Фото из интернета
Спасибо, Всевышний! Я опять проснулась, солнце вон уже взошло, ты подарил мне еще один день. Я не боюсь уже смерти, но и умирать пока не хочется. Девяносто шесть лет пролетели, как девяносто шесть дней. Ох, как быстротечна человеческая жизнь. Проснешься утром в понедельник, глазом не моргнешь, вот уже и воскресенье. Хотя это сейчас так кажется, а в молодости по-другому думалось: и дни казались длинными, и недели бесконечными.
И все-таки я счастливая.
– Асьма, как же тебе повезло, – говорили мне, бывало, подруги, – какого себе мужа отхватила, председатель сельского совета и красавец какой!
А я дуреха, думала, какое уж тут счастье, дома сутками не бывает. Весь день дела в сельсовете, а вечером приходил домой, и то покоя не было. Только садился ужинать, обязательно кто-нибудь прибегал:
– Иди скорей, Халиулла, там Фарух опять жену свою дубасит, не забил бы до смерти.
Он на ходу свой пиджак надевал, хватал кусок хлеба со стола и убегал. У самих дома дел по горло, а тут беги, в чужой семье мир налаживай. Ох, и сердилась же я, помню. А сейчас, думаю, хорошо ведь мы с ним жили, люди уважали, всегда только хорошего желали. Он ведь – мой Халиулла, отзывчивый был, стремился помогать людям. И мужем был хорошим, ладили мы с ним всегда. Только двенадцать лет и длилось мое счастье. Ох, война проклятая! Как сейчас все помню. Пришел Халиулла на обед домой, поел и лег немного отдохнуть, а я со стола убирала. Смотрю в окно, мальчишка бежит, пригляделась, а это Закир, глухого Шакира сын. Он в этот день в сельсовете у телефона дежурил. Бежит, руками машет, что-то кричит. Упал бедолага, вскочил, и снова припустил. Думаю, не зря он так бежит, видать случилось что-то.
А мужа будить жалко, встал рано, хоть бы уж подремал еще несколько минуток. Влетел Закир в избу и как заорал с порога:
– Война, Асьма апа, война! По телефону из района позвонили, немец на нас напал.
Иии, Аллах! Ноги, помню, сразу ватными стали.
Халиулла побежал тут же в сельсовет, а там уже пол села набежало.
На следующий день с утра уже полно молодых парней отправились в районный военкомат. Халиулла мой сдал дела деду Кадыру и через неделю сам уехал на фронт. Раббем Ходаем! Провожала его, а слезы, помню, из глаз текли беспрестанно, не видела перед собой мужа своего любимого.
А он стеснялся и все потихоньку мне твердил:
– Ну ладно, ладно, Асьма. Не плачь. Люди же смотрят, ты жена председателя, должна пример подавать. Война быстро кончится, ты верь и я вернусь.
А у меня в голове, как набат: «Последний раз вижу».
И осталась я одна с тремя детьми, а младшая Фаузия, еще только в ноябре должна была родиться. Старшей Султание двенадцать лет было, второй Сарие – восемь лет, сыночку моему любимому Самиулле – шесть лет.
В первые дни ходила сама не своя, ничего не помню. Потом, думаю, так дело не пойдет. Взяла себя в руки. Куда было деваться, дети есть хотят и ухода требуют.
Зиму перезимовали нормально, картошки пока вдоволь было, а вот вторая зима была самая трудная. Ничего не уродилось, голод был страшный, до лета еле дотянули. В этот год много народу с голоду умерло. Мы выжили все. Весной полезла трава всякая, легче стало.
А Халиулла прислал несколько писем, потом долго ничего не было, а потом пришла похоронка.
Когда война закончилась радость моя была горькой. Долго плакала, а потом в отчаянии похоронку в клочья разорвала.
Не хотела верить, долго не верила...
Думали война кончилась, легче жить станет. А в сорок седьмом опять голод. Сажали в тюрьму за горсть зерна в кармане. И я чудом от тюрьмы уцелела. Было у нас несколько гусей, с трудом вырастили их за лето, надежда была, что с мясом будем зимой. Мы их по утрам на улицу выпускали на травку. Так они окаянные ушли далеко, и на колхозное поле забрели. Днем бежит Халида, соседка моя, вся запыхалась.
– Асьма, гусей твоих в амбаре колхозном заперли. С района начальники какие-то ехали и увидели их в пшенице.
Побежала я со всех ног к амбару. А там стоит наш счетовод Карим и два каких-то мужика важных.
Стали мне вопросы задавать. А у меня от страха язык отнялся и руки, ноги дрожат.
Только об одном думаю: "Посадят теперь, пропали мои дети". Стою вся растрепанная и мычу, сказать ничего не могу.
Они смотрят то на меня, то на счетовода Карима, и говорят:
– Она, что немая что ли?
Карим, и сам напугался до смерти, кивает.
Отпустили меня, пожалели. Домой пришла вся, как выпотрошенная, до вечера говорить не могла.
С тех пор столько воды утекло, много всякого было и хорошего, и плохого. Дочери все живы и здоровы, а вот сыночек мой рано ушел из жизни, тридцать только
исполнилось. Лег спать и не проснулся. Двое малых детушек оставил нам с женой своей. Так и жили мы с ней бок о бок, вот уже сорок лет с тех пор прошло, детей вырастили, а я и правнуков дождалась. Прожила я такую долгую жизнь и за себя, и за моего Халиуллу, видно. Пора бы и к нему давно, да только вот жизнь такая чудесная штука, что честное слово, пока не хочется. Ты уж не обижайся, Халиулла. Подожди еще немного, и тогда приду к тебе, родной. Там, я, думаю, встретимся, не разминемся.