К столу подали запечённую сельдь с овощами.
Мы с сестрами, заведомо прочитав молитву, принялись за трапезу. Блюд было море, я ел по чуть-чуть от каждого, но даже и не думал притрагиваться к рыбе.
Папенька всегда заставлял нас есть рыбу с мясом, иначе он считал грехом бесполезное убийство животных.
Именно поэтому я не любил, когда он возвращался с охоты, он привозил в дом свой улов, подстреленного оленя или уток.
В нашем огромном фамильном доме была одна комната, куда он помещал все свои трофеи. Для меня эта комната была живым кладбищем, и я старался всеми возможными способами избегать ее.
Этой комнаты я боялся больше, чем любую детскую страшилку, больше, чем свою покойную бабушку, похороненную на заднем дворе. Оттуда веяло смертью.
Когда я что-то разбивал во время игр или не выполнял поручения матери – удары плеткой для меня были лучшим наказанием. Конечно, после этого болела спина, и тяжело было спать, но, во всяком случае, это было лучше, чем та комната.
Папенька никогда не ограничивался плеткой, как бы я не молил и не плакал.
Он брал волшебный ключ, лежащий у него в комоде, и отпирал старую скрипучую дверь на кладбище животных.
Я хорошо изучил эту комнату. Знал, сколько там трофеев, с какого года они там, каждую пылинку, трещинку на полу.
При свете она была не столь ужасающей, но вот ночью, все животные будто бы оживали и шли на охоту.
Перед тем, как садиться за стол, читая молитву, я смотрел на запеченную рыбу и на отца. В голове сразу же всплывали головы и чучела убитых созданий, и мне становилось не спокойно.
Иногда, зная, что отец возвращается с охоты, я старался отпроситься на ночь к другу или притвориться, что болен, ног к моему несчастью это редко срабатывало.
Рыба, разрезанная на кусочки, покрытая соусом и приправами смотрела на меня с тоской и будто молилась с нами, но знала, что я единственный, кто ее не тронет.
Во мне бушевало море эмоций, рыба вглядывалась мне в душу и будто бы еще жила, но не могла произнести ни слова.
- Сын, ты чего не ешь? – резко спросил отец, глядя на меня и указал пальцем на рыбину.
Отвлекшись от своих мыслей, я сглотнул и отложил себе на тарелку кусочек. Она продолжала смотреть.
Поджав губы, я смотрел на ее чешую, и ловил на себе суровый взгляд отца. Волнение нарастало. Я весь вспотел, и мне стало трудно дышать.
- Сын? – обеспокоенно окликнул меня отец.
Все смотрели в свои тарелки.
Робко взглянув на него, я отложил столовые приборы.
Он резко вскочил из-за стола и бросился ко мне.
- Ты опять взялся за старое? – он схватил меня за ухо так, что я закричал.
Все продолжали есть. А она все так же смотрела.
- Нет, не буду! – выкрикнул я, и, одернув папину руку, упал со стула.
Следующие десять минут я ревел в комнате чучел, сидя на полу в самом углу.
От каждого скрипа деревянного пола по телу бежали мурашки, как крысы, что затаившись по уголкам, ждали момента, чтобы отхватить от меня кусочек.
В окна заглядывал ветер, на заднем дворе верещали лошади, комната трофеев, казалось, сжималась на глазах.
Я оказался в открытом море, я мог дышать под водой с помощью жабр и свободно плыть по течению со своей стаей мелких рыбешек, пока не попаду в сети.
Дышать с каждой секундой было сложнее, солнце слепило глаза и падало лучами на раскаленные камни, что растаскивали крабы, старавшиеся не попасться местным рыболовам.
Потом нас везли на комбинат, расфасовывали по банкам, в нарезке, целиком, в бары, на кухню, живыми, мертвыми.
Страх и неизвестность читались в наших глазах, только, если в генетической памяти, мы заведомо не знали, что умрем.
Обреченно я смотрю сквозь стекло аквариума. Какой-то человек в костюме тычет в меня пальцем, другой человек – в фартуке и с ножом в руках, вытаскивает меня из воды и кладет на деревянную доску. Замахивается. Я слышу звон на острие ножика и просыпаюсь у себя в комнате.
Мне тридцать пять, мой отец давно умер, но мне до сих пор снится этот страшный сон.