На этих двух фотографиях вы видите Семёна Серафимовича. Первая сделана во время 2-ой мировой войны в Белоруссии, вторая — в предместьи Лондона в 1993 году, когда было ему 82 года. Серафимович преспокойно проживал там с 1944 года, как преследуемый нацисским режимом. Скотлан Ярд долго разыскивал нацисских преступников, скрывшихся от заслуженного наказания, в различных странах мира. Наконец, он подал в английский парламент официальное требование, наказать преступников, скрывшихся в Англии. Но прошло так много времени, чтобы удовлетворить это требование, нужны были свидетели, их тоже нужно было найти. В случае с Серафимовичем таким свидетелем был Освальд Руфейзен. Вот как он вспоминал о том военном времени (Отрывок начинается немного раньше, с того момента, когда Освальд сбежал из Вильнуса к польскому крестьянину):
У этого польского крестьянина я оставался примерно 2 месяца в качестве сельскохозяйственного рабочего. Я работал там вместе с двумя русскими военнопленными и нескольким полякам. Позднее и здесь я перестал чувствовать себя в безопасности, нужно было отсюда уходить. Помог мне в этом отчаянном положении один белорусс, ветврач, он знал, что назад в Вильнус мне тоже было нельзя. Там устроили гетто, и нужно было всегда иметь при себе документ. Мне было ясно, что это не для меня. Ветеринар успокоил меня: "Не бойся, я отошлю тебя с рекомендательным письмом к своему брату в Турец, в Белоруссию, что примерно в 150 км южнее Вильнуса. Иди туда, там немцы определённо не находятся постоянно". Он дал мне даже еще немного денег, и мне удалось за неделю невредимым добраться до Туреца.
Но брат ветеринара заявил: "Я не знаю, кто ты. Я думаю, ты должен был бы сначала зарегистрироваться в полиции".
"Хорошо", - сказал я, - "я иду в полицию!"
Я пошёл в белорусскую полицию и зарегистрировался там как поляк. У меня был польский школьный документ из Билитца, что в Верхней Силезии, там я посещал гимназию. Я рассказал, что мой отец немец, силезец по фамилии Руфайзен, а мать полячка, но чувствую себя, однако, поляком и крещён католиком. Имя отца, тем не менее, я должен был изменить. Его звали Элиас, а я сделал его Генрихом, так как имя Элиас было бы подозрительным.
Потом я добавил: "Я также говорю по-немецки".
Полицейский сообразил: "Это хорошо, так как у нас есть приказ от, находящейся здесь же, местной комендатуры немецкого вермахта: людей, владеющих немецким языком, посылать к ним, они ищут переводчика".
Я рассказал дальше, что прибыл из Вильнюса. В полиции знали ветеринара, питали к нему доверие и приняли в расчёт то, что он не послал бы никого с сомнительными документами, тем более еврея, так как несколько дней назад, ещё до того, как я пришёл в Турец, уничтожили все еврейское население. Это были 300 человек, которых расстреляли в этом маленьком местечке.
Позже я стал работать сапожником, а также еще и уборщиком в школе*.
Недели через три меня позвали. Я как раз пилил дрова. Меня хотел видеть районный инспектор белорусской полиции Семён Серафимович. Я пришёл. Это был большой, сильный мужчина около 30 лет; без образования, но довольно умён. Он заинтересовался моей фамилией. Я назвал – Руфайзен. Он задумался: «Руф» это звучит, пожалуй, по-немецки, но «Айзик» (так послышалось Серафимовичу пер), это скорее по-еврейски. Я возразил и добавил, что мое имя Освальд. Это помогло, так как в Польше в еврейских домах редко давали сыну имя Освальд. Хотя у меня есть и другие имена, меня зовут еще Самуэль и Аарон, но эти имена я называю редко. Если же меня вызывали в синагоге, то называли Самуэль Аарон, по-еврейски "Шмуэль Ахарон".
Тогда он сказал мне: «Смотри, я хотел бы оставить тебя при себе личным переводчиком и учителем немецкого языка. Согласен?»
Я подумал: «Назад возврата нет, нет и иного выхода?»
Я знал: если соглашусь – спускаюсь в "львиный ров", не соглашусь – будет другой львиный ров. (Поэтому после войны, когда я вступил в Орден кармелитов, предстоятель дал мне имя Даниэль как раз потому что я был во львином рве и ни один волос не упал с моей головы.)
Я продолжил: «Здесь я тяжело работаю, зарабатывая свой хлеб, а у вас мне делать будет нечего».
Это моё дело, – ответил он, – об этом не беспокойся. Подумай, пожалуйста, до завтра, до двенадцати!»
Я был несколько обескуражен, что этот Серафимович, хотел иметь меня, как сотрудника, поскольку о нём рассказывали, что он очень жестокий человек. Например, что он, не слезая с коня, шашкой отрубил голову одному еврейскому бедняге. Хотя сам я этого не видел, но люди рассказывали.
Ночь была тёмной, - только подумать — вхожу в среду, которая была пуголом для меня и всех жителей Беларусси, не говоря уже об еврееях. Но и отказывать было опасно.
В конце концов решил, что если пойду к нему на службу, буду действовать так, чтобы спасать евреев и неевреев, каждого, кому смогу помочь. Однако немного надеялся, что он забудет, дела отвлекут, или он найдёт себе другого.
Но на следующий день мы случайно столкнулись, было как раз около 12-и часов. Накануне он очень сильно выпил, и я подумал, что он всё забыл.
Однако он меня спросил: «Ну, как дела, будешь со мной?»
Я ответил: «Да, я согласен».
Мы пришли к нему домой, там я и остался жить. Его жена была полячкой. Первые слова этой женщины мужу были: «Где ты взял этого еврея?» Он объяснил жене, что я не еврей, а поляк из Силезии с немецким именем, и буду переводчиком. На следующий день он взял меня с собой в полицейский участок. Таким образом, я постепенно стал его доверенным переводчиком; о занятиях немецким речи больше не было. Да и не годился он для этого.
В том же населённом пункте была еще и немецкая жандармерия, и я стал переводчиком между немецкой жандармерией, белорусской полицией и местным населением. Я получил черный мундир СС с серыми манжетами и воротником и оружие. Чёрная форма – это форма СС, наша же отличалась только серыми манжетами и воротником. Так практически я стал немецким полицейским в чине унтер-офицера. Мы назывались: «Белорусская охранная команда – вспомогательная полиция немецкой жандармерии в оккупированных областях». На этой должности я оставался 9 месяцев. У меня было много возможностей помогать людям. Но при этом нужно было действовать разумно, чутко и уравновешенно. Я не всегда мог использовать все ситуации, чтобы помочь людям. Было много «акций», во время которых я должен был присутствовать и переводить. Я признаю это. Да и практически было невозможно всегда вмешиваться с целью спасения. Не хочу сейчас вдаваться в подробности, за что прошу прощения. В любом случае я старался полностью самостоятельно использовать любую возможность, я ведь не принадлежал ни к одной организации сопротивления. Вначале у меня вообще не было никаких контактов с этими кругами.
Ну чем же всё это закончилось? Наказали преступника? По моим сведениям, нет, он умер своей смертью.
*В мои обязанности входило соблюдение чистоты в школе: подмести классы после уроков, а перед началом занятий затопить 8 печей. Когда дров не хватало, то получил помощника, с которым разделили всю работу и пилили дрова. Так сложилось, что полиция заняла часть школы, а поскольку я жил в школе, то был их ближайшим соседом. Использовали это – всякий раз, когда приезжали немцы, приглашали переводить.