Продолжение рассказов цикла "Зелёные обложки" или "Рукописи из прошлого"
Предыдущая глава http://proza.ru/2016/12/21/188
10. Фельдфебель Эмиль
Зло порождает зло.
А добро? Что порождает добро?
После освобождения Умани в марте 1944 года, у Сушинских опять живут постояльцы. И опять офицеры. Теперь – Красной Армии.
Первого мая квартировавшие лётчики принесли муку, сметану, сахар, яйца и попросили сделать для них торт. Над изделием под названием «Наполеон» и наполнением праздничного стола трудились бабушка Аня, её дочь Тамара и моя тётя Люда. Лётчики принесли спирт, а бабушка Аня достала припасённую с коих-то времён бутылку шампанского.
За что едва не была расстреляна тут же. Оба пилота схватились за пистолеты:
- Пока мы воевали, вы тут с немцами распивали шампанское!
В этих воспоминаниях я забежал вперёд, хотя упомянутый сюжет всё-таки стоит прокомментировать.
Это война. Очевидно, что война не только срывает с личности некое покрывало индивидуальности и показывает истинную суть человека, но она же образует какие-то невидимые призмы и кривые зеркала, через которые действительность искажается до неузнаваемости. То, что казалось обычным, будничным, – вдруг приобретает космическое значение, а то, что казалось очень важным – становится ничтожно малым, не имеющим никакого значения.
Психофизическое состояние человека, охватывающее нервную и эндокринную системы организма человека, – не оно ли та самая причина, которая не позволяет человеку оставаться личностью в гипер-форс-мажорных обстоятельствах, создаваемых войной? Но я оставляю здесь на своём месте поставленный вопросительный знак. Не всем удаётся сохранять себя как личность, оказавшись в лабиринте из кривых зеркал.
Булгаков вложил в уста Иешуа тезис: самый большой смертный грех – трусость. Можно попытаться оправдать трусость и предательство хоть объективной физикой человеческого организма, хоть совершенно осмысленным желанием сохранить в аду войны свою семью и себя самого. Если бы… не многочисленные примеры преобладания убеждений над самой сутью организма, преодоления самого Великого Инстинкта Самосохранения…
И тогда человек оставался личностью даже на войне.
Побывавшие в «самоволке» мальчики рассказывали шепотом: в центре города появились виселицы.
Я уже обещал не забыть и помянуть добрым словом тех немцев, которые, рискуя своим служебным положением, проявляли к нам сочувствие и участие порой не только словом, но и делом. А хоть и ничем не рискуя. Разве мало равнодушных среди соотечественников? Они, те неравнодушные немцы, заслужили и нашу память, и доброе слово.
Не помню, как долго в доме Сушинских квартировали два эсэсовца. Мне кажется, что почти год. Их самих я запомнил только по белым полушубкам и валенкам.
Эсэсовцев сменил новый квартирант, которого мы, дети, называли «дядя Эмиль», и о котором уже после войны тётя Люда сказала, что это был фельдфебель, который оказался добрым человеком и очень нам помог.
Сушинские вернулись в свой дом.
Дом Сушинских состоял из трёх комнат, расположенных в ряд, и просторной веранды, застеклённой простыми прозрачными и цветными (витражными) стёклышками. До войны таких витражных веранд было много. От калитки дорожка вела к небольшим сеням, из которых попадаешь в первую комнату-кухню. В этой комнате помещались печь, буфет и большой стол. Вторая комната была большой, с диваном, «тахтой», креслами, коврами и с люстрой под потолком. Но я видел эту люстру горящей только после освобождения города. Во время оккупации дом освещался керосиновой лампой, которую постоянно переносили из комнаты в комнату. Третья комната была небольшой. В ней стояли кровати, и на стене висело небольшое панно с оленями. Из третьей комнаты дверь вела на веранду, где стояли плетёные кресла, стол и железная койка. Из веранды был выход в сторону огорода и небольшого сада. Все постояльцы после эсэсовцев жили в той третьей комнате, или, в летнее время – на веранде.
Дядя Эмиль помог тёте Люде устроиться посудомойкой в столовую при военном аэродроме. Для восемнадцатилетней девушки аэродром был довольно безопасным местом, так как немцы, особенно пилоты, находились под особым контролем своеобразной «полиции нравов», запрещавшей «истинным арийцам» отношения с местными женщинами.
Дядю Эмиля я увидел впервые, когда он пришел к калитке детдома с пакетом галет и стал их раздавать детям, предварительно сформировав очередь. Он приходил так несколько раз и вскоре помнил детей в лицо. Если какой-то хитрец, съев угощение, становился в очередь повторно, дядя Эмиль с невозмутимым лицом опускал руку в пакет, но доставал не печеньку, а сложенные особым образом пальцы, и награждал афериста чувствительным щелчком по лбу.
Работа в столовой аэродрома была недолгой. Тётя Люда попала в списки для угона в Германию, но дядя Эмиль помог ей приобрести справку, что после тифа она, хоть и выздоровела, но могла оставаться носителем инфекции. Тётя Люда избежала угона, но была уволена с работы. Через биржу труда ей удалось устроиться на новую работу – развозить лимонад.
После освобождения Умани тётя Люда ещё какое-то время оставалась на той же работе – развозила лимонад.
Я помню ту телегу – плоскую, как стол, с небольшим барьерчиком по бортам, нагруженную ящиками с бутылками лимонада, между которыми дотаивали кусочки льда, отчего за телегой всегда тянулась мокрая дорожка. Этот лёд выпиливали на реке зимой и складывали в ямы, пересыпая такие глыбы соломой. Эти ямы находились на территории лимонадной фабрики, и людям, развозившим по городу лимонад, приходилось каждый раз залазить в те ямы, откалывать кусочки льда и перекладывать их в ящиках между бутылок с лимонадом.
Иногда возница – бородатый старик – угощал Светлану и меня ситром, а потом разбивал пустую бутылку над ящиком, где прежде та находилась.
Нам он объяснял:
- На счастье!
Возможно это случилось летом сорок третьего года: тётя Люда нашла комнату недалеко от нашего детдома и могла забирать нас чаще. В январе или феврале сорок четвёртого года нас приютили Сушинские, и мы, то есть Светлана и я, распрощались с детдомом.
Дядя Эмиль квартировал не долго. Военная авиация хоть у немцев, хоть у нас, на одном месте долго не засиживалась.
Не всех квартирантов, направлявшихся властями на постой к Сушинским, я видел воочию, а если и видел, то не помню. Последними при оккупации квартировали два весёлых немца – Фриц и Ганс. Этих я запомнил хорошо. Они баловали и меня, и Свету, тётю Люду называли «маленькая мама», бабушку Аню – «моя симпатия», а нашего чёрного котика – Тойфиком (кажется, по-немецки – бесёнок).
Когда к городу подошли наши, Фриц и Ганс между собой вели разговоры – сдаваться в плен, или застрелиться.
Мне давали посмотреть в бинокль. По ту сторону реки я видел цепочку лыжников, а Фриц (или Ганс) говорил:
- Видишь, это ваши. И твой фатер тоже идет. Скоро придёт сюда!
Это двое постоянно угощали Светлану и меня немецкой жвачкой в форме «бочоночков», какими играют в лото, но чёрными, как смоль. Это и была обычная смола, но с добавлением сахара и мяты.
До сих пор запах мяты ассоциативно вызывает во мне образы немецких офицеров, особенно – Ганса и Фрица.
Иногда они приносили гороховый суп, подкармливали нас. Ведь с продуктами для населения было туго. Горожане на базаре выменивали у селян продукты питания на всё, что только могли найти в семейных закоулках.
По иронии судьбы разведчики, квартировавшие у Сушинских после взятия города, тоже подкармливали нас гороховой кашей с консервами – «американской тушёнкой». И эти воспоминания – самые вкусные. Как представлю – и сейчас текут слюнки!
В девяностые годы, после распада СССР, Сушинские перебрались в Сибирь, в Алтайский край, где дожили свой век и были похоронены на кладбище возле села Зайцево. Что их заставило бросить прекрасную усадьбу в Умани, на благословенной Украине – можно только гадать. Не такие же обстоятельства, по которым и моя семья перебралась из Ташкента в Россию, где нас ожидали большие трудности, связанные с отсутствием своего жилья и получением российского гражданства?
Но это совсем другая история, а я ещё не всё выловил из своей памяти от времён оккупации и пребывания в том «немецком» детдоме.
Воспоминания – дело неверное, я лишь могу извиниться перед читателем за непоследовательность и вот такие перепрыгивания с одного на другое…
Не исключено, что продолжение последует