Трясогузка

Рассказ для детей(8+) и взрослы, о детском горе и детском сочувствии.
   
Примечание:
«Воронок» – черный арестантский фургон.
«Куда Макар телят не гонял» – тюремный лагерь.
*  *  *  *  *

Это был дом моего деда. Почему-то об этом нельзя было говорить. Я и не говорила — итак все об этом знали. Не знала я, почему дедушка живёт не в нём, а в маленьком деревянном домике за три улицы от реки...

Дом, большой и красивый, летом – прохладный, а зимой – тёплый, насквозь пропах яблоками и забродившим вишнёвым вареньем. Первый этаж – из белёного кирпича, с тонкими колоннами и арками вокруг окон, второй – деревянный, с резными наличниками. Дому явно не хватало хозяйской руки: двери отворялись с трудом, приходилось толкать их попой, половицы и лестничные ступени скрипели даже под малышнёй, узорная ограда палисадника облезла и покосилась...
Вишню в палисаднике много лет никто не выстригал, и она, «заглушив» всё и «задушив» саму себя, перестала плодоносить; густым подлеском, непроходимым даже для кошек, разрослась под ветвями старого каштана. Он был единственным на нашей улице, а может быть и во всём городе!.. Своими корявыми ветвями каштан укрыл не только весь палисадник и часть улицы, но и половину крыши дома, до самой угловой башенки с тремя узкими оконцами.
В тени каштана вишня зацветала необычайно поздно, и он легко растапливал её редкий снежок розовыми свечами своих соцветий – чем крупнее они становились, тем больше лепестков, словно снежинок, слетало с вишнёвых ветвей. Потеряв лепестки, вишня скидывала и саму завязь; а каштан ощетинивался зелёными ёжиками и к ноябрьским праздникам забрасывал всю округу красно-жёлтыми перистыми листьями и «шоколадными» плодами. Без взрослых – мы старались их грызть, а со взрослыми – мастерили фигурки людей и животных, пачкаясь пластилином и углём горелых спичек…

Сад позади дома, когда-то обширный и роскошный, был безжалостно выкорчеван, а потом и вытоптан. Остались лишь несколько старых, но всё ещё плодоносящих яблонь. Их ветви почти до самых макушек были обломаны, то ли мальчишками, что были готовы влезть на самую маковку и свалиться оттуда, то ли взрослыми, чтобы мальчишки не смогли забраться…
А вот две клумбы, вдоль дома и напротив – вдоль соседского забора, всё ещё были роскошны!.. И не удивительно: каждую весну многие из воспитанников нашего детского сада приносили рассаду, оберегали и ухаживали за нею, быстро забыв кому какой цветок принадлежит.
Самым любимым цветком был «душистый табак»!.. Огромные его листья, распластавшись по земле, давали приют полосатым улиткам и крошечным лягушатам. С высоких стрелок стеблей свисали плотно закрытые зелёные бутоны; они казались безжизненными утром и днём, но к закату, словно очнувшись от спячки, почти на глазах раскрывались белоснежными звёздами!.. Их сладкий аромат растекался по двору и саду, заливал дом и выплывал на улицу... Словно душистые часы сообщали нам, что уже – вечер, и скоро придут родители. Запах волновал, заставлял бросить игру и столпиться у калитки, в ожидании пап и мам…
Меня забирала – бабушка.
*  *  *  *  *

Бабушка и тётя Даша, главная в нашем садике, были подругами. Взрослые и дети звали её Дарьей Дмитриевной, бабушка – Дашулей, а я – просто тётей Дашей, потому что не выговаривала «трудную букву» и была «хорошая, скромная девочка»… Я не старалась вести себя как-то по-особенному, раз и так «хорошая и скромная», но гордилась, что мне можно то, чего нельзя другим, и даже немного «задавалась»!..
Почти каждый вечер тётя Даша поджидала бабулю, сидя на низкой скамеечке у крылечка, радостно вставала навстречу, и они прикладывались друг другу щёчками. Казалось, что две подружки шепчут на ухо что-то секретное… Я специально вертелась возле, но ничего, кроме «Здравствуй, дорогая!» и «Как здоровье?», не слышала. Однажды, я тоже потянулась к целовавшей меня в затылок бабушке и прислонилась щёчкой к её щеке, и бабуля спросила: «Что ты меня нюхаешь? Всё в порядке!»; а я поняла, что подруги нюхают друг-друга, проверяя всё ли у каждой из них хорошо!
Бабушка приносила варенье, а тётя Даша – несъеденное в полдник печенье. В маленькой комнате, в башенке с тремя узкими оконцами, они заводили длинный, до самых сизых сумерек, разговор...
Самовар посвистывал на мраморном столике, няньки прибирались где-то внизу, а я, забравшись ногами в кожаное кресло, смотрела в окно – как молочный туман осторожно перелезает через дощатый забор, клубится вокруг деревьев, «грибков», качель и игрушечных домиков, заползает в клумбы и подбирается к самому крыльцу. Сворачивалась клубочком и, делая вид что задрёмываю, по-настоящему засыпала… Бабуле приходится нести меня домой.
На полпути нас встречал дедуля, привычно ворчал, иногда даже бранился, и брал меня с бабушкиных рук. Я знала, что у него больная спина; мне было совестно притворяться, что я не могу идти сама, но проснуться было не в моих силах…

Будят меня яркое солнце и посвист встревоженной трясогузки. Утро! Окно – настежь, кисейная штора гладит подушку, и солнечные зайчики прыгают по стене. Пахнет подгоревшим молоком и лилейным цветом. Я догадываюсь – дед собирал малину, что позади зарослей лилий; неуклюжий он опять поломал цветы и потревожил птичку! Она свила гнёздышко в кустах, возле самой тропинки, и потому мне за ягодами ходить – запрещено.
Мне так хорошо, что и вставать не хочется!..
Я нежусь в постели и вспоминаю вчерашний вечер – что-то в нём было интересное… Ах да! У нас будет новый мальчик. Вчера тётя Даша и бабуля шептались, что его мама уехала куда-то далеко-далеко, куда «Макар телят не гонял!», за папой, которого забрал «воронок», и сама пропала… Теперь мальчиковая бабушка продаёт дом и на это время будет водить внука в «Детский сад».
Вооот почему мне всю ночь снились ворОны, коровы и телята! А ещё белобрысый «Макал», что ходит в младшую группу. Я – вся в бабушку! Если хорошо подумаю, то смогу растолковать любой сон. Молодец! Можно вставать.
*  *  *  *  *

Новенький – грустный мальчик, смотрел на всех и на всё как-то боком… Длинные пряди волос спускались ниже круглых торчащих, словно у мышки, ушей. Жалкий и смешной, одновременно!
В нашем Саду всех детей стригли коротко: мальчикам оставляли крошечные чубчики, а девочкам, кроме этого, – немного волос на затылке и вокруг ушей. За лето волосы выгорали, и мы все становились похожи друг на друга. Кроме того, и сменная одежда была одинаковой: выцветшие, почти белые, рубашки и тёмные короткие штаны с пОмычем через одно плечо. На «новеньком» были – нарядная синяя рубаха с мелкими цветочками, какую обычно носят девочки, и длинные шаровары.
Дети столпились кружком и не могли ничем заниматься, пока новенького не увели в дом переодеться. Вернулся он в той же девчоночьей рубахе и коротких, как у всех, штанах с помычем.
Мальчик не играл вместе со всеми: не толкался в очереди на качели, не кувыркался через низенький бум, не строил из песка, камешков и веточек лабиринт в песочнице… Он присаживался на корточки где-нибудь в тени, забора или куста, и на сухой земле палочкой рисовал, не обращая внимания что помыч его штанов спереди оторвался и сзади волочится по земле…

Два брата-близнеца, Сашка и Пашка, смешливые и вредные, бегали за «художником», смеясь и толкая друг друга, наступали на этот «хвост»! Мальчик пытался встать и неуклюже дёргался… «Трясогузка, трясогузка!» – братья хохотали от души, а вслед за ними и все, кто были рядом. Действительно, худенький мальчик, с всклокоченной тёмной головой и помычем ниже колен, был похож на эту пугливую птичку. «Трясогузка, потряси гузкой!» – ходили по пятам и смеялись забияки… Рассерженный мальчик схватил горсть сухой земли и мелких камешков, повернулся к обидчикам с перекошенным лицом!.. А те – встали в позу рассерженной кошки: согнули руки, словно лапы, растопырили пальцы, как когти, и зашипели по-кошачьи. Это был их излюбленный приём, но Трясогузка ошалел, от неожиданности, и опустил сжатый кулак. Мне стало жаль мальчика, я принесла из группы ножницы и отрезала помыч от штанов. «Хвоста» больше не было, но кличка «Трясогузка» – уже приклеилась намертво!..
За самовольство любому из детей «влетело» бы! Но меня, за беготню в группу и ножницы, никто не ругал, впрочем, никто и не заметил – дети копались кто где, а тётя Даша дремала в беседке.
 
Мне вообще многое позволялось. В тихий час я могла не спать, а, сидя в кабинете тёти Даши в когда-то дедушкином кресле, рассматривать книжки с картинками. Может быть, потому и научилась читать раньше всех в нашей старшей группе.
Только я знала страшный секрет, что за соседским забором живёт не царь Кощей, звенящий кандалами для непослушных детей, а огромная собака Разбой, которая сидела на цепи и от горя никогда не лаяла. Собаку было видно из башенки, что нависала над соседским двором, и если бы окно можно было открыть, я смогла бы бросить бедняжке что-нибудь от обеда. Обычно от обеда оставались кусочки хлеба, а от полдника – печенье, и мы с Трясогузкой рассовывали эти остатки по укромным уголкам дома.
Собаки бывают – бездомные и домашние, домашних кормят хозяева; кошки бывают – дикие и домашние, и у них тоже есть заботливые хозяева; но и мыши – полевые и домашние! Раз я – внучка хозяина дома, то это моя обязанность – кормить «домашних» мышей, и Трясогузка помогал мне…
Няня-Пава, Павла Григорьевна, толстая, как две бабушки, носила серый пахнущий мылом фартук поверх линялого платья. Платье сзади пахло, как домик в дальнем углу двора, в который сливали наши горшки. Если она поворачивалась ко мне спиной, я старалась не дышать!

Няня-Пава следила за порядком в комнатах. Каждый вечер она собирала по углам всё, что мы оставляли своим питомцам, и засовывала в мышиные пещерки битое стекло. Но Трясогузка, во время тихого часа, прислушивался: где мышки скребутся? Там мы рассыпали свежие крошки – вылезут и сразу, голодные, поедят! Няня-Пава выследила нас, принесла с улицы облезлую кошку, которая сразу же сбежала в раскрытую дверь, и зло погрозила Трясогузке толстым, оцарапанным кошкой, пальцем, а меня погладила по голове…
А ещё мне позволялось комочки манной каши бросать на пол, а Трясогузке за это няня-Стёпа дала подзатыльник!.. Няня-Стёпа, Степанида Ардель… (всё равно не выговорю!), – кухарка, тощая и жилистая, как мой дедушка. И пахло от неё, как от моего дедушки по праздникам. Если «дедушкин» запах был сильным – то пирожки на ужин были подгоревшими, а если пирожки – подгорали, то запах «дедушки» тянул из-под кухонной двери вместе с запахом дыма.
Няня-Стёпа умудрялась варить мою любимую манную кашу… с пустыми комочками! У бабушки комочки манной каши – это утонувшие ягоды: малина, смородина или кусочки клубники, по сезону могли быть и кусочки груши или яблок… Но здесь – в комочках не было ничего кроме каши!.. Это обман, а обманывать не хорошо и противно! Няня-Пава, пыхтя, наклонялась и, подбирая комочки с пола, клала их себе в рот… Бррр!.. А потом на кухне ругала няню-Стёпу, что та дурно готовит, и даже свиньи её еду есть не станут! Мы – не свиньи, мы – ели.

Как то само получилось, что я подружилась с мальчиком, вернее, это он так решил. Утром, улыбаясь, бежал от калитки и садился рядом со мною на скамейку, возле детсадовского крылечка, а если места не было, вставал за спиной. Целыми днями ходил рядом, когда играли в «ручеёк» – всегда брал меня за руку, когда поливали цветы на клумбах – поливал то же место, на которое воду из леечки лила я. Вечером его уводила бабушка, вернее, тащила за руку. И он, семеня за её чёрной юбкой, оглядывался на меня, а выйдя за калитку, подпрыгивал и махал рукой; и я знала, что это – только мне!
Было ли мне хорошо рядом с Трясогузкой? Наверное, да. Но я привыкла к особому вниманию и воспринимала его, как должное. И вот однажды…
*  *  *  *  *

Я стала рисовать, вдруг и много! Рисовала всё, что видела; не всегда похоже, но всегда увлечённо и с большим удовольствием. Заметив это, дедуля подарил мне большущую коробку цветных карандашей под названием «дефицит»; а бабушка по знакомым набрала клочков чистой бумаги, обрезала потрёпанные края, разгладила листы утюгом. И рисунки мои становились день ото дня всё лучше! Даже в детском саду я перестала возиться в песочнице, как маленькая, а присаживалась где-нибудь в тенёчке и рисовала палочкой по земле, если не было палочки под рукой – пальцем. Трясогузка бегал по двору, разыскивал подходящий «инструмент» и приносил мне; потом плевал на мою испачканную ладошку и вытирал её рукавом своей «девчоничьей» рубашки...
И Трясогузка рисовал, но всегда одно и то же! Три человечка: огуречки тельца, кружочки головы и полосочки рук и ног; а потом их зачёркивал: одного – решёткой, а двух других – «кладбищенскими крестами», палочка побольше и перекладина поменьше… Тётя Даша, почему-то сердясь, заметала эти рисунки метлой, и мои, ненароком… Я не расстраивалась – нарисую ещё и лучше прежнего! И Трясогузка не расстраивался – он молча присаживался, на том же самом месте, и начинал всё заново… Тётя Даша, вроде наказания, сажала мальчика на лавку рядом с собой, но быстро забывала о нём – бегала по двору и бранила других детей, что сыпали на голову песок или старались столкнуть друг друга с качелей… Трясогузка доставал одну из заготовленных заранее палочек, присаживался и вновь рисовал то же самое…

Удивительный мальчик! Несколько первых дней я думала, что он вообще не умеет говорить, так Трясогузка был молчалив. Потому, спросив его: «Почему рисуешь только это?», не надеялась на ответ. Но Трясогузка посмотрел на меня странными глазами… Казалось, что он ушёл куда-то далеко-далеко и ему необходимо время, чтобы вернуться… Потом взял меня за руку и сказал: «Пойдём – расскажу». Мне стало любопытно, куда он ушёл таким «глубоким», словно опрокинутым внутрь себя, взглядом, и я покорно пошла! В общей кутерьме беготни, прыжков и визга, никто не обратил внимания, что двое детей открыли задвижку на задней калитке и ступили на запрещённую территорию – за высокий, до самого неба, серый забор…
Сначала мы шли медленно, оглядываясь, словно ожидая погони; поняв, что никто нас не хватился, зашагали веселее по утоптанной тропинке вниз, к реке, мимо ушастых шаров капусты и мохнатых метёлок моркови, вдыхая аромат вездесущего укропа. А когда тропинка закончилась, побежали вниз к реке по «ручью» картофельного поля. Бежать было весело! Земля – пружинила! Сухие комьями борозды с шуршаньем осыпалась позади наших ног! Картофельные цветочки, розоватые с жёлтыми серёдками, шлёпали по рукам, а из-под курчавых листьев вспархивали и разлетались в разные стороны пёстрые бабочки… Казалось, что мы бежим по грудь в зелёном море, с бело-розовой пеной, а бабочки – маленькие морские птички!..

Так мы добежали-доплыли-долетели до небольшого песчаного пляжа на берегу сонной реки. Запыхавшись, я присела на кривой ствол седой ивы и, от быстрого бега, совсем забыла, ради чего мы убежали, как я нафантазировала, из «темницы»… Но Трясогузка не забыл! Не улыбаясь, не глядя на меня, тихим срывающимся голосом он стал говорить…
Я достаточно быстро «оглохла»… А мальчик всё больше и больше распалялся! Казалось, что прорвалась плотина слов; и, не зависимо от того слушают его или нет, Трясогузка уже не мог остановиться… А у меня в голове билась внушённая бабушкой мысль: «С кем поведёшься – с тем и наберёшься». И ещё одна, моего деда: «Несчастье – заразительно»!
Я редко видела родителей, они работали где-то далеко, но всей душой любила их. У меня не было старшей сестры, но, если бы она была, я бы любила и её… Я бы не хотела… Нет, я не хочу!!!
И я – побежала! Как кошки – бегут вверх, я побежала – наверх холма! Словно ослепнув, я путалась в ботве, спотыкалась о гряды! Наверное металась, пока не выскочила на тропинку… Ужас подстёгивал меня! Я что-то кричала, и навстречу мне вылетела огромной птицей тётя Даша. Словно сорока «наоборот», раскинула белые крылья-полы халата, виляя вправо-влево чёрным «брюшком» строгого платья, высоко вскидывая лапы-ноги в бурых чулках с розовыми резинками повыше колен…
«Тёо-тяаа! – кричала я, как кричит утопающий, – Да-арья Дми-итриевна»!.. И моя милая няня, подруга моей бабушки, такая же как она добрая и заботливая, подхватила меня и почти бегом понесла обратно в тот мир, где все живы, где никто не придёт и не лишит всего самого дорогого, не сможет искалечить моей счастливой жизни…

…Дарья Дмитриевна напоила меня каким-то вонючим лекарством, а потом, уже сонную и вялую, отвела к бабушке, не дожидаясь вечера.
Я не заметила как мы добрались до дома, не помню как встретила нас бабушка и почему, после моего несвязного рассказа, тоже напоила меня уже знакомым гадким лекарством и уложила в постель. Проваливаясь в тяжёлый сон, я слышала как подруги шепчутся возле моей кровати и почему-то плачут…
Я проспала, вернее пробыла в полузабытьи, три дня. А потом, вдруг, проснулась бодрая и весёлая! Вышла в сад, потянулась, словно тоненькая веточка навстречу солнцу!.. И увидела трясогузку, жившую у нас в малиннике. Она, подёргивая хвостиком, деловито бегала по дорожке вперёд-назад…
– Здравствуй, Костик! – почему-то сказала я, и жизнь пошла своим чередом…
Пока я болела, бабушка Костика продала и дом и всё, что было у неё ценного, остальное раздала по соседям и вдвоём с внучком уехали куда-то навсегда. Это рассказала мне Дарья Дмитриевна, с особой нежностью гладя меня по голове и почему-то ничуть не удивляясь моему раскатистому «ррр»…
*  *  *  *  *

Моя очередная персональная выставка. Фото на фоне картин. Улыбаюсь избитому вопросу: «Что послужило толчком к творчеству? Когда впервые ощутили себя – художником?» Фотокамеры защёлкали, стремясь «вырвать» кусочек души… Вспышки слепят!.. Отвожу глаза и – встречаю  взгляд… С моей картины... смотрит – он!..
…Костик?.. Трясогузка! А мне казалось – я забыла о нём!..