеки. Но речка сильно разлилась, и с тяжелыми рюкзаками ее не преодолеть. Свободных лошадей в деревне не оказалось. Уговорили колхозного тракториста, и он  согласился нас перевезти через речку на зимних тракторных санях. 
         От деревни до речки Галкину добирались на тракторе около часа. Высадились в углу большого хлебного поля, носившего название– «Лиственничное». Поле было приметно тем, что на нем то тут, то там одиноко маячили высоченные лиственницы, вершины которых сухие, костлявые. Растаявший снег залил водой все поле.
         Стоял хмурый и холодный день. Леденящий полевой ветерок,  напоминающий зимний хиус, сильно нас проморозил. Мы выгрузились с тракторных саней, быстро развели костер и обогрелись. Трактористу за переброску нас налили большую кружку спирта. Он ловко ее осушил и даже не закусил предложенным ему хлебом с салом. Сел в трактор и с песней покатил обратно в деревню.
         Нам предстояло преодолеть тяжелый путь по бездорожью через большое поле, залитоее вешней водой, пока будем добираться до избушки. Как таковой дороги по залитому полю видно не было. Мы лишь мысленно предполагали, где может проходить утонувшая под водой тропа. Взвалив на спины тяжелые рюкзаки и ружья, мы пешим ходом вышли на путь, ведущий на наш стан. Дорога от того места, где мы высадились, до избушки, сплошное месиво в раскисшей пашне, преодолевая которую мы еле волочили ноги, обутые в тяжелые резиновые сапоги. Местами поле было залито глубокой весенней водой. Однако стремление одолеть этот трудный путь, и страстное желание оказаться в избушке, не остановило нас, и мы с большим трудом добрались до охотничьего становья. И охотничья жизнь началась, как говорится. Передохнув чуток и убедившись, что избушка цела, мы принялись обустраивать наше жилище. Быстро заготовили сухих дров, затопили железную печку в избушке, уложили на палати душистую солому. Во дворе установили таган, навесив на него два котла, наполнив их зачерпнутой из бурлившего родника свежей водой. И теперь занялись приготовлением горячего обеда.
         Преодолевая тяжелый путь, мы изрядно проголодались. Владимир любит по прибытию на охотничий стан сразу же заниматься приготовлением обеда. Он это делал быстро и сноровисто, словно имел опыт работы в ресторане. Один котел наполнил картошкой, луком и квашеной капустой, опустошил туда банку мясной тушенки, другой приготовил для заварки чая. Костер жарко пылал, и уже через полчаса варево было готово. Я тем временем разложил на столе другие продукты, лежавшие в рюкзаках. Владимир снял с тагана котелки с горячей мясной похлебкой и заварным чаем. Скрывать не стану, мы выпили для аппетита и снятия появившейся усталости по рюмке горькой, закусили солониной и принялись уплетать мясную похлебку. А после этого наслаждались горячим чаем с карамелью. В избушке, нагретой железной печкой с сухими дровами, стало тепло, нас начало клонить в сон. Мы  условились, что сегодня не пойдем на осмотр местности, а завтрашний день полностью посвятим этому.
         Читателю будет интересно знать, что собою представляло наше охотничье становье, какая местность его окружала, что из дичи водилось в этом месте. Всю местность, которая включала в себя болото и ячменное поле, мы называли гусиным и утиным займищем. Над этой огромной территорией проходит путь, как гусиный, так и утиный. Гуси два раза в день появлялись переменно, или на поле, жируя на ячмене, оставшемся от осенней уборки, или на болоте, пожирая зеленую ряску. Место глухое, дичь никто не тревожил, и она вдоволь отдыхала здесь, запасаясь энергией для последующих дальних перелетов. Сидки на весенних зорях и перелетах, охота на весеннюю дичь – занятие не из легких, все это надо любить. Если и возникали какие–то тяготы, переносить их нам помогала избушка, в которой мы захолодевшие, замокшие и уставшие после тяжелых утренних и вечерних зорек на болоте или в поле находили теплый приют. Избушка на болоте была нашим главным пристанищем, спасительницей от сырости и холода, место отдыха.
         Наше охотничье становище – избушка. Избушка большая, шагов шесть в длину и пять–в ширину, с окном в стене, напротив входа, построенная из толстых, хорошо высохших со временем бревен, сверху прикрытая добротной односкатной крышей. В избушке вдоль левой и правой стен палати, у окна, большой стол, сделанный по–простому, на скрещенных ножках. У входа в избушку, у левой стены, находилась непривычная глазу железная печка, необычность которой заключалась в том, что она была круглая и длинная, висела на четырех проволочных прутьях, притороченных к потолку, посредине которого выступала широкая матка–балка, а на ней лежали широкие, пропиленные потолочные плахи. При входе в избушку, в правом углу, мы вбили длинный деревянный шкант. Придя с утренних или вечерних зорек, на нем весили свои ружья и добытую дичь.    
         Избушка стояла на сухом бугорке, и весеннее половодье ее никогда не подтопляло. Вдоль бугорка протекал большой ключ, разделявший пашню на два хлебных поля. Ключ протекал по глубокой рытвине. На той стороне, где стояла избушка, прижились развесистые сосны и высоченные лиственницы, на другой, густой тальник. Ключ брал начало под хребтом, у Сотниковских полей. Весной вода от растаявшего в полях снега превращала ключ в бурную, клокочущую речку. Минуя избушку, вода ключа попадала в болото, хорошо его подпитывая. Через ключ был перекинут мостик, сделанный из толстого накатника. Рядом с избушкой возвышался двухэтажный амбар, «мангазин», собранный из струганных бревен, служивший в былые времена хранилищем под зерно. Амбар простоял полвека, но по–прежнему был ровным и сухим. Между избушкой и амбаром, на ровном пятачке, имелась вырытая в метр глубиной ямка, по бокам выложенная деревянным срубиком. Туда мы набрасывали из ключа лед, закрывали его соломой. Получалось что – то вроде холодильника. Дичь, положенная в ямку, смерзалась и сохранялась от порчи.      
        Каждую весну, приезжая на охоту на Усть–Тунгусское болото, мы находили в избушке теплый приют. Особливо запала в моей памяти устьтунгусская избушка. Или это связано с тем, что она напоминает годы давно ушедшей молодости и крепкой мужской дружбы, или с тем, что  находилась в удивительно красивом уголке неповторимой природы. И, наверное, счастье жизни в том и заключается, что в ней всегда должно быть, что–то необычное, неповторимое. И этой неповторимостью для моей памяти осталась жизнь в устьтунгусской охотничьей избушке.
         Для меня главным местом охоты было болото. Весной болото за счет притока воды от таявшего снега сильно увеличивается, достигая в ширину километра четыре, в длину простирается километров на шесть–семь. Болото, похожее на продолговатую чашу, наполненную серовато–зеленой травой, упирается в поле, примыкающее к гряде гор. На пути по болоту, от его середины вправо–глушь: топкая, болотная трясина, за ней густой непролазный хвойный лес, примыкающий к большому озеру, за свою продолговатую конфигурацию называется Долгим. В этой болотно-таежной глуши по утрам слышатся токования тетеревов и глухарей. Здесь неожиданно, следуя по болотной тропе, может объявиться и красавец лось.
         Болото–огромные плесы, а между ними гривы, поросшие невысокими елями и соснами, большинство из которых сухие и чахлые. И
на первый взгляд вроде бы и неприглядное место, однако, оно таит в себе какую–то особую, притягательную красоту. Болото, затянутое зеленовато– желтым глубоким мхом, от которого пахнет сырой гнилью, весной впитывает всю стекающую с полей воду. Одной стороной болото упирается в опушку хвойного леса, другой, в поле, примыкающее к гряде гор. В зависимости от нужды, крестьяне сеяли на поле ячмень, рожь или горох. Между болотом и полем длинными полосками тянутся березовые колки, служившие как бы границей между двумя мирами природы, одинаково привлекающие весеннюю дичь. Нельзя сказать, что болото, райский уголок. Кроме болотной красоты, оно таит в себе смертельную опасность. В дни, когда сильно припекает солнце, болото изрядно преображается. Донный лед расстаивает, болото становится зыбким. Местами трясина, или зыбун колышится. Воткнутый длинный шест легко уходит в глубину болотной жижи.      
         Охотничьи места на Усть–Тунгусском болоте, это то, что можно назвать енисейскими просторами. Вот сюда, в этот удивительно красивый угол природы, мы и приезжали, чтобы соприкоснуться с ней, поохотиться на весеннюю водоплавающую дичь: на уток и гусей, на косачей и глухарей.
         Косачи и глухари–местные, устьтунгусские «жители». А гуси, утки,  журавли, кроншнепы и разные кулички, дичь прилетная, и задерживаются они здесь на время, на жировку, чтобы набраться сил перед последним перелетом в родные края, на енисейский  север.
         Много было разных интересных эпизодов в охоте на болоте на гусей, уток, всех их пересказать невозможно. Однако о некоторых умолчать не хочется.
         Мы хорошо отдохнули за ночь в теплой избушке и выспались на пахучей соломе, и рано утором вышли на обход местности, одновременно надо было сделать и скрады. Владимир облюбовал себе место на ячменном поле у большой лывы, соорудив из тальника скрад, обложив его соломой. Лыва, и оставшийся с осени на земле ячмень, привлекали уток, и они мимо нее не пролетят. Я же, приверженец охоты на гусей, вышел в разведку на болото. 
         На всякий случай, если угожу в зыбкую трясину, вырубил длинный березовый шест, с помощью которого можно будет выбраться из нее. Я добрался до середины болота и остановился, надо было осмотреться и выбрать место приготовления скрада. На большом плесе, в зеленой болотной жиже, в густой траве, которая чем–то напоминает траву мокрец, а правильно это так называемая ряска, мелкая трава, покрывающая сплошь воду, в которой было множество разводов–полосок, оставленных плавающими гусями. Ряска – лакомство для уток и гусей. Было ясно, здесь–гусиное займище. Место для скрада я выбрал на середине большого плеса. Соорудил из сосновых вершинок скрад, который удачно сочетался с зеленью болотной травы и мха и был незаметен. Плесы, окружавшие скрад, служили для гусей как бы ориентиром при полете над болотом. Одним словом, место для охоты было очень привлекательное.
         Первые два дня охота не ладилась. Лет гусей и уток только что начался и они летели в разнобой, как попало, выбирая места жировки.    
         Еще затемно я вышел из избушки и добрался до болота, где накануне установил скрад. Гуси летят на енисейские просторы разными путями. Из Китая летят вдоль Ангары, из Индии–по Енисею. Гуси, вылетая с Ангары и Енисея, устремляются к хорошо видимому сверху так называемому Широкому логу, откуда открывается огромный простор к Усть–Тунгусскому болоту и полям, к нему примыкающим, на которых с осени остается много ячменного зерна или гороха.
         Из скрада, который я установил на середине болота, далеко и хорошо видно, в какую сторону тянут гуси при вылете из Широкого» лога. Или в сторону Сотниковских полей, или  к болоту. 
         Тихо. Ночь только начала переходить в утренний рассвет. Ощущается свежесть холода. Жду того необычного момента, который бывает только на охоте. Заметно светает, начинают просматриваться очертания отдельных предметов. Холод усиливается. Затягиваю потуже ремень патронташа. По вечернему огненному закату и тихой звездной ночи я знал, что утро будет холодным, но солнечным. Гуси, снявшись с Ангары или Енисея, и направляясь на север, потянут через болото. Долго я стоял в воде, затопившей скрад, размышляя, над какими болотными плесами полетят гуси.
         Над болотом начал расстилаться еле заметный синеватый туман. Болотная вода покрылась тонким ледком. В предрассветной туманной синеве ледок на воде поблескивает, словно зеркало, а по гривам маячат отдельные деревья.
         Стояла мертвая тишина, казалось, что все вокруг замерло. Но вот с восточной стороны, над зубчатой гребенкой хвойного леса, выкатилось солнце. Словно сковорода, раскаленная на огне, оно повисло над краем болота. Солнце, набирая высоту над горизонтом, разбрасывало свои теплые лучи, поедая туман и оживляя все вокруг. С восходом солнца послышались трубный крик  проснувшихся журавлей и улюлюканье кроншнепа, пролетела со свистом стайка шилохвостей, на больших плесах громко шваркнул селезень–крякаш.
         И, словно по чьей–то команде, со стороны Широкого» лога показался первый  косяк гусей. Гуси тянули в сторону Енисея, на север. Пролетели еще две стаи, и лет начался. Летели маленькие и большие косяки гусей, быстро перестраиваясь в полете в волнистые ленты, намереваясь сесть на плесах болота. Зеленовато–желтая поросль болота в сочетании со сверкающей водой гладью неудержимо манила гусей.   
         Из дальнего, южного угла, где болото и поле плавно сходятся, в серой дали, показалась длинная, гусиная лента, то резко поднимаясь вверх, то плавно опускаясь вниз. Но вот гуси начали перестраиваться в клин. Наблюдая за полетом гусей, я думал, полетят ли они над моим скрадом. Вдруг головная группа гусей делает резкий спад вниз и увлекает всю стаю в середину болота. Еще немного и гуси направляются к моему скраду. Охотничья страсть заговорила во мне, и я представил, как будет падать выбитый из стаи гусь.
         Гуси потянули к правой стороне скрада. Выждав, когда гуси подлетели совсем близко, я вскинул ружье. Получился сбой полета. Передние гуси сбавили полет, остальных по инерции нанесло на головных. И в то время, когда гуси  сгруппировались, я выцелил переднего и выстрелил. Гулким эхом раскатился выстрел над болотом. Гусь упал рядом со скрадом, обдав меня брызгами холодной болотной воды. Это был гусь гуменник с плотным весенним пухом под перьями. По большому размаху крыльев и их крепости я посчитал его старым гусаком. На какое–то мгновение мной овладела робость перед этой благороднейшей и древнейшей птицей, но охотничья страсть взяла свое и я успокоился. Подвесив гуся в скраду на сучок сосновой вершинки, я смотрел вослед улетающих птиц. Гусиный косяк гусей был уже далеко, и казалось, ничто не сможет остановить этот караван, летящий в родные места и встретивший на своем долгом пути много трудностей и невзгод.
         Лет гусей продолжался. Но они летели уже высоко. И при вылете из Широкого» лога направлялись или в сторону Сотниковских полей, или к Енисею. Справа от меня, у кромки болота, вытянув свои длинные шеи, пролетела стая крякашей. На какое–то время все кругом стихло. Лишь только где–то у Долгого озера одиноко токовал косач. Солнце уже активно разбрасывало свои горячие лучи над болотом. С появлением солнца особенно красиво. Воздух наполнился прелью запахов леса и полей, дышалось легко и хотелось вдохнуть его как можно больше. Невольно начинаешь сознавать о прекрасных минутах жизни, проведенных на весенней охоте и в общении с природой. Я покинул болото и на стан пошел полем. Земля! От нее пахло неповторимым весенним ароматом. Словно вздыбившаяся после долгого отстоя резвая лошадь, испуская голубоватый дымок, она дышала, как огромное живое существо. Прекрасна земля в это время года!
         В следующие дни удача в охоте на гусей сопутствовала мне. 
С вечера небо нахмурилось, над полем пополз теплый воздух. Каким будет утро, трудно было предугадать. Мы жарко топили печку в избушке, сушили пропотевшие за день одежду и резиновые сапоги. Владимир приготовил вкусный горячий ужин, и мы плотно закусили. После ужина он завалился на палати и, зарывшись в душистую солому, крепко уснул.
         Мне спать не хотелось, и я занялся подготовкой к сидке  на утреннем перелете. Почистил и протер маслом ружье, перебрал в патронташе патроны, залил во фляжку крепкого заварного чая, чтобы утром взбодриться. Приготовив все для утренней охоты, я прилег на палати, прогревая у тепло горевшей печки, отсыревшие за день ноги. Я встал рано, когда еще было темно. Попытка разбудить Владимира не удалась, он заявил, что сильно хочет спать и на утреннюю зорьку не пойдет. Такое его желание было не случайным. За несколько коротких ночей у него возник дефицит сна, и надо было восстановить нормальное чувство организма. В качестве хорошего средства, восстанавливающего затраченные силы на охоте, лучше всего служит длительный сон.
         Быстро собравшись, я покинул избушку и по знакомой тропе пошел на болото. Через несколько минут ходьбы в темноте я уже был там. Я не узнал болота, оно утонуло в густом, молочном мареве. За ночь на болоте сильно прибыла вода. По знакомым ориентирам, по тропе, утонувшей в воде, я кое – как добрался до своего скрада. Стояла мертвая тишина, не чувствовалось даже легкого дуновения воздуха, густой туман без малейшего движения висел над болотом, видимость пять шагов, не больше.
         «Пропадет сегодняшняя сидка на болоте, - подумал я, - вряд ли утром гуси полетят в таком густом тумане».
         Прошло около часа томительного ожидания. По времени, какое показывали часы, уже наступил рассвет, но его совсем не видно, висевшая густая туманная мгла по–прежнему не рассеивалась. Мой скрад со всех сторон был окружен нахлынувшей водой, и я стоял в нем по колено в воде, напряженно вглядываясь в туманную мглу. Глядя на широкий плес, который своей большой водой подпирал мой скрад, я на какую–то секунду забылся и чуть не прозевал налетевших гусей. А произошло все неожиданно и быстро.
         Я поднял голову и машинально глянул  впереди себя на плес и чуть не обмер от увиденного. Прямо на меня, на высоте десяти метров не больше, в густом тумане, молча парили гуси, опустив вниз крылья, готовясь сесть на плесе. Густой туман скрывал весь плес и мой скрад, и гуси, уже ранее прикормившиеся здесь, бесшумно и уверенно шли на посадку на воду.
         А дальше все произошло в считанные доли секунды. Я мгновенно вскинул ружье и выстрелил по стае медленно паривших гусей. Один гусь комом упал рядом со скрадом, громко шлепнувшись своей тяжестью о твердую гладь болотной воды. Быстро перезаряжаю ружье на патроны с мелкой дробью, на случай, если придется гуся достреливать, и бреду по глубокому плесу к гусю. Поднимаю с воды тяжелого гуся и возвращаюсь в скрад, подвесив его на сучок сосенки, чтобы он обсушился.
         Через два дня мне снова подфартило. Днем я сидел в болотном скраду. У меня не было надежды на пролет гусей. Но как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Солнце ласково пригревало, а я в безмятежном состоянии поглядывал по сторонам. Вдруг из южного угла болота показалась стая гусей, штук двадцать пять. Было заметно, что они хотят пролететь ближе к кромке поля. Но когда гуси влетели на большой плес, они резко повернули в сторону моего скрада. Все же зелень плеса, на котором находился скрад, сильно привлекла внимание гусей.
         Гуси быстро налетели на расстояние выстрела. Мешкать нельзя, я вскинул ружье и выстрелил из нижнего и верхнего стволов. Два гуся один за другим падают около моего скрада метрах в пятидесяти. Первого гуся я обнаружил сразу же. А второго никак не мог найти. И уже подумал, что это был подранок, и я не заметил, как он взлетел с плеса. Но оказалось все очень просто. Гусь, падая, завалился за большую кочку и при падении накрыл себя перебитым крылом. Да так замаскировался, что было чему удивиться.         
         Вечером не охотились, сидели на поле, прислушивались, какой стороной полетят гуси. Погода в районе болота очень часто менялась быстро. Еще днем было тихо и тепло, а к вечеру подул холодный ветер, он гнал по небу темные, рваные тучи, пробрасывало снегом.
         - К ненастью ветер и снег, - говорю я. - Если ночью выпадет снег, гуси вряд ли полетят мимо того места, где поставили скрады.
         - Думаю, что скрады мы поставили на правильном пути, - отвечает  Владимир, - пойдем в избушку, а то стало сильно холодать.
         Вернувшись в избушку, мы жарко истопили печку, сварили ужин и, крепко заправившись, занялись приготовлением к выходу на утреннюю сидку.   
         Перед выходом на утреннюю зорьку я вышел из избушки, чтобы проверить погоду. Ночь только что готовилась перейти в утренний рассвет. Выпавший ночью снег забелил все вокруг, от ночного холодного воздуха стало зябко. Вернулся в избушку, надел меховые брюки и овчинную куртку, верное спасение от холода.
         Когда еще вечером мы ставили скрады для утренней сидки, засекли, что гуси прилетают на жировку в угол поля, закрытого с двух сторон лесом. Гуси облюбовали это место не случайно. Здесь можно вдоволь налакомиться горохом, оставшимся от осеннего урожая. Я основательно соорудил скрад, а чтобы было теплее, его дно уложил сухой соломой
         Светает. Но утро по–прежнему холодное. В меховых брюках и овчинной куртке тепло, а на сухой соломе уютно.
         Покрытое за ночь снегом поле на фоне темного леса напоминает большой плывущий корабль. А раскиданные на нем с осени копны желтой соломы выглядят, словно занесенные в начале зимы снегом муравьиные кучи. Белевшее снегом поле погрузилось в мертвую тишину и не верилось, что ее скоро нарушит крик диких гусей, и уже в который раз услышишь знакомое, красивое га–га–га.
         Наконец, вижу со стороны Лиственничного поля, над лесом, колеблется темной лентой косяк гусей. Передние гуси делают сбой, стараясь увлечь за собой всю стаю в знакомый угол поля. Мгновенно косяк разбивается на две стаи. Одна летит по–прежнему направлению, другая, на скрад, в котором я сижу. Пролетев около сотни метров, гуси, соединившись в длинную полоску, потянули в сторону Сотниковских полей.
         Долго еще пришлось наблюдать пролет гусей. И я подумал, что, сегодня уйду, наверное, без выстрела. Огорчало и холодное утро. На Долгом озере слышались частые выстрелы местных охотников. Утка тянула с Енисея на поля через озеро. Раздались один за другим два выстрела в скраду Владимира. И я опять подумал о сегодняшней неудачной сидке.
         И вдруг, в тот момент, когда я подумал, что сегодня уйду из скрада без выстрела, внезапно со стороны речки вылетели три гуся. Направление держат на середину поля.
         Стрелять нельзя, это гуси разведчики. Если на поле спокойно, то вслед за разведчиками через какое–то время появятся и остальные гуси. И вот, с той стороны, откуда вылетела тройка гусей–разведведчиков, показался большой косяк. Он тянул молча. По своему опыту знаю, если летят молча, выбирая путь, значит, пойдут на посадку.
         Рука по привычке крепко сжала шейку приклада ружья, большой палец щелкнул предохранителем. Но гуси не стали садиться на поле с налета, а обошли его вкруговую. При заходе на второй круг, один из гусей вырвался из головной группы вперед, и потащил ее за собой к правой стороне, где в скраду сидел я. Вся стая за передним гусем делает сбой в мою сторону.
         В тот момент, когда стаю занесло на мой скрад, не вставая, сидя на корточках, выцелив переднего гуся, я послал в него заряд. Гусь дернулся в сторону от стаи, его пронесло по инерции еще  метров двадцать, и он упал в межу между полем и березовым колком. Я поднял гуся и побрел к избушке. Еще издали увидел на стану синеватую струйку костра, а на тагане висевший котел, из которого тянуло вкусным варевом. В углу избушки висел гусь. Для Владимира сегодняшняя сидка на утреннем перелете тоже была удачной. 
         Охота этой весной на устьтунгусском болоте для меня оказалась фартовой, а жизнь в охотничьей избушке интересной, незабываемой. Я добыл полтора десятка уток, среди которых была добрая половина тяжелых крякашей, и пять гусей. Повезло и Владимиру. Выйдя рано утром из избушки по нужде, увидел на высоченной лиственнице токующего глухаря. Стремглав заскочил в избушку, схватил ружье и сбитый глухарь свалился прямо в ключ.               
       
                3

         Извилистой тропой к заоблачным вершинам саянских гор. 

         Осенью и в начале зимы 1973 года я и мой друг Вениамин Перфильев охотились в саянских горах, в отрагах Восточного Саяна, по соседству с Тувой. Там несколько лет назад в урочище Черемухового ключа его покойный отец Виталий Николаевич построил маленькую избушку, где охотился и сам. Так, что база для охоты имелась. Здесь можно удачно поохотиться на белку, соболя и глухаря.
         Наш путь на охотничье становье начинался в Хакассии, в Минусинском районе, в деревне Знаменке, там находился родительский дом Вениамина.
         Мы прибыли в Знаменку в последний день октября. По прибытии в деревню, первые два дня занимались хлопотными делами. Закупали продукты, побывали в селе Ермаковское у егеря, с которым заключили договор на право охоты в районе Черемухового ключа и речки Чап. Проверяли собаку Стрелку.
         Стрелка сибирская лайка, привезенная из Ханты–Мансийска, маленькая, пушистая собачонка, очень умная, ее главная страсть–поиск дичи в тайге.
         2 октября вечером мы выехали на автобусе по маршруту Абакан– Кызыл, по Усинскому тракту, соединяющему Хакасию и Туву, до устьев Черемухового ключа, впадающего в реку Ус. Мы уютно уселись на задних мягких креслах, под низ одного из них забралась Стрелка, и сразу уснула. 
         Пока еще было светло, мы с любопытством разглядывали местность, через которую проезжали. В середине ночи, когда кругом была непроглядная темнота, наш автобус долго поднимался по длинному подъему и, достигнув вершины Усинского перевала, неожиданно остановился. Мы вышли из автобуса, кругом со всех сторон сыпал густой, сырой снег, и в двух шагах ничего не было видно. На дороге, засыпанной снегом, стояло множество  груженых автомашин, путь которым преградила непогода.         
         Еще было совсем темно, около четырех часов утра, когда мы высадились у кромки Усинского тракта. С реки Ус тянуло сильным холодом, кругом зловещая непроглядная тьма и томящая душу тишина, и только слышалось в этой предутренней поре, как тихо журчал по камням горный ключ среди черемуховых кустов. Предстоял изнурительный, многочасовой поход с тяжелыми  рюкзаками по тропе, заваленной камнями и толстым валежником, прежде, чем мы достигнем урочища Черемухового ключа. Но главная трудность заключалась в преодолении этажей высот горной местности. Верхняя точка будущего становья находится на несколько сот метров выше той, с которой начинался наш поход. Надо перейти из зоны низкогорья в зоны средне – и высокогорья. И только теперь, когда прошло какое–то время,  начинаешь сознавать, каким тяжелым был этот поход.
         Несмотря на висевшую над лесом темноту, Стрелка смело побежала
вперед по тропе. Извилистая тропа тянулась вдоль ключа, и это служило хорошим ориентиром нашего продвижения вперед. Чем выше поднималась тропа вверх, тем сумрачней становился лес. С одной стороны ручья, ельник, с другой – кедрач. Это темное окружение и давило на нас со всех сторон. Крутые сопки, спускающиеся в ключ, спрятанные хвойным лесом, слабо просматривались. Вдоль тропы густой мох, зелень которого на фоне утреннего рассвета напоминала махровое покрывало. С каждым километром пути идти становилось все трудней. Давал о себе знать разряженный горный воздух.
         Уже через час ходьбы мы были мокрые от соленого пота, его выжимали из нас тяжелые рюкзаки, набитые продуктами питания, охотничьим провиантом и снаряжением, а также разной утварью. Рюкзаки приходилось часто снимать, особенно, когда на тропе встречался крупный валежник. Через три часа ходьбы сделали первый кратковременный привал. Вскипятили чай, накормили Стрелку, перебрали рюкзаки, подсушили у костра потное белье и отсыревшие от ходьбы резиновые сапоги. Усталость давала о себе знать. Нам  не хотелось подниматься с насиженного места у жарко горевшего костра.
         К избушке подошли, когда было еще раннее утро. Удачно построенная отцом Вениамина, она находилась на маленькой площадке, с которой начинался большой распадок, откуда тропа уходила далеко в заоблачную высь. У нижнего края площадки, на которой стояла избушка, между завалами из упавших деревьев и вывороченных пней, обросших мхом, между камнями певуче журчала светлая, со сладковатым привкусом, холодная вода горного ключа. Стекая с высоты крутого косогора и огибая площадку, ключ устремлялся вниз, собирая по пути воду мелких ключиков, завершал свой путь у Усинского тракта, вливаясь в горно–таежную реку. По ключу растет густой, одичавший черемушник, оттого он и называется Черемуховым.
         Справа от площадки, наверх хребта, между двумя крутыми косогорами, поросшими развесистыми кедрами, тянется длинный, с несколькими террасами лог. Слева, пологий подъем, переходящий в косогор, представляющий собой огромный горный массив, объединяющий несколько сопок малой возвышенности.
         Первые два дня жизни в Черемуховом ключе занимались хозяйственными делами, приводили в порядок, как избушку, так и вокруг нее. Вырубали окружавший избушку кустарник, соорудили новый таган, обложив его большими камнями, навесили  проволочные крючки для котлов. Отремонтировали прохудевшую местами крышу избушки, в пазах подбили свежий мох, навесили новые полки под продукты.
         Избушка маленькая. Два с половиной шага в длину и столько же в ширину, была срубленная из кедрача, с накидной, односкатной крышей, стоявшая на площадке, к которой полого спускался кедровый косогор, откуда простирался большой распадок. У противоположной стены от входа в избушку –палати, в левой стене–окошко, под ним столик, справа, у самого порога, место под печку. Порог высокий, чтобы избушка не выстывала, дверь маленькая, пол земляной. Выход из избушки прямо в Черемуховый ключ и это радовало, когда мы утром просыпались и выходя из избушки нас приветливо встречал журчащий по камням родник. Мы принесли с собой железную печку и, установив ее, долго топили, просушивая избушку. Однако обнаружилось, что ночью избушка выстывает. Тогда  мы насобирали в ключе толстый и широкий плитняк и уложили им углы около печки. Получился хороший обогреватель. Нагреваясь, он всю ночь поддерживал в избушке тепло. После всего этого избушка приобрела уютный вид. Когда привели в порядок избушку, занялись заготовкой топлива. Вскоре у стены избушки появилась большая поленница сухих дров.
         Стояла золотая теплая осень, но охотиться на белку и соболя еще было рано. Однако решили время зря не терять, а обойти окружающую нас местность. Утром с восходом солнца вышли со стана. На нас дохнуло утренним освежающим холодком. Засидевшаяся за последние дни Стрелка мигом выскочили со стана, и убежала по тропе вправо от избушки, предугадав замысел сегодняшнего маршрута. Через час ходьбы тропа вывела нас на седловину хребта, на солнечной стороне которого раскинулся величественный кедрач. Пологость хребта покрыта сплошь зеленым и пушистым, как верблюжье одеяло, мхом, усеянным опавшей кедровой шишкой. Орех в шишках сухой и вкусный. На открытых местах красовалась еще сохранившаяся с лета ярко бурая брусника. Тут же рядом раскинувшиеся густые кусты голубишника. Его стебли обвисли от тяжести темнокрасной ягоды голубики.
         С седловины видно вокруг на многие километры простирающееся таежное раздолье. Мы еще долго ходили по седловине, просматривая и запоминая слабо видимую тропу. При спуске к избушке Стрелка облаяла  белку, сидевшую на кедре. Для пробы ее сбили, она была местами еще палевая, до конца «не вышедшая». Значит, промышлять белку еще рано. 
         Время нашей жизни у Черемухового ключа протекало своим чередом. Погода заметно менялась, начал пробрасывать снег, что, несомненно, приведет к изменению в нашей охотничьей жизни. Ночью выпадал пушистый снежок, припорашивая все вокруг белой пеляной. Словно серебряные блестки плавно падали с ночи еле заметные снежинки. Вечерами вели разговоры о выходе на разведку на речку Чап. Уверял, что там должна быть избушка, в которой можно пожить несколько дней и поохотиться. Еще с вечера приготовили ружья и рюкзаки, а рано утром спустились к Усинскому тракту, сели на попутную машину и добрались до поселка Арадан, а оттуда и до устьев речки Буйба.
         День выдался безветренным, осеннее солнце ласково пригревало, и это вселяло в нас надежду, что намеченный маршрут мы преодолеем за день и доберемся до речки Чап. Взвалив на спины тяжелые рюкзаки, мы двинулись на преодоление первого препятствия. Для начала предстояло  перейти вброд по перекату шумевшую реку Ус, которую смело можно назвать каменной, гранитной рекой, ее русло загромождено огромными, серыми гранитными валунами, удивительно искусно отшлифованными за долгие тысячелетия солнцем, ветром и водой. На перекатах вода бурлит и пенится гребешками. Да и тропа вдоль Уса оказалась очень трудной, вся забитая серыми валунами, того и смотри, что нога застрянет между ними.   
         К вечеру наши тела изрядно пропитались соленым потом, мы сильно устали от длительного перехода, но добрались до устьев речки Чап. До заката солнца оставалось около получаса, и мы, сбросив с плеч рюкзаки, пошли вдоль речки искать старую избушку. Речка в этом месте не очень широкая, всего метров десять, но быстрая и светлая, как все таежные речки. Дно речки усеяно серыми валунами. Журча и облизывая валуны, рассекая густой хвойный лес пополам, Чап стремительно стекает в Ус.
         Перешли несколько раз речку вброд, полазили по ее берегам и поднялись по глубокой вымоине наверх еловой опушки. Оттуда спустились к большой зеленой лужайке, прикрытой с одной стороны грядой хвойного леса. Вениамин  сказал, что предположительно, где–то здесь должна быть старая охотничья избушка. Осмотр лужайки не дал результатов. В северном углу, где лужайка клином сходится с опушкой леса, обнаружили, наконец, старые обуглившиеся и промытые дождями бревна. Здесь лежала вся прогоревшая, покрытая толстым налетом ржавчины, смятая в гармошку, железная печка. Стало ясно, избушка сгорела.
         Усталость подтачивала сырое от пота, но еще теплое от долгой ходьбы тело, заставила нас сесть на обгоревшие бревна. По небу поползли рваные тучи, над лесом нависала темь. Надо было сосредоточиться и выбрать место ночевки. После недолгого осмотра местности определили место привала под горой на берегу Уса. Пока спускались к месту намеченной стоянки, зарешетил мелкий холодный дождь, быстро сменившийся снегопадом. Стало совсем темно, трудно было ориентироваться на местности. Резко изменившаяся погода ускорила устройство ночлега. Нарубили сушняку и свежих длинных березовых жердей, развели кострище, заготовили  большую кучу пихтового лапника и уложили с одной стороны костра. Получилась большая лежанка.
         С гольцов подул сильный и холодный ветер, посыпал липкий и колючий снег. Березовые жерди, лежавшие на прогоревшем сушняке, потрескивали и выбрасывали снопы искр, освещая мглу, нависшую над нами. Сильно продрогнув, мы достали из рюкзаков запасное белье, переоделись и просушили мокрое у костра. Стрелка, уставшая от длительной беготни за день, лежала на пихтаче и сочувственно наблюдала за нами.
         После того, как приняли спирта, съели горячую мясную тушенку и выпили крепкого с костра чая, мы заметно оживились. Мы подбрасывали
в костер свежие дрова, и они давали очередную порцию тепла. Обогревшись у костра, улеглись на лапник. Но уснуть не удалось. Всю ночь с Уса тянуло зловещим, ледяным холодом.
         Едва забрезжил утренний рассвет, вскочили на ноги. За ночь снег покрыл все кругом, костер потускнел и еле–еле искрился, в котле вместо воды лежала ледышка. Над гольцами проплывали снеговые тучи. Стрелка, лежавшая на пихтаче, была завалена белым снегом.
         - Что будем делать? – спрашиваю Вениамина.
         - Надо сходить в разведку в верховье Чапа, - отвечает он, - Там должна быть избушка.
         - А сохранилась ли она? - снова спрашиваю я.
         - Не знаю, но убедиться в этом надо, попутно побываем и на горном перевале в верховьях Чапа, - заключает Вениамин.
         Шли до верховий Чапа часов пять. Путь осложнялся тем, что на тропе было множество скользких корней, пней, валунов и остроконечных камней.
         Первые часы, пока был еще сухой воздух, мы не испытывали напряжения в ходьбе. Но с каждым километром пути сгущалась туманная мгла, усиливался дождь вперемешку со снегом, и это сильно усложняло нашу ходьбу. Временами появлялась одышка, стучало в висках, ноги становились тяжелыми и ватными, наступало сонливое состояние. Обладая знаниями по физиологии, я знал, это признаки кислородной недостаточности. Ведь мы находились в условиях среднегорья. И чем выше мы поднимались верх по тропе, тем в большей степени нами овладевало это состояние.
         На исходе пятого часа подошли к подножию двух хребтов, между которыми простиралась причудливая седловина. С левой стороны она представляла собою крутой косогор, поросший густым хвойным лесом, с правой, примыкала к остроконечным гольцам, по ним разбросаны кедры в перемежку с чахлыми елями. Было в этом виде, что – то дикое, таинственноее. Центральная часть седловины большая пологая луговина, по всему склону которой четко выделялись на белом снегу ярко зеленые пихты. Луговину от гольцов отделял протекающая между ними речка Чап.               
         - По рассказам отца избушка должна быть на этом крутом косогоре, - сказал Вениамин, показывая в его сторону.
         Мы облазили весь косогор, побывали у подножия гольцов, но избушки не обнаружили.
         - Была ли здесь избушка? - не унимаясь, спрашивал я Вениамина. - Покойный отец не один раз говорил мне, что избушка в верховьях Чапа находится на крутом косогоре, - устало, отвечал Вениамин. – Может, еще и не дотянули до нужного места.
         На вершине седловины виднелась гряда огромных, покрытых синеватым снегом, гольцов. До них было далеко, километров десять. С гольцов подул холодный ветер. Над луговиной стал нависать густой снегопад, который усиливался с каждой минутой. Я посмотрел на Стрелку. Мокрая и уставшая, она стояла под кедром, и большими умоляющими глазами хотела сказать, что и сюда мы пришли зря. Температура воздуха заметно падала, становилось холодно. Липкий снегопад усиливался. В трех–четырех шагах уже трудно было различать предметы. Вымокшая от дождя и мокрого снега одежда стала твердеть, покрываясь ледком.
         - Остановку сделаем вот там, под развесистой елью, на берегу
речки, надо скорее развести костер, а то задубеем, - решительно сказал Вениамин.
         Подойдя к ели, Вениамин быстро содрал с нее сухую паклю, а я разрубил стоявший рядом смолистый пень. Какое–то мгновение и костер запылал. Почуяв дым, Стрелка, это умное животное, приблизилась к костру. Навесив котел с водой над горевшим костром, нам теперь надо было обсушиться. Я достал самшитовую трубку, привезенную из Болгарии, набил табаком и раскурил. Нагреваясь, она грела пальцы моих рук. Осматриваясь вокруг, я пытался запечатлеть время, в котором мы сейчас находились и местность, окружающую нас.   
         Кругом гольцы, обросшие хвойным лесом, густо падающий сырой  снег, леденящий порывистый ветер удручающе действовали на нас.
         Речка Чап, забереги которой уже покрылись синеватым льдом, дикая и юркая, облизывая  каменистые валуны, с сильным шумом скатывается сверху. Глядя в леденящую воду Чапа, я представил, как когда–то давно древние тувинцы гоняли караваны скота по этой речке через перевал к альпийским полянам, раскинувшимся под остроконечными гольцами. Представляя картину давно происходивших здесь событий, мне невольно хотелось крикнуть, обращаясь к убегающей вниз реке:
         - Седой, Чап, остановись, поведай о минувших временах!
         Накормили Стрелку, распили котел горячего чая и сразу же двинулись в обратный путь. Сил на преодоление обратного пути уже не было, но надо было спешить. Оставаться на ночь на речке с ледовыми заберегами не хотелось.
         - Вениамин, судя по всему, нам не удалось найти бывшую стоянку отца, а, следовательно, отпадает и сама необходимость охоты в верховьях Чапа, - сказал я, ожидая, чем ответит Вениамин.
         - Ты абсолютно прав, поохотиться в этих местах не удастся и
нам надо возвращаться на стан в Черемуховый ключ.   
         Когда преодолели половину маршрута, остановились и, обмозговав  обстановку, решили часть пути пройти по берегу речки. Для этого надо было перейти ключ, вытекающий со склона горы и впадающий в Чап. Ключ представлял глубокую, с каменистым дном, наполненную бурлящей водой рытвину, перейти которую можно было только по наваленным толстым стволам сосен. Первым прошел Вениамин, за ним проскочила Стрелка. От сырого снега и холодного ветра, лежавшие стволы покрылись тонким скользким льдом. Я пошел смело по следу. Пройдя половину перехода, поправляю  рукой приклад ружья. Отвлекшись на секунду и занося высоко ногу над поперечным бревном, я поскользнулся. Мгновение, и я падаю на спину. Соскальзывая по наклонному бревну вниз, цепляюсь за огромный сук, но он ломается. От внезапной сильной боли в спине я вскрикиваю, Вениамин резко оборачивается.
         Увидев, как я сползаю по скользкому бревну в пятиметровую рытвину, наполненную клокочущей ледяной водой, он бросается ко мне, достает на ходу из рюкзака бечевку и бросает ее мне. Ухватившись за конец бечевки, сжимая зубы и превозмогая боль в спине, со всей силой, какая у меня еще осталась, приостанавливаю свое падение в клокочущую воду.
         Вернулись на вчерашнюю стоянку, когда над лесом уже опустилась ночная тьма. На перекатах журчал ледяной Ус, с гольцов сползал жуткий, холодный вперемешку со снежными хлопьями хиус. Нас сильно подтачивал голод, и неудержимо клонило в сон. Но спать не стали. В холодную, ветряную погоду спать у костра опасно, можно сонным сгореть. Подогреваясь костром, в чуткой дреме мы скоротали и эту холодную ночь.
         Через два дня наших мытарств по отрогам таежных гольцов, на закате солнца, вернулись на стан в Черемуховый ключ, в избушку. Соскучившись по теплу, мы жарко истопили печку и приготовили мясной суп.
         Уже третий день над урочищем Черемухового ключа властвует  зима. Каждый день, не переставая, сплошной стеной валит густой снег. Стрелка, чувствуя непогоду, не вылезала из–под нар.
         На четвертый день снегопад кончился, ударили морозы. Воду в Черемуховом ключе сковало льдом. Чтобы зачерпнуть воды котлом для чая, приходилось топором пробивать во льду лунку. 
         Уже в первый день после снегопада наша охота завершилась удачей, нам удалось добыть соболя, которого мы назвали королем Черемухового ключа. Несколько дней он «водил нас за нос», перебегая с одного хребта на другой, скрываясь в каменных заломах, всячески запутывая свои следы. Но нам удалось его выследить и смертельно пленить. 
         Охота в Черемуховом ключе близилась к концу. Мы не считали себя охотниками–промысловиками, а всего лишь охотниками–любителями. И чтобы выполнить свои договорные обязательства перед егерем, добыли сотню белок и одного соболя. Завтра последний день нашего пребывания в Черемуховом ключе. И мы решили напоследок побывать на вершине дальнего хребта, в надежде добыть глухаря.
         На вершину хребта мы долго поднимались по осенней извилистой тропе, утонувшей в глубоком, рыхлом снегу. Когда достигли его вершины, перед нами открылась величественная панорама окружающей нас природы. Стоял ясный, солнечный день и с вершины хребта на десятки километров были видны большие и малые, соединенные единой цепью, покрытые бело–синим снегом, высвеченные солнцем, гольцы. В бескрайней синей дали виделись крутые и пологие, остроконечные и полукруглые гольцы, поросшие у подножия темным, хвойным лесом и они представляли огромную гряду взаимосвязанных между собой гор.
         Мы вглядывались в дымчатую даль и у нас захватывало от увиденного дух. Временами между гольцами медленно плыли синие полоски облаков. Мы находились на заоблачных вершинах Восточного Саяна, вернее на высоте более 2000 метров над уровнем моря, а это уже высокогорье. Я хорошо представлял, что в данный момент происходит с нашим организмом на этой высоте. Я имел опыт не только теоретического понимания в этом вопросе, но и практический. В жизни мне приходилось бывать в подобных условиях, в грузинском местечке Бакуриани, которое тоже находится на такой же высоте. При подготовке докторской диссертации я проводил специальные физиологические исследования, изучал динамику насыщения крови кислородом при моделируемой гипоксии, то есть недостаток кислорода в организме.
         Мне было понятно, что здесь, на этой высоте, происходящие в организме процессы вызывают изменения в гемоглобине, а это создает тяжелое напряжение организму, возникает кислородное голодание. Но мы за истекший месяц хорошо адаптировались к этим горным условиям и не испытывали никакой тяжести в организме.
         Вершина хребта, большое круглое и ровное как ладонь плато. С левой стороны по ходу маршрута оно окружено развесистыми кедрачами вперемешку с соснами, местами и стоячим еловым сушняком. А с правой стороны плато плавно переходит в покатые сопки, поросшие сосной и лиственницей. Центр плато–необозримая глазом равнина, засыпанная глубоким снегом, на котором раскинулись островки густого голубишника. По всему плато одиноко стояли развесистые сосны и высоченные костлявые лиственницы.
         Мое чутье подсказывало, мы находимся на месте, которое посещают глухари. Не прошли и двухсот метров по рыхлому снегу, как набрели на глухариную тропу. Она соединяла восточную и западную части плато. Это было настоящее место кормежки глухарей. Ведь голубика – лакомство для глухарей. Еще в детстве, когда лазил по Удерейской тайге в поисках дичи, то находил места кормежки глухарей на голубишниках, которых там изобилие. 
         Тропа огибала кусты голубишника, под которыми видна была свеже оброненная глухарями ягода. Осмотрев ягодные кусты и определив  направление глухариной тропы, мы двинулись по ней в сторону малых сопок. Продвигаясь, шаг за шагом по плато, ощущалось, что под снегом лежит глубокий мягкий мох. Стрелка, ткнув носом в пушистый снег и покружив вокруг кустов голубишника, бросилась вперед по глухариной тропе. Через несколько минут послышался ее напористый лай.
         -Держит глухаря, - оживленно бросил Вениамин на ходу. - Я захожу
на лай Стрелки слева, ты - справа, - добавил он. Чтобы Вениамину не мешать скрадывать глухаря, и словно предчувствуя сегодняшнюю развязку охоты с ним, я не пошел дальше, а остановился, спрятавшись в густом, молодом сосняке. Мягкий снег приглушал продвижение на лай Стрелки, и Вениамин уверенно шел к огромной лиственнице со скасобочившейся вершиной, на длинном суку которой сидел глухарь. Стрелка, задрав морду кверху, неугомонно лаяла, не позволяя глухарю взлететь.
         Вениамин медленно, шаг за шагом подходил все ближе к лиственнице. Силуэтно было видно, что глухарь на редкость огромный мошник, темно – серый, упруго опустив толстую шею вниз, зорко, но боязливо смотрел за Стрелкой. Стараясь как бы податься вперед, глухарь пытался сделать крыльями взмах. Но угрожающий лай Стрелки не позволял ему решиться на это.
         Вдруг выстрел Вениамина. Но он промахнулся. И глухарь мгновенным толчком срывается с лиственничного сука. Вытянув до предела свою шею, сверкая темно – серой спиной и белыми подмышечными перьями, мощно, почти незаметно взмахивая крыльями, глухарь стремительно прорывался в ту сторону опушки, леса, где неподалеку стоял я, прикрытый  густым сосняком. Услышав резкое хлопанье крыльев, Стрелка громко взвизгнула, прыгнула в сторону от лиственницы и на какое–то мгновение замерла. Выянувшись как струна, она старалась по запахам улетающего глухаря предугадать направление его полета.
         Мишень боковая, лучше не бывает, в стволе патроны с крупной картечью. Расстояние между летевшим глухарем и мной молниеносно сокращалось. Мгновенно вскинув ружье и накрыв петуха стволами, я резко дернул по ходу полета глухаря упреждение на три тушки и выстрелил. Глухарь по инерции еще протянул метров тридцать и комом рухнул в рыхлый снег, пробив в нем большую лунку. Темно – серый цвет спины с палевым оттенком по бокам, резко контрастировали с ослепительно белым пушистым снегом. 
         Стрелка, заметив место падения подстреленного глухаря, стремительными прыжками ринулась туда, оставляя за собой снежные завихрени. Вцепившись зубами в толстую шею петуха, мотая его из стороны в сторону, она пыталась приподнять его над снегом. Но справиться с тяжелым глухарем было не так–то просто. Таская его по рыхлому снегу и взвизгивая, она то и дело бросала свой искрометный взгляд на нас, как бы вопрошая разрешить погрысть петуха. Вениамин отобрал глухаря у Стрелки и уложил его в рюкзак. Ей это не понравилось, и она еще долго цеплялась зубами за рюкзак, в котором лежал мошник.
         Время было уже далеко за полдень, но мы еще продолжали бродить по занесенному снегом плато, бесшумно обходя лиственницы, надеясь встретить здесь еще глухаря. Однако тусклое солнце уже нависало над горизонтом. Еще немного и опустится вечер.
         Определив направление, и чтобы сократить обратный путь к избушке, мы пошли по центру плато, считая, что это самый короткий путь к нашей избушке.
         Спешно преодолев по снежному целику вершину плато, мы пошли на спуск еловой гари, которая простиралась длинной полосой, представляющей собой мертвый лес. Пройдя гарь, свернули в кедрачи, на крутой склон хребта. Мы рассчитывали быстро спуститься со склона, но ошиблись. Склон хребта уже был покрыт глубоким снегом, идти по которому стало тяжелей.
         Время уже близилось к вечеру. По верху несколько раз прошелся внезапно налетевший ветер, сметая с деревьев большие комья снега. Чем дальше спускались по склону, тем чаще и сильнее усиливались порывы ветра. Через несколько минут со всех сторон нас окружила снежная мгла. С вершины хребта подул сильный, леденящий ветер, снежные порывы которого усиленно прорывались через редкую гарь в кедрачи. Порывистый сильный ветер превращал снег, лежавший толстым слоем на деревьях, в снежную пыль, и она яростно обрушивалась на нас. В непроглядном, снежном буране мы стали терять ориентир нашего пути.
         Стрелка, по бегу которой мы не раз определяли направление к избушке, ни на шаг не отступала от нас, чувствуя возникшие трудности. Темнота  с густым снежным вихрем надвигалась на нас, стало совсем холодно. Снежный буран по–прежнему властвовал над нами. Утопая в глубоком снегу по пояс, мы, однако не стояли на месте, а упорно продвигались вперед. От сильной усталости под ложечкой сосал голод, хотелось пить, в ногах иссякала сила. 
         Спускаясь по глубокому снегу в котловину, мы начали уставать. Снежная пурга, нахлынувший холод и надвигающаяся ночь ничего путного не сулили. Разбушевавшийся холодный снежный буран цепко держал нас в своем плену. Густой снег, словно залп за залпом, с силой пушечного удара, обрушивался на нас с вершин деревьев, застилая нам и без того трудный путь. Завывая, ветер со свистом кружил над нами.
         В сумраке обступившей нас темноты и в порывах густого снега не было видно лица Вениамина, но всем своим существом я чувствовал, как на его лице двигались желваки. Он, как и я, стоял весь засыпанный снегом и лишь только общий контур его фигуры, полоска рта, да обледеневшая сосульками борода, выделялись на фоне снежной пыли. 
         - Вырубай посохи,  будем спускаться вниз наугад, используя
направление ветра, - устало, но решительно крикнул Вениамин, и его голос унес завывающий ветер.
         Я выхватываю висевший на поясе топор, срубаю стоявшие рядом две елушки, заострив нижние концы. Натыкаясь на деревья, цепляясь за сучья, мы наугад двигались в непроглядной тьме по заснеженному склону котловины. Сколько времени  мы шли, час, два или больше, трудно было определить, но преодолев крутость котловины, оказались в низине.
         Остановились и осмотрелись вокруг. Снежный, леденящий буран кружил над нами, наш поединок с ним продолжался.
         Вдруг я почувствовал, что  стою на чем–то твердом. Топнул ногой. Подо мной определенно было, что–то твердое. Наклоняюсь и быстро разгребаю озябшими пальцами снег. Чувству, что подо мной камень. Смахиваю с лица колючий снег, напрягаю зрение, стараюсь в непроглядной ночной снежной тьме определить наше местонахождение. Волнение перехватывает горло. Хочу крикнуть, но не могу. Наконец, собравшись с силой, кричу:
         - Тропа!
         Вениамин, услышав мой вскрик, оборачивается ко мне, резко наклоняется вниз, нащупывает руками камень, на котором стоял я. Да, это была знакомая нам каменная плита, лежащая на тропе, проходившей вдоль Черемухового ключа. Мы находились в километре от нашей избушки.
        Стрелка, почувствовав, что в нашем настроении происходит, что – то
заметное, сначала залаяла, и, обнюхав знакомую плиту, протяжно завыла.   
         - «Скорей, скорей, в избушку»! - сверлила мою голову мысль. Но
ноги больше не слушались. Собрав в кулак оставшиеся силы, преодолевая  последний участок, мы побрели к избушке, но вместо ее увидели огромную кучу снега.
         Вениамин растапливает печку, я, засветив свечу, смотрю на часы, висевшие под маленьким окошком. Они показывали половину двенадцатого ночи. Не снимая рюкзака и верхнего, задубевшего от снега и мороза облачения, я как сноп рухнул на нары. Быстро нагреваясь, печка стала разбрасывать тепло по избушке. Я лежал на нарах с закрытыми глазами, и мне казалось, что наш поединок со снежным бураном все еще продолжается. Идущее от потрескивающей печки тепло привело меня в чувственное состояние, я поднялся с нар, снял со спины рюкзак, верхнюю одежду и сапоги.
         Вениамин тем временем подогрел на печке похлебку для Стрелки, налил в чашку, она тут же принялась ее лакать. Зная, что Стрелка так же, как и мы сильно проголодалась, подбросили ей дополнительно кусок мяса.
         Вениамин уже вскипятил чай и подогрел мясную тушенку, разлил по кружкам большую порцию спирта. Залпом опустошаем кружки, запиваем холодной, сладковатой водой из ключа, и, закусив чесноком, еще долго не можем притронуться к горячей пище. Мы все еще находились в состоянии изнурительной физической усталости, возникшей от многочасовой борьбы с ледяным, снежным бураном в кромешной темноте. Буран все еще держал нас в своем плену. Выпиваем еще порцию спирта. Появилось желание прикоснуться к пище, напряжение стало спадать. После съеденной горячей мясной консервы и выпитого котла крепкого чая, стали приходить в себя.
         Всю оставшуюся ночь снежный буран истошно завывал, гудели  и  верхушки деревьев. Мы долго не могли уснуть и всю ночь топили печку, наслаждаясь ее теплом. Разомлев от скопившегося в избушке тепла, мы только под утро погрузились в сон.               
         Проснувшись утром, долго не могли подняться с теплых палатей. От вчерашнего блуждания по горам, в потемках, по холодному снежному бурану, наши разбитые тела сильно изнывали.
         Прибегли к испытанному способу, размялись с помощью физических упражнений и быстро пришли в обычное состояние. Мы сытно подкрепились, в последний раз почаевничали в избушке и, взвалив на плечи рюкзаки, вышли на тропу, утонувшую в белом, глубоком снегу, покидая навсегда урочище Черемухового ключа.
         С вершины хребта тянуло резким морозом, освежая наши теплые тела. Занесенный густым снегом хвойный лес на крутых косогорах казался безлюдным и суровым, но вместе с тем и нарядным, не похожим на тот, который нам виделся в обычные дни перед прошумевшим накануне снежным бураном.
         Вдыхая  свежий морозный воздух и приминая скрипучий снег на тропе, мы  двинулись вниз, к Усинскому тракту, где нам предстояло сесть на попутную машину и добраться до нашего конечного пункта–деревни Знаменки, что находится рядом с Минусинском.
         Как только вышли на тропу, Стрелка, это умное животное, ткнула носом в глубокий снег и почувствовала, что он ей не под силу. Она пропустила нас на тропу и уже до самого тракта не порывалась вперед. Ступив на снежную тропу, мы навсегда покидали охотничий стан в Черемуховом ключе, где прожили счастливой жизнью целый месяц. 

                4
 
           Осенней тропой за глухарями на Белогорье

         В 1975 году установились на редкость теплые октябрьские дни. Осенняя охота на боровую дичь была в разгаре. Запахи осеннего леса, думы об охоте, настраивали на предстоящий выезд в тайгу на Белогорье. Солнечная осень хорошо просушила дороги. И мы, я и мой давний компаньон Олег Мамаев, отправились на автомашине «Жигули» на охоту. Нам предстояло преодолеть длинный путь по Красноярью, в четыреста с лишним километров через Емельяновский, Ачинский, Назаровский, Ужурский и Шарыповский районы, прежде, чем мы доберемся до поселка, который имел таежное название  Лесной.
         В поселке Лесном живут лесорубы да охотники, он тянется единственной длинной улицей, вклиниваясь в тракт, который уходит далеко, в горы. А там, наверху, каскад хребтов и крутых сопок, примыкающих к высокой горе, которая круглый год маячит белой, снежной шапкой. Отсюда вся таежная округа и называется Белогорьем. Здесь, у этой вечно белой горы, находится поселок с секретным производством с названием Белогорск. Я это знал определенно, мне пришлось здесь побывать по служебным делам. Для меня было новизной не только то, что здесь находился секретный нефелиновый рудник, но и то, что его производство обеспечивали заключенные, которых было здесь много. Причем, нефелин здесь не добывался, его завозили в концентратах из Японии и Италии, где СССР закупал их по огромной цене. В Белогорске после обработки нефелиновых концентратов заключенными, их отправляли для дальнейшего включения в производство на Ачинский глиноземный завод, а оттуда на Красноярский алюминиевый завод, где отливали алюминиевые бруски.
         Заехали к местному лесничему Михаилу Высоцкому, с которым Олег был знаком. Михаил мужчина среднего возраста, невысокий, спокойный,   с характерной для таежника рассудительностью . Он вырос в этом поселке, женился, обрел семью. Его жена–Софья Дмитриевна, хакаска, после  окончания биолого–географического факультета Абаканского педагогического института учительствует в поселковой школе.
         Вечером по случаю нашего приезда мы уютно уселись за стол в тепло натопленной кухне и обговорили наш выход на охоту в тайгу на речку Урюп. Софья Дмитриевна угощала нас свежими грибами волнушками на чесночной засолке, тушеной картошкой с мясом, чаем с черничным вареньем. За чаем помимо охоты говорили о разных делах городской и поселковой жизни, о биологии, музыке, литературе. Выяснилось, что любимый писатель Софьи Дмитриевны Лидия Сейфуллина, а мой, Валериан Правдухин, ее муж. Они написали известную книгу «Виринея».
         Ночью выпал свежий снежок, чуть забеливший тропы, почва схватилась морозом и затвердела. Закупив в магазине необходимый харч, выехали на пасеку, которая находилась на тракте, соединяющем поселок Лесной и  нефелиновый рудник «Белогорск». Хозяин пасеки, знакомый Михаила, согласился принять на дни, пока мы будем путешествовать по тайге, наши «Жигули» на сохранение. Поговорив еще немного с хозяином пасеки о мирских делах, мы  двинулись в тайгу на речку Урюп, где находилась охотничья избушка. На преодоление долгого пути, по таежным тропам в двадцать пять километров, уйдет несколько часов.
         Когда отошли от пасеки с километр и вошли в таежный лес, остановились, чтобы переодеться в легкую одежду. Присели на толстую колодину, заросшую густым кустарником; Михаил хотел перед дальней дорогой перекурить. Сидя на колодине, почувствовали, что из – под нее тянет зловонием. Заглянули под колодину и ... ахнули. Под ней, в яме, на мху, лежал мертвый старик, весь посиневший, рядом мешок. Мы быстро вскочили и вернулись на пасеку. Пасечник сказал, что еще дней десять  назад в тайгу ушел старик и потерялся. Он и оказался тем мертвецом, который нашел свое последнее пристанище под колодиной. Пасечник заверил нас, что о найденном мертвеце сообщит в районную милицию.
         Шли не спеша, хотелось запечатлеть таежные места Белогорской глуши. Тропа нередко спускалась к реке, и нам приходилось преодолевать ее вброд. Раскисшая от осенних дождей, заросшая молодым ивняком, занесенная густым илом, тропа местами терялась. После половины пройденного пути на песчаной кромке берега речки увидели свежие следы молодого медведя.
         Вторая половина пути проходила в стороне от речки по тропе, прилегавшей вплотную к подножию крутых косогоров, из которых струились ключи, впадающие в Урюп. В распадках по ключам то и дело вспархивали рябчики. Перешли снова речку вброд, и тропа резко вывела нас на огромную, заросшую высокой, уже поблекшей от заморозков травой луговину. В дальнем ее углу разбросаны старые жерди, из которых когда–то была сооружена загородка скотного двора. Мы остановились около старой загородки, и Михаил, глубоко вздохнув, рассказал, что во время войны, он, будучи мальчишкой, вместе с пастухами гонял сюда скот на летний выпас. Я психологически глубоко воспринимаю людей, особенно их детство, которые перенесли годы тяжелейшей войны в каких–то делах. Вот и сейчас, слушая Михаила о трудных годах его детства в период войны, я вспоминал и свое тяжелое детство.   
         Было уже за полдень. Небо нахмурилось, лесные таежные кручи потемнели, начал накрапывать дождь. Не хотелось мокнуть, и мы ускорили ход. Перед последним поворотом к речке, в густом ельнике, подняли капалуху с молодым глухарем.
         Оставив Олега около рюкзаков, я и Михаил углубились в  ельник, куда улетели капалуха с глухарем. Немного осмотревшись вокруг и стряхнув с шапок дождевую воду, я предложил Михаилу вернуться к рюкзакам. Поворачиваясь в обратную  сторону, Михаил глянул еще раз на широкую ель, стоявшую от нас в пятнадцати шагах. Ему показалось, что в гуще ели шевельнулась ветка.
         -Ты выходи прямо на ель, а я зайду на нее со стороны вон того
прогала, - предложил Михаил, указывая в сторону старой вырубки, и мы разошлись. Лазить по ельнику было неприятно. Дождевая вода то и дело  слетала с деревьев и, попадая за ворот куртки, растекалась по всей спине.
         Потеряв надежду на выслеживание глухаря, я хотел подать Михаилу условный сигнал, чтобы он вернулся к месту, где нас заждался Олег. Но в это время раздался выстрел Михаила. Выхожу на вырубку. Он стоит под елью, осматривая свое ружье, держа в руке глухаря.
         Через полчаса ходьбы подошли к избушке.
         -Здравствуй, старушка, - ласково сказал Михаил, похлопав ладонью
по углу сруба.
         Закончился дождь, из свинцовых туч вынырнуло теплое солнце, усилились запахи прели осенней опавшей листвы и хвои. Лес сразу же утонул в удивительной тишине, которая поглощала все вокруг, казалось, что мы очутились на каком–то неизведанном краю вселенной. И лишь только слышалось, как под берегом певуче журчала на перекатах быстротечная вода речки Урюп. Мое и Олега внимание было обращено на избушку, приютившуюся  на крутом берегу речки, по верху которого росли ели и пихты, противоположную сторону скрывали густые кусты ивняка.
         Избушка построена из толстой, ошкуренной и покрасневшей от времени и солнца сосны, покрытая сверху накидной дранью, казалась приземистой, как старый сундук. Над дверью висит козырек, сохраняющий всегда сухим вход в избушку.
         Избушка обычных размеров, характерных для охотничьего стана. Шагов шесть в длину и пять в ширину. В левом углу избушки на камнях стояла железная печка, напоминающая топку парового котла. Вдоль передней стены место для ночлега, широкие палати из отесанных, плотно сколоченных бревнышек. На них из окошка падал уличный свет, освещая всю избушку. Расхваливая  избушку и называя ее старушкой, Михаил сказал, что в этих местах он обычно и охотится на глухарей, лосей и медведя. И в подтверждение сказанного, что избушка явное пристанище для охотников, я обнаружил в стене, под подоконником, маленькую, длиною в спичечный коробок и  шириною в палец, деревянную пластинку, на которой было написано:
                23 сентября шел снег.
                24 сентября убил медведя.

         А сегодня было 6 октября. «Боже  мой ! – подумал я, читая пластинку.– Как все неожиданно бывает в тайге, в жизни охотника». Тот, кто побывал в избушке, оказался очень смелым охотником, коли отважился выйти на медведя. 
         Вечером Михаил долго рассказывал нам о проведенных днях охотничьей жизни в этой избушке, об удачной охоте на соболя и сохатого. 
         Проснувшись утром, я глянул на палати. Михаила в избушке не было. Послышался стук топора. Я вышел из избушки и увидел, что Михаил уже заботливо возится у жарко горевшего костра, навешивая на таган котлы. Солнечные лучи, пробиваясь косыми линиями через ветви деревьев, ярко освещали весь бугор и избушку.
         - Сейчас почаевничаем и выходим на хвойный косогор, - сказал  Михаил, подбрасывая смолистое полено в костер. - Если глухаря в листвягах не возьмем, двинемся на берега речки, там мошники появляются, чтобы поклевать песок. 
         Вышли в таежные крепи, когда еще чувствовался холодок. Чистое небо и выкатившееся яркое солнце говорили, что нас ожидает тихий, теплый, солнечный день. Хвойный лес, куда мы вошли, раскинулся на огромном пологом солнечном склоне, обступая нас плотной стеной высоченных, развесистых сосен и лиственниц.
         Мы бесшумно ступали по земле, устланной мягким зеленым ковром опавшей хвои. Воздух был чист и прохладен, кругом висела мертвая тишина, в которой ощущалось что–то необычное, казалось даже таинственное, ни единого дуновения воздуха, не шелохнется ни одна ветка. Тенистость огромных лиственниц дышала прохладой.
         Атмосферу нашего продвижения по хвойному косогору создавали яркие солнечные лучи, которые косыми линиями мельтешили в затемненных просветах между деревьями. Побродив по пологости косогора, мы спустились к его нижней опушке и наткнулись на свежие лежки косуль.
         На отлогости хвойного леса мы распределились, и каждый пошел своим путем. Олег захотел побродить по лесу между соснами и лиственницами в надежде встретить какую–нибудь дичь. Пока над лесом еще висела утренняя тишина, я и Михаил направились на песчаную косу речки Урюп в надежде повстречать глухаря.
         Хрустальная вода речки, тихо журча и переливаясь на перекате, играла бликами в ярких лучах солнца. Берег Урюпа, по которому мы бесшумно пробирались, был спрятан густым ельником.
         Многие деревья ельника, подмытые водой, попадали и лежали крест –накрест, образуя невидимиый заслон той стороны, с которой мы подходили. На песчаной косе стоял, повернувшись спиной к солнцу, яркие лучи которого слепили глаза, поклевывая хвою упавшей ели, огромный глухарь. Журчащая вода Урюпа приглушала все слышимые вокруг звуки.
         Поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, наклоняясь и поклевывая хвою, глухарь шел против течения реки, не замечая, что делается у него за спиной. Поэтому, при журчащих звуках перелива воды он нас и не видел и не слышал. Глухарь в это место залетел не случайно. Здесь он клевал и зеленую хвою и тут же речной песок, перетирающий ее. Расстояние между глухарем и нами уже было не больше тридцати шагов. Глухарь не успел даже «опомниться», как я и Михаил, в какую–то  долю секунды одновременно вскинули ружья и подрезали его кинжальными выстрелами. Петух подпрыгнул вверх и рухнул на воду, распластав на ней свои могучие крылья. Это был огромный глухарь. Черный, веерообразный хвост, палевые крылья, большая борода и широкие красные брови говорили о его величии, большой силе этой древней таежной птицы. По большому размаху крыльев и крутому клюву, можно было считать глухаря старым мошником. Спустился с хвойного косогора и Олег, радостно улыбаясь, глядя на сбитого нами глухаря.
         Набродившись по тайге, уставшие, но эмоционально довольные, мы вернулись в избушку, истопили печку, приготовили обед и изрядно закусив, упали на палати и долго вспоминали, в каких бескрайних таежных и красивых местах мы сегодня побывали.
         Погода менялась, как в калейдоскопе. Еще вчера стояло жаркое тепло, а сегодня с раннего утра заморосил холодный, мелкий дождь, а ночью выпал снег и ударил легкий мороз. Белогорье давало о себе знать, выбросив на становье порцию снега. Михаил предложил вернуться в поселок и продолжать охоту где–нибудь рядом, на старых вырубках, где водятся глухари.
         Наступившим утром путь тянули на вершину лога. Там и начинаются старые вырубки. Сюда, по словам Михаила, прилетают на утреннюю и дневную жировку глухари.
         Осмотревшись вокруг и запомнив отдельные ориентиры, мы разошлись, договорившись о встрече часа через два на высоком трехсопочном перевале, который выглядел, словно сторожевой форпост. Побродив по вырубкам, я остановился на отдых у огромного соснового пня. Вижу внизу, куда спускаются вырубки, стоит большой зарод сена, а рядом, устремившись вверх и распустив в одну сторону огромные ветви, наполовину сухие, высятся две лиственницы–исполины.
         Не знаю почему, но меня неудержимо потянуло к этим листвягам. Подойдя к зароду, я осмотрел оба листвяга, глухарей на них не обнаружил. Я прислонился спиной к зароду, от которого исходило тепло. Поставив ружье к  зароду, достал трубку и закурил. Набросив на плечо ремень ружья, я обернулся
в сторону дальней вырубки, откуда прямо по логу, держа направление к зароду, спускались Михаил и Олег. И вдруг–мощный треск сучьев, внезапный шум. На какую–то долю секунды я подумал, что рухнула одна из лиственниц. Резко оборачиваюсь, вскидываю ружье, и вижу, как два глухаря, снявшись поочередно с лиственниц, стремительно улетают в сторону трехсопочного перевала.   
         Михаил и Олег, увидя эту захватывающую картину, подходят ко мне и весело отпускают по моему адресу шутки. А произошло все так. Когда я бесшумно подходил к зароду, глухари сидели в хвойной гуще лиственницы и,  поклевывая ее, не заметили меня. А голоса подходивших друзей спугнули глухарей. Еще мысленно прогоняя сложившуюся ситуацию, я не сожалел о глухарях, снявшихся с лиственниц и улетевших. Главное другое. Удалось еще раз увидеть красоту дерзновенного полета глухарей, приобщиться к той части природы, в которой обитали эти птицы–мошники. 
         К середине дня поднялись на вершину другого перевала и, покружив по его северной части, спустились в ложбину, напоминающую большой котел, дно которого поросло густым осинником и от его опавшей листвы пахло сильным ароматом. Михаил завел нас в эту ложбину, чтобы показать места, где часто пасутся сохатые. У нас появилась желание понаблюдать за ними. 
         Обойдя ложбину вкруговую, зашли в ее середину и наткнулись на свежий лосиный помет. Сомнения не было, лоси только что были здесь. Увидеть сохатых нам не удалось. Ложбина сплошь была усыпана высохшими листьями осины, они сильно шелестели, и это мешало нам бесшумно продвигаться по следу лосей.
         Было за полдень, когда спустились к речке, бравшей начало, где–то в дальних от перевала холмах. Речка протекала по распадку, разделявшему горный массив на две части. По левому берегу речки по небольшим косогорам разбросаны ели вперемешку с соснами, по правому берегу тянется старая лесовозная дорога. Между дорогой и речкой сплошной грядой простирается густой ельник, сохранившийся от вырубки. Этот ельник и привлек наше внимание, и мы распределились. Олега отправили прямо по речке, я же с Михаилом пошли по самой кромке ельника, вдоль дороги.
         Пройдя немного, останавливаемся. Олег, ни каких сигналов не подает. Тихо, было слышно, как мы с Михаилом дышим. В сотне шагов от нас маячит прогал. Зорко присматриваясь к нему, мы подходим к ельнику. И вдруг, в это время, когда мы затаили дыхание, тишину нарушил хлесткий выстрел Олега и в прогал влетел глухарь. Прорвавшись через полосу редколесья и не заметив нас, мошник обогнул с левой стороны кромку ельника и, пролетев между деревьями, скрылся в его гуще. Мы засекли ель, к которой прорвался глухарь.
         Преодолев редколесье и обойдя ельник стороной, углубились в его середину. Продвигались тихо, шаг за шагом, останавливаясь для осмотра впереди стоявших елей. Наконец подошли близко к ели, на которой, по нашему предположению, сидел глухарь. Между нами и елью не более полусотни шагов.
         Просмотрели всю ель снизу доверху, но глухаря на ней не обнаружили. Однако я заметил, как в середине ели,  что – то шелохнулось. Стояли еще, наблюдая до боли в глазах. Наконец, глухарь был обнаружен. Он сидел на толстом суку. Сверху его удачно прикрывала густая, раскинувшаяся ветвь. Оставалось одно: идти на риск, продолжая скрадывать петуха. Опять шаг за шагом, почти не дыша, держа в руках приготовленные для мгновенной вскидки ружья, мы двинулись к ели.
         Между нами и елью, на которой сидел глухарь, оставалось чуть более двадцати шагов. Уже можно стрелять. Но в этот самый напряженный момент, когда цель была так близка, Михаил, наклоняясь под ветку молодой елушки, зацепил ее шапкой. Она чуть колыхнулась, и этого было достаточно, чтобы нарушить равновесие между той тишиной, которая сейчас висела над глухарем и его слухом.
         И, словно прислушиваясь к тишине, глухарь резко вытянул свою толстую шею, распустил веером хвост и, опустив вниз крылья, был готов вмиг взлететь. Меня мгновенно обдало холодным потом, глухарь может уйти. В стволах моего ружья, самая крупная дробь, я уже знал, что ни что глухаря не спасет. Перехватываю, на какие–то доли секунды инициативу, по привычке  молниеносно вскидываю ружье, и в тот момент, когда глухарь снова завертел хвостом, бью по его крепким крыльям. Петух резко дернулся, пробил с треском сучья ели и с шумом свалился вниз. Глухарь был, как никогда огромного веса. По приезде домой и перед тем, как приготовить из глухаря жаркое, я взвесил его. Вес глухаря в оперении оказался более пяти кило.   
         В поселок возвращались поздно вечером. Во дворах беспричинно лаяли собаки, в окнах домов горели огни, ярко освещая в палисадниках кусты облетевшей черемухи. Над крышами домов струился дымок, вечерний запах которого расстилался по всему поселку.

                Эпилог
               
         Человек, проживая в городе, как бы не произвольно замыкается в жизни в городской квартире. Такая жизнь его тяготит и утомляет. И человека естественно влекут природные просторы, и он стремится на них побывать. Существуют разные причины пребывания на природе, которые складываются из пройденных многих километров по лесам, полям, горам и болотам. Одной из них является ружейная охота. На долгом охотничьем пути встречается необыкновенное разнообразие пернатой дичи, обитающей в природе, утки, рябчики, тетерева, гуси и глухари. Ружейная охота на них никогда не была в тягость, а только в радость.
         Занимаясь ружейной охотой и преодолевая бескрайние просторы  Красноярья, приходилось жить, находить приют и тепло в охотничьих избушках, служивших надежным пристанищем после тяжелых и дальних переходов по бездорожью, по залитым полям вешней водой, по кручам гор, по топким болотам, в ветряную и снежную погоду. Уютно примостившись после переходов с ружьем к пылающему костру, вдыхая его тепло и необыкновенный запах горевших смолистых дров, сознаешь величайшую силу природы и ее воздействия на человека, особенно в дни ружейной охоты.
         Всех охотников России  поздравляю с Новым Годом, желаю доброго  здоровья, счастливой охотничьей удачи! Ни пуха, ни пера, как говорится.    
Россия–Сибирь–Красноярск–Новосибирск.  Декабрь 2016 г.