Обретя иногда свободу от домашних хлопот, литературы, глубокомыслия и отношений с женою, Левтолстой уходил заниматься. Занимался он преимущественно огородом, выращивая в нём картофельные и брюквенные растения, а также некоторые капусты.
Занятия эти вызывали пристальный интерес живущих в окрестных лесах кабанов. Стихийные фурьеристы, кабаны стремились перераспределить огородные урожаи в свою пользу. И увы, перераспределяли, приводя незлобивого и не жадного по большей части Левтолстоя в скорбную ярость.
– У-у-у-у-у! – завывал остервеневший старичок. – Ou-оu-оu est mon fusil???
Где, дескать, моё ружьё?
«Мон фюзий» этот самый был старинной прадедовской пищалью, калибром в полтора средних пальца.
Если б нашёлся на свете художник, что сумел бы изобразить, как снаряжает Левтолстой пищаль свою, как сыплет он щедрою рукою чёрный порох, как ладит пыжи из старых черновиков, какое лицо у него при этом, с какою ласковой свирепостью топорщится седая его борода, и если бы выставить потом эту картину в какой-нибудь известной галерее, то никто, никто на свете никогда не решился бы более влезть в чужой огород. Навек бы зареклись, мерзавцы! Навек!
Тут надобно заметить, что ни пуль, ни дроби, ни картечи, оскорблённый огородник всё же в заряд не клал. Зачем бы? Так ведь и поранить кого можно. Зачем такое безобразие?
От души зарядивши ружьё, Левтолстой пробирался украдкою на огород и устраивал себе там засидку, маскируясь капустными кочнами и унылою листвою брюквенной ботвы. Прятался и сидел совершенно недвижно, ни шевеленьем, ни вздохом, ни даже единой мыслию не колебля стылой тишины позднеосенних сумерек.
И вот! Вот! Вот он, первый кабан! Коричнево-серый, дикий, с совершенно свиным рылом. А за ним и другие идут – паршивые санкюлоты, фурьеристы, охальники!
– Сссволочь! – шипел Левтолстой, обнаруживая тем самым себя в капусте, – Sssale cochon! – и спускал курок!
Незамедлительно раздавался ужасный грохот, облако смрадного дыму распространялось над Левтолстоем, в воздух летели искры и вспыхивающие на лету бумажки черновиков, исписанные обрывками различных фраз: «…не вздумалось сорвать этот репей и положить его в сере…», «лечить верно хотят… что-то сделали с его горлом… стало больно…», «берите изюм!», «…жил для людей под предлогом бога…»
Ах! Ах! Что же оставалось делать несчастным салькошонам, перепуганным вспышкою, грохотом, чадящей словесною путаницей? Абсолютно ничего более не оставалось, как с визгом подпрыгнуть, оборотиться к лесу передом и потрясённо спасаться в чащобах.
От дробного топота нескольких дюжин маленьких копыт вздрагивала в мучительной судороге холодная земля, налетал откуда-то с севера внезапный ветер и приносил с собою заполошный, отчаянный снегопад.
Левтолстой сидел, встряхивая слегка оглохшими ушами и смешно, по-кошачьи чихая, а вокруг кружился и падал изумительно прекрасный снег. Снежною пеленою изрядно застило обзор, и чудилось тогда Левтолстою, что там, за границами снегопада ничего на самом деле и нету. Нету никакого знакомого бытия, никаких забот, обязательств, никакой истории с географией – ни Москвы, ни Парижу, ни станции Астапово. А есть во всей вселенной одни только вот эти чистые белые хлопья, летающие кругом, да изредка попадаются среди них догорающие бумажные слова: «Кончена смерть – подумал он – смерти нет…», «…чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо. Надо, чтобы не для одного меня…»
Иллюстрация "Дикая охота Левтолстоя", линогравюра, автор Леонид Поторак.